"Повести о Максимове" - читать интересную книгу автора (Михайловский Николай Григорьевич)

Михайловский Николай Григорьевич

Повести о Максимове



Аннотация издательства: Произведения известного писателя-мариниста Н. Г. Михайловского, собранные в этой книге, представляют своеобразную летопись Северного флота в дни Отечественной войны и в мирные годы, где беллетристические произведения соседствуют с художественно-документальными повествованиями. Читатель встретит здесь рассказы о боевых делах командующего флотом в годы войны адмирала А. Г. Головко, выдающихся североморских подводников Н. Лунина, И. Колышкина, Г. Щедрина и еще многих, чьи имена остались в истории навечно.


Из предисловия: И как закономерное продолжение этого повествования («Этот долгий полярный день») воспринимается повесть «Мыс Желания», где мы встречаемся с людьми таких же героических характеров — Шуваловым, Максимовым, Зайцевым. Здесь персонажи — лица вымышленные, само повествование — беллетристично. Но в сравнении со страницами воспоминаний особенно очевидной становится типичность изображенных писателем людей. О повести «Всплыть на полюсе!» нужно сказать особо. Сейчас еще только идет разведка качественно новой темы нового флота, и книга Н, Михайловского (об этом уже много писалось в печати) — явно удавшаяся разведка новых характеров, обстоятельств, нравственных коллизий, характеризующих советский атомный флот. Особенно здесь нужно отметить характеры молодого офицера Геннадия Кормушенко и других персонажей— это несомненные удачи в нашей маринистике. Повесть Н. Михайловского — романтическое повествование о подвижничестве советского моряка в «мирные» дни. «Мирные»: ни на один день на планете после 1945 года не замолкали выстрелы, и Н. Михайловский ярко показывает, какая это почетная профессия в наши дни — защищать Родину. Образ Максимова, прошедший через повести, «связывает» флотскую быль о подвижничестве самых разных поколений моряков.



Повести о Максимове



Повести о Максимове


Мыс Желания


1


Тревожно завыла сирена. Минуту спустя застрекотали пулеметы, и почти одновременно глухо ударили зенитки. На Полярное обрушился оглушающий грохот: город находился в кольце заградительного огня. Люди побежали в укрытия. Пришлось повернуть в убежище и капитану второго ранга Максимову. Он сошел с корабля, надеясь побывать в штабе флота, а потом забежать за нужными книгами, но никуда не попал и должен был, торопясь и досадуя, ждать отбоя тревоги.


В полутемном, вырубленном в скале убежище Максимов хотел переждать тревогу у дверей, но люди все прибывали и прибывали, и его вскоре оттеснили чуть ли не на самую середину, под свет единственной мутной лампочки. Оттуда он пробрался к стене и устроился поудобнее в углу. На скамейке потеснились, дали ему место. Здесь пахло сыростью и махоркой.


Где-то поблизости прокатился удар, задрожали стены, лампочка мигнула раз-другой и погасла.


— Товарищ мичман! Позовите электрика. Пусть ввернет новую лампочку.


Кто-то запыхтел за спиной Максимова и, бесцеремонно оттолкнув его, начал продвигаться к выходу.


Максимов встал, пошарил рукой, натыкаясь на чьи-то спины, и, поняв, что выйти невозможно, снова опустился на скамейку.


— Есть у кого спички? — спросили рядом. Максимов достал из кармана зажигалку, повернул колесико и протянул в темноту. К огню наклонился человек в капюшоне, низко надвинутом на лоб.


Запахло ароматным табаком. Запах что-то напомнил Максимову, но что именно — он никак не мог определить.


— У вас, кажется, заграничные? Голос из темноты отозвался:


— Заграничные. Хотите?


Максимов вынул из шуршащей пачки, любезно поднесенной к его руке, сигаретку, помял ее, понюхал, зажег огонь и наконец вспомнил: такие сигареты он курил в Испании.


— Приятные, правда? Вы попробуйте сразу затянуться поглубже, тогда почувствуете всю прелесть.


«Какой знакомый голос!» — подумал Максимов и сказал:


— Да мне безразлично, какие они на вкус. Из меня курильщик никудышный. Я просто давно этого запаха не слышал, последний раз в тридцать шестом, в Испании.


— Вы были в Испании?


— Так точно.


Отбоя не давали. Сидели в полной темноте. И среди незнакомых эти двое почувствовали себя связанным огоньком сигареты, воспоминаниями о прошлом.


— Откуда у вас эти сигареты?


— Из Америки. Только что вернулся. Хотите всю пачку?


— Спасибо. Не откажусь.


— Я не охотник до сигарет. Курю трубку. Трубка успокаивает, помогает сосредоточиться. Да и табак трубочный крепче, серьезнее.


Горн пропел отбой: распахнулась дверь, и холодный воздух ворвался в бомбоубежище. Людской поток, хлынувший на свет, вынес Максимова к двери. Выйдя из убежища, он раньше всего посмотрел в сторону причала» на мачты кораблей. Все на месте. Все в порядке. Он успокоился и уже собирался повернуть к штабу флота, как вдруг услышал:


— Товарищ, а сигареты забыли?


Он обмер. Рядом с ним стоял Зайцев, располневший, округлившийся, в темно-синем щегольском плащ-пальто и высокой фуражке, обтянутой прозрачным целлофановым чехлом.


Зайцев тоже не ожидал встречи, в глазах его промелькнул испуг, но он тотчас поборол его и растерянно улыбнулся.


— А, Михаил! Подумать только, встретились, и где — в родимых пенатах! — воскликнул он и принялся трясти за плечи Максимова. — Такой же! Все такой же! Только вроде плотнее стал. Это что, для, солидности? А бороду куда девал? Значит, уже капитан второго ранга? Персона грата!


Максимову стало неприятно. Все пережитое всколыхнулось в душе, отозвалось болью. Он с неприязнью смотрел на холеное, раздобревшее лицо Зайцева.


— Как живешь-то? — продолжал Зайцев, крепко держа руку Максимова.


Максимов отстранился.


— Живу нормально. Командую кораблями ОВРа.


— Тральщиками, что ли?


— Да, тральщиками, — нехотя ответил он.


— Стало быть, в самом фокусе жизни.


— Вроде так.


— А я только из Америки. Делами ленд-лиза занимался, — как бы невзначай сообщил Зайцев.


«Высоко взлетел!» — отметил про себя Максимов и не без иронии спросил:


— Товарищ Кормушенко тебе поспособствовал или кто другой?


Зайцев нахмурился:


— При чем тут Кормушелко? Было бы тебе известно, это — особое правительственное задание. Ты знаешь, через какое сито просеивают, прежде чем туда послать?!


— Полагаю, — нехотя отозвался Максимов. Зайцев как-то сразу потускнел, нахохлился, дал понять, что оскорблен в своих лучших чувствах.


— Ну, поддержал Кормушенко.


При всей внешней солидности Зайцев сейчас выглядел жалко.


— Извини, я тороплюсь на доклад к командованию, — козырнув, сказал Максимов и повернулся.


Он добрался до штаба флота, поднялся по ступеням, но дверь не открыл. Сперва глянул вниз — Зайцева уже не было. Максимов вернулся и зашагал по дороге, ведущей, в сопки, не отдавая себе отчета в том, куда идет. Он шел тяжелой походкой, потрясенный этой встречей.


Вернулся на корабль, снял шинель и только сел в кресло, как раздался телефонный звонок. В трубке послышался всегда мягкий, певучий голос начальника штаба ОВРа:


— Принимай нового командира.


— Кого именно?


— Тебе повезло. Из Америки прислали.


У Максимова сжалось сердце: так и знал, что это может случиться.


В трубке что-то прошуршало, и начштаба с укором спросил:


— Ты что же, разговаривать со мной не хочешь?


— Прошу извинить! Очень уж все это неожиданно, — неловко оправдывался Максимов.


— А-а-а... Тогда претензий не имею. Встреть командира, потолкуй с ним и позвони.


Максимов поднялся, схватил шинель и спешно начал собираться. «Пойду к члену Военного совета, — решил он, — все как есть расскажу». Он на минуту представил себе разговор с членом Военного совета. Тот выслушает, покачает головой: «Стыдитесь! Родина в опасности, а вы вздумали старые счеты сводить. Мало ли какие отношения складывались до войны! Извольте забыть о них. У нас один общий враг. Понимать надо...» Что на это ответишь?


Сбросив шинель, Максимов зашагал по каюте. Он силился убедить себя в том, что сейчас у него нет права ворошить прошлое. Служба службой, а дружба уже растоптана. Осталась служба, и надо нести ее как подобает.


Стук в дверь заставил Максимова подтянуться и принять обычный деловой вид.


В каюту нерешительно вошел Зайцев. Он был в своем щегольском плащ-пальто и фуражке с целлофановым верхом, из-под которой кокетливо выглядывал рыжий чуб.


— Капитан третьего ранга Зайцев прибыл для дальнейшего прохождения службы, — доложил он, держа руку под козырек.


Лицо с рыжими, сдвинутыми у переносицы бровями выражало чувство собственного достоинства: «Вот видишь, ты не хотел разговаривать со мной, а начальство приказывает служить вместе — и, будь любезен, выполняй».


— Раздевайся, — Максимов указал глазами на вешалку.


Зайцев снял пальто, присел к столу, помедлил, не зная, как обращаться — на «ты» или на «вы».


— Пришел я в отдел кадров, меня спрашивают: «Хотите к Максимову на тральцы?» Я сказал: «Не возражаю». А вышел с назначением — червячок внутри точит. Вспомнил, как встретились в убежище, и думаю: «Пожалуй, опрометчиво поступил».


— Все от тебя зависит, — холодно сказал Максимов. — Если решил добросовестно служить, хорошо воевать, то какие могут быть опасения?


— Время покажет... — многозначительно заметил Зайцев и замялся. — Где семья, что с Анной?


Максимов отвернулся, посмотрел в иллюминатор.


— В начале войны в Харьков подались. Застряли у немцев. Где теперь — не знаю. — Он сжался, как будто от боли, и, не сразу придя в себя, спросил: — Ну а твоя жена где? Как Лидочка?


— Не спрашивай. Один как перст.


— Печально, — заметил Максимов. — Ну да ладно, это все в прошлом, давай о деле. Скажи, приходилось тебе когда-нибудь командовать кораблем?


Зайцев оживился:


— Перед Америкой три года на тральщике помощником трубил.


— Ну что же, в таком случае завтра принимай двести пятый. Служба нелегкая. Больше нас никто не плавает. Ходим в дозоры, высаживаем десанты, несем конвойную службу, — бесстрастным голосом перечислял Максимов, стараясь больше смотреть на карту. — Вон куда забираемся. До самого острова Медвежий. Конвои союзников встречаем и порожние транспорты обратно конвоируем...


Зайцев тоже смотрел на карту.


«Удивить решил, — неприязненно думал он. — Далеко ли до Медвежьего? Вот прошел бы, как я, с конвоем из Америки! Ему такое даже не снилось».


Но из деликатности спросил, делая ударение на «ты»:


— Так ты на тральщиках начинал войну?


— Нет, начинал на суше командиром батальона.


Зайцев усмехнулся:


— Ты же тактики сухопутной не знаешь!


— В этой обстановке ни с чем не считались, немец был в восемнадцати километрах от Мурманска. Наспех собрали батальон добровольцев и с марша в бой бросили. Немцев отбили. Ну и наших много полегло.


— Матросы, известное дело, народ отчаянный.


— Там были не одни матросы. Рабочие мурманских заводов, коммунисты, комсомольцы и даже уголовники из исправительно-трудовых лагерей. С финскими ножами в атаку шли.


Зайцев удивленно посмотрел на Максимова:


— Не понимаю, как вы решились, ведь все-таки они заключенные?


— Мы с ними обращались как с советскими людьми, и они в этой обстановке не могли оказаться подонками. Ни один из них не дезертировал, не продался немцам. Тех, что остались живы, потом в разведроту свели, и они до сих пор на Рыбачьем воюют. Много силы в нашем народе, и даже там, где мы не догадываемся.


— Верно! Только нас вокруг пальца обвели.


Максимов насторожился:


— Кто обвел?


— Немцы, конечно...


Максимов согласился:


— Да, внезапность сыграла свою подлую роль.


Зайцев прищурился:


— Откуда тебе приснилась внезапность? Запомни, разговор между нами. — Он оглянулся. — Никакой внезапности не было и в помине. Просто Гитлер нас околпачил.


— Ты откуда это знаешь?


— Из самых надежных источников. В Америке служил с нашим бывшим помощником военно-морского атташе в Германии. Рассказывал такое, что у меня волосы


. дыбом поднимались. Они еще весной сорок первого года сообщали в Москву: дескать, к нашей границе подтягиваются немецкие войска, и даже примерно называли дату вторжения. А им знаешь что отвечали? «Не поддавайтесь на провокацию!» Дурость, а не внезапность! — сердито проговорил Зайцев и принялся набивать трубку.


— Сейчас у нас нет времени на пересуды. Кончится война, тогда разберемся.


Зайцев деланно рассмеялся:


— Брось, кто будет разбираться? Победителей не судят! — И посмотрел на часы. — Пойду, пожалуй. Я неплохо устроился в общежитии.


— Зачем в общежитие? Можешь остаться у нас. Отдохнешь, а утром переселишься к себе на корабль.


Максимов позвонил на вахту и приказал приготовить свободную каюту.


Он почувствовал облегчение, когда за Зайцевым захлопнулась дверь.


Зайцев долго не мог уснуть. Как только он закрывал глаза, ему чудилось, что налетает волна и под ее напором корпус корабля скрипит, скрежещет. Он открывал глаза. При свете настольной лампы отчетливо виднелись предметы: чернильный прибор, коленкоровые корешки книг. Он пытался прочесть названия: «Лоция Баренцева моря». «Навигационные приборы». «Чехов».


Буквы прыгали. Постепенно качка успокаивалась, и тогда буквы выстраивались в ряд: «Избранные произведения».


Он просыпался и никак не мог привыкнуть к тому, что очутился один в незнакомой каюте, погруженной в полумрак и тишину. Смыкал глаза и невольно думал о Максимове. Служба с ним ничего хорошего не сулит. Видать, хлебнул горя немало. Есть, конечно, в этом его, Зайцева, вина, но то была лишь капля в море. Не он, так другой написал бы для Кормушенко все, что тот требовал. Да черт с ним, с Максимовым! Что он, друг или брат, чтоб из-за него казниться?


Зайцева беспокоило не только и не столько то, как сложатся его отношения с Максимовым, сколько волновал вопрос, справится ли он на новом посту. Пока служил помощником на Дальнем Востоке, а потом в Америке, ему все время казалось, что ценные качества умирали в нем.


Он повернулся лицом к переборке, закрыл глаза и уткнулся в подушку. В его усталом мозгу промелькнули обрывки каких-то воспоминаний: вход в шлюз Панамского канала, кок, подбрасывающий в воздух белую шапочку, крики «ура» и командующий третьей подводной эскадрой, высокий улыбающийся американец, с бокалом в руке: «За его величество Сталина!» Все оживились, зашумели и потянулись с бокалами к Зайцеву.


И еще вспомнился ему высокий улыбающийся американец там же, на приеме, непрерывно пускавший под потолок ровные колечки дыма. Он был капитаном без парохода, в шутку называл себя «вдовцом» и охотно рассказывал всем историю, приключившуюся с ним в Атлантике, когда немецкая бомба попала в судно. Тогда он распорядился спустить шлюпки и приказал команде оставить горящий пароход. «Вы, наверное, могли потушить пожар и спасти судно?» — поинтересовался Зайцев. Капитан рассмеялся: «Пароходная компания получит страховку, а мне ни холодно ни жарко. Зачем рисковать? За это денег не платят».


Зайцев почувствовал, что он уже больше не заснет. Поднялся, подошел к умывальнику и, отвинтив до предела кран, подставил голову под холодную струю.


* * *


На следующее утро Зайцев поднимался на свой корабль. Первым, кого он увидел, был капитан-лейтенант Трофимов, с которым встречался еще до войны. По-прежнему молодцеватый, подтянутый, пахнущий одеколоном. Время отложило свой след: лицо было помятым, и складки залегли в уголках рта. Разве только усы бурно разрослись и закручивались на концах лихо, по-чапаевски.


Зайцев был приятно удивлен, но сдержанно ответил на приветствие, не желая показать окружающим, будто они давние знакомые.


Трофимов по всем правилам отдал рапорт и тут же радостно улыбнулся.


Когда они остались вдвоем, Зайцев сказал:


— Рад видеть. Как дела, старина?


— Хвастать нечем. Живем, воюем.


И принялся рассказывать о команде, которая под его руководством совершила немало боевых походов. Отведя глаза в сторону, он с горечью добавил:


— Я ведь не этим, другим кораблем командовал. Да знаете, люди подводят. Черт дернул матроса вылезти на палубу во время шторма, смыло за борт, а мне отвечать пришлось. Комдив ухватился и поднял трамтарарам. А тут еще послал он на меня представление к званию капитана третьего ранга, по всем инстанциям прошло, вот-вот должен приказ быть. Я поторопился малость, надел погоны с двумя просветами и поехал в Мурманск к дружкам спрыснуть это дело. Приезжаю обратно, он и давай меня распекать: нескромность, самозванство! Чего только не наговорил!


«Вот так же Максимов и ко мне будет придираться», — подумал Зайцев и, нахмурив брови, сказал:


— Я не могу с вами согласиться. Ведь вы действительно поторопились надеть погоны.


Трофимов махнул рукой:


— Было бы желание, а нашего брата всегда есть за что продраить.


И опять Зайцев подумал: «По себе знаю». А вслух предложил:


— Давайте посмотрим корабль.


Они уже поднялись, чтобы идти, но тут раздался стук, и в дверях показалась круглая розовая физиономия инженера-механика Анисимова. Догадавшись, что перед ним новый командир, Анисимов представился и застыл, смущаясь оттого, что у него замасленный комбинезон. Грязные брезентовые рукавицы он спрятал за спину.


— Что у вас? Анисимов замялся.


— Я по партийным делам к помощнику, за членскими взносами.


— Вы так вот и ходите к каждому коммунисту?


— Никак нет. Только к командиру да к помощнику.


— К вашему сведению, — строго сказал Зайцев, — командир и помощник — такие же коммунисты, как и все остальные.


— Это верно, — согласился Анисимов. — Только у нас так заведено.


— Плохо, что так заведено. Думаю, этот порядок надо изменить.


Все трое отправились осматривать корабль, обошли боевые посты, кубрики, спустились в машинное отделение. Трофимов и Анисимов давали подробные объяснения. Зайцев больше молчал. Потом по сигналу «большой сбор» весь личный состав построился в кормовой части корабля.


Зайцев пытливо вглядывался в лица моряков, стараясь представить себе, как будет командовать этими людьми. Затем вышел на середину. Еще накануне он подумал, о чем скажет морякам в первый день своего знакомства с ними: о повышении боевой подготовки и дисциплине, о чистоте и порядке на корабле, о взыскательном к себе отношении. Сейчас все это казалось чересчур обыденным.


— Товарищи, друзья! — начал он. — Еще вчера мы не знали друг друга, а сегодня уже связаны самым большим, что есть в нашей жизни: общей службой! Эта служба будет требовать от нас напряжения всех сил.


Моряки слушали внимательно. Зайцев пожалел, что нет рядом Максимова, но тут же вспомнил, как в свое время рассказывал об Испании и его тоже внимательно слушали. А рассказы-то были не его, а Максимова. Нет, не отделаться ему от назойливых мыслей о прошлом. Он говорил о задачах, а думал о Максимове, и, когда закончил, матросы прокричали:


— Ур-а-а!


Трофимов понял, что новый командир понравился: его выправка, волевой напор, красноречие. «Умеет пыль в глаза пустить», — подумал он, но, разделяя общее оживление и энтузиазм, заулыбался.


Зайцев, заметив это, тоже ответил ему улыбкой.


2


Максимов не жаждал частых встреч с Зайцевым. Но если люди служат в одной части, да к тому же один из них начальник, а другой подчиненный, они неизбежно соприкасаются, и ничего тут не поделаешь... Вот и сегодня, направляясь в гости к сослуживцу, Максимов наперед знал, что наверняка встретит там Зайцева. Мало ему одного Трофимова, этого благоухающего кавалера!


Не пойти на торжество — значит обидеть хорошего человека. Сегодня пятилетие семейной жизни Виктора Васильевича Проскурова, командира корабля, на котором держит свой флаг комдив Максимов.


По-отцовски снисходительно относился Максимов к этому молодому офицеру. Между ними была разница в двенадцать лет, и это сдерживало Максимова в его порыве завязать дружбу. Ему нравилась и жена Проскурова — Надюша, очаровательная молодая женщина с открытым, простодушным лицом подростка. Иногда, встречая Проскуровых, молодых, жизнерадостных, упоенных своим счастьем, Максимов тосковал об Анне, тревожился о ребенке. Если бы хоть маленькое письмишко получить от нее! Кажется, сразу бы силы прибавилось. Сам он готов перенести что угодно, лишь бы Анна не страдала, лишь бы ей было хорошо.


Гости уже собрались, командиры кораблей, механики, флагманские специалисты и несколько знакомых подводников окружили Проскуровых.


Зайцев пристроился с краю стола, стараясь казаться неприступным, но Максимов, хорошо зная его, понимал: тот чувствует себя здесь лишним.


Угощение было скромное, а сервировка — на ресторанный лад. На широких блюдах во всех видах треска: жареная, заливная, в томате, «по-гречески».


Обязанности тамады добровольно взял на себя флагманский минер Чижов, обычно суховатый в обращении человек, с большой лысиной через всю голову. Здесь он разошелся, скомандовал: «Наполнить рюмки!» — и предложил тост за здоровье молодых. Со всех концов стола подхватили:


— За молодых! За Найденыша и Виктора Васильевича!


Зайцев сидел наискосок от Максимова, молча взирал по сторонам. После третьей рюмки он начал рассказывать об Америке, стараясь привлечь общее внимание. И хотя он говорил громко, почти кричал, его слушали не очень охотно.


— Там житуха, вы себе не представляете! — пьяно заявил он.


Максимов подумал: «По физиономии видно!»


— ...У каждого квартира, а то и домик. Свой автомобиль. Да не какой-нибудь гроб на колесах, а самой новейшей марки! А как едят! На тушенку никто не посмотрит. Бифштекс из свежего мяса, цыплята на вертеле, вроде наших довоенных табака, и прочие шедевры кулинарии. Круглый год фрукты.


Зайцев почувствовал, что в своих гастрономических описаниях зашел слишком далеко, откинул ладонью рыжий чуб со лба, наморщил брови и как бы в оправдание добавил:


— Им что! Они не воюют! В американских газетах откровенно пишут: естественно, что англичане и американцы не хотят открывать второй фронт, и будет сверхъестественно, если они его откроют...


Надюша подвинула к Максимову рюмку.


— Михаил Александрович, что же вы за нас... — она улыбнулась. — Выпейте!


— Будьте счастливы, Надюша.


— Я предлагаю тост за представителей орлиного племени! — вставая и стараясь перекричать всех, предложил Зайцев. — Не будем кривить душой. Мы все хотим взлететь, да повыше, и парить в облаках, да так, чтобы люди смотрели на нас с завистью, с удивлением.


— Не все, — заметил кто-то.


— Неправда, все! Узнаю голоса тех, кому на роду написано кротами всю жизнь ползать и носом землю рыть. А я настаиваю на своем и пью за парящих птиц — альбатросов. Помните, как сказано у поэта:


Герои, скитальцы морей, альбатросы, Застольные гости громовых пиров, Орлиное племя, матросы, матросы, Вам песнь огневая рубиновых слов...

— Позволь разобраться в твоей философии, — сказал Максимов. — Кого ты причисляешь к кротам и кого считаешь альбатросами?


Зайцев развел руками:


— Я удивлён, такие простые и ясные истины излишне комментировать. Вам персонально разъясняю, товарищ комдив. — Зайцев пьяно качнул головой. — У кого на груди Золотые Звезды Героев — вот они и есть представители орлиного племени.


— А у кого нет Золотых Звезд?


— Это уж вы сами судите! — отрезал Зайцев и, не дожидаясь остальных, крякнув, залпом выпил водку.


— Нет, не согласен! — резко возразил Максимов. — Я за кротов. Ты их зря презираешь. Как раз им больше всего достается. Если хочешь знать, они на войне самую черную работу делают. По-моему, достойны славы все, кто честно живет, храбро воюет и, если нужно, умирает, выполняя долг. Вот Миша Лобанов. Достоин славы! Он был всегда работягой, как ты говоришь, носом землю рыл... А попал на корабле в пиковое положение, приказал команде спасаться на шлюпках, сбросил шинель, отдал военфельдшеру, сказал: «Носи. И помни меня». А сам вместе с кораблем пошел на дно. Вот это человек!


Зайцев поморщился:


— Глупо поступил Лобанов. Кому нужна его гибель? Какой от этого выигрыш?


— Он до конца выполнил свой долг, — отозвался Проскуров.


— Перед кем?


— Перед нами всеми!


— Ложь! Никакого долга не существует. Люди ничего не должны друг другу.


— Люди всю жизнь должны, — сказал Максимов, и все за столом утихли, прислушиваясь, Надюша даже подперла кулаком разрумянившуюся щеку. — Должны тем, кто их родил, кормил грудью, учил грамоте. Должны знакомым и незнакомым людям. И обязаны свято платить свои долги. Если они так делают — значит, живут честно, правильно, а если человек не платит долгов — значит, жизнь его ничтожная, дрянная. Никто о таком человеке не вспоминает, никому он не нужен...


Зайцев взял в руки графин и опять наполнил рюмки.


— Это скучно. Давайте лучше еще по маленькой.


— Нет, долги платить не скучно, комдив прав, — сказал Проскуров, понимающе переглядываясь с Максимовым. — И, воюя, погибая в море, мы тоже платим долг Родине и народу.


Зайцев видел, что не так-то просто уйти от острого разговора, но не терял надежды, что ему удастся поставить точку последним. Вот где представляется случай блеснуть своей эрудицией.


— Я сам никогда не был ханжой и терпеть не могу громких фраз, — произнес он и будто рукой снял с себя опьянение. — Пора понять, мы живем в двадцатом веке Лозунг нашего века — практицизм. Возьмите, например кораблестроение. Мы не строим кораблей со снастями и рангоутом, а строим с дизелями и паровыми турбинами. Вы думаете, потому, что паруса — это некрасиво? Ничего подобного! Сегодня в кораблестроении все подчинено целесообразности. На современном корабле нет ни одного прибора, ни одной вещи, не имеющей строго практического значения.


Зайцев все-таки привлек к себе внимание. Максимов выслушал его, кивнул:


— Хорошо. Предположим, ты прав, говоря о кораблестроении. А как же быть с человеческими отношениями? Разве там тоже самое главное — пресловутый практицизм?


— Человеческие отношения служат делу так же, как служим мы сами.


— А дружба? А любовь? — послышались голоса.


— Любовь и дружба создают хорошее настроение — и в том их практический смысл.


Поднялся шум, и из этого шума выделился обращенный ко всем присутствующим страстный и негодующий голос Надюши:


— Неужели вы, товарищи, верите в возможность устроить жизнь по такой нехитрой схеме? Разве можно все разложить по полочкам даже в наш, как вы выразились, век практицизма? Неужели вы все так думаете?!


— Нет, не все, — успокоил ее Максимов. — Пока так думает один товарищ Зайцев. Он заблуждается, притом не первый раз.


Зайцев усмехнулся.


— Интересно!.. Когда же я еще заблуждался? Будь добр, напомни.


— Я думаю, ты помнишь не хуже меня. Красивый вид имели бы мы в первые дни войны, не будь весь наш флот, каждый корабль, каждая боевая часть в состоянии постоянной готовности! Кормушенко и кое-кто с ним хотели опорочить нас, представить все, что мы предлагали, детской забавой, а война показала, что мы были правы. Немцы не застали нас врасплох. Для них флот сразу оказался орешком не по зубам.


Зайцев неловко ерзал на стуле.


— Знаешь что, товарищ комдив, не вали с больной головы на здоровую. Имей в виду: у Кормушенко было одно мнение, у меня — другое.


— Не знаю, не знаю, — упрямо повторил Максимов, — под выводами инспекции я видел две подписи: твою и Кормушенко.


Чтобы положить конец словесной перепалке, он хлопнул в ладони и объявил:


— Следующий номер нашей программы — танцы. У нас одна дама. Спешите занять очередь.


Кто-то крикнул:


— Комдиву вне очереди!


— Принимаю ваше предложение к сведению и руководству, — пошутил Максимов, завел патефон и пригласил Надежду Анатольевну.


Зайцев сидел в углу насупившись, положив руки на колени, разглядывая две ровные каемки накрахмаленных манжет, заметно выделявшихся из-под рукавов его черной тужурки. Потом, сделав усилие, поднялся, вышел в переднюю, надел шинель и ушел, ни с кем не попрощавшись.


Максимов возвращался поздно. Луна бледно-голубым светом заливала дорогу, морозец сковывал осеннюю грязь, и ноги скользили по лужам, затянутым твердой ледяной коркой. Перед глазами крутились снежинки. В такую чудесную ночь хотелось побродить с Анной. Ведь у них мог быть такой же семейный праздник. Он шел по тихим улицам, время от времени останавливался, стряхивал с шинели снег. В его памяти встал тот самый день, когда оглашались выводы инспекции. Каких только грехов не приписывали Максимову: он и «подменял боевую подготовку внешними эффектами», и «распространял клеветнические слухи о неизбежности войны с Германией», и не донес по строевой линии о «коллективной пьянке, имевшей место на корабле». Во многих местах этого «документа» были ссылки на Трофимова. Он «вскрыл». Он «доложил». Он «может подтвердить»...


Максимов пытался спорить, что-то доказывать. Бесполезно! Он ждал, что поднимется Зайцев и скажет свое слово. Никакой поддержки и защиты Максимов не хотел. Ждал, что тот скажет правду, и только правду. Но Зайцев стыдливо опустил голову. А через несколько дней Максимов увидел под выводами комиссии его подпись и все понял.


В беде с ним остался один человек — Анна. Он никогда не забудет той минуты, когда после сдачи дел на корабле переступил порог своего дома и по его удрученному виду она все сразу поняла, бросилась ему на шею. Целую ночь они просидели на диване и, кажется, впервые так много и так искренне говорили обо всем, что вихрем ворвалось в их жизнь.


В самые тяжкие дни Анна была рядом. А сегодня она в неизвестности, и он ничем не может ей помочь. Эта мысль последнее время не выходила из головы, заставляя страдать, мучиться.


Он опять подумал о Зайцеве. Практицизм! Неужели это и есть девиз нашего века? И дружба, и любовь — все должно быть подчинено каким-то выгодам? Может быть, за три года он отстал от жизни или люди стали другими? Во всяком случае, мысли, услышанные им от Зайцева, не укладываются в сознании. Так мыслить — значит опошлять самое прекрасное, что есть у людей. Нет, с этим согласиться нельзя, оно противно его натуре, никогда он подобным образом не рассуждал. Да разве мог он с практической точки зрения рассматривать свои отношения с Анной? Разве можно забыть ее, поскольку она где-то в оккупации? И неизвестно, жива ли... И связать свою жизнь с другой женщиной?! Нет, ни в коем случае! Разлука любовь бережет.


Спускаясь по лестнице, Максимов поймал себя на мысли, что считает ступеньки. Вот уж действительно подходящее занятие! Он вышел на улицу. В этот полуденный час чуть-чуть, на короткое время, пробивался рассвет, чтобы снова уступить место томительной полярной ночи. Сейчас Максимов вернется и прикажет командирам кораблей явиться на инструктаж. И опять встреча с Зайцевым. Было бы счастьем никогда с ним не видеться!. Но что поделаешь...


3


Максимова разбудил телефонный звонок. Он снял трубку и услышал голос начальника штаба охраны-водного района.


— Почиваете? Рассказывали мне о вашей вчерашней дуэли с Зайцевым. Молодец, поставил его на место.


«Уже знает! Что значит большая деревня. Вечером чихнешь — наутро все известно».


— Да, поцапались малость, — сухо ответил Максимов. — Чем обязан вашему звонку?


— Штаб флота назначил вам двухчасовую готовность, Прошу прибыть ко мне за заданием.


— Когда прикажете?


— Сейчас.


Начштаба, должно быть, понял, что Максимову не хотелось говорить о вчерашней перепалке, и при встрече в своем служебном кабинете больше к этой теме не возвращался. Он откинул белую шелковую занавеску, закрывавшую карту. Острие коротенькой деревянной указки заскользило по синеве карты, остановилось в проливе между двумя островами. Начштаба, по привычке приглаживая редкие волосы вокруг плеши, подробно и неторопливо объяснил правительственное задание: провести суда с зимовщиками и их семьями, возвращающимися из Арктики на Большую землю.


— Сколько судов?


— Два крупных транспорта.


— А вы думаете, три тральщика обеспечат их конвоирование?


Начштаба развел руками:


— Что поделаешь?! Остальные корабли на другое дело нужны. Вот боевой приказ. Действуйте! Учтите, немецкие подводные лодки зачастили в Арктику. С мыса Желания доносят: там дважды наблюдали перископы. Одна лодка чуть-чуть не потопила транспорт. Хорошо, немцы промазали, а то бы пяти тысяч тонн продовольствия как не бывало... По-честному скажу, меня не только лодки беспокоят. Ведь там немецкий рейдер бродяжничает, зимовщиков обстреливал. Так что вы будьте готовы, Держите связь с нами и авиацией...


* * *


После обеда в кают-компании флагмана собрались командиры кораблей, командиры боевых частей, политработники. Максимов присел к столу и не торопясь раскурил папиросу. Зорким взглядом встречал он появление каждого нового человека. Зайцев вошел вместе с инженером-механиком — добродушным усатым толстяком, казавшимся намного старше своих лет. На Зайцеве было то же щегольское плащ-пальто и на высокой фуражке — целлофановый чехол.


«Если я все время буду думать о нем, грош мне цена. Отныне Зайцев для меня как все! Дело, прежде всего дело!»


Зайцев четко приложил руку к козырьку:


— Разрешите присутствовать?


Максимов кивнул.


Служебное заседание началось с того, что Максимов огласил приказ командующего флотом, потом развернул карту с проложенным на ней курсом кораблей. Длинная изломанная линия тянулась от острова Кильдин через все Баренцево море. Путь предстоял далекий и опасный. Надо быть готовыми ко всему.


Потом Максимов достал кальку походного ордера, объяснил порядок построения, встречи с судами и конвоирования их в Архангельск. Когда он закончил, Зайцев заметил:


— На кораблях некомплект личного состава. Максимов повернул к нему голову:


— Какие корабли вы имеете в виду?


— Да у меня, например...


— Доложите, кого вам не хватает.


— Командир отделения сигнальщиков в госпитале.


— Хорошо. На время похода к вам будет прикомандирован командир отделения сигнальщиков с флагманского корабля старшина первой статьи Шувалов.


Офицеры с удивлением переглянулись. Они не понимали, чего ради комдив пошел на такую жертву, отпускает своего сигнальщика, которого по одному почерку, быстроте и четкости передачи семафора узнавали на всех кораблях. Таких виртуозов днем с огнем не сыщешь. Трудно без него придется Максимову...


И впрямь, сколько всего в жизни связано с Шуваловым! Максимов помнил стриженного наголо салажонка, которого мать просила «держать построже, спуску не давать», а он, этот самый салажонок, воспользовался добрым к нему отношением и такое устроил... Но как раз этот случай их сперва разъединил, а потом сблизил, и Максимов стал для него не только начальником, командиром, но чем-то гораздо больше — духовным отцом, он сумел привить ему интерес к книге, наукам, воинской специальности. И странное дело: чем больше Максимову приходилось возиться с Василием, тем больше тот привязывался к нему. Максимов считал себя неважным воспитателем, и если Шувалов стал хорошим сигнальщиком и честным парнем, то это не заслуга Максимова, а просто так сложились их отношения.


Война их разлучила. Максимов изредка вспоминал о Шувалове, но не имел понятия, где он и что с ним. Что он мог погибнуть — об этом Максимов старался меньше всего думать, ведь парень был молодой, крепкий, даже невозможно было представить, что его уже нет на свете. Все больше будни вытесняли мысли о прошлом, воспоминания, весь облик людей, с которыми когда-то вместе пришлось служить. Война становилась единственным смыслом жизни, с ней были связаны самые сильные переживания. Все остальное, что происходило до войны, казалось не настоящим, не главным. Милое, приятное, но не главное в жизни.


Вот почему встреча с Шуваловым на Северном флоте явилась для Максимова полной неожиданностью. В тот день он поздно вечером возвращался на корабль. Едва вступил на палубу, как перед ним появилась фигура в коротком полушубке, ушанке, надвинутой так низко на глаза, что и лица-то было не разобрать. Парень вплотную подошел к Максимову и спросил тихо:


— Не узнаете, товарищ командир?


Он сорвал с головы ушанку, и тогда Максимов узнал. По глазам узнал. Потому что все остальное было незнакомое: темные волосы, гладко выбритые, до синевы, скулы, взрослое, возмужавшее лицо. Сейчас оно смеялось, и глаза, темные, смешливые, смотрели ласково.


— Шувалов?


— Так точно!


Максимов не сдержался, обхватил его за плечи и повел в каюту.


— Не чаял я, товарищ командир, когда-нибудь свидеться. А вместе с тем не терял надежды...


— Откуда ты, Василий? Когда прибыл? Как дела вообще? Мать здорова? Рассказывай все как есть...


Максимов был слишком взволнован этой встречей. И так же, перемежая свою речь восклицаниями, отвечал ему Шувалов:


— С Балтики я. Из Таллина отступали, тонул, чуть богу душу не отдал. За мину схватился, верите ли, товарищ командир. Всю ночь на ней продержался. Она меня и спасла. А мамаша погибла. Нету. А вы-то как?


— Да я, вот видишь... Живу, воюю... Что ж, служить вместе будем? Хотя ты уже старшина, у меня и должности для тебя подходящей нету.


— Товарищ командир, не в должности дело, я хоть в матросы обратно, только бы с вами...


— Ладно. Найдем что-нибудь подходящее.


Так снова начали служить вместе Максимов и Шувалов. И если бы не Зайцев — молодой, неопытный командир корабля, — Максимов никогда не согласился бы остаться в этом походе без Шувалова.


* * *


ТЩ-205 стоял рядом с флагманским кораблем, и потому Максимов начал осмотр кораблей с него. У трапа никого не оказалось. По дороге к каюте командира откуда-то вынырнул дежурный и скомандовал: «Смирно!»


— Где командир корабля? — спросил Максимов.


— Отдыхает.


Максимов взглянул на часы и покачал головой.


В сопровождении вахтенного офицера Максимов пошел дальше и увидел прислонившегося к переборке Шувалова.


— Вы кого-то ждете?


— Командира.


— Давно ждете?


— Час двадцать минут.


— Сейчас командир вас примет. Максимов постучал в дверь.


— Кто там? — откликнулся сонный голос.


Зайцев открыл дверь и юркнул за бархатную занавеску.


— Богато живете, товарищ капитан третьего ранга, Слишком долго почиваете.


Из-за занавески послышался виноватый голос:


— На то и существует адмиральский час.


— Час, а не два...


Вахтенный получил разрешение выйти, и Максимов с Зайцевым остались наедине.


— У вас какие-то странные порядки: старшина сигналыциков должен часами ждать приема.


— Ничего страшного, на то он и старшина,


— Нет, такого не должно быть. У нас здесь с уважением относятся к людям. К людям, а не к званиям, — подчеркнул Максимов.


Зайцев повел глазами по сторонам и ничего не ответил. ...После ухода Максимова Зайцев наконец вызвал к себе Шувалова.


— Значит, прибыли для дальнейшего прохождения службы?


— Никак нет, на один поход, товарищ капитан третьего ранга, — отчеканил Шувалов. И подумал: «Должно быть, комдиву трудно служить с таким человеком, как Зайцев».


— На один или на два, это мы еще посмотрим, — с раздражением сказал Зайцев. Затем, помедлив, он вызвал помощника, приказал разместить Шувалова в кубрике и обеспечить всем необходимым.


4


Короткие прерывистые звонки колоколов громкого боя разнеслись по кораблю.


Максимов следил за часами. Время сниматься с якоря. Надел чесанки, кожаное пальто на меху, шапку-ушанку и вышел на мостик. Было свежо и ветрено. Кругом царила привычная деловая суета: с носа доносился голос боцмана, покрикивавшего на матросов.


— Шесть баллов, товарищ капитан второго ранга, — доложил, выйдя из рубки, командир корабля капитан-лейтенант Проскуров.


— Потреплет малость, Виктор Васильевич, только и всего, — весело откликнулся Максимов.


Из темноты сквозь свист ветра снова послышался громкий и ясный голос Проскурова:


— Получено «добро» на выход.


— Передайте на корабли приказание — выходить согласно тактическим номерам, — сказал Максимов и подумал о том, какая нужна предельная точность маневрирования, когда выползаешь из Екатерининской гавани через пролив, зажатый сопками, особенно ночью или в туман. Малейшая ошибка в маневре — и корабль врежется в скалистый берег. Выход в море всегда доставлял Максимову немало беспокойства.


На сигнальном мостике флагмана замигал огонек затемненного ратьера: это передавалось приказание Максимова на остальные корабли дивизиона.


Скоро гул машин усилился, раздались свистки, команда: «Отдать швартовы!» — и, как эхо, донеслось: «Есть отдать швартовы!» Вода забилась о борт корабля, тральщик отвалил от пирса и лег на курс к выходным воротам. Ветер с яростью налетел на высокое ограждение ходового мостика, бессильно бился, обтекал его и завывал в такелаже.


Показались синеватые огоньки в воротах боносетевых заграждений. Буксир оттянул воротя, они раздвинулись в обе стороны. И снова огоньки выровнялись в одну гирлянду.


— Право руля! Так держать! — скомандовал Проскуров, напряженно глядя в темноту, стараясь увидеть огонь белого поворотного буя впереди, по носу корабля.


И тут случилось то, что часто бывает на Севере в любое время года: налетел густой снежный заряд. Максимов и Проскуров поминутно протирали глаза, но все равно ничего не видели, кроме мелькавших в непрерывном потоке снежинок, залепивших лица и меховые воротники кожанок.


— Радиолокационные станции включены? — спросил Максимов.


— Так точно!


Максимов смотрел вперед, выискивая глазами злополучный огонек. Он перешел на левое крыло мостика, где светился маленький экран репитера радиолокации. На нем вырисовывались штриховая полоса — береговая линия Кольского залива, и отдельные черточки — буи на пути кораблей, и такие же маленькие точки, находящиеся в непрерывном движении, — сами корабли.


— Виктор Васильевич! Кажется, сейчас поворот, — тихо сказал Максимов. Он на память знал весь этот путь.


— Так точно! — отозвался Проскуров и через минуту скомандовал: — Право руля! Курс девяносто пять...


Корабль поворачивал в Кильдинскую салму. Снежный заряд остался за кормой, а кругом чернела ночь, и чувствовалось, как низко висели облака. Впереди, на отвесном скалистом берегу, вовремя вспыхнул маяк Кильдин-вест.


Осталось обогнуть мысок, и корабли выйдут из пролива. Ветер заметно крепчал. Длинная океанская волна, как бы набирая силу, медленно подкатила к кораблю и со всего разбега ударила в левую скулу: вода взметнулась и залила ходовой мостик.


Максимов отряхнулся:


— Хорош душ! Да не в такую погоду!


— Зайдите, товарищ комдив, в штурманскую рубку, — предложил Проскуров, — погрейтесь и обсохните.


— А что я оттуда увижу? — бросил Максимов, оглянувшись назад на затемненные огни кораблей. И, судя по тому, как взмывали эти огни вверх и падали вниз, он понял, что действительно на море свежеет.


Теперь уже больше нечего было ждать на пути светящихся вешек или проблесков маяка. Родная земля осталась позади, а впереди сотни миль в сердитом море, под порывами ветра, вниз и вверх, с волны на волну.


— Товарищ комдив, приняли сводку Совинформбюро — доложил радист.


— Ну, ну... — оживился Максимов.


— Наши взяли Мелитополь!


— Молодцы, крепко рванули! Значит, скоро в сводках появится Николаевское направление?


— Появится! Обязательно появится! Наша берет! — с удовольствием подтвердил Проскуров. — А помните октябрь сорок первого под Мурманском? С ножами за поясом и гранатами на ремне! Не думал я тогда, что на корабль вернусь...


— А я не думал живым остаться. Вот видите, как все хорошо складывается!


— Да, хорошо, — сказал Проскуров и, мечтая, добавил: — Война кончится. Надюша вернется в медицинский институт, ведь ей два курса осталось. И будет у нас сынишка, такой белобрысый мальчуган, похожий на Найденыша.


— А что, если дочь?


— Нет, сын, обязательно сын! Надюша тоже так хочет, а раз мы оба хотим...


— Значит, так и будет.


Ветер гнал тяжелую волну. С медленным и тягучим шипением она подкрадывалась к кораблю, набрасывалась на него со свистом и грохотом и уносилась дальше. Тральщик скрипел, но не сдавался.


Максимов с облегчением подумал: «Украину освобождают. Значит, скоро можно будет что-нибудь узнать об Анне и ребенке. Только бы они уцелели!»


5


Еще в детстве была у Шувалова привычка схватить горбушку хлеба, пару кусков сахару и бежать на улицу к ребятам играть в бабки или в лапту. Жевать на ходу куда вкуснее.


Сейчас тоже было не до завтрака: ему принесли два бутерброда с маслом, несколько кусков сахару, и он жевал прямо на мостике, время от времени поглядывая в бинокль.


Прошла ночь. Еще день. Корабли уже находились далеко.


Все то же серое пустынное море катило пенистые водяные горы, на них, кряхтя, взбирались корабли, переваливаясь с одного вала на другой и зарываясь в пене...


Полчаса назад от капитана второго ранга Максимова был семафор: «Встреча с транспортами в 14.00». Между тем время вышло, а никаких транспортов нет и в помине. С ходового мостика донеслись иронические слова Трофимова, с удовольствием водившего пальцами по своим чапаевским усам:


— У них всегда так: планируют одно, получается другое. А еще нас, грешных, в плохой организации упрекают.


Шувалов косо посмотрел на Трофимова, поняв, в чей огород брошен камень, но ничего не сказал, тем более что заметил ухмылку Зайцева.


— Ничего не попишешь, — процедил Зайцев. — Они начальство. Им все можно...


Не один Шувалов — все замечали, что между командиром и помощником с первого дня установились добрые отношения. Никому и в голову не могло прийти, что эти контакты возникли не вчера, а имеют свою давнюю историю. Во всяком случае, все считали это хорошим признаком, и когда секретаря парторганизации Анисимова спрашивали в политуправлении флота: «Как твой новый командир? Как Трофимов?» — он отвечал с удовлетворением: «Ничего, сработались...»


Внимание Шувалова привлекали проблески ратьера, замелькавшие на флагманском корабле.


— Что там пишут? — спросил Зайцев, подойдя к крылу мостика и перевесившись через ограждение.


— Комдив приказывает приготовиться к повороту на девяносто градусов.


— Ну вот тебе, еще поворот! Может, теперь домой пойдем? — бросил Зайцев, искоса посмотрев на Шувалова; ему доставляло удовольствие подначивать комдива в присутствии его любимца.


Транспорты опаздывали, и оставалось одно: маневрировать в этом районе до тех пор, пока не произойдет встреча. После очередного поворота Шувалов заметил в сгущавшейся дымке неясный силуэт и доложил на ходовой мостик.


За первым транспортом из мглы показался другой, потом — два катерных тральщика, сопровождавшие их.


— Наконец-то ползут, — пронеслось среди матросов, которым тоже изрядно надоело бесполезно «утюжить» воду.


Широкие, пузатые транспорты выползали из сумеречной пелены, висевшей над морем.


Шувалов оторвался от бинокля и обратился к стоявшему рядом напарнику:


— Слышь ты, салага! Думаешь, мы болтались по вине нашего комдива?


— Не знаю.


— Смотри, как они чапают. Это же надо иметь терпение. Вот и рассчитай рандеву с ними.


На фоне темнеющей дали и пенящихся гребней все яснее выступали контуры приближающихся судов с их высокими, отвесными бортами, мачтами, надстройками и трубами, из которых валил клочковатый дым, повисавший в небе, подобно небрежным мазкам художника.


Тральщики шли навстречу транспортам, с флагмана уже передавали ратьером: «Будем конвоировать вас до места назначения. Все распоряжения получать от меня».


Наступило самое ответственное время, это чувствовал Зайцев и приказал сигнальщикам усилить наблюдение. Сам он устроился на левом крыле мостика и сосредоточенно смотрел вперед.


Корабли сближались. На переднем транспорте различались крохотные фигуры людей, скопившихся на палубе. Они приветливо махали руками. Можно понять их радость: застрять в начале войны где-то у черта на куличках, месяцами мечтать о доме и вот наконец-то при виде боевых кораблей ощутить счастье близкого возвращения на Большую землю.


На флагманском корабле замигал ратьер — передавалось приказание комдива: «Кораблям занять места согласно ордеру № 1».


Тральщику Зайцева, чтобы оказаться слева концевым, прежде требовалось произвести сложное маневрирование.


— Лево руля, курс сорок пять! Рулевой тотчас ответил:


— Начали поворот.


Через две минуты он доложил:


— На румбе сорок пять!


Зайцев впервые видел такую картину построения конвоя и неотрывно следил за тем, как флагман отделился от остальных кораблей и скоро занял место в голове колонны.


Два маленьких катерных тральщика, сопровождавшие транспорты до точки рандеву, повернули обратно и скрылись, возвращаясь в базу.


Тщеславие мучило Трофимова, подтачивало его когда-то деятельную натуру. Он отлично видел все просчеты Зайцева на первых шагах командования кораблем, потому что сам был неглупым, знающим офицером и к тому же обладал боевым опытом. Он мог бы стать правой рукой командира, но не захотел. «Никто еще не въезжал в рай на моей шее — не тот случай». Если к нему Максимов относился равнодушно, то к Зайцеву, это от Трофимова не ускользнуло, — откровенно неприязненно, значит, при случае постарается отомстить, и тогда... Он решил быть тенью и эхом Зайцева. И не больше! Выжидание входило в его планы: он выбрал то, что удобно и спокойно.


Подошел Зайцев, и Трофимов съежился, как будто командир мог отгадать его мысли. Зайцев весело сказал:


— Теперь-то уж недалеко, немного осталось.


— Безусловно, все должно быть хорошо, — с готовностью подхватил Трофимов. Сам же посмотрел на обложенное тучами небо, прислушался к свирепым ударам волн о борт корабля и подумал: «Как дойдем, это еще бабушка надвое сказала».


Впереди неожиданно полыхнуло, прозвучал отдаленный раскат, похожий на весеннюю грозу, и шапка огня взлетела над морем, озарив темную воду, транспорты, ослепив всех находящихся на палубе.


Зайцев растерянно смотрел вперед.


— Товарищ командир, взрыв на головном тральщике! — как-то неестественно громко прокричал Шувалов, но Трофимов оборвал его:


— Без вас видим, старшина!


Огоньки быстро гасли и исчезали во мраке, а это означало, что останки тральщика погружались в море.


Не успел затихнуть на мостике шум голосов, как опять сверкнуло багровое пламя. Теперь головной транспорт охватило огнем, и в зареве пожара ясно виделось, как мечутся по палубе люди. Пар с шумом вырывался из кочегарки, доносились глухие удары: взрывались котлы. Транспорт еще держался на плаву, его разворачивало и несло в сторону.


Шувалов докладывал, но его никто не слышал, слова казались совсем ненужными, потому что все находившиеся на мостике сами видели страшную картину.


С трудом овладев собой, Зайцев сделал попытку подать команду, но получилось неясно и сдавленно.


В отсветах пожарища его лицо казалось высеченным из красноватого камня, и только блеск глаз и голос, более твердый, чем всегда, выдавали возбуждение.


«На помощь погибающим!» — решил он, и корабль властно рванулся вперед. «Немецкие лодки», — в следующую минуту подумал Зайцев и отдал команду готовиться к атаке. К нему приблизился Трофимов и вразумляюще сказал:


— Гидроакустик никаких лодок не обнаружил. Минное поле, товарищ командир. Мы на минном поле! Надо уходить и уводить транспорт. А то все пойдем ко дну,


Зайцев подумал: «Да, положение опасное».


Теперь он не сомневался: минное поле! Опасность грозит тральщику и транспорту с зимовщиками. Он перевел ручку телеграфа на «малый ход» и уже готов был принять нокое решение, но что-то его сдерживало.


Он вопросительно смотрел на Трофимова:


— А как же с людьми? Кто их будет спасать? Трофимов покрутил усы.


— Ну, мы придем туда только сыграть похоронную. А уцелевший транспорт? А боевое задание? Война — не время для сантиментов. Учтите, мины ничего не соображают, им все равно кого взрывать: нас, транспорт или Максимова.


Зайцев побоялся взять ответственность на себя. Как раз в тот момент, когда потребовалось действовать решительно, отбросив прочь всякие сомнения, он заколебался. Сощурившись, глядел вперед и думал о людях, которых постигло бедствие. По рассказам он знал, что человек, оказавшийся в этом студеном море, долго не продержится, окоченеет.


— Идите вниз, — строго сказал он Трофимову. — Прикажите боцману срочно приготовить к спуску на воду шлюпки с сигнальными фонарями, плашкоуты и пробковые матрасы. Одним словом, все спасательные средства на воду!


Трофимов замялся:


— Товарищ командир... А вдруг мы сами на мину нарвемся? Кто нас тогда выручит?


. Зайцев нахмурился:


— У них беда стряслась, а вы тут гнилую философию разводите! Действуйте, как я сказал.


Решительный тон Зайцева не допускал возражений. Помощник исчез и спустя короткое время снова появился на мостике.


— Товарищ командир! Спасательные средства к спуску готовы!


Зайцев повернул ручку машинного телеграфа на «самый малый» и приказал на ходу приступить к спуску спасательных средств. Снизу донесся грубый голос боцмана:


— Травить тали!


Шлюпки оторвались от корабля, прошуршали днищем по воде и замаячили среди густой темноты одинокими белыми огоньками.


А там вдали, едва держась над водой, задыхался в агонии транспорт. Шапки огня вырывались изнутри, над морем на несколько мгновений вспыхивало бурое зарево. Минуты жизни транспорта были сочтены, и, быть может, поэтому он вдруг разразился долгими тоскливыми гудками: у-у-у... Будто умирающий человек, в последний раз взывал о помощи.


Скоро все затихло, оранжевая полоса слилась с водой, и остался лишь глухой шум дизелей тральщика, плеск волн за бортом и чавканье транспорта, двигавшегося в отдалении без огней.


Зайцев подумал, что уцелевший тральщик, вероятно, сейчас стопорит ход, спускает шлюпки, спасает людей. Правильное ли решение принял он, Зайцев? Имел ли он право оставить потерпевших бедствие на минном поле? Но ведь даже корабельный устав обязывает командира действовать в таких случаях по своему усмотрению. Что пользы от того, что он пошел бы дальше, в самую гущу минного поля? Подорвался бы сам и погубил оставшийся транспорт с людьми. Только и всего! А сейчас приведет транспорт в ближайшую базу, и ему наверняка скажут спасибо. Тем более — Максимова больше нет, а никому другому не придет вздорная мысль пришить какое-нибудь обвинение.


— Шувалов! Передайте на уцелевший транспорт команду: поворот на обратный курс.


Шувалов даже покачнулся от неожиданности.


— А кто же будет спасать наших? Там же люди гибнут, товарищ командир!


— Выполняйте приказание!


Шувалов в сердцах схватился за ратьер и, нажимая на ручку, давал проблески, вызывал транспорт, идущий как ни в чем не бывало прежним курсом.


С транспорта долго не отвечали. Шувалов снова и снова нервно нажимал на ручку, прекрасно понимая, что время уходит.


Трофимов нервничал:


— Ну что там? Какого черта возитесь?


Шувалов ничего не ответил, только чаще заработал ратьером. Ему бы сейчас быть рядом с комдивом, он спас бы его непременно, вызволил бы! Злые, бессильные слезы застилали ему глаза.


Наконец на ходовом мостике транспорта замигали огоньки.


— Товарищ командир! Сигнал приняли, начинают поворот, — доложил Шувалов. Ему все еще виделось густое оранжевое пятно, вспыхнувшее и тут же погасшее в том месте, где шел тральщик Максимова, и слышались предсмертные гудки транспорта.


Зайцев подошел к рации и передал на уцелевший тральщик: «Ухожу вместе с транспортом. Спасайте людей». На радиограмму ответа не последовало.


Зайцев дышал на шею радиста и настойчиво требовал:


— Добивайтесь связи! Добивайтесь!


Вернувшись на мостик, он занял свое место и прислушался к разговору, происходившему между Шуваловым и его напарником:


— Вась, а Вась, что произошло-то, а?


— Сам небось видел.


— Видел, да не понял.


— Наши подорвались.


— Как это подорвались?


— На немецких минах, — терпеливо объяснял Шувалов. — В сорок первом на Балтике мы уходили из Таллина и точь-в-точь так же на минах подрывались.


— Вась, а Вась, им шлюпки пригодятся?


— Отстань!..


Зайцев продолжал мучительно думать: почему же не отвечают с тральщика? Рация не в порядке? Или они тоже погибли? Но ведь третьего взрыва не было. И опять его терзали сомнения: имел ли он право оставить /Максимова без помощи? Хотя, впрочем, откуда ему знать, что с ними случилось.


* * *


...Максимов стоял на ходовом мостике, воротник его реглана был поднят, подбородок он прятал в теплый вязаный шарф. Он чувствовал себя не совсем здоровым, болели голова и горло.


Он спустился в машинное отделение, постоял рядом с котельным машинистом, потом поднялся на палубу и освободил от шарфа подбородок, подставляя ветру горячее лицо.


Задул северо-восточный ветер. Максимов подумал, что, если усилится волнение, придется снизить ход. Подошел к переговорной трубе, хотел вызвать на мостик инженера-механика, посоветоваться с ним. И в этот момент Максимова отбросило в сторону. Он открыл глаза и увидел, что на корме полыхает огонь. Вскочив, он инстинктивно протянул руку к красной кнопке на пульте управления. Он нажимал на нее что было силы. Сигнала тревоги не последовало. Под руку попался рупор.


— Развернуть шланги! Крепить переборки! Кажется, его никто не услышал. Он посмотрел под ноги и отпрянул: корабль был расколот надвое, как грецкий орех. Максимов стоял на самом краю расщелины. Уткнувшись лбом в переборку, застыл Проскуров. Максимов кинулся к нему, рванул за плечо. Мертвое тело Проскурова качнулось и медленно сползло к ногам Максимова.


Корма, объятая огнем, уходила под воду. Пламя облизывало черные искореженные обломки железа.


Кто-то схватил Максимова за рукав:


— Товарищ комдив, тонем! Кто-то крикнул:


— Орлы, спасайся!


— Прощайте, братишки! — по-бабьи взвизгнул чей-то голос.


Кругом метались люди. Максимов бросился кому-то наперерез, сшибся с ним и, крепко ухватив его рукой за ворот полушубка, другую вскинув в воздух с выхваченным из кобуры наганом.


— Слушать мою команду!


Воля Максимова отрезвила людей, к ним возвращалась способность слушать приказ и действовать.


— Крапивников, Смеляков, шифры, коды! Вахтенный журнал сюда! Остальным готовиться отдать плотики!


Нос накренялся, приближаясь к водяной пропасти. Когда раненых подтащили к Максимову, а шифры, коды и журнал были у него в руках, он скомандовал:


— Отдать плотики! Спасаться всем!


Сам он, как и подобает командиру, покинул корабль последним.


С плотика увидели вспыхнувший вдалеке луч прожектора и обрадовались: их ищут товарищи. Но луч пошарил по воде и погас. Когда глаза снова привыкли к темноте, в поле зрения оставался только темный силуэт транспорта, уходившего на дно. Сперва он был виден весь, потом осталась только корма. С каждой минутой корабль оседал ниже и ниже, пока совсем не исчез.


6


Тральщик уходил все дальше от места катастрофы. В каком-то странном оцепенении Зайцев стоял на мостике. Не может быть, чтобы тут действовали немецкие подводные лодки. Правда, немцы применяют акустические торпеды. И все же трудно предположить, чтобы они так точно пришли на шум винтов и потопили корабль. Да и взрыв у торпеды совсем иной! Это был глухой взрыв мины. Их не раз приходилось слышать Зайцеву еще на учебном полигоне. К тому же в этом убежден и Трофимов. И Шувалов так объяснял своему напарнику. А уж Шувалов — ветеран войны, видал виды на Балтике.


А вдруг торпеды? Сейчас незачем забивать себе голову ненужными вопросами, и все-таки от этих мыслей никуда не денешься.


Разве не его прямой долг спасать утопающих?


Мишка Максимов! А вдруг он каким-то чудом уцелел и ждал его помощи!


Вдруг?


Зайцев приказал еще раз связаться с третьим тральщиком. Опять никто не ответил, и Зайцев еще больше встревожился. Все погибло. Как он, уцелевший, будет выглядеть перед командованием? Скажут: «Свою шкуру спас, а товарищей бросил?»


И уж совсем некстати на мостике появился инженер-механик Анисимов, одетый в неуклюжую меховую куртку.


— Товарищ командир! Может, все же вернемся к ним? Зайцев резко оборвал его:


— Решение принято. Выполняйте свои обязанности. Анисимову ничего другого не оставалось, как ответить:


«Есть» — и поспешить в машину.


Зайцев подошел к рации и приказал снова вызывать те катера сопровождения, что ушли в базу, и тот тральщик, который, возможно, уцелел на месте катастрофы. Радист усиленно работал ключом.


Зайцев нервничал, топтался на месте и поторапливал!


— Давай, давай быстрее!


— Не отвечают, товарищ командир...


— Попробуй на голос, — предложил Зайцев. От страха, что он вернется один, его трясло как в лихорадке.


Радист, переключив рычажок, проговорил в микрофон:


— Слушай меня, «Барс», я «Пантера»! Я «Пантера»!..


«Барс» упорно молчал, и тогда Зайцев не выдержал, выхватил микрофон из рук радиста и закричал:


— «Барс»... «Барс»... Говорит «Пантера», говорит «Пантера»... — И, выйдя из терпения, напряг голос до предела: — С вами говорит Зайцев. С вами говорит Зайцев! Слушайте меня! Перехожу на прием!


В ответ из эфира доносился лишь сухой треск.


«Значит, те далеко, а наш тральщик погиб». Зайцев зашел в штурманскую рубку, приказал свернуть с фарватера, миль на десять в сторону уклониться от рекомендованных курсов, а сам по телефону вызвал на ходовой мостик Трофимова.


— Павел Ефимович! Как ваше мнение, мы не допустили ошибки?


— Что вы, товарищ командир! Никак нет! Мы же были на минном поле.


— А что, если это были торпеды?


— Так я же вам докладывал: гидроакустик подводную лодку не обнаружил. А кроме того, по характеру взрывов и звуковым волнам можно определенно сказать, что там были мины. И только мины, — без колебаний повторил Трофимов.


Зайцеву полегчало.


— Донесите на базу о гибели на минах транспорта и тральщика. Это их район, и, вероятно, они закроют его для плавания.


Трофимов пошел составлять донесение, а Зайцев облокотился на ограждение мостика, прислушиваясь к чавканью транспорта там, позади, в густой темноте. Возможно, при первой же встрече с начальством гипотеза Зайцева о минах рухнет, подобно карточному домику. Но ведь именно он был на месте происшествия, а не начальство. Кто же сможет не посчитаться с его мнением?!


Размышления Зайцева прервал голос Трофимова, доложившего, что донесение передано командиру базы.


— Павел Ефимович! Как думаете, жив Максимов? — задумчиво спросил Зайцев.


— Вряд ли. Ведь мы сколько раз запрашивали, и ни* кто не отвечал. Там ни одной души не уцелело.


— Вы думаете?


— Уверен!


7


Часовая стрелка приближалась к полудню, а рассвет только-только начинал заниматься. Иней разрисовал узорами борта и надстройки. Темное море билось вокруг кораблей, приближавшихся к заданному району. Навстречу плыли большие и малые льдины. Они раскачивались на крутой волне. Струя воды, рассекаемая острым форштевнем, разбрасывала их и оставляла далеко в кильватере.


Зайцев поднял меховой воротник реглана. Вчерашнее происшествие и напряжение минувшей ночи не прошли бесследно: он чувствовал себя разбитым, уставшим. После мучительных ночных раздумий он окончательно поборол сомнения и пришел к выводу, что не так уж плохо все кончилось. Транспорт, уцелевший в этой катавасии, — его заслуга. Не просто было принять верное решение в совершенно неясной обстановке.


А вместе с тем вспоминалась встреча в Панамском канале, спор с улыбающимся американским капитаном, который при первой опасности бросил свой пароход посреди океана. Тогда Зайцев искренне осуждал его поступок. А сам? Растерялся? Или еще что? Но факт остается фактом: оставил гибнущие корабли и ушел. Щемящее чувство не оставляло его ни на минуту. Он поднял к глазам бинокль и осмотрел горизонт. Вокруг лишь хмурое море. Открыв дверь штурманской рубки, он спросил:


— Там есть маяк?


— Так точно! — отозвался штурман. — На левом мысу маяк со звуковой сигнализацией.


— Что же он не дает о себе знать?


— Минут через десять откроется, товарищ командир, — поспешил заверить штурман.


Зайцев взглянул на ручные часы.


— Добро. Проверим ваши расчеты.


Действительно, не прошло и десяти минут, как сигнальщик доложил, что маяк дает проблесковые сигналы. Вскоре и Зайцев увидел мигающие вдали огоньки, и на душе стало полегче.


Теперь как бы все ни повернулось, а боевая задача выполнена: один транспорт в целости и сохранности привели в базу. Не стыдно в глаза людям взглянуть.


Светлело. Все яснее выступала башня маяка, возвышавшегося над домами. Издалека берег казался крутым и обрывистым. Здесь уже была настоящая, суровая зима, ощущалось дыхание полюса.


Зайцев на минуту оторвался от бинокля и приказал сигнальщику запросить «добро» на вход в гавань.


Привычно защелкала заслонка ратьера, но там, на берегу, не спешили с ответом, сперва узнали, какова осадка транспорта, и только тогда разрешили ошвартоваться в гавани.


Вслед за транспортом тральщик прошел ворота бонов.


Зайцев с мостика поминутно отдавал команды и поглядывал на людей, стоящих на пирсе. Он был поглощен маневрами корабля. Ему хотелось показать высший класс швартовки. Так оно и получилось. Корабль с ходу совершил поворот, пристал к пирсу, и палубная команда без всякой суеты в несколько минут подала концы и спустила трап.


Зайцев дождался, пока транспорт стал на якорь, отдал распоряжения Трофимову, взял карту и отправился на доклад к командиру базы. Матрос-автоматчик, закутанный в тулуп, вытянулся у входа и пропустил Зайцева. «Вроде почетный караул выставили», — подумал Зайцев, и все дурные мысли, что вчера лезли в голову и не давали покоя, отошли на задний план. Тем более, по слухам, командир базы — старый, уважаемый моряк, участник знаменитого «Ледового похода» в 1918 году. Долгое время на Балтике линкором командовал.


В приемной никого не было. Зайцев снял реглан, повесил на пустующую вешалку. Взгляд его привлекла дверь, наглухо обшитая гранитолем. Постучал. В ответ донеслись какие-то слова: не то «да», не то «войдите». Зайцев переступил порог кабинета. Прямо перед ним за массивным письменным столом сидел контр-адмирал Назаров, пожилой, с широким лицом и гладко зачесанными седыми волосами.


Командир базы встал, протянул руку и снова сел в кресло. Взгляд его был таинственно-выжидающим. «Что бы это значило?» — тревожно подумал Зайцев и вспомнил, что он не представился по всем правилам, а старые моряки любят все эти церемонии. Вытянув руки по швам, он отчеканил:


— Капитан третьего ранга Зайцев прибыл по выполнении боевого задания.


— Вижу, что прибыл, — сухо, не поднимая головы, отозвался контр-адмирал и сразу перешел на подчеркнуто официальный тон: — Доложите, что случилось с вашим конвоем.


Зайцев почувствовал что-то недоброе, но решил держаться твердо и уверенно, ничем не выдавать волнения. Он развернул карту прокладки и еще не успел открыть рот, как контр-адмирал обратился к нему с неожиданным вопросом:


— Вахтенный журнал с вами?


— Никак нет!


— Напрасно не захватили. Я сейчас пошлю на корабль.


Контр-адмирал нажал кнопку. По звонку явился адъютант и получил приказание отправиться на корабль за вахтенным журналом.


— Пока можете докладывать!


«С чего же начать? — подумал Зайцев. Но чем больше ему хотелось казаться хладнокровным, тем яснее было заметно волнение. — С чего же начать? Вероятно, с общей обстановки!»


— Пятнадцатого октября в двадцать два часа отряд кораблей ОВРа под командованием капитана второго ранга Максимова вышел в море, имея задачу...


— Это все известно, когда вышли, кто командовал кораблями. Суть дела давайте. Что происходило, начиная с момента встречи с транспортами?


— Есть! — отчеканил Зайцев.


Он посмотрел на карту, остановил взгляд на цифре 346 — зловещем квадрате, обведенном красным карандашом, — и начал рассказывать о событиях, разыгравшихся в этом районе.


Время от времени он отрывал глаза от карты, бросал взгляд на контр-адмирала. Ему хотелось понять, что сейчас думает этот человек, убедительно ли звучат его слова или у командира базы по каким-то другим данным уже сложилось определенное мнение. Но командир молча слушал, следя за карандашом, скользившим по карте.


— Значит, вы считаете, что это были мины?


— Так точно! Это мнение не только мое. Спросите помощника Трофимова, штурмана, даже старшину сигнальщиков Шувалова. Он участник Таллинского похода. Все видел.


— Я не понимаю, на чем вы основываетесь? Личные впечатления? Очень слабый аргумент! — Контр-адмирал говорил так, как будто думал вслух. — Мы тут служим не первый день, район знаем как свои пять пальцев и можем точно сказать: за всю войну ни одной мины обнаружено не было. Какой смысл немцам минировать наш район? К тому же сколько мин могут выставить две-три подводные лодки или несколько самолетов? От силы три десятка! А что такое три десятка мин на такой огромный театр? Капля в море! Нет, все ваши предположения лишены оснований. Это была немецкая подводная лодка, давно путешествующая в наших краях. Вы разве не получали предупреждения?


— Так точно, получали.


— В таком случае почему же не приняли меры для поиска и уничтожения противника?


Контр-адмирал встал, подошел к Зайцеву вплотную и продолжал, глядя ему в глаза, повысив голос:


— Корабли гибнут, люди тонут, а вы вместо преследования и уничтожения подводной лодки пускаетесь наутек!


— Я не о себе думал. Я думал о полярниках на транспорте. Были бы лишние жертвы. Только и всего! — Выпалив это, Зайцев с обидой добавил: — Я оставил там все спасательные средства и сам многим рисковал, а вы меня в трусости обвиняете?!


— Трусость это или не трусость — выяснится позже, а пока есть указание свыше произвести расследование... Ваш помощник допущен к управлению кораблем?


— Допущен, — упавшим голосом произнес Зайцев.


— Передайте командование кораблем помощнику и возвращайтесь сюда. Вам будет приготовлена комната в штабе базы. Карту и вахтенный журнал я вручу прокурору.


Зайцеву стало понятно, что никакие слова больше не нужны. Он ничего не сможет ни доказать, ни кого бы то ни было убедить в том, что поступил правильно.


Получив разрешение, он вышел в приемную, схватил кожанку, набросил на плечи, толкнул ногой дверь и в следующую минуту оказался на улице. Шел по деревянным мосткам в гавань и повторял про себя: «трус», «прокурор», «расследование»... В сознании не укладывалось, что не к кому-то другому, а к нему, Зайцеву, обращены эти страшные слова. «Почему же я трус?.. Разве я испугался, бежал, бросив конвой на произвол судьбы?» Сдаваться не хотелось. Еще неизвестно, как повел бы себя там этот плешивый обвинитель. Сам бы по-дурацки погиб и погубил оба транспорта. А потом подняли бы звон на собраниях и в газетах, что он до конца держал флаг и не пожелал оставить тонущий корабль. Герой из героев! Ни за понюх табаку пустил бы на дно сотни человеческих жизней. Сидеть в жарко натопленном кабинете за письменным столом, читать и подписывать шифровки — это не то что сутками болтаться в море. На плечах погоны с адмиральской звездой, а сам забыл запах порохового дыма! Подумаешь, в гражданскую воевал, два десятка выстрелов за всю войну сделал, да и то чужими руками. Спасал, видите ли, корабли от немцев, когда тех и в помине не было! Поплавал бы на современных кораблях, по двое-трое суток уклонялся бы от преследования немецких подводных лодок, тогда бы знал цену адскому труду пахарей моря!


Вместе с этими мыслями Зайцев укреплялся в своей правоте и чувствовал, как нарастает протест против несправедливых обвинений.


У трапа его встретил вахтенный и скомандовал:


— Смирно-о-о!


«Не знает, что я больше не командир и, возможно, даже не офицер, а черт знает кто», — подумал Зайцев.


Не остановившись и не обратив внимания на матросов, толпившихся на палубе и с любопытством рассматривавших транспорт, он быстрыми шагами прошел в каюту и вызвал к себе Трофимова. Тот сразу догадался, что случилось неладное.


— Принимайте корабль, Павел Ефимович, — упавшим голосом сказал Зайцев. — Так-то...


— Как так? — удивился Трофимов, и усы его вздрогнули.


— Дослужился. В трусости обвиняют! Сулят крупные неприятности.


— За что же, товарищ командир?


— Говорят, бросил конвой, удрал с поля боя. Все смертные грехи навешал на мою шею почтенный командир базы.


Трофимов развел руками:


— Какая же тут трусость, если мы транспорт привели? Вон он, полюбуйтесь, — Трофимов кивнул на темный силуэт судна, стоявшего на рейде.


— Это мы с вами так считаем, а у командира базы особое мнение.


— Неужели вы не могли доказать?.. — начал было помощник, но Зайцев перебил его:


— Кому? Чем доказывать?


— Надо требовать расследования! — возмущался Трофимов.


— Будет расследование. А пока я отстранен. Приказано передать вам командование и возвращаться в штаб базы, там буду жить это время вроде как под арестом.


Зайцеву показалось, что глаза Трофимова радостно блеснули, но он тут же прогнал эту мысль. «Эдак я ко всем стану придираться...» Он порылся в кармане, достал ключ от сейфа, отерыл тяжелую дверцу и стал вынимать оттуда секретные документы.


Раздался стук в дверь, и в каюту вошел Шувалов. Он увидел командира и помощника, перебиравших бумаги, и понял, что явился не вовремя. Извинился, хотел было повернуть обратно, но Зайцев спросил:


— Что у вас?


— Да ничего особенного. На транспорт полярники в гссти приглашают, так вот я пришел попросить разрешения.


Зайцев кивнул на Трофимова:


— Вот командир, к нему обращайтесь. Шувалов повернулся к Трофимову:


— Разрешите, товарищ командир?


— Идите!


Шувалов скрылся за дверью.


Зайцев и Трофимов в расстроенных чувствах сидели рядом, просматривали и сортировали документы, потом начали составлять акт, и, когда акт был подписан, Зайцев открыл свой чемодан, побросал туда личные вещи, прихлопнул крышку и начал одеваться.


— У меня к вам одна и, кажется, последняя просьба, — сказал он Трофимову, — в Галиче живет моя мать. Вот адрес. — Он вырвал листок из блокнота. — Если со мной что случится, не откажите в любезности написать. Только, сами понимаете, как-нибудь поделикатнее...


— Ничего не случится, товарищ командир. На вашей стороне правда. Уверяю вас, все будет в порядке, — успокаивал Трофимов.


— Как знать? У нас если возьмутся за человека, то обязательно доконают... — сказал Зайцев, и вспомнилась ему инспекция и все, в чем обвинялся Максимов. Ясно, что это были мелкие, необоснованные придирки. Из мухи слона сделали. Вот и с ним теперь...


Зайцев поднял чемодан.


— Дайте я, товарищ командир!


Трофимов потянулся к ручке чемодана, но Зайцев отстранил его:


— Нет уж, вы командир корабля, вам не к лицу. А я подследственный, мне сам бог велел...


Трофимов вызвал матроса и вручил ему чемодан.


Подойдя к трапу и услышав команду «смирно!», Зайцев поднял руку к голове и замер, бело-голубое полотнище, сморщившееся и отяжелевшее от инея, безжизненно свисало с флагштока. «Будто траур по мне...»


* * *


Трофимов вернулся в каюту, открыл иллюминатор. Вихрем ворвалась струя морозного воздуха. Он сел в кресло, откинувшись на спинку и широко расставив ноги, задумался. Конечно, жаль человека. Дела у него плохи. Пока отстранен. Может случиться и похуже.


«Все дело в том, мины то были или торпеды, — думал он. — Сказал ему — мины, но ведь я не Илья Пророк, мог и ошибиться. Может быть, и впрямь торпеды? Ведь это не постоянно действующая коммуникация. В кои веки один раз пройдут корабли, и какой дурак будет специально для них ставить минное заграждение? Во всяком случае, с меня взятки гладки. На то и командир, чтобы иметь свое собственное мнение».


Трофимов постарался отогнать от себя неприятные мысли, переключился на другое: «Надо завтра с утра устроить большую приборку, привести корабль в полный порядок. Наверняка придет начальство, пусть видят: Зайцева нет, а служба идет. Под руководством помощника, который тоже не лыком шит! Был и опять может стать неплохим командиром. Кто может не согласиться? Максимов? Так его уже нет. Почил во бозе. Все само собой решилось. Только вот беда, Зайцева отстранили, потом на корабль комиссия явится. Что да как? Еще за чужие грехи придется расплачиваться...»


8


Зайцев вздрогнул, почувствовав чье-то прикосновение, открыл глаза и не сразу понял, где он и что с ним происходит. Увидел стены с обоями в лесных ромашках, обшарпанные столы, стулья, шкафы. От его легкого движения заскрипели пружины старого дивана. Маленький круглолицый мичман, адъютант командира базы, извиняющимся тоном объяснил:


— Простите, рано побеспокоил, товарищ капитан третьего ранга. Вас вызывает командир базы.


Протерев глаза, Зайцев глянул на часы: был третий час ночи.


— Совсем как в тюрьме, — сказал он со злостью. — Ночные побудки, допросы и прочее.


— Извините, — пробормотал мичман. — Там ваш корабль пришел.


— Какой корабль?


— Тральщик из вашего дивизиона. Будто бы комдива спасли.


Зайцев вскочил.


— Максимова?!


— Так точно!


— Подождите, я сейчас.


После ухода мичмана Зайцев стал поспешно одеваться, все валилось у него из рук. «Вот так номер, какой-то фатализм! Жив Максимов! Казалось, уже все. А тут на тебе, как с неба свалился! И, конечно, с претензиями на героизм и отвагу. Как же может быть иначе: руководил боем, был потоплен, плавал в ледовом море. Подобран без признаков жизни и снова в строю. Только с кем воевал, никому не известно. Никто противника не видел и не слышал. И все равно герой! Теперь они объединят свои усилия со старым хреном и наверняка меня доконают, Уж кто-кто, а Максимов постарается».


Зайцев вышел на улицу вместе с адъютантом командира базы. Было морозно, мела пурга, снег слепил глаза и забивался за воротник. Мичман, должно быть привычный к капризам погоды, уверенно шел впереди, держась за обледеневший канат, протянутый вдоль узенького помоста, а Зайцев то и дело оказывался по колено в снегу.


В приемной командира базы он долго отряхивался от снега, вытирал лицо, руки, причесывался. Наконец собрался с духом и постучал в дверь.


В кабинете было человек пять-шесть. Командир базы и другие офицеры сидели за столом. Максимов, с желтым, пергаментным лицом, стоял в углу. Голова его была перевязана бинтами.


Контр-адмирал поднял глаза и сказал:


— Товарищ Зайцев! Здесь находятся прокурор, начальник особого отдела и ваш комдив, к счастью спасенный тральщиком, которого вы бросили в море.


«Все ясно. Теперь мои дела — труба!» — с тоской подумал Зайцев.


— Мы совещались и пришли к окончательному выводу. Сомнительно, чтобы в нашем районе были мины. Там действовала немецкая подводная лодка. Ваш отряд не сумел своевременно обнаружить ее, и потому налицо тяжелые потери.


Зайцев опустил голову.


— Я не хочу сказать, что вы лично прохлопали противника, — продолжал контр-адмирал и с укоризной глянул на Максимова, неподвижно стоявшего у стены. — Мнение капитана второго ранга Максимова такое же, он тоже считает гибель кораблей делом рук немецких подводников.


«Пора вступать в бой, иначе они черт знает чего накрутят, и тогда труднее будет отбиваться».


— Лично я стою на прежней точке зрения, — сказал Зайцев. — Никто своими глазами не видел ни торпед, ни подводных лодок.


— А вы мины видели? — осведомился сидевший с края стола довольно пожилой моряк с узенькими серебряными погончиками на плечах.


«Прокурор базы», — определил Зайцев и поспешил ответить:


— Нет, не видел. Но так же, как и вы, волен строить предположения. Мог противник располагать данными о прохождении конвоя? Мог он к этому времени выставить минное поле на пути кораблей?


— Фантазировать можно сколько угодно, — контр-адмирал махнул рукой. — Но нельзя строить предположения на песке. Мы основываемся на реальных данных: немецкие подводные лодки неоднократно появлялись в этом районе. Даже в светлое время они всплывали. Посты наблюдения видели. Это факт, его трудно оспаривать. — И снова обратился к Максимову: — Как ваше мнение, товарищ капитан второго ранга?


— Я уверен, здесь не было мин, и исхожу совсем из других предположений, — устало проговорил Максимов. — Посудите сами: если бы немцы поставили мины, то на глубине не меньше четырех метров. А у тральщиков осадка — два метра. На двухметровой глубине мины сорвет штормом и понесет в море. А будь мины на глубине четырех метров, тогда транспорт подорвался бы, зато тральщик остался бы цел и невредим. Нет, конечно, это были акустические торпеды. Вина моя. Не атаковал лодку. Отсюда и все беды... — заключил Максимов и, обессилевший, сел на стул.


— О вас будет особый разговор, — сердито отозвался прокурор. — Сейчас мы разбираем действия командира корабля Зайцева.


Подполковник из особого отдела, все время что-то заносивший в блокнот, тоже не остался безучастным.


— Скажите, товарищ капитан третьего ранга, — обратился он, с любопытством разглядывая Зайцева, — правильно ли вы поступили, бросив на произвол судьбы своих товарищей?


— Другого выхода не было! Или всем остаться на минном поле, или спасать уцелевший транспорт с зимовщиками.


— А попробуйте на одну минуту представить себя на месте Максимова. Вы, Зайцев, тонете, просите о помощи, а ваши товарищи думают только о том, как бы спасти свою шкуру.


Да, могло так случиться. Нетрудно представить себя захлебывающимся в холодном соленом море. Барахтаться на волнах, когда судороги сводят все тело и не можешь даже крикнуть, потому что мороз перехватывает дыхание. А вдали маячит корабль. Но вместо того, чтобы идти на помощь, он показывает корму и скрывается на горизонте. Как бы он, Зайцев, отнесся к такому поступку своих товарищей? Простил их? Посчитал бы это в порядке вещей? Вероятно, при встрече руки бы не подал и до конца своих дней называл их предателями! Но ведь он так не поступил. Он действовал, сообразуясь с обстановкой. Не подвергать же смертельной опасности транспорт с сотнями людей. И, как было ни трудно, он спас их. Попробуйте доказать, что это не так!


— Товарищ капитан третьего ранга, — услышал он голос прокурора, — вам знаком корабельный устав, часть вторая?


— Так точно, знаком!


— Почему же вы действовали вопреки уставу? — В руках прокурора появился маленький томик с множеством закладок. — Статью двести одиннадцать помните?


— Нет, не помню, — вынужден был сознаться Зайцев, потому что он сейчас действительно ничего не помнил: как-то сразу все вылетело из головы.


— Очень жаль! — Прокурор, надев очки, медленно, с выражением прочитал: — «Корабли должны, не оставляя своих прямых задач по ведению боя, оказывать друг другу помощь». В чем могла заключаться помощь капитана третьего ранга Зайцева? В немедленной атаке лодки. Он этого не сделал, стало быть, не выполнил боевую задачу, поспешил уйти...


«Ну к чему все это представление? Хотят создать видимость объективного разбора, а на самом деле сговорились. От таких не жди пощады. Одна дорога — в трибунал... Не будь Максимова, легче было бы оправдаться, а тут он подлил масла в огонь. Не зря же говорят: если виновного нет, его назначают».


Разбирательство близилось к концу. Командир базы уже поднялся с кресла и дал понять, что пора завершать разговор. Строго взглянув на Зайцева, он спросил:


— Вы согласны, что допустили грубое нарушение корабельного устава?


«Ишь каким методом действуют! Толкают на признание. Им только скажи «да», и ты конченый человек. Ошиблись, голубчики, не на того напали».


Зайцев не спешил с ответом.


— Слушайте, не грех было бы посоветоваться с помощником, — отеческим тоном сказал контр-адмирал.


И Зайцев решил: «Нет, не все потеряно. Почему я должен отвечать, если такое решение было принято под нажимом Трофимова?»


Зайцев обрел больше уверенности, и даже голос его окреп.


— Советовался. Помощник и подсказал решение. Офицеры переглянулись.


— Странно. Трофимов утверждает, будто это — ваше единоличное решение.


— Никак нет. Его решение, — признался Зайцев, а самого передернуло: «Как же я мог довериться такому?..» Он вспомнил уговоры Трофимова и подумал тогда, что отвечать вдвоем — это не то что одному: половина вины снимается.


— Разрешите? — слабым голосом попросил Максимов. Зайцев встрепенулся: «Сейчас добьет!»


Максимов поправил бинты, сползающие на лоб.


— Я позволю высказать свое личное мнение. Ваше дело — посчитаться с ним или нет. Только мне кажется — нельзя капитана третьего ранга Зайцева обвинять в трусости. Он боевой офицер, недавно участвовал в проводке кораблей из Америки, и такого с ним не случалось. Быть может, если подходить формально, получается, что он виноват.


— Не формально, а по закону, — вставил прокурор.


— Ну что ж! — продолжал Максимов. — Закон тоже можно толковать по-разному. Я много думал, и для меня эта история предстает в несколько ином свете. Зайцев увидел гибель двух кораблей. Решил, что здесь минное поле, и вместо преследования немецких лодок, атаки их глубинными бомбами устремился на спасение транспорта. Стало быть, он неправильно оценил обстановку и потому принял неверное решение. Ошибка — всегда ошибка, а трусость — нечто другое.


Зайцев в упор смотрел на Максимова. Ему казалось, что все это происходит во сне. Он никак не думал, что найдется человек, способный хоть слово сказать в его защиту. И уж совсем не ожидал, что таким человеком окажется не кто иной, как Максимов. Все остальные офицеры тоже были в замешательстве, вопросительно смотрели на контр-адмирала Назарова. Он поднялся и поспешил внести ясность:


— Мы все обсудили, выслушали разные мнения. Доложим командующему флотом. Товарищи офицеры, можете быть свободны! И вы тоже, капитан третьего ранга, — добавил он, безразлично взглянув на Зайцева.


Прокурор, ни на кого не обращая внимания, собирал свои бумаги, уставы, наставления и длинными костлявыми руками складывал их в портфель. Все поднялись и один за другим вышли в приемную. Последним покинул кабинет Зайцев.


Командир базы задержал Максимова, должно быть собирался с ним поговорить отдельно. Раздался телефонный звонок. Назаров снял трубку, и лицо его приняло необыкновенно серьезное выражение.


— Да, сейчас буду! — бросил он, на ходу обращаясь к Максимову: — Меня вызывают к оперативному.


Вернулся он примерно через час и увидел: Максимов держится за виски.


— Что с вами?


— Голову разрывает на части.


— Я вызову сейчас начальника санслужбы. Назаров протянул руку к телефонной трубке. Максимов остановил его:


— Ничего, пройдет.


— Напрасно вы так думаете. Ранение в голову...


— Разрешите узнать, что у вас случилось, товарищ контр-адмирал? — стараясь бодриться, спросил Максимов.


— Наши предположения полностью подтвердились. Вот радио батареи мыса Желания. Немецкая подводная лодка всплыла и обстреливает мыс. К счастью, люди! живы-здоровы. Разнесло склад с продовольствием... Ответить не могут: нет снарядов... Командир батареи слезно просит выслать самолеты или корабли, найти и добить эту проклятую лодку и срочно забросить боеприпасы и продовольствие.


— Какая чертовщина! — с досадой произнес Максимов.


— А у меня пиковое положение, — командир базы развел руками. — В моем подчинении ни самолетов, ни кораблей... — И вдруг он сделал паузу. Максимов ощутил на себе его пристальный взгляд. — Слушайте, товарищ Максимов, а не можете ли вы что-нибудь предложить? — почти взмолился он.


— Я бы рад. Да ведь один тральщик поврежден, дизель сдвинулся с места, ремонт дней на пять-шесть, а там небось лед. Вот разве тральщик Зайцева.


— Зайцев отстранен от командования.


Максимов зажмурился то ли от этих слов, то ли от головной боли, помедлил и с трудом выдавил из себя:


— А может быть, не стоит этого делать? Назаров ухмыльнулся:


— Я слушал сегодня вашу речь и думал: человек родился адвокатом. Я понимаю вас, дорогой товарищ. Зайцев — ваш подчиненный, вы служили с ним до войны. Но разве можно в угоду старой дружбе приносить наши общие интересы?


— Вы ошибаетесь, товарищ контр-адмирал. Сильно ошибаетесь, — с горечью произнес Максимов. — Мы совсем не друзья. Больше того, мы чужие люди. Только хочется быть объективным. Наказать человека никогда не поздно. Придем в базу, доложим Военному совету. И там будет принято решение, а пока предлагаю вернуть его на корабль и поручить вот это самое задание.


Назаров несколько минут размышлял, откинулся на спинку кресла и курил, потом решительно поднялся и объявил:


— Ну что ж, быть по сему. Пошлем Зайцева. Пусть искупает свою вину. Но что с вами?


Максимов медленно оседал на пол. Контр-адмирал кинулся к телефону.


9


Зайцев появился неожиданно. Было это после отбоя, когда корабль, пирс и все окружающие постройки утонули в темноте, сквозь которую мерцал, раскачиваясь на гафеле, один-единственный синий огонек. Матрос, стоявший у трапа, кутался в густую овчину полушубка.


Зайцев вырвался из мрака и оказался возле самого трапа. Матрос увидел неясную фигуру в снегу и хотел было крикнуть: «Стой, кто идет?» Но не успел и рта раскрыть, как услышал знакомый голос;


— Смотри, как бы тебя не замело! Матрос пробормотал сквозь зубы:


— Не заметет. Привычны.


Зайцев шагал по палубе с чемоданом. На пути перед ним выросла фигура Трофимова.


— Здравия желаю, товарищ командир!


— Здравствуйте! — Зайцев, не останавливаясь, пошел дальше. Трофимов едва поспевал за ним.


У самой двери в каюту Трофимов смущенно спросил!


— Как у вас там, товарищ командир? Обошлось?


— Обошлось! — бросил Зайцев и перед самым носом Трофимова бесцеремонно захлопнул дверь.


В каюте Зайцев поставил чемодан, снял пальто и подошел к зеркалу. На нем тонким слоем лежала пыль, мыль была и на столе, я на чернильном приборе.


«Хозяин жив, а в доме мертвечиной пахнет, — подумал он. — Ушел на два дня, и уже забыли. Каюту не убирают, решили: конченый человек. Все в жизни так: пока ты на глазах прыгаешь и все у тебя в порядке, тебе и почести, и внимание, А случись беда, все разбегутся».


Он медленно снял галстук, разделся, а мысль, как ниточка, тянулась и тянулась в одном направлении: «Каждый, попав в мое положение, бывает одинок. Жизнь устроена так, что никто за тебя не заступится. Каждый боится пострадать, бежит, как от огня, делает вид: моя хата с краю, ничего не знаю. Это только слова, что все люди должны друг другу. Слова подлые и лицемерные. Никто себя не считает в долгу перед другими людьми, и никто друг друга не выручает. Еще отец говорил: «В мире действуют суровые законы...» А что такое Максимов? Не волк ли, прикинувшийся овечкой? Видите ли, ей защищает меня. Разыграл из себя благородного рыцаря. Надо быть круглым дураком, чтобы не понять его тактический маневр: вызволить из одной беды и послать на другую».


Заложив руки в карманы, Зайцев ходил и ходил по каюте, мысленно рисуя в своем воображении дальний опасный поход, выпавший на его долю, и он уже видел глазок перископа, который, вероятно, будет преследовать его на, всем пути. Раньше, бывало, заметил следы торпеды — уклонился и пошел в атаку глубинными бомбами. Потопишь или нет — другой вопрос, а страху на них нагонишь. Теперь акустическая торпеда! От нее никуда не денешься. Даже в темноте придет на шум винтов, и, как бы ты искусно ни маневрировал, все равно конец. Он сел в кресло, пальцы нервно сжали карандаш, отбивая дробь по столу. Зайцев не понимал, что с ним происходит.


Расшнуровав ботинки и сняв брюки, он вытянулся на койке. Он напрягал весь свой разум, чтобы ответить себе на вопрос: почему так поступил Максимов? Конечно, не из благих побуждений, а по старой злобе. Неприятно было ворошить прошлое, вспоминать инспекцию, разговоры с Трофимовым и прочее. А вместе с тем оттуда все тянется. «Что я, собственно, сделал ему плохого? Выводы инспекции! Так и без меня бы их написали.


Эх, напрасно пошел к нему служить! Бежать бы как черту от ладана. А теперь весь в его власти, что захочет, то и сделает... Большей кары, пожалуй, и не придумаешь, чем этот поход. Наверное, решил, что не вернусь. Ну, это мы еще посмотрим».


И опять Зайцев подумал о том вечере, когда случилась катастрофа и погибли корабли, а он принял решение свернуть с курса и идти в ближайшую базу. Кого в этом винить? Трофимова? Он подсказал. И тоже, возможно, не без задней мысли. У командира всегда должно быть свое мнение, своя твердая позиция. Если ты рохля, другим в рот смотришь и ждешь подсказки — грош тебе цена! Ты не заслуживаешь уважения. Тебе нельзя доверять корабль и человеческие жизни, потому что в минуту, когда нужно будет принять решение, ты засомневаешься в самом себе и погубишь задуманное дело. Только теперь нелегкой ценой приходил Зайцев к пониманию этой, быть может и несложной, житейской истины.


Из головы не выходила мысль: зачем Трофимов подсказал решение уйти — по незнанию обстановки или со злым умыслом?


* * *


Утро не принесло Зайцеву облегчения.


В каюту явился инженер-механик, протянул руку и со свойственной ему доброжелательностью поздравил командира с возвращением.


— Спасибо, — глухо отозвался Зайцев, подумав: «Нужны мне твои поздравления, как бабочке зонтик!»


— Неприятности. Оно и понятно. — Анисимов развел руками. — Ведь мы могли атаковать их глубинными бомбами, если не потопить, то как следует шугануть немцев, а тем временем оказать помощь нашим товарищам.


— Кто же знал, что там была лодка? Ведь не я один. Трофимов тоже принял их за мины.


— Ну что Трофимов! Ему не отвечать. Он скользкий, как налим. Сегодня скажет одно, завтра другое.


Зайцев пристально посмотрел в глаза Анисимову и подумал: пожалуй, правда...


Анисимов осведомился насчет здоровья комдива.


— Как будто ранен в голову. В госпиталь положили. Анисимов с сожалением покачал головой:


— Теперь какие планы, товарищ командир?


— Задание есть. Пойдем к мысу Желания. Там немецкая лодка орудует, обстреляла и сожгла продовольственный склад. Мы должны доставить продовольствие и боеприпасы...


— Ледокол дадут? Или как?


— Какой ледокол?! Откуда он возьмется? У базы плавсредства — катера да баркасы. А вы ледокол захотели! Сами будем пробиваться.


— Как можно самим, ведь там плавучие льды!


— И все же будем пробиваться.


Анисимов знал, как трудно и опасно плавать в эту пору на Крайнем Севере. Чем ближе к полюсу, тем больше туманов, толще и плотнее льды. Однако нельзя было не понять Зайцева: у него нет выбора, он не может возражать, в его положении человек хоть в пасть льву полезет.


Анисимов попросил разрешения выйти и направился к двери. Зайцев тоже вышел на палубу. Их сразу окружили матросы, послышались вопросы, и все об одном и том же: что с комдивом? Зайцев нехотя отвечал и негодуя думал: «Будь я на месте Максимова, им было бы наплевать, жив я или богу душу отдал».


Шувалов стоял в стороне, стараясь не попадаться Зайцеву на глаза. И все же Зайцев заметил его хмурое лицо, насупленные брови и спросил:


— Ну как, Шувалов, были в гостях у полярников?


— Был, — холодно ответил старшина и тут же добавил: — Товарищ командир, разрешите проведать комдива!


— Проведать комдива? — удивленно повторил Зайцев и не смекнул сразу, что ответить, а тем временем матросы загудели:


— Разрешите, товарищ командир.


Зайцев понял: откажешь — значит навлечешь недовольство команды. Сейчас это ни к чему.


— Ну что ж, пока будем Грузиться, сбегайте. Госпиталь недалеко от штаба базы. — Он махнул рукой в сторону.


Шувалов очутился возле барака, сколоченного из теса. Автоматчик, дежуривший у входа, подозрительно осмотрел его с головы до ног. Если бы не звездочка на шапке-ушанке, то его, в куртке на меху, стеганых ватных брюках и валенках, вполне можно было бы принять за колхозного тракториста.


— Чего тебе? — сурово спросил часовой.


— Командир корабля послал проведать нашего комдива.


Часовой нажал кнопку звонка. Явился дежурный врач, проверил документы Шувалова и сказал, что капитан второго ранга Максимов в тяжелом состоянии. С ним нельзя разговаривать. У него опасное ранение в голову.


— Я знаю. Мне только на минутку, — умоляющим голосом проговорил Шувалов. — Мы в море уходим и, может, никогда больше не свидимся... Он мне как отец родной...


— Хорошо, подождите. Я доложу начальнику госпиталя.


Пять минут ожидания показались Шувалову слишком долгими. Военврач вернул документы и повел его подлинному коридору с многочисленными дверями, на которых висели таблички: «Палата», «Операционная», «Перевязочная», «Изолятор».


У двери с надписью «Изолятор» они остановились, и военврач, протягивая Шувалову халат, строго предупредил:


— Никаких разговоров. Три минуты побудете — и все! Шувалов надел халат, взялся за ручку, приоткрыл дверь и, осторожно ступая на носки, вошел в палату.


На койке у стены лежал комдив. Голова была забинтована, бледные губы плотно сомкнуты, глаза закрыты. Если бы от тяжелого дыхания не поднималась и не оседала простыня, прикрывавшая грудь, его можно было бы принять за мертвеца. Было совсем тихо, и поэтому казалось, что дыхание угасает и только сердце не хочет сдаваться.


Шувалов расстроился. Он сидел, сгорбившись, со скорбным выражением лица, думая только о том, что человек, который лежит перед ним, может уйти навсегда, а мог еще долго жить, радоваться, воевать и вместе со всеми увидеть победу.


Неожиданно не только для военврача, стоявшего за спиной, но и для себя самого Шувалов всхлипнул. Военврач тронул его за плечо, напомнив, что пора уходить. Шувалов ладонью вытер глаза и, оглядываясь на неподвижного комдива, медленно двинулся к выходу.


Он долго стоял у поседевшего от мороза борта корабля и не сразу заметил подошедшего к нему Зайцева. А заметив, поднял руку к козырьку и доложил:


— Командир отделения сигнальщиков из госпиталя прибыл.


Зайцев спросил:


— Ну что там?


— Еле дышит. Завтра будут делать операцию.


— Вы с ним разговаривали?


— А с кем говорить, — раздраженно сказал Шувалов, — если на койке лежит почти мертвый человек!


Зайцев опустил голову и пошел прочь.


10


Корабль снимался с якоря в десять ноль-ноль. В этих краях еще только занимался рассвет, небо светлело, а вода казалась черной, как смола. К счастью, стих бушевавший всю неделю колючий северный ветер, и островная земля, покрывшаяся глубоким снегом, лежала в полном покое.


Зайцев находился на мостике. Удаляется, остается позади бухта: где-то там кабинет командира базы и люди, собиравшиеся вынести ему свой суровый приговор. И где-то лежит без сознания, быть может в эти минуты уходит из жизни, Максимов.


Зайцев на минуту вспыхнул гневом. Спасибо ему, придумал устроить боевой экзамен! Впрочем, лежачего не бьют...


Накануне вечером, когда Зайцев явился к командиру базы осведомиться насчет обстановки и получить последние указания, контр-адмирал Назаров сообщил все данные о противнике, прощаясь, сказал подчеркнуто строго:


— Я посчитался с мнением комдива Максимова, и, надеюсь, вы оправдаете наши надежды. Однако помните; только победителей не судят.


«Только победителей» — так сказано не зря. Значит, посмотрят, на что способен. Эх, уцелел бы тральщик Максимова или будь на ходу другой корабль, тогда пошли бы на пару! В случае встречи с лодками дали бы несколько залпов из бомбометов, накрыли большую площадь, и будьте здоровы навсегда, господа гитлеровцы, а встретиться с ними одному не очень-то сладко. Тем более — поговаривают, будто у них новая тактика: «волчьими стаями» нападают...


Да, не повезло. Максимов не дурак, с благородным видом подставил под удар. Хорошо понимал: оттуда не возвращаются. А командир базы ухватился. Ему важно доложить выше: дескать, меры приняты, послана помощь к мысу Желания. А что погибнет Зайцев или кто-то другой, ему плевать! На то и война...


Издалека катились пенистые валы, тральщик прыгал с волны на волну, раскачивался, как скорлупка: то зарывался носом, то снова взмывал на высокий гребень, Зайцев опасливо глядел с мостика на ящики со снарядами и продуктами, укрытые брезентом, принайтованные жесткими тросами, словно приросшие к палубе, И мысли обратились к тому, что ждет впереди.


— Самолеты противника! — прорезал морозный воздух голос Шувалова.


Зайцев поднял голову, окинул глазами небо, обложенное тучами, и не мог понять, что за самолета почудились Шувалову, где они. Хотел было спросить, на действительно услышал далекий гул и бросился к локатору. На экране проплывала черточка: видимо, немецкий самолет-разведчик совершал далекий рейд.


— Боевая тревога! — скомандовал Зайцев и тут все услышал пронзительные звонки колоколов громкого боя и топот матросов, разбегавшихся по боевым постам.


Корабль ощерился стволами зенитных автоматов.


Самолет прошел стороной на большой высоте, на обнаружив корабля, и вскоре растаяли глухие звуки мотора. Зайцев отметил про себя: «Молодчина Шувалов».


— Старшина сигнальщиков, благодарю за бдительность! — громко, так, чтобы все услышали, прокричал командир.


Шувалов ответил глухим, простуженным голосом:


— Служу Советскому Союзу!


Немного погодя он подошел к Зайцеву и спросил:


— Товарищ командир! Мы не можем запросить базу насчет здоровья нашего комдива?


— Не можем. В походе нельзя передавать ничего, кроме боевых донесений.


— Жаль, — огорчился Шувалов и отошел в сторону. Зайцев опять подумал о том, за что же так почитают


Максимова матросы, старшины, офицеры. Тот же Шувалов готов глаза выцарапать всякому, кто осмелится сказать о комдиве плохое слово.


Отвлекшись от этих мыслей, Зайцев приказал помощнику:


— О самолете сообщите командиру базы.


* * *


Прошла долгая, тягучая ночь. Темнота нехотя отступала, поредевший туман клочьями проплывал низко над водой. Вдали прорезалась тонкая алая полоска. Она все расширялась и наконец сверкнула пламенем на далеком горизонте. И сразу все преобразилось: скучающие серые льдины, нехотя обтекавшие корабль, рассыпали мириады искр, от которых слепило глаза. Ветер стих, облака порозовели и словно застыли над корабельными мачтами. Рядом с Зайцевым стоял матрос Голубков, напарник Шувалова. Взгляд его привлекла какая-то странная белая полоса прямо по курсу корабля. Зайцев вызвал штурмана и спросил:


— Как вы думаете, что там такое?


— Так это же мыс Желания!


— Ах да-да...


Так вот он, желанный мыс, к которому с трудом и опасностью всю ночь пробивались моряки, рискуя оказаться в ледовом плену или получить в борт торпеду. При виде белой полосы, растекавшейся по горизонту, ярко освещенной прорвавшимися из-за туч солнечными лучами, Зайцев повеселел, бодро крикнул в переговорную трубу:


— Анисимов! Открылся мыс Желания!


— Поздравляю, — глухо донеслось в ответ.


Зайцев настроил бинокль на резкость, сейчас ему виделась не только белая полоса земли, но, казалось, и люди, томящиеся там в ожидании помощи.


— Мыс Желания! Мыс Желания! — слышались оживленные голоса матросов внизу на палубе.


Зайцев оглянулся. Уже сменилась вахта. Рядом с ним оказался Шувалов, простывший и больной, в зеленой канадке на меху.


Протянув руку вперед, Зайцев объяснил:


— Вот там белая каемка... Видите? Мыс Желания!


— Вижу, вижу! — обрадовался Шувалов и впился глазами вдаль.


Старшина-гидроакустик много часов сидел перед прибором с круглым циферблатом и стрелками.


Хорошо знакомый шум моря, шорох льдин и привычная работа корабельных винтов укачивали, а он старался не поддаваться, непрерывно вращал штурвал компенсатора, следил за стрелками, двигавшимися по кругу. И хотя наушники крепко, до боли стягивали голову, он боялся их снять даже на одну секунду.


Как будто все было спокойно. Далекий гул то стихал, то снова усиливался.


Но вдруг в симфонию обычных звуков ворвалось глухое воркованье винтов. Старшина вздрогнул от неожиданности. Не ошибся ли? Напрягся до предела. Звуки нарастали. Он взглянул на циферблат с застывшими стрелками и что есть силы прокричал на мостик:


— Справа девяносто шум винтов подводной лодки!


Зайцев похолодел. Он знал, что рано или поздно лодка появится, но встретиться с нею здесь, во льдах, где нет возможности маневрировать, было неприятно. Враг оказывался в лучшем положении. И Зайцев понял, что наступила пора решительных действий.


Корабль, послушный его воле, расталкивал плавучие льды, ложился на новый курс.


Теперь не до мыса Желания. Все было забыто, кроме лодки, прокрадывающейся где-то в пучине.


Командир, сигнальщики и все находившиеся на палубе поглядывали в сторону акустической рубки, ожидая новых донесений. И молча смотрели на море, боясь проронить лишнее слово, как будто там, на глубине, могли услышать их голоса! Шувалов с беспокойством думал о том, что теперь будет тяжким грехом упустить случай и не расправиться с немцами, потопившими его друзей.


Корабль входил в большое разводье, похожее на озеро, не совсем спокойное, усеянное бесконечным потоком темных барашков, катившихся к самому горизонту.


Такие разводья всегда вызывали у Шувалова необъяснимое чувство настороженности, и сейчас он точно врос в палубу, осматривался по сторонам, старался не слушать, о чем говорят на ходовом мостике, чтобы не рассеивать внимание. Среди барашков, бежавших от корабля, показался пенистый желобок. Сознание обожгла мысль: «Торпеда!»


— Справа по курсу сорок пять торпеда! — крикнул Шувалов, не отрываясь от желоба, пока еще далекого, но с каждой секундой приближавшегося к кораблю.


Вмиг оборвались разговоры на ходовом мостике. Оттуда доносился только голос командира:


— Право руля! Так держать!


Корабль на полном ходу совершил поворот, корпус тральщика застонал от напряжения, точно живое существо, выбивающееся из сил.


На лице Зайцева собрались суровые складки.


— Акустик, слушать внимательно! — передал он в рубку и, получив очередной пеленг, скомандовал поворот. Радио понесло во все уголки корабля его громкий властный голос:


— Атака подводной лодки. Бомбы товсь! Корабль выходил на боевой курс.


Зайцев в последний раз бросил взгляд на таблицу расчетов и нажал кнопку. Грохот выстрелов носового реактивного бомбомета огласил море, и в следующий миг, как эхо, донеслись из глубины глухие взрывы и над водой отвесно взметнулись всплески.


Корабль шел по следу взорвавшихся бомб. Зайцев смотрел на темную поверхность моря, думая, что в случае незначительных повреждений лодка должна всплыть и тогда можно ее протаранить и добить окончательно. Он повторил залп. Но проходили минуты, а по воде катились темные барашки. Надежды оказались напрасными.


Неужели промазали? Кажется, все было как надо. Вовремя обнаружили лодку, вовремя уклонились от торпеды (молодчина Анисимов, дал полную нагрузку механизмам, обеспечил маневрирование), точно по пеленгу вышли на боевой курс. А попали ли — кто знает. Лодка молчит, не слышно ее моторов. Но это еще ровно ничего не значит. Она могла уйти крейсерским ходом, а потом выключить моторы, притаиться и ждать удобного случая для новой атаки.


Надо идти дальше, продолжать поиск.


Внезапно Шувалов заметил вдали что-то странное; если перископ лодки, он должен прочертить след. А тут никаких следов, просто болтаются на воде какие-то деревяшки, перекатываются с волны на волну.


Он доложил, и командир тоже увидел эти странные обломки. Обычно моряки не обращают на них внимания. Известное дело: выбросят за борт ящик, разобьет его волной, вот и плывут щепки. Но сейчас Зайцев подумал: в этом районе почти нет судоходства. Откуда здесь взяться щепкам?


Зайцев распорядился на несколько минут застопорить ход. Трофимов по его приказанию сбежал вниз к морякам боцманской команды, которые баграми поднимали на борт ровные, аккуратно отшлифованные бруски с надписями на немецком языке. Не разобрав, что там написано, Трофимов с победоносным видом явился на ходовой мостик.


— Немцам крышка! Угробили гадов! Вот доказательства, товарищ командир, — сказал он, протягивая деревянные бруски.


Зайцев с любопытством рассматривал их, читая надписи «Сделано в Германии», у него был такой вид, как будто он только что разгадал какую-то тайну.


На мостик поднялся инженер-механик Аниснмов.


— Потопили! Определенно потопили! — радовался Трофимов, чувствуя, что именно в эти минуты наступит перелом в его напряженных отношениях с командиром. — Разрешите доложить на базу?


— Никаких докладов, — резко перебил его Зайцев. — Разве трудно выбросить из лодки аварийные бруски? Пусть думают русские дурачки, будто добились своего. Такие случаи бывали, — Зайцев перевел ручку машинного телеграфа на «средний ход» и тут же крикнул сигнальщикам: — Внимательно наблюдать! Быстро докладывать!


Спускаясь по трапу вместе с Акисимовым, Трофимов возмущался:


— Вожжа под хвост попала. Факт налицо! Где бы доложить, людей порадовать, так нет, волынку затевает.


В напряженном поиске и предчувствии каких-то новых событий прошла ночь, и занялось хмурое утро.


Корабль опять вошел в ледяное крошево. Льдины теснились у бортов и оставались в буруне широкой кильватерной струи.


Зайцев не отлучался с ходового мостика. С каждым новым поворотом винта корабль подстерегала опасность.


Впереди белела широкая полоса льда, и, глядя на нее, Зайцев думал, что оттуда можно начинать нелегкий рейд к мысу Желания.


Загремела медь, и из акустической рубки послышалось взволнованное донесение:


— Слева шестьдесят пять шумы подводной лодки противника!


Первой реакцией Зайцева было изменить курс. Жаль, нет рядом Трофимова, сказал бы он ему пару теплых слов на соленом морском жаргоне: «Полюбуйся, вон она, потопленная!»


Зайцев принимал донесения акустика и чуть приглушенным голосом отдавал команды: «Право руля!», «Лево руля!», «Так держать!» А в это время повсюду на боевых постах в нетерпеливом ожидании стояли люди, готовые привести в действие всю огневую мощь.


Команды не поступало, и они волновались, нетерпеливо, с возмущением поглядывая на мостик. Бездействие выводило людей из терпения. Взвинченный, Трофимов прибежал на мостик.


— Что же вы не атакуете, товарищ командир?!


Зайцев на миг повернулся к нему с перекошенным от злости лицом.


— Уйдите прочь! — И кое-что добавил на соленом морском языке...


— Торпеда! — донесся голос Шувалова.


На воде обозначился узенький желобок, все заволновались.


— Атаковать! — не выдержав, крикнул Трофимов.


— Молчите! — одернул его Зайцев, не отрывая взгляда от торпеды, мчавшейся вперед к ледяной кромке. Она прочертила длинный след и с полного хода врезалась в лед. Грохнул взрыв. Поднялась масса битого льда, повисла на секунду и рухнула обратно в воду.


И тут произошло самое удивительное. Зайцев перевел ручку машинного телеграфа на «стоп» и, наклонившись к переговорной трубе, приказал:


— Выключить дизеля!


Трофимов, ошеломленный таким поворотом, с трудом сдержался, чтобы не закричать: «Сумасшедший! Упустил такую возможность! Следующая торпеда — в борт! И всё. Треску кормить будем».


А Зайцев был поглощен своими мыслями; каждый мускул его тела был в напряжении.


— Смотреть внимательно! — несколько раз негромко повторил он.


На корабле возникло полное замешательство. Люди не понимали, что происходит. Установилась тишина. Только тикали часы в рубке и слышалось легкое жужжание гирокомпаса.


...Шувалов первым обнаружил вдали подозрительное бурление, и едва успел доложить, как начала всплывать немецкая подводная лодка. Показался перископ, за ней обнажилась рубка. Еще никогда во время учений и практических стрельб Зайцев не командовал так проворно: приборы управления стрельбой едва успевали фиксировать его приказания.


Среди ледяной пустыни просвистели снаряды. Зайцев впился глазами в окуляры бинокля.


— Ах ты черт! — процедил он с досадой, видя, что первые снаряды взорвались с недолетом.


Тут же он дал необходимую поправку. Другие снаряды упали ближе к цели и наконец взяли ее в «вилку». И в тот последний момент, когда лодка собиралась уйти под воду, она была накрыта прямым попаданием. Над морем взвилась шапка оранжевого пламени, прокатился долгий грохот.


— Дробь! — прокричал Зайцев. — Орудия на ноль!


Что могла значить в масштабе войны одна немецкая подводная лодка? Но здесь, в самой далекой точке советской обороны, она успела натворить много бед. И еще неизвестно, каким сюрпризом могло завершиться ее путешествие на Крайний Север.


— У вас есть связь с базой? — спросил Зайцев, тронув за плечо радиста, как всегда согнувшегося в три погибели над своей станцией.


Радист поднял голову и улыбнулся:


— Если нет, то будет.


Зайцев задержал руку на его плече, составляя в уме текст донесения.


11


Моряки, сменившись с вахты, потянулись на ходовой мостик. Каждому не терпелось увидеть командира, и, казалось, каждый хотел сказать: «А все-таки мы ее нашли и добили!»


— Жаль, комдив не знает. Порадовался бы за нас, — сказал Шувалов.


Зайцев ничего не ответил, подумав: да, он убедился бы, что Зайцев умеет не только носить синий плащ и высокую фуражку в целлофановом чехле, он может кое-что прибавить к боевой славе дивизиона тральщиков.


Теперь он думал о том, что будет, когда корабль подойдет к кромке неподвижных льдов и оттуда придется несколько миль волоком тащить сани с боеприпасами и продуктами к мысу Желания.


Паломничество на ходовой мостик завершилось появлением Трофимова. «Когда он успел прифрантиться?» — неприязненно подумал Зайцев, почувствовав запах одеколона.


Трофимов протянул руку:


— Поздравляю, товарищ командир.


— Поздравляю и вас, — миролюбиво отозвался Зайцев.


— Все-таки наша взяла, — Трофимов захлебывался от переполнявших его чувств. — Здорово вы их обманули! Мы ждем, вот-вот начнется атака, а вы чего-то медлите. Думаем, что же командир шляпит? А он, оказывается, вон на какую хитрость пошел. Торпеда взорвала лед, и он решил сыграть в мертвого. Пусть думают, что мы уже на морском дне рыбешек кормим. Милости просим, господа фашисты, всплывайте. Тут им и крышка! Интересный тактический прием вы нашли! Такого нет ни в одном учебнике.


— На то и война, чтобы не повторять пройденное, — сухо проговорил Зайцев. — Давайте лучше смотреть вперед. Вон там, видите, кромка льда? Мы подойдем к ней, а дальше — ни тпру ни ну... До мыса добраться необходимо, и ничего другого не остается, как послать туда наших людей.


— А продукты, боеприпасы как же? — с деловой озабоченностью спросил Трофимов. — На спине, что ли, потащат? Главное — груз.


— Согласен. Продукты и боеприпасы — главное. Не на спине их потащат, а на санях. Сани лежат в трюме у инженера-механика. Только кого поставить во главе отряда — для меня все еще не ясно.


Трофимов задумался. Неужели Зайцев его пошлет? Ясно представился далекий путь по льду, через торосы, разводья. Достаточно одного неосторожного шага — и прощай, жизнь! Но он тут же успокоил себя: лед крепкий, вперед стоит выслать разведку, в случае чего, она даст знак опасности. Зато какая слава ожидает того, кто доберется во главе отряда к мысу Желания! Трофимов перебрал в памяти офицеров, старшин. Теперь уже в нем заговорило самолюбие и даже появился азарт: «Дело стоящее! Эх, была не была, пойду во главе отряда!»


Через несколько часов корабль, обросший льдом, стоял, врезавшись форштевнем в толстый припай, а впереди очень далеко угадывался мыс.


Офицеры и старшины корабля собрались в кают-компании, чтобы обсудить вопрос, как доставить на мыс продовольствие, медикаменты, а на обратном пути захватить на корабль тяжелобольных.


Трофимов сидел поодаль от командира. Когда Зайцев предложил послать к мысу Желания санный поезд во главе с опытным офицером, Трофимов оживился:


— Дельная мысль. Только надо учесть опасность и назначить разведку. Иначе не заметишь полыньи и влипнешь в нее вместе с санями.


Зайцев и сам думал об этом, но сейчас его занимала другая мысль: кто из офицеров возглавит поход? Ну кто же? Трофимов? Конечно, Трофимов! После Зайцева он старший на корабле. Когда нужно, сумеет скомандовать, подчинить своей воле... Да, Трофимов пойдет старшим! Он встретился взглядом с Трофимовым и невольно подумал, что именно этот человек внушил ему мысль о минном поле, а потом трусливо умыл руки.


— Возглавлять походную колонну... — Зайцев опять посмотрел на Трофимова, замершего в ожидании, уверенного, что сейчас назовут его имя. В глаза бросились его лихо закрученные, вздрагивающие усы. «Таракан, — подумал Зайцев, — гнусный таракан!» — Возглавлять колонну будет инженер-механик Анисимов, — твердо отчеканил он и сел в кресло.


Трофимов сразу потускнел, сконфузился.


— Позвольте и мне, товарищ командир! — неожиданно попросил Шувалов и встал.


Зайцев посмотрел на него так, будто видел впервые.


— Вы же нездоровы?!


— Насчет моего здоровья не беспокойтесь. Вчера было плохо, сегодня нормально, завтра будет хорошо.


Зайцев взглядом спросил совета у Анисимова, тот согласно кивнул:


— Добро! Собирайтесь и вы!


Моряки расходились. Только Трофимов сидел, нервно пожимая плечами, словно воротничок давил ему шею, сидел и чего-то ждал.


— С вами можно поговорить?


Зайцев понимал: сейчас ему предстоит нелегкое объяснение.


— Слушаю вас.


— Товарищ командир! Вы меня обидели... Нет, не то слово... Плюнули в лицо перед всем честным народом.


— Я вас не понимаю.


— Почему Анисимов, а не я? Меньше опыта, что ли? Я тут всю войну у людей на глазах. Вы же меня давно знаете!


«В том-то и дело, что знаю», — подумал Зайцев.


— Беда с каждым может случиться, — плаксиво продолжал Трофимов. — Если бы не смыло матроса, я мог бы сегодня командовать кораблем, а вы могли оказаться у меня в подчинении.


— Возможно. Только какие у вас претензии?


— Сегодня вы открыто выразили мне недоверие.


— Да, не до-ве-рил, — по слогам подтвердил Зайцев.


Трофимов встал и направился к двери. И все же у входа обернулся и похолодел от жестокого, непримиримого взгляда командира, который почему-то опять вспомнил Максимова и впервые заколебался в своем давно утвердившемся мнении: «Может, Максимов и не хотел мне зла? Возможно, такие типы, как Трофимов, сознательно вбивали клин в нашу давнюю дружбу?»


* * *


Зайцев стоял на пирсе, сделанном на скорую руку из досок, брошенных прямо на лед, и следил, как по крутому трапу шагали матросы. У каждого на спине ящики с боеприпасами или мешки с продовольствием. Рядом с санями выстроились моряки санного поезда. Они смотрели на корабль, на плотную фигуру командира, произносившего последнее напутственное слово, на инженера-механика, такого же, как и все они, в валенках, ватных брюках, зеленой канадке и огромных промасленных рукавицах. У Анисимова был спокойный и безмятежный вид, точно ему поручалось самое обыкновенное дело, какое приходилось выполнять десятки раз.


Зайцев говорил с перерывами: от сильного мороза перехватывало дыхание. Он замолчал, и в его руках взметнулся бело-голубой флаг.


— Под этим флагом, товарищи, мы прошли с вами не одну сотню миль! Он развевался над нами в минуты боя. И сейчас вы пойдете с ним, потому что вы частица нашего корабля. Надеюсь, вы донесете его до мыса Желания и когда-нибудь он станет боевой реликвией, сохранится в музее, люди будут смотреть на него и вспоминать вас добрым словом.


В морозном воздухе прозвучала команда:


— По местам!


Матросы бежали к своим саням, оставляя на снегу глубокие следы.


Всплыть на полюсе!


1


Снег кружил вихрями. Свет редких фонарей с трудом пробивался сквозь плотную завесу, и различить что-нибудь трудно даже на близком расстоянии. Погода все время менялась: то было морозно, а то снежный наст размягчался под ногами.


В заливе на разные голоса гудели сигнальные буи. Их тревожные звуки настораживали, заставляя думать о людях, застигнутых сейчас, быть может, в штормовом, никогда не затихающем море...


С причала в Североморске катера и посыльные суда уходили в отдаленные базы, в том числе в Энскую губу — так называли базу атомных подводных кораблей.


Контр-адмирал Максимов шел торопясь, хотя, казалось бы, сам себе хозяин. Придет раньше или позже — никому нет дела. Но так уж повелось — где бы ни был, он всегда спешил вернуться к себе в базу. Хоть и нет повода для тревоги, а все же спокойней, когда хозяйство у тебя перед глазами...


Издалека он услышал разноголосый шум и удивился: обычно пассажиры вовремя уходили на катерах и только какой-нибудь запоздавший офицер просил разрешения воспользоваться оказией.


Невысокий парень, в тулупе и ушанке, — старшина катера — вынырнул из кубрика и вытянулся перед Максимовым.


— Не дают «добро», товарищ адмирал... Женщины с детишками, наверно, с утра маются, — прибавил он, понизив голос.


-Максимов зашел к дежурному по рейду, и, когда он скова появился на причале, «добро» было уже получено.


— Товарищи! — крикнул старшина, подняв руку, но вряд ли кто-нибудь заметил в темноте его жест. — Катер идет в Энскую. Женщины с детьми в Энскую есть?


На катере включили прожектор. Широкий луч выхватил из темноты толпу людей, ожидавших оказии.


Перед Максимовым, стоявшим у трапа, выросла фигура офицера, на погонах которого блестели две маленькие звездочки. Отдав честь, он сказал смущенно:


— Товарищ адмирал, позвольте с вами. У меня дочь и жена.


Максимов заметил стоявшую в стороне молодую женщину. К ней прижалась девочка лет четырех, закутанная в шаль.


— Прошу, — сказал Максимов и пропустил женщину вперед себя.


Лейтенант подхватил чемоданы и зашагал следом за всеми.


Максимов вошел в каюту, снял шинель, тужурку и остался в тонкой вязаной жилетке, надетой поверх белой сорочки. Наклонился к зеркалу и увидел свое чуть расплывшееся грубоватое лицо, седые волосы, шрам, оставшийся на лбу после одного десанта, — живое напоминание о войне. Тронул ладонью щеку и подумал: «Утром побрился, а щетина уже пробивается». Он еще раз взглянул в зеркало и усмехнулся: «Постарел, брат, ничего не скажешь! Бегут, меняясь, наши лета, меняя все, меняя нас...» Набив табаком трубку, он задумался. Мысленно он был уже дома. Заботы предстоящего дня обступили его. Он любил эти заботы и даже выискивал себе новые поводы для беспокойства, потому что оставаться наедине с собой стало в последнее время не очень-то приятно. Приходили воспоминания, то горькие, а то приятные, особенно когда молодость маячила перед ним, но годы давали себя знать, и ни на минуту не мог он забыть, что голова уже седая. «Старею я, старею, — сердился он на себя, — надо бы зарядку делать каждое утро. Все-таки бодрость придает...»


Чаще всего в такие часы раздумий просыпались воспоминания о войне, о людях, с которыми ему пришлось быть рядом. Многих она унесла... Одни уже затерялись в памяти, другие никогда не будут забыты.


Он пробежал глазами газету, лежавшую на столе, прислушался к ходу катера, ровному и энергичному шуму двигателя. Накинул тужурку, вышел в соседний кубрик и увидел женщину со спящей девочкой.


— А где же отец семейства? — спросил Максимов. Там, на пирсе, он не расслышал фамилии и запомнил только, что его зовут Геннадий Даниилович.


— Ушел в кубрик посмотреть, нет ли свободного места.


— Зачем в кубрик, если есть каюта, — Максимов открыл дверь. — Прошу, заходите!


— Спасибо. Если только не помешаем.


— Не помешаете.


Максимов едва успел открыть дверь, как девочка проснулась, выскользнула из объятий матери и юркнула в каюту. Через несколько минут пришел и молодой отец семейства. Здесь, в ярком свете, Максимов смог разглядеть своих попутчиков. У лейтенанта были мягкие розовые щеки, как будто не тронутые бритвой, и тонкие усы, словно нарисованные тушью. Темные глаза смотрели в сторону. В отличие от многих офицеров, послуживших на флоте, любителей щегольнуть, он был одет строго по форме: шапка, отороченная цигейкой, грубошерстная шинель.


Молодые чувствовали себя скованно, зато девочка моментально протянула ручонки к Максимову и спросила, глядя на грудь:


— Дедушка, это у тебя что?


— Орденские ленточки, — сказал Максимов.


— Ленточки?


— Да, да, полоски, заменяющие ордена и медали.


— А что такое ордена?


— Ну как тебе сказать... Награды.


— А почему у папы нет орденов?


— Папа молодой, а я, видишь, старый.


— А папа тоже будет старый?


— Будет старый, только не скоро.


— Завтра?


Максимов улыбнулся, ему нравилось разговаривать с ребятами. Он и у взрослых, своих сослуживцев, ценил способность безбоязненно ставить прямые, ясные вопросы. А у детей эта откровенность и нетерпение были особенно приятны. Они еще не научились ждать, не знают, что такое время. Скоро — значит сейчас или, во всяком случае, сегодня. Не скоро — это завтра или, в крайнем случае, послезавтра.


Он взял девочку за руку, и маленькая мягкая ладошка утонула в его руках. Прищурив улыбающиеся глаза, он присел на корточки.


— А мы ведь еще с тобой не познакомились. Скажи, как тебя зовут?


— Таня. А у тебя есть девочка? Мать заволновалась.


— Таня, нельзя называть дядю на «ты».


Она краснела, испытывая неловкость за фамильярное обращение, хотя Максимову это как раз было по душе.


— Она знает, что к дедушке обращаются на «ты», — успокоил ее Максимов. — Так вот, Танечка, девочки у меня нет.


— А мальчик?


Трудно было Юру, студента кораблестроительного института, назвать мальчиком: косая сажень в плечах и ростом выше отца. Вот только ямочка на одной щеке осталась совсем детская.


— Мальчик у меня есть. Юра.


— И у меня есть мальчик. — Таня порылась в карманчике платья и достала маленькую, с мизинец, куклу. Она подумала и сказала, глядя Максимову в глаза: — Тоже Юра!


— Ты к кому же едешь? — спросил Максимов.


— К тебе.


Максимов понимающе кивнул:


— Ну что ж, ко мне так ко мне. Милости прошу.


— Таня, что ты говоришь?! — опять всполошилась мать.


* * *


В губу Энскую пришли ночью. На пирсе Максимова ждали машина, дежурный по соединению и офицер, который появился, подобно призраку, невесть откуда и, проверив документы лейтенанта, так же незаметно исчез.


— Эту семью устроить на плавбазе, — распорядился Максимов.


— Товарищ адмирал, у нас гости из Москвы, — смущенно объяснил дежурный. — Все каюты заняты, даже своих офицеров пришлось потеснить. На плавбазе их устроить невозможно.


Максимов посмотрел на молодую семью. Женщина держала на руках уснувшую девочку, а лейтенант поставил чемоданы на снег и переминался с ноги на ногу. Максимов велел дежурному позвать их в машину.


Лейтенант заглянул в окошко «Волги»:


— Спасибо, нам неудобно беспокоить вас, товарищ адмирал.


— Садитесь, — коротко бросил Максимов и, перегнувшись назад, нажал ручку двери.


В дороге молчали.


Когда машина остановилась у дома, Максимов сказал:


— Переночуете у нас, а завтра видно будет.


Молодые люди послушно пошли за Максимовым. Хозяйка дома, в легком халате, в шлепанцах на босу ногу, но тщательно причесанная, открыла дверь и остановилась удивленная, что муж не один.


— Встречай гостей, Анна Дмитриевна. Прибыли со мной. Устраивай.


Анна Дмитриевна засуетилась:


— Проходите, раздевайтесь...


Она взяла спящую девочку из рук матери и, стягивая шубку, загляделась на румяное личико ребенка, вспомнив своего собственного, теперь уже взрослого, сына. Она помогла раздеть девочку и уложила ее в столовой на диване. Потом пригласила мужа и гостей на кухню.


За ужином разговорились об училище подводного плавания, хорошо знакомом Максимову по тем сравнительно давним временам, когда он преподавал на кафедре тактики.


— Как там живет ветеран подводного флота Михаил Кузьмич Назаров?


— Ушел в отставку, общественными делами занимается. Ответственный секретарь военно-научного общества. А училища не забывает.


— А начальник кафедры минно-торпедного оружия Василевский еще существует?


Максимов живо представил себе ловкого конъюнктурного человечка, родственники у него в Америке, во время космополитической кампании он из кожи лез, обвиняя всех и вся в преклонении перед Западом...


— Уволен в отставку... Пристроился где-то в училище морского флота, — нехотя ответил лейтенант.


— Вам известна судьба аса подводного флота Петра Денисовича Грищенко? Как раз при мне он возглавлял кафедру тактики.


— Тоже в отставке. Вы, наверно, читали его мемуары? Здорово же он в Кильскую бухту прорывался и ходил под самым носом у немцев, ставил мины, а те подрывались и открытым текстом вопили — спасите, помогите...


Максимов отмалчивался, чувствуя неловкость: о мемуарах Грищенко он много слышал, а вот все недосуг было прочитать. Радовало, что у молодых велик интерес к прошлому. Вот и здесь в соединении офицеры ни одной новой книги об Отечественной войне не пропустят...


И когда, таким образом, перебрали почти всех сослуживцев, оказалось, что начальник училища старый знакомый Максимова еще по Испании.


— По Испании? — удивился лейтенант.


— Пришлось и там побывать.


Лейтенант хотел еще о чем-то спросить, но вмешалась Анна Дмитриевна:


— Пора спать. Люди с дороги, устали. Пощади их. Надо отдохнуть.


Вера, жена лейтенанта, растроганно сказала:


— Спасибо вам! Большое спасибо!


— За что? — удивилась Анна Дмитриевна. — Какая тут может быть благодарность? Мы с Мишей тоже молодыми были, и нас так же принимали старшие.


Утром встали рано. Анна Дмитриевна вместе с женой лейтенанта хлопотали на кухне, и запах кофе разносился по всей квартире. Максимов сидел на диване, наблюдая за Таней, скользившей по паркету. Заметив, что лейтенант рассматривает картину на стене, Максимов встал, подошел к нему и стал объяснять:


— Знаменитый бой Магомеда Гаджиева. Может, слыхали? Он всплыл в надводное положение и в упор расстреливал фашистский транспорт. Необыкновенная дерзость, одна из классических операций, которой всегда будут гордиться северяне.


— Слышал, — загадочно улыбаясь, сказал лейтенант. — Там командовал артиллерист Зармаир Арванов. Со второго или третьего залпа было прямое попадание. Транспорт повернул к берегу, хотел выброситься на мель. Тут-то ему и дали прикурить. Зажгли и отправили на дно, как топор...


— Откуда вы знаете такие подробности? — удивился Максимов.


— В училище в научном кружке я доклад о североморских подводниках делал.


— Ах вот что... Историей интересуетесь?


— Еще со школьной скамьи...


Действительно, доклады Геннадия Кормушенко об Отечественной войне 1812 года были не просто изложением общеизвестных фактов, а своего рода маленькими исследованиями. Учителя сулили ему успех на стезе историка. Возможно, так бы оно и случилось, если бы отец не поспешил определить Геннадия в военно-морское училище, а слово отца было в семье законом. Вот и зашагал Геннадий по другой дороге, и вовсе не жалеет об этом. Училище привило ему вкус к морю, походам, строгой размеренной жизни, к технике, которой он прежде вроде и вовсе не интересовался, если не считать занятия фотографией.


— Интересно... — протянул Максимов. — Ну, а история флота — это же непочатый край работы для исследователя, — он подошел к шкафу, достал книгу в твердом переплете — записки бывшего командира американской атомной подводной лодки «Скейт» Колверта «Подо льдом к полюсу» — и показал Геннадию: — Вы читали?


— Как же, еще в училище...


— Очень хорошо. — Максимов раскурил трубку и не торопясь перелистывал страницы, испещренные пометками на полях. — Книга, в общем, стоящая. Но вам не бросилась в глаза явная тенденциозность? Освещая историю завоевания полюса, он вскользь упомянул папанинскую экспедицию и открытие нашими учеными подводного хребта в Северном Ледовитом океане. А где многие экспедиции русских ученых? Где походы наших лодок? Ведь первое плавание подо льдом совершил мой однокашник Виктор Николаевич Котельников. Погиб в войну. Именно он, а не кто другой, на подлодке Д-3 13 февраля 1938 года впервые в истории подводного плавания прошел подо льдом небольшой участок на высокой широте... Потом Коняев в финскую войну на Балтике форсировал подо льдом пролив Седра-Кваркен...


Максимов глубоко затянулся и, взглянув на Геннадия, заметил блеск в его глазах.


— Впрочем, Колверту, может, это все и ни к чему, а мы с вами должны знать. Я жду, кто из офицеров захочет пойти в архивы, изучить документы и написать истинную правду. Без натяжки, без тенденциозности, как одно время было, в кампанию борьбы с космополитизмом. По-честному, с полной ответственностью. Может, у вас есть такое желание?


Геннадий, краснея, пожал плечами:


— Не знаю, слишком ответственное дело.


— Ответственное, а стоящее. Подумайте. Со временем, может, станете этаким подводным Нестором-летописцем. А что вы думаете, подводный флот должен иметь своих историков...


Донесся голос Анны Дмитриевны:


— Товарищи, прошу к столу.


Таня первой ринулась на кухню, за ней появились мужчины.


— Я хочу к деде, — кричала Таня, глядя на Максимова умоляюще.


Он посадил девчушку на колени.


— Ты будешь мешать. Иди ко мне, — сказала мать и усадила ее рядом.


Геннадий почувствовал себя свободно, словно это давние знакомые, и начал рассказывать о своей семье, вскользь упомянул, что отец тоже служил на Северном флоте, сейчас в отставке, скучает, тяготится, никак не может найти себе подходящего занятия...


— А кто ваш отец? — заинтересовался Максимов.


— Может, слышали: Кормушенко Даниил Иосифович?


— Как же, не только слышал. Имел удовольствие лично знать.


Максимов ехидно улыбнулся и, аккуратно положив ветчину на тоненький ломтик хлеба, стал старательно намазывать ее горчицей.


— Ветчину бы лучше с хреном, Анна Дмитриевна.


— Ты прав, Миша. К завтрашнему дню будет хрен. Лейтенант, ничего не заметив, продолжал:


— Мои родители всю жизнь были москвичами и вдруг на старости лет вздумали перекочевать в Ленинград. По-моему, зряшная затея. Все-таки московский климат не сравнишь с ленинградским. Опять же — столица!..


— Что же их туда потянуло? — спросил Максимов.


— Отец говорит: «Без флота для меня не жизнь. В Питере хоть в праздник выйдешь на Неву, корабли увидишь, и то душа радуется...»


Максимов посмотрел удивленно:


— Странно, почему он воспылал такой любовью к кораблям? Ведь он служил в штабах, а не плавал. По-моему, ваш отец всегда видел корабли только с берега.


— Нет, товарищ адмирал, в молодости он, кажется, служил на корабле.


— Сомневаюсь, у него ведь и звание-то не моряцкое — если не ошибаюсь, полковник береговой службы?!


— Так точно, полковник, — подтвердил лейтенант и неловко заерзал на стуле. Ему померещилось, будто он что-то сказал или сделал не так, задев контр-адмирала. Незаметно отодвинув тарелку, лейтенант посмотрел на часы. Максимов перехватил его взгляд:


— Да, пора двигаться!


Он встал, прошел в столовую, закурил трубку и предложил лейтенанту одеваться.


— Идемте в штаб, я вас представлю. Ваши пока останутся здесь. Я думаю, к вечеру все устроится.


2


...Луч прожектора освещал крутые ступени трапа плавбазы. По утрам вахтенные были на «товсь», ожидая, когда вдалеке появится знакомая фигура Максимова.


Обычно он шел на службу один. Сегодня рядом с ним шагал какой-то незнакомый офицер, и это всех немало озадачило.


Максимов, а за ним лейтенант Кормушенко поднимались по трапу на плавбазу подводных лодок. На свет прожектора из темноты выскочил дежурный. Максимов выслушал рапорт, прошел на ют и поздоровался с выстроившимися там офицерами штаба. Пронеслась команда:


— На фла-а-г и гю-ю-йс...


Вмиг все замерло. Флаг под звуки горна поплыл вверх и затрепетал на ветру.


Геннадий стоял у трапа. Максимов на ходу бросил ему:


— Вам придется подождать. И вошел в каюту.


Явился с докладом начальник штаба капитан первого ранга Южанин. Максимов с возмущением рассказывал ему вчерашнюю историю:


— Тащится лейтенант с женой, ребенком, вещами. Добрался до базы — и ночуй на морозе. Никому дела нет...


— Надо пропесочить кое-кого... — заметил капитан первого ранга Южанин, блестя стеклами очков.


— Вот именно... Подготовьте, Семен Ильич, письменное приказание отделу кадров: встречать всех офицеров, приезжающих для прохождения службы, а КЭО на этот случай иметь хотя бы одну резервную квартиру...


Южанин записал указание. Максимов смотрел выжидательно.


— Что еще?


— А еще, товарищ адмирал, есть мысль провести научно-техническую конференцию. Насчет кибернетических устройств. К нам имеет прямое отношение...


Максимов называл своего начштаба «фабрикой идей». Зная его чересчур увлекающуюся натуру, контр-адмирал порой сдерживал его благородные порывы, но тут сам заинтересовался:


— Как же вы это мыслите?


— Пригласим докладчика из штаба флота. Послушаем, а после откроем дискуссию о роли кибернетики в военном деле...


— Согласен. Только почему нужно приглашать кого-то со стороны, если у нас полным-полно отличных специалистов?!


— Ну как же, товарищ адмирал, все-таки из штаба флота, авторитетнее.


Максимов горько усмехнулся:


— Эх, Семен Ильич, Семен Ильич... Обидно слышать... Нет у нас веры своим людям, привыкли к варягам. Вот что, — добавил он строго. — Никаких приглашений, все должно делаться своими силами.


— Есть! Попробую с нашими поговорить... Максимов посмотрел в его большие навыкате глаза;


— Что у вас еще?


Южанин протянул папку с бумагами. Максимов читал, подписывал, а из головы не выходила мысль: как же быть с этим лейтенантом? Оставить у себя или позвонить в штаб флота, пусть дадут другое назначение?


Из глубин памяти возник тот пасмурный день, когда буксирный пароход доставил пассажиров из Мурманска в Полярное и молодой капитан третьего ранга Максимов после нежно-голубой лазури и палящего солнца Испании увидел серое небо, длинные гряды рыжих сопок и унылое море, штурмующее гранит. Он все еще находился во власти пережитого, чувствуя себя рядом с народом, бьющимся в бессилии и истекающим кровью в неравной борьбе с фашизмом. Первый, кого он встретил здесь, на Севере, был начальник отдела кадров Кормушенко, человек средних лет, с довольно приятным, даже располагающим лицом и какой-то загадочной улыбкой. Усадив Максимова в кресло, он расспрашивал об Испании и слушал внимательно, подперев голову рукой, в одной и той же сосредоточенной позе. Потом спросил:


— Как наш Север, нравится?


— Не успел осмотреться, — смущенно ответил Максимов и, взглянув на стол, вдруг заметил хорошо знакомую коричневую папку со своим личным делом.


— Вы курите? Прошу! Московские... — Кормушенко подвинул коробку с папиросами.


Максимов взял папиросу, закурил, не сводя глаз с коричневой папки.


— Конечно, после Испании на первых порах вам будет трудновато. Не смущайтесь. Пройдет время, свыкнетесь. Флот у нас молодой, перспективы преогромные. Позарез нужен командный состав. Вы сами захотели на Север или, как говорится, в добровольно-принудительном порядке?


— Сам! — сказал Максимов.


— Похвально. Мы ценим энтузиастов.


Взяв коричневую папку, Кормушенко перелистывал страницу за страницей. Из аттестации было видно, что Максимов проявил себя с самой лучшей стороны. В момент потопления фашистского крейсера «Балеарие» находился на борту атакующего миноносца в качестве советника. Сквозь строки нетрудно было понять, что именно он руководил операцией и благодаря его тактическому мастерству была одержана такая крупная победа. Но ни воинские доблести Максимова, ни то, что за Испанию он награжден орденом Красного Знамени, не произвели на Кормушенко такого впечатления, как одна «свеженькая» бумажка, подшитая в самом конце личного дела. В ней говорилось, что Максимов по прибытии в Мурманск встречался с капитаном французского парохода «Дене-Брин». Цель этой встречи непонятна и вызывает большие сомнения... Вот что заинтриговало начальника кадров, представилось ему самым важным, значительным из всего содержимого папки. Теперь его глаза смотрели совсем по-иному, тускло, настороженно и тревожно звучал его голос:


— Что за капитан? Откуда он взялся?


— Понимаете, чистая случайность, — объяснял Максимов. — Только приехал, зашел в ресторан «Арктика» пообедать. Рядом садится пожилой моряк торгового флота, Я читал газету и даже не обратил на него внимания, пока не услышал французскую речь. Вижу, официантка мнется, не понимает, я перевел. Ну, мы и познакомились. Оказывается, он тоже был в Испании, возил республиканцам оружие... Пообедали, выпили и расстались друзьями...


— И больше не виделись?


— Мне было не до встреч, торопился в Полярное. Кормушенко встал, прошелся, сказал с досадой:


— Вот тут вы дали маху... Забыли про капиталистическое окружение. А оно живет, действует... Военный человек для них, сукиных сынов, ценная находка. Неужели у вас не хватило догадки пересесть за другой столик?


— Зачем пересаживаться? Мне кажется, глупо, недостойно при виде иностранца пускаться в бегство. Среди них есть люди, дружественно настроенные к нам. Я в этом убедилея там, в Испании. Престиж нашей страны пострадает, если мы будем шарахаться от всех без разбора.


— За престиж не волнуйтесь. Он определяется нашими успехами, нашей военной мощью, а не заигрыванием с ними.


— Я тоже не сторонник заигрываний, но нет нужды бежать от каждого иностранца, еще не узнав, кто он такой...


Начальник кадров не был склонен к пространным дискуссиям и поспешил свернуть разговор:


— Попались вы на удочку этого капитана. Еще бабушка надвое сказала... Неизвестно, с какой целью он подкатился к вам... Гораздо хуже другое, — голос Кормушенко окреп, теперь в нем звучали жесткие ноты. — Вы оторвались от жизни, утратили чувство реальности, ни за что не хотите признавать, что это недопустимо для военного человека...


Максимов усмехнулся, ничего не ответив. Они холодно попрощались. Каждый остался при своем мнении...


А вскоре машина Кормушенко сработала... Максимова вызвали в тот же самый отдел кадров и дали прочитать приказ об увольнении в запас.


Дорого стоила Максимову эта невинная встреча.


В кургузом пальто и кепочке он слонялся по Мурманску в поисках работы. Устроился на должность капитана траулера, и только когда началась война, его вместе с траулером призвали обратно на флот.


Теперь он командовал тральщиками — маленькими кораблями-работягами, которые под кинжальным огнем пулеметов и орудий, бивших прямой наводкой, высаживали десанты в тыл противника или, сопровождая конвои союзников, сутки за сутками, в шторм и непогоду утюжили море, охотились за минами, сами рискуя при каждом обороте винта взлететь на воздух...


Уходя в поход, Максимов никогда не знал, вернется ли обратно. А Кормушенко в море не уходил. Война не внесла существенных изменений в его налаженную жизнь. Он по-прежнему служил на берегу. Сидел в кабинете, спал в теплой постели, по вечерам ходил в Дом флота смотреть новые американские фильмы, и, если изредка в Полярном раздавался сигнал воздушной тревоги, он запирал в стол бумаги, хватал шинель, противогаз и спешил в убежище...


Сейчас Максимов поднял на Южанина глаза и спросил:


— Видели, со мной прибыл лейтенант Кормушенко, младший штурман/Он нам нужен?


— «Нужен» — не то слово, товарищ адмирал. Просто необходим! На двести девятой давно ждут командира группы штурманских электриков.


— Ну что ж... Назначайте туда, — равнодушным тоном проговорил Максимов.


* * *


Начинался новый день с обычных дел.


График зачетных стрельб, заявки на корабли-мишени, по которым будет наноситься удар, ремонт кораблей, строительство плавательного бассейна и многое-многое другое...


В иллюминаторы пробивался рассвет. В такое время Максимов обычно сходил с плавбазы и отправлялся на пирсы. В черной кожаной куртке с меховым воротником и пилотке, он ничем не отличался от остальных подводников. Поминутно отвечал на приветствия, а завидев невысокого худощавого офицера, с золотистым венчиком капитана первого ранга на козырьке фуражки, остановился и уважительно протянул руку:


— Поздравляю, Иван Петрович. Скоро нас, грешных, догоните...


— Спасибо, товарищ адмирал, при своих бы остаться...


— Ну-ну... к чему такая скромность?


Это был командир двести девятой лодки Доронин, еще недавно капитан второго, а сегодня уже первого ранга. Может показаться неправдоподобным, что когда-то этого здоровенного мужчину называли «дитя блокады». История очень простая: десятилетним мальчуганом лишился он родителей, умерших в голодном Ленинграде. Счастливый случай свел его с моряком, встретившимся на улице. Тот привел слабого, истощенного мальчика к себе на корабль, а потом переправил в Кронштадт на плавбазу подводных лодок.


Доронин выучился на сигнальщика. Правда, он был слишком мал, и в боевые походы на лодках его не брали, но хватало забот и на берегу: он нес вахту наравне со взрослыми, провожал и встречал корабли. Ну а дальше решилось все само собой: после войны пошел в училище, закончил академию и шаг за шагом поднимался по крутой, извилистой служебной лестнице. И вот он капитан первого ранга, командир подводного атомохода.


Немножко строптивый, резковатый, способный даже начальству говорить в глаза не очень приятные вещи, он нравился Максимову, который не раз сам признавался: «Мне по душе люди, способные не только соглашаться, но, когда нужно, и поспорить со мной, отстоять свою точку зрения». Он ценил Доронина за то, что при всем внешнем педантизме в нем жила не бросающаяся в глаза и даже не всегда приметная, но неукротимая любовь к морю и кораблю, что на языке Максимова называлось «искрой божьей».


— Вы знаете, в вашем полку прибыло, даем вам младшего штурмана — лейтенанта Кормушенко.


Доронин понимающе кивнул:


— Слышал. Мне как раз командира группы не хватало.


— Учтите, он с семьей. Устроить надо сегодня же… Они вместе зашагали к кораблям.


Темные силуэты атомоходов напоминали морских чудовищ, всплывших на поверхность, чтобы жадно вдохнуть воздух и снова уйти в глубину.


3


Голубой автобус мчался широкой снежной дорогой, зажатой между сопками. При появлении встречных машин водитель совершал головокружительные пируэты. Пассажиры, ничего не замечая, дремали, занимались чтением, беседовали... Только Геннадий Кормушенко не отрывался от окна и при каждом повороте хватался за блестящие металлические поручни.


Возле приземистого, вытянувшегося в длину одноэтажного здания автобус остановился. Моряки устремились в двери. Геннадия встретил незнакомый офицер в белом халате, белом колпаке, похожий на врача-хирурга, только что закончившего операцию. Впрочем, он и был врач — капитан медицинской службы, только особой службы, существующей лишь на базах атомных кораблей.


— Вы товарищ Кормушенко? — спросил он.


— Так точно.


Геннадий протянул пропуск. Видя, как быстро людской поток растекается по кабинам, он решил: да, это тебе не обычный КП.


Геннадий еще не знал, что тут действуют свои жесткие законы, обязательные для военных всех степеней и рангов — от матроса до министра обороны.


Через несколько минут он стоял в кабине перед двумя шкафчиками с надписями: «чистое», «грязное». Он снял с себя все, в чем приехал, и хотел было повесить в «грязное», но капитан предупредил:


— «Грязное» у нас лодочное. А что на вас, считается «чистым»...


Вот уж не думал Геннадий, что новенький вязаный шерстяной костюм с фабричным клеймом, который он надел в первый раз, может считаться «грязным». Он посмотрел на себя в зеркало: если бы не черная пилотка на голове, ни дать ни взять гимнаст или бегун на длинные дистанции...


В новом костюме, новых ботинках, куртке с меховым воротником, он, кажется, впервые ощущал себя настоящим подводником.


— Вот вам дозиметр, — капитан вручил приборчик величиной с вечное перо и такой же формы, даже с блестящим зажимом для кармана. — Заметьте, у него есть и световая, и звуковая сигнализация. Если где засоренность, он вас предупредит, а вы должны немедленно поставить в известность нашу службу. А теперь можете идти на пирс. Ваш корабль у третьего причала с цифрой двести девять на борту. Желаю успехов!


Он шагал вдоль причала, над которым высились темные силуэты кораблей. Но не корабли, не люди в меховых куртках и черных пилотках с белым кантом, казавшиеся родными братьями, привлекали внимание Геннадия; ему почему-то бросались в глаза плакаты: «Зона строгого режима», «Сюда не ходить!», «Здесь курить строго воспрещается!», «Осторожно, радиоактивность!»


«Что бы это значило? — подумал он. — Неужели тут и впрямь радиоактивность? Зачем же тогда предупреждать, ведь все равно не поможет». Этот плакат поверг его в смущение. И, как нельзя кстати, рядом объявился все тот же капитан медслужбы. Сейчас он был тоже в куртке и пилотке на голове.


— Часы можете взять с собой, — сказал он. — Без часов не обойтись на корабле.


И протянул ручные часы, оставленные лейтенантом в кабине. Геннадий поблагодарил и, показав на плакат, заинтересовался: что бы это могло значить?


— Ничего страшного. В этом месте складывается крепежный материал после ремонта на лодках, пока его не свезут и не закопают. Все знают, а лишнее предупреждение никогда не мешает. Помните, я вам сказал — береженого бог бережет?..


— Ах вот как!


Капитан подмигнул одним глазом и поспешил в обратном направлении...


Геннадий прибыл на корабль и был представлен своему будущему начальнику капитану третьего ранга Таланову, человеку средних лет, с характерно вытянутым лицом и полными мясистыми губами. Он производил впечатление воспитанного, интеллигентного человека, держался просто, ничем не подчеркивая свое начальственное положение. Говорил с Геннадием на равных, точно они были однокашники, встретившиеся после долгой разлуки. Расспрашивал об училище, интересовался, кто там преподавал навигацию, а услышав имя штурмана Семенова, даже обрадовался:


— Как же, знаю! В Петсамо прорывался с нашими подводниками и просто чудом вывел лодку из сетей.


Протянув руку к полке, он достал и показал Корму-шенко книгу с автографом прославленного штурмана, в которой детально описана драматическая история.


— Выходит, у нас общий учитель. Дай бог когда-нибудь нам с вами такую славу заработать.


— Да, Семенова все штурманы почитают... — сказал Геннадий, обрадовавшись тому, что нашелся общий знакомый.


— Поскольку мы из одного гнезда вылетели, можно рассчитывать на взаимное понимание. Только учтите, наша альма матер не всегда поспевает за прогрессом техники. У нас новый навигационный комплекс. Вы с ним знакомы?


— В училище не изучали. Мне повезло, я был мичманом на стажировке. Командир группы ушел в отпуск, я его замещал. В общих чертах имею представление...


— Тем лучше. Стало быть, легче приобщиться к делу. Мне говорили, вы женаты и у вас есть дочь? Геннадий кивнул:


— Все верно. Я еще не устроился. Приютил нас контр-адмирал Максимов. Может, мне надо было сначала одному приехать?


— Не жалейте. Если вы прибыли вместе с семьей, то уже поставили начальство перед свершившимся фактом — хочешь не хочешь, а давай квартиру,


— Могли бы подождать в Ленинграде, у моих родителей. Отец тоже служил на Севере. Может, слышали, Кормушенко Даниил Иосифович?


Таланов помедлил, стараясь что-то вспомнить.


— Слышал. Как будто у нашего адмирала были с ним какие-то трения...


Геннадия кольнуло в сердце, глаза расширились, и сразу вспомнился разговор за завтраком.


— А что у них было, вы не могли бы мне сказать?


Таланов небрежно махнул рукой:


— Да не беспокойтесь. Дела давно минувших дней... Время было такое... Не придавайте значения. Лучше давайте о деле поговорим, Геннадий... простите, как вас по отчеству?


— Даниилович.


— Геннадий Даниилович, — подчеркнуто уважительно произнес Таланов, — принимайте хозяйство. Должен вас огорчить, людей у нас маловато... Я с крейсера, можно сказать, переучился на подводника. Народу там хватало. Офицер холит, бывало, и проверяет. А тут засучи рукава и, будь любезен, сам вкалывай. Не пугайтесь, это я так, для острастки, и у нас есть надежные помощники. Немного, но есть. Хорошие люди. В первую очередь рекомендую познакомиться с мичманом Пчелкой. Серьезный человек, секретарь нашей партийной организации, забавно русские слова с украинскими путает...


Геннадий вынул блокнот.


— Пчелка — это прозвище, до призыва в колхозе пчел разводил. Отсюда и пошло... Пчелка да Пчелка... А если по-серьезному, то мичман Дубовик Алексей Петрович. Или старшина электриков, сверхсрочник Голубев. Мрачный человек. На то есть причина. Во время войны вместе с отцом и матерью стоял под дулом немецких автоматов. Родителей убили, он упал с ними в ров, дождался темноты, выбрался из-под груды мертвых тел и убежал к партизанам. Сами понимаете...


Таланов называл и другие фамилии. Но теперь Геннадию было не до этих характеристик, и вообще ничто другое не укладывалось в голове, кроме слов Таланова насчет «недоразумений» отца с контр-адмиралом Максимовым.


А Таланов, ничего не замечая, продолжал вводить в курс дела:


— Не хочу скрывать, Геннадий Даниилович, служба наша не сахар. Любой корабль вышел в море, сделал свое — и полным ходом домой. А мы? Если погрузились, то, будьте здоровы, всерьез и надолго. Можно земной шар обойти и ни разу дневного света не увидеть. Что ни говорите, а человек существо земное, тоска гложет...


— Зато морская школа, — вставил Геннадий.


— Да уж какая школа! Сама Академия наук! Вся наша жизнь тут, на корабле, домой едешь ни жив ни мертв. Обиднее всего, что сколько ни гни спину, а начальство всегда за что-нибудь драить будет. Еще старшины, мичмана, молодчаги, выручают нашего брата. Без них бы совсем труба...


Таланов, видимо, понял, что переборщил.


— Да вы не пугайтесь. Живем на корабле вполне по-человечески. Не то что прежде. Послушаешь старых подводников — трудно поверить; во время войны люди спали на трубах в обнимку с торпедами. У нас ничего подобного не увидишь, даже матросы живут в каютах... Душ, кино, кондиционированный воздух, хлеб своей собственной выпечки. В походе свежее мясо, фрукты и разные там деликатесы. Гордиться можно. Служим на самых современных кораблях. Случись война, судьба человечества будет решаться на океанских просторах. Меня другое беспокоит. — Лицо его стало чересчур серьезным. — Очень уж у нас любят говорить насчет борьбы за мир. Закрываем глаза на опасность. А от нее никуда не денешься...


Таланов вытер вспотевший лоб и продолжал, не сводя глаз с Геннадия, словно желая найти сочувствие и понимание:


— Не убаюкать бы себя. А потом не пришлось бы расхлебывать, как в сорок первом... Виной всему ханжество. И сейчас есть настроения: дескать, все в порядке, любимый город может спать спокойно. А я боюсь, как бы не проспать этот самый момент... Эх, ханжество, ханжество, прешь ты из всех дыр в большом и малом. Все хотят казаться правильными, ортодоксальными. А ведь казаться — не значит ими быть. За примерами недалеко ходить. Возьмите нашего командира. Со странностями, но в общем-то разумный человек, а тоже мецената разыгрывает. Почти все денежное содержание переводит детскому дому. И все об этом говорят. Я вас спрашиваю, кому нужна его благотворительность? Слава богу, наше государство не нищее и без него сирот обеспечит. Так нет, и ему, видите ли, хочется сделать красивый жест: смотрите, какой я добрый.


Зазвонил телефон. Таланова вызывал командир корабля. Положив трубку, он тут же скрылся за переборкой, а Геннадий, оставшись один, сел за стол, на котором лежали карты, и опять задумался о своем...


Припомнился разговор на выпускном вечере в училище. Основательно подвыпивший однокашник взял за плечи Геннадия и отвел в сторону. «Значит, выбрал Северный... Молодец! Желаю тебе счастливого плавания и сорок футов под килем. Только не удивляйся, Генка, если встретят там тебя не очень... На Севере служил твой папаша и в свое время много дров наломал. Люди все помнят...» Геннадий не придавал значения этим словам. А выходит, это была сущая правда...


* * *


К ужину Максимов вернулся на плавбазу. Он любил эту глухую пору, когда живешь на Севере вне времени: утро можно принять за ночь, только ночь никогда не спутаешь с полднем...


Любил он остаться наедине, слушать тишину, нарушаемую порывами ветра за иллюминатором. Казалось, в эти часы особенно ясно работает голова, и в памяти оживало многое из пережитого: долгие опасные походы, война Отечественная и жаркие споры в стенах Военно-морской академии о путях развития нашего флота.


Вспоминались подводные лодки того далекого времени. «Малютка». Маленький дизель. Один электромотор. Прошел несколько десятков миль подводным ходом и, хочешь не хочешь — всплывай на зарядку аккумуляторных батарей. И если в этот момент тебя обнаружили корабли противника — готовься к неравной схватке, тебя попытаются расстрелять в упор или забросают глубинными бомбами. А ручное управление: с боцмана семь потов сходило, пока он раскручивал чугунные литые колеса... А спертый воздух, дурманящие запахи...


Приняв в командование атомную лодку, Максимов навсегда запомнил свое первое погружение. Тишина. Глянул на приборы: скорость курьерского поезда. И самочувствие другое, больше уверенности, веры в могущество человека...


Много атомоходов принимал Максимов. Говорить нечего. Страна имеет атомный подводный флот. Для него не существует расстояний. Ракеты, стартуя с подводного корабля, могут настичь противника в самых дальних уголках земного шара.


Конечно, с таким хозяйством забот полон рот. Часто домой не вырвешься по нескольку суток. Живешь у себя на плавбазе. К ночи заканчиваются дела, и тогда только вспомнишь о жене и сыне. Вот и сейчас, сидя за письменным столом, Максимов смотрел на грубоватое, обветренное лицо юноши, глядящего на него с фотографии. На юноше белая рубашка с засученными до локтя рукавами. Волосы растут торчком. «Есть все-таки в нем что-то мое», — подумал Максимов. Ему казалось, что сын улыбается с фотографии понимающей улыбкой. Ясно, что он улыбается ему, отцу... «Мой сын Юрка...»


А сколько было всего, с какими муками сложилась эта семья, прежде чем главный ее герой — Юра — понял, кто он есть такой, начиная с долгих поисков Максимова, в пору его учебы в академии, и того по-особому запомнившегося дня, когда в шесть утра была получена телеграмма: «Встречайте семью из Москвы курьерским шестой вагон».


Максимов не удивился, не обрадовался, не бросился к своим счастливым соседям Шаровым поделиться новостью. Сел, закрыл глаза и почувствовал, как тяжело бьется сердце. Он впервые ощущал тишину, воцарившуюся для него лично с тех пор, как отгремели пушки. Вот только тогда показалось, что и для него война кончилась.


На вокзал он приехал рано, слонялся бесцельно по залу ожидания, по платформе, с букетом цветов. Потом сел на скамейку, но не сиделось. Встал и ушел, забыв цветы.


Долго, невыносимо долго не было поезда. И вот показался у перрона. Встречающие засуетились, заторопились. Максимов побежал вместе со всеми, напряженно всматриваясь в людей.


Из вагона выходили один за другим, вытаскивали чемоданы, оглядывались, обнимались, плакали и, разговаривая, жестикулировали. Анны среди них не было. Вот уже последние пассажиры покинули вагон, проводник появился на площадке с веником в руках, человек в белом фартуке прошел по пустому вагону, вопрошая: «Кому нужен носильщик?»


Максимов растерянно оглянулся на пустую платформу и вдруг увидел: у последнего вагона, за тележкой с горой чемоданов, стояла худощавая женщина с мальчиком.


Сердце у Максимова запрыгало до боли. Он нерешительно двинулся им навстречу. А женщина вдруг вскрикнула и бросилась к нему. Видно, он не очень изменился, раз она первая его узнала.


Он всматривался в ее лицо, чужое, очень постаревшее, в сетке мелких морщин и слезах, в покрасневшие глаза, в привядшие губы, тоска и жалость сжимала его сердце.


— Вот это, — растерянно сказала Аня, — вот это наш сын Юра.


Максимов обнял мальчугана за плечи, но тот не шевельнулся, и ничто не дрогнуло в его холодном лице.


— Это твой отец, — сказала Аня сыну по-немецки. Он вежливо кивнул головой и, скосив глаза, испуганно посмотрел на погоны Максимова.


Сели в машину. За всю дорогу никто не произнес ни слова... Анна нашла руку мужа и до боли сжимала его пальцы. А он почему-то чувствовал себя виноватым в том, что Анна так постарела, измучилась, и что рядом с ними сидит спокойный сероглазый мальчик, и к этому мальчику он не питает никаких чувств, кроме удивления. Мать объяснялась с ним по-немецки. Анна только недавно нашла своего сына в одном из немецких приютов и знала о нем почти столько же, сколько Максимов.


Она не понимала, что душа этого мальчугана как источник, промерзший почти до самого дна. Только в глубине незаметно и неощутимо живет и пульсирует теплое слабое течение. Сумеют ли они растопить лед? Хватит ли у них терпения, мужества и любви? Срастется ли их семья, расколотая, изувеченная войной?


Анне было тяжело говорить о войне, вспоминать Харьков, куда она эвакуировалась вместе с тетей Олей, когда родился Юрка. Она пошла работать няней в ясли, только ради того, чтобы сохранить малыша. Начался голод, болезни, страх за жизнь ребенка, за мужа, от него не было вестей.


Потом на улицах Харькова появились немцы, укутанные в длинные резиновые плащи, с фуражками гробовщиков на голове. Жизнь стала невыносимой: кто-то донес, что она жена офицера, и ее вместе с ребенком привели на сборный пункт и сообщили, что их отправляют в Восточную Пруссию.


Зимнее пальто, сшитое в лучшие времена и тогда так ладно сидевшее на ней, теперь болталось как на вешалке. Она крепко держала узелок, а сына, закутанного в одеяло, прижимала к груди так сильно, что онемели руки.


Ее втолкнули в переполненный товарный вагон. Через головы людей она выглянула наружу и увидела маленькую седую женщину — тетю Олю, которая прорывалась к вагону, но ее отгоняли. Один из конвоиров пнул ее ногой. Тетя Оля упала. Паровоз запыхтел и тихонько тронул. Аня отвернулась к стене и уставилась в угол вагона сухими глазами. Она не плакала...


В ее памяти навсегда запечатлелась ужасающая картина: толпа кое-как одетых, растерянных, страдающих, униженных женщин и детей, немецкие окрики, лай овчарок, сдавленные рыдания, пыхтение паровоза, шарканье подошв, редкие выстрелы...


И расставание с Юркой; его оторвали насильно. «Немцы — люди пунктуальные, — сказали ей, — где бы ни очутился ваш сын, вот по этому номерку вы его найдете...» Она держала в руках номерок и заливалась слезами, не зная; что впереди и ей самой придется испытать унизительное чувство раба-невольника, стать живым «товаром», который не имеет имени и фамилии, а принимается по количеству голов, как породистый тильзитский скот, и должен работать на ферме у бауера.


После войны Аня жила мыслью — забрать из приюта сына, вернуться на Родину. Ее, в числе многих советских людей, по воле судеб очутившихся в Западной Германии, мытарили по лагерям «перемещенных». Она протестовала, требовала встречи с советскими представителями. Ей говорили: «Напишите письмо, мы передадим». Она писала. Послания исчезали, как в пропасть падали... С издевкой глядя ей в глаза, жандармы посмеивались: «Вам никто не отвечает. Значит, вас там не ждут».


Тринадцать лет Аня и Максимов шли навстречу друг другу и сейчас, встретившись, поняли, что еще не дошли, что путь друг к другу будет нелегким, может быть поэтому они молчали...


Дома их ждал праздничный обед. Кое-что Максимов приготовил сам. Селедку он делал особенно хорошо, слегка вымачивал ее в молоке и теперь угощал Аню, хвастаясь, что максимовская селедка известна в военном городке.


Аня удивилась:


— Ты ведь никогда не умел готовить. — И тут же смолкла. Она поняла, что о Максимове еще ничего не знает, и главное — имеет ли этот седеющий плотный мужчина что-нибудь общее с тем Мишей, которого она знала?


После обеда Аня переоделась в длинный, до полу, подбитый шелком халат, поправила коротко стриженные волосы и закурила немецкую сигарету.


Максимов ничего не сказал, Аня опередила его:


— Я курю, вернее — курила. Иногда это было единственное, что мне оставалось. Я брошу, если тебе неприятно.


— Разве я сказал, что мне неприятно? Я ничего не говорю, Анюта, и ты не должна оправдываться передо мной.


От слова «Анюта» у нее защекотало в горле. А когда он взял ее за руку и привлек к себе, она опять с трудом преодолела подступающие к горлу слезы.


Сын молча разбирал книги. По-русски Юра читать не умел, так же как и говорить. Книги были на немецком языке, легкие, развлекательные, с картинками, изображающими разбойников и прекрасных дам.


Часто, лежа по ночам, Аня мучительно размышляла над тем, как разрушить стену, отделяющую мужа от сына. Она видела, что тщетны все попытки Максимова сблизиться с сыном, Юра отвечает холодной вежливостью.


Максимов принес книги и начал по-немецки объяснять, что это за книги. Юра вежливо поблагодарил, обращаясь к отцу на «вы», и сложил книги стопкой на своем письменном столе, не питая к ним никакого интереса. В другой раз отец принес модель корабля, прекрасно вырезанную из моржового клыка; Юра посмотрел на модель и осторожно поставил ее на полку. Вскоре Максимов подарил сыну коньки и предложил пойти покататься. Юра вежливо отказался.


Шли месяцы. Все попытки Максимова завязать дружбу наталкивались на Юрино упорство. Быть может, Максимов и был бы рад этому упорству, если бы оно походило на его собственное, прямое, яростное, но это было чисто немецкое педантичное упорство, рожденное не убеждением, а равнодушием.


Максимов замкнулся, Аня страдала. Она металась между сыном и мужем, обвиняя то одного, то другого, а чаще всего себя, свое собственное бессилие, она чувствовала, что былой любви уже не вернуть. Юру раздражала суета матери, ее нервозность. И однажды за столом, рассердившись на какой-то пустяк, он повернулся к матери лицом и, сузив глаза, сказал ей что-то обидное.


Услышав эту резкую, лающую речь, увидев побледневшее, оскорбленное лицо Ани, Максимов потерял самообладание. Он поднялся из-за стола и пошел навстречу Юре. Глаза Максимова налились гневом, и Аня не решилась его остановить. Взяв сына за воротник, он тряхнул его так сильно, что рассыпалась Юркина прическа, уложенная волос к волосу, и сказал тихо, сквозь стиснутые зубы:


— Как ты смеешь так разговаривать с матерью? Ты русский, понимаешь, а русские дети так себя не ведут.


Резко оттолкнул его от себя и вышел в другую комнату.


Сила встретилась с упорством в открытом бою. Отступлений быть не могло. Столкнулись не отец с сыном, не взрослый с ребенком, а мужчина с мужчиной.


Четыре дня они не разговаривали, избегая друг друга, а на пятый, когда Максимов, вернувшись из академии, ужинал, Юра подошел к нему и сказал, опустив глаза:


— Папа! Ты покажешь мне настоящий корабль? Я никогда не был на корабле.


Максимов обжегся ложкой горячего супа, вытер губы салфеткой и ответил:


— Обязательно покажу. В воскресенье поедем с тобой на крейсер «Аврора». Ты слышал что-нибудь об этом корабле?


Юра замахал головой.


— Ну так вот знай...


И Максимов начал рассказывать, глядя сыну в глаза, чувствуя его интерес, радуясь тому, что лед тронулся...


Так онемеченный ребенок постепенно возвращался в свое родное, русское лоно. Максимов выдержал борьбу за сына, и, калсется, поэтому Юрка был ему в тысячу раз дороже...


4


— Мама, наш детсадик большой, красивый, а еще какой — знаешь?


— Ну, веселый, светлый...


— Нет, нет, не знаешь. Наш садик скороходовский. Вот какой.


Верочка смеялась и торжествующе смотрела на маму. Она любила делать открытия. Воспитательница сказала им, что детский садик называется — скороходовский. А почему скороходовский? Потому что их мамы и папы работают на фабрике «Скороход». Что бы это могло означать? Скоро... Скоро... ход... Верочка всплескивала руками:


— Мамочка, ведь скороход-то значит, чтобы все скоро-скоро. Да? И проснуться утром, умыться, и позавтракать, и все скоро-скоро.


Верочка радовалась своему открытию. Она семенила рядом с мамой, стараясь попасть в ногу с ней, но широкий шаг матери был намного больше Верочкиного шажка, она сбивалась, вздымала снег крохотными ножками и смеялась, смеялась...


— Чему ты смеешься, крошка?


Нет, Верочка и сама не знала, чему она смеется. Просто ей все нравилось в этой жизни: и позванивание трамвая, и яркие витрины магазинов, и горячая мускулистая мамина рука. Мама шила ботинки, и большие, и маленькие, даже такие маленькие, как у Верочки. Мама работала на «Скороходе».


— Скоро-ход... скоро-ход... — Верочка смеялась, ловила ртом легкие воздушные снежинки.


Давно это было, очень давно...


Вспоминая об этом, Вера смущенно улыбалась. Улыбались ее большие темные глаза, улыбался мягкий девичий рот. Впрочем, от детства у Веры остались не только такие радужные, но и тяжелые воспоминания: голод, холод, лютые бомбежки блокадных дней, когда ее мать, едва передвигая ноги, пробираясь по заснеженным улицам Московской заставы, поднималась на пятый этаж фабричного здания, потому что знала: ее труд нужен фронту. В сапогах, сшитых на «Скороходе», советские воины должны были не только разгромить врага у стен Ленинграда. Они должны дойти до Берлина. Так оно и случилось. Очевидцы рассказывали, что 9 мая 1945 года у рейхстага высоко над головами ликующих солдат маячил старый, стоптанный кирзовый сапог, сделанный на фабрике «Скороход», и под ним красовалась короткая многозначительная надпись: «Дошел!» Очень возможно, что заготовки этого сапога были выкроены на прессе «Идеал» Вериной мамой.


А когда Верочка подросла, поднялась по широкой фабричной лестнице на пятый этаж, толкнула дверь и попала в закройный цех. За станками на высоких табуретках сидели женщины. Вера потерялась среди нестройного гула, она уже хотела убежать, но в цех вошла какая-то женщина, ласково взяла Веру за руку и спросила;


— Девочка, тебе кого нужно?


— Маму. Дудинцеву.


— Ну идем, идем. Разыщем твою маму.


Они шли между рядами станков, и Вера первый раз чувствовала острый запах кожи. Кожа лежала на столах у прессов. Она была разного цвета: черная, красная, коричневая. Она поблескивала так, что Верочке хотелось погладить ее ровную, гладкую поверхность. Вера видела, как быстро и ловко работницы кроили из больших кусков кожи длинные и короткие полоски. Сложенные на столе горки этих полосок все росли и росли. Ова еще не знала, что из этих полосок и образуются заготовки для обуви.


— Зоя Федоровна, веду к вам заблудившуюся дочь. Молодая женщина, которая привела Веру, смеялась.


Смеялась и мать. На работе она была совсем другая, чем дома. На ней был халат-спецовка, на пышных волосах — косынка, светлые глаза смотрели молодо,


— Что, растерялась? — спросила мать.


— Нет, — Вера встряхнула головой. — Мне здесь нравится.


В тот раз она недолго пробыла на фабрике. Мать показала ей цех, познакомила с работницами, а вечером Вера попросила маму устроить ее на фабрику. Она, конечно, могла бы учиться дальше, но ведь отец погиб в блокаду; она видела, как трудно приходится матери, видела, как она шьет по вечерам, когда Вера с братишкой засыпают, как она стирает, хлопочет по хозяйству. И когда Вера стояла рядом с нею в цехе, она подумала, что нужно помочь маме, а учеба никуда не уйдет.


Так она начала работать табельщицей, потом копировщицей. Поступила в вечерний техникум. Училась хорошо. Ей предложили перейти на дневное отделение. Она отказалась, а вместо этого перешла в бригаду закройщиц.


Десять девушек было в бригаде. Их объединял не только труд. Все они любили музыку, литературу, вместе ходили в театр и кино. Вместе ездили за город кататься на лыжах.


Во время одной лыжной вылазки и случилось то самое, что привело ее сюда, в далекое Заполярье.


Мороз в тот день холодил лицо, под солнцем чуть поблескивала лыжня, было тихо, и только иногда вздрогнувшая ветка беззвучно осыпала снег в лесу, там, где четко рисовались тени разлапистых деревьев и где среди голубеющих снегов виднелось освещенное солнцем золотистое пятно поляны.


Вера остановилась отдохнуть, прислонилась к дереву, и тут, словно сказочный царевич, откуда ни возьмись появился худощавый юноша в синем свитере с белой полоской на шее и такой же вязаной шапочке, увенчанной помпоном. Раскрасневшись от быстрого хода, он, очевидно, решил сделать привал, расставил широко палки, опираясь на них руками, и спросил Веру так, точно они были давние знакомые:


— Вы знаете, что это за дерево?


— Нет, я всю жизнь в городе прожила, — созналась она, смущаясь и краснея.


— Причина неуважительная. Должен признаться, что мы все просто не любопытны. Тысячу раз можем проходить мимо одного и того же и не знаем, что это, — сказал он и объяснил, что девушка стоит под кедром, который очень редко встречается в здешних краях. Причем говорил просто, по-товарищески, без желания подчеркнуть, что вот, мол, я знаю такие вещи, а ты нет... И потому Вера прониклась к незнакомому юноше доверием, и, когда он сказал: «Пошли вместе!» — взмахнул палками и устремился вперед, прокладывая лыжню,1 — Вера нажимала изо всех сил, стараясь не отставать.


А уже через неделю она пришла к Геннадию в училище на какой-то вечер, и тут впервые услышала слова чистосердечного признания в том, что еще ни одна девушка ему так и не нравилась. Верочка в душе радовалась. Ее подружки мечтали иметь молодого человека — курсанта военно-морского училища.


Они часто встречались: ходили на лыжах, бывали в театрах, в кино. А когда Геннадий пришел к Вере домой с огромным тортом из «Севера» и в присутствии матери сделал официальное предложение — Вера засомневалась:


— Ты с высшим образованием, без пяти минут офицер. А кто я? Работница с обувной фабрики. Родители не одобрят твоего выбора.


Он рассердился:


— Ты не знаешь моих родителей и потому так говоришь...


Но очень скоро выяснилось, что Геннадий их тоже мало знал. Приехав в Москву представить невесту, он впервые понял, что отец полон условностей и предрассудков, считая, что на втором курсе рано думать о женитьбе. Ну а если решился на это — смотри не прогадай! Бери девушку из достойной семьи и непременно с высшим образованием. Под словом «достойной» он понимал материальное обеспечение...


Мать горой встала за Геннадия.


— Не надо его осуждать. Дети во многом повторяют своих родителей. Ты тоже женился — не было девятнадцати — и взял себе жену не дворянского происхождения.


— Я другое дело... Крепко стоял на ногах. У меня за спиной была трудовая жизнь... А что он — молокосос. На нас надеется. А я мечтал поставить его на ноги да пожить спокойно, в свое удовольствие, — волнуясь, говорил отец.


— Ну что ж поделаешь, раз он любит... — повторяла мать. — Пусть живут на здоровье.


Отец не хотел слушать.


Много горьких, унизительных минут пережила Вера. И если бы не поразительное упорство Геннадия, она бы сразу сбежала из этого дома. Его стойкость взяла верх, Именно в эти дни он вырос в глазах Веры.


Вернулись они мужем и женой. Их приютила Верина мать. В простой семье, где постоянно ощущались нехватки, Геннадий чувствовал себя лучше, чем в родном доме, а после рождения дочери особенно.


Танечка стала любимицей не только Веры, ее матери, но и сестры Геннадия Наташи, которая жила в Ленинграде и частенько забегала, принося ребенку то распашонки, то игрушки, то баночку зернистой икры... А отец Геннадия по-прежнему хранил спокойствие, рассуждая так: «Сумел сделать ребенка — пускай попробует воспитать». И никакие мольбы матери не помогали.


Ничего, без помощи деда обошлись. Танюша росла веселенькой девчушкой. Геннадий заканчивал училище, и все было хорошо.


Маленькая однокомнатная квартирка, в которой здесь, на Севере, временно поселились Кормушенки, принадлежала холостяку, капитану второго ранга. Он уезжал в Ленинград на курсы усовершенствования и, отдавая ключи, сказал:


— Живите на здоровье!


Кормушенки считали, что им здорово повезло. Вера ахнула, когда встала на пороге комнаты: большая, светлая, хорошо обставленная. Вера долго не могла привыкнуть к тому, что свет тут зажигался автоматически — едва переступишь порог, — а в кухне большая и удобная электрическая плита...


Приятно было впервые в жизни осознать себя хозяйкой дома, хоть маленького, временного, но дома.


Она с удовольствием наводила порядок в квартире, готовила обед, уходила в магазин и возвращалась с полными авоськами. Таня неотступно следовала за ней. Это не Ленинград, где забежишь в магазин полуфабрикатов и за полчаса обед готов. В маленькой отдаленной базе все гораздо сложнее...


И после того как Танюшка и Геннадий засылали, Вера еще долго шила, гладила, штопала и ложилась, когда во всех окнах напротив уже погасли огни.


В заботах первых недель Вера редко вспоминала о встрече с Максимовыми. На знакомство с соседями, на уличные разговоры с соседками у нее тоже не оставалось времени.


* * *


Беда пришла неожиданно. Уже смеркалось. Таня прибежала с улицы оживленная более обычного, забрызганная с ног до головы, и по всему было видно, что северная весна пришлась ей по нраву. Заснула она не сразу.


Вера пристроилась на диване с книжкой, прикрыв плечи пуховым платком. Спать не хотелось. Шумел вентилятор, который Вера включала перед сном. Голоса ребят под окном понемногу стихли. На сердце у Веры было тревожно. Она поднялась с дивана, побродила по комнате, пытаясь определить причину нарастающего беспокойства. Дочь во сне тихо застонала. Вера склонилась над ней, положила руку на лоб. Он был очень горячий.


Вера бросилась к телефону и набрала номер Максимовых. Этот номер назвала ей Анна Дмитриевна, провожая на новую квартиру. Вера даже не подозревала, что он останется у нее в памяти.


— Слушаю. Кто говорит? Не пойму! — Она узнала голос Максимова: — Да, да, помню. Чем могу быть полезен?


Деловитость, прозвучавшая в этом вопросе, отрезвила Веру, и ей вдруг ясно представилось ее незавидное положение, затерянность на краю света, в снегах, внезапная болезнь ребенка, одиночество и беспомощность.


— Не знаю, что делать. Таня заболела, а муж на дежурстве, — сказала Вера и заплакала. Она пыталась сдержаться, но не могла, всхлипывала, то растирая глаза, то закрывая мембрану телефонной трубки. Потом тихо положила трубку на рычаг и побежала к кроватке.


Таня стонала, лоб у нее был в испарине. Вера попыталась разбудить девочку, она только чуть-чуть приоткрыла мутные глаза и вновь впала в забытье. Тогда Вера выбежала на площадку и позвонила соседке. Еще и еще раз. Сонная соседка открыла дверь. Вера спросила телефон госпиталя и, не ответив на вопрос, что случилось, вернулась к дочери.


Максимов, услышав в трубке плач Веры и короткие гудки, постоял несколько минут в раздумье, потом постарался пройти в комнату как можно тише, боясь разбудить жену, но она услышала и проснулась.


Михаил Александрович рассказал обо всем. Анна Дмитриевна тотчас же набрала номер госпиталя. Ей ответили — врач уже отправился к больному ребенку. Она погасила свет. Минут двадцать они лежали в полной темноте, Анна Дмитриевна прислушивалась к ровному дыханию мужа, потом приподнялась. Чуть скрипнула пружина. Максимов лежал не. двигаясь. Тогда она начала подниматься осторожно, без шума.


— Ну, ну, ну, — пробурчал в подушку Максимов, — беспокойная старость. Ну что тебе еще? Позвонила же врачу. Без тебя обойдутся.


— А я думала, Миша, ты спишь. Я ведь просто так — бессонница напала.


— Бессонница, бессонница, — передразнил ее муж и повернулся на спину, а заснуть не мог. — Ты знаешь, у меня какое-то странное чувство к этому лейтенанту. Любопытство разбирает узнать, что он за человек, а с другой стороны, все папаша вспоминается — вежливый такой, с любезной улыбочкой и змеиным жалом...


— О папаше я бы постаралась забыть.


— Да? — с сарказмом произнес Максимов. — Брось, милая. Эти люди на чужом горе строили свое счастье.


— Не к чему копаться в прошлом. Пойми, молодые не виноваты. Они здесь без году неделя, одни-одинешеньки, с больным ребенком на руках.


Максимов, услышав о ребенке, смягчился:


— Что тебе мешает? Встань и позвони к ним.


— Я телефона не знаю.


— Что ты, при царе Горохе живешь? Спроси дежурную телефонистку. Она найдет.


— Неудобно как-то ночью...


— Вечно ты со своим «неудобно». Ну пойди к ним, я тебя провожу.


Они оделись, больше не разговаривая, тихо вышли на улицу. Метель стихла, и дома стояли белые, в изморози. Шли осторожно по слабому, уже не зимнему насту, поддерживая друг друга.


У входа в дом, где жили Кормушенки, они расстались. Анна Дмитриевна поднялась наверх, а Максимов остался ждать внизу. Он стоял возле парадной и смотрел в небо. Оно так много говорит сердцу моряка, который привык оставаться наедине с морем и небом чаще, чем с землей. Ковш Большой Медведицы выделялся отчетливо, была заметна каждая звездочка.


Анна Дмитриевна вышла через несколько минут.


— Мне придется остаться, Миша. Девочка тяжело заболела.


— Что же это, врачей, что ли, у нас не существует? Тоже мне, доктор!


— Врач был, и, может быть, придется вызывать еще раз.


— Ну и вызовут. Пошли, пошли...


— Нет, Миша, ты извини, я останусь.


Максимов взял Анну Дмитриевну за руки, снял варежки и погладил маленькие морщинистые ладони:


— Ну что мне с тобой делать? Анна Дмитриевна улыбнулась:


— Если я задержусь, имей в виду, на всякий случай: хлеб завернут в полотенце, рыба и масло в холодильнике.


Максимов возвращался один. На востоке чуть-чуть пробивались белесые сполохи северного сияния. «Вот и ночь прошла. Еще одна ночь в нашей жизни».


5


Время от времени Геннадий возвращался, к мысли, что он здесь пришелся не ко двору. На корабле своих дел невпроворот, а тут еще в комендантский патруль посылают. Ходи целый день по улицам, ищи нарушителей. Откуда они возьмутся, если в городе нет ни одного постороннего человека? Свои друг друга в лицо знают и ничего себе не позволят... А как-то недавно старший помощник вызывает и говорит: «У нас работа с изобретателями и рационализаторами совсем захирела. Возьмите это дело в свои руки, товарищ лейтенант». Не скажешь — не могу, перегружен и прочее... Говоришь — есть! Одно к одному, и получается настоящая запарка. Возможно, это и нужно кому-то...


Бывая на корабле, Максимов проходит мимо — вроде не замечает, а если обратится, то коротко, только по делу, строго официальным тоном.


Правда, «в минуту жизни трудную» Анна Дмитриевна примчалась на выручку и всю ночь дежурила у Танюшиной кроватки. Но это еще ничего не значит: вырастившие своих детей женщины всегда участливы и добросердечны.


Да и командир корабля тоже не жалует вниманием. Капитан первого ранга Доронин принял его стоя, критическим взглядом осмотрел Геннадия с ног до головы, спросил, где он проходил практику, на каких лодках плавал. И тут же холодным, чеканным голосом преподнес не очень-то приятное известие:


— Вам придется сдать экзамены на самостоятельное управление электронавигационной группой и на допуск к самостоятельному несению вахты.


Геннадий знал: через это не перешагнешь. И все же разбирала досада: экзамены, зачеты, курсовые работы ему осточертели еще в училище. Мечтал оторваться от учебной скамьи и почувствовать себя самостоятельным. А тут все сначала...


Вернулся домой грустный.


— Что случилось, Ежик? — спросила Вера, наклонилась к нему и провела ладонью по жестким волосам.


— Разговаривал с командиром...


— Ну и что?


— Приказывает сдавать экзамены.


— Опять экзамены, ты же только кончил училище?!


— Ничего не значит. Существует порядок — сдать экзамен по устройству корабля и самостоятельному несению вахты.


— Так почему же ты расстраиваешься? Раз надо, какой может быть разговор?!


— Дело совсем не в экзамене. Понимаешь, и командир корабля, и каждый, с кем я встречаюсь, смотрят мне в глаза и будто бы хотят спросить, да не решаются: ах, вы сын того самого Кормушенко?!


Вера тихо рассмеялась:


— Чудак ты у меня, Ежик-фантазер. Вечно придумаешь что-нибудь несусветное. Ты не о том думай, что было да прошло, а о том, что будет. Тебе важно проявить себя, тут отношения Даниила Иосифовича с Максимовым не имеют никакого значения...


— Ты думаешь?


— Не думаю, а уверена.


Вера была тихой и незаметной, но в нужный момент, в минуты колебаний она умела вмешаться, повернуть ход мыслей, придать уверенность своему мужу, настроить его на нужный лад. И сейчас Геннадий вдруг почувствовал облегчение, подумал: «В самом деле, может быть, она права?!»


Дни летели незаметно. Прошел месяц. Большую часть времени Геннадий проводил в штурманской рубке за работой, стараясь не мельтешить перед Дорониным и вовсе не попадаться на глаза Максимову, который часто бывал на корабле.


Но это не значит, что командир корабля забыл о существовании лейтенанта Кормушенко. Когда истек срок, Доронин с утра вызвал к себе Геннадия:


— Как ваши дела?


Геннадий сказал, что по своей штурманской специальности он готов к ответу. Северный театр ему знаком. Конечно, пока теоретически, по картам и лоциям. Что же до устройства корабля, то в училище он изучал разные типы лодок, а о существовании таких вот атомоходов-гигантов не слышал. Видимо, проект был засекречен.


Доронин недовольно покачал головой:


— При чем тут училище? Вы теперь на флоте, и у вас есть возможность полазить, пощупать, узнать.


— Я ходил по кораблю, знакомился. Только, мне кажется, мало...


— Мало или много — мы сейчас узнаем. Идемте! Доронин резко поднялся и надел фуражку.


«Везет же... — подумал Геннадий. — Надо было угодить под начало такого дотошного командира».


С виноватым видом он следовал за Дорониным, думая, как бы, чего доброго, не опозориться на глазах у матросов, работающих в отсеках.


В одном из отсеков Доронин задержался и потребовал объяснить-ему схему приборов управления стрельбой. «Счастливый билет», — обрадовался Геннадий. Как раз на выпускном экзамене он вытянул эту же самую схему и ответил на пятерку. С полным знанием дела начал он показывать устройство приборов и рассказывать, как они вырабатывают данные для стрельбы и синхронно посылают их на боевые посты. С кнопок, переключателей, сигнальных лампочек он переводил взгляд на командира корабля, на его безразличное лицо и никак не мог понять, доволен он знаниями Геннадия или постоит, послушает и преподнесет какую-нибудь пилюлю...


Доронин не сделал никаких замечаний, а коротко бросил:


— Хватит! Идемте!


Они шли дальше. Доронин то и дело останавливался и требовал показать воздушные магистрали, объяснить, где, в районе каких шпангоутов расположены балластные цистерны, и многое другое...


А когда, обойдя чуть ли не весь корабль, они вернулись в штурманскую рубку, Доронин сел на стул и спокойно подытожил:


— На троечку знаете, штурман.


Не торопясь развертывал Геннадий карту северного театра, показывал фарватеры, маяки, объясняя при этом систему радионавигации. Вдруг он заметил интерес на лице командира и сразу ободрился. Уже спокойней и уверенней объяснял он характерные особенности течений в различных районах Баренцева и Карского морей, рассказывал о гидрологии морей, а в отношении ледового режима приводил новейшие данные советских дрейфующих станций.


— Довольно! — строго сказал Доронин. — Свое дело знаете много лучше...


И, точно сразу забыв об экзамене, мягко спросил:


— Кажется, адмирал Максимов с вами говорил насчет истории подледного плавания?


— Так точно, говорил.


— Ну и что вы решили?


— Я заказал в Североморске литературу и буду этим заниматься, как только освоюсь на корабле.


— Слушайте, штурман! В таком случае вам сам бог велел стать для начала нашим корабельным историком. Правда, исторический журнал у нас ведет замполит. Вы будете его правой рукой.


Геннадий обрадовался: пожалуй, это дело по нему. И смотрел, не решаясь перебить командира, увлеченного своей идеей.


— Вы понимаете, штурман, все в жизни проходит. Люди, корабли рождаются и умирают, а написанное нами остается, продолжает жить. И передается новым поколениям моряков. Уверяю вас, придет время, нас с вами вспомнят, скажут — вот они осваивали советские атомоходы, совершали далекие плавания и прочее такое...


Геннадию понравилась сама идея, но еще больше, пожалуй, удивила его восторженность командира, все время казавшегося сухарем и службистом.


— Я еще кинолюбительством увлекаюсь, — обронил Геннадий.


— Вот и отлично! Значит, вы будете писать историю и иллюстрировать фильмом собственного производства!


Доронин посмотрел на часы, встал, и его лицо опять приняло строгое выражение.


— Учтите, история историей, а по устройству корабля я вас еще погоняю...


С этими словами он вышел. Геннадий направился к столику, за которым над картами сидел Таланов.


— Поздравляю, вам здорово повезло, — сказал он с улыбкой. — С нашим командиром не так-то просто найти общий язык.


Геннадий удивился:


— Почему?


— Видите ли, он, как все службисты, терпеть не может людей нестандартных.


— Что вы имеете в виду?


— Разве вы сами не догадываетесь? — Таланов прищурился и увлеченно продолжал: — Да будет вам известно, Геннадий Даниилович, мы с вами живем в век стандартов. Я говорю не только о нашей военной системе. Нет, это, я бы сказал, более широкое явление. Стандарт командует всюду... он проник во все поры государственного управления, в быт, в технику, даже в искусство. Сегодня нужен человек, отвечающий требованиям стандарта. Преуспевают именно такие, а вундеркинды никому не нужны, они выходят из рамок... Не обольщайтесь, сегодня командир приветствует ваши начинания, а завтра скажет: «Голубчик, вы выскочили за рамки стандарта», — и повернет вас на сто восемьдесят градусов...


— Странно. Он так заинтересовался моим кинолюбительством.


— Минутное настроение... Я это на себе испытал. Не говорю о чем-то большом. Возьмите наши мелкие страстишки, увлечения. Все регламентировано... У меня дома аквариумы с рыбками. Казалось бы, безобидное занятие. Так нет, слышится критика: «Если бы у вас хоть ребятишки были, а то смешно, двое взрослых чудаков на рыбках помешались. Вы бы лучше, как все, ездили на рыбалку». Как все! Понимаете? Они стоят на страже стандарта и не допустят никаких отклонений. Или начинается подписка на газеты. Все должны выписать «Правду» и «Красную звезду». А мне достаточно «Советского спорта». Нет, такой номер не пройдет! Да. Замполит из вас кишки вытянет! Или идешь в кино — где бы дать людям развлечься, показать что-нибудь легкое, эксцентричное, так, к великому несчастью, и кино имеет свой обязательный стандарт. Вот так-то... Геннадий задумался.


— А может быть, как раз и в наш бурный век нужны люди определенного склада и направления?


— Ну что вы! — улыбнулся Таланов. — Разве нивелировка всего, в том числе и человеческой личности, была когда-нибудь явлением прогрессивным?


— Но вот вы же не обычный человек. Вы говорите вещи, которые от других не услышишь. Значит, вы, несмотря ни на что, сохранили себя и свою самобытность.


Таланов рассмеялся:


— Ошибаетесь! Я, как и все, человеко-единица в рамках принятого стандарта. Сне зависит не от меня, не от командира корабля, даже не от Максимова. Дух эпохи, веление времени...


Таланов несколько минут молчал, постукивая карандашом по столу, затем пристально взглянул на Геннадия:


— Я вижу, вы со мной не согласны?


— Да, — сознался Геннадий. — Мне как-то странно слышать такое. Выходит, в наш век человеческая личность сведена на нет. Чем же тогда объяснить поразительные успехи нашей науки и техники, постройку межпланетных кораблей, сверхскоростных самолетов, атомоходов, подобных тому, на котором мы с вами служим? Ведь все это рождается не на небесах, это плод человеческой мысли, свободной, не скованной никакими условностями...


— Ну, знаете ли, военная техника повсюду развивается независимо ни от каких условий....


Геннадий смотрел прямо в глаза Таланову, убежденный в своей правоте:


— А зодчество, литература, искусство? Откуда композитор Шостакович, скульптор Коненков, поэтесса Берггольц?


— Могу ответить то же самое. Таланты, дорогой Геннадий Даниилович, всегда были, есть и будут. Если хотите знать, это от природы, а не от общества...


— Позвольте, таланты развиваются не в безвоздушном пространстве. Им тоже нужны условия. Если нет условий, нет талантов. Так я понимаю?


— Вы говорите об одиночках, по чистой случайности выскочивших из рамок общепринятого стандарта. Только и всего!


— Почему одиночки? А возьмите художественную самодеятельность, народные театры, студии изобразительных искусств... Сколько их в нашей стране! Там не одиночки. Тысячи и тысячи приезжают в Москву на фестивали, — сказал Геннадий и посмотрел на Таланова с усмешкой.


— Ну и что ваша художественная самодеятельность? Там тоже стандарт. Везде одно и то же — песни, пляски, декламация. Не знаю, как вам, а мне давно оскомину набила...


— На ваш вкус не угодишь, товарищ капитан третьего ранга.


— Почему на мой? Я уверен, многие так считают... Таланов вдруг перешел на деловой тон:


— Ладно, подискуссировали — и хватит, а теперь давайте приниматься за работу. Сегодня вам надо выверить гирокомпас. Если пойдем в море, все должно быть в ажуре...


— Есть, будет сделано! — откликнулся Геннадий и поторопился к себе в пост.


6


Рано просыпался жилой городок подводников. Машины к кораблям уходили в семь утра, а незадолго до этого на улицах при свете фонарей, точно призраки, возникали из снежной пелены фигуры в черных шинелях.


Геннадий обрадовался, издали приметив Таланова, подошел к нему и, козырнув, весело сказал:


— Метет, товарищ капитан третьего ранга. По всем правилам Север...


— Что вы! У нас иногда за ночь снежные горы вырастают. А в общем, Север не так уж страшен. Возможно, где-то на Новой Земле затеряешься, а у нас дорогу к остановке спутать нельзя. Круглые сутки горят уличные фонари. Цивилизация...


Две яркие фары осветили толпу. Геннадий с Талановым последними вошли в автобус и устроились на заднем сиденье.


Семнадцать километров — не так уж много. Вскоре автобус плавно подошел к знакомому дому.


Процедура переодевания и выполнения всех формальностей занимала каких-нибудь десять — пятнадцать минут, И офицеры шагали к своим кораблям.


— Смотрите, какая пестрая гамма-цветов, — сказал Таланов, закинув голову вверх. — Такое можно наблюдать только у нас в Заполярье.


Геннадий присмотрелся: всходило солнце, у самого горизонта небо было темно-синее, выше к зениту оно незаметно светлело и постепенно переходило в бледно-розовый цвет. Действительно, чудеса природы! Ни одному художнику не придет на ум такое фантастическое сочетание цветов.


Они подошли к кораблю. Вслед за командиром боевой части Геннадий спустился в центральный пост, и первым, кого он увидел, был мичман Пчелка-Дубовик.


Стоя смирно, комкая в руках ветошь, он рапортовал Таланову, а затем, словно желая подчеркнуть свое уважительное отношение к Кормушенко, произнес громко и раскатисто:


— Здравия желаю, товарищ лейтенант! Як здоровья, товарищ лейтенант?


Геннадия трогали участие, забота и больше всего подкупала интеллигентность этого добродушного, круглолицего, улыбчивого человека. В отличие от многих боцманов, какие встречались на кораблях во время практики, мичман Дубовик не «кипел», не пускал в ход крепкие выражения, держался солидно, с достоинством.


По утрам Геннадий с удовольствием наблюдал, как мичман, облачившись в комбинезон, командовал: «Дать давление гидравлики!» — и начинал проверку рулевого хозяйства.


Не так сложились отношения у Геннадия с другим подчиненным — старшиной команды штурманских электриков Василием Голубевым. Он всегда скрытный, замкнутый, нелюдимый. Будто ко всем, в том числе и к Геннадию, относится с подозрением...


Хотя Геннадий знал, почему так происходит, но от этого не легче, большую часть времени быть рядом с человеком и ничего от него не услышать, кроме служебных разговоров... Отчасти Геннадий винил себя, свою неопытность, нет у него подхода к людям, нужно обладать какими-то качествами, чтобы человек проникся доверием, а он прямо в лоб спрашивает: «Ну как жизнь?» И Голубев так же отвечает: «Ничего, живем нормально».


Однажды Геннадий обратился за советом к Пчелке и услышал, что ничего в таких случаях не надо делать.


— Пройдет время, и все образуется. Он привыкнет к вам, вы к нему. Через годик не узнаете Васю Голубева.


«Год — слишком долгий срок. Хорошо бы побыстрее», — подумал Геннадий. На службу он не сетовал. Через несколько месяцев после прихода на корабль стать полным хозяином штурманского комплекса — это немало. А все он, Таланов, со своими причудами, странностями... Одно хорошо: ни во что не вмешивается, не сует всюду нос, не нервирует.. Обычно, придя утром на корабль, выслушивает доклады подчиненных, как будто думая о чем-то другом, но в ходе разговора умеет схватить главное, даст указания, затем отпускает всех, в виде напутствия повторяя одну и ту же любимую фразу: «Давайте действуйте! Время деньги, а денег нет», — и больше не мельтешит перед глазами.


. Геннадия не давит командирская опека, он принимает это с благодарностью, как знак особого доверия, и думает только о том, как бы не подвести Таланова.


Еще накануне командир корабля предупредил: скоро пойдем на зачетную стрельбу. А это — самое важное.


Первый раз Геннадий будет свидетелем ракетного удара по неподвижной цели. А пока надо все трижды проверить, исключить какую-либо случайность.


Геннадий привычно вошел в помещение боевого поста. Голубев, возившийся у основания прибора, поднял голову, вскочил и наспех вытер руки ветошью.


— Товарищ лейтенант, произвожу чистку блока датчиков, — доложил он и замер, вытянув руки, как всегда пугливый и настороженный.


Геннадий поздоровался.


— Ну как дела?


— В порядке, товарищ лейтенант. Лично проверил.


— Давай посмотрим.


Геннадий за короткое время службы выработал золотое правило: «Свой глаз — алмаз». Все прощупает своими руками... Он нажал рычажок «питание», вспыхнули сигнальные лампочки счетно-решающих приборов, послышался мягкий шелестящий шум работающих механизмов. Вместе со штурманскими электриками он проверял навигационный комплекс, недавно установленный заводской бригадой. Длилось это не час и не два... Весь день. Геннадий забыл обо всем на свете и даже о том, что рядом стоит Василий и надо бы с ним переброситься живым словом. Сам Голубев не решался напомнить о себе.


«Оба офицеры, а какие разные, — думал он, сравнивая Кормушенко и Таланова. — Этот все может сделать, а тот — книжный человек. Аппетит большой, любит красивую жизнь. На чужих трудах в рай едет...»


Вспомнился ему недавний случай. Таланов купил телевизионный комбайн «Беларусь». Казалось бы, чего больше — тут и телевизор, и радиоприемник, и проигрыватель. Так нет, пришло в голову придать ему «художественное оформление»: пусть телевизионная антенна возвышается в виде маяка. Где ее такую достать? Тут он и вспомнил о Голубеве. Вспомнил потому, что Василий сам сконструировал радиоприемник с телевизором. Таланов позвал его к себе: вот, полюбуйся моей покупкой и построй антенну-маяк.


«У всех офицеров антенны куплены в магазине за десятку и видимость отличная», — заикнулся было Василий. А он и слушать не хочет. «Пусть у всех будет покупная, а ты сам сделай». Спорить бесполезно. Василий пошел на берег, раздобыл журналы. Там множество вариантов антенн. Есть схемы, страшно поглядеть — еж с колючками. За «ежа»-то и ухватился Таланов. «Такую мне и сделай. Мы с женой хотим смотреть Норвегию». Много вечеров сидел Василий и мастерил маяк и замысловатую антенну; один тросик сплести чего стоит... Привез, установил. Появилась на экране сетка для настройки. Все как полагается, а хозяина не устраивает: «Вот этих квадратиков сбоку почти не видно... Давай сделай яснее...» — «Это же сетка, товарищ командир», — объясняет Василий. А он сердится: «Вот ты добейся, чтобы каждая точка на ней была отчетливо видна». Пришлось переделывать антенну, убить еще несколько вечеров, и все оказалось бесполезным: изображение четкое, а эти проклятые квадратики по краям так и не прояснились...


Геннадий устал, прервал работу, сел и задумался.


— Василий, новая техника требует больше внимания. В инструкцию по обслуживанию приборов придется кое-что добавить...


— Ваше дело, товарищ лейтенант.


— Нет, дело общее, я хочу знать твое мнение.


— Оно, может, и надо. А народу у нас — минимум.


— Тяжело будет — я помогу.


— Ну, с вами другое дело...


До ухода в жилой городок последнего рейсового автобуса оставалось сорок минут.. Геннадий надел китель и поднялся к Таланову доложить, что новая техника, недавно поступившая с завода и установленная на корабле, требует большего ухода. Старые инструкции уже не годятся, их придется основательно переделать. Но не успел он и слова проронить, как Таланов протянул ему листки «Извещения мореплавателям».


— Геннадий Даниилович, сами понимаете, поход на носу. Убедительно прошу, задержитесь и откорректируйте карты.


О том, что через несколько минут уходит автобус, а там, дома, с нетерпением ждут жена и дочь, Геннадий не посмел заикнуться...


— Есть, будет исполнено, — привычно ответил он и все же напомнил насчет инструкций, что вот-де сама жизнь требует внести в них изменения. Дескать, новая техника таит много возможностей, а инструкции отстали от жизни.


Таланов слушал рассеянно, торопливо надевая шинель.


— Вы подготовьте свои соображения, и мы завтра с утра потолкуем.


— Разрешите, я набросаю инструкции?


— Добро, делайте, что считаете нужным. С моей стороны поддержка обеспечена, — откликнулся Таланов, застегивая пуговицы, и, уже открыв дверь, добавил: — Не волнуйтесь, я позвоню дежурному, вас отправят домой на машине.


Геннадий сел к столу, расстелил карты, положил перед собой извещения. Болела шея, веки слипались, все тело ныло. Стоило больших усилий перебороть себя, заставить сосредоточиться над картами. А впереди еще прокладка...


7


Утром «вышли на мощность». Все источники питания от берега отключены. Турбина получила пар от ядерной установки. Подводники стоят вахту, как в походе.


Геннадий в последнее время поздно возвращался со службы, а после ужина еще сидел за книгами о полярных плаваниях. Не оставляла идея стать Нестором-летописцем. Для начала хотелось узнать по книгам историю завоевания Северного полюса. Вера видела увлеченность мужа, радовалась. Огорчало только, что он изо дня в день не высыпается.


Она собиралась попросить Таланова, чтобы он пораньше отпускал Геннадия. Но стоило ей заикнуться об этом, как Геннадий начинал сердиться:


— Не смей и думать, Мышонок. Лейтенантов везде гоняют как миленьких. Иначе быть не может. Зато набираешься ума и опыта. А насчет отдыха и удовольствий — успеется. Вся жизнь еще впереди...


Вера поверила: может, и в самом деле нагрузка только на пользу, — и отступилась. Вот и сегодня утром она не догадалась, в какое дальнее и ответственное плавание уходит муж. Он только обнял ее, заглянул в глаза и сказал: «Не беспокойся, недельки две меня не будет». Собрал вещи в маленький чемоданчик и уехал.


Сейчас он сидел за широким прокладочным столом, подбирал походные карты.


Вошел, как всегда неожиданно, Таланов, протянул руку.


— Я вижу, не укладываетесь в служебное время. Не удивляйтесь, Геннадий Даниилович, все не укладываемся, все не поспеваем... Грех винить кого-нибудь... Попробуй справься с этаким хозяйством, — он сделал широкий жест рукой в сторону отсека, уставленного шкафами навигационного комплекса.


Геннадий улыбнулся, снял пилотку, вытер потный лоб.


— У меня нет еще навыка...


— Не в этом дело, Геннадий Даниилович, мы рабы техники. Понимаете, техника нас гонит вперед... Ничего-то человек сделать не может, он просто бегун на дальней дистанции, его заставляют мчаться во всю прыть, и нет времени даже оглянуться. Я начинаю по-.нимать американцев, они совсем очумели от этого безумного прогресса. Даже книги выходят с призывом: «Остановите земной шар! Я хочу сойти!» Крик человеческой души... Как сказано у одного поэта (Таланов поднял руку над головой и прочитал с выражением):


...А впрочем, Куда воспаленному веку, отбросив Скорости звука и света, Со скоростью мысли помочь человеку!

Нет, предки наши лучше жили, а? Читаю «Фрегат "Палладу"» и завидую дедам: ходили на парусниках, хлопот-забот не знали. «Кливер-шкоты травить!..» «Брамсели поднять!..» Или взять крейсера. Выйдешь на мостик, ветерок обдувает, прохаживаешься... А на наших чудищах... Команда — «срочное погружение!» — и будь здоров — на два месяца, а то и больше... Претензий предъявлять некому... Служба... Вы на меня не обращайте внимания. Вероятно, убедились, я человек весьма консервативных взглядов. Меня часто прорабатывают, а перевоспитать не могут. Может, вы за это возьметесь?


— Нет уж, увольте, товарищ капитан третьего ранга. То вы говорите насчет стандартизации жизни, нивелировки человеческой личности. Дескать, бешеная работоспособность, а не дают развернуться... Теперь сетуете на технику. Она, проклятая, во всем виновата, гонит нас в хвост и в гриву.


— Одно другому не противоречит. Если хотите знать, гонка науки и техники — это тоже своеобразный стандарт нашего времени.


Таланов обратил внимание на карты, полистал их, глянув на часы, ужаснулся: «Время деньги, а денег нет» — и поспешил к командиру корабля. Через несколько минут он вернулся с известием:


— К нам идет начальство. Интересуется комплексом. Я доложил — все в полном порядке.


Геннадий поднял голову и первый раз серьезно возразил:


— Зря вы так сказали, товарищ капитан третьего ранга. Нам еще надо кое-что отрегулировать...


Таланов сделал недовольную гримасу:


— В походе будет время, все наладится, а пока надо проявить мудрость и помалкивать. Вы не знаете наше начальство. Только заикнись, сейчас же начнутся выяснения: что случилось, по чьей вине... Надеюсь, понимаете, не в ваших интересах на первых порах службы иметь «фитили»...


Геннадий хотел что-то сказать, но открылась дверь, и в рубку вошел Максимов вместе с командиром корабля и флагманскими специалистами.


Таланов вытянулся и подошел к Максимову:


— Товарищ командующий! Боевая часть один к походу готова. Командир БЧ капитан третьего ранга Таланов. — Он не мог скрыть волнения и запинался.


Максимов поздоровался с ним и с Кормушенко.


— У вас смонтирован новый комплекс. Ну как, довольны? — спросил Максимов.


— Так точно, довольны, — отчеканил Таланов.


— Идем, похвастайтесь.


Таланов с видом заботливого хозяина хотел забежать вперед. Перед ним неожиданно выросла широкая спина Максимова, который первым направился вниз. Таланову ничего другого не оставалось, как пропустить всех и, замыкая шествие, войти в пост последним. Максимов уже рассматривал пульт управления, и само собой получилось, что рядом с ним оказался командир электронавигационной группы лейтенант Кормушенко.


Максимов интересовался новой аппаратурой, приказал дать питание, то и дело наклонялся к приборам, сигнальным огням, спрашивал Кормушенко, что и как... Геннадий подробно объяснял и все время видел стоявшего поодаль обиженного, уязвленного командира боевой части и даже заметил, как тот кусает себе губы. Зато Максимов был в хорошем настроении, смеялся, шутил и, судя по всему, остался доволен и штурманским комплексом, и лейтенантом Кормушенко.


— В походе будет возможность все хорошенько проверить, а когда вернетесь, дайте в гидроотдел флота заключение, — наказал он и со всей свитой удалился.


Геннадий, хоть и не чувствовал за собой никакой вины, испытывал все же некоторую неловкость. Он подошел к насупившемуся, хмурому Таланову, хотел что-то сказать, но тот резко отвернулся и стал молча подниматься в рубку. Геннадий не отставал от него.


— Товарищ командир, вы, кажется, на меня обижены, — осторожно заговорил он первым.


— «Обижен» — не то слово, Геннадий Даниилович. Я удивлен! Просто удивлен! — Таланов старался себя сдержать, и только нервные движения рук, которыми он перекладывал карты, выдавали его душевное состояние. — Вы лишены элементарного такта. Есть офицеры старше вас, тоже могли бы дать объяснение — к примеру, командир корабля или командир боевой части. Если бы ваш друг пришел сюда — другое дело, а то ведь командир соединения. Впрочем, вы, наверно, и при министре бы не постеснялись, выскочили на первый план. Получилось: все дураки, один вы умный...


Геннадий покраснел:


— Что вы, товарищ капитан третьего ранга! Да у меня и в мыслях такого не было...


— Не знаю, было или не было, а факт остается фактом, — резко сказал Таланов и замолк, углубившись в изучение карты.


Геннадий долго не смел поднять голову.


* * *


...В поздний час по трансляции донесся всегда чуть хриповатый голос старпома:


— По местам стоять...


Несколько легких толчков. Винты пришли в действие, и грузная махина стала удаляться от пирса.


Впереди лютое Баренцево море, не знающее покоя, беспощадное к людям и кораблям. Сколько жизней поглотило оно, когда лодки этой же дорогой уходили навстречу врагу! Глухая ночь, шторм, свирепая волна с разбегу налетала на корабли, перекатывалась через рубку. Командир и сигнальщик привязывали себя к тумбе перископа, чтобы не оказаться за бортом, и часами стояли, мокрые, продрогшие, не выпуская из рук биноклей. И, как подобает впередсмотрящим, кошачьими глазами впивались в темноту и сквозь снежные заряды не упускали того, что на их языке просто называлось «целью»...


Бывало и так. Командир радировал: «Пришли на позицию. Ведем поиск». Затем в эфире наступало долгое мучительное молчание, оно длилось неделями и месяцами. А на берегу ждали, волновались. «Ну как?..» — спрашивали друг друга. И слышали один ответ: «Не отвечают». Понимали, что все кончено, а все-таки не хотели верить, всякое придумывали, лишь бы не потерять надежду увидеть своих друзей в добром здравии.


Так со славой жили рыцари морских глубин, честно воевали и погибали, не думая о смерти.


* * *


...Походная жизнь катилась по-обычному размеренно и вместе с тем напряженно от вахты до вахты, с короткими промежутками, во время которых надо поесть, отдохнуть, с кем-то повидаться, что-то выяснить.


Геннадий смотрел на путевую карту: светящийся зайчик автопрокладчика будто проползал узким извилистым проливом в направлении открытого моря.


Только что прошли траверз выходного маяка.


Таланов был неразговорчив, сидел на разножке, наблюдая за Геннадием. Оно понятно — первая вахта! Как бы лейтенант не допустил ошибки. А он посмотрит на шкалу курсов, на автопрокладчик, на указатель скорости, подумает, сделает запись. На первый взгляд, все просто, а если разобраться — расчеты, расчеты, расчеты, напряженная работа мысли. Правда, на него работает сейчас весь штурманский комплекс, сообщает данные о месте корабля. Но какие бы точные ни были машины, приборы, а без живой души не обойтись, и, вероятно, она всегда будет умнее самой совершенной тех пики.


Вышли в открытое море, легли на курс, и Таланов счел за благо отдохнуть.


Едва за ним закрылась дверь, как тут же показалось широкое добродушно-улыбчивое лицо мичмана Пчелки.


— С вахты сменився, — сообщил он, — и хочу побачить, где мы идем.


Наклонившись к карте, он щурился, усталые глаза казались совсем крохотными и утопали в веках.


— Дюже быстро, — произнес он с удовлетворением и, подняв голову, уставился на Геннадия: — Що это вы у нас худеете?


— Перед походом было много работы, а кроме того — неприятности с начальством.


— А що случилось? — участливо спросил он.


— Да вот...


И Геннадий поведал о своем разговоре с капитаном третьего ранга Талановым, доставившем ему столько огорчений...


Пчелка слушал не перебивая, только хмурился, и на лбу его веером расходились морщины.


— Пустяки, товарищ лейтенант. Ей-богу, пустяки... У всех людей есть какие-нибудь причуды. Посердится-посердится и забудет. Он у нас не злой чиловик...


— Причуды причудами, но зачем изображать меня выскочкой и подхалимом?


— Ему так показалось, товарищ лейтенант. Вси люди, вси ошибаются, а вы докажите, що вин не прав. Ничого. Обойдется. Все буде гарно...


Он крепко, по-дружески сжал руку Геннадия и удалился.


И буквально через две-три минуты после ухода мичмана вернулся Таланов. Не мог он за полчаса выспаться, между тем вид у него был свежий, отдохнувший, даже, кажется, помолодел малость.


— Попил чайку, — сообщил он таким тоном, будто между ними ничего не было, — и усталость как рукой сняло. Советую и вам, Геннадий Даниилович. Вы себе не представляете, какое чудо крепкий чай, да еще с кислинкой экстракта...


Неожиданная перемена удивила и отчасти обрадовала Геннадия: то хмурился и сидел индюком, а тут опять душа человек. Что сие означает?


— Я видел, секретарь к вам зарулил, — как бы невзначай заметил Таланов.


— Да, интересовался, где идем, посмотрел на карту и ушел.


— Вы бы ему напомнили: вахта — святая святых, нельзя людей от дела отрывать.


— Я не отрывался, мы с ним говорили всего две-три минуты...


— Ну ладно, это я так, между прочим. — Таланов перевел свой взгляд на карту и воскликнул: — Ого, здорово, уже прошли!


— Так точно, полный ход дали. Теперь легли на курс ноль, — доложил Геннадий и направился в гиропост.


Через сорок минут была смена вахты, и Геннадий! сделав доклад командиру, получил разрешение на отдых.


— Не забудьте выпить чайку, — дружеским тоном наказывал Таланов, и Геннадия вдруг охватила досада! он сердился на себя, сознавая, что действительно позволил себе бестактность, плохо подумал о Таланове. А он, оказывается, прямой человек, высказал все, что накипело, и опять такой же.


На пути встретился командир корабля и недовольно глянул на Геннадия:


— Что вы тут расхаживаете?


— Реактор хочу посмотреть, товарищ командир.


— Делать вам нечего. Поспали бы лучше, а то, станется с вас, прогуляете время, а на вахте носом клевать придется...


— Не беспокойтесь, товарищ командир, — проговорил Геннадий и пошел дальше. Ему действительно хотелось увидеть реактор. Не на якоре — в мертвом виде, а на ходу, во время движения корабля. Открыв тяжелую массивную дверь, он очутился в коридорчике и встретил знакомого энергетика.


— Привет, товарищ лейтенант, — улыбнулся тот. — Чем обязаны вашему приходу?


— Просто хочется посмотреть.


— Не боитесь?


— Чего же бояться. Служим-то вместе, на одном корабле. Только разве что нас отделяют переборки...


— Не обижайтесь. Был тут у нас один чудак. Мчался мимо реактора полным ходом. А мы крутимся вокруг него целыми днями, и ничего не случается...


Геннадий посмотрел на его круглое лицо с завидным румянцем и подумал: такую цветущую физиономию не грешно поместить на обложке журнала «Здоровье».


Энергетик взял Геннадия за плечо:


— Идемте! Ничего сверхъестественного вы не увидите. Но все же...


Они вошли в отсек, большую часть которого занимал пульт управления атомной энергетической установкой. В самом деле, на первый взгляд ничего особенного, как везде — офицеры за пультом, а перед ними циферблаты, шкалы, кнопки. Но за всем этим будничным, привычным — сложный мир ядерной физики, высшей математики, электроники...


— Прошу сюда!


Энергетик подвел Геннадия к толстому смотровому стеклу, через которое опять-таки ничего особенного нельзя было увидеть. Стенки котла — и все.


— Смотрите, все это и есть реактор. Увы, процесс распада ядра увидеть невозможно. Поверьте на слово: какие-то ничтожные граммы ядерного горючего унесут нашу махину хоть на край света...


Об этом было сказано просто, без желания удивить штурмана.


Геннадий поблагодарил и направился дальше, к ракетчикам. «Мы — обеспечивающие, «подсобники», а они — главные герои», — думал он, пробираясь через отсеки, открывая и захлопывая за собой двери тяжелой переборки.


Первым, кого увидел он в ракетном отсеке, был командир группы старший лейтенант Переделкин, шустрый, разбитной, за словом в карман не полезет.


— Вот так гость! Кто к нам пожаловал! Сам штурманский бог сошел с небес и удостоил великой чести...


Геннадий знал веселый нрав ракетчика, его страсть поговорить и сразу предупредил:


— У меня мало времени. Хочу посмотреть, что у тебя делается...


Переделкин лихо подмигнул:


— А у меня еще меньше времени. К тому же, имей в виду, я не мастер экскурсии водить, как это делают некоторые мои знакомые перед лицом высокого начальства. Все-таки рискну, чем черт не шутит.


Он подвел Геннадия к щиту, глаза разбегались от множества огней, похожих на праздничную иллюминацию.


— Видишь, перед тобой все как на ладони. По сим приборам мы узнаем самочувствие наших красавиц: температуру, влажность и прочее... А тут мы получаем данные из штурманской части. Ну а дальше сам знаешь: нажал кнопку — и она, матушка, полетела. Проще простого. Не правда ли?!


Геннадий рассмеялся. Он понял, что Переделкин спешит от него избавиться. Не показав и сотой доли своего хозяйства, он протянул руку:


— Будь здрав. Иди отдыхай. Спокойной ночи, приятных сновидений.


Стало неловко за свое любопытство. Всему свое время. Экскурсиями надо заниматься на якоре, а не в походе.


Вспомнив строгое лицо командира корабля и его наказ, Геннадий поспешил в кают-компанию, попил чайку и скоро лежал на верхней койке, а заснуть не мог: в голове роились впечатления прожитых дней.


8


Пересекли море и приближались к заданному квадрату. До старта осталось несколько часов, а лодка уже вышла на боевой курс, и все находившиеся на вахте с сосредоточенным вниманием готовились к тому долгожданному моменту, когда ракета вырвется из недр атомохода и уйдет ввысь.


Таланов и Кормушенко сидели за одним столом, занятые обычным делом: один был поглощен расчетами, другой колдовал над графиками, ему одному понятными, требующими адского терпения.


Взгляд на приборы. Записи. Расчеты. Поток цифр. Быстрый и точный анализ. Каждый миг надо знать место корабля, вести счисления, вовремя вносить поправки, призывая на помощь теорию ошибок и теорию вероятностей.


Несколько раз открывалась дверь, и в рубку просовывалась голова то ракетчика, то старпома, то вахтенного офицера. Оно понятно. Штурманы ведут корабль точно по курсу. И не дай бог, если среди многих тысяч цифр, которыми они оперируют, вкралась какая-нибудь ошибка...


— Как ваши дела?


— Нормально, — терпеливо отвечал Таланов. Действительно, все шло своим чередом. Геннадий только что снял показания приборов, отложил на графике несколько точек, соединил их разноцветными линиями, бросил карандаш, поудобней уселся в кресле, ожидая, когда надо будет произвести очередные наблюдения. И вдруг прямо перед глазами вспыхнули две сигнальные лампочки. Казалось, они озарили красным светом всю штурманскую рубку. В тот же миг раздался противный голос ревуна. У Геннадия до боли сжало горло. Он выключил ревун и, посмотрев в полное тревоги лицо Таланова, тихо доложил:


— Гироазимут вышел из строя.


— Сам вижу, — жестко отозвался Таланов. — Идите узнайте, в чем дело.


Геннадий бросился в гиропост. Голубев и остальные электрики копошились в приборах.


— Товарищ лейтенант, гироазимут не работает, — виновато доложил Василий.


— Знаю. А что случилось? Голубев пожал плечами:


— Как минимум — обрыв в цепи, как максимум — авария.


Геннадий открыл первый шкаф, посмотрел — вроде все на месте.


— Ну что, Геннадий Даниилович? — нетерпеливо спросил вошедший Таланов.


— Должно быть, сгорел транзистор или полупроводниковый диод в схеме приборов управления.


— Ах ты черт...


Выждав минуту и немного успокоившись, Таланов передал по громкоговорящей связи в центральный пост:


— Товарищ капитан первого ранга! Вышла из строя система курсоуказания.


Геннадий не слышал, что ответил Доронин, только через несколько минут он сам появился в гиропосту, сердитый, побагровевший.


— Что стряслось?


— Центральный счетно-решающий прибор не работает.


— По какой причине?


— Так сразу сказать нельзя. Прибор очень сложный, s нем тысячи деталей; сельсины, синусно-косинусные вращающиеся трансформаторы-интеграторы, полупроводниковые диоды...


— Как будете выходить из положения?


— Придется проверить все схемы, товарищ командир.


— Действуйте. Иначе надо дать шифровку в штаб флота, просить разрешения отставить стрельбу.


Таланов и Кормушенко стояли руки по швам.


— Постараемся, товарищ командир.


Доронин удалился, а они подошли к шкафам электронного оборудования, похожим на слоеные пироги: несколько рядов деталей, обвитых густой паутиной проводов.


Геннадий смотрел на Таланова вопросительно: «С чего начнем?» А у того уже созрел план действий.


— Ящики с запасным инструментом, — скомандовал он Голубеву. И когда ящики стояли у его ног, он сказал: — Давайте попробуем заменить первый усилительный блок.


Ему подали блок. Поставив его, он глянул на стрелки, — они по-прежнему были неподвижны.


Кормушенко не отходил от командира ни на шаг. Он беспрерывно смотрел на часы: ему казалось, что время ускорило бег. Невеселые думы роились в голове: он почему-то чувствовал себя во всем виноватым — чего-то не предусмотрел, чего-то не сделал. Даже страшно подумать, что будет, если по вине штурманской части стрельба сорвется. Томило ожидание. Хотелось действовать своими руками тотчас, немедленно.


— Товарищ капитан третьего ранга! Разрешите, я попробую.


Тот охотно уступил место.


По раскрасневшемуся, вспотевшему лицу Геннадия, по двум черточкам, ясно обозначившимся между бровями, можно было понять, что он старается как может, а ничего не выходит... Блоки почему-то не слушались, не входили в пазы. Геннадий даже не заметил, как прищемил палец левой руки и на схему, лежавшую на палубе у его ног, капнула кровь.


— Спокойнее, Геннадий Даниилович, спокойнее, — сказал Таланов. — Мой старый учитель всегда говорил: торопливость нужна только при ловле блох.


В эту минуту по трансляции послышался голос вахтенного:


— Капитана третьего ранга Таланова к командиру.


Привычным жестом поправив пилотку, Таланов вошел в центральный пост.


Доронин смотрел вопросительно:


— Ну что, выяснилось?


— Пока не знаем, товарищ командир.


— Как же это могло произойти?


— Накануне выхода в море лейтенант Кормушенко работал с этим прибором и, возможно, допустил какую-то оплошность.


Доронин развел руками:


— Слушайте, вы же опытный штурман. Как же можно перед самой стрельбой?! Зачем разрешили затевать какие-то там эксперименты?


— Товарищ командир, лейтенант Кормушенко убеждал меня в больших возможностях нового комплекса, говорил, что мы можем значительно сократить время приготовления корабля к бою. Я, правда, усомнился. Ну, он человек упрямый, не послушался, решил доказать свою правоту. Конечно, надо было этим заниматься в другое время, не перед стрельбой.


— А где вы были? Читали романы?


— Никак нет, тоже готовился.


Доронин сидел в раздумье, постукивая по столу карандашом. Вызвал шифровальщика, продиктовал депешу в штаб флота, предупредив: «Держите наготове. Без моего приказания не передавайте».


— Ладно. Потом разберемся. Идите и принимайте все меры, — сказал он Таланову. — У нас осталось слишком мало времени.


И когда за ним захлопнулась переборка, Доронин подумал: «Вот тебе и передовой экипаж! Кругом отличники и классные специалисты. На груди значков не сосчитать, а стрельбу обеспечить не можем».


* * *


Пока не было Таланова, Голубев, видя старания Кормушенко и досадуя на то, что ничего не получается, подумал: «Эх, была не была, скажу сейчас: товарищ лейтенант, разрешите мне пойти к командиру корабля и доложить: дескать, все случилось по моей вине, я вас ослушался и прочее такое... Ну, меня накажут, оставят без берега — как минимум, или посижу на губе — как максимум. Ничего со мной не случится. Мне и служить-то меньше года осталось. А вы офицер, у вас все только начинается...» Но как раз в эту минуту послышался голос лейтенанта:


— Давай сюда схему!


Василий послушно расстелил схему на палубе. Геннадий на коленях ползал по ней, вглядываясь в хитроумные переплетения ломаных линий, в эту густую сеть условных значков — крестиков, треугольников, квадратов, словно верил, что сейчас откроет какую-то тайну.


Вспомнилось училище, практические занятия в лаборатории, а потом базовый береговой штурманский кабинет. Сколько раз приходилось вот так же искать неисправности, созданные опытными инструкторами! «Там я мог их найти, — подумал он. — Неужели здесь это сделать не удастся?»


Вдруг он резко поднялся и открыл шкаф.


Несколько минут стоял в раздумье. Мертвая схема как будто ожила в голове.


— Проверим вот этот узел... Теперь этот... — бормотал он. — Нет, надо еще раз... С самого начала пройдем всю цепь сигнала. Дай-ка осциллограф, — обратился он к Голубеву, а тот, будто читая мысли лейтенанта, уже протягивал ему один проводник, держа второй на «земле».


Когда он прошел с прибором первый каскад и взялся за второй — к нему полностью вернулась уверенность. Штырьки контрольно-измерительного прибора перемещались от одной детали к другой, пальцы уже не дрожали.


— Так, хорошо... Тут все в порядке... Пошли дальше... И вдруг стрелка прибора задрожала и остановилась.


Все ясно! Вот она, проклятая неисправность!


— Что бы вы думали? — радостно повернулся он к Голубеву. — Сгорело сопротивление. Только и всего! Давайте-ка, Василий, заменим...


Голубев, ловко орудуя отверткой и ключами, поставил новые конденсаторы, и в тот момент, когда стрелка пришла в движение и белым светом замигали лампочки, вошел Таланов, остановился, широко открыв глаза:


— Нашли?


— Так точно! Сгорело сопротивление. Теперь полный порядок.


— Какой же вы молодец, Геннадий Даниилович.


Поздравляю! — он пожал руку Кормушенко и помчался в центральный пост.


По его возбужденному виду командир обо всем догадался:


— Ну что, нашли?


— Так точно. Сгорело сопротивление. Теперь полный порядок. Штурманский комплекс работает!


— А кто нашел? Таланов замялся:


— Коллективным умом дошли, товарищ командир... — Коллективным умом, — с сарказмом повторил Доронин. — Ишь, гении собрались…


* * *


Б день и час, назначенный штабом флота, подводная лодка — в заданном квадрате. По отсекам пронесся сигнал боевой тревоги, и люди, незадолго до этого занятые обедом, шахматами, выпуском «Боевого листка», сейчас на своих постах.


По трансляции сухой монотонный голос сообщает:


— До старта осталось сорок минут... Тридцать девять... Тридцать восемь...


Геннадий во власти цифр. Они выстраиваются в столбики, складываются, умножаются... Они указывают курс и точное место корабля. То главное, без чего не обойтись ни командиру корабля, ни ракетчикам, — они в нужную минуту по десяткам проводов пошлют в шахту свои команды. И тогда оживет металлическая сигара, заработают все ее автономные приборы и системы. Получив команду — курс, дальность, она уйдет в воздух...


А пока все в предельном напряжении... Где-то командир корабля не отрывает глаз от сигнальных огней на пульте управления; где-то мичман Пчелка цепко держит штурвал управления рулями глубины.


— Десять минут... Пять минут... Минута...


За все время похода не было такой угнетающей тишины. Даже шуршание карандаша по бумаге слышно. Последний раз определяются курс и место корабля. С непривычки Геннадия лихорадит.


— Корабль в точке старта!


Толчок. Удар по всему корпусу. Кажется, лодка провалилась и замедлила ход, а через несколько секунд освободилась от тяжелого груза и опять набирает скорость.


Взгляд на приборы убеждает Геннадия, что все это иллюзия. Глубина та же и ход такой же, как был до старта.


Геннадий смотрит на штурмана, Таланов на Геннадия. Даже не верится, что все позади. Труды, усилия, поистине дьявольское напряжение в один миг унеслись вместе с ракетой, а они остались здесь, в рубке, в непонятном ожидании.


Они сидят молча, наслаждаясь покоем и тишиной.


Через несколько минут Таланов поднимается, расправляет плечи и почти торжественно объявляет:


— Все, Геннадий Даниилович! С нас взятки гладки! Видели нашу службу? Хорошо, если получим высокую оценку за стрельбу.


— А если промахнулись? — невзначай вырвалось у Геннадия.


— Типун вам на язык. Тогда зачислят нас в отстающие и будут прорабатывать...


Геннадий со страхом подумал: «Придем, доложат Максимову о неполадках с комплексом. Он скажет: подать сюда Тяпкина-Ляпкина. Плохо знаете свое дело. Предупреждаю о неполном служебном соответствии. Заодно папу вспомнит. Будет мне тогда уже не до истории подледного плавания. И вообще — ни до чего...»


Но эти мысли не могли затмить главного: в походе он стал полным хозяином и властителем техники. Сам нашел поломку. Сам и поправил. Правда, не будь рядом товарищей — все могло кончиться печально. Собранность Таланова, хладнокровие и выдержка перед лицом надвинувшейся беды подавили растерянность Геннадия, помогли ему овладеть собой. А Василий Голубев! Как он переживал! Готов был разбиться в лепешку... Без слов все понимал... «Эх ты, минимум-максимум. Зря я огорчался твоим поведением...»


* * *


Лодка первый раз всплыла в надводное положение.


Доронин, вахтенный офицер и сигнальщик стояли на открытой части мостика, наслаждаясь утренним колючим ветерком, смотрели в бинокль на длинную гряду сопок, на это серо-стальное, вечно холодное неласковое море, на его высокие крутые валы, несущие на своих гребнях густые шапки пены.


Не о делах на берегу думал сейчас Доронин. Одна мысль не оставляла в покое: поражена ли цель? Раздумья прервал голос сигнальщика:


— Прямо по курсу торпедный катер.


Доронин глянул вперед: на полной скорости мчался навстречу катер, он точно родился из морской пены. Когда поравнялся с бортом атомохода, трель длинного свистка перекрыла грохот волн. Максимов, стоявший на мостике в кожаном реглане и шапке с золотистым крабом, сделал отмашку, поднял мегафон, и через широкий раструб среди ветра и всплеска волн донесся совсем чужой, незнакомый голос:


— Иван Петрович! Поздравляю! Стреляли отлично!..


Хотелось сразу ответить,- да вот беда — у Доронина не оказалось под рукой мегафона, а в свисте ветра все равно ничего не разберут, и он только помахал рукой в знак благодарности.


Катер тут же развернулся и лег на обратный курс. Он быстро отдалялся от атомохода, на полном ходу мчался вперед и скоро затерялся среди валов, что катились один за другим и где-то на горизонте сливались в одну серо-свинцовую массу.


— Слышали? — спросил Доронин, будто очнулся после долгого сна.


— Так точно, слышал! — откликнулся вахтенный офицер. — Значит, все в порядке? Можно поздравить вас, товарищ командир!


— Меня меньше всего. Себя поздравляйте, — буркнул Доронин и стал поспешно спускаться вниз, чтобы объявить по трансляции о встрече с командующим и повторить его слова.


Через полчаса лодка входила в гавань.


9


Если Максимов не отлучался в Североморск или еще дальше — за пределы Мурмана, он ежедневно в восемь ноль-ноль являлся в штаб. Еще с курсантских лет из всего распорядка корабельной жизни ему больше всего полюбился торжественный ритуал подъема флага, эти непередаваемо прекрасные минуты, когда все останавливается, все отступает на задний план. Эти священные минуты знаменуют начало трудового дня, а кроме того, моряки отдают почести боевым товарищам, всем известным и безвестным, кто когда-нибудь сражался под этим флагом и сложил свою голову.


И сегодня он стоял в одном строю с офицерами, старшинами, мичманами, взяв руку под козырек, следя за тем, как бело-голубой флаг бежит наверх и трепещет на ветру...


По пути в каюту Максимов увидел Доронина и протянул ему руку:


— Небось сердитесь на меня?! Не дал отоспаться, с утра пораньше вызвал на доклад.


Доронин молодецки тряхнул головой:


— Привычны, товарищ адмирал.


— Рассказывайте.


Они вошли в каюту. Максимов сел, откинувшись на спинку кресла, и стал слушать обстоятельный доклад командира корабля.


Доронин извлек из папки плановую таблицу и другие отчетные документы и принялся рассказывать, как прошли пять суток — от выхода атомохода с базы до старта ракеты. Получалось — поход как поход, ничего особенного... О том, что случилось за несколько часов до старта, Доронин сообщил скрепя сердце. Скрыть такое немыслимо и признаться в грехах тяжело... Он неторопливо все изложил, подчеркнув, что в этом происшествии есть большая доля вины Таланова. Лень и беспечность дают себя знать...


Максимов кивнул понимающе.


— Что вы можете сказать насчет лейтенанта Кормушенко?


— Решил доказать, будто инструкции по уходу за техникой устарели, вроде корабль значительно быстрее можно изготовить к бою.


— А вы знаете, вероятно, он прав! — оживился Максимов. — Представьте, я тоже об этом все время думаю...


— Возможно, и прав. Только, товарищ адмирал, посудите сами, разве можно накануне похода устраивать эксперименты?! Я их с Талановым крепко продраил... А в остальном ничего худого о Кормушенко сказать не могу. Парень разворотливый, старательный, толк будет...


— Очень хорошо, — удовлетворенно сказал Максимов.


Когда доклад был окончен, Максимов вскинул голову, тряхнул седой шевелюрой и достал из сейфа фотопланшет.


— Теперь я продолжу, — он дал знак Доронину подойти ближе. Оба наклонились над снимками, сделанными с самолета в момент взрыва ракеты. — Можете полюбоваться своей работой. Тут эпицентр взрыва, а тут — центр цели. Как видите, почти абсолютная точность попадания.


И, отложив планшет, он выпрямился во весь рост.


— Командующий флотом доволен стрельбой и, скажу по секрету, решил наградить вас, Иван Петрович, ценным подарком.


Доронин смутился, покраснел:


— Мне бы лучше своих поощрить, товарищ адмирал.


— Кого именно?


— Хотя бы ракетчиков, энергетиков, боцмана. Ну и Таланова. Все же он обеспечил стрельбу.


— Согласитесь, Иван Петрович, у нас есть скверная черта. Мы чересчур либеральны, терпимы к ленивцам и болтунам. Порой возмущаемся, глядя на них, кипим, из себя выходим — и сами же зло поощряем.


— Неудобно обойти... Все-таки командир боевой части... — нерешительно произнес Доронин.


Максимов возмутился:


— Что значит неудобно?! Запомните раз и навсегда: оценивать людей по делам, и только по делам, а не согласно табели о рангах.


— Вы правы, товарищ адмирал. Если говорить откровенно, я бы скорее поощрил лейтенанта Кормушенко.


— Не торопитесь. Без году неделя на корабле. Еще посмотрим, на что он способен. Ну хорошо, готовьте представление на остальных. Я буду ходатайствовать перед комфлотом.


Доронин повеселел:


— Есть! Будет исполнено.


Дверь в каюту была плотно закрыта, Максимов приказал во время разговора никого к нему не впускать. На телефонные звонки отвечал коротко, односложно: «Занят. Не могу! Звоните позже!» И все время о чем-то думал.


Доронин уже поднялся, считая, что дела закончены, но Максимов, как видно, не собирался его отпускать. Прошел по каюте, отдернул шторку иллюминатора, в лицо брызнуло солнце.


— Весна стучится к нам в двери.


— Пора, — отозвался Доронин.


— Весна, весна, — задумчиво произнес адмирал. Он подошел к Доронину совсем близко и положил руку на плечо. — Стреляли вы хорошо, Иван Петрович. Даю маленькую передышку, отдохните, займитесь мелким ремонтом. А потом... — Он намеренно сделал паузу и продолжал, растягивая слова: — Потом вашему экипажу предстоит одно весьма серьезное дело.


— Какое, разрешите узнать?. — насторожился Доронин.


— Эээ... Пока не скажу.


— А все-таки? Никто, кроме нас двоих, не узнает.


— Не выпытывайте. Все равно не скажу. Секрет, военная тайна... — улыбнулся Максимов, взглянул на часы — было время обеда — и пригласил Доронина в салон.


10


Весна приносит людям радость и новые надежды. Северяне полгода не видят солнца, и для них это счастье вдвойне.


После долгой, невыносимо тоскливой полярной ночи, в которой часами колеблются сполохи северного сияния, будто завеса, скрывающая далекие неведомые миры, после метелей и ураганов наконец-то в небе повисает хилый желток, пока еще даже непохожий на настоящее солнце. Он светит, да не греет. И все же это первые признаки весны.


В такую пору небо отливает голубизной, вода светлеет и что-то напоминает о юге. Увы, только напоминает...


...Нынче весна шла победным маршем, и морякам было чему радоваться: на всех кораблях соединения контр-адмирала Максимова стрельбы прошли с высокими оценками — итог нелегкого воинского труда. Впрочем, не все чувствовали себя причастными к этой победе.


После возвращения с моря Геннадий ходил удрученный. Поход он считал не очень удачным началом своей службы на корабле. История с навигационным комплексом наверняка стала известна всем, вплоть до командира соединения. И наверняка все порицают Геннадия. Правда, ему в глаза ни одного худого слова не сказали. Но это еще ровно ничего не значит. Люди тактичны, делают скидку на молодость. Он не находил себе покоя... Правда, на работе это состояние не сказывалось. Таланов по-прежнему нагружал его делами и, нельзя жаловаться, относился к нему неплохо. Особенно после награды, полученной от командующего, — именных штурманских часов — он подобрел и при каждом удобном случае старался проявить свои дружеские чувства. Однажды он сказал:


— В последнее время вы мне что-то не нравитесь. Что с вами, Геннадий Даниилович?


И Геннадий признался:


— Да вот, история с комплексом...


Таланов рассмеялся:


— Чудак вы! Если по такому поводу волноваться, то совсем жизни не будет. Берегите здоровье, оно приходит граммами, а уходит килограммами. Вырабатывайте в себе иммунитет. Неприятности были, пронесло, и тут же забудьте. Старайтесь жить проще, и все будет в порядке.


— У меня так не получается, — сознался Геннадий.


— Не волнуйтесь, через несколько годков службы получится. Бытие определяет сознание. Обратите внимание на нашего командира. Сухарь сухарем. Попробуйте вывести его из терпения. Не выйдет! Горячие, не в меру экспансивные личности быстренько выходят в тираж, а он со своим иммунитетом сто лет проживет, ничего не станется. Поймите, Геннадий Даниилович, наше героическое время требует железных нервов. Закаляйтесь, воспитайте в себе равнодушие, и тогда вам тоже сто лет жить и радоваться.


— Сто лет, пожалуй, многовато.


— Ошибаетесь, Геннадий Даниилович. Наука доказала, что это вполне реально. Недавно в газете читал, будто в Аджарии двенадцать стариков перевалили за сто пятьдесят. А столетних там сколько угодно...


— Мне кажется, не в том счастье, сколько прожить. Как прожить — важнее...


— Побольше и получше, — улыбнулся Таланов. В руках у него был новый научно-фантастический роман, и, судя по всему, он не мог дождаться уединения. — Не забудьте, сегодня у нас уйма дел: корректура карт, бумага о работе штурманского комплекса, заявки в гидроотдел на запчасти для приборов. Отнеситесь со всей серьезностью, Геннадий Даниилович. Если затрет, я тут по соседству... — сказал он, подмигнув, и удалился.


Геннадий встал и помассировал руки, занемевшие от долгой работы над картами.


11


Было Восьмое марта — торжественно-суматошный день. Пожалуй, самый суматошный из всех праздников в году. Веселое возбуждение ощущалось с самого начала. В вестибюле играл оркестр, прожекторы освещали ковровую дорожку, и на широкой мраморной лестнице, ведущей в зал Дома офицеров, откуда-то вдруг появился целый цветник хорошеньких девушек в наимоднейших платьях и с немыслимыми прическами.


По настоянию самих женщин в этом году все было задумано просто и интересно: гости проходили в зал, там их ждали сервированные столы. Моментально собирались знакомые, сколачивались компании.


Открывала торжество председатель женсовета Анна Дмитриевна Максимова, одетая в свое неизменное темное платье с белым воротничком и белыми манжетами из гипюра. Уставшая от дневной беготни, она понимала всю значимость момента и сейчас старалась настроить себя на шутливо-деловой лад.


— Товарищи женщины! — начала она. — Обращаюсь именно к вам, ибо сегодня ваш, то есть наш, праздник. Приветствую и поздравляю вас, дорогие подруги. Приветствую и поздравляю наших мужей, сыновей, братьев, отцов и даже дедов. Им посчастливилось иметь таких хороших подруг, как мы...


Переждав вспышку смеха, Анна Дмитриевна продолжала:


— Не сочтите это самохвальством. Я не стану подкреплять мое утверждение цифрами и фактами. Издавна известны подвиги русских женщин... Нам, подругам военных моряков, часто приходится расставаться с нашими близкими. Мы и в мирное время привыкли к тому, что опасности и трудности сопутствуют мужьям и отцам, женихам и братьям... Только мы условились веселиться, а поэтому слушать мою команду. — Она повернулась к девушке в матросской форме, стоявшей у импровизированной мачты, и уже совсем другим, приказным голосом произнесла: — Смирно! Флаг веселья и дружбы поднять! Девушка потянула шкертик, и под звуки корабельного горна и шумные аплодисменты всего зала пополз вверх бело-голубой флаг. Когда он развернулся, гости засмеялись еще громче, увидев на нем забавную рожицу веселого человечка, расплывшегося в улыбке до самых ушей.


— За наше здоровье, друзья! — сказала Анна Дмитриевна, подняв высоко бокал, наполненный шампанским, и первая чокнулась с мужем. Через секунду в шумном говоре, звоне бокалов утонули короткие слова, которыми она обменялась с Максимовым.


Пир начался.


Некоторое время спустя гости разошлись по комнатам отдыха. Крутился барабан лотереи... Слышались выстрелы духового ружья в комнатном тире. Танцевали. Конечно, солидные — вальс и танго, кто помоложе — последнюю новинку: бодрый, ритмичный «липси».


Перед Геннадием и Верой, скромно стоявшими у окна, проходили в танце молодцеватый Доронин, невозмутимый Южанин и многие другие, знакомые и незнакомые офицеры со своими дамами. Особенно эффектно выглядели Талановы. Он — в новом костюме с иголочки, три орденские ленточки на груди. И она — высокая, стройная блондинка. Голубое джерсовое платье удачно гармонировало с нежно-розовым лицом, высокой прической: шелковистые волосы ее были перевязаны голубой лентой.


Откуда ни возьмись, появилась Анна Дмитриевна.


— Вы что же не танцуете?


Верочка бросила смущенный взгляд на Геннадия.


— Он стесняется...


— В таком случае идемте, я вам найду другого кавалера.


Анна Дмитриевна взяла Верочку за руку, подвела к Максимову. И они закружились в вальсе...


Талановы не играли, не танцевали, с отрешенным видом людей, которым все это наскучило, переходили из одной комнаты в другую.


— Стандартные удовольствия. Не могли придумать что-нибудь интереснее, — произнес он.


— Тсс... Максимов! — дернула его за рукав жена.


Максимов, в веселом, добродушном настроении, обходил гостей. Через минуту они поздоровались, и Талановы поспешили выразить благодарность за веселый праздник.


— Я-то при чем?! — удивленно глянул на них Максимов. — Женщины все организовали, их и благодарите.


— Положим, товарищ адмирал, — Таланов шутя погрозил пальцем, — мы знаем эту кухню: от вас все исходит...


— Если уж хотите знать правду — все исходит от начальника политотдела. Впрочем, это не существенно, — сказал он и собрался идти дальше, но Таланов его задержал:


— Товарищ адмирал! Можно один вопрос?


— Пожалуйста.


— Мне кажется, у вас есть ко мне какие-то претензии?


— Есть! Не знаю, стоит ли сегодня?..


— Стоит, и даже очень стоит, — подхватил Таланов. Максимов тряхнул головой и сказал, попыхивая трубкой:


— Перестаньте пудриться и делать красивую мину при плохой игре!


Максимов вежливо поклонился и пошел дальше.


12


...В тот день корабельные работы закончились на два часа раньше обычного. Коммунисты встречались в Ленинской каюте береговой базы, теперь они были не начальство и подчиненные, а члены одной семьи.


Уж так повелось — на партийном собрании делает доклад командир корабля. Всегда в эту пору и по одному и тому же поводу — о боевой и политической подготовке экипажа.


Внимательно, с уважением слушали капитана первого ранга Доронина. Успехи экипажа налицо. А вместе с тем, если бы спросить командира: «Это потолок, выше которого уже не прыгнешь?» — «Нет, — ответил бы он. — В наших возможностях куда большее... Сегодня нам впору соревноваться не только с кораблями нашего соединения. Мы можем бросить вызов друзьям по оружию на Балтике и в глубинах Тихого океана».


Не довольствоваться тем, что есть, а идти дальше — призывал Доронин.


Доклад продолжался недолго. Доронин, зная, что он не ахти какой оратор, всегда брал краткостью и лаконизмом. Он дал нужную «затравку». Призывать к активности не пришлось. Выступали охотно, рассказывали о своем опыте. Многие старались заглянуть в завтрашний день. Коллективная мысль искала новые пути еще более разумно жить, учиться, идти вровень с развитием техники, непрерывно поступающей на флот.


Говорили, что сегодня моряку мало иметь среднее образование. Советские подводные корабли буквально начинены самыми умными машинами и приборами, терморезисторами, фотодиодами и фотоэлементами, радиоэлектронным и счетно-решающим устройством. Имея дело с такой техникой, даже рядовой матрос должен владеть инженерными знаниями.


Собрание близилось к концу. Секретарь партийного бюро в последний раз быстро пробежал глазами социалистические обязательства, которые должны обсудить коммунисты, а потом и весь экипаж. И тут произошло нечто неожиданное: в среднем ряду поднял руку мичман Дубовик и попросил слова. «Чего вдруг?» — подумали все. Другому могли сказать: «Надо было раньше. Прения кончились, потерпи, дружок, до следующего раза». Но Дубовик-Пчелка — авторитетная, уважаемая личность, и послышались голоса: «Дать слово. Дать!..»


Он нерешительно вышел вперед, поправил прическу. Все взгляды были обращены к нему. И он невольно оторопел, засомневался: к месту ли будет то, о чем подмывало сказать? *


Все притихли, ждали. А он переминался с ноги на ногу — длинный, неловкий, как будто сожалея, зачем напросился на выступление. Но было уже поздно, и, поборов минутное торможение, он начал говорить, мешая русские слова с украинскими, что прежде получалось забавно и всегда вызывало добрые улыбки. Сейчас было не до улыбок. Его речь была для всех слишком неожиданной. Все притихли, насторожились.


— Друзи! — точно выдавил он из себя и захлебнулся. — ...Мы добрэ потрудились, нас наградив командующий, я тоже получив подарунок, за що хочу сказаты спасибо. Но, дороги друзи, сердцэ мое роздырае обида и биль за нашего молодого офицера товарища Кормушеико. Я, як коммунист и парторг подразделения, не можу молчаты. Хочу сказать по чести, як все було... Лейтенанта Кормушенко мы знаем один год. Добрэ знаем, вин честный хлопец, работяга, А що получилось? Получилось всэ наоборот! Товарищ Таланов доказав, будто внн негидный офицер!


Сказав это, Пчелка встретился взглядом с Талановым, сидевшим справа от него, тот вздрогнул и зарумянился, и это опять повергло мичмана в сомнения: надо ли было выступать? Остановиться было невозможно, точно внутри с неудержимой силой раскручивалась туго заведенная пружина.


— Я хочу знать, кто найшов у походе неисправность? — И, подняв указательный палец, Пчелка взмахнул в воздухе: — Кормушенко найшов! А хто устранив все неполадки? Кормушенко устранив! Зачим же товарищ Таланов втэр очки начальству, чужу работу выдав за свою?!


Пчелка опять глянул на Таланова; его лицо напоминало докрасна раскаленный котел, который вот-вот взорвется.


— Мени стыдно перед цим хлопцем за товарища Таланова и за нас всих, що мы бачили несправедлывисть, а молвить про це смелости не хватало. Мы все-таки чэ-стны люды и больше не могим цэ скрывать!...


Он смолк, вытер платком вспотевший лоб и вернулся на свое место с таким видом, точно вот здесь, на глазах у всего честного народа, устроил себе казнь за то, что в передовом экипаже, в том самом подразделении, где он парторгом, случилось такое позорное дело: лейтенант в походе выполнил трудное задание, вовремя обнаружил причину и предупредил аварийное положение, а славу присвоил себе его начальник.


Стало шумно. С мест доносились возмущенные голоса. Людям не хотелось поверить, что все это правда. Командир боевой части, коммунист, совсем неглупый человек дошел до такого...


Решили выслушать объяснение Таланова. Надо отдать должное его уму, выдержке, уменью владеть собой. Он поднялся, вышел вперед и всем своим видом дал понять, что человеку нанесли незаслуженное оскорбление; сейчас люди узнают правду, и все станет на свои места.


— От меня требуют объяснения. Что ж, я готов. Постараюсь коротко, не задерживая ваше внимание.


— Можно и подробно! — заметили с места.


Таланов не ответил, продолжая развивать свою мысль:


— Еще накануне похода лейтенант Кормушенко отменил существующие инструкции ухода за материальной частью и решил разработать свои собственные.


— Не самостийно, а с вашего согласия, — вставил кто-то.


Таланов выслушал не перебивая и тем самым еще раз хотел подчеркнуть чувство собственного достоинства.


— Здесь утверждают, будто я дал «добро». Пора знать, дорогой товарищ, такие вещи на словах не делаются. Если я согласился, то в документе должна стоять моя подпись. Где она, покажите?!


Он сознательно сделал паузу и терпеливо ждал, что за этим последует. Все молчали. Он решил: противники убиты наповал — и обрел больше смелости.


— Так что сами видите, накануне похода без моего ведома и участия лейтенант Кормушенко все перевернул с ног на голову. Отнесся безответственно, материальную часть должным образом не подготовил. Ну а что было дальше — сказал командир корабля. Мне ничего не остается добавить. Разве только выразить сочувствие нашему парторгу товарищу Дубовику, его явно ввели в заблуждение...


Объяснение Таланова, вместе с тем, что говорилось в докладе Доронина, прозвучало вполне логично и убедительно. Начинали рассеиваться сомнения, казалось, что мичман Дубовик стал жертвой обмана либо налицо явно тенденциозное отношение к Таланову...


Максимов молча сидел за столом президиума и то привычке что-то рисовал на листе бумаги, делая вид, будто ничто другое его не занимает. Теперь он поднялся и обратил к Таланову свой взгляд:


— Позвольте вас спросить... Таланов насторожился.


— Я хочу услышать от вас, кто все-таки выявил и устранил неполадки?


Таланов повернулся к Максимову, не замечая всех остальных.


— Трудно сказать, товарищ адмирал. Коллективными усилиями... Там были Голубев, Кормушенко, я... Еще позвали Зобина.


— Может быть, товарищ Зобин и поможет нам внести ясность, — предложил Максимов.


Худой, тщедушный капитан третьего ранга нехотя поднялся, вышел вперед и неторопливо начал объяснять:


— Да, я был. вызван... К сожалению, мы все ничего не могли сделать без лейтенанта Кормушенко. Мне кажется, только он и знает по-настоящему эту технику. Во всяком случае, довольно быстро нашел причину аварии и все исправил своими руками.


— Ах вот как! — с удивленным видом произнес Максимов.


Таланов недовольно замотал головой:


— Не совсем точно, товарищ адмирал.


— Что ж, по-вашему, я врать буду?! — с досадой отозвался Зобин.


Объявили десятиминутный перерыв. Моряки по одному выходили на свежий воздух, курили, спорили. Никто к Таланову не подошел. Он удалился в глубину коридора и стоял там, прислонившись к окну.


Прошло смятение. Улеглись душевные страсти. Партийное собрание продолжалось.


Офицер Зобин, поначалу нехотя отвечавший на вопросы, казавшийся спокойным, даже безразличным, теперь снова поднял руку и настойчиво попросил разрешения сказать всего несколько слов.


— Для меня ясно, — произнес он, негодуя, — товарищ Таланов присвоил чужой труд, чужую славу. Такой поступок позорит честь старшего офицера и коммуниста...


Он хотел продолжить, но понял, что все с ним солидарны, и зашагал прочь.


Доронин снова взял слово и признался в том, что слишком доверял Таланову, был о нем более высокого мнения, после похода настаивал на награждении его ценным подарком, а вот — попал в такое незавидное положение.


Тут с места ему подали реплику:


— Не делай добра — не получишь зла!


Невзначай брошенная фраза вызвала у Доронина желание ответить.


— Нет, я с вами не согласен, — заявил он. — У нас одна семья, и при всей требовательности, продиктованной нашей строгой службой и нашим первейшим Долгом перед Родиной, мы вместе с тем должны Считать законом дружбу и по-хорошему, по-доброму относиться друг к другу.


— Правильно! — послышались голоса.


И Максимов присоединился, кивнул в знак согласия.


Таланов все это время сидел безучастно, скрестив руки на груди, не поднимая головы. И лишь услышав, что будет выступать Максимов, бросил взгляд вперед и напрягся. Все разом отступили от него, и виделись только седая голова, два острых глаза и крупная адмиральская звезда, отливавшая золотом на погонах.


— Сперва я дам справку, — сказал Максимов, вынул из кармана и развернул какую-то бумагу. — Мне сейчас принесли документ, который представит для вас некоторый интерес. Позвольте огласить...


И он начал читать акт, составленный бригадой специалистов, вызванных с завода. После похода они осмотрели, проверили аппаратуру в штурманской части и пришли к такому выводу: «Узел П-3 штурманского комплекса вышел из строя по причине несовершенства конструкции, а также дефектов, допущенных в процессе монтажа. Следует отметить работу инженерного состава подводной лодки, сумевшего в море выявить и своими силами устранить дефекты, обеспечив решение боевой задачи. В дальнейшем необходимо проверить узел П-3 в лабораторных условиях и принять меры к его дальнейшему конструктивному усовершенствованию...»


— Оно понятно, — просто, буднично рассуждал Максимов, точно он был не на трибуне, а сидел с Дорониным в каюте на диване. — На то и испытания боевой техники в море, плавании, чтобы выявить все конструктивные недостатки. И Москва не сразу строилась...


Он остановился, перевел дух...


— Меня интересует другая, совсем не техническая, я бы сказал, этическая сторона дела. Как мог товарищ Таланов представить себя героем дня? Почему не дрогнула рука, когда он получал именные часы от командующего флотом? Ведь мог же сказать: извините, мне не положено, это сделал мой подчиненный, ему и награда. Не-е-ет... Не таков Таланов!


Неожиданно для всех Максимов вдруг смягчился:


— Сам по себе проступок не ахти какой... Не служебное преступление! А все же мы его осуждаем. Почему? Да потому, что негоже так поступать офицеру и коммунисту — эти два понятия у нас неразделимы, — веско заметил он и обратился к Таланову: — Почему у вас так получается?


Лицо Таланова окаменело, и только судорожно двигались пальцы рук.


Максимов смолк, чего-то ожидая среди снова наступившей тишины, и через минуту-две продолжал:


— Потому что за красивыми фразами, которыми вы способны многих обольщать, скрывается честолюбие, корысть, желание легко прожить за чужой счет. Справедливо говорили тут, вы присвоили чужой труд, получили награду и, решив спрятать концы в воду, дошли до того, что просите списать Кормушенко на берег. Надеетесь, придет другой, такой же самый, вы его запряжете и поедете дальше?! Нет, мы вам этого не позволим! Служите честно и своим трудом добывайте себе славу.


...После собрания Доронин с виноватым видом подошел к Максимову и, получив разрешение, сел с ним в машину. По дороге в городок, оба усталые, долго молчали, потом Доронин, испытывая неловкость, спросил:


— Теперь как быть с Талановым, товарищ адмирал?


— Никак! Сегодня мы все сказали ему в глаза. Я Думаю, он понял. Очередное воинское звание нужно задержать, и пусть служит дальше...


— Прикажете наложить взыскание?


— Не торопитесь. Без взысканий воспитывайте в людях честность и сознание воинского долга. Все мы не ангелы, живет в нас добро и зло. Одно поддерживать, другое убивать — наша с вами забота...


Доронин больше ни о чем не спрашивал. Когда машина остановилась у дома Максимова, Доронин вышел, попрощался и продолжал путь...


13


Порой кажется, что время движется куда быстрее часовой стрелки. Уйдя поутру в Североморск, Максимов успел наведаться в техотдел флота, заехал к редактору флотской газеты, вручил давно обещанную статью и точно, минута в минуту, был на приеме у командующего флотом. До ночи еще далеко, а он — дома. Торпедный катер выручает. Не успеешь оглянуться — ты у себя в Энской. В пути он думал: застанет ли Доронина, — и, сойдя на пирс, приказал немедленно его разыскать, а тот и в самом деле уже собрался в городок, стоял на автобусной остановке и ждал машину. Максимов встретил его добродушной шуткой:


— Что, под конвоем привели?


— Почти. Я было домой собрался...


— Скоро придется забыть о доме. Сюда перекочуем, Иван Петрович. Всерьез и надолго.


— Будет приказано — перекочуем, — невозмутимо ответил Доронин.


Максимову не терпелось поделиться новостями, но прежде спросил о Таланове.


— Ходит молчаливый, переживает... — сказал Доронин.


— Что и требовалось доказать... Продраили за дело. Будет помнить. Эх, воспитание, воспитание... Начинается оно с колыбели — и до самой гробовой доски...


Доронину хотелось поскорее узнать, что в Североморске, по какому поводу вызывали командира соединения, и он робко заговорил:


— Как ваша поездка, товарищ адмирал? Максимов сразу оживился.


— Больше не буду таить, — сказал он и по привычке положил руку на плечо Доронину. — Все решено! Пойдем с вами на полюс! Задача нам поставлена, прямо скажу... Даже не одна — две задачи. Ракетная стрельба с полюса...


Доронин кивал понимающе.


— А дальше вот какая загвоздка. Вторая половина задачи совсем для нас с вами непривычна. Нам поручают установить на полюсе автоматическую метеостанцию.


— Но этим же занимается полярная авиация, — заметил Доронин.


— И авиация, и флот. Вы представляете — тысячи километров ледяной пустыни... Сколько таких станций требуется, чтобы иметь полную картину погоды в Арктике и на всем протяжении Северного морского пути?! Вы скажете, на то есть дрейфующие станции. Правда, есть. Но это стоит не дешево... А риск? А человеческие жизни?! Если треснула льдина — можете представить, во что обходятся спасательные работы. Автоматическая метеостанция — разумная штука. Установили ее — и никаких забот... Стоит она целый год, по нескольку раз в сутки передает сведения насчет силы ветра, влажности и прочее такое... Треснет льдина, погибнет аппаратура — тоже беда невелика...


— Так что же, к нам прикомандируют метеорологов?


— В том-то и дело, что нет! Все надо выполнить своими силами.


Доронин провел ладонью по лицу. Редко он бывал так озадачен.


— А у меня есть еще одна коварная мыслишка... — с таинственным видом сообщил Максимов. — Хотелось бы заснять старт ракеты и кинопленку приложить к отчетным документам. Есть у нас кинолюбители?


— Как же! Лейтенант Кормушенко.


— Кормушенко? — удивился Максимов.


— Заправский кинолюбитель, со своими фильмами. Если хотите, можно посмотреть.


— Ну что ж, предположим, Кормушенко. Да что же мы с вами стоим... Прошу, садитесь, в ногах правды нет. — И первым сел в кресло. — Вам понятна суть?


— Так точно! Значит, придется высаживать людей на лед?


— Придется. Ледовый десант. Готовьте трех человек наверняка и резерв на всякий случай.


— Товарищ адмирал, сколько времени им придется пробыть на льду?


Максимов задумался.


— Трудно сказать. Задание рассчитано на несколько часов. Но кто знает... Обстоятельства... Во всяком случае, будут приняты все меры безопасности. Получим специальное снаряжение, средства связи. Авиаразведка даст полную картину этого района. Случись что, — Максимов повернулся к карте, висевшей во всю стену, и указал на маленький кружочек, — здесь поблизости наша дрейфующая станция с вертолетами. Они будут в готовности.


...Часы показывали за полночь. В каюте Максимова горел свет и не умолкали голоса. Двое советовались, обсуждали, что предстоит сделать, и, казалось, перед ними вставал тот, теперь уже недалекий, день.


14


Геннадий, по заданию Таланова, писал отчет о походе. Позвонил телефон, он взял трубку и узнал голос командира корабля.


— Есть!


Отложив в сторону бумагу, поднялся, надел пилотку и быстро зашагал через отсеки.


После похода командир ни разу с ним не говорил. Виделись часто. На корабле иначе невозможно. Всякий раз Доронин проходил мимо и, казалось Геннадию, делал вид, что не замечает его. Лейтенант думал, что всему виной история, приключившаяся в походе. Не без опаски шел он в центральный пост. Но командир встретил его просто, усадил на диванчик и сел рядом:


— Послушайте, штурман, вы как-то хвастались своим кинолюбительством. Какие фильмы вы могли бы показать личному составу?


Все передумал Геннадий, только в голову не приходило, что его невинное занятие может представить интерес.


— Будни училища... Московский Кремль... Путешествие в Крым...


— Они у вас в каком состоянии?


— Могу показать.


— Так вот, бывают кинофестивали международные, всесоюзные, городские, районные... Мы устроим корабельный фестиваль, — весело сказал Доронин.


* * *


Через несколько дней Геннадий привез на корабль катушки с фильмами и проекционный аппарат.


Была суббота. Личный состав освобождался после обеда. С утра разнеслась весть — будут показывать любительские фильмы, и нашлось много желающих посмотреть творчество лейтенанта Кормушенко.


В Ленинскую комнату береговой базы моряки набились битком.


Геннадий повесил экран, установил проекционный аппарат, подвел шнур и все время смотрел на пол, беспокоился: вдруг кто-нибудь ногой заденет за шнур — и прервется демонстрация.


Заправил пленку в аппарат и ждал. Осталось погасить свет и пустить механизм. В это время с шумом и грохотом внесли несколько кресел.


— Для кого? — поинтересовался Геннадий.


— Командование прибудет, — сообщил старшина и тут же исчез.


Вскоре открылась дверь, послышался голос все того же старшины: «Смирно!» — и Геннадий увидел контрадмирала Максимова, начальника штаба Южанина, командира корабля и еще нескольких старших офицеров. Они прошли вперед, заняв приготовленные места. Геннадий с опаской смотрел на их спины, Его разбирала досада: хотя бы за сутки сказали — будет начальство, он бы прежде сам просмотрел фильмы, перемонтировал, а теперь — хочешь не хочешь — показывай все подряд, и, возможно, позора не избежать...


Максимов дал сигнал начинать.


Нажата кнопка, зарокотал моторчик, на экране поплыли здания, замелькали обычные картины жизни училища: лекции, занятия в кабинетах, библиотека, музей истории подводного плавания. Ничего примечательного. И лишь когда появился курсант в обнимку с девушкой, среди зрителей началось движение...


Временами на экране вообще ничего нельзя было разобрать, и какой-то матрос, под общий смех, воскликнул: «Египетские ночи».


Другие фильмы — о Кремле и путешествии в Крым — оказались куда интереснее, особенно для тех, кто не видел этих мест.


Следя за медленно вращающимися катушками проекционного аппарата, Геннадий не упускал из вида спины Максимова, командира корабля и остальных офицеров и думал об одном: нравится или нет? Ничего было не понять: они как будто приросли к креслам, сидели неподвижно.


Все сошло благополучно, неудачных кадров в фильмах оказалось меньше, чем думал Геннадий, да и лента ни разу не оборвалась. Когда окончился сеанс и вспыхнул свет, раздались аплодисменты. Геннадий услышал первую похвалу от Пчелки:


— Товарищ лейтенант, поздравляю! Здорово! — сказал мичман, протянув ему руку.


Моряки окружили Геннадия, занятого перемоткой лент. Максимов и командир корабля выходили молча, о чем-то переговариваясь. На Геннадия, с его хозяйством, даже не обратили внимания.


Он сложил аппарат в футляр, упаковал фильмы и в одиночестве побрел к автобусу.


* * *


Вера сразу заметила, что он расстроен:


— Ну как прошел твой фестиваль? Геннадий махнул рукой:


— Кажется, начальству не понравилось. Черт дернул меня заикнуться о своем доморощенном кино...


— Они тебе сообщили, что не понравилось, или это твоя догадка?


— Нет, я так думаю.


— Опять ты со своей мнительностью... Думал, сразу после сеанса тебе начнут расточать комплименты?!


— Не комплименты. Хоть бы сказали что-нибудь, а то прошли мимо — ноль внимания, фунт презрения. Ясно, не понравилось...


— Ничего не известно. А если даже не понравилось, тебе за это голову не снесут.


— Ты права, Мышонок, — Геннадий с благодарностью глянул ей в глаза, начал успокаиваться и только тут заметил, что Танюша давно подстерегает момент, когда отец поужинает и они начнут играть. — Вот мы сейчас будем раскладывать кубики. Правда, доченька?


Таня подняла голову и захлопала в ладоши: составлять из кубиков кошек, собак и особенно жирафа было для нее самым большим удовольствием.


* * *


В понедельник Геннадий явился на службу и услышал по радиотрансляции:


— Лейтенанта Кормушенко к командиру корабля. Вошел в каюту. Командир отложил в сторону карты и жестом пригласил садиться.


Потом он озабоченно потер лоб и, пристально взглянув на Геннадия, предупредил: все, что он узнает сейчас, пока должно остаться в тайне. И начал рассказывать о большом походе, намеченном на ближайшее время.


— Я не могу назвать район, куда мы пойдем. Одно скажу: пойдем далеко. Будем плавать подо льдами.


И на лед должны высадиться. Вот тут-то и предстоит вам работа.


— Снимать придется? — догадался Геннадий.


— Не только. Если вас высадят на лед, не растеряетесь?


Он посмотрел Геннадию в глаза. Геннадий пожал плечами.


— Наверное, нет. Смотря, что там нужно делать? — спросил он нетерпеливо, ожидая подробностей.


Доронин встал, прошелся по каюте раз-другой и остановился перед Геннадием, высокий, лобастый, провел ладонью по голове и неторопливо, почти слово в слово, повторил то, что узнал от Максимова насчет установки автоматической метеостанции и киносъемки.


— Вам все придется выполнять своими силами, — заключил он. — Установить станцию и произвести съемку старта ракеты...


— С моим любительским киноаппаратом может ничего не получиться, — засомневался Геннадий.


— Наивный вы человек! Дадут аппаратуру, какая вам и не снилась... Кроме того, вам будут приданы еще два человека из рядового или старшинского состава. Подумайте сами, кто, на ваш взгляд, необходим. Я доложу адмиралу, он рассмотрит предложение и решит. Имейте в виду, пока никому ни слова... — повторил он.


Геннадий вышел из каюты и направился в штурманскую рубку. Появилась масса вопросов, и прежде всего хотелось понять: почему решили ему дать такое поручение? Ведь есть на корабле другие офицеры, более заслуженные, опытные? А кого же взять с собой? Пчелка бы подошел!.. Только разве его отпустят? Впрочем, имеется же у него помощник, дублер. А вторым надо конечно же взять Голубева!.. Есть у него какая-то отягощенность в характере, в поступках, в мыслях. Но в то же время верный, преданный паренек.


15


На улицах появились афиши. Впервые в бухту Энскую приезжал симфонический оркестр Ленинградской областной филармонии. Обычно концерты устраивались в Мурманске, Североморске. А жители далеких баз довольствовались телевизионными передачами.


Кормушенки тоже взяли билеты, но пришли с опозданием. На цыпочках прокрались к своим местам. Вера быстро глянула вокруг: не хотелось, чтобы знакомые заметили их вынужденное, но очень уж «немузыкальное» опоздание. Тотчас же она вгляделась в первый ряд, обычные места Максимовых пустовали.


— Гена, почему Максимовых нет?


Геннадий сразу же насупился: «Ну, hchoi пять минут до похода, адмирал не счел возможным уйти с корабля, а лейтенант слушает симфонии...»


В антракте Вера спросила:


— Ты что, чем обеспокоен?


Он отмахнулся:


— Да нет, это музыка...


А сам не мог оторваться от самотерзания! «Легкомысленный простофиля. Без году неделя на флоте, в канун такого похода... Развлекается! Концерты слушает...»


Правда, совесть его чиста. Не настаивал, не отпрашивался, просто сообщил командиру корабля: «Жена купила билеты на концерт. Как быть?» — и услышал в ответ: «Раз билеты есть — идите». Очевидно, Доронин считал, что Геннадию нужна какая-то разрядка. В последние недели ему крепко досталось: службу нес наравне со всеми, а по вечерам вместе с Пчелкой и Голубевым они по чертежам изучали устройство метеостанции, сидели над книгами о технике киносъемки, а кроме того, возились с аппаратами, присланными из Москвы, делали пробные съемки, после проявления смотрели кадры, разбирали ошибки... Ведь придется снимать двумя аппаратами — обычным способом и так называемой рапидной съемкой, позволяющей увидеть на экране движение в замедленном темпе.


Никогда прежде Геннадий не ощущал такой тревоги и озабоченности: все время находишься во власти одной идеи и даже во сне шагаешь с друзьями по снежному полю...


В антракте вышли в фойе. Геннадий озабоченно вглядывался в публику, хотелось встретить кого-нибудь из сослуживцев. Увы, он оказался в одиночестве. Кругом — посторонние люди.


Ему стало еще горше, решительным жестом он взял Веру за руку:


— Пошли домой?


— Что ты! Во втором отделении самое интересное. Геннадий рассердился:


— А мне надо на корабль.


Вера в таких случаях не перечила.


Геннадий проводил ее до самого дома. У парадной остановились. Он держал Верину руку, и в эту минуту она показалась ему даже не мышкой, а трогательным боязливым воробышком, вопросительно глядящим на него и готовым по первому зову лететь с ним куда угодно. Хотелось смотреть и смотреть на нее. Но надо идти... Уж так устроена жизнь военного человека, что «надо» все время оказывается превыше всего остального.


Он коснулся губами холодной щеки.


— Прощай, Мышонок. Может, еще успею забежать.


— Не прощай, а до свидания, — поправила она и крепко прижалась к его груди.


* * *


В тот день Анна Дмитриевна попросила начальника базового клуба оставить для них места, но когда она сообщила о концерте Михаилу Александровичу, он только хмыкнул в трубку: «Соблазнительно! Постараюсь освободиться. Но за успех поручиться не могу...» Анна Дмитриевна прождала его весь вечер, а у Максимова даже не было минуты сказать ей, что работы по горло и даже выше, пусть пригласит на концерт кого-нибудь из знакомых.


Несколько дней назад в Энскую вошел специальный корабль с двумя длинными ящиками на борту, замаскированными брезентом, и под усиленной охраной. Вскрыли ящики и блестящие металлические сигары осторожно погрузили в контейнеры подводного атомохода. Никто, кроме Максимова и Доронина, не должен знать всех деталей похода.


Максимов находился в том приподнятом состоянии, какое нередко бывает у людей всех возрастов и профессий в канун больших событий. Так чувствует себя студент перед экзаменом; конструктор, день и ночь несущий вахту у испытательного стенда изобретенной им машины; композитор, когда впервые со сцены исполняется его новая симфония. Дирижер еще только взмахнул палочкой, а творец музыки предельно возбужден: радость и тревога будоражат его сердце.


Было уже поздно, когда все наконец разошлись. Максимов, оставшись один, снял трубку и позвонил Анне Дмитриевне. Обрадовался ее голосу, повеселел, точно сбросил с себя многодневную усталость.


— Не сердись, Анечка, честное слово, хотел составить тебе компанию, а тут началась такая музыка — никакого концерта не надо. Завтра опять полундра... Ты уж не обижайся, скорее всего, не смогу вырваться.


Как ни была Анна Дмитриевна привычна к таким положениям, как ни сроднилась и с внезапными отлучками мужа, и с задержками до глубокой ночи (а то и до следующего дня) в штабе или на кораблях, с вечными неожиданностями, со всегдашними секретами, все-таки она оставалась самой обычной женщиной...


Получив очередной нагоняй, контр-адмирал только тряхнул головой. Да-с, ничего не попишешь! Можно любой из женщин навязать самые разумные «мужские рефлексы», но истребить женский, безусловный, до конца, видимо, никогда не удастся. Он осторожно положил трубку и долго ходил по каюте. Что тут скажешь? И в самом деле, быть женой военного, да еще моряка — не так-то сладко...


По привычке военных лет контр-адмирал усталость заглушал крепким горячим чаем из термоса, который всегда стоял на маленьком столике в готовности номер один.


Он налил чаю и не спеша отпивал глоток за глотком. Хотелось отключиться от всего, чем занимался целый день. Но мысли и душевные силы были по-прежнему сосредоточены на предстоящем походе, которым жили на базе все — от командира соединения до кладовщиков продчасти.


16


...Странное и даже удивительное ощущение владело Максимовым. Просыпаясь, он лежал на узеньком кожаном диване, и кругом была совсем другая жизнь, чем та, к которой он привык изо дня в день: никто не звонил по телефону. Южанин не протягивал бумаг на подпись, не вызывали на совещание в Североморск. Тот мир остался где-то далеко-далеко...


Вокруг стояла томительная тишина. А ведь Максимов всегда любил походы, заполненные тяжелым морским трудом. Именно о таком труде военных лет часто вспоминалось ему.


И теперь, в часы затишья, под шорох воды, обтекавшей лодку, он снова думал о прожитом, вспоминал тех, кто ходил с ним в далекие опасные плавания. Вспоминал тепло, душевно своих старых друзей. Исключение составляли немногие. Разве что Зайцев. Есть у них с Талановым что-то общее...


Кто остался навсегда светлой личностью — так это Вася, Василий Шувалов, бедовый малый, по-собачьи преданный Максимову. Как кончилась война, демобилизовался и исчез с горизонта, а все хотелось узнать, где он, что из него вышло.


Не мог знать Максимов, что в эту самую пору, пока он в море, там, дома, в один из дней раздался звонок — и на пороге перед глазами удивленной Анны Дмитриевны выросла крупная фигура мужика в пыжиковой шапке, в дубленке с таким же пыжиковым воротником. Он стоял в нерешительности, и на широком добродушном лице застыла загадочная улыбка.


— Можно повидать товарища адмирала? — робко спросил он и тут же поспешил уточнить: — Максимова Михаила Александровича...


— Его нет, а вы кто будете? — спросила Анна Дмитриевна.


— Вы меня, конечно, не знаете...


Анна Дмитриевна смущенно развела руками и вынуждена была сознаться:


— К сожалению...


— В таком случае разрешите представиться, — он вытянулся по-военному и козырнул: — Василий Шувалов!


«Шувалов! Шувалов!» — повторяла про себя Анна Дмитриевна. В памяти мгновенно вспыхнули рассказы Максимова об Отечественной войне, и припомнился Василий Шувалов, который служил на корабле Максимова сигнальщиком.


— Вася, Василий... Как вас по отчеству, извините, забыла? — спросила растерянная Анна Дмитриевна. — Сколько раз мы с мужем о вас говорили и все хотели узнать — куда вы пропали?


— Страна наша велика, и запросто можно потеряться. А я забрался на самый край света. — И шутливым тоном добавил: — Подальше от знакомых. Разоблачиться позволите?


— Да-да, пожалуйста.


Он разделся, прошел в столовую и уселся в кресло. Анна Дмитриевна, рассматривая его широкое лицо, изрезанное морщинами, и редкие седые волосы на голове, подумала о том, что годы дают себя знать. Вася Шувалов! Верный друг и телохранитель Максимова! Бедовый старшина, о котором в войну сложилась поговорка: «В огне не горит, в воде не тонет». А вот уже и к нему старость подбирается...


— Так где же мой командир? — спросил Шувалов.


— В море.


— И надолго?


— Кто знает. Вы плавали и сами знаете...


— Точно! — подхватил он. — В войну мы, бывало, ходили встречать конвои. Уходим, скажем, на трое суток, а нарвемся на «волчью стаю», и давай ее гонять, пока хоть одну немецкую лодку не потопим...


— Где же вы теперь живете и какими судьбами попали в наши края? — расспрашивала она, сожалея в душе, что нет мужа. Как бы он порадовался этой встрече! Какой приятный для него случай повидать человека, который навсегда остался в памяти.


— Живу за тридевять земель, в тридевятом царстве, — пробасил Шувалов. — Честное слово, настоящее царство природы. Впрочем, мать-природу мы маленько побеспокоили, тряхнули старую грешную землю, вытягиваем из нее золото, алмазы. Теперь догадались, откуда я к вам пожаловал?


— Из Якутии, что ли?


— Точно так. Алмазный город строим. Город под куполом. Вы понимаете, что это за штука?


Анна Дмитриевна смотрела широко раскрытыми глазами, а он продолжал:


— У вас, северян, морозы пятнадцать — двадцать градусов — редкость. А у нас шестьдесят не в диковинку. Ютимся пока в старых деревянных домишках. Пройдет годика три — не хуже москвичей заживем. Вы даже не поверите, без пальто по улице ходить будем, в открытом бассейне купаться.


Анна Дмитриевна еще больше удивилась:


— Как же это так?


— Вот смотрите! — Шувалов достал из кармана блокнот и начал рисовать. — Весь город будет заключен под стеклянным колпаком. Вот в таком виде!


— Позвольте. Откуда же тепло возьмется?


— Все предусмотрено. Строится мощный гидроэнергетический каскад. Энергии хватит с избытком. Э, да что говорить, построим — тогда узнаете...


— А вы что там делаете?


— Волею божьей, заместитель начальника Госстроя Якутской республики.


— Когда же вы успели, Василий?! — удивилась она.


— Двадцать годков — не двадцать деньков! Было время уму-разуму набраться. В сорок девятом строительный институт кончил. Подумал: черт не брат, махну-ка в Якутию. Дальше наших мест нет земли. Только в океан можно податься... С маленького начинал, прорабом на стройке. Потом выше, выше по лесенке... Ну, да что особенного? В наше время люди не слепые, работу надо показать — и тебя оценят.


— Семьей небось обзавелись?


— Как же! Жинка геолог. Меня окрестила осатанелым ударником, а сама месяцами бродяжничает по тайге, алмазы ищет. Двое ребят, один в третьем, другой в будущем году школу кончает. Не вижу, как ребята растут. Честное слово, не вижу. Ухожу рано, прихожу к ночи. С ними бабушка воюет. А мы с жинкой договорились: есть силы — и надо штурмовать вовсю. Уйдем на пенсию тогда и заживем в свое удовольствие. А пока работы невпроворот. Летал сейчас в Москву, насчет сметных ассигнований. На обратном пути решил обязательно с командиром своим свидеться. Ей-ей, мне легче завернуть к вам, чем письмо написать. По совести скажу, во как осточертела всякая писанина. Жаль, не повезло увидать комдива, — вздохнул он и посмотрел на часы: — Я ведь ждать не могу, у меня там работа...


Анна Дмитриевна спохватилась: вроде соловья баснями не кормят, а в доме, как на грех, бутылки вина нет. Она хотела сбегать в магазин, Шувалов замахал руками:


— Какое там вино! У меня строгая диета, — отозвался он и, порывшись в кармане, достал алюминиевый футлярчик с таблетками валидола.


— Такой молодой — и уже сердце?!


— Ничего не попишешь, износ материальной части.


Все же Анна Дмитриевна поставила чай, выложила из холодильника все съедобное.


Шувалов сидел, подперев голову, не спеша отпивал чай и слушал рассказ Анны Дмитриевны о Максимове, сыне; как все трое были разлучены во время войны, встретились почти чужими и с какими трудностями налаживалась жизнь.


Потом стали вспоминать, с кем в войну Максимову служить довелось.


Взглянув на часы, Шувалов решительно встал:


— Мне пора!


— Оставайтесь, переночуете. У нас чужие люди останавливаются, а уж для старого друга всегда место найдется.


— Нет, спасибо. До ночи только-только дотопаю в аэропорт Мурмаши. Самолетом в Архангельск и оттуда прямым рейсом домой. Представляете, какая морока?!


Уже одетый, держа в руке чемодан, Василий наказывал:


— Михаилу Александровичу большой привет. Скажите, помню флотскую школу, многим ему обязан. Теперь знаю, где вы проживаете, и, будет случай, опять заверну. У меня ведь допуск в запретные места, так что в любое время могу появиться...


Когда за ним закрылась дверь, Анна Дмитриевна вернулась в столовую. Ей приятно было увидеть Василия. Хотя она его раньше не знала, но была полна симпатии к нему, вероятно, потому, что часто и всегда добрым словом его вспоминал Максимов.


17


Адмирал неторопливо, но без медлительности — как каждый день — вставал, одевался и, наливая из своего неизменного термоса крепкий «морской» чай, думал о наступающем дне. Вспоминал разговор накануне похода с главнокомандующим Военно-Морским Флотом, его заботливые напутственные слова и напоминания, запечатлевшиеся в памяти Максимова: «Учтите, по ту сторону океана вовсю рекламируют «подледную стратегию». Я перед отъездом к вам читал в американском журнале статью военного обозревателя. Он, видите ли, называет Северный полюс стратегическим центром третьей мировой войны. Опасается, как бы мы там не устроили свои военные базы. Ну, базы мы создавать там не собираемся, а чувствовать себя полными хозяевами нам и сам бог велел».


Еще с далекой поры учебы в Военно-морской академии Максимова все больше занимала мысль об океане. Не только Северном Ледовитом, что постоянно на карте перед глазами. Мысли его простирались дальше и дальше, он думал о Мировом океане.


Не будь напряженности во всем мире, советские люди давно бы проникли в его глубины и нашли бы там сказочные блага. Пищу. Топливо — сколько нефти! Минералы! Химическое сырье...


Интерес Максимова к океанографии был хорошо известен всем близким и сослуживцам, часто в разговорах за столом принимал участие Юра, и ему незаметно передалась отцовская страсть. Недаром, окончив школу, сын пошел не куда-нибудь, а в кораблестроительный институт — он мечтал о кораблях будущего...


О, если бы человеку было дано две жизни! Тогда, возможно, вторую жизнь Максимов посвятил бы изучению богатств Мирового океана: он часто старался представить то, возможно и не близкое, время, когда во всех странах мира победит коммунизм, люди будут без. страха жить на этой многострадальной планете, отдавая силы науке, знаниям, творчеству.


А пока в мире идет борьба, счастье созидания выпадает на долю далеко не всех. Ты — созидаешь, а мне приходятся нести вахту, охраняя твое созидание, и тебя самого, и всю твою землю. На то и советский военный флот, и ракеты, и этот поход, да и вся жизнь Максимова.


* * *


... Пошел седьмой день с тех пор, как команда подводного атомохода распрощалась с огнями последнего маяка. В подводном положении корабль изредка показывал глазок перископа. И всякий раз перед взором вахтенного офицера расстилался пустынный океан: белые гребни катились бесконечной чередой до самого горизонта.


Становилось сумрачно: небо было в серых тучах, и казалось, что они своими краями задевают гребни волн. А теперь и этого не видно — наверху крепкий ледяной потолок. И странное, даже неприятное чувство охватывает при мысли, что корабль закупорен в толще воды под ледяной броней.


Максимов вышел из каюты и увидел в центральном посту Доронина, который с утра обошел все отсеки и боевые посты и теперь сидел перед экраном гидролокатора. Глаза его щурились и неотрывно следили за бесконечной серой полосой, которая то светлела, то темнела...


Он доложил, что все нормально, никаких происшествий, корабль идет на заданной глубине; до пункта назначения осталось тридцать миль. Максимов прошел дальше, в штурманскую рубку.


Таланов рывком поднялся и застыл в напряженной позе. Максимов как ни в чем не бывало, точно не было этого разговора, резкого, нелицеприятного, на партийном собрании, подошел к столу, взглянул на карту: да, восемьдесят девятая параллель осталась позади. Линия, начертанная автопрокладчиком, взбиралась на самую «макушку» Земли, где переплетаются невидимые меридианы, образуя густой плотный пучок — Северный полюс.


— Каков потолок? — обратился он к Таланову.


— Лед толщиной три метра.


Максимов молча направился к двери.


Таланов опустился на стул.


Дернул же его черт ко всем своим превратностям уже после собрания, в канун похода, прийти к командиру корабля и возражать против назначения Корму-шенко во главе ледовой группы! Доказывал, что он не может остаться без младшего штурмана.


Скоро Максимов вернулся в центральный пост и остановился у экрана гидроакустического комплекса: целей не было, акустик время от времени докладывал: «Горизонт чист!» Наступил час смены вахт. Из отсеков потянулись матросы, старшины: стараясь не нарушить порядок, бесшумно занимали свои места. Вместе с новой сменой в центральном посту появились и трое десантников с санками, палаткой, ящиками с аппаратурой, продуктами и другим снаряжением.


Завидев Максимова, Геннадий вытянулся и отрапортовал:


— Товарищ адмирал! Ледовая группа к высадке готова. Командир группы лейтенант Кормушенко...


Максимов взглянул с симпатией на бледное худощавое лицо лейтенанта с тонкой полоской усов и резко выдававшимися скулами, тронул сумку с кинокамерой, висевшую у того через плечо:


— Пленки хватит?


— Шесть запасных кассет, товарищ адмирал.


— После выстрела снимайте сколько влезет. Слышите?! Вот их непременно запечатлейте, — показал он на спутников Геннадия. — Получится исторический фильм. Это вам не Крым. На полюс так просто не доберешься...


Все трое улыбнулись. Они стояли руки по швам, одинаково неуклюжая полярная одежда стерла различие между ними. Геннадий мало чем отличался теперь от широкоплечего мичмана Пчелки и маленького старшины штурманских электриков Голубева с походной рацией за плечами. Плотные серые свитера, стеганые брюки и меховые унты. Все — как один.


— Ну что, товарищ мичман, «еще одно последнее сказанье...»? Говорят, вы были в колхозе пчеловодом, наверно, вам никогда не снилось такие ульи ставить на полюсе? — улыбнулся Максимов, показывая на ящики с приборами и металлические треноги, на которых предстоит смонтировать метеостанцию.


— Кажу честно, не думав, товарищ адмирал.


— Теперь вы будете универсальным пчеловодом: и на земле, и на полюсе...


— Туточки, я бачив, все пчелы белые, особо когда снижний заряд налетит, бисова сила, — отшутился мичман.


Послышался доклад из штурманской рубки: «До места осталось пятьдесят кабельтовых». Стрелка часов бежала по кругу, время приближалось к полудню.


Там, в родных краях, радисты уже настраивались на волну подводного атомохода: откуда им знать, что лодка в зеленой толще океана не может найти полынью!


Всю аппаратуру — высокочувствительные телевизионные камеры, эхоледомеры, перископы — направили на поиск этого долгожданного «окна». Максимов не отходил от телевизионной установки. Он пристально всматривался в экран. Рядом с ним, в таком же нетерпеливом ожидании, стоял Доронин.


Двенадцать. Время вышло! А на телевизионном экране беспросветная темнота, перья эхоледомера не сходятся. Максимов явно нервничает. Заложив руки за спину, измеряет шагами небольшое пространство центрального поста. Глянул на Доронина и усмехнулся:


— Что-то нам не светит, командир.


— Морозно, товарищ адмирал. Возможно, к нашему приходу затянуло «окошки».


— Не может быть. Одни затянуло, другие откроются... Он собирался еще что-то сказать, но послышался голос вахтенного на эхоледомере:


— Полынья!


Быстро отдавались команды. Стрелка глубиномера отклонилась. Командир слегка приподнял перископ. Поочередно с Максимовым они жадно припадали к окулярам, но тут же наступало разочарование: перед глазами чернела все та же подледная вода. Значит, полынья осталась где-то позади...


Новые команды. Атомоход ложился на обратный курс, шел самым малым. И вдруг, застопорив ход, командир посмотрел в перископ и, заметив слабый изумрудно-зеленоватый отблеск, сообщил: «Кажется, нашли!»


Он не ошибся: над атомоходом появилось разводье, оно полностью открывалось в поле зрения перископа.


— Товарищи! Будем всплывать на полюсе! — объявил Максимов, его взгляд задержался на десантниках, готовых к высадке.


Доронин и все остальные, находившиеся в центральном посту, стояли в сосредоточенном молчании, следя за стрелкой глубиномера...


Насос откачивал воду из уравнительной цистерны. Лодка медленно всплывала. На глубине десяти метров Доронин поднял перископ, осмотрел полынью и скомандовал:


— Продуть среднюю!


Всплывали осторожно. Открылся люк, первыми вышли на мостик Максимов и Доронин. Морозный ветер ударил в лицо. Трудно было дышать, не хватало воздуха. Вокруг хмуро, пасмурно, неприглядно. Максимов видел глыбы торосистого льда самой причудливой формы и думал о коварстве ветра на полюсе: сейчас он безобидно резвится над поверхностью льда, а может превратиться в жестокий ураган.


Лодка оказалась в центре полыньи, малым ходом подошли к краю поля. Радисты передали радиограмму в штаб флота, а матросы рулевой команды спустили трап.


— Итак, — в последний раз напомнил Максимов, обращаясь к троим десантникам, — вы сходите на лед и двигаетесь заданным курсом... В точке «а» Кормушенко и Голубев устанавливают аппаратуру и готовятся к съемке, а вы, мичман, обследуете крепость и толщину льда. Если трещин нет, начните устанавливать метеоаппаратуру. Все время держите с нами связь по УКВ. На случай, если станция выйдет из строя или будут другие неполадки, у вас есть про запас ракеты. Насчет условных сигналов мы договорились. Пришли в заданную точку — немедленно докладываете о готовности и ждете сигнала. Увидев красную ракету, знайте, что на корабле объявлена боевая тревога и мы готовимся к старту... Что же еще? — Максимов на минуту задумался. — Если что-нибудь непредвиденное произойдет, нервничать не надо. Вам будет обеспечена помощь. Вопросы есть?


— Все ясно, товарищ адмирал! — отозвался Геннадий.


— Ясно, — подтвердили его спутники.


— Ну а коли ясно, ступайте! Счастливого пути! — он обнял всех по очереди и проводил до трапа.


Двое саней, нагруженных аппаратурой, продуктами, палаткой, спустили на лед. В одни впряглись Геннадий с Голубевым, другие волочил за собой мичман Пчелка.


Удаляясь, они несколько раз поворачивались к кораблю и размахивали руками; постепенно их фигурки превратились в маленькие черные точки, хорошо заметные на ослепительной белизне снега.


Резкий встречный ветер, который моряки зло называют «мордотык», крутился низко, над самым льдом, бросал в лицо острые снежные иголки. Пороша заметала следы трех моряков, пробивавшихся в неведомую даль.


Порой они почти исчезали среди этой беспрерывной пляски снежного вихря, а когда ветер стихал — их фигурки снова чернели на льду. Теперь они шли, не замедляя шага, не оглядываясь.


Максимову, глядевшему им вслед, почему-то опять вспомнились военные годы. Вот так же наши корабли ходили на Новую Землю, и моряки отправлялись по льду к мысу Желания, чтобы доставить маленькому гарнизону боеприпасы и продовольствие. Не хотелось уходить с мостика. Казалось, пока он тут стоит и наблюдает — все хорошо. А спустись он в центральный пост — может случиться всякое...


Снизу послышался голос радиста:


— Прошу разрешения на мостик, товарищ адмирал. Вам радиограмма из штаба флота.


— Добро! — отозвался Максимов.


Матрос протянул листки. Максимов прочитал их, вернул обратно и, взглянув на часы, сказал себе: «Пора!»


18


...Сигнал тревоги заставил всех быстро спуститься вниз. Максимов смотрел на приборы, и ему ясно представилось огромное необозримое пространство, тишина льдов, среди которых, подобно плавнику косатки, выступает маленькая одинокая точка — рубка подводного атомохода. И виделись Максимову трое, шагающие по снежной целине с санками на буксире все дальше и дальше от корабля.


До пуска оставалось совсем немного. Длинные гладкие ракеты с плавниками и хвостом, напоминавшие китов-детенышей, покоились в контейнерах.


Доронин сосредоточенно следил за пультом ракетного комплекса. Вспыхнул сигнал готовности. Теперь достаточно было нажать красную кнопку на пульте управления, чтобы ракета вырвалась из недр лодки и унеслась в заоблачную высь.


— Товарищ адмирал, ракета к пуску готова! — доложил он.


Казалось, секундная стрелка корабельных часов мчалась быстрее обычного.


По тишине, настороженности, установившейся в центральном посту, можно было понять — решительный миг приближается...


Вот уже стрелка прошла последний круг. Доронин взглянул на Максимова, тот кивнул. Рука командира протянулась к заветной кнопке...


Максимов остро чувствовал всю значительность происходящего. В сознании запечатлелось: «Товсь! Старт!» И ответный сигнал: — «Команда исполнена!» Взревели стартовые двигатели. Содрогнулся корпус, какая-то дьявольская сила закипела в чреве корабля. Толчок. В следующий миг ракета отделилась от корабля и поплыла в небо.


Множество глаз следили за ней по приборам.


— Товарищ адмирал! Ракета идет точно по курсу, — доложили по трансляции.


И потом ежеминутно доносились эти слова: «Точно по курсу! Точно по курсу!..» Скоро, скоро, скоро...


— Товарищ адмирал!.. С берегового КП доносят — цель поражена!


Вот этого и ждал Максимов! Он мысленно представил полигон — клочок земли, обозначенный на карте ничтожно малым квадратом, и огромную воронку на месте взрыва. И тут же подумал о тех троих, оставшихся на льду.


Прозвучал сигнал отбоя тревоги, рубочный люк открылся. Максимов вышел наверх и увидел вокруг корабля почерневший снег. Яростно бился ветер, и снежинки непрерывно кружили в воздухе. Максимов навел бинокль. Десантников не видно. И вообще трудно было различить, летел ли снег или он поднимался с ледяного поля, крутил вихрь, и было похоже — близится ураган.


Пурга неслась к кораблю, засыпала снегом. Все находившиеся на мостике распустили тесемки ушанок, еще плотнее нахлобучили их на лбы.


Да, надвигался ураган. Это можно было заметить по сгустившимся облакам, висевшим низко над льдами, и по шквалистым порывам ветра.


Сквозь вой пурги слышался какой-то тяжелый скрип, Максимов посмотрел вниз: большие и маленькие льдины, заполнявшие полынью и до сих пор находившиеся в ленивом дрейфе, теперь, словно набравшись силы, приходили в движение, обступали корабль, жались к его бортам.


Ветер бесновался, поднимая в воздух белесую массу снежной пыли. Она слепила глаза. Максимов не пытался смотреть в бинокль. Где уж там увидеть, что делается вдали, куда ушли трое! Не различить даже зеленоватых торосов где-то совсем рядом, в таинственном сумраке.


Максимов и Доронин знали: в это время года на полюсе всегда неспокойно. И все же картина внезапно разразившейся пурги смутила их.


Ветер крепчал, превращаясь в бешеный шквал, меняя направление. Среди густого снега на какой-то миг блеснул просвет, и Максимов увидел, как с нескольких сторон на корабль наступают плавучие ледяные горы, сокрушая на своем пути мелкие льдины.


— Всем вниз! — крикнул Максимов.


Люди скатывались по отвесному трапу в центральный пост. Сигнал «срочного погружения» перекрывал все остальные шумы.


Последняя радиограмма, переданная десантникам, гласила: «Началось сжатие льда. Иду на погружение».


Максимов и командир спускались последними, у них над головой захлопнулся рубочный люк. Корабль, разворотив образовавшееся вокруг ледяное поле, быстро уходил на глубину.


19


Долюшка женская! Адмиральская ты жена или жена мичмана, лейтенанта, а заботы одни и те же... Дом и все связанное с ним на твоих плечах... И оттого что Максимов находился в плавании, Анна Дмитриевна не чувствовала себя свободной, все равно приходилось крутиться по хозяйству. Разве что не требовалось к определенному часу приготовить завтрак, обед, ужин, смотреть на часы в ожидании мужа. С книгой в руках она могла лишний час проваляться в постели. Читала она, смотрела телевизор, готовила или занималась стиркой — из головы не выходила одна тревожная мысль: как он там, все ли в порядке?


Этот единственный день мог быть совершенно свободным от общественных и домашних дел. Но в ранний час в доме Максимовых раздался телефонный звонок. Верочка сообщила: в магазине дают яблоки — и спрашивала, взять ли на долю Максимовых?


Анна Дмитриевна сказала, что сама придет: ей, кроме яблок, надо сделать еще кое-какие покупки. Оделась и скоро встретилась с Верой у входа в гастроном.


Пока Вера стояла в очереди за яблоками, Анна Дмитриевна занялась остальными покупками и теперь не спеша рассматривала витрину кондитерского отдела. К ней подошла жена начальника штаба Южанина и тихо спросила:


— Насчет наших слышали?


— Нет. А что именно?


— Лейтенант Кормушенко остался на полюсе с двумя моряками, — прошептала на ухо женщина. — Бурая был. Лодка пошла на погружение, а они застряли на льду...


Анна Дмитриевна побледнела:


— Откуда вы знаете?


— Радио с моря получили. Только это — между нами, — строго наказала она и исчезла.


Анна Дмитриевна стояла ошеломленная, даже и понимая, что с ней происходит... «Мерзкая баба!..» Сколько Максимов ни вел борьбу с «сарафанным радио», как ни наказывал отдельных болтунов среди офицерского состава, они были неистребимы, и через них жены иногда узнавали то, что никому из гражданских лиц не положено знать.


Кто-то тронул ошеломленную Анну Дмитриевну за плечо. Она оглянулась и увидела Верочку: из-под белого пухового платка смотрели улыбающиеся глаза. Она подняла сумку, наполненную яблоками, и сказала:


— Все в порядке. Пошли! — Взяла Анну Дмитриевну под руку, и они направились к выходу. — Давайте я донесу ваши яблоки, — настаивала Вера. Она остановилась под фонарем и, пристально взглянув на Анну Дмитриевну, заметила бледность лица. — Что с вами? Вам плохо? — испуганно спросила она.


— Немного нездоровится. Не обращай внимания, со мной бывает: не выспишься — и голова побаливает...


— Тем более, давайте доведу вас до дому, отдохнете, и все как рукой снимет.


Вера попыталась насильно отобрать авоськи, нагруженные всякой снедью.


— Знаешь, Верочка, — неожиданно сказала Анна Дмитриевна. — Мне домой что-то не хочется. Я бы Танюшку повидала.


Вера обрадовалась.


— Ох как хорошо! Идемте, посидим, чайку выпьем... Они поднялись на второй этаж и открыли дверь. Таня бросилась им навстречу:


— Тетя Аня, скоро папа привезет мне большого-пребольшого медвежонка.


— А где твой папа?


— На Севере, в гостях у белых медвежат.


Таня показывала своих кукол, потом с трудом уложили ее спать.


...За окном выла вьюга, а в комнате было тепло, уютно. В полумраке сидели две женщины, такие разные по возрасту, внешности, характеру. Одна — седая, с усталым лицом, сдержанная, замкнутая. Другая — круглолицая, розовощекая, наивно-простодушная, с открытым доверчивым сердцем. Эти две женщины, совсем непохожие одна на другую, сейчас не чувствовали между собой разницы. И это понятно: они были связаны морем и одной судьбой.


Анну Дмитриевну слегка лихорадило, она попросила шерстяной платок, накинула на плечи и сидела на тахте, поджав под себя ноги, собравшись в комочек. Она не решалась заговорить первой. И только когда Вера приласкалась к ней, положив голову на плечо, не выдержала, мягко сказала:


— Ой, Верочка, сколько таких походов на моей памяти, и все обходилось хорошо. Уж такая дурная наша бабья натура. Муж в море, по горло в работе, ему некогда вспомнить о семье, а нам все страхи мерещатся, сидим на бережку и разными мыслями терзаемся.


— Вы думаете, ничего не случится?


— Ничего, — твердо сказала Анна Дмитриевна и погладила ее шелковистые волосы.


В сумраке Вера не могла видеть лица Анны Дмитриевны, но ощущала близость своей старшей подруги и верила ей больше, чем себе самой.


20


— Тооо...варищ лейтенант... Тоо...варищ лейтенант... Тооо...варищ...


Человек шел сквозь пургу, припадая на ушибленную ногу. Снег слепил, забивался внутрь мехового капюшона. Он брел, тяжело передвигая ноги, останавливаясь, поворачивался то в одну, то в другую сторону и, натужив горло, по-прежнему звал:


— Тооо...варищ лейтенант...


Еще час назад он был не один, а вместе с друзьями, видел огненную шапку, вспыхнувшую над кораблем, и металлическую сигару, что вынырнула из пламени и несколько секунд почти неподвижно висела в воздухе, прежде чем устремиться ввысь. Запомнилась фигура лейтенанта Кормушенко, он в этот момент прильнул глазом к видоискателю кинокамеры.


«Было это или нет? — думал сейчас Пчелка, не выпуская из рук бура. — И как все быстро произошло!»


Одно знал: вины его тут нет и быть не может. Едва ракета скрылась в небе, он, не дожидаясь товарищей, осмотрел участок: лед блестел, как на катке, и трещин не было заметно. На глаз наметил четыре точки, в которых надо сделать лунки, и начал сверлить первый шурф. Сколько раз практиковались там, дома! Наверное, десятка три лунок высверлил вот этим же самым буром. И метеостанцию не раз собирали и устанавливали, как бы всерьез и надолго. Все получалось хорошо. А тут паковый лед не поддавался. Сверлящее приспособление с острым, как у стекла, изломом отскакивало. Кормушенко и Голубев уже шли к нему. Их разделяло сто пятьдесят — двести метров. Лейтенант тащил одни сани, Голубев — другие. И вдруг все скрылось в снежной пелене.


Пчелка оказался один среди ледяной пустыни.


Первые несколько минут он продолжал бурить, хотя не видел ни бура, ни шурфа. Снежные ядра бомбили лицо. И тут вдруг бур сорвался на ногу. Сразу Пчелка не ощутил боли, должно быть, спасла меховая прокладка унтов. Только выпрямившись в рост и сделав несколько шагов в сторону, он почувствовал, что правая нога вроде совсем чужая, одеревеневшая. Тут вовсе ослепило снегом, и он пошел, зная только одно: нужно найти своих.


Выбиваясь из последних сил, он звал Голубева и Кормушенко. Кричал, широко открывая рот, но вой ветра заглушал звук его голоса.


Мичману казалось, что, если он остановится, буран обязательно прижмет ко льду, и это представлялось самым страшным. Он шел прихрамывая, стараясь не думать о больной ноге, и не выпускал тяжелого механизма. Онемевшие от мороза руки отекали, хотелось им дать отдых. Но тут же он начинал думать о том, что шурф еще не готов, достаточно отпустить бур на минуту — его занесет снегом и похоронит среди пустыни. А без него все дело пропало. Приборы-то не потерялись, они принайтовлены к санкам, друзья, наверное, прикрыли их своими телами. А брось бур — и тогда хоть зубами грызи лед. Нет, такое невозможно.


И как ни тяжело было, он двигался со своей ношей, то держа ее под мышкой, то крепко прижимая к груди.


Растирая рукавицей лицо, он снимал наледь. Бесполезно! Через несколько минут опять на щеках и бровях нарастала снежная маска.


Пчелке становилось жутко. Ему не хотелось быть трусом даже перед самим собой, а вместе с тем он понимал: такое путешествие может быть бесконечно долгим и неизвестно чем закончится... «Терпение и выдержка, — говорил он себе. — Иначе их не найду и сам погибну». И тут же подумал: чего испугался? Снежного заряда? Так ведь он частый гость и в бухте Энской. Налетит среди бела дня, сыплет снег, град бьет больно в лицо. Прошло несколько минут — и его как не бывало! Может, и здесь такое?.. Только дольше и плотнее эти заряды... Он стыдился самого "себя. Ему не хотелось выглядеть жалким, никчемным. А между тем ему было тяжко. Ох как тяжко. Бур казался теперь совсем непосильной ношей. Пчелка тащил его на плече. Плечо ныло, резало, нестерпимо болело, и Пчелка остановился, воткнул бур в снег и оперся на него руками. Силы его убывали, но мысль о том, что задание не выполнено и где-то поблизости лежит на санках автоматическая метеостанция, не выходила из головы, заставляла крепиться, и после минутной передышки мичман двинулся дальше.


Сколько он шел — трудно сказать. Только вдруг снег начал редеть, блеснули просветы, ветер промчался куда-то вперед, унося с собой белые вихри. Протерев глаза, Пчелка наконец увидел необозримое белое поле, залитое солнцем, висевшим низко-низко над горизонтом. Лучи его ослепили, не давали возможности открыть глаза. Это было похоже на чудо: из мрака вырваться на солнечный простор. Правда, при всем обилии света совсем не ощущалось тепла. Казалось, будто сверхмощный прожектор заливает снежную целину. Стоит ему погаснуть, как опять наступит снежное затмение. Пчелка вспомнил о защитных очках.


По приказанию Максимова их вложили каждому моряку в карманчик, скрытый под меховой подкладкой. Было приказано на солнце без очков не ходить. Можно получить ожог глаз, а то и хуже — заболеть снежной слепотой. Первый раз без опасения положив к ногам бур, Пчелка надел очки и изумился при виде неба, раскинувшегося широким голубым шатром над белой пустыней: в пейзаж точно рукой художника были вписаны призрачные ледяные сопки с голубоватыми вершинами. Мороз основательно пощипывал нос и щеки. К тому же боль в ноге становилась все ощутимее, хотелось снять меховой сапог и посмотреть, что там случилось, но удерживала боязнь обморозиться.


Мичман осматривался по сторонам, прислушивался. Кругом была такая напряженная, даже устрашающая, тишина, будто на всем пространстве в несколько тысяч квадратных километров Северного полюса осталась одна-единственная живая душа — это он, Пчелка, мичман Дубовик. Он поднял над головой ракетницу, и тишину ледяной пустыни прорезал выстрел. Когда вдалеке послышался ответный выстрел, Пчелка принял его за эхо. Но скоро в небо взвилась зеленая ракета, и теперь Пчелка не сомневался — нашлись его друзья. Рука с ракетницей опять взметнулась над головой, и палец несколько раз нажал на курок. В небе опять прочертили след ответные зеленые огоньки. Сразу позабылись все невзгоды: ушибленная нога, мороз... Он увидел там, вдали, черные точки, явно двигавшиеся к нему. Явления рефракции, так характерные для этих мест, искажали перспективу, и Пчелка не мог определить, как далеко от него товарищи. Он взвалил на плечо бур и, прихрамывая, зашагал им навстречу.


Многое в жизни приходит и забывается, а вот минуты, когда бежали к нему друзья и как все трое, встретившись, обнялись, а потом с гиканьем и счастливыми возгласами устроили общую свалку, — такое останется в памяти навсегда...


Лейтенант Кормушенко, растирая щеки, сказал:


— Ну, мичман, мы остались одни...


Пчелка смотрел вопросительно, думая — что это значит?


— Началось сжатие льдов, и корабль погрузился, — сообщил Кормушенко. — Но у нас нет оснований отчаиваться. Василий, включи-ка станцию, может, кто откликнется. А мы будем выполнять задание.


Продрогший, съежившийся Голубев, должно быть, так и не снимал наушников: на груди по-прежнему висел маленький микрофон. Сейчас он снова повторял:


— Я «кит пятнадцать»... Я «кит пятнадцать»... Никто не отвечал.


Пчелке захотелось рассеять тяжелые мысли, собиравшиеся как тучи перед грозой.


— Куда ж вы подавались, товарищ лейтенант? Я тильки лунку начав рубать, глянув, а вин след простыв... — с забавной гримасой на лице рассказывал он.


— Мы с Василием взялись за руки и не отходили от саней, — объяснял Кормушенко, продолжая растирать снегом обмороженную щеку. — А вот вы-то как, мичман?


— Усе ничего. Тильки нога, хвороба ее возьми, под бур подвернулась, — сообщил Пчелка, показывая на ушибленную ногу. Теперь он сбросил меховой сапог, снял носок, и все увидели черноту, выступавшую на голени.


— Давай-ка я тебе помассирую, враз пройдет, — предложил Голубев. Но едва он дотронулся до больного места, как Пчелка вздрогнул и отстранил его руку:


— Ладно. Потерплю.


Он осторожно натянул меховой сапог.


— Товарищ лейтенант, никто не отвечает, — произнес Голубев, снова и снова включая рацию. Его черные глазки умоляюще смотрели на Кормушенко. — Может, дадим СОС?!


Кормушенко выпрямился и строго глянул на него:


— На войне люди попадали в окружение врагов, без снарядов, патронов. Голодные, ремни ели, и то не теряли надежды. Ты же сам стоял под дулами немецких автоматов, а тут нюни распустил...


Голубев смутился, отвел глаза в сторону.


— Давай поихали, дело не ждет, — сердито проговорил Пчелка.


Все трое снова зашагали по снежной целине, под ослепительно яркими лучами полярного солнца. Они не нашли той площадки, которую Пчелка выбрал для установки метеостанции. Ее замело снегом, и они пришли к выводу, что поиски займут слишком много времени. Лучше все начать сначала. Благо есть лопаты. В нескольких местах разгребли снег. Проверили — трещин нет. Пчелка опять взялся за бур, начал сверлить лед. Чем глубже уходило острие, тем больше надо было усилий... Одному не справиться. Геннадий и Голубев помогали. Не терять зря ни минуты. Надо побыстрее установить станцию, чтобы проверить ее работу. Геннадий очертил квадрат, взял в руки кирку, ударил по льду с силой, наотмашь — раз, другой, третий... Скоро утомился. Снял шапку, вытер потный лоб и глянул на Голубева. Тот совсем съежился, изморозь выросла на бровях и ресницах.


— Ишь как тебя разрисовало. Небось закоченел? На-ка, враз согреешься, — Геннадий передал ему кирку и подошел к Пчелке, склонившемуся над буром. Завидев лейтенанта, тот распрямился и виновато проговорил:


— Никак до воды не добраться, бисова сила.


— Отставить! — скомандовал Геннадий. — Шурфик есть — и хорошо. Остальное сделает за нас взрывчатка.


Сняв с санок мешочек с толом и бикфордов шнур, он подошел к лунке и принялся забивать пробуренное отверстие, а когда все было готово, крикнул предостерегающе:


— Ребята, подальше...


Все трое поспешили в сторону, волоча за собой санки с приборами.


Синий огонек полз по шнуру к лунке, и очень скоро впереди грохнуло. Было похоже, будто в воздух летели обломки упругого толстого стекла.


Теперь все трое бросились обратно к лунке и увидели уже не шурфик, а небольшой колодец, по краям которого валялись осколки льда, а в глубине зияла неведомая пустота.


Геннадий опустил тут измерительную рейку с зацепом, а вытащив обратно, торжественно провозгласил:


— Вода! — И, посмотрев на деления, добавил: — Ого, два метра шестьдесят сантиметров. Что надо! Блок питания войдет тютелька в тютельку.


Геннадий сделал запись в книжке, спрятал ее в меховой карман и тут заметил, что Голубев, побледнев, опустился на снег, Геннадий тронул его за плечо:


— Что с тобой, Василий?


— Не знаю, озноб по всему телу...


Старшине неловко было сознаться в своей слабости.


— Не робей. Сейчас получишь хорошее лекарства. Геннадий достал фляжку, налил спирт в пластмассовый стаканчик и протянул:


— На, выпей. И вам, мичман, — добавил он, протягивая второй стакан.


Щеки Голубева разрумянились, улыбка чуть тронула его губы.


— Хорошо... Максимум удовольствия... — с блаженным видом произнес он, сбросив варежки и растирая руки. — Теперь и поработать впору. Разрешите включить рацию, еще попробую...


Геннадий кивнул. Сам он вместе с Пчелкой размечал боковые отверстия для треножника и мачты, на которую будут крепиться приборы метеостанции.


Солнце продолжало светить. Белые торосы отбрасывали длинные синеватые тени. Низко над самым льдом гулял ветер. Пчелке становилась жарко, и он расстегнулся, собираясь сбросить куртку, но тут послышался суровый окрик лейтенанта:


— Мичман! Вы в своем уме?


— Ничего, товарищ лейтенант, ничого, — смущенно откликнулся Пчелка, торопливо застегивая «молнию».


Работа спорилась, и она приглушила все тревожные мысли. Монтировали приборы на опорной мачте. Морозец пощипывал лицо, прихватывал концы пальцев. Геннадий и его друзья часто снимали рукавицы, растирали руки и продолжали действовать. Вспомнив, что давно во рту ничего не было, наспех перекусили бутербродами, запивая их горячим какао из термоса. И снова принялись за дело...


Мела поземка. Острые, как иглы, снежинки ударяли Геннадию в лицо, мешая разглядеть высоту ртутного столба. Он нагнулся, став спиной к ветру, и записал показания приборов, хотя книжечка намокла и паста карандаша расплывалась. Подняв голову и глянув вдаль, Геннадий заметил грозовые облака — кумулюсы, собиравшиеся на горизонте, и тревога охватила его: надо предупредить товарищей, не исключено, что опять разразится снежный буран...


21


С той минуты, как корабль исчез под толстой ледяной броней, весь экипаж волновался за своих товарищей, оставшихся там, среди белой пустыни, в лютой беснующейся пурге. На этот случай все было предусмотрено: связь, вертолеты дрейфующей станции. Наконец, сами десантники имеют и палатку, и солидный запас продовольствия. А все же тревога не оставляла моряков...


Максимов безотлучно находился в центральном посту или в штурманской рубке, еще больше, чем всегда, спокойно-сосредоточенный. Для начала он дал слово Доронину. Тот доказывал — не следует уходить далеко, ураган пронесется, через несколько часов можно всплыть и начать поиск десантников.


— Тем более — мы, кажется, недалеко от них...


Он показал на карту: ножка циркуля остановилась в кружочке, обведенном карандашом. Таланов недовольно повел плечом:


— Зачем терять время? Куда проще отойти подальше, всплыть и вызвать авиацию. Летчики немедленно начнут поиск.


— Я не согласен, — резко возразил Доронин. — Что мы, так уж беспомощны? Почему не попытаться снять их своими силами? Ведь там не катастрофа, у них достаточно мощная рация, продукты, теплая одежда, сигнальные ракеты, палатка. Запас живучести на две недели...


— Верно! И все же минуты промедления смерти подобны.


Доронин бросил на Таланова сердитый взгляд:


— Не паникуйте, штурман, на то мы и военные люди. Не они первые, не они последние на полюсе. Мы сделаем все зависящее от нас и только в самом крайнем случае обратимся за помощью...


Максимов терпеливо выслушал обоих и решительно поддержал Доронина:


— По данным ледовой разведки, у полюса много открытой воды. Полыньи и майны наблюдаются в большом радиусе. Мы, несомненно, найдем поблизости одну из них. Оснований для паники нет никаких. У нас все возможности снять десантников своими средствами. К помощи авиации мы прибегнем только в самом крайнем случае.


Оба кивнули, понимая, что слова командира соединения имеют сейчас силу приказа.


Задумчивый вид, осунувшееся лицо с синими жилами, вздувшимися на висках, выдавали тяжелое душевное состояние Максимова. Мог ли он поступить иначе, не погрузиться, а остаться в надводном положении и вступить в поединок со льдами, который при всех обстоятельствах, даже учитывая крепость корпуса атомохода, мог закончиться катастрофой?! А вместе с тем он чувствовал свою ответственность за тех трех, оставшихся на льду. Вспомнил свой последний разговор с ними, ясно представил исполнительного Кормушенко, справедливого Пчелку и немного мрачноватого Голубева. Максимов вышел в соседний отсек. Через приоткрытую переборку увидел командира ракетной боевой части.


— Готовим отчет по стрельбе, — встал и доложил приятель Кормушенко.


Пристально взглянув Максимову в глаза, он спросил:


— Товарищ адмирал, а разве нельзя было установить метеостанцию там, где мы всплыли?


Максимов выпрямился и, казалось, стал еще выше.


— Нет, нельзя, — резко сказал он. — В районе полыньи или там, где есть трещины, станция в тот же день может погибнуть.


Ракетчик, подумав, снова спросил:


— Товарищ адмирал! Как считаете, удастся их спасти своими силами?


Максимов посмотрел с удивлением, сделав вид, что для него такого вопроса вообще не существует.


— Не знаю, почему у такого бравого моряка, как вы, появилось сомнение?


— Оттуда никто живым не уходил.


— Как никто? А папанинцы! Разве вы ничего не слышали о папанинской эпопее?


— Слышал. Тогда вся страна была поставлена на ноги,


— Зато в ту пору не было такой техники и опыта... А мы с вами на атомоходе... Неужели вы считаете — мы бессильны что-нибудь сделать?


Офицер согласился:


— Да, атомоход — сила! Не чета корабликам того времени.


— Вот то-то и оно...


Максимов вернулся в центральный пост, долго глядел на светящуюся точку, медленно двигавшуюся по карте, и не мог успокоиться. Так все было хорошо! Точно, по плану пришли к полюсу. Ракета стартовала нормально. И должна же была случиться такая беда!


На войне люди отдают жизнь — оно понятно, борьба не знает пощады. А тут если погибнут — никогда себе не простишь.


Он поймал себя на том, что совсем некстати разнервничался, а ведь это может передаться и другим... И вспомнил слова, которые не раз приходилось слышать из уст комфлота: «Начальник смотрит на подчиненных двумя глазами, а на него самого смотрят сотни глаз».


— Ну, что слышно? — спросил он вахтенного офицера.


— Толстая ледяная броня, товарищ адмирал, — коротко ответил тот и показал на бумажную ленту эхоледомера: перья вычерчивали две неровные линии с причудливыми зигзагами, будто рукой ребенка выведенные горы и крутые спуски...


Максимов, приглядываясь к ленте, увидел вдруг, что обе линии слились в одну.


— Сошлись... — в радостном возбуждении произнес он и не успел кончить фразу, как со стороны донесся голос наблюдателя: «Полынья!»


«Наконец-то», — подумал Максимов. Сердце ныло, и хотелось только одного — скорее всплыть и начать поиск.


Подойдя к экрану, Максимов увидел вытянувшееся в длину, не очень широкое чистое пространство воды. Белая светящаяся букашка, обозначавшая самый корабль, вползала в это маленькое пространство. Хорошо, что полынья сравнительно близко от того места, где всплывали в первый раз.


Доронин осведомился о глубине, скорости хода и приказал немного отработать назад, с тем чтобы далеко не уйти.


Лодка остановилась, можно было поднять перископ. Доронин припал к окулярам, в глаза брызнул пучок яркого света, потом открылось пятно воды с голубоватым оттенком. Максимов вращал перископную тумбу, стараясь разглядеть кромку льда. Впрочем, его усилия были напрасны: до льда оставалось еще порядочное расстояние.


— Будем всплывать! — медленно проговорил Максимов.


И вслед за тем послышалась команда:


— Откачать одну тонну из уравнительной! Лаг показывал — скорость погашена.


Лодку неудержимо тянуло наверх, к ледяной кромке.


Максимов и Доронин, как и все находившиеся поблизости, напряглись, притихли, как будто ждали чего-то необыкновенного.


На экране открылась полынья во всю длину и ширь, а вокруг нее теснились бесформенные глыбы льда. Мелькнула тревожная мысль: так можно врезаться в лед, повредить рубку и все, что над ней, — перископ, антенны... Доронин поднял руку, и, заметив его жест, командир поста без слов все понял: дальше нужна предельная осторожность. Всплывать не так быстро, иначе взлетим, как мячик, и со всей силой ударимся о лед. И не очень медленно. Тут тоже есть опасность: снесет под ледяное поле, и можно повредить корпус.


Доронин только кивнул, а командир поста отозвался:


— Есть, товарищ командир!


Отданы нужные команды: все взгляды обращены к одному-единственному человеку — старшине, командиру поста. Он стоит в позе мага, совершающего таинство; перед его глазами одни лампочки вспыхивают, другие гаснут, и чувствуется, как невидимые силы подтягивают корабль все выше и выше...


Доронин видит серо-голубое пятно и темные ледяные бугры по краям. Только стрелка глубиномера все время отклоняется влево: 16... 15... 14... 10... метров.


— По местам стоять, к всплытию... — послышался голос командира.


И вот откинулся люк. Максимов, Доронин и сигнальщик выбрались наверх. Крепкий морозный воздух ударил в голову и опьянил. Перед глазами лежала снежная волнистая поверхность, покрытая застругами. Сквозь завесу перистых облаков светило солнце. Белая пустыня успокоилась.


— Совсем по-другому встречает нас полюс, — обрадовался сигнальщик.


Моряки щурились под лучами ослепительного солнца. Не верилось, что совсем недавно где-то поблизости крутила пурга и корабль был среди плавучих льдов, наступавших со всех сторон. Казалось, сейчас сама природа в союзе с подводниками.


— Радистам настраиваться на волну по УКВ, — напомнил Максимов.


Теперь была одна забота: оповестить десантников, что корабль снова всплыл. Придется помимо радиосигналов каждые три минуты выстреливать сигнальные ракеты. Минуты летели, в небо взмывали новые и новые ракеты: красные, белые, зеленые... Они растворялись, таяли в высоте. Пустыня молчала...


Ледяное безмолвие становилось нестерпимым. Хотя бы чайки или снежный буревестник пронеслись над кораблем. Нет.


Глядя в бинокль, Максимов думал: а что, если все попытки ни к чему не приведут?.. Он вспомнил и о том, что, вопреки своему обычаю ласково и заботливо опекать молодежь, к Кормушенко он первое время относился с известной предвзятостью. При встречах старался не замечать. Все, что говорилось о нем, — воспринимал без интереса. И все потому, что когда тот попадался на глаза, в памяти точно просыпались от глубокого сна далекие воспоминания. Их Максимов, казалось, давно перечеркнул и не собирался к ним возвращаться. И все же — так или иначе — фамилия Кормушенко напоминала о многом.


«Теперь только бы их найти, — думал Максимов, — лейтенанту Кормушенко никогда больше не придется почувствовать, что когда-то до войны я, по злой воле его отца, пережил черные дни...»


...Каждую новую ракету, взлетевшую ввысь, Максимов провожал глазами с надеждой: авось как раз ее-то и заметят.


Ледяная пустыня по-прежнему была безответна...


Максимов решил: выпустим еще десятка два ракет, а там придется радировать в штаб флота — пропала группа Кормушенко, просим начать поиски силами авиации. Конечно, это значит расписаться в своей беспомощности. Но что ж поделаешь? Разве можно думать о чести мундира?! Только бы их спасти!


И вдруг слышится снизу звонкий голос, заставивший всех вздрогнуть:


— Товарищ адмирал! «Кит пятнадцать» отвечает!


И тут же кто-то заметил вдали зеленую ракету. И моряки, расставленные на мостике, закричали:


— Они! Они!..


— Тише! — Максимов припал к биноклю, неторопливо рассматривал казавшиеся совсем рядом, а на самом деле далекие торосы, каждую складку на белом поле, простиравшемся до самого горизонта.


И опять небо прорезала зеленая ракета...


— Они, наши!


Ракета погасла, а восторги не умолкали. Только Максимов с Дорониным стояли на мостике с невозмутимым видом, еще не веря тому, что все кончилось — они нашлись...


Но, заметив наконец на снегу темные фигурки, Максимов тоже не удержался, схватил Доронина за руку и по-мальчишески воскликнул:


— Вон они! Видите?..


— Вижу, товарищ адмирал...


— Пошлите людей, пусть встретят...


Доронин поднял мегафон, передал команду на палубу, и тут же кубарем скатились на лед матросы и бросились к далеким фигуркам, едва заметным на белой пелене.


...Скоро почти весь экипаж встречал пленников ледяной пустыни. Кормушенко и Голубев, хоть и с посиневшими лицами, но шагали твердо, уверенно, стараясь не показать усталости. Пчелка сидел на санках, которые с удовольствием тащили матросы. У самого корабля мичман хотел было подняться с саней, и не получилось. Так вместе с санями матросские руки и подняли его на палубу.


Подойдя к Максимову совсем близко, Геннадий вытянулся, приложив руку к заиндевевшей ушанке, и доложил:


— Товарищ контр-адмирал! Задание выполнено! И очутился в объятиях контр-адмирала. Максимов не мог сдержать волнения, нежно обнимал каждого, и на его лице нервно подергивалась жилка...


— Молодцы! Поздравляю... Что случилось с мичманом Дубовиком?


— Бур сорвался, повредил ногу. Сначала думали — пустяк, пройдет, вместе на монтаже работали до самого конца, пока не опробовали приборы, а потом он не выдержал, свалился, — объяснил Геннадий.


— Пусть доктор сейчас же осмотрит и доложит мне. Идите отдыхайте, утром поговорим.


* * *


Атомоход скрылся в толще вод океана и все дальше уходил от полюса. Люди, утомленные и от напряженных вахт, и от тревоги и волнения за судьбу товарищей, теперь отдыхали, забывшись коротким сном. Максимов тоже расположился у себя в каюте, зажег настольную лампу. И первый раз за сутки стало удивительно легко. А вместе с тем казалось, что именно сейчас ему остро не хватает забот и волнений... Он поднялся и пошел в лазарет. Корабельный врач встретил его у входа и доложил: ничего страшного, просто сильный ушиб. Кость не задета. Нужно время, и все обойдется...


Утро началось намного раньше обычного. Максимов оделся, по привычке первым долгом прошел в центральный пост, увидел — все идет нормально, успокоился и приказал вызвать к нему Геннадия.


И вот он вошел. Свежий, порозовевший, правда, на щеках выступили пятна обморожения, напоминая об опасном путешествии. Он был все в том же сером свитере, словно только что шагнул со льдины на палубу корабля.


Максимов протянул руку, показал на диван и добродушно спросил, показывая на унты:


— Вам все еще холодно?


— Наоборот, жарко, товарищ адмирал. Кажется, из ледяной пасти вырвались.


Максимов рассмеялся:


— Да, именно из ледяной пасти. Не думал я, что так получится... Многое можно предусмотреть, кроме капризов природы.


— Ничего, товарищ адмирал, в жизни все надо испытать.


Максимов с беспокойством рассматривал пятна на щеках Геннадия.


— Крепко вас морозец прихватил.


— Не мороз виноват. Я сам прохлопал. Надо было щеки растирать, а я растирал пальцы. Нужны для дела... Сначала съемка, потом пурга поднялась, ничего не видно, и мы сами чуть-чуть не потерялись. Ну, все обошлось. Программу выполнили полностью. Станцию установили точно по чертежам. Опробовали приборы. Работают как часы...


Максимов взялся за термос и начал разливать чай: один стакан протянул Геннадию, другой поставил перед собой. И было все очень просто, как бы по-семейному.


— А представьте, если бы мы не нашли «окно», не всплыли в тот же день. Что бы вы стали делать? — спросил Максимов, неторопливо раскуривая свою неизменную трубку.


— Поставили бы палатку и ждали...


— Ну а если бы на другой день мы тоже не появились?


— Опять ждали бы, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал Геннадий. — Нам некуда было торопиться. Я так и решил: пошли наши на погружение. «Не вешать носы, — говорю ребятам, — если лодка не всплывет, за нами пришлют самолет. Тут дрейфующая станция недалеко». Голубев спрашивает: «Сколько километров до станции?» А откуда мне знать? «Километров двести, не больше...» — сказал я наугад, для успокоения.


— Точно! — подтвердил Максимов. — Только куда лучше не ждать авиацию, а своим ходом прийти домой. Не так ли?


— Конечно, — согласился Геннадий и начал по порядку рассказывать обо всем, что было после высадки на лед... — А ракета, товарищ адмирал... Я ничего подобного не представлял... Выскочила из лодки, как рыба из воды, подумала-подумала и понеслась в небо... Все запечатлено от первой до последней секунды, пока она не скрылась...


Максимов сидел, слушал, устало подперев голову, иногда вставлял слово или интересовался какими-то деталями. Чувствовалось по всему, что он в добром настроении.


— Да, а вы не забыли о вашем намерении изучать историю подледного плавания?


— А как же! Я уже и литературу подобрал.


— В таком случае, — улыбнувшись, сказал Максимов, — вам придется включить и свою ледовую одиссею... Теперь вы тоже вроде первооткрывателя. Командир первого у нас ледового десанта.


— Что вы, товарищ адмирал! — улыбнулся Геннадий. — Наше дело военное. Мы выполняли приказ...


— Котельников тоже не ради славы первый раз в истории прошел на лодке подо льдом. Он тоже выполнял приказ, спешил на выручку папанинцев. Вот так один проложил след. За ним идет другой... Наш след нигде не кончается... Что же вы подарите дочке на память? — спросил вдруг Максимов, посасывая пустую трубку. — Хорошо бы маленького медвежонка. А то она не поверит, что вы были на полюсе.


Геннадий рассмеялся:


— Живой нам не встретился. Придется подарить плюшевого...


И, снова возвращаясь к событиям на полюсе, Максимов спросил, доволен ли Геннадий своими спутниками.


— Замечательные ребята. Знаете ли, товарищ адмирал, они готовы были на все, могли жизнь отдать не раздумывая...


Лицо Максимова, только что полное радости, сейчас нахмурилось и стало недовольным:


— Что значит готовы жизнь отдать? Подумайте сами... Разве можно так легко говорить об этом?! Жизнь надо ценить, дорожить ею, и не бросать слова на ветер-Геннадий покраснел и нерешительно возразил:


— Но ведь, товарищ адмирал, мы люди военные. Ко всему должны быть готовы.


— Правильно, готовы. Только жизнь дается один раз, и уж если нет другого выхода, то мы должны сделать этот последний шаг во имя чего-то, ради какой-то высокой цели, а не так просто, ухарски — за понюх табаку...


Оба смолкли, сидели в задумчивости. Чтобы разрядить напряженность, Геннадий перевел разговор на другую тему:


— Мичман Пчелка и с ушибленной ногой работал без устали. Есть же чудаки, болтают, будто мы все на один манер, какие-то стандартные...


— Чудаки? — Максимов с иронией посмотрел на него. — Вы глубоко ошибаетесь. Совсем не чудаки. Мещане! Новый тип мещан нашего времени. И кривляки, которые видят в наших людях чуть ли не роботов, стандартных автоматов... Мало за рубежом нас поносят, да и тут находятся мудрецы, этой песенке подтягивают... Видите ли, некоторые «свободные индивиды», «сильные и красивые личности». Встречали таких?


— Да, случалось.


«Не в бровь, а в глаз», — подумал Геннадий. И решил, что наступил самый удобный момент вызвать командующего на откровенность.


— Товарищ адмирал, извините, давно хотел вас спросить, да все как-то не решался. Вы вроде были чем-то не довольны мною?


— Не доволен? Ничуть. С чего вы взяли?


— Да так получалось, вы не раз проходили мимо, стараясь не смотреть в мою сторону...


— Ерунда! — не очень уверенно произнес Максимов. — Вы нелогичны, Геннадий. (Первый раз Максимов обращался к нему по имени.) Имей я что-нибудь против вас, вы никогда не получили бы такого ответственного задания. Могли ведь и другого офицера назначить. Желающих сколько угодно. А остановились на вас, и, поверьте, не случайно...


— Вы правы. А все-таки что-то было. Помните, у вас за завтраком...


На Максимова смотрели глаза, полные доверия, в нетерпеливом желании узнать всю правду.


— Как же, помню! Ну это, Геннадий, особая тема. У нас еще будет время, когда-нибудь поговорим. Во всяком случае, к вам у меня не было дурного чувства. И не будет! Запомните! — твердо проговорил Максимов и, чтобы больше к этому не возвращаться, взял Геннадия за плечо: — Идемте лучше в лазарет, узнаем самочувствие мичмана Дубовика.


Поднявшись, он открыл дверь каюты и пропустил Геннадия вперед.


* * *


...Лодка шла вдоль берега. Казалось, вершины сопок упираются в нависающие, будто налитые свинцом, тяжелые синевато-стальные облака.


Немногим больше двух недель пробыли в море, а ощущение такое, будто пронеслась целая вечность.


Максимов и Геннадий стояли рядом на мостике.


— «...И дым отечества нам сладок и приятен!» — с чувством произнес Максимов. — В другое время глаза бы не глядели на эти рыжие сопки, а сейчас они кажутся милыми друзьями. Эх, до чего же хорошо возвращаться домой.


— Как там мои Вера и Танюшка...


— Можете не сомневаться, полный порядок! Им даже не снилось, где вам пришлось побывать.


— Мне и самому не верится, товарищ адмирал.


— Ну, ваша жизнь вся впереди. Вы еще и не такое увидите...


Лодка входила в гавань. Открылась картина, при виде которой у моряков, находившихся на мостике, часто забились сердца.


Вдоль всего пирса чернели бескозырки и бушлаты выстроившихся матросов. Блестела медь оркестра.


Лодка еще не подошла к пирсу, а оркестр грянул знакомый марш. Все притихли в ожидании встречи...


22


...Курьерский поезд «Полярная стрела» прибывал в Ленинград около двенадцати ночи. Геннадий хотя известил телеграммой о своем приезде, но был убежден, что в такое позднее время его вряд ли встретят. И когда среди вокзальной суеты из мрака вырвалось женское лицо со знакомой родинкой на щеке, он обрадовался:


— Наташка! Ты?!


Едва успел обнять сестру, как тут же из темноты показалась знакомая фигура ее мужа Федора — рослого молодого человека, в меховой шапке картузом, модном элегантном пальто, с воротником шалью. Роговые очки и аккуратно подстриженные темные усы делали его намного старше своих двадцати восьми лет. Ловко подхватив чемодан, он взял Геннадия под руку, и все трое затерялись в потоке пассажиров, запрудивших перрон. Геннадий привык навещать родителей в Москве, на Арбате. Это были его родные места. Куда бы он ни уезжал, всегда тянуло в Москву. В голове не укладывалось, как это может родной дом быть не в Москве, а в каком-то другом городе. События развивались помимо его воли. Уйдя в отставку, отец заскучал, не мог найти себя и, быть может, поэтому, воспылав горячими родственными чувствами к дочери и внучке, решил переселиться в Ленинград, поближе к ним.


Первый раз Геннадий ехал на побывку по новому адресу. Перед глазами промелькнули просторные, залитые светом станции ленинградского метро и возник проспект — зеркальные витрины магазинов, огни неоновой рекламы, жилые дома с колоннами и барельефами, похожие больше на дворцы, чем на жилища.


Почти напротив станции «Автово» стоял особенно приметный дом-великан. К нему и направились трое. Втиснулись в кабину лифта, а через несколько минут Геннадий очутился в объятиях матери, Полины Григорьевны, маленькой, болезненно полной женщины, с короткими пепельными волосами и серыми ласковыми глазами. Тут же появился и сам Даниил Иосифович Кормушенко. Обняв Геннадия за плечи и чмокнув в щеку, он стоял перед ним худой, вытянувшийся, казавшийся выше, чем прежде, с гладко выбритой, точно полированной головой. Глаза сверкали молодо и гордо, а сам он имел довольно обветшалый вид: в темно-синей пижамной курточке, которую носил с незапамятных времен, шлепанцах на босу ногу.


— Приветствую боевого офицера! — воскликнул он.


— Чего нет, того нет, — заметил Геннадий, торопливо снимая шинель. — Пороха еще не нюхал. Стало быть, не боевой, а самый обыкновенный.


— И очень хорошо, Геночка, — мягко, сердечно проговорила Полина Григорьевна. — Не надо войны. Занимайтесь там чем угодно — играми, учениями... Только войны не надо.


Муж сердито посмотрел в ее сторону:


— У тебя, мать, пацифистские настроения. Наташа замахала на него руками:


— Папа, давай хоть сегодня без агитации. Лучше покажем Гене вашу новую квартиру.


И, проворно взяв брата за руку, повела его по комнатам. За ними, как на парадном шествии, следовали все остальные члены семейства.


— Видишь, Геночка, хорошо, свободнее, чем жили в Москве, — говорила Полина Григорьевна, стараясь не отставать от детей, переваливаясь с одной больной ноги на другую.


Геннадий смотрел на ее отекшее лицо, на уродливо полные ноги и думал: к чему хоромы, если нет здоровья?


— А вот и твой кабинет.


Они вошли в небольшую квадратную комнату с широким окном и балконом, с видом на проспект. Это была единственная комната, не загроможденная мебелью. В ней стояли письменный стол и диван-кровать. Геннадий обрадовался встрече со старым знакомым, с удовольствием подошел к обшарпанному, заляпанному чернильными пятнами столу и провел рукой по неровной доске.


— Ты посмотри сюда! Сколько подарков! — воскликнула Наташа, указав на сорочки с модными косыми углами воротничков и безразмерные носки в елочку, разложенные на диване, как на выставке.


Геннадий смотрел на все это с умиленной улыбкой:


— Мама, зачем военному человеку столько барахла?


— А я что говорил?! — горячо подхватил отец.


— Пригодится, — сказала Полина Григорьевна. — Мы старики, а у него вся жизнь впереди...


Даниил Иосифович, как тень, следовал за сыном, довольный тем, что его предсказания оправдались.


Теперь, при ярком свете, Геннадий с особым любопытством рассматривал живую, экспансивную сестру, с бесовским огоньком в глазах, ее свежее загорелое лицо, высокую модную прическу, стройную фигуру в черном джерсовом костюме. И под стать ей Федора — крепкого, холеного, в пестром свитере с оленями на груди...


Наконец все расселись за столом, выпили за приезд гостя, а потом отдали должное хозяевам дома. Молодые смеялись, шутили, и у Даниила Иосифовича развязался язык, он тоже включился в разговор, стараясь поддержать компанию.


— Читали сегодня про иностранных туристов? До какого безобразия доходят: статую из «Европейской» гостиницы украли. Гнать бы их всех грязным помелом. Летом хоть не выходи из дому, на каждом шагу их болтовня... Я давно говорил — не надо с ними якшаться. У нас одни интересы, у них — другие...


— Ты не прав, папа, — послышался протестующий голос Наташи. — У нас есть один общий интерес: жить в мире и дружбе.


— Подожди, они тебе покажут дружбу, — погрозил пальцем Даниил Иосифович. — Ты им о дружбе, а они вокруг нас военные базы создают... Геннадий рассмеялся.


— My и что же?! Не волнуйся, папа, не зря мы существуем...


— Перестаньте, — воскликнула Наташа. — Поговорим лучше о поэзии... Федор, почитай новые стихи Вознесенского.


Идея понравилась, все поддержали:


— Давай, давай, Федя... Он же не торопился.


— Вознесенского сразу не поймешь. Такие стихи нужно сначала про себя читать, думая, постигая все богатство мысли, зато потом они легче воспринимаются на слух, как музыка...


— Откровенно сознаюсь, Вознесенский до меня не доходит... — объявил Геннадий.


— Что значит не доходит?! — Федор покраснел от досады. — Не доходит потому, что мы страшно консервативны, хуже английских лордов. Не признаем новаторской поэзии. Нам подавай вирши, набившие оскомину... Маяковский говорил насчет поэтов хороших и разных? Так вот, разным-то нелегко пробиться к нам, грешным...


— Не знаю, я не слежу за поэзией, — без особого пыла отозвался Геннадий. — Только мне кажется, ты, Федя, что-то путаешь... Дело вовсе не в том, новатор он или не новатор. От поэта прежде всего требуется талант...


— Э нет, голубчик. Есть поэзия чувств и есть поэзия мысли. В наш век, в этот бешеный ритм жизни, поэзия чувств как бы отступает на второй план. Зато поэзия мысли нужна как хлеб насущный. Она способствует общественному прогрессу. Писать, как прежде, сегодня нельзя, это мало кого волнует.


Геннадий не соглашался:


— Мне кажется, в поэзии мысли и чувства находятся в единстве. Попробуй голову оторвать от туловища. Что останется?..


Даниил Иосифович молчал, прислушиваясь к спору, а тут вставил свое:


— Поэтов оценивают после смерти. Ты, Федор, назвал Маяковского. Я помню, в тридцатых годах крепко его стегали. А сегодня... улица Маяковского, площадь Маяковского, памятники везде...


Геннадий посмотрел в глаза Федору и продолжал:


— Послушаешь тебя, и получается вроде — Пушкин и Лермонтов безнадежно устарели, их поэзия себя изжила!..


Федор вскочил, в эту минуту он напоминал драчливого петуха:


— Прошу не передергивать. Пушкин и Лермонтов вечны, нетленны.


Геннадий подумал: «Родной брат Таланова». И не мог сдержаться, улыбнулся.


— Федя, до чего же ты похож на моего начальника. Такой же скептик.


— Очень хорошо! Значит, думающий человек.


— Думает много, а работаем мы за него.


— Тогда ты в своем сравнении попал пальцем в небо. За меня никто не работает, — обиженным тоном произнес он. — Все сам. Даже посуду мою вместо своей супруги.


Наташа громко рассмеялась:


— Бедненький ты мой! Однажды вымыл две тарелки и не можешь забыть. Какая гениальная память!


Видя, что обстановка накаляется, Полина Григорьевна поспешила внести разрядку.


— Геночка, — голос ее дрожал от волнения, — мы не знаем, что там у тебя за начальник. Наш Федечка — ученый-физик, кандидат технических наук.


— И наш Таланов считает себя без пяти минут профессором...


— Считать — это не значит им быть, — лихо подмигнула Наташа.


— Вот именно!.. — обрадовался Федор тому, что наконец-то у него с женой сошлись позиции.


Наташа взбила волосы и поправила прическу.


— Между прочим, в наше время развелось довольно много тупых, самовлюбленных дураков, — сказала она, негодуя. — Они решительно ничего в жизни не совершили, а мнят о себе черт знает что...


— И не совершат! — добавил Федор.


— Определенно! Но, представьте, это не мешает им считать себя солью земли.


— Ты думаешь, по дуракам мы планы перевыполнили? У нас их больше, чем в другой стране?


Все рассмеялись.


— Возможно, не больше, у нас они просто заметнее на общем фоне...


Геннадия задело такое сравнение.


— Извини, Таланов не дурак. Десять умников заткнет за пояс. По любому поводу у него свое суждение...


— Ах вот как?! — удивился Федор. — Мне кажется, это немыслимо в среде военных.


— Дорогой мой, твои представления о военных устарели. Сегодня военные — это инженеры, люди с высшим образованием. Я там цыпленок рядом с Талановым.


Начав было дремать, Даниил Иосифович вдруг встрепенулся, поднял голову и пробормотал с неудовольствием:


— Таланов, Таланов... Распустили народ. В наше время твой Таланов пикнуть бы не смел...


Наташа сердито глянула в его сторону:


— Ну и что в этом хорошего?


— По крайней мере, порядок был, законы уважали, а теперь кто во что горазд...


— Нет уж, папа, мы как-нибудь без таких порядков проживем.


— Живите на здоровье как вам угодно. Наша песня спета. Каждому свое. Мы так считали, вы считаете этак, ваши дети еще что-нибудь заявят...


— Да, ничего не поделаешь, — тяжко вздохнула Полина Григорьевна и спохватилась, вспомнив о своих хозяйских обязанностях: — Кому еще чаю?


* * *


Наташа с мужем поздно отправлялись домой. Метро уже закрылось, и можно было рассчитывать только на такси. Геннадий вызвался их проводить. Все трое были навеселе, но это не помешало Геннадию спросить Наташу, что случилось с отцом, почему он так сильно изменился, следа не осталось от прежнего бравого орла-мужчины. И сам же заметил:


— Оно понятно. Сколько пережито! Война...


— Милый братец, с папой произошла обычная метаморфоза. Человек вылетел из тележки и никак не может примириться. Давно ли вершил судьбы людей, а теперь командует одной мамой.


— Ты напрасно иронизируешь, — оборвал Федор. — Пойми трагедию крупного военного работника остаться не у дел и ходить за хлебом в булочную или за картошкой на рынок...


— Кто же виноват? Любой может найти для себя дело. А папу потянуло на лоно природы. Ну, посуди сам, к чему двум взрослым, пожилым людям дача, сад и огород? Ты посмотри, до чего он довел маму! Все хозяйство свалил на ее плечи, а сам ходит руки в брюки и по привычке командует. Мне жаль маму. Все время настаиваю — расстаньтесь вы с этим проклятым поместьем. Продайте, что ли... Наконец, просто подарите детскому саду. У нас появилась болезнь, неистребимая страсть к дачам, машинам... Форменная эпидемия... Вот и папа поплыл по течению. А этот пижон, его верный адвокат, — ядовито заметила Наташа, указав на мужа, — только масла в огонь подливает.


— Совершенно верно. Дача — фамильная ценность, переходит из рода в род. Они пользуются, потом мы, потом наши дети и внуки... Что ж тут плохого?


Наташа так и прыснула со смеху:


— Ну чем не старосветский помещик?! Они так же рассуждали: сам буду пользоваться, потом дети, внуки…


— Гена, поверь, она совсем не практичный человек. Думает, что, кроме микробиологии, ничего на свете не существует.


— Ну, зато ты у меня практичен больше, чем надо...


В эту минуту Геннадий увидел зеленый огонек. Вышел на шоссе и поднял руку. Машина остановилась. Наташа и Федор заняли места на заднем сиденье. Геннадий махнул им вслед и повернул к дому. Войдя в лифт, он пожалел, что не взял ключи и должен будить родителей. Робко нажал кнопку и стоял в нерешительности, пока не донеслось шуршание. В дверях появился отец. Он был все в той же старой синей пижаме, щурился на свет, зевал, спрашивал, где Геннадий так долго задержался.


— Ловили такси, не так просто, вроде нашего грешного Мурманска.


Отец зашел в комнату Геннадия, сон у него пропал — как не бывало, сел на диван и стал жадно расспрашивать:


— Ну что нового на флоте? Как тебе живется? Мать печется о твоей семье. А у меня забота о службе.


— Служим, папочка, ума набираемся. Недавно на Северном полюсе побывали.


— Да ну?! — изумился отец. — В наше время туда только папанинцы добрались, и то пришлось выручать...


— А мы недавно своим ходом дошли, всплыли, и, понимаешь, поднялся ураганный ветер, началась подвижка льда. Лодка погрузилась, а я с двумя парнями остался на льду...


В глазах отца вспыхнула тревога. Заметив это, Геннадий поспешил его успокоить:


— Ничего страшного не произошло. У нас было задание, мы его выполнили. А тем временем буря кончилась, наши всплыли в другой полынье. И, как видишь, полный порядок...


— Черт дери! — Даниил Иосифович по-молодецки вскочил, хлопнул сына по плечу. — Так вы же настоящие полярные Робинзоны!


— Живем, отец, не тужим. Мне повезло. Попал под начало хорошего начальства. Может, слышал — контрадмирал Максимов?


Даниил Иосифович потирал лоб, напрягая память:


— Погоди, одного Максимова я знал, который был в Испании.


— Он самый, герой Испании! Кормушенко процедил с сарказмом:


— Тоже мне герой! Войну там проиграли, вернулись с кукишем в кармане. Если бы мы там разбили немцев, Гитлер бы еще подумал, стоит ли ему на нас нападать. А то ведь Испанию не сумели удержать. Ну, он и решил: у русских кишка тонка — и бросился очертя голову.


Геннадий перебил его:


— Что ты говоришь, папа? Какой вздор! Еще никто наших добровольцев не обвинял в трусости или поражении.


— А вот я обвиняю!


— Пойми, они были там каплей в море.


— Ну и что же? Капля, она гранит точит. Слышал такую поговорку?!


— Слышал, но все, что ты говоришь, к Максимову не относится. Он самый уважаемый человек на флоте.


— Тем лучше. В наше время так не считали.


Геннадий подошел к окну, глянул на тихую улицу в мерцании огней и решил: настало время узнать главное...


— Я слышал, будто у вас с нашим адмиралом были неважные отношения, — сказал он.


Кормушенко встрепенулся, как испуганная птица, но не потерял твердость:


— В каком смысле?


— Будто по твоей вине у него были крупные неприятности.


— По моей вине? Да ты что, рехнулся?! — гневно произнес Кормушенко. — Да что я с ним не поделил?! Надо же было ему с каким-то иностранным капитаном шашни завести. Знаешь, как это расценивалось? Существует капиталистическое окружение, и в нашей стране классовый враг не дремлет, заодно с капиталистическим миром действует. Попробуй я слиберальничать...


Он смолк и опустился на стул и долго сидел молча, недвижимо, жалкий, надломленный, как будто у него внутри что-то оборвалось. И Геннадий глянул на отца, сидевшего с опущенной головой, и решил этот разговор закончить. К тому же в эти минуты открылась дверь — и появилась мать, в ночном халате и мягких туфлях.


— Что это вы глядя на ночь митингуете? Гена устал с дороги. Пойдем, пойдем, пусть он отдыхает. Еще будет время — наговоритесь.


— И то верно, мать, — согласился Даниил Иосифович, поднялся со стула и первым удалился, а Полина Григорьевна подошла к сыну, обняла его.


— Геночка! Если завтра утром я испеку пирожки с капустой, будешь есть? Ты любил мои пирожки.


— Все равно, мама. Ты лучше себя не затрудняй. Без пирожков обойдется.


Он нежно провел рукой по седой голове матери.


— На сколько же дней тебя отпустили?


— На три дня. Не могли больше, я там новый человек. Командующий узнал, что ты нездорова, вызвал меня и говорит: поезжай, проведай мамашу.


— Спасибо, дай ему бог здоровья. Может, и свиделись с тобой в последний раз, — она смотрела в глаза сыну, а по щекам катились крупные слезы.


— Ну что ты, мама? Зачем так? Ты еще приедешь к нам в Заполярье. Посмотришь, как мы устроились.


— Нет уж мне до вас не добраться. Пришлите на лето Танюшку. У нас на даче хорошо. Море близко. Много ягод. Я ей каждый день буду делать фруктовые соки.


— Ну вот, еще забот тебе недоставало. Таня поедет в Крым с детишками наших моряков. А ты береги себя.


— Зачем беречь, Геночка? Кому я нужна!


— Нам всем нужна... И мне, и Наташе...


— Эх, Геночка, — она махнула рукой. — У вас свои семьи и своя жизнь. Так уж заведено: если птенец вылетел из гнезда — не жди обратно.


— Неправда! Ты наша мать, и мы с Верочкой все для тебя сделаем. Поедем к нам. Согласна?


— Такой вопрос не просто решить, Геночка.


— Ну вот, давайте завтра соберемся, обсудим. Я заберу тебя, а отец пусть там возится со своим поместьем.


— Ладно, ладно. Завтра потолкуем. Ты ложись и спи подольше. Небось вы там с шести утра на корабле?


— Нет, мама, офицерский состав к восьми является.


— Ну ладно, спокойной ночи. Завтра проснешься, будет чай с пирожками.


Она обняла, поцеловала Геннадия в щеку и засеменила к двери.


* * *


В один из тех ранних весенних дней, когда в Ленинграде еще сыро, склизко и ветер перебирает голые ветви деревьев, Геннадий вышел из дому с небольшим чемоданчиком, в котором лежала посылка для сына адмирала Юры Максимова.


Из района Автово было не так просто добраться на Васильевский остров. Зато он без труда нашел нужную улицу и высокий старинный дом с драконами на фасаде — общежитие студентов кораблестроительного института. Возле подъезда стоял автобус и толпилась молодежь. Геннадий осведомился насчет Юрия Максимова. Все ответили: не знают такого. И только белобрысый парнишка повел Геннадия на шестой этаж по лабиринту длинных коридоров. На пути им встретился рослый, курчавый, чуть смуглый юноша. Он остановился в изумлении: столь непривычно в этих стенах появление военного моряка.


Не успел белобрысый парнишка и двух слов сказать, как курчавый юноша спросил, не скрывая восторга:


— Вы, наверно, с Северного флота, от Максимовых?


— Так точно! — сообщил Геннадий,


— В таком случае заходите. Я их сын...


Геннадий увидел две койки, стол с чертежной доской и небольшой платяной шкаф.


— Вот наше жилище... — объяснял Юра. — Последний годик. А там диплом...


Геннадий открыл чемодан, извлек посылку, Юра не глядя сунул ее в шкаф и торопливо спросил:


— Как там родители?


— Все благополучно. Анна Дмитриевна — неутомимый деятель женсовета, а с вашим отцом мы недавно на полюсе побывали...


— На Северном полюсе? — Юра вытаращил глаза. — Да как же вы туда попали?


Геннадий засмеялся.


— Как попали, вам расскажет папа.


Юру разбирало любопытство, только он догадывался, что если лейтенант ссылается на отца, значит, не стоит об этом разговаривать.


— Вы извините, у нас сейчас экскурсия на строительство атомного ледокола, — с виноватым видом сообщил Юра.


— Ничего, у меня еще дела есть... — Геннадий начал собираться.


Но белобрысый парнишка, все время не сводивший с него любопытных глаз, вдруг спросил:


— Может, вы присоединитесь к нам? Там много интересного увидите. Может, и не представится такой случай...


Юра обрадовался находчивости товарища и еще более настойчиво повторил:


— В самом деле, давайте с нами, вы ведь, наверно, не видели второго атомного ледокола?


— Я и первый видел только на фотографиях, — признался Геннадий.


— Тем более, — обрадовался Юра, поняв готовность моряка принять участие в экскурсии.


Все трое спустились вниз.


Сидя в автобусе в веселой шумной компании студентов, Геннадий чувствовал себя прекрасно и в разговорах с Юрой о Севере не заметил короткого пути. За окном промелькнуло несколько улиц, и наконец впереди выросли ворота Балтийского завода...


Толпа студентов, и среди них Геннадий, заметно выделявшийся лейтенантскими погонами, остановилась у бетонного основания стапеля, на котором мрачной черной громадой высился корпус атомного ледокола.


С металлическим лязгом двигались краны, стучали пневматические молотки, шипела электрическая сварка. Каскады искр вспыхивали то в одном, то в другом месте. И поверх всех шумов невесть откуда доносились разноголосые команды: «Майна!», «Вира!»


Студенты, привычные к заводской обстановке, ни на что не обращали внимания, зато Геннадию это было ново, и он смотрел на все изумленными глазами. Человек в кепке и синей спецовке, неожиданно объявившийся в толпе студентов, хлопнул несколько раз в ладони:


— Товарищи! Прежде чем осмотреть корабль, прошу следовать за мной.


По дороге он сообщил вроде как по секрету:


— Вам здорово повезло, ребята. Я договорился, и сам строитель будет вас принимать.


У двери кабинета строителя он остановился и пропустил мимо себя студентов, нерешительно заходивших в комнату, в глубине которой стоял письменный стол, заваленный кальками и чертежами, а на зеленом сукне рельефно выделялась модель атомного ледокола.


Широкий в плечах, немолодой мужчина, с упрямым подбородком и густыми белесыми бровями, стоял за столом и прищуренными глазами осматривал молодежь. Увидев Геннадия, он улыбнулся:


— Вы тоже будущий кораблестроитель?


— Никак нет, — ответил Геннадий. Кто-то со стороны пояснил:


— Это гость с Северного флота.


— С Северного? — обрадовался строитель, подумав, что и второй атомный ледокол будет плавать где-то на Севере.


Студенты кое-как разместились, и началась беседа. Строитель говорил о богатырской силе атома и о том, как корабелы, вступая в атомный век, не посрамили свое древнее искусство. И все время не сводил глаз с Геннадия, точно к нему одному обращал свои слова. Кончив рассказ о ледоколе и прощаясь со студентами, он первым протянул руку моряку:


— Значит, вы с моего родного флота? В таком случае зайдите после экскурсии...


— Спасибо, зайду, — обещал Геннадий.


Теперь студенты отправлялись на корабль. Суховатый с виду инженер, в отличие от горячего, темпераментного строителя, давал объяснения вяло и безразлично. Впрочем, это не имело существенного значения. Ядерный котел высотой в комнату, пост энергетики и живучести, где уже теперь обитают люди в белых халатах, наблюдая за точными, умными приборами, — все это производило куда большее впечатление, чем вялые, холодные слова экскурсовода.


Геннадий и Юра облазили весь корабль, спускались по крутым трапам, поднимались на мостик, ходили вдоль широких палуб, заглядывали в радиолокационную рубку. И за два часа настолько устали, что мечтали только об одном: скорее домой — приземлиться. А тут еще визит к строителю корабля. И на кой черт он пригласил Геннадия? Какой ему смысл терять драгоценное время на разговор с каким-то совсем незнакомым лейтенантом? Конечно, его интересует не Геннадий, а Северный флот. Возможно, войну провел на Севере. «А раз так, надо уважить», — решил Геннадий.


И когда толпа студентов возвращалась к проходной, Геннадий и Юра вернулись обратно к конторке, прилепившейся к подножию стапеля, как ласточкино гнездо на скале.


Строитель ледокола разговаривал с мастерами. Завидев гостей, он поспешно выпроводил всех из кабинета, захлопнул дверь на французский замок, и чувствовалось по расплывшемуся широкому лицу, что он давно ждал такой встречи и она ему очень приятна.


Геннадий ожидал вопросов, но вместо того строитель начал рассказывать о себе.


— Понимаете, четвертый год в отставке. Дома сидеть скучно, если силища есть, — он потряс в воздухе кулаками. — Думал, куда податься? Капитаном в морской флот? Спросят: у вас есть диплом судоводителя? А я инженер-механик. Пошел на верфь: все же близкое, родное дело. Правда, работенка горячая. Сами посудите: русские линкоры десять лет строились да оснащались, а мы такой корабль, чудо современной техники, за десять месяцев отмахали.


В его рассказе чувствовались увлеченность и гордое сознание того, что он здесь не последняя спица в колеснице...


Глядя на Геннадия и заметно волнуясь, он вспоминал флот и спрашивал:


— Наверное, не узнать Ваенги, Полярного? Я почти два десятка лет как оттуда. Война сдружила нас, думали: только бы дожить до победы, и будем все, как братья, на вечные времена. А оно получилось иначе, всех разбросало по стране, и только случайно узнаешь о товарищах.


— Вы где служили? — осведомился Геннадий.


— На тральцах. Может, слышали, были в войну такие тральцы — «амиками» назывались. Вот я на них и служил.


— В таком случае вы должны знать нашего командира соединения Максимова. Он тоже всю войну на тральцах плавал.


— Максимов? Михаил Александрович? — лицо строителя застыло в радостном изумлении. — Ну как же не знать! Мой непосредственный начальник.


— А это его сын, — Геннадий показал на Юру, забившегося в угол.


— Очень приятно...


Строитель протянул Юре руку, а потом долго пристально всматривался в его лицо, должно быть стараясь найти черты, схожие с отцом.


— Мы с вашим папой два года плавали. Чего только не случалось! Наверно, слышали, как он тонул в Карском море, ранен был в голову, можно считать, с того света вернулся...


Юра и раньше знал о ранении отца, только не имел представления, при каких обстоятельствах это произошло. Геннадий смотрел в лицо строителя, ожидая, что вот-вот он еще что-нибудь расскажет о Максимове, но тут совсем некстати позвонил телефон. Строитель взял трубку, недовольно наморщил лоб и коротко бросил: «Сейчас приду!»


— Видите, наша работенка... Ни минуты покоя. Директор вызывает... — Он тяжело вздохнул. — Так хочется с вами потолковать, а дела не ждут. Передайте папе большущий привет от инженера-механика Анисимова. Забыл, наверно, мало ли нас было, а он один. Если приедет в Ленинград, хорошо бы повидаться. Приходите, будете самые желанные гости.


Он поднялся из-за стола, проводил ребят до проходной, распрощался и зашагал в обратном направлении, а Геннадий и Юра решили пройти к Неве.


Солнце выглянуло из-за туч и весело заиграло. Невский лед темнел, трескался, на льдинках скапливалась талая вода. Они шли молча, не торопясь по набережной, усталые от ходьбы и еще больше от новых впечатлений. Геннадий посмотрел на Юру: в эти минуты он молчал, о чем-то задумался и был особенно похож на отца — такой же сосредоточенный, с густыми бровями и двумя черточками на переносице…