"Рассказы о советских флотоводцах" - читать интересную книгу автора (Михайловский Николай Григорьевич)

Михайловский Николай Григорьевич

Рассказы о советских флотоводцах



Аннотация издательства: Произведения известного писателя-мариниста Н. Г. Михайловского, собранные в этой книге, представляют своеобразную летопись Северного флота в дни Отечественной войны и в мирные годы, где беллетристические произведения соседствуют с художественно-документальными повествованиями. Читатель встретит здесь рассказы о боевых делах командующего флотом в годы войны адмирала А. Г. Головко, выдающихся североморских подводников Н. Лунина, И. Колышкина, Г. Щедрина и еще многих, чьи имена остались в истории навечно.




Рассказы о советских флотоводцах

Только звезды нейтральны...

Кончилась долгая полярная ночь. Рассеивалась тоскливая темнота. Стихал ветер океана, устало облизывая вершины сопок. Потускнела белесая дуга северного сияния, висевшая в небе словно ворота в далекие неведомые миры.

Душенов смотрел в окно. Ничто здесь не напоминало знакомые южные края. Разве думал он, столько лет прослужив начальником штаба Черноморского флота, что придется сняться с якоря и двинуться на край земли. Правда, военный человек должен быть готов ко всему. И все-таки очень уж неожиданно пришел приказ о назначении его командующим Северной флотилией. Казалось бы, повышение должно обрадовать. И еще какое повышение! Но Душенов не радовался. Слишком много сил было отдано Черноморскому флоту. Да и привычка — вторая натура. Графская пристань, исторические памятники, корабли на рейде, каждый камень Севастополя был знаком ему и бесконечно дорог. Все это накрепко вошло в его жизнь, и расстаться с этим было невмоготу.

А жена, к его удивлению, сразу же деловито стала готовиться к отъезду.

— Костя, я постригусь, — заявила она. — Ведь мы едем на Север... Зачем мне такая тяжесть?

Она вынимала шпильки, трясла головой, и роскошные светло-каштановые волосы обнимали ее плечи, спину. Душенов помахал пальцами у носа жены:

— Только посмей!

Она лукаво улыбнулась и не спешила собрать волосы в пучок.

К вечеру второго дня квартиру захламили чемоданы, тюки, коробки.

— А книги, книги еще не упакованы! — восклицала она. — Как же там без книг?

Душенов с грустной улыбкой поглядывал на оживленную, хлопочущую жену.

И Юрка, сын, от радости не ходил, а летал. Начитался Жюля Верна и мечтал следовать по ледяной пустыне к полюсу за капитаном Гаттерасом, доктором Клаубони. Он таинственно шептался о чем-то с мальчиками, что-то такое записывал в школьную тетрадку и обещал, когда приедет на Север, исследовать, выяснить, сообщить «подробности письмом»...

Душенов последний раз затянулся, потом сунул папиросу в выдвижную пепельницу, ввинченную возле окна, и вошел в купе. Жена в пестром халате, в косынке, под которой горой возвышалась прическа, лежала на нижней полке. Юрка в новой пижамной куртке, топорщившейся на нем мешком, сидел у матери в ногах и читал вслух:

«...Шандон и его товарищи напрасно искали удобный для судна проход. Пройдя три мили, они без труда поднялись на ледяную гору высотой около трехсот футов. Взору их предстала безотрадная картина: хаос льдов напоминал развалины какого-то гигантского города с поверженными обелисками, с опрокинутыми башнями и руинами дворцов...»

Не отрывая глаз от книги, сын сказал:

— Папка, садись и слушай!

Жена с готовностью отодвинулась к стенке. Душенов потянулся к термосу с кофе, но жена тут же накрыла ладонью его руку:

— Не надо, Костя. Опять ведь до утра не уснешь. Ладонь у нее была холодная.

— Замерзла? — спросил он, радуясь ее улыбке.

— Нет, мне тепло. Приляг, отдохни.

Душенов расстегнул воротник кителя, и сразу как-то легко стало дышать. Только сейчас понял, что ему мешал тугой воротник. Снял китель, лег на свою полку. Показалось, что полка дрогнула и прогнулась под его грузным телом. Голова коснулась холодной жесткой подушки. Простыня была пропитана запахом хозяйственного мыла. Непривычно. Вспомнилась широкая кровать, приятно пахнущее белье: жена, стирая простыни и наволочки, специально для запаха бросала в бак с кипящим бельем кусочки туалетного мыла.

Душенов закрыл глаза. Под боком у него мерно отстукивали колеса: так-так, так... А на стыках рельс добавлялся еще легкий щелчок.

Юрка читал:

«...Насколько хватало глаз, море всюду было сковано льдом. Внезапно масса льдов, до тех пор неподвижных, раскололась на части и пришла в движение; вскоре айсберги нагрянули со всех сторон, и бриг очутился среди плавучих гор, грозивших его раздавить...»

— Пап, а мы увидим айсберги?

Душенов притворился спящим. Мать сказала:

— Папа уснул, сынок. Читай потише.

«...Управлять кораблем стало настолько трудно, что, у штурвала поставили Гарри, лучшего рулевого. Ледяные горы, казалось, немедленно смыкались за бригом. Они начинали прорываться через этот лабиринт льдов...»

Душенов слушал рассеянно, думая совсем о другом: идея создания на Севере большого флота представлялась мудрой и заманчивой. Но ведь там до последнего времени командовал флотилией Захар, его товарищ. Они вместе учились в академии, дружили семьями. Теперь получалось не совсем удобно: Захар должен уступить место ему, Душенову. Давно поговаривали, будто у Захара дела неважные. Но Душенов не очень-то этому верил. И только когда пришло известие, что Душенову придется принимать флотилию, он понял: не все, что болтали о Захаре, вранье. И первый раз серьезно задумался. «Ах, Захар, Захар!..»

Юрка как будто повысил голос:

«...Вдруг раздался страшный грохот. Водяной смерч хлынул на палубу брига, приподнятого громадной волной. У всех вырвался крик ужаса; между тем Гарри, стоя у руля, держал бриг в нужном направлении, хотя «Форвард» швыряло из стороны в сторону...»

Душенов улыбнулся. Так они часто, жена Леля и Юрка, читают вслух по очереди. Как они похожи друг на друга! Два человека как один, будто частица самого Душенова, неотделимая, родная частица.

Мысли опять переключились на Захара. Как-то они завтра встретятся? Поймет ли его Захар? Не обидится ли?

Он засыпал, и чудились ему огромные ледяные горы, сжимавшие судно капитана Гаттераса. Через пробоины хлынул поток воды. И в этом потоке отчаянно барахтался Захар. Душенов порывался прийти ему на помощь, но не мог сдвинуться с места, будто прирос к палубе.

— Папа! Скоро Мурманск! — услышал он Юркин голос и, открыв глаза, увидел сына в новой вельветовой курточке с острыми складками на рукавах. Леля, смочив ладони, потерла рукава, но складки не распрямлялись.

Душенов сейчас видел жену такой, какой она ему нравилась: свежей, румяной, в голубом халате, с туго заплетенной золотистой косой, небрежно свисавшей через плечо, подобно ожерелью. Она наклонилась к нему, коснулась губами щеки. От нее пахло незнакомыми духами.

— С добрым утром!

— С добрым! — откликнулся он и, лежа сделав несколько резких движений руками, поднялся.

За окном вагона мелькал скупой северный пейзаж. Бесконечные гряды рыжих сопок, тощие низкорослые березки, хилый кустарник. Невольно вспомнилась густая субтропическая зелень Черноморского побережья. Правда, небо здесь было похоже на севастопольское — такое же синее, только более холодного тона, как будто в синеву добавили молока.

— Юра, взгляни-ка, это старинный поморский поселок Кола.

— Где, где?.. — мальчик вырвался из рук матери, прильнул к окну.

Мимо плыли почерневшие бревенчатые избы и множество сетей, растянутых на деревянных кольях. Поезд приближался к Мурманску. Встречали нового командующего скромно. На дощатом перроне стояли всего трое моряков. Среди них выделялся невысокий квадратный человек. Юрка крикнул:

— Папка! Смотри, дядя Захар!

Душенов узнал старого друга. И опять защемило сердце...

Поезд остановился. В распахнутую дверь вагона влетел запах паровозного дыма. Юрка ладонью помахал у своего носа и засмеялся. Душенов вышел на перрон, мучительно подыскивая слова, которые должны быть сейчас сказаны. Но Захар опередил его:

— Здравствуй, Константин Иванович!

Душенов ощутил большую мясистую руку, почувствовал тяжелое нездоровое дыхание друга, и ему снова стало неловко. Он крепко обнял Захара и дольше, чем следовало, задержал руки на его плечах.

Юрка еле дождался своей очереди, бесцеремонно повис на шее у дяди Захара.

— Вырос-то как! — восхитился Захар и, улыбнувшись Леле, поцеловал ей руку.

Юрка вертел головой, цепко схватывая взглядом вокзальный пейзаж: невысокое одноэтажное здание, уходящее в синеву, сплетения рельс, водонапорную башню, маневровый паровозик под белым облаком дыма, семафор, похожий на огромный штатив фотоаппарата...

— Как штатив! — воскликнул Юрка. Душенов не понял сына, зато Леля рассмеялась:

— Действительно!

— Располнел, Захар, — сказал Душенов шагавшему рядом товарищу. — Не узнать...

— Люди от неприятностей худеют, а у меня наоборот, — нарочито бодрым тоном отозвался Захар, но Душенов все понял и сказал в раздумье:

— Да, неприятности, неприятности... От них никуда не денешься: всюду нашего брата находят. Чем больше начальник, тем больше неприятностей. Таков, брат, неписаный закон, и ничего не поделаешь.

У папиросного ларька, из окна которого выглядывало девичье курносое лицо, стояла машина. Захар распахнул дверцу перед гостями:

— Прошу!

На потертом сиденье разместились с трудом. Юрка уселся на коленях отца, шепнул в ухо:

— «Антилопа-Гну», сейчас развалится...

И смутился, встретясь со смеющимся взглядом дяди Захара.

Машина неожиданно легко, плавно взяла разбег и понеслась, мягко притормаживая на перекрестках.

Захар повез семью Душеновых к себе. Константин Иванович хотел было отказаться, удобней было бы в гостинице, но не решился. Чувство какой-то тяжелой вины перед товарищем не оставляло его.

Леля коротко взглянула на мужа, и стало ясно, что она тоже считает: упоминать о гостинице не следует.

В двухэтажном деревянном доме, где жил командующий, их приняли радушно. Жена Захара, Александра Павловна, или Шурочка, так издавна называли ее Душеновы, — маленькая, худая, с мальчишеской прической, рядом с Лелей казалась рано состарившейся девочкой. Она стояла растерянная, смущенная, будто впервые видела этих людей. Потом взяла Лелю под руку, повела на кухню и угостила свежим, специально для гостей приготовленным, пирогом. Леля похвалила пирог. Шурочка покраснела от удовольствия: кулинария всегда была ее слабым местом. В кухню заглянули Юрка и Сережа — одногодок Юрке.

— Мам, дай мне пирожка, и мы пойдем, — торопливо сказал Сережа. Схватив по увесистому куску, оба исчезли.

Леля стояла посреди кухни. Шурочка перекладывала с места на место стопку тарелок. Обе женщины чувствовали себя неловко.

— Ты где-нибудь работаешь? — спросила Леля. Шурочка взглянула на нее и горько усмехнулась:

— Считается, что не работаю. Кручусь на кухне с утра до ночи.

— И это все? Шурочка вздохнула:

— На работу хозяин меня не пускает. Что будешь делать?

— Можно ведь заниматься общественными делами! Ты знаешь какой у нас на Черноморском флоте женсовет? Всем дело находится: одни шефствуют над кораблями, другие занимаются самодеятельностью, третьи помогают воспитателям в детсадах и школах. А так жить, ты меня извини, не интересно. Скучно! Я бы не смогла, понимаешь? Засохла бы от тоски.

В бесцветных Шурочкиных глазах и впрямь была тоска.

— На Севере ничего такого нет... Сплетни да пересуды. Вошел Захар.

— Довольно вам куковать, соловья баснями не кормят. — Он взял женщин под руки и повел в столовую.

Посреди комнаты стоял стол, щедро заставленный закусками: рыбой, салатом, икрой. К водке, приготовленной хозяином, Душенов добавил бутылку крымского рислинга, подаренного ему товарищами перед отъездом из Севастополя.

Пили, вспоминали и снова пили. Разговор начинался слегка грустным: «А помнишь?..» Обоим было что вспоминать...

Только к вечеру, когда женщины удалились в другую комнату, захмелевший Захар уронил голову на руки:

— Эх, Костя, Костя! Не думал, что так получится... Душенов страдальчески смотрел на поседевшую голову друга и молчал.

Захар поднял голову. Глаза у него были пьяные, взгляд расплывался, губы обиженно кривились:

— Проморгал я. Понимаешь? Не проверял, не требовал. А люди, сам знаешь, только волю дай!.. — Он так постучал кулаком по столу, что мелко задребезжали бокалы. — Ведь я считал, Костя, что у меня тут сплошь друзья. В глаза заглядывали, каждое слово ловили... А приехала инспекция, начали капать со всех сторон. Кто виноват? Ясно кто! Командующий! Кого под удар? Командующего! Все остальные сухими из воды вышли. Мне одному ответ держать приходится.

Душенов сказал:

— Иначе быть не может. Кому много дано, с того и спрашивается.

— Оно так. Только почему именно я оказался козлом отпущения? Ты мне скажи: почему?

Захар совсем раскис. Казалось, что он вот-вот заплачет. Душенову было неприятно смотреть на захмелевшее багровое лицо друга с отвислыми влажными губами.

— Пойдем-ка спать...

— Пойдем, пойдем, дружище, — проговорил Захар, но с места не двинулся.

Душенов обнял его и повел в соседнюю комнату. На широкой тахте, покрытой ковром, свернувшись в клубочек, спал Юрка. На полу лежала раскрытая книга. Душенов поднял книгу, положил на стол. Шурочка хлопотала у кровати с высокими спинками, с большими металлическими шарами, похожими на светильники.

— Вот тут и ложитесь. Мягко и удобно, — сказала она Душенову.

Он засмеялся:

— Ночное ложе вроде как у Петра Великого. Когда хозяева ушли, Душенов спросил жену:

— Тебе здесь нравится?

— Я еще не знаю.

— Я тоже не знаю... — Он привлек ее к себе. — Но знаю, что мне всегда будет хорошо, пока ты со мной...

Душенов знал, что Леля сумеет устроить уют в любом уголке, даже в сарае... Сколько раз за свою жизнь они переезжали с места на место, пока не обосновались в Севастополе. И все, к чему прикасались руки жены, сияло уютом и покоем.

Леля уселась перед зеркалом, чем-то белым намазала лицо, ее глаза на этой белой маске сверкали, как огоньки.

— Представь, у них нет ни женсовета, — сказала она, — никакой общественной жизни!

Душенов засмеялся:

— Теперь будет, — он подошел ближе, зарыл пальцы в золотистой копне волос. — Ведь будет, а?

Леля весело согласилась:

— Конечно!

Утром Душенов и Захар отправились в порт. Всю дорогу молчали. Захар прятал глаза. Он сам вел машину, и его короткопалые мохнатые руки цепко держались за руль.

У причалов, рядом с рыбными траулерами и торгашами, стояли боевые корабли. Это они в 1933 году пришли сюда по Беломорско-Балтийскому каналу. Именно этим кораблям предстояло составить ядро будущего флота, стать форпостом обороны на Севере. Вероятно, вот так с тех пор они и стояли в Мурманске, перемешавшись с мелкими рыболовными судами, как шуга с айсбергами. Ничего, по-видимому, не изменилось.

Душенов легко поднялся по трапу и увидел шеренги моряков. Дежурный по плавбазе вытянулся перед ним, отрапортовал четко и старательно. Душенов прошел вдоль строя. К его встрече, должно быть, давно готовились, все было надраено до блеска. В салоне он в первую очередь обратил внимание на карту, лежавшую на столе рабочего кабинета командующего. Карта была новенькая, без помарок и карандашных пометок. Значит, на нее вряд ли кто смотрел. Это Душенов отметил про себя. Отметил он также, что не видно книг. Кроме лоций и уставов, аккуратно составленных на полке. Даже не видать «Морского сборника», что является спутником каждого моряка.

Душенов ни одного дня не мог прожить без книг. У него дома и в штабе всегда высилась на письменном столе гора книг. И он, улучив свободную минутку, читал. Читал и классику, и специальную военную литературу, и приключения, и научные документальные книги о природе и море. Он давал себе легкие передышки в работе, на полчаса углубляясь в книгу. Вчитывался сразу, моментально, с первой же строчки. Ему не нужно было время, чтобы восстановить в памяти прочитанное, чтобы вжиться в текст. Хорошо помогала натренированная память. Помимо всего, находил время писать статьи для «Морского сборника».

Когда Душенов переезжал с места на место, в чемоданах с собой он вез только самую необходимую утварь и множество разных книг. Поэтому его неприятно поразило отсутствие книг на флагманском корабле, тем более что здесь много молодых людей. А они, как правило, любознательны и жадны до знаний. Хотелось вслух выразить свое удивление, но удержался: жизнь научила не делать поспешных выводов.

Он вышел на палубу. Рядом с ним оказался Захар. Некоторое время они молча оглядывали далеко раскинувшийся порт, лес мачт рыболовных траулеров, угловатые горы деревянной тары на берегу. Воздух был предельно насыщен запахом тары.

— А почему вы так прочно осели здесь? Что с Полярным? — спросил Душенов о главной базе флотилии.

— Строится. Знаешь, как у нас? Сто лет будут строить.

— А прибрать строительство к рукам ты не пробовал?

— Пробовал... — неуверенно сказал Захар и, почуя укор, перешел в наступление. — Вот ты, поди, думаешь: безрукий руководитель! Ничего за два года не сделал. А строители меня во как держат! Не дают Полярного! И судоремонтный завод черт знает какими темпами строят. Что тут будешь делать? На море штормы десять — двенадцать баллов, попробуй выйди вот с таким флотом. Обратно придут одни железки. А ремонтировать где? Где? Я тебя спрашиваю! Пишу, кричу на всех собраниях: дайте судоремонтную базу! А меня только обещаниями кормят: будет завод. А когда он будет черт знает!

Захар отвернулся.

Душенов посмотрел на квадратные плечи друга и миролюбиво сказал:

— Чудак ты, вздумал один гору свернуть. Забыл, что есть обком партии? Если партия возьмется — любое дело можно поднять... — И, помолчав, добавил: — Послушай, Захар, случись война, если у нас не будет хороших баз, если мы не научимся плавать, тогда тонуть будем сами, без помощи противника...

Захар мотнул головой, но ничего не ответил.

К ним подошел невысокий моряк с черными цыганскими глазами в густых ресницах, с широкой золотой нашивкой на рукаве, отрекомендовался:

— Член Военного совета Байрачный. — Он энергично пожал Душенову руку. — С приездом! Как вам, нравится у нас, товарищ командующий?

Он говорил медленно и раздельно, будто после каждого слова ставил точку. Душенов ощущал себя рядом с членом Военного совета Гулливером и немного отодвинулся.

Высокий, большой, он почти всегда возвышался над людьми, стоявшими рядом, и от этого чувствовал себя неловко.

— Нравится, — ответил он. — Воздух свежий, море мятежное — что еще надо нашему брату? — Он окинул взглядом подвижную сухопарую фигуру Байрачного и неожиданно спросил: — Вы спортом занимаетесь?

— Занимаюсь. Правда, несколько своеобразным спортом — играю в шахматы.

— Шахматы — это тоже своего рода спорт, — вежливо заметил Душенов. — Отличная тренировка для ума.

Сам я, к сожалению, не силен, а то бы составил с вами партию.

Байрамному пришлось по душе такое признание.

— Было бы желание. Научим! Ничего мудреного нет... Когда будете принимать дела?

— Через неделю, думаю, не раньше. Надо осмотреться. Что ты скажешь, Захар?

Он с умыслом обратился к Захару по имени, чтобы подчеркнуть близость их отношений.

Байрачный это оценил: еле заметно кивнул, прикрыв глаза густыми черными ресницами.

— Не знаю, дело ваше, хозяйское...

Душенов подумал: «Цыган или не цыган?» Байрачный сразу ему понравился.

Все трое вернулись в салон.- Пока сервировали стол к обеду, Байрачный отозвал Захара в сторону и в чем-то убеждал его. Душенов подошел к карте. Его всегда привлекали географические карты. Еще мальчишкой он любил рассматривать синеву морей, тонкие контуры берегов, мысы, островки, бухты, и никто никогда бы не догадался, какие картины встают при этом в его воображении. Сейчас он видел большой кружочек с надписью «Мурманск», потом перевел взгляд на Полярное и подумал: «Закрытая бухта, как будто самой природой создана для подводных лодок». Он все внимательнее вглядывался в голубую полосу Кольского залива. А вот, судя по рисунку, место, пригодное для главной базы будущего флота: открытая глубоководная гавань, удобный рейд. И рядом море. Чего лучше! Он прочел мелкую надпись: Ваенга.

Его позвали к столу. Обычно он был приятным собеседником и умел поддержать разговор, но на этот раз больше молчал. Из головы не выходило странное и вместе с тем притягательное слово: Ваенга.

«Здесь будет город заложен»

По земле, как говорят поморы, стлался морок. Пасмурно и мрачно. Скалистые гранитные сопки были скованы льдом, только рыжели их обнаженные вершины, да рыскал над ними сквозной ветер-морянка. Ударит в кипаки{1}, возьмет повыше и летит дальше, свистя и завывая, над сопками...

Над океаном висела плотная стена тумана. Временами в нее врывались стремительные вихри снежных зарядов.

Эскадренный миноносец осторожно шел вдоль берегов Кольского залива. Вскоре и берег утонул в тумане. И впереди, по бортам, за кормой, — не стало видно ни зги.

Ходовой мостик был затянут парусиной, чтобы люди, находившиеся в укрытии, не заледенели. Но мороз забирался под парусину и ложился инеем на рукавицы, воротники, брови людей. Зато парусина не пропускала ветер, и он трепал поверху, бился, свистел, но достать до людей не мог. А людей на мостике было трое: Душенов, командир миноносца, очень высокий, голубоглазый и белобородый Говорков и Юра, который накануне получил в школе пятерку по математике и в виде поощрения получил разрешение участвовать в походе.

Мальчик держал бинокль, всматривался в берег, и трудно было поверить, что он может что-нибудь разглядеть в густом молочном тумане.

Потянувшись к Говоркову, мальчик доверительно сказал:

— Когда кончу школу, буду моряком, как папа... И вы...

Говорков смотрел на сурового, затянутого в кожаный реглан Душенова и думал: какая трогательная дружба между отцом и сыном.

Юра поднял бинокль к глазам и сообщил:

— Вижу Зеленый Мыс! Папа, а это что за огонь там на пригорке?

— Наблюдательный пост СНИСа, — ответил Душенов. — Вышка и прожектор. Мы там были с тобой недели две назад. Забыл?

— А-а-а... макароны по-флотски, — засмеялся Юра и опустил бинокль.

— Точно, были там макароны по-флотски. — Бегло взглянув на Говоркова, Душенов спрятал улыбку.

— Здорово вкусные макароны, папа...

От разговора о макаронах у Говоркова засосало под ложечкой. И не потому, что на него пахнуло вкусным запахом флотского камбуза. Он вспомнил, как месяц назад вместе с Душеновым тоже ел макароны по-флотски.

...Тогда был шторм и сильная качка. Корабль клало на борт так, что не хватало сил удержаться на ногах. Волна накрывала полубак и оттуда с ревом неслась по палубе чуть не до самого ходового мостика. Говорков так же, как и сейчас, стоял на мостике рядом с Душс-ковым. Часа через три командующий посмотрел на свои ручные часы, ярко светившиеся в темноте, и сказал:

— Не плохо бы похарчиться.

«Закусывать в такой обстановке?» — подумал Говорков и решил, что командующий рисуется. Хочет показать, будто шторм ему нипочем...

Он вызвал вестового и приказал принести еду прямо сюда, на мостик. Им подали второе, и Говорков исподтишка наблюдал, как плотно и крепко держался командующий на ногах и спокойно уничтожал макароны по-флотски. Нет, кажется, Душенов не рисовался. Его действительно качка не берет.

И вдруг — толчок, удар, скрежет... Тарелки вылетели из рук Душенова и Говоркова и белыми дисками завертелись под ногами. Корабль ложился на левый борт. Беда!

Они метнулись с Душеновым и одновременно оказались на палубе.

«Неужели напоролись на камни?!» — с ужасом подумал Говорков. На трапе образовалась давка, на палубе — суета. Душенов гаркнул так, что у Говоркова, стоящего рядом, заложило уши:

— По местам стоять! Слушать команду!

Миноносец, будто выполняя приказ, начал выравниваться, набирать ход и вот уже как ни в чем не бывало шел прежним курсом.

Душенов и Говорков облазили весь корабль, но так и не смогли определить причину толчка.

Таинственное происшествие. Говорков терялся в догадках. В прошлые годы в штормовую погоду плавать не приходилось, и теперь он с досадой думал о том, какой черт принес Душенова в эту дьявольскую ночь именно на его корабль?! Теперь можно ожидать чего угодно...

Кто-то пошутил:

— Может, ведьмы озоруют? Командующий мрачно усмехнулся. Подошли к якорной стоянке. Было приказание:

— Снять штормовое крепление!

Матросы из боцманской команды бросились к лебедке, оглянулись, посмотрели сначала на Душенова, потом на Говоркова и замерли в растерянности. Вид у них был преглупый.

Перед Душеновым и Говорковым предстал усатый боцман.

— Разрешите доложить. Штормовое крепление вместе с якорем сорвало за борт.

Говоркова так и подмывало пустить крепкое словцо, и если бы не командующий... Но Душенов, к удивлению, даже не повысил голоса.

— Эх вы, моряки! Чтобы потерять якорь?.. Сказал и повернулся к трапу.

Потом, на разборе похода, Говорков оправдывался:

— Якорь был втянут в клюз... По всем правилам... Душенов с досадой перебил:

— Брюки вы тоже на ягодицы натягиваете по всем правилам, однако, не подпоясавшись ремнем, на улицу не выходите.

Вернувшись на корабль, Говорков устроил боцманской команде «жаркую баню». И хотя на миноносце несколько дней проверялись все крепления, корабль мыли и драили, как бляшку на поясе, а команда ходила по струнке, Говорков долго не мог успокоиться...

С тех пор прошло много месяцев, а воспоминание о том, как стоял он перед командующим бесштанным мальчишкой, не забывалось. А сам Душенов, казалось, забыл. Ни разу не напомнил. К Говоркову относился ровно, благожелательно и этим еще больше вводил командира эсминца в заблуждение. Теперь выяснилось: не забыл. И стало ясно: этот долго помнит...

Душенов поднял меховой воротник, сунул рукавицы за борт кожанки и потер замерзшие руки. Говорков управлял кораблем и вместе с тем следил за каждым движением Душенова, думая о том, что это счастье служить под началом такого спокойного и требовательно-справедливого командующего и общаться с ним не в кабинете, а в самой гуще жизни — в море, на корабле, где выявляются истинные качества моряка...

— Ну-ка, Юрий, дай бинокль, — сказал Душенов сыну.

Сквозь линзы он увидел неровный скалистый рельеф пустынного и безлюдного берега. Давно ли флотилия ютилась у мурманских причалов, под крылом рыбаков и торгового флота, а вот — оторвались же, вышли в Полярное, навстречу морю. А ему, Душенову, уже тесно. Чувствует, что одного Полярного мало для растущего флота. Нужна открытая глубоководная гавань. Ваенга! Лучше не найдешь. А Полярное останется за подводными лодками.

Он шел в Ваенгу, чтобы увидеть ее не карандашным наброском на карте, а живой землей со своим пульсом и дыханием.

Больше всего Душенов любил такие поездки. Не парады, хотя он их тоже признавал, не учения, хотя без них не обходилось, а вот эти поездки в новые, неосвоенные места, первую встречу с природой, которую предстоит заставить служить Родине. И корабли он любил особенно за то, что они помогали покорять стихию.

Нелегкая доля командующего: почти круглые сутки в неукротимом потоке дел и забот. Они начинались почти с рассвета и не кончались даже во сне. Ночью, вернувшись домой, сидя с Лелей за ужином, расспрашивал о Юрке. Потом вдруг о чем-то вспоминал, отодвигал тарелку в сторону, брался за телефонную трубку и кому-то звонил, что-то узнавал, давал какие-то поручения... Но в нем жил и романтик. Он просыпался в Душенове чаще всего тогда, когда он сталкивался с природой.

И сейчас, глядя в бинокль на таинственную Ваенгу, он мечтал о том, как встанет на лыжи и обойдет весь этот район. И, как всегда, будет чувствовать себя первооткрывателем. Он сунул бинокль Юрке в руки и нахлобучил ему на лоб шапку, засмеялся.

Катер доставил их к берегу и долго маневрировал в поисках места, куда можно причалить. Никакого пирса, понятно, здесь не могло быть, и даже хрупкие мостки при очередном отливе снесло бы в воду. Пристали к гранитным валунам.

Прыжок — и Душенов, чуть покачнувшись, встал на камень. Протянул Юрке руку, и сын прыгнул следом.

Юрка, с покачивающимся на животе биноклем, оглядывался по сторонам.

— Папа, здесь ничего же нет, — разочарованно протянул он, — избушки на курьих ножках...

— Дикое место. Но здесь мы построим город.

— Так это еще когда будет?

— Закроешь глаза, потом откроешь и увидишь дома, школы, спортивный стадион...

Юра недоверчиво глянул на отца:

— Таких чудес, папка, не бывает... Душенов тронул сына за плечо:

— Ты прав, не бывает. Лет шесть — восемь уйдет. А что такое восемь лет в истории народов, насчитывающих тысячелетия? Один миг! Понимаешь? Идем!

Они осматривали Ваенгу. Это был даже не поселок: несколько скученных у берега избушек. В ближайшем домике — огонь. Зашли, стряхнули шапки в сенях и, стуча сапогами, прошли в комнату. Навстречу им вырвалось приятное тепло. Посреди комнаты топилась буржуйка, и дым гудел в комнатной трубе.

Из-за стола поднялись двое в свитерах и оленьих пимах, и сразу в комнате стало тесно. Один, с впалыми щеками, поросшими колючками, сосал мундштук и, не вынимая его изо рта, представился:

— Архитектор Борисоглебский.

Второй, с глубокой ямкой на подбородке, вытянулся, козырнул и застенчиво улыбнулся.

Душенов обоим подал руки, немного обогрелся возле печурки и предложил:

— Не хотите пройтись?

Архитектор пожевал мундштук:

— Можно. Не боитесь завязнуть? Душенов усмехнулся:

— На лыжах-то?

— Вы не шутите? — оживился архитектор. — Тогда пошли!

— Сергей Степанович, — обратился Душенов к Говоркову, — вы останетесь здесь. И ты, Юра...

Говорков обрадовался: на лыжах он ходил плохо, и плестись в хвосте не хотелось. Юра надулся. Как папа не хочет понять, что ему надо все увидеть своими глазами!

— Папа, — горько сказал он. — Папа!.. Ты...

И не договорил. Суровый взгляд отца остановил его: не уступит. Юра знал этот взгляд. Папины глаза сразу вдруг становились холодными, чужими. Мама это объясняла так: «Папа хозяин своему слову. Прежде чем произнести это слово, он обдумает его».

Юра сидел опустив голову. Говорков сочувственно спросил:

— Худо, брат? Ничего, переживем! Выше нос! Хочешь с ними? Рано еще. У тебя все впереди. Находишься и на кораблях, и на лыжах... Тебе отец не рассказывал, какой случай был прошлой зимой вот в этих самых местах?

— Не-ет...

— Пошел на лыжах краснофлотец хворост собирать на растопку. Ходил-бродил несколько часов, ни одного сучка не мог найти. Ушел далеко, а тут снегопад начался. Ну, он и заблудился, обессилел, вырыл окопчик в снегу и заснул.

— А потом? — нетерпеливо спросил Юра.

— К вечеру хватились — нет человека. Послали лыжников на розыск. Нашли полуживым, в госпиталь отправили. Вот, брат, что такое Север. Не надо на отца сердиться. У него знаешь сколько дел? А ты живи, брат, и пока присматривайся, пригодится.

— Значит, папка с архитектором тоже могут заблудиться?

— Не заблудятся, у них с собой компас. Юра осторожно спросил:

— А вы читали книгу «Приключения капитана Гат-тераса»?

— Как же не читать? Читал.

— Это взаправду было или так просто, выдумка?

— Жюль Верн изучал дневники полярных путешественников. Стало быть, правда!

— Во здорово! — воскликнул Юра. — Расскажите еще что-нибудь, Сергей Степанович. Про моряков, пожалуйста.

Говорков подсел к печке на корточках. Железным прутом шевельнул дрова — и они вспыхнули ярко, как бумага.

Юра с нетерпением смотрел на раскрасневшееся белобровое лицо Сергея Степановича и вдруг сказал:

— А хорошо, что мы не пошли, правда?

— Конечно! Я рад, что ты это понял. Слушай, Юра, недавно был такой случай...

А в это время Душенов встал на лыжи, распрямил свои широкие плечи, полной грудью, до боли, втянул в себя морозный воздух. На лыжне он переставал стесняться своего роста, широкого шага, стремительности движений, которые в обычное время сдерживал. Здесь он не испытывал никакой неловкости от того, что скроен природой со щедрым расходом материалов: высок не в меру, широкоплеч и громоздок. Он всегда, всюду чувствовал себя неуютно, все вещи рядом с ним казались хрупкими и невыносимо мелкими. И он боялся или что-то поломать, или уронить. Здесь же он шел легко, чуть наклонившись вперед, с силой отталкиваясь палками. Ничто не стесняло его движений, он ощущал себя летящим по воздуху.

Еще в Севастополе, собираясь в дорогу, они с Лелей заказали лыжные костюмы, шапочки и рукавицы. Лыжи купили в Москве. Леля совсем не умела ходить в первые дни. Сейчас, хотя падать перестала, держится молодцом, хоть ноги все еще часто разъезжаются. Душенов смеялся от души, Леля сердилась:

— Погоди, еще месяца два — и ты меня не догонишь! «Приедем сюда вместе, — решил Душенов. — Она будет рада».

Он долго катился, согнув ноги в коленях, потом бежал, быстро перебирая палками. Давно он не испытывал такого наслаждения и душевного покоя.

Архитектор, судя по всему, тоже знал, что такое лыжи, но с трудом поспевал за командующим, любуясь его статной фигурой в обычных флотских брюках, заправленных в носки, плотном темно-синем свитере с белой полосой на груди и в синей вязаной шапочке.

Душенов останавливался, опираясь на палки, и терпеливо ждал спутника. Лицо у него раскраснелось, из приоткрытого рта струились белые клубы. Вокруг суровая, изрытая сопками земля, прикрытая снегом.

Ловко сделав поворот, подъехал архитектор. Он махнул рукой в сторону далекого горизонта:

— Не знаю, как вы полагаете здесь развернуть город? Ведь рельеф-то, рельеф, взгляните!

— Сопки?

— Вот именно, сопки.

— А мы их сроем!

— То есть?..

— Снесем. Подложим динамит — и, пожалуйста, ровная площадка для постройки города. Устраивает?

— Вы, по-видимому, не представляете, сколько это будет стоить? Сколько тола, рабочей силы, грузовиков потребуется для такого дела?

— Верно, не знаю. А вы уже подсчитали?

— Нет еще, но можно прикинуть. Имейте в виду, эта затея дорогая!

— Нет, не слишком дорогая. — Душенов уверенно тряхнул головой. — Вы понимаете, что значит флот для укрепления обороны здесь, на Севере? Деньги многое решают в нашей жизни, но не все.

Архитектор рукавицей вытер лоб:

— М-да... Но площадка — это еще не самая большая трудность. Вы не представляете, какие проблемы встанут при решении города на таком вот месте. Возьмем, к примеру, проблему воды.

— Проблемы, проблемы... Так ведь это хорошо, что встанут проблемы! И чем их больше, тем лучше. Разве плохо браться за то, что оказывает сопротивление? Материал сопротивляется, а вы подчините его себе. С какими только проблемами я не сталкивался в жизни! И не раз убеждался, что нет проблемы, которую нельзя было бы решить.

Архитектор согласно кивнул:

— Если того требует необходимость, если на всем побережье нет места лучшего, чем Ваенга...

— Нет, — заверил Душенов. — Будь другие места, я бы вас сюда не позвал.

— Значит, вопрос решен?

— В принципе, да. На днях поеду в Москву докладывать наркому обороны.

— Тогда давайте говорить конкретно...

...Они возвратились через несколько часов. Белые колючки смешно торчали на красном лице архитектора. Душенов был в приподнятом настроении, сел рядом с сыном, обнял его, спросил:

— Я потом тебе все расскажу, сын. Подробно. А сейчас угостишь нас чаем? Да погорячее...

Юра кинулся к свистевшему на буржуйке ясно-голубому чайнику. Он уже забыл про обиду. Сергей Степанович рассказал ему столько интересных историй, куда там до них капитану Гаттерасу! Теперь скорее бы домой, надо написать друзьям в Севастополь. То-то они будут довольны!

За чаем Душенов сказал Говоркову:

— Вы знаете, Сергей Степанович, место для строительства главной базы что надо. Вот послушайте...

Они проговорили до полуночи...

...Уходили под утро. Юру еле растолкали. Он проснулся окончательно, когда вышли из дома и в лицо ударил крепкий морской ветер.

На берегу Душенов оглянулся еще раз. Опять спустился густой туман и скрыл сопки.

«Ничего, скоро рассеется». Душенов посмотрел вперед.

Черная волна билась о камни, белая бахрома пены вздымалась как флаг капитуляции.

Именно здесь лежала будущая главная база Северного флота — нынешний город Североморск.

После Испании

Буксирный пароход, совершавший рейс между Мурманском и Полярным, пыхтя и натуживаясь, вошел в Екатерининскую гавань. Среди пассажиров на палубе стоял моряк, казалось захваченный всем, что открылось его взору. Нескончаемо длинной цепью тянулись заснеженные сопки. Двухэтажные деревянные домики, вроде птичьих гнезд, лепились на скалах. Ровные улочки спускались вниз к гавани. И над всем этим распростерлась густая синева неба.

Капитану третьего ранга Быстрову все еще виделся другой пейзаж: золотистые плоды в вечнозеленых купах апельсиновых деревьев, пальмы, кипарисы. И, как само палящее солнце, огненно-темпераментные испанцы, совсем теряющие рассудок во время корриды, когда на арену под ноги грациозному всаднику, гордо восседающему на красивом коне, летят шляпы, береты, перчатки...

«Мы связаны одной судьбой. Они в бою сегодня. Мы завтра, — думал он. — Могло и не быть «завтра», если бы все честные люди мира выступили против фашизма. Увы, этого нет...»

Пароход швартовался у ветхого причала. Два хриплых гудка разорвали тишину. Заскрипел деревянный трап. Быстров сошел на причал и осведомился у проходившего мимо моряка: «Где штаб флота?»

Моряк показал рукой на двухэтажный серый домик, возвышавшийся на скале, напротив причала. Командующего флотом в штабе не оказалось. Быстрова устроили в командирском общежитии, рекомендовали отдохнуть, познакомиться с Полярным. Он устал, лег на койку, по привычке натянул на голову одеяло и заснул.

...Было утро, когда постучали в дверь.

— Войдите, — спросонья отозвался Быстров.

В щель приоткрытой двери показалась бритая голова.

— Вы Быстров?

— Да, я.

— Быстро к телефону!

Дверь захлопнулась.

Звонили из отдела кадров: через сорок минут приказано быть в приемной командующего.

Не будем скрывать, Быстрову хотелось произвести должное впечатление. Парадная тужурка есть. Есть и белая рубашка с твердым воротничком и манжетами, и орден на груди. Все-таки Красного Знамени! Только в гражданскую войну люди получали такие награды. И то в редких случаях.

Он торопливо оделся. Правда, парадная тужурка не совсем ладно облегала плечи, а рубашка слишком бросалась в глаза кипенной белизной. Еще спросят, где купил. Скажешь, в Париже, не поверят. Начнут допытываться, как туда попал, зачем ездил?.. Ах, воевал в Испании? И пойдет ненужный звон... Снял заграничную рубашку, засунул ее поглубже в чемодан и облачился в простенькую, форменную, привычную.

Не успел он подняться по широким ступеням и войти в приемную — его сразу же пригласили в кабинет, уставленный старинной мебелью. Командующий — огромный, широкий в плечах, настоящий русский богатырь — встал из-за стола и протянул руку. Золотые позументы флагмана флота первого ранга на рукавах кителя, казалось, дополняли его внушительный облик.

За сравнительно короткую по времени, но зато полную событий жизнь у Быстрова было немало встреч с крупным начальством, и всегда приходилось волноваться: а поймут ли тебя?

Вот и сейчас живые острые глаза цепко впились в Быстрова, и с этой минуты он безраздельно находился в их власти.

Получив приглашение сесть, он утонул в мягком кресле, стоявшем возле стола. «Удобно», — подумал и как будто начал успокаиваться. Теперь он видел лишь полное лицо, высокий лоб, две резкие черточки на переносице и сильные челюсти, сжимавшие мундштук трубки с изображением львиной головы.

Душенов вынул из ящика стола папиросы и протянул:

— Вы курите? Прошу. Москвичи в подарок прислали, а я трубку люблю, к табаку привык.

Быстров взял папиросу, закурил, но чувствовал себя по-прежнему не твердо.

— Значит, в Испании побывали?

— Так точно!

— Ну что там? Читаешь в газетах, вроде крепко дерутся, а вместе с тем республиканцы сдают один город за другим. Чем же это объяснить?

— Положение там сложное... Америка, Англия и Франция наложили эмбарго на ввоз оружия. А без оружия что без рук...

— Да-а-а... — Командующий покачал головой. — Мы от них слишком далеко, к тому же единственный путь сообщения морем. Должно быть, не поспеваем обеспечивать.

— В том-то и беда, — подтвердил Быстров и начал рассказывать, как день ото дня все труднее прорываться в Испанию нашим транспортам с оружием.

Флагман откинулся на спинку кресла и не спускал с Быстрова своих умных, изучающих глаз. Неожиданно он резко встал и прошелся к двери.

— Мне кажется, дело не только в растянутости коммуникаций. На мой взгляд, там нет единства — главного условия для победы. Кое-кто сознательно закрывает глаза на то, что фашизм встает на ноги. Если его не уничтожить сегодня, завтра он принесет миру неисчислимые бедствия.

— Это тоже справедливо, — подтвердил Быстров. — Республиканскому правительству не хватает решимости очистить армию от демагогов и предателей.

Отвлекшись от общего положения, командующий расспрашивал о морских операциях, его интересовало, как республиканский флот совершал прорыв на соединение со своими главными силами? Почему так быстро сдали Малагу? При каких обстоятельствах был потоплен мятежный крейсер «Балеарис»?

Эти события Быстрову были хорошо известны, а во время атаки на фашистский крейсер он находился на борту атаковавшего миноносца.

— Испания только прелюдия. Я убежден, в ближайшем будущем придется и нам иметь дело с немецкими фашистами. Называют другого потенциального противника, а мне кажется, — они, — жестко произнес командующий. — И только они! Их доктрина известна — план генерала Гофмана, война с нами, захват Москвы, Ленинграда, удары на север и на юг.

Быстров согласился:

— Пленные в Испании так и говорили: покончим здесь, а потом на восток.

Флагман поднялся, глянул в окно, о чем-то задумался; вернувшись, сел в кресло и медленно произнес:

— Не кажется ли вам, товарищ Быстров, что мы можем кое-что взять из испанского опыта?

— Очень многое. Взаимодействие флота с авиацией, оперативные готовности...

— Вам надо хорошенько об этом подумать и дать свои соображения.

Взяв в руки личное дело Быстрова, лежавшее на столе, флагман перелистывал страницу за страницей, вдруг остановился и поднял глаза на Быстрова:

— Хотели бы остаться в штабе флота или на корабль?

— Конечно, на корабль!

— Такое решение мне нравится. Определенно нравится! — с удовольствием повторил флагман и тут же сник, задумался, рассуждал как бы про себя: — Правда, должность командира корабля пока предложить не могу, а старпомом вас поставить вроде неудобно.

Он смотрел на Быстрова вопросительно.

— Почему неудобно?! Очень даже удобно... Послужу и старпомом. Дальше будет видно.

— В таком случае быть посему! — Флагман поднялся и очень уважительно пожал ему руку...

— На кораблях всегда интереснее, чем в штабе... Тем более сейчас... У стенки не стоим. Плаваем. Не зря флотом стали называться. Северным флотом! — весомо подчеркнул он, подвел Быстрова к карте, занимавшей почти всю стену, провел ладонью по синеве от Мурманска к Карскому морю, Новой Земле и дальше, к самому Северному полюсу. — Вот каков наш морской театр. Видите? Глазами не охватишь. А уж условия... Только у нас и оморячиться. Северный театр особый. В случае войны горячо придется. Правда, покамест мы бедны. Да, да, бедны, — повторил он. — Мало кораблей. Особенно подводных лодок. Морская авиация в зародыше. Надо строить и строить. Программа намечена большая. Не знаю, успеем ли?

Слушая увлеченный рассказ командующего, можно было понять, что жизнь флота — это его жизнь...

— Служить вам на эсминце, — продолжал он. — Командир там капитан второго ранга Говорков, отличный человек. Со старшим помощником ему не повезло. Грубиян, матерщинник попался. Такому нельзя доверять воспитание. Готовить флот к войне — прежде всего готовить людей. Они должны понимать нас без окриков и понуканий. Старпом, сами знаете, главный двигатель корабельной службы. Значит, пока вы старший помощник командира, а дальше посмотрим. Флот у нас молодой, народ дружный. Люди с боевым опытом нужны.

Он глубоко затянулся и не спеша выпустил клубы дыма.

В кабинет бесшумно вошел адъютант и доложил:

— К вам инспектор из Москвы.

— Просите.

И он снова протянул руку Быстрову, давая понять, что визит окончен.

— Так вам ясно, — служить на эсминце старшим помощником командира. А дальше посмотрим...

Быстров вышел из кабинета в добром настроении. Спускаясь по ступеням гранитной лестницы, он слушал глухое эхо своих шагов. Ярко светило солнце. Безбрежная синева неба и длинные гряды невысоких сопок отражались в зеркале вод Екатерининской гавани. Не верилось, что это и есть Заполярье. Картина, открывавшаяся его взору, напоминала горное озеро где-то в швейцарских Альпах...

Доверие

Холодное полярное солнце заглянуло в окна домика командующего. Жена Душенова долго лежала неподвижно, нежась под косыми лучами, потом откинула одеяло, просунула ноги в теплые комнатные туфли и проскользнула в столовую. На диване, раскинувшись, безмятежно спал Юрка. Она задержалась, прислушиваясь к его дыханию, укрыла длинные мальчишеские ноги. Взгляд ее скольнул по фотографиям, висевшим над диваном. Совсем еще молодой Костя стоит во весь рост в матросской форме, опоясанный пулеметными лентами. Таким она увидела своего будущего мужа в Петрограде в глухую октябрьскую ночь 1917 года, когда он был избран секретарем судового комитета «Авроры». Ее отец — рабочий Балтийского завода, вместе с матросским патрулем обходил улицы Васильевского острова. Леля принесла ему в комендатуру хлеба и печеной картошки. Робко поставив корзинку на стол, собиралась уходить. Но длинный белокурый матрос удержал ее за руку: «Погоди, не торопись, поешь вместе с нами».

Леля поспешила снять платок, чтобы отец не отослал ее домой, и села к столу. Две толстые светло-русые косы упали на спину. Душенов восхищенно охнул. После отец посмеивался над ней: «Ты неспроста сняла платок, решила задурить голову матросу». И правда, в тот раз он не столько был занят едой, сколько рассматривал девушку. Так они и познакомились. Костя зачастил в деревянный домик на Гаванской улице.

С тех пор они неразлучны. Вместе скитались по Южному фронту, жили в Баку, Севастополе, Одессе и наконец вернулись в Ленинград. Но, увы, ненадолго — пока Костя учился в Военно-морской академии. И снова в путь-дорогу, по флотам, по далеким необжитым районам, везде, где только создавались новые военно-морские базы. Работали на субботниках, мерзли в нетопленных домах, болели цингой. Все было, через все прошли...

Как бы поздно ни возвращался Душенов, Леля не спит, ждет, греет чай. Стоит ей только взглянуть в глаза мужу — она уже знает, как он прожил день и что у него на душе.

Сегодня ей хотелось создать в доме обстановку небольшой торжественности. Она испекла пироги и, плотно укрыв их, включила радио. Дом наполнился звуками песен. Это не было в диковинку, каждый революционный праздник — а их не мало в году — в Полярном не переставая звучала музыка и песни. Правда, праздников, как этот, еще не бывало во всей стране, и особенно в семье Душеновых. Шутка ли сказать: первые выборы в Верховный Совет СССР! И отец семейства выдвинут в депутаты!

Присев на кровать, Леля потрепала густую шевелюру мужа:

— Вставай, товарищ кандидат. Люди там голосуют, а он спит, сурок.

Душенов открыл глаза, недовольно поморщился: лицо его было бледным, глаза смотрели болезненно. Леля встревожилась:

— Что с тобой, Костя?

— Плохо спалось — только и всего. — Душенов погладил руку жены, и она успокоилась.

— Ну еще бы, такой день...

Если бы знала она, что причиной его возбужденного состояния был вовсе не этот день, такой счастливый в его жизни. Душенов редко посвящал жену в свои служебные дела. Слишком мало времени оставалось у них на семейные разговоры. В Москве, в Наркомате обороны, работали до двух-трех ночи, вот и здесь, на Севере, приходилось сидеть у телефона, ожидая звонков от начальства. К утру, усталый, он возвращался домой, а в девять утра надо было спешить обратно в штаб флота, на корабли, на строительство...

Не расскажешь жене, как вчера на Военном совете обсуждали план боевой подготовки. И опять всплыл вопрос о подводном флоте. Душенов ведет непрерывную войну с московским начальством, чтобы с Балтики перегнали на Север пару бригад подводных лодок. Там закрытый морской театр, а здесь океанские просторы. С подводным флотом мы станем во много раз сильнее...

— Господи, Костя, помнишь, мать рассказывала, как ты стекло в школе разбил из рогатки? Если бы кто-нибудь наперед знал, что это отличился будущий депутат Верховного Совета! — восторженно проговорила Леля.

Душенов кивнул, думая совсем о другом: «Придется еще раз обратиться к наркому обороны. Не выйдет — буду писать в ЦК».

— Ну, посмотри на меня. Почему ты такой серьезный? Тебя не может страшить ответственность. Ты всегда жил для людей.

Душенов отбросил одеяло, хотел встать, но Леля повелительно сказала:

— Ни с места! Ты у нас сегодня именинник!

Она выбежала на кухню и вернулась в каком-то невообразимо пестром фартучке и такой же косынке с торчавшими кончиками, пододвинула к кровати стол, сдернула салфетку, закрывавшую пахучую гору сластей, и игриво поклонилась:

— Прошу отведать!

На столе были великолепные пироги: и круглые, и продолговатые, и какие-то замысловатые крендели, и жаворонки специально для Юрки.

Леля, довольная похвалой мужа, оживленно объяснила:

— С капустой — по Шурочкиному рецепту, а с рисом и треской — по собственному. Съешь этот... слоеный, пальчики оближешь.

Он ел с аппетитом.

— Дух захватывает... Откуда ты добыла столько пряностей?

— Мама из Питера прислала. Там всего вдоволь.

— Потерпи немного, и у нас все будет. Нам ведь еще пяти годков нет, самое детство...

Юрка, подтягивая сползающие пижамные штаны, шумно влетел в комнату:

— Пировать без меня? Чего ж не разбудили? Где мои жаворонки?

Душенов захохотал:

— Смотри, пуговицы не проглоти, сынок. Мама вместо глаз вклеила в тесто пуговицы.

Юра насторожился:

— Мама, он про пуговицы правду сказал?

— Нет, он шутит, сынок. Не пуговицы, а изюминки. Все трое с аппетитом поедали пироги, смеялись и решили, что такого веселого завтрака у них давно не было.

Из соседней комнаты донесся приподнято-выразительный голос диктора: «Слушайте радиокомпозицию: «Человек — это звучит гордо!»

Душенов посмотрел на Юру.

— Ты знаешь, чьи это слова? — И, видя, что Юра молчит, добавил: — Горького Алексея Максимовича, — так просто, как будто говорил о своем старом знакомом.

— Ты, папка, с ним виделся?

Душенов концом полотенца вытер сыну щеку, вымазанную вареньем.

— Да, в Италии. Был у него в гостях на острове Капри.

Мать, готовясь разливать кофе, сказала Юре:

— Папа прислал тогда красивую открытку — зеленый островок, и на нем крестиком отмечено: домик Алексея Максимовича.

— Забыл, — сознался Юрка, нетерпеливо ерзая на стуле. — Папка, какой он был, Горький, а?

— Такой, как все люди. Высокий-высокий, худой, с длинными усами, в соломенной шляпе. Голос у него громкий, говорил окая... — с ударением на «о» произнес Душенов.

Юра притих, даже забыл о жаворонках.

— Что вы с ним делали?

— Обедали, гуляли. Вспоминали нашу страну. Потом приехал сын, отчаянный спортсмен, автомобилист. Горький купил ему старую гоночную машину. И, понимаешь, я уже собираюсь уходить, Алексей Максимович берет за руку сына и подводит ко мне: «Он вас прокатит по Италии! Получите большое удовольствие». Я говорю: «Спасибо, Алексей Максимович, только у меня нет времени. Я ведь приехал принимать корабли». А он свое: «На такую поездку несколько дней хватит. Может, никогда не придется тут побывать. Поезжайте. Очень советую, поезжайте».

Юра торопил:

— Ну и что?

— Поехали. Действительно, увидели много интересного, зато страхов я натерпелся... Мой сумасшедший водитель жал на все педали, несся как угорелый. Мне все время казалось, вот-вот наша «антилопа» на ходу развалится...

Душенов посмотрел на часы.

— Пора голосовать, мои дорогие! И начал одеваться.

Леля вдруг всхлипнула. Юрка рассмеялся. Отец оставался серьезным.

— Ну что ты, дружочек, не надо, — мягко сказал он, будто был в чем-то виноват.

— Я не потому. Просто вспомнила нашу жизнь, радостно стало...

— Подожди плакать, может, еще не выберут. Юрка возмутился:

— Это тебя-то не выберут! Быстро собирайтесь — и пошли!

Они направлялись в Дом флота, издали сверкавший разноцветными огняли иллюминации. Душенов держал жену под руку и едва успевал отвечать на приветствия моряков, которых сегодня больше, чем когда-либо, встречал на улицах Полярного.

Юрка останавливался со знакомыми мальчишками и потом догонял родителей. У самого входа в Дом флота он схватил отца за руку и потянул в сторону. Неожиданно для себя Душенов чуть ли не лицом к лицу столкнулся с Быстровым. Короткое замешательство — и Душеков, протянув руку, с улыбкой сказал:

— Я слышал, насчет испанского опыта начинаете?

— Так точно!

— Добро! Действуйте! Я поддержу. — И взял сына за плечо: — Идем, Юра.

Юрке явно не хотелось расставаться с Быстровым, но решительный тон отца заставил подчиниться, и он, удаляясь, на ходу крикнул:

— Дядя Миша! Можно я к вам на корабль приду?

Быстров кивнул, провожая взглядом их, пока они не скрылись в подъезде Дома флота.

Испытание

С недавних пор в жизни главной базы флота появились новые, характерные приметы: военнослужащие, гражданские и даже дети шагали по улицам с зелеными сумками противогазов. В разное время суток над городом и рейдом тревожно завывали сирены, их подхватывали протяжные гудки буксиров, люди спешили укрыться в убежище. А в это время клубы желтого дыма заволакивали дома, неуклюжие фигуры в противогазах и желтых про-тивоипритных костюмах толкали зеленые тележки с вращающимися барабанами, и хлорка тонким слоем ложилась на землю... Человек, невзначай застигнутый в очаге поражения, укладывался на носилки, санитары доставляли его в ближайший пункт первой помощи и там его старательно «обрабатывали». Случалось и так, что, улучив момент, условно пострадавший срывался с носилок и — поминай как звали...

Это были тренировки команд МПВО, продолжавшиеся день за днем целую неделю. И кое-кто предвещал: не миновать войны! Тем более из радиорупоров непрерывно неслись песни: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов...»

На самом деле никто о войне не помышлял. Просто начинались учения Северного флота, и главная база приводилась в полную боевую готовность.

У пирса стоял эскадренный миноносец, вытянувшийся, устремленный вперед, ощерившийся орудиями главного калибра, очень ясно осязаемый от железного зева торпедных аппаратов до самого клотика. Из труб выбивались тонкие струйки пара и едва заметный дымок. После швартовки в Полярном Быстров стоял на мостике в кожаном реглане и чесанках, поглядывая на флагманский командный пункт, надеясь, что оттуда передадут семафором приказание следовать дальше, в исходную точку учений, которая покуда неизвестна.

Он смотрел на знакомые домики, амфитеатром спускавшиеся вниз к бухте, и подумал, что в одном из них живет его новая знакомая библиотекарша Аня. В каком именно, он не знал и потому пробегал глазами все домики подряд...

Быстров никак не мог привыкнуть к своему новому положению: Говоркова перевели в штаб флота, а он один в двух лицах. Правда, это явление временное. И должно же было оно произойти в канун учений...

Комиссар корабля Чернышев, стоявший рядом с ним, пощипывал свои черные усики и говорил:

— Если задержимся на пару часов, я сбегаю в политуправление. Может, товарищ Клипп из Москвы приехал и привез пропагандистские материалы.

— Узнай там заодно, кого нам пророчат в командиры, — сказал Быстров, посмотрев на этого маленького человека, поеживавшегося в своей старенькой шинели на рыбьем меху. Быстров не искал дружбы с ним, но обстоятельства их сблизили. Именно в эти дни потрясений они оказались рядом, плечо к плечу, как солдаты на поле боя. А может быть, и в самом деле был бой, когда проверяются истинные качества человека и ясно, кто идет на врага с открытыми глазами, а кто при первых выстрелах готов подставить под удар своих товарищей...

* * *

Старшина сигнальщиков стоял вахту на верхнем мостике. Он был в теплом прорезиненном пальто на меху, толстые губы, большой красный нос и зеленые кошачьи глаза выглядывали из-под капюшона. Давно ли он пришел на корабль совсем молокососом, с худых плеч, как плети, свисали беспомощные руки, не приученные ни к какому делу. Он чуждался общения, забирался куда-нибудь и часами сидел с книжкой в руках. Читая, он многого не понимал, стеснялся спросить товарищей. Теперь парень акклиматизировался во флотской среде, подрос, окреп, изучил специальность, и застенчивости как не бывало. Вместе с краснофлотцами участвовал в традиционной морской травле у обреза с окурками. Слушал других и сам мог рассказать кое-что забавное. Правда, это было не им придумано. В книгах вычитал, а передавал друзьям жестами, мимикой, не хуже других.

И сейчас, стоя на мостике, глядя на неуклюжую фигуру Быстрова в чесанках с галошами и в толстом реглане, на казавшегося рядом карликом, в старой шинелишке, Чернышева, он подумал: а как же они будут на учениях без командира корабля? Впрочем...

Его размышления прервались в тот самый момент, когда на противоположном конце пирса появилась группа людей. Вскинув бинокль и приглядевшись, он заметил высокую статную фигуру командующего флотом и с ним большую свиту командиров. Доложил на мостик, а у самого мелькнула мысль: «Возможно, вместе с комфлотом идет к нам новый командир корабля».

Корабль наводнили звонки, возвещавшие о большом сборе. На верхней палубе выстроились моряки.

Быстров, подтянувшись, стоял у трапа и взволнованно ждал встречи. Душенов подошел к борту, что-то долго наказывал сопровождавшим его командирам, затем распрощался и вступил на трап. Быстров скомандовал: «Смирнооо!» Доложил по всем правилам и, шагая по палубе вдоль строя, едва поспевал за комфлотом. Лицо его было устало-озабоченным, возле губ и глаз собрались морщинки, но чувствовалась сила духа и жизнерадостность.

Давно ли на флоте был большой, небывало праздничный день — день выборов в Верховный Совет СССР. Над Полярным развевались флаги, звучали песни. Люди шли к урнам отдать свои голоса за командующего — Константина Ивановича Душенова, а он, верный своей беспокойной натуре, неутомимый созидатель, накануне выступая по радио, призвал: «Все на строительство спортивного стадиона», оделся в комбинезон и вышел на площадку, где работали сотни моряков, глядя, куда бы пристать самому. Ему хотелось подержать в руке лопату, поднять груду камней и ощутить их тяжесть, его крепкое натренированное тело истосковалось по простому физическому труду. Глядя на сопки, утонувшие в мареве, на пеструю толпу людей, копошившихся там, внизу, он принимался за новую работу и в толпе моряков чувствовал себя особенно хорошо...

Сейчас они вошли в салон. Душенов снял фуражку, расстегнул шинель и, сев на диван, первым делом спросил:

— Как вы тут живете?

Быстров уловил смысл: как живете без командира Сергея Степановича Говоркова? Не легко ответить. Скажешь — справляемся, комфлотом подумает: «Вот какой самоуверенный». Сказать — не справляемся, это все равно что выбросить флаг капитуляции. Быстров ответил уклончиво:

— Служба идет!

— Поздравляем вас, товарищ флагман, с избранием в депутаты, — сказал Чернышев.

Душенов улыбнулся и прищурил глаза.

— Благодарю. Почет и доверие ко многому обязывают. Буду плохо работать — могут попросить о выходе...

— Ну что вы, товарищ командующий. С вами такое не случится.

— Как знать?! — бросил Душенов и перешел к делам: — Вы готовы к походу?

— Так точно! Топливо, боезапас приняты. Стоим в часовой готовности. Ждем указаний.

— Задачи вам будут поставлены позже, а пока переходите в Ура-губу. Завтра в двенадцать ноль-ноль я тоже туда прибуду.

Душенов поговорил еще о делах с Быстровым и Чернышевым, затем поднялся, застегнул пуговицы шинели, на рукавах которой успела потускнеть позолота галунов, козырнул и направился к выходу.

В эту минуту Чернышев, набравшись решимости, спросил:

— Разрешите узнать, кто будет командовать кораблем?

Душенов уже открыл дверь, только не успел перешагнуть комингс, остановился, бросил острый взгляд на Чернышева:

— Как кто?! Пока капитан третьего ранга Быстров, а после учений вопрос решим окончательно.

Быстрым шагом, не оглядываясь, он прошел по палубе, спустился к трапу, скомандовал: «Вольно!» — и торопливо зашагал по пирсу к другим кораблям.

Быстров минуту-две смотрел ему вслед, а потом вернулся и над палубой послышался его зычный голос:

— Вахтенный командир! Играть аврал. С якоря сниматься! Переход в Ура-губу.

* * *

...Через несколько часов эскадренный миноносец поравнялся с двумя гранитными валунами, обозначавшими входные ворота, а дальше открывался неширокий залив, окруженный сопками и очень похожий на горное озеро.

Быстров стоял на мостике, рука крепко сжимала скобу машинного телеграфа. Корабль шел самым малым ходом, рассекая носом спокойную гладь воды. Кругом было удивительно тихо и совсем безлюдно. Только чайки проносились низко, прочертив крыльями по воде.

Стрелка машинного телеграфа остановилась на «стоп», загремела якорь-цепь, вырвавшаяся из клюзов, и по переговорной трубе на мостик донеслось:

— Глубина сто десять метров!

До слуха Чернышева, после бессонной ночи отдыхавшего в каюте, донеслись звонки и топот ног по железной палубе. Он догадался — начальство! Надел китель, шинель, фуражку и выбежал на мостик в тот самый момент, когда, разбрасывая по сторонам густой пенистый бурун, катер Душенова показался в гавани. Команда выстроилась для встречи. Сигнальщик держал в руках горн и играл захождение. Это было похоже на парад. Сверкающий белизной мореходный ЯМБ развернулся и с особым шиком пристал к трапу. Послышался рокочущий бас Быстрова, замер строй моряков.

Комфлотом, сопровождаемый командирами-штабниками, шел вдоль строя, здоровался, в ответ неслось «ура!..». Он поднялся наверх в каюту флагмана и едва успел снять реглан, как появился командир из штаба флота:

— Товарищ командующий! Силы «красной» и «синей» стороны заняли исходное положение.

Душенов выслушал доклад и немедленно проговорил:

— Дайте по флоту радио: с ноля часов начать учения!

...Над водой клубился туман, но едва солнечный диск возник далеко на горизонте, как все преобразилось, заиграли новые краски: по воде разлилась синева, висевшие неподвижно перистые облака окрасились в розовый цвет и поплыли в неизведанные дали.

В небе возникал гул: то самолеты-разведчики проносились на больших высотах, ведя поиск кораблей условного противника.

В штабах «красной» и «синей» стороны люди не смыкали глаз. Не спал и Быстров. Он сидел над картой, поглощенный размышлениями. Сам того не желая, он день ото дня получал все новые и более сложные задачи. Давно ли ему поручили командовать кораблем, а тут вдруг объявили, что на учениях он будет командовать корабельно-ударной группой. Передавая ему данные воздушной разведки, командующий флотом предупредил: «Утром жду ваше решение».

Вот почему всю ночь Быстров просидел над картой. Белесый полночный свет подчеркивал острые скулы, выдававшиеся на его жестком напряженном лице. Казалось, что даже в Испании все обстояло куда проще, хотя там были далеко не учения, а каждый раз при выходе в море на чашу весов ставились боевые корабли и сотни человеческих жизней. И все же там Быстров умел сразу оценить обстановку и предложить план действий, который в большинстве случаев приносил успех республиканскому флоту. А сейчас душу терзали какие-то сомнения. Не шуточное дело командовать группой, которая будет решать успех дела; как навязать «противнику» бой в самых невыгодных для него условиях и как обеспечить победу?!

Держа в руках маленький циркуль, он измерял расстояние по карте, мучительно думал над разными вариантами встречи с «противником», потом вставал, делал несколько широких размашистых шагов по каюте, опять подходил к столу с картой, и, как семя прорастает из земли и медленно поднимаются всходы, в его голове постепенно созревало решение.

...Солнечные лучи брызнули в иллюминаторы, и обыденность, серость, мрак отступили. Веселее стало на душе. Быстров взглянул на часы: пора было собираться на доклад. Он свернул карту, собрал бумажки и подошел к зеркалу. Увидел свое лицо землистого цвета, измятый воротничок под кителем, и ему стало неловко представляться в таком виде начальству. Он снял китель, пришил белую полоску и вышел из каюты.

Было совсем рано, до подъема оставался еще целый час. На палубе у орудий и на мостиках у зениток бодрствовали комендоры. Упорные тренировки не прошли даром. Люди стояли в готовности, посматривали в ясное небо и, услышав команду, каждый миг могли открыть огонь.

Быстров, хмурый, озадаченный, не глядя ни на кого, прошел в каюту флагмана. Душенов слушал его, склонив голову и что-то рисуя на чистом листе бумаги. После доклада он сделал свой короткий вывод: «Оригинально задумано! Ну что ж, добро, действуйте!»

Вечерело, когда эскадренный миноносец снимался с якоря.

Темнота скрадывала стоявших рядом с Быстровым комбрига и командующего флотом, но в сознании все время жила мысль, что начальство здесь и неловко ему, прошедшему испанскую школу, допустить пусть даже самые незначительные промашки.

Корабль шел в узкости малым ходом, впереди мигали створные огни. Где-то внизу угадывалась черная вода, бившая о борта. Вечно озабоченное и беспощадное море было верно своим законам. Его темнота, его беспредельность, его полное безразличие к людям всегда вызывало у Быстрова странное и недоверчивое чувство. Но сейчас он не думал об этом. Не давала покоя мысль о предстоящем бое. Он задумал провести этот бой в полной согласованности с морской авиацией. Такого еще не бывало на Северном флоте. Многие при слове «взаимодействие» удивленно пожимали плечами, и ему, Быстрову, предстояло раскрыть суть этого, пока еще неясного, понятия.

Самолеты-разведчики сделали свое дело: они обнаружили противника на линии Норд-Кап — остров Медвежий, и теперь следили за движением его кораблей; часто шифровальщик появлялся на мостике, протягивая Быстрову радиограмму. Она передавалась командующему, который шагал вразвалку, стараясь приспособиться к качке. Не желая нарушать светомаскировку, на минуту заходил в штурманскую рубку, прочитывал радиограмму и молча возвращал обратно, а потом долго смотрел в бинокль вперед по ходу корабля, в густую темноту, и назад — в кильватер, где тоже лежала кромешная тьма и в черноте сверкали ходовые огни еще двух кораблей.

А над миноносцем раскинулся огромный звездный шатер, и штурман, объявившийся на мостике с секстаном в руках, обрадованно воскликнул:

— Погодка что надо! По особому заказу штурманской части.

— Ни к черту не годится ваша погода, — огрызнулся Быстров. — Лучше бы облачность, дождь, а то еще луна покажется — и мы будем как жуки на тарелке.

Штурман понял, что его слова невпопад, хмыкнул и поспешил на другое крыло мостика.

Быстров стоял, поеживаясь от ветра и напряженно думая: верны ли его расчеты, все ли предусмотрено на случай внезапной встречи с «противником». Он знал по Испании, как часто, казалось бы, все подготовлено, продумана каждая мелочь, и вдруг какая-то неожиданность — и все твои расчеты летят вверх тормашками.

Он подошел к ограждению мостика и взглянул вниз. Оттуда, из темноты, доносился приглушенный говор. У орудий в готовности стояли расчеты, на матах лежали трубки снарядов. По возбужденным голосам комендоров можно было понять, что и они думают только о предстоящем бое. Все данные воздушной разведки наносились на карту, непрерывно велась прокладка курса обоих «воюющих сторон».

Быстров вошел в штурманскую рубку и посмотрел на карту: до острова Медвежий не так уж много осталось, еще ближе встреча с кораблями «противника».

— Если они не изменят курс и ход, через час сорок встретимся, — все с тем же оптимизмом в голосе сообщил штурман и обозначил крестиком место предполагаемого рандеву.

«Час сорок — это не мало, — с опасением подумал Быстров. — Облака могут рассеяться, выглянет луна — тогда пиши пропало! Надо это время сократить. Сократить во что бы то ни стало! Правда, котлы старые. Механик вечно жалуется, что, мол, на честном слове держатся. И все же надо!»

Он вернулся на мостик, вызвал к переговорной трубке механика и сказал:

— Необходим «самый полный»! Понимаете? Обстановка требует. Усильте там вахту и прочее.

Механик совсем неожиданно для Быстрова бодро откликнулся: «Есть!» — и поспешил вниз.

— Доложите о готовности, — напутствовал его Быстров и снова стал осматриваться кругом.

Через несколько минут снизу донесся знакомый голос: «Готовы, товарищ командир!»

Быстров перевел ручку машинного телеграфа на «самый полный», ощутил толчок вперед, задрожали переборки. Корабль, казалось, стал легким, поворотливым, еще более послушным в управлении.

— Вы что, самый полный дали? — спросил комфлотом.

— Так точно!

— А котлы выдержат?

— Надеюсь, товарищ командующий.

Душенов покачал головой и снова зашагал с одного крыла мостика на другой. И хотя вокруг лежала густая темнота, Быстров ясно представлял себе ту трассу, по которой шли сейчас корабли. «А случись война, — подумал он, — вот так же, как сейчас, в ночном мраке, будут подкрадываться надводные корабли и уж наверняка этот район станет ареной действий подводных лодок».

Думалось и о том, с кем же мы будем воевать? Ну, разумеется, с теми, с кем борется сейчас истекающая кровью Испания.

Караваны с горючим и боеприпасами наверняка пойдут этими путями, и где-то тут, в норвежских фиордах, будут укрываться немецкие корабли, быть может даже крейсеры типа «Нюренберг», что сегодня изображает наша плавбаза. А возможно, еще более сильные плавучие крепости. У немцев большой флот, и название кораблей не имеет значения. Факт тот, что здесь, именно здесь, развернутся сражения. И победит умелая, расчетливая тактика. Вот когда потребуется превосходство в ходах, маневренности, силе огня. Увы, пока мы по всем этим признакам уступаем нашему будущему реальному противнику.

Нервы напряглись, ощущалась взволнованность, которую не раз испытывал Быстров в Испании, находясь на ходовом мостике и предвкушая близкую встречу с фашистскими кораблями, когда кажется, что каждый мускул затвердел и все внутри тебя собрано для атаки.

Минутные воспоминания пронеслись. Быстров глубоко вздохнул и был опять во власти беспощадных дум и волнений, связанных с надвигавшимися событиями.

Самолеты-амфибии, барражируя в воздухе, донесли, что «противник» обнаружен и летчики готовы нанести первый удар. Быстров медлил с ответом. Он знал по испанскому опыту — в эфире надо соблюдать осторожность, иначе тебя засекут — и все пропало.

Вместе с тем наступала пора действовать.

Летчикам отдана команда, и через несколько минут еще яснее послышался гул: самолеты пронеслись вперед.

«Хотя бы не спутали, не приняли нас за «противника». Не осветили наше боевое ядро. Иначе все насмарку», — опасался Быстров, но самолеты развернулись и пошли к цели, гул их моторов постепенно удалялся и наконец совсем стих.

Быстров смотрел на часы: сейчас должна начаться атака авиации. Едва он успел об этом подумать, как впереди во всю широту неба блеснуло что-то, наподобие зарницы, и снова погасло. Только старшина сигнальщиков за этой мгновенной вспышкой своими зоркими кошачьими глазами заметил силуэты кораблей и прокричал сверху с наблюдательного поста:

— Прямо по курсу корабли «противника»!

Взглянув на карту, Быстров понял, что несколько миль отделяют миноносцы от условного противника.

Ветер свистел, и за бортами глухо ударялась вода. Казалось, не только команда корабля, но и само море напружинилось, пришло в ярость и жаждет боя.

Быстров ощутил прилив радости, когда вслед за первой короткой вспышкой там, вдали, по всему горизонту, заполыхал яркий свет, словно это была сцена, которую в один миг с разных сторон осветили прожекторы. И на этом фоне ясно выступили силуэты кораблей «противника». Так это и задумал Быстров, разрабатывая свой план. Самолеты должны были появиться с тыла и осветить неприятельские корабли. В этом заключался секрет внезапности. И вот они — темные кирпичики, покачивающиеся на воде. Тут все настолько очевидно, что даже не нужны донесения сигнальщика, который кричит до хрипоты, докладывая курсовые углы и число кораблей, появившихся у всех перед глазами, точно на экране кино.

Боевая тревога сыграна. Корабли вышли из кильватера и развернулись в строй фронта, напоминая самый настоящий фронт бойцов, занявших исходное положение для атаки.

Быстров слышал доклад радиометристов по переговорной трубе:

— Цель прямо по курсу. Дистанция восемь кабельтовых.

На корабли отряда поступило приказание: иметь курс двести двадцать.

Ветер приносил каскады брызг, ложившихся на лицо, Быстров почувствовал озноб и поднял воротник плаща. Не слышал он шумного, разъяренного моря, волн, ударявшихся о борта корабля, не видел звезд над головой, мерцавших в далеких заоблачных высотах. Глаза впились в полосу, озаренную бомбами ФАБ, сброшенными с самолетов, и в тех черных жучков, что вдали раскачивались на волнах.

— Огонь! — крикнул он что было силы и не успел перевести дыхание, как из боевой рубки послышался отклик:

— Есть огонь!

Быстров испытывал удовлетворение: команда исполнена быстро, без промедлений, и снизу тоже доносились энергичные команды:

— Дистанция... Прицел... Целик... Огонь, огонь, огонь!

Черноту прорвали вспышки корабельных прожекторов. Один... другой... третий... Они зажигались и тут же гасли, имитируя артиллерийские выстрелы. Все остальное — выход на боевой курс, расчеты на стрельбу, действия комендоров — все-все было, как в настоящем морском бою.

Пожилой капитан второго ранга, выполняющий роль посредника в эти ответственные минуты, стоял рядом с Быстровым, держа в руке секундомер с фосфоресцирующими стрелками и следя за открывшейся ему картиной, досадовал и не мог сдержаться, ругался:

— Шляпы! Три минуты прошло, что они там чешутся?! И в этот миг на борту плавбазы, изображающей тяжелый крейсер «противника», сверкнули ответные вспышки.

— Три минуты сорок секунд чесались, — продолжал, шепелявя, посредник. — Случись такое в бою, они и опомниться бы не успели, пошли на дно треску кормить.

Быстров прислушивался, но не отвечал, боясь рассеять внимание, потому что близилось самое важное — исход боя, и тут нужна предельная собранность ума и душевных сил.

Сейчас корабли маневрировали: «Право руля... Лево руля... Так держать!», сбивали пристрелку, уклонялись от прямых попаданий, а внутри что-то подсказывало Быст-рову: «Ты под огнем. Давай предельный ход! Быстрота сближения все решит!» Он перевел ручку телеграфа на «самый полный» и ощутил дрожь всего корпуса, точно это был человек, которого схватил приступ лихорадки.

Он понимал: нельзя долго держать такой ход, котлы не выдержат предельного давления, а вместе с тем он находился во власти боевого азарта, всем своим существом ощущал, будто сейчас решается кто кого. И ради победы этот корабль, и его собственная жизнь — все-все должно быть поставлено на карту.

— Дым!

С носа и кормы потянулись густые желтые клубы, окутавшие корабль и быстро растекавшиеся над водой.

Миноносец стремительно мчался навстречу кораблям «синей» стороны, готовый врезаться в их строй. Только ветер завывал в вантах. И когда доложили — дистанция семь кабельтовых, Быстров громко кликнул в переговорную трубу:

— На торпедных аппаратах!

— Есть! — ответили ему.

— Торпедные аппараты, товсь! Оттуда ответили: «Товсь!»

И тогда он жестко скомандовал:

— Пли!

Дрогнула палуба, мелькнули огненные вспышки, поднялись клубы дыма. Три торпеды плюхнулись в воду и понеслись навстречу «противнику». С той стороны не сразу вспыхнули прожекторы, а когда они осветили узенькие дорожки, по которым шли торпеды, было уже слишком поздно, маневр уклонения не получился, и десятки глаз наблюдали, как учебно-боевые торпеды после удара о борта плавбазы исчезли и тут же всплыли.

Только теперь Быстров облегченно вздохнул и в наступившей тишине услышал все тот же шепелявый голос посредника, обращенный к командующему: «Товарищ флагман! Разрешите дать отбой, картина, на мой взгляд, предельно ясная».

— Согласен... Добро! — коротко отозвался Душенов, молча наблюдая построение кораблей в кильватерную колонну.

Скоро самолеты улетели. Погасли прожекторы. Корабли, скорее, угадывались, нежели виделись по кильватерным огням. Только сердитое море по-прежнему билось и клокотало у бортов, да встречный ветер ударялся в парусину обвесов, с ревом обтекал мачты, надстройки и несся дальше в океан... Да звезды в небе были нейтральны...

Все поверяющие и гости, долгие часы находившиеся на мостике, сейчас вместе с командующим спустились в кают-компанию на ужин.

Быстров остался на мостике в привычном обществе рулевого и сигнальщиков. Казалось, он встал после болезни: голова кружилась, в ногах не ощущалась привычная твердость. Многодневное напряжение давало себя знать.

Хотелось повидать Чернышева. Увы, его поблизости не оказалось. Не любитель мельтешить на глазах у начальства, он большую часть времени находился в машине и на других постах, где решался успех дела.

«Кажется, лицом в грязь не ударили», — подумал Быстров. Ему было особенно приятно порадовать комфлотом. Правда, он не выразил одобрения. Но сразу согласился с посредником и разрешил дать отбой. Этот факт говорит о многом...

Он мог сегодня видеть, что разговоры насчет испанского опыта не пустая болтовня. Постоянная готовность, взаимодействие с авиацией, атака артиллерией и торпедами, искусный маневр — многое, что применялось в Испании, повторено этой ночью. «Смотрите, товарищ командующий, оценивайте, принимайте на вооружение или отвергайте... Вам виднее».

Размышления прервал благодушный голос Душенова, он послышался еще с трапа:

— Теперь, командир, твоя очередь ужинать.

— Спасибо за заботу, товарищ командующий. Только я есть не хочу.

— Неправда! Обед когда был?! А сейчас ночь. Если я буду держать командиров на таком режиме, они на мостике ноги вытянут. Не хочу на свою душу грех брать. Иди, иди, командир, — с шутливой интонацией настойчиво повторял Душенов. — Когда воевать шли, ты был нужен, а теперь мы как-нибудь без тебя управимся. Правильно, комбриг?!

— Так точно! — послышался голос из темноты.

Быстров и в самом деле не проголодался, нервное напряжение убило все желания. Единственное, что ему безумно хотелось, — это спать. Спать и спать... Но ведь не признаешься командующему... И он стоял, вглядываясь в темноту и недоумевая: «Почему он назвал меня командиром? Разве по привычке? Забыл, что тут не Сергей Степанович Говорков, а всего лишь старший помощник».

Близился момент совершать очередной поворот и ложиться на новый курс, теперь — к родным берегам! Точно, минута в минуту. Быстров подал команду и глянул за борт: там, в черноте, блестело, фосфоресцировало море, бурлила, пенилась вода, возбужденная винтами, и ясно обозначилась дорожка, которую словно прочертили корабли во время поворота.

* * *

...Разбор учений был назначен в Доме флота. У входа стояли часовые, проверяя пропуска и удостоверения личности, подозрительно всматриваясь в лица командиров, сверяя их с фотографиями.

У двери образовалась очередь. В толпе возвышалась плотная мускулистая фигура Быстрова, и рядом с ним топтался на месте невзрачный на вид, худощавый Чернышев. Оба предельно утомленные: несколько суток в море; пока шли учения, у них не было времени не только на отдых, даже на то, чтобы остаться наедине, переброситься двумя словами. И прямо с моря — сюда. Они продолжали быть во власти пережитого. Быстров мысленно возвращался к учениям — к удару, который наносила артиллерийская группа под его командованием, к торпедной атаке эскадренного миноносца, в самый решительный момент выскочившего из дымовой завесы. Пожалуй, такой красивой атаки он не припомнит даже в Испании. А потом комфлотом, очевидно, решил устроить еще один экзамен и на рассвете следующего дня приказал выполнить зачетные стрельбы.

Вспомнив то утро, Быстров поежился, неприятное ощущение осталось у него от промозглой сырости, мглы и снежных зарядов.

На войне нет скидки на погоду. Пришлось стрелять. Не в пример тому, что было на учениях, — тут уже по-настоящему били из главного калибра по щитам с яростью, азартом, какой рождается перед лицом опасности.

Вот только каковы результаты? Этого сразу не узнаешь, а сегодня на разборе, возможно, сообщат. Не важно, будет ли сказано что-нибудь о нем, Быстрове, — это дело последнее. А вот какую оценку получит весь экипаж? И будет ли эскадренный миноносец оставаться флагманским кораблем Северного флота.

Зазвенели звонки, и все вошли в зал, где привычно было видеть празднично одетую толпу, а сегодня здесь было совсем другое — строгость, ожидание чего-то важного...

Послышалась команда:

— Встать!

Из задней двери появились Душенов, гладко выбритый, молодцеватый, с ним член Военного совета Байрачный и Сергей Степанович Говорков.

В легкой походке, стремительности Душенова было что-то очень молодое, что никак не вязалось ни с его положением, ни с тем нарочито-суровым видом, который он сейчас принял.

Выслушав рапорт, не глядя по сторонам, сосредоточенный и собранный, он шел к сцене. Байрачный и Говорков едва за ним поспевали...

Все трое заняли места за длинным столом. Вынесли карту северного морского театра. Душенов подошел к ней, держа в руках указку. Даже не заглядывая в доклад, лежавший в раскрытой папке, он начал излагать силы сторон, идею учений и как она шаг за шагом воплощалась в реальность. Все говорилось по памяти, с протокольной точностью. Ничего сухого, академического. Это был живой рассказ участника о виденном, который сразу увлек слушателей, а отступления и размышления были еще интереснее, потому что в них ощущалась наблюдательность, глубина ума и желание увидеть завтрашний грозный день.

— Если грянет война, мы с вами можем оказаться в фокусе событий, на самых важных внешних коммуникациях с Западом через Атлантику и на наших внутренних морских путях с востока, из Тихого океана по Северному морскому пути. Мы будем защищаться и наступать. Да, да, наступать, — сжав руку в кулак, настойчиво повторил он, обращаясь в зал, — подобно тому, как это сделал на учениях командир эскадренного миноносца капитан третьего ранга Быстров.

Многие удивленно переглянулись. Они знали на флоте всех командиров не только по фамилии, но и в лицо. А имя Быстрова слышали первый раз. «Откуда он взялся?» — думали люди, сидевшие в рядах. Да и сам Быстров, вторично услышав «командир корабля», немало смутился, даже порозовел.

Адъютант снимал одну карту, вешал другую, и в паузе, когда голос Душенова смолкал, Быстрову было особенно радостно за человека, который с первой встречи восхитил его представительным видом и орлиным полетом мысли.

— Силы «красной» стороны в целом заслуживают положительной оценки. Особо считаю необходимым выделить действия экипажа эскадренного миноносца и молодого командира корабля капитана третьего ранга Быстрова.

«Опять командира? Старпома!» — готов был напомнить Быстров. Но сам комфлотом внес полную ясность:

— Для товарища Быстрова это был серьезный экзамен. Вот почему я не колеблясь назначил его командиром корабля.

Чернышев, улыбнувшись, посмотрел на Быстрова, другие командиры, сидевшие в одном ряду, так же повернулись к ним, дружески улыбаясь, словно хотели сказать: «Поздравляем!»

Быстров не сводил глаз с Сергея Степановича Говоркова, изучал его лицо, жесты, стремясь понять, не ущемлен ли он похвалами в адрес экипажа корабля и самого Быстрова, не обижен ли, что не называют его имя. К радости своей, никаких признаков обиды он не заметил. Наоборот, при упоминании Быстрова Сергей Степанович наклонился к члену Военного совета, что-то ему сказал, и оба улыбнулись.

И все же Быстров ощутил себя в положении человека, который, не посеяв, снимает обильный урожай. Ведь не может он принять это на свой счет — все знают: многие годы учебы и тренировок экипажа подготовили успех, и на разборе учений как-то неловко, что вдруг он, Быстров, представлен в единственном числе. Хотя бы еще назвали Чернышева за компанию. Все же Чернышев — это какая-то частица Говоркова, во всяком случае, каждый из них вложил гораздо больше сил в подготовку моряков, чем он, Быстров, в сущности говоря попавший после Испании из огня да в полымя. И не успел Быстров подумать до конца, как снова услышал слова Душенова:

— Нужно признать ценным опыт моряков эскадренного миноносца. Весь флот должен в ближайшее время перейти на повышенную готовность. Учения еще раз показали, что такая организация дает нам огромные преимущества перед противником. При таком положении мы никогда не будем застигнуты врасплох.

Чернышев теперь уже не улыбался, сидел с серьезным лицом, глядя на сцену, и только крепко сжимал руку Быстрова, выражая многое, что не скажешь словами...

* * *

Нас отделяет четыре десятилетия с лишним от событий, положенных в основу документальных рассказан о К. И. Душенове — выдающемся советском флотоводце, который так и не увидел, как завершилось начатое им дело. Трагическая смерть все же подкараулила его слишком рано. А вот мальчуган Юрка... Впрочем, простите, какой уж там мальчуган! Сейчас Юрий Константинович старше, чем был его отец в пору, когда командовал флотом. Непросто сложилась его судьба. Мечтал о флоте, но на войну попал танкистом, четыре года под огнем, прошел через все боевые испытания и нашел в себе силы и настойчивость, чтобы все-таки стать моряком. Сегодня он инженер-капитан первого ранга в отставке, а был много лет старшим преподавателем высшего военно-морского инженерного училища имени В. И. Ленина. Всякий раз с радостью приезжал он на Северный флот то руководителем курсантской практики, то главным судьей ежегодных спортивных соревнований на приз имени К. И. Душенова. А иногда и просто так пройти по улице имени Душенова в столице флота Североморске, повидаться с местами, где прошло детство...

Он мерил жизнь особой мерой!

В большое плавание...

В знойный летний день 1940 года самолет, прилетевший с Дальнего Востока, совершил посадку на Центральном аэродроме. На поле вышел невысокий коренастый мужчина с острым взглядом небольших серых глаз, смотревших из-под густых нависших бровей. Его томила жара. Он снял на мгновение фуражку, как бы стряхивая с себя усталость, и обтер платком лоб. Это был контрадмирал Арсений Григорьевич Головко.

— Москва! — радостно произнес он, и вместе с ним улыбнулись стоявшие рядом люди.

Москва всегда была гостеприимным домом, куда все с удовольствием возвращались после отлучки. Вот и Головко, приезжая в Москву и только выйдя с вокзала, мельком оглядев хорошо знакомые улицы, площади, дома, сразу примечал, где и что изменилось, выросло, возникло вновь. И, заметив это, оглядывал самого себя, словно спрашивая, оценивая: а что изменилось в тебе самом за это время?

Он бывал здесь еще курсантом в синей фланелевке и бескозырке, с винтовкой на плече: в праздники проходил в строю перед Мавзолеем...

В отличие от многих сверстников, друзей по училищу, в детстве грезивших морем и кораблями, в семье терского казака из станицы Прохладной ни один из четырех сыновей не собирался стать моряком. Отец Головко — ветеринарный фельдшер, мать — неграмотная крестьянка. Большая семья — семь детей. Все помыслы Арсения были обращены на сухопутье, к земле-матушке, и цель одна — посвятить себя сельскому хозяйству. После окончания рабфака он поступил в Тимирязевскую академию. И вдруг неожиданный поворот в жизни: по комсомольской путевке, как и многие другие его сверстники, в 1925 году он идет служить на флот. Но там долго не задерживается: его посылают учиться в Военно-морское училище имени М. В. Фрунзе.

После училища Головко довольно быстро поднимается по крутым ступеням флотской службы. Штурман, минер, помощник командира миноносца, командир дивизиона торпедных катеров, а затем начальник штаба бригады катеров на далеком Тихоокеанском флоте. Именно там выступил он ярым поборником ночных плаваний. Его ум и находчивость проявлялись во всем: в большом и малом. Не раз Арсений Григорьевич выходил в море на катере своего товарища по училищу А. В. Кузьмина, и они проделывали различные эксперименты в поисках наиболее эффективного использования торпедных катеров. Однажды во время очередного учения Тихоокеанского флота, ночью, они незамеченными проскочили в бухту Золотой Рог, доказав, что можно так же незаметно проникнуть в гавань противника.

Вспоминается и другое. База торпедных катеров находилась тогда в отдаленной бухте. Там же жили моряки с семьями. Зимой свирепствовали ветры. Как задует нордовый «сибиряк», выйдешь на улицу — обжигает. А домики ветхие, насквозь продуваются. Не знали, как уберечься от морозов. Особенно беспокоились за детей. Головко и тут нашел неожиданное и простое решение: вызвал пожарных и приказал облить дома водой. Прошло несколько часов, стены покрылись толстой ледовой броней. Отепление получилось — лучше не надо. Моряки повеселели, зажили совсем по-иному, даже купали ребятишек, не опасаясь простуды...

Много воды утекло с тех пор. И уж так сложилось, что, куда бы ни ехал Головко — в отпуск или в командировку, он неизменно оказывался в Москве. Словно все его жизненные пути проходили через знакомые улицы, переулки, площади столицы. И далекая дорога в Испанию тоже начиналась от Москвы.

В числе советских добровольцев ему довелось увидеть звериный облик фашизма и принять участие в битве с ним. «Но пассаран!» («Не пройдут!») — этой мыслью жили все советские люди и душой рвались туда, где не затихала битва. Немногим удалось оказаться на переднем крае, в огне боев.

Белый городок, окруженный голубыми горами, — главная база республиканского флота Картахена — стал таким же знакомым, как Кронштадт или Севастополь. Но Головко здесь — в непривычном гражданском костюме, а называют его испанским именем дон Симон Гарсия Галвис — сразу и не выговоришь. Он представляет в Испании свой народ, свою страну. Советник командира главной базы флота Арсений Григорьевич Головко участвовал в разработке операций, в бой нередко выходил в море на головном корабле, встречал транспорты из Советского Союза с танками и самолетами.

Пребывание в Испании было для него не только боевой школой. Здесь вырабатывались интуиция, способность разобраться в сложном переплете борьбы, умение отличать людей, искренне ненавидящих фашизм, от тех, кто, восклицая «Вива руса!», был в действительности враждебен делу, за которое боролся Головко.

Испания оставила глубокий след в его жизни. То, что увидел и чему научился там Головко, не постигнешь ни в училище, ни в академии. Именно там, побывав в боевой обстановке, он ощутил себя частицей механизма сражения, воочию увидел, что флот без помощи авиации не может добиться победы на море, что зенитная артиллерия без истребителей не защитит воздушного пространства, что атаковать корабли противника с большой высоты — пустое дело (процент попадания будет ничтожен), а атака одиночными самолетами и вовсе безнадежное; гораздо эффективнее атаковать корабли в портах базирования. То же самое и конвойные операции, проводка транспортов, бои на коммуникациях — всему этому учился Головко в Испании, чтобы потом боевой опыт, полученный там, применить в Отечественную войну на Северном флоте...

* * *

Через несколько часов в Кремле должна была состояться встреча, которая определит многое в дальнейшей жизни контр-адмирала Головко. И конечно же эта мысль не оставляла его ни на минуту, вызывая вполне понятное волнение. Ему хотелось побыть одному, еще раз все обдумать. Но времени уже не было.

В Кремль он поехал вместе с тогдашним наркомом Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецовым. Их принимали члены Политбюро. Речь шла о назначении Головко командующим Северным флотом. После того как его кандидатура на этот пост была обсуждена, назначение, одобренное членами Политбюро, состоялось.

Головко ощутил прилив необыкновенной силы, а вместе с тем проникся сознанием величайшей ответственности, способной поднять человека, окрылить его. И хотя до этого приезда в Москву он успел в 1938 году прослужить на Севере очень немного — командиром дивизиона эсминцев и начальником штаба Северного флота, у него было такое ощущение, будто он всегда стремился именно на этот флот и служба на этом флоте составляла теперь единственный и главный смысл всей его жизни,

У подъезда ждала машина. Опять хлынула навстречу сутолока знойного московского дня, но теперь Головко не замечал ничего. Мысли его были далеко — в Заполярье, а состояние такое, будто все еще впереди, будто сегодня он сдал последний экзамен в училище и только начинается его большое плавание.

Вечером Арсений Григорьевич ходил по Москве, и это чувство начинающейся жизни не затухало в нем. Казалось, ярче горели огни реклам, праздничнее и наряднее выглядели прохожие на улицах, громче доносились песни из радиорупоров.

Незаметно для самого себя он очутился на Красной площади. Часы на Спасской башне пробили двенадцать. Сменился караул у Мавзолея. Головко пересек площадь, вышел к Москве-реке, снова пересек площадь, и она показалась ему беспредельно широким и спокойным в этот ночной час морем, а ярко освещенное здание за стеной Кремля — кораблем, находящимся в плавании.

На рассвете следующего дня Головко вылетел на Север. На чемодане перед ним лежала потертая карта. Самолет слегка покачивало, и потому казалось, что зигзагообразные линии рек, железных дорог на карте тоже движутся, словно живые. А рядом с этими линиями море, широкая полоса тундры и крошечные островки — все-все будто живет, движется, совсем неожиданно и по-новому рассказывая о себе.

Головко то разглядывал карту, как живописное полотно, чуть отодвинув от себя и прищурившись, то склонялся над ней с карандашом и циркулем, еще и еще раз вымерял расстояния.

Почти всю дорогу, несколько часов подряд, он не сводил глаз со старенькой, основательно истертой на сгибах, усеянной кружочками карты со знакомыми названиями: Полярный, Ваенга, Кильдин. Теперь они не просто географические понятия, а то, с чем накрепко связана его жизнь на годы вперед...

7 августа 1940 года Арсений Григорьевич доложил в Москву о вступлении в должность командующего. И тут же погрузился в дела, а их было великое множество...

«Он прекрасно понимал, что один в поле не воин, — вспоминает то время вице-адмирал в отставке Н. А. Торик. — Первая встреча со штабом, руководством флота, с теми, с кем придется бок о бок трудиться много лет. «Вы, товарищи, — сказал Головко, — отныне моя опора. Позвольте надеяться, что каждый из нас на доверенном участке будет работать в полную силу, — и шутя добавил: — Благо полярный день никого здесь не ограничивает».

Сразу был взят нужный тон. А потом изучение кораблей, ознакомление с морским театром, с личным составом, чтобы почувствовать весь флотский организм. Именно в тот период был заложен прочнейший фундамент взаимопонимания, душевной теплоты между экипажами кораблей и частей и флагманским командным пунктом флота, где день и ночь протекала напряженная работа. Отработка различных планов, принятие смелых, порой рискованных решений. Войны еще нет. Но она тут, рядом. Боеготовность! Ей подчинены все помыслы командующего, вся работа штаба флота, соединений. Принято решение: все корабли, нуждающиеся в ремонте, поставить в заводы, даже за счет сокращения объема боевой подготовки, а оставшимся осваивать театр в любую погоду, лодкам погружаться на предельную глубину, самолетам-разведчикам летать на предельный радиус. Ничего условного. Береговым артиллеристам — борьба за секунды, за первый залп. Строителям — все внимание на сооружение командных пунктов, бытовое устройство моряков. Тылу — учесть протяженность театра, погодные условия, своевременно обеспечить все отдаленные точки. Не забыты вопросы взаимодействия с приморским флангом армии. В этом ратном труде нового командующего Военный совет, командиры соединений ощутили новизну, творческие размышления, взгляд вперед, в завтрашний день».

Среди множества больших и малых дел для А. Г. Головко было важнее всего не упускать из поля зрения главное — боевую и политическую подготовку личного состава, воспитывать в духе высокой воинской дисциплины тех самых моряков, которым меньше чем через год жизнь сулила испытание в огне Отечественной войны.

На четвертый месяц после вступления Головко в командование флотом случилась большая беда: во время учений подводная лодка Д-1 погрузилась и... не всплыла. Командующий флотом вышел на миноносце к месту происшествия. Целую неделю находился там, руководя поисковой операцией. Увы, безрезультатно. Причина гибели лодки так и осталась загадкой. Были разные предположения. Головко же считал, что командир лодки не справился с управлением, лодка стремительно ушла на огромную глубину и там была раздавлена.

Много шума наделала эта трагическая история на флоте и особенно в Москве. Последовал строгий выговор Головко и снятие с должности командира бригады подводных лодок. А еще специальным приказом предписывалось: «Подводным лодкам на глубинах моря больше «рабочей глубины» лодки не погружаться».

Вот это больше всего взволновало комфлотом, ибо в Баренцевом море повсюду глубины превышают «рабочую глубину» лодки. Стало быть, выполнение приказа было равносильно тому, чтобы вовсе отказаться от боевой подготовки.

Есть люди, у которых под внешней невозмутимостью таится огненный темперамент и жажда деятельности. Таким был вновь назначенный командир бригады подводных лодок Николай Игнатьевич Виноградов. Многое связывало их с Головко: три года учебы в Военно-морской академии, служба до войны и самое главное — единство взглядов на развитие флота, вера в будущее подводных лодок, особенно здесь, на Севере, где большие глубины, широкий простор. Случись война — нужно уметь действовать на морских коммуникациях противника. Именно в этом направлении работала мысль командующего и Виноградова — человека, способного принять смелое решение, а если нужно, то и пойти на риск... Они понимали, что причина всех промахов и упущений на бригаде подводных лодок — плохая организация, слабая дисциплина, неумение ценить фактор времени.

Волновало Головко и другое: как все же проводить боевую подготовку, учить моряков тому, что нужно на войне, если есть строжайшее указание погружаться, не превышая «рабочую глубину». Идет телеграмма в Москву — одна, другая — с просьбой отменить решение. Оттуда подтверждают: действовать согласно указаниям. А это значит ждать, пока пройдет зима и вскроется Белое море, и опять же учиться плавать на относительно малых глубинах. Испанский опыт подсказывал командующему флотом другое: действовать, и действовать немедленно! В Европе уже полыхает вторая мировая война. Германский фашизм проглатывает страну за страной.

Посоветовавшись с Виноградовым, Головко принимает решение начать боевую подготовку в ведах Баренцева моря, решать многочисленные задачи, в том числе прорыв кораблей в закрытые бухты. И как ни беден флот надводными кораблями, Головко выделяет подводникам эскадренный миноносец и сторожевик; они имитируют корабли противника, и по ним производятся учебные торпедные атаки.

Так был решен вопрос с подводниками. Но ведь, помимо них, у командующего большое хозяйство. Поток дел, которые нельзя отложить. Головко занимается боевой подготовкой флота по системе готовностей: номер три — значит, на корабле течет обычная жизнь по уставу» и инструкциям, номер два — предельно сокращается увольнение на берег. И наконец, номер один — самая высокая готовность — выйти в море, нанести противнику удар. Решает фактор времени, «время потерять — все потерять». Требовалось отработать систему с предельной точностью, чтобы в считанные минуты и даже секунды сигнал боевой готовности дошел до исполнителей. И означало сие не только принять сигнал и отрепетовать: дескать, вас поняли. За этим стояло нечто большее, принципиально новое в организации службы всего флота. Совсем не просто было ее создать, отладить, чтобы каждый человек от командира корабля до кока по сигналу занял свое место. Сколько потребовалось тренировок, учений, походов, чтобы весь сложный корабельный механизм работал как часы! Какое напряжение требовалось от командующего и исполнителей его замысла!

Головко не раз сам выходил в море, проверяя боевую подготовку в часы, когда корабль бросало с борта на борт, а рулевые не выпускали штурвал, боцманы учились удерживать лодку на заданной глубине, штурманы: безошибочно определяли место корабля в тумане и во время снежных зарядов, налетавших вдруг, неожиданно. Промокшие до костей сигнальщики зорко наблюдали за морем и воздухом. И во время таких походов решались боевые задачи: маневрирование, стрельбы на волне, поиск кораблей пока еще условного противника, разыгрывался морской «бой».

Комфлотом настоятельно повторял: «Ни на один день не прекращать боевую учебу в условиях, близких к тем, которые могут сложиться во время войны», — и вырабатывал тактику, соответствующую условиям северного театра. Он напоминал важнейшее положение адмирала Макарова: «Мало знать, нужно еще уметь. Уметь — это главное». Вместе с этим он предостерегал от рабского применения догм, которые всегда опасны, и всячески поощрял личную инициативу. В походах он требовал от командиров кораблей умения быстро оценивать обстановку, принимать правильное решение, а затем действовать смело, напористо. Что касается матросов, то и для них у Головко были свои критерии: здоровье, выносливость, привычка к морю. Выход в море в мирное время он рассматривал как школу для войны.

Так плавали зимой, когда обмерзало все — от антенны до одежды людей, а корабль тяжелел и плохо слушался руля. Зато люди обретали опыт, закалку. Позже за всю эту нелегкую школу они скажут «спасибо».

Командующий не жалел сил, его рабочий день начинался рано, кончался далеко за полночь. Отпустив начальника штаба флота С. Г. Кучерова, своих помощников, он брался за бумаги, поступившие в тот день, звонил в Москву и делал множество мелких, но важных, неотложных дел, которые нельзя упускать из виду. Короткие часы отдыха — и снова в штаб. И рад бы побыть дома, дочитать книгу, сходить в театр (его страсть душевная), а в воскресенье отправиться на рыбалку, благо кругом озера, и посидеть с удочкой на бережку — одно удовольствие. Но личная жизнь, все радости и удовольствия — все-все отпало. После Испании и Дальнего Востока его не оставляла мысль, что мало, слишком мало осталось мирных дней, надо торопиться.

К тому же Арсений Григорьевич получал все новые и новые данные о непрерывно прибывающих на север Финляндии и Норвегии войсках фашистской Германии.

Заботы не оставляли Головко ни на минуту. Кораблей мало, и те износились. Значит, надо спешить с ремонтом. При всех сложностях и невзгодах Головко радовало одно: между ним и его ближайшими сподвижниками было полное взаимопонимание.

Первые громы

Над рыжеватыми сопками повисло какое-то неестественно расплывшееся солнце, похожее на яичный желток. Оно светило чуть ли не круглые сутки и радовало все живое. Над гаванью не умолкал крик чаек. Птицы вили гнезда в расщелинах скал, где на гранитных уступах невесть как пробивается тонкая, худосочная травка.

Небольшой городок Полярный, раскинувшийся на скалистом берегу Екатерининской гавани Кольского залива, оживал после длинной непроглядной полярной ночи, тоскливой, удручающей.

Солнце освещало гористые улочки, спускающиеся к гавани, застроенные аккуратными двухэтажными домиками. Их возвели по планам талантливого советского флотоводца, первого командующего Северным флотом флагмана первого ранга Константина Ивановича Душенова. Головко, когда его спрашивали о Полярном, говорил: «Это сделано до нас — нашими предшественниками...» Все в Полярном было молодо: и сам город, которому предначертано было стать главной базой такого же юного Северного флота, и эти улочки, имевшие пока лишь условные названия: Первая линия, Вторая линия, Третья линия. Причем линии настолько походили одна на другую, что мудрено было их не спутать.

Обитатели Полярного, главным образом военные моряки со своими семьями, днем были поглощены служебными делами, а по вечерам собирались в Доме флота, смотрели кино, гуляли по берегу залива или болели на единственном в своем роде спортивном стадионе, вырубленном в гранитном грунте.

17 июня 1941 года в Заполярье увидели грозный лик войны, услышали ее первые громы: над Полярным на небольшой высоте появился самолет, клейменный свастикой. Не вызывало сомнений, что целью его визита было запечатлеть на пленке корабли, стоящие в гавани. Фашистский лазутчик исчез безнаказанным, ибо все знали: существует строгое приказание не поддаваться на провокации. Но вслед за ним над бухтой Озерко появилось звено немецких самолетов. И Головко самолично, на свой страх и риск, отдал приказ зенитчикам открыть огонь.

...Поздно ночью в штаб флота вызвали командиров соединений. Они встречались в приемной командующего, молча здоровались, вид у всех был тревожный. Головко, закончив разговор по телефону с наркомом Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецовым, пригласил командиров в кабинет и сообщил, что в районе базирования Северного флота отмечено несколько случаев появления немецких разведчиков. В Петсамо и Киркенесе сосредоточены большие силы фашистской Германии. На финские аэродромы за последние сутки перебазировалось соединение гитлеровских бомбардировщиков. На всем театре создавалась крайне напряженная оперативная обстановка.

Головко отдал необходимые распоряжения и предоставил слово члену Военного совета дивизионному комиссару Александру Андреевичу Николаеву.

— Мне немного остается добавить, — сказал он. — Обстановка действительно сложная и к тому же неясная. Надо так поставить дело, чтобы в самый короткий срок у нас была полная готовность к выполнению любых приказаний. Но... — Николаев сделал паузу, словно вспомнив что-то очень важное. — Но при всей сложности обстановки нельзя допускать никакой растерянности. Паника — это смерть.

Кончилось совещание, все разошлись. В кабинете остались те, на ком лежала ответственность за флот. Они были молоды. Самому старшему — начштаба Кучерову исполнилось тридцать пять, Головко тридцать четыре, а уж начальник политуправления флота Торик совсем недавно вышел из комсомольского возраста, сохранив юношеский пыл. Член Военного совета и командующий хотя и служили вместе меньше года, но хорошо сработались и во многом дополняли друг друга.

Александр Андреевич Николаев подолгу пропадал на кораблях, на подводных лодках. С завидной для его тучного тела легкостью он спускался в центральный пост, шел по отсекам и отмечал малейшие непорядки. Иной раз кончит дела, сядет с краснофлотцами и рассказывает им о морском театре, полученном от царизма в наследство, о том, как за время Советской власти заново была построена Мурманская (Кировская) железная дорога, проложен Беломорско-Балтийский канал, стал настоящим портом Мурманск, создана временная главная база флота в Полярном и как пришли на Север первые боевые корабли. Иногда вспомнит и свою службу на лодке старшиной мотористов.

Под стать члену Военного совета был и начальник политуправления Северного флота генерал-майор Николай Антонович Торик. Он умел поднять дух людей, увлечь их на нужное дело... Его пути-дороги типичны для молодежи двадцатых годов, полной революционного энтузиазма. Деревенский паренек избирается секретарем районного комитета комсомола в небольшом белорусском городе Слуцке; вскоре вместе со своими сверстниками идет служить в Красную Армию, становится профессиональным политработником. Окончив сперва Политкурсы имени Энгельса, а затем Военно-политическую академию, он отдает свой опыт, знания то службе на торпедных катерах, то газете «Красный черноморец», которую он редактировал. А в сороковых годах Николай Антонович в Главном политуправлении Военно-Морского Флота СССР — помощник начальника по комсомолу. Во время советско-финляндского конфликта — комиссар передового десантного отряда, штурмовавшего линию Маннер-гейма. С таким вот опытом пришел он на пост начальника политуправления Северного флота, с годами не утеряв драгоценных качеств молодости и способности устанавливать с людьми прочные контакты.

...Всю ночь они оставались в кабинете командующего. Читали донесения, принимали командиров соединений и долго говорили о том, что еще нужно сделать, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох.

Так проходила эта ночь в Полярном, последняя мирная ночь, томительно долгая, полная тревоги и мучительных раздумий. Никто не спал в Полярном. Командиры прощались со своими семьями и уходили в море на первое боевое задание.

И вот над страной занялся день 22 июня... «Стиснув зубы, ведем счет неопознанных самолетов... — отмечает в своем дневнике А. Г. Головко, — первый раскатистый гул взрывов: в районе Полярного сброшены бомбы... Отовсюду поступают донесения о фашистских самолетах, о неопознанных силуэтах надводных судов, о перископах подводных лодок... Весь день фашистские самолеты, одиночные и группами, стремятся к району Кольского залива и Мурманска. Их перехватывают и поворачивают вспять наши истребители... Вероятнее всего, фашисты будут пытаться в первую очередь отрезать Кольский полуостров от остальной страны и захватить подступы к Мурманску и Полярному с моря, то есть полуострова Рыбачий и Средний, прикрывающие вход в Кольский залив...

Нам надлежит стараться уничтожить вражескую авиацию на ее аэродромах ударами с воздуха и действовать подводными лодками у Варангер-фиорда, не позволяя противнику подвозить подкрепления... В общем, теперь можно сделать вывод: хорошо, что неожиданность, которую мы ждали, не захватила нас врасплох».

Полный вперед!

Быстроходный катер командующего стоял у пирса в полной готовности, и едва Головко, Николаев и Торик с командирами походного штаба ступили на палубу, как взревели моторы.

Порывистый ветер метался по палубе, и почти все спустились вниз, в салон. Головко остался на палубе один. Он плотнее надел фуражку, поднял воротник кожаного пальто и стоял, не замечая ни ветра, ни угрюмых сопок, мимо которых мчался катер. Вспомнил, как в этот день утром член Военного совета, пристально посмотрев на него, сказал: «О, да вы уже стали седеть, Арсений Григорьевич. Рано, рано...» Головко не доверял рассказам, будто люди седеют за одну ночь. Но выходило, что это похоже на правду.

Он перебирал в памяти события минувших дней, начиная с самых первых дней войны. Взять хотя бы историю со 155 транспортами, рыболовными траулерами, мотоботами, собравшимися, как на грех, в Кольском заливе. Они оказались там, где больше всего опасность налетов гитлеровской авиации. Что делать? Оставить торговые суда — значит обречь их на верную гибель. Выводить их без охранения — принять на себя ответственность за все, что может случиться с ними на переходе. Решали часы, минуты. Нужно было действовать. Действовать на свой страх и риск. Головко решил отправить суда по одному, по два с большими интервалами. Они пойдут, прижимаясь к берегу, безо всякого охранения. А как отвлечь внимание противника? Осенила мысль: поднять в воздух всю авиацию, бомбить вражеские аэродромы. Истребители завяжут воздушные бои. И за это время перегнать суда торгового флота в Белое море. Вроде и неплохой план. Но Головко беспокоило другое: самолетов мало, потерять их — значит оставить Северный флот совсем не защищенным с воздуха. Опять мучительные думы и размышления. И окончательное решение — приказ, подписанный уверенной рукой.

В это время в кабинет вошел контр-адмирал С. Г. Кучеров. Он положил на стол папку с телеграммами и донесениями. Арсений Григорьевич бегло просмотрел бумаги и, отложив папку в сторону, сказал:

— Это потом, успеется. Сейчас давайте займемся другим. Сегодня в ночь из Кольского залива должна уйти, по крайней мере, треть судов. Вам поручаю проверить подготовку. Берите катер и отправляйтесь туда немедленно, — и, посмотрев на часы, продолжал: — В вашем распоряжении максимум три часа. За это время надо дойти туда, собрать капитанов, поговорить с ними, проверить, в каком состоянии суда. Словом, дел уйма...

И уже на прощание, крепко пожимая руку начальнику штаба, Головко добавил:

— Надеюсь на вас, как на самого себя. Жду сообщений.

Едва они успели расстаться, как появился командующий Военно-Воздушными Силами Северного флота Александр Алексеевич Кузнецов. Прежде всего Арсений Григорьевич поинтересовался, сколько самолетов находится в строю и сколько может подняться в воздух. Командующий ВВС назвал цифру. Примерно так получалось и по подсчетам Головко. Он вел свою бухгалтерию сбитых вражеских самолетов и наших боевых потерь.

— Маловато, черт возьми, — с досадой произнес Головко. — Единственная надежда на летчиков. Они должны спасать положение.

Кузнецов достал из планшета карту, развернул ее и продолжал:

— Главный удар бомбардировщиков намечается по аэродрому в Луостари. Вспомогательные — по этим двум небольшим аэродромам.

Головко с недоумением посмотрел на него:

— Вы сами говорили мне, что у вас мало самолетов. Стоит ли распылять силы? Может быть, лучше нанести концентрированный удар сперва только по Луостари, но основательно?

Генерал раздумывал, прислушиваясь к словам комфлотом.

— Учтите, я не настаиваю. Вы командующий, и ваше право — принимать решение. Мой голос совещательный, не больше, — тактично заметил Головко.

Быстро обо всем договорились, и Кузнецов, собрав карты, вышел из кабинета.

Вскоре начальник штаба Кучеров докладывал по телефону:

— Все приказания выполнены. Через час первые десять судов выходят в море.

Так и пошли корабли по одному, по два без охранения. Морские истребители вылетали наперехват вражеских воздушных разведчиков, пунктуально, в одно и то же время совершавших облет прибрежной полосы. Бомбардировщики бомбили крупный аэродром противника в Луостари. Главные его силы в воздухе были скованы, поглощены отражением ударов с воздуха.

Трое суток длилась эта операция, и все это время Головко работал на флагманском командном пункте (ФКП) в гранитной скале, нависшей над бухтой, в своей малюсенькой каюте, где помещались письменный стол, сейф, этажерка с телефонами и за шторой солдатская железная койка.

Он не смыкал глаз и только пил крепкий чай стакан за стаканом.

За трое суток весь торговый и рыболовный флот перебазировался в Белое море и верно служил на протяжении всей войны.

Сейчас, глядя за корму на клубы тяжелой, как свинец, воды, взбудораженной винтами, выбрасывающей прозрачно-белые облака пены, Головко думал о том, что предстоит в ближайшие часы.

Холодное море хмурилось, окутывалось дымкой, ветер свистел и рвал короткий узенький вымпел. На душе было так же мрачно, как и на море. Уже который день Мурманск захлебывается в пламени и дыму.

29 июня началось наступление гитлеровцев с целью осуществить блицкриг и здесь, в Заполярье. Острие своих ударов они направляли на Мурманск, Полярный, полуострова Рыбачий и Средний. Перевес в силах был на их стороне. Еще бы! Вся Европа работает на них: везде побывали, все захватили, всех ограбили. «Герои Нарвика» с эмблемой эдельвейса на рукавах, наступая, были полны уверенности в своих силах, не сомневаясь, что и Мурманск, и Полярный падут к их ногам. Создалось критическое, больше того — смертельно опасное положение. Мало сил, не хватает оружия, и нет опыта борьбы с таким врагом. На помощь рассчитывать не приходится: и на других фронтах положение трудное.

И тогда Головко стало ясно, что Северный флот должен бросить моряков на сухопутье. Непрерывно поддерживая связь с сухопутным командованием и видя, что с каждым часом положение становится все более угрожающим, он вызвал к себе Николаева и Торика и коротко сказал:

— Есть только одно решение: создать из моряков добровольческие отряды и послать их на сухопутье. Всем политработникам немедленно отправиться на корабли и в части, объяснить положение и бросить клич, как бывало в годы гражданской войны.

Этот разговор происходил рано утром, а в полдень во всех соединениях шли митинги, слышались бурные, страстные речи и заверения в том, что моряки жизни своей не пожалеют, чтобы разгромить врага. Благородная идея защиты Родины в самые ее трагические дни подняла волну патриотических чувств.

Генерал-майор Торик, проводивший митинг в бригаде подводных лодок, сказал:

— Кто готов пойти на фронт — прошу поднять руки, И в ответ все подняли руки. Бригада целиком изъявила готовность идти в бой. Начальник политуправления, озадаченный этим обстоятельством, звонит Головко, докладывает, спрашивает, как быть, и слышит в ответ:

— Это хорошо, но кто будет воевать на море? Вы вместе с командованием бригады решите, кого можно отпустить без большого ущерба для дела, и к вечеру представьте мне список.

Так к исходу дня тысячи моряков-добровольцев со всего флота стали сухопутными бойцами...

Только что закончился Военный совет. За длинным столом, кроме хорошо знакомых людей, Головко видел командиров, прибывших с сухопутья. Многое можно было понять, глядя на их осунувшиеся лица, еще больше можно было прочесть в их утомленных глазах.

Во время заседания звонили телефоны. Командующий снимал трубку, и лицо его становилось все более мрачным. Ему докладывали операторы штаба флота, начальник разведотдела. Притом одна новость была горше другой... Все понимали, что если наша оборона будет прорвана, дорога на Мурманск открыта. Головко поднялся и объявил:

— В целях содействия четырнадцатой армии, по согласованию с командармом Фроловым, сегодня в ночь высадим десант в тыл противника. Высадку произведем вот здесь, — он провел указкой в районе Большой Западной Лицы и, посмотрев на часы, добавил: — Времени нет. Начальник штаба остается на месте. Работники оперативного отдела пойдут со мной, членом Военного совета и начальником политуправления.

И вот катер командующего с каждой минутой приближается к полоске земли, где людям предстоит первое испытание. Сможет ли морской десантный отряд незаметно высадиться и продержаться в тылу врага, пока фронт не получит подкрепление? Эта тревожная мысль ни на минуту не оставляла Головко. Он знал, что такое десант, как важно после первой высадки непрерывно наращивать силы, подвозить технику, боеприпасы. А эти бойцы не могут ждать помощи. Они могут рассчитывать только на себя...

Катер подошел к скалистому берегу, куда еще раньше пришли «морские охотники», чтобы принять десант.

Сквозь шум морского прибоя слышались приглушенные голоса.

Головко с пирса направился в одну из немногих уцелевших рыбацких лачуг, где его ждали командиры кораблей и десантного отряда.

— Эту высадку, — объявил командующий, — мы проводим экспромтом. Немцы привыкли к штампам. Они считают, что десантной операции обязательно предшествует артподготовка, и это уже сигнал к тому, что начинается наступление. А мы рассчитываем на внезапность, и уже после высадки пехоты корабли будут поддерживать наступающих своим огнем. В двадцать три ноль-ноль начинается посадка десанта. Ровно в ноль-ноль корабли отходят от берега. Все понятно?

— Понятно, товарищ командующий!

Люди расходились без суеты. Скоро изба опустела. Вслед за командирами вышли Головко, Николаев, Торик и направились к пирсу.

Цепочкой поднимались на палубу бойцы, грузились пушки, пулеметы, ящики с боеприпасами. Командующий стоял, глядя на проходивших мимо него десантников, а в голове роились тревожные мысли: «А что, если у противника сильная береговая оборона и наши не успеют зацепиться за берег?» Опыт Испании успокаивал. Там педантизм немцев доходил до смешного. Видя республиканцев, наступающих без прикрытия танков и авиации, они своим глазам не верили. Это не по уставу. Шаблон у них господствовал во всем. «А мы попробуем отступить от шаблона. Посмотрим, что получится...»

У Головко были все основания для беспокойства. Гитлеровские генералы заверили свой генеральный штаб и самого фюрера в том, что падение Мурманска — дело ближайших дней.

В штабах армии «Норвегия», горнострелкового корпуса, в фашистских дивизиях теперь вносились последние коррективы в план наступательной операции, рассчитанной на выход к Кольскому заливу и захват жизненно важных центров. Тем более нужно отвлечь часть сил и устроить так, чтобы они «завязли» и провалились со своим наступлением.

...Стрелка часов приближалась к полуночи. На пирсе стихал шум голосов, большинство десантников уже разместились на палубах боевых кораблей. Головко и Николаев поднялись на один из кораблей. Торик отправился на другой. Послышались обычные команды: «Смирно!», «Вольно!» Команды подавал неожиданно объявившийся перед ними маленький ловкий паренек с широким скуластым лицом, в телогрейке, брюках, заправленных в сапоги, и вооруженный до зубов. На плече винтовка, на поясе гранаты и финский нож. Вытянувшись перед адмиралами, он отчеканил:

— Старший сержант Кисляков!

— Я вижу, к бою готовы, — сказал Головко.

— Так точно, готовы, товарищ командующий флотом!

— Откуда вы знаете, что я командующий?

— Служу здесь пятый год, все начальство в лицо знаю.

— Ну, раз знаете, собирайте людей, поговорить надо.

Через несколько минут бойцы заполнили кубрик. Головко и Николаев с трудом туда втиснулись. Говорили с бойцами просто, по-дружески, как с сыновьями. Рассказывали о тяжелом положении под Мурманском. Вся надежда на десант, который, внезапно высадившись с кораблей, ударит гитлеровцам в спину. Бойцы слушали, затаившись.

После беседы Головко подозвал к себе сержанта Кислякова и поинтересовался, откуда он. Тот лихо доложил, что родом он из Коми АССР, плавал по Печоре кочегаром на пассажирском судне и потому был призван на военный флот.

— Комсомолец? — осведомился командующий. И услышал:

— Так точно!

— Надеюсь, не видать фашистам Мурманска? Так, моряки?

— Так точно! — хором ответили молодые голоса.

И, протянув на прощание руку командиру десантного отряда, Головко сказал:

— От вас многое будет зависеть.

— Понимаю.

— Хотя и на суше драться будете, а желаю по-морскому — счастливого плавания!

Двадцать четыре ноль-ноль. Тяжело дышат моторы. Отданы швартовы. Корабли уходят в неизвестность.

Осиротел и казался теперь совсем диким этот скалистый берег. Можно возвращаться на КП.

* * *

Они высадились на берег и заняли господствующую высоту, откуда просматривался большой участок местности. Цель достигнута: внезапное появление десанта огорошило врага. «Держаться любой ценой!» — приказал командир, а сам поспешил дальше — проверять боевые порядки. И скоро у подножия сопки замельтешили темные фигуры. Мина разорвалась на высоте, еще и еще. А фигурки уже карабкались вверх, маскируясь за камнями. «Огонь!» — скомандовал Кисляков. Гитлеровцы, преодолев половину расстояния, повернули обратно. Наступило затишье.

За первой — новая атака. Тактика у Кислякова нехитрая: подпустить ближе и тогда открывать огонь. «Если патроны кончатся, гранатами, когда скомандую!» Таким способом отбили и вторую атаку. И тут обнаружилось: патронов всего ничего и считанные гранаты. На свой страх и риск он принял решение: остаться с двумя бойцами, остальным вернуться обратно. На сопке остались трое с пулеметом, пятью дисками к нему, шестью гранатами и несколькими десятками патронов. В таком составе они отбили третью атаку. Вот кончились патроны и у его друзей. Василий и им приказал ползти вниз. Остался один. Втащил пулемет на самую вершину и, притаившись, ждал решительного момента. Обзор прекрасный. Хорошо видны фигуры гитлеровцев, подползающих к нему с трех сторон. Кисляков нажал на гашетку, выпустил все пять дисков. Не помогло. Пустил в ход гранаты. И тут подоспели бойцы. Так высота осталась непокоренной... На пирсе снова произошла встреча Кислякова с командующим. Он обнял Васю и сказал:

— Вы первым на Северном флоте представлены к званию Героя Советского Союза.

«Свое дело мы сделали... — заключает адмирал Головко. — В столь неблагоприятных условиях мы не только выстояли, не только задержали противника на месте, контратаковали его и вынудили окопаться, но и смогли нацелить соответствующие силы флота на решение той специальной задачи, которая с каждым месяцем войны приобретала все более и более первостепенное значение».

Союзники

К командующему Северным флотом прибыл с визитом английский контр-адмирал Вайан. Он вошел, высокий, худой, розовощекий, представился, уселся возле окна и закинул ногу на ногу.

— Весь мир склоняет голову перед мужеством вашего народа. И я счастлив сообщить вам о своем прибытии сюда с почетной миссией — установить с вами непосредственный контакт.

Головко кивнул.

Британский контр-адмирал, прищурив глаза, внимательно рассматривал своего русского коллегу и, должно быть заметив на его висках седину, неожиданно спросил:

— Скажите, господин адмирал, каким кораблем вы командовали в русско-японскую войну?

Головко улыбнулся:

— Меня тогда и на свете не было.

— Неужели? — с искренним удивлением отозвался англичанин. — А я думал, вы старый русский моряк царского флота.

Затем, без видимой связи с предыдущим, контр-адмирал Вайан рассказал о ночных налетах на Лондон, о трудностях и лишениях, которые приходится претерпевать англичанам, спросил, где будет располагаться английская миссия, какие намечаются развлечения для англичан, кто будет поставлять свежие овощи, откроют ли для английских матросов специальный дом терпимости.

— Вот видите, — сказал Вайан кокетливо, — чем я вынужден интересоваться в свои шестьдесят лет.

Головко мельком взглянул на гостя.

— Вы выглядите моложе. Но я хочу ответить на ваши вопросы по порядку. Мы предоставим вам хорошее помещение. Лучшее из тех, что у нас имеется. Двери наших клубов, кинотеатров для вас всегда открыты. Насчет свежих овощей у нас трудновато. Едим сушеную картошку...

— Это непитательно, — заметил британский гость.

— Да, вероятно, — согласился Головко и, подумав, добавил: — У нас в подсобном хозяйстве есть парники. Я, правда, не знаю, в каком они состоянии. Ну ничего, постараемся обеспечить вас свежими овощами. Что же касается домов терпимости, должен вас огорчить, — их в нашей стране нет и не будет.

На лице гостя появилось недоумение. Головко перевел разговор на другую тему.

— А помощь ваша сейчас придется очень кстати. Прежде всего нужно ударить по базам немцев в Петсамо и Киркенеее.

Англичанин привстал, подошел к карте и, вынув из кармана крошечный циркуль, прикинул расстояние.

— Я передам вашу просьбу первому лорду британского адмиралтейства.

— Имейте в виду, — продолжал Головко, — зенитная оборона там очень сильная. Кроме того, у немцев много истребительной авиации. За несколько минут они могут поднять в воздух больше ста самолетов.

— Вы еще не знаете, сколько может оказаться в воздухе английских самолетов, — грубо, с ехидством заметил Вайан.

— Не поймите меня превратно, — сказал Головко. — Мы хорошо знаем, что британский воздушный флот не уступает немецкому. Я считал своим долгом вас предупредить.

Противовоздушная оборона поставлена у немцев основательно.

— Благодарю. Это, конечно, важные сведения. Но наши парни пробьются...

Вскоре после этого разговора члены миссии осмотрели аэродромы, познакомились с условиями летной работы на Севере и улетели в Лондон.

Через месяц командующему доложили:

— Над Петсамо и Киркенесом идут воздушные бои.

Головко точно не знал, но догадывался, что это английские самолеты поднялись с авианосца и бомбят вражеские порты.

Береговые посты с полуострова Рыбачьего доносили о крупном воздушном сражении, развернувшемся над морем. Головко вызвал командира охраны водного района и приказал выслать в район воздушного боя катера — искать британских летчиков, которые могут быть сбиты, выбросились на парашютах и теперь плавают в море.

День прошел в бесплодных поисках. Был получен приказ возвращаться на базу. Когда шли на траверзе полуострова Рыбачьего, сигнальщик в вечерних сумерках едва различил среди волн темную точку. Катера сделали поворот. Да, сигнальщик не ошибся. В бинокль было видно, что волны подбрасывают резиновую лодчонку. В ней стоял рослый человек с непокрытой головой, размахивал руками, что-то кричал.

Головной катер приблизился, застопорил ход. Бросили конец. Рослый парень поймал его, закрепил, и шлюпку подтянули к катеру. В шлюпке был еще один человек. Он лежал с посиневшим лицом и закрытыми глазами, сжимая правой рукой запястье левой.

Оба они были в кожаных комбинезонах на меху, в высоких, до колен, ботинках. Эту форму английских летчиков уже знали на Северном флоте.

Рослый парень с трудом забрался на борт катера.

— Рашенс... Рашенс... — повторял он, обнимая матросов, улыбаясь, что-то объясняя.

Его товарища матросы подняли из шлюпки, на руках втащили в кубрик. Летчик был слаб, говорить не мог. Вены на левой руке у него оказались перерезанными. Вот почему он сжимал свою руку! Ему сделали перевязку. Рослый объяснил знаками, что его товарищ перерезал вену сам перочинным ножом, боясь попасть в лапы бошей.

Летчиков переодели в сухое, дали им по стопке спирта, укрыли теплыми одеялами. К ночи доставили в Полярный, сдали в госпиталь. А на утро Головко вместе с переводчиком пришел их проведать. Он зашел в светлую палату, поздоровался с летчиками, спросил, как они себя чувствуют.

— О'кэй! — отвечали англичане.

— Что же с вами произошло? — спросил Головко.

Обрадованные тем, что с ними говорят на родном языке, англичане, перебивая друг друга, рассказывали о своих бедствиях. Они поднялись с авианосца, чтобы бомбить Петсамо, но на пути их перехватили немецкие истребители, вклинились, разбили строй, а затем атаковали поодиночке.

Стрелок-радист — этот рослый вихрастый парень — отстреливался, как мог. Но самолет загорелся, и командир экипажа приказал покинуть машину. Они двое сумели выпрыгнуть и повисли на парашютах. Никто не знает, что стало со штурманом и еще одним членом экипажа.

Командир и его стрелок опустились в море. Резиновая спасательная лодка наполнилась воздухом, и они много часов болтались на волнах, а когда вдали появились катера, командир экипажа почему-то решил, что это немцы, схватил нож и вскрыл себе вену.

Катера приближались. «Это русские», — сообщил стрелок-радист, рассмотрев вдали на мачтах бело-голубые флаги. Тогда командир экипажа перехватил пальцами вену и сжимал ее до тех пор, пока не очутился на катере.

— Долго буду помнить этот проклятый полет, — с досадой проговорил он. — Никто не подумал познакомить нас с организацией немецкой обороны. Мы летели вслепую и были для немцев дешевой находкой...

Это сущая правда! Тридцать четыре английских самолета в тот день не вернулись на авианосец. Британское командование задумало нанести сокрушительный удар по двум крупнейшим гитлеровским базам на Севере, а удалось слишком дорогой ценой повредить лишь четыре немецких судна...

Британские летчики поправлялись. Они выразили желание выйти из госпиталя в форме советских моряков. По приказанию командующего, им выдали синие кители, черные брюки, фуражки с крабом. В этой форме они улетели домой и вскоре прислали командующему свою сердечную благодарность,

Командующий принимает решения...

Воссоздавая образ адмирала Головко, я использовал не только исторические документы и воспоминания моряков-североморцев. К счастью, сохранились дневники его военной поры, полные откровения. В них — сухой перечень событий. Хронику боевых действий флота сопровождают своеобразные комментарии, интереснейшие и поучительные рассуждения, глубокий анализ, критическое осмысление всего, что происходило на флоте. Эти записи послужили основой при создании мемуаров А. Г. Головко «Вместе с флотом». И то, что есть в книге, и то, что не вошло в нее, а осталось в семейном архиве, проливает свет на личность автора.

Тетради в твердом переплете, переданные мне сыном адмирала — штурманом капитаном третьего ранга Михаилом Арсеньевичем Головко, лежат передо мной. Я читаю записи — порой немногословные, всего в несколько строк, а чаще всего пространные и обстоятельные. И они возвращают меня в атмосферу той давней поры. За каждой строкой я точно слышу знакомый живой голос...

«Надо снова продумать, — записывает Головко, — всю боевую работу наших лодок. Надо осмотреться, возможно, многое упускаем, что немцы предприняли какие-то меры ПЛО (противолодочной обороны), которые мы не установили, — это ясно. Надо разгадать, какие именно. Боюсь, что тут мины. Глубины позволяют ставить мины вдоль всего побережья. В некоторых местах мины нужны специальные — глубоководные, но все же постановка возможна. Если ориентироваться на мины, то вдоль всего норвежского побережья нельзя плавать. Проще говоря, тогда надо отказаться от боевых действий. Это невозможно. Ведь немцы-то плавают. Стало быть, и нам нужно продумать свои действия, просмотреть, изучить пути, по которым ходят корабли противника. И ходить теми же самыми путями».

Вывод на дальнейшее: особое внимание разведке! В первую очередь воздушной. Надо знать все, что происходит на театре, предвидеть «намерения противника, учитывать его тактику и опережать его действия».

В первой части дневников автору их не раз приходится с горечью признаваться: «Увы, нам еще не хватает оперативности мышления в новых условиях и умения анализировать уже известные факты, сопоставлять их с возможными намерениями противника на театре».

Эта мысль подтверждается примерами. В районе Сюльте-фиорда наши миноносцы ночью буквально натолкнулись на германский конвой. На шедшем во главе конвоя корабле противника приняли советские корабли за свои и стали подавать опознавательные сигналы. В свою очередь с лидера «Баку» тоже сперва отвечали сигналами, а затем сблизились, послали торпедный залп и открыли огонь по транспорту. Судя по вспышкам огня на борту транспорта и миноносца, можно было предположить, что оба корабля получили крупные повреждения. Но тут открыли огонь вражеские береговые батареи, и нашим кораблям пришлось отойти мористее.

Головко, выслушав доклад, сделал вывод, что элемент внезапности, такой важный на войне, в данном случае был достигнут, но возможности не использованы до конца, требовалось поставить дымовые завесы и повторить атаку. Тогда наверняка удалось бы потопить оба корабля.

«Нужны серьезные мероприятия, чтобы сделать положение коммуникаций более устойчивым», — заключает Головко. Надо полагать, что эта мысль больше всего занимала его. Когда положение на сухопутном фронте стабилизировалось, гитлеровцы выдохлись в своем наступательном порыве и перешли к обороне, решив, что теперь борьба в основном должна развернуться на море. Не случайно на север Норвегии было переброшено боевое ядро немецкого флота — новейший линейный корабль «Тирпиц», тяжелые крейсеры «Адмирал Шеер», «Лютцов» и «Адмирал Хиппер», легкий крейсер «Кельн» да плюс к тому большая группа подводных лодок, эскадренных миноносцев, сторожевиков и кораблей сопровождения. И все ради того, чтобы нарушать коммуникации, нападать на союзные конвои, направлявшиеся в Советский Союз, топить транспорты и военные корабли.

Мысль командующего флотом начинает работать в одном направлении: что можно противопоставить врагу?

Главное решение: наступать безостановочно. «Использовать все наличные силы и средства, чтобы действиями, опережающими намерения немецко-фашистского командования, сорвать доставку резервов и снабжения для лапландской группировки. Пусть гитлеровцы забудут и мечтать о наступлении».

И тут разрабатывается план в первую очередь использовать подводные силы. Головко решает в ближайшие районы — Варангер-фиорда и Тана-фиорда — посылать малые лодки, прозванные «малютками»; к границам Баренцева и Норвежского морей — лодки среднего типа, так называемые «щуки»; большие океанские лодки — подводные крейсеры «катюши» — пойдут на дальние позиции. Не ждать, пока корабли противника будут разбойничать на наших коммуникациях, а перехватывать их, искать в бухтах и фиордах, даже попробовать прорываться в закрытые гавани и топить их прямо у причала.

И вот решения Головко приводятся в действие.

После предварительной разведки начинается необычный рейд: «Малютка-172» под командованием И. И. Фи-сановича при участии И. А. Колышкина в качестве обеспечивающего незаметно подкрадывается к Петсамскому заливу, прорывается в гавань Лиинахамари, атакует транспорт, стоящий под разгрузкой. Неудачно. Но по выходе из залива, встретив другое судно, топит его.

Дерзкий замысел и хитрость Головко оправдались. Секрет открыт, пружина однажды сработала, и больше не повторится, решают гитлеровцы, верные своим догмам. «Очень даже возможно», — мысленно отвечает им Головко и спустя короткое время в ту же самую гавань посылает «Малютку-171» под командованием В. Г.Старикова. Она топит транспорт. На обратном пути лодка попадает в противолодочную сеть и оказывается в смертельно опасном положении. Спасают спокойствие и находчивость. Вскоре оба командира — Фисанович и Стариков — удостоены звания Героя Советского Союза.

В копилку боевого опыта внес свою лепту и Магомед Гаджиев, горец из Дагестана, «человек без страха и усталости», как называл его Головко. Придя из первого похода, он доложил командующему:

— По моему убеждению, топить вражеские суда можно не только торпедами, но и с помощью артиллерии, которую надо пускать в ход.

Головко ухватился за эту мысль:

— Да, крейсерские лодки имеют сильное вооружение и вполне могут, когда возникнет в этом необходимость, всплыть и открыть огонь. Для других лодок такая тактика не подходит. А для «катюш» в самый раз...

И вскоре капитан третьего ранга В. П. Уткин попал в ситуацию, при которой не представилось возможным использовать торпеды. Тогда он всплыл и артиллерийским огнем уничтожил вражеский транспорт.

А уж Гаджиев мастерски пользовался этим приемом. И особенно запомнилось всем, как после потопления крупного транспорта корабли охранения засекли лодку и пытались потопить ее глубинными бомбами. Положение создалось опасное. Гаджиев всплыл, комендоры открыли прицельный огонь, и расстреляли сторожевые корабли на глазах у подводников. Лишь один катерок ушел...

Не из этих ли необыкновенно смелых действий родилось меткое определение Гаджиева, столь понравившееся Головко, что он привел его в своей книге: «Командир-подводник должен быть самым невозмутимым из самых хладнокровных моряков, должен иметь пылкое воображение романиста и ясный здравый смысл, присущий действиям делового человека, должен обладать выдержкой и терпением завзятого рыболова, искусного следопыта, предприимчивого охотника...»?

Не все подводники при входе в родную гавань победными выстрелами давали знать о потоплении вражеских кораблей. Нередко они приходили так, что никто не знал об их возвращении. Это означало: вернулись с пустыми руками. На разборе выяснялось: стреляли одной торпедой и... промахнулись. Для Головко стало ясно: стрельба одной торпедой малоэффективна. И он приказывает стрелять залпом — двумя, тремя, даже четырьмя торпедами, выпуская их с небольшими интервалами...

Командир Щ-403 капитан-лейтенант С. И. Коваленко применил этот метод. Лодка незаметно вошла в залив Порсангер-фиорд и затаилась, поджидая вражеские корабли. Наконец появился транспорт-громада с весьма солидным охранением. Атака была выполнена по-новому: торпедный залп — и два корабля пошли на дно.

Головко радовался правильности своих суждений. Примеру Коваленко последовали и другие командиры лодок. На разборе похода командующий предложил наладить учебу на берегу.

— Нельзя ли придумать прибор для тренировочных занятий командиров лодок, чтобы учились стрелять залпом сразу по нескольким целям? — обратился он к командиру бригады подводных лодок Виноградову.

Николай Игнатьевич взялся за конструирование прибора, хотя подобным делом заниматься не приходилось. Но он представлял, что это будет за прибор, и сделал необходимые чертежи. Прибор изготовили и установили в кабинете торпедных атак, и командиры между походами осваивали новейшие методы борьбы на море. Сначала в кабинете, потом в бою.

И вот результат: за первый год войны на Северном флоте потоплено 135 вражеских кораблей общим водоизмещением 583 400 тонн. Довольно красноречивый итог.

Не нужно спрашивать, какой ценой это далось. Тут и тяжелый, опасный труд моряков, и бессонные ночи командующего, его штаба, офицеров оперативного отдела во главе с капитаном первого ранга Александром Михайловичем Румянцевым и его заместителем Георгием Семеновичем Ивановым. Тут и смелые решения, которые приходилось принимать быстро, в зависимости от обстановки.

Анализ боевых действий на море приводит Головко к таким выводам: «В то время как наши надводные корабли, те же эскадренные миноносцы и те же «морские охотники», имели несомненный конкретный успех в боевых действиях с первых же дней войны, с подводными лодками получилось иначе. К ним успех пришел далеко не сразу, несмотря на решительность и отвагу командиров и экипажей. Этих качеств было еще недостаточно, чтобы отдельные удачи сменились постоянным успехом. Решали опыт, доскональная изученность театра и приемов противника, знание препятствий, и природных, и специально подготовленных гитлеровцами на том или ином участке, искусство поиска, мастерство при выборе момента и направления торпедной атаки плюс спокойная воинская дерзость, ошеломляющая врага».

Навстречу «Тирпицу»

В один из июньских дней 1942 года Головко предупредил адъютанта, что никого принимать не будет. Пусть по всем делам обращаются в отделы, а он вместе со штабными командирами крайне занят. Это можно было понять по его озабоченному лицу и тому внутреннему напряжению, которое всегда передается окружающим.

Перед глазами лежала карта. Глядя на нее, он пытался разгадать чужой замысел. Конвой, состоящий более чем из тридцати транспортов, самый большой из тех, что посылали к нам союзники во время войны, вышел из исландского порта Хваль-фиорд в Мурманск и Архангельск. Транспорты пойдут в надежном охранении эскадренных миноносцев, фрегатов, корветов. А кроме того, учитывая большую ценность грузов, их сопровождают две группы крупных кораблей оперативного прикрытия: линкор «Дюк оф Йорк», «Вашингтон», крейсеры «Лондон», «Норфолк», «Вичита», «Тускалуза», «Кумберленд», «Нигерия», девять миноносцев...

К мощной артиллерии кораблей, крупнокалиберным пулеметам и чутким радиолокаторам, способным обнаружить вражеские самолеты и подводные лодки, следует добавить десятки истребителей; они готовы будут на первому сигналу подняться с палубы одного из самых совершенных английских авианосцев — «Викториес».

Казалось, не было оснований волноваться. Тем более что глава британской военно-морской миссии на Севере контр-адмирал Беван заверял:

— Операция полностью обеспечена, господин адмирал. Мы воюем не первый год и кое-чему научились. Для нас проводка транспортов — самое обычное дело.

— Не спорю, — ответил Головко. — Но меня удивляет, почему британское адмиралтейство выбрало столь неудачный маршрут. Почему на карте проложен курс на острова Ян-Майен, Медвежий и дальше, в горло Белого моря? Ведь несколько прошлых конвоев шли тем же самым курсом. Противник изучил эту трассу и крепко ее оседлал. У него там подводные лодки и даже плавучие базы торпедоносной авиации. Учитывая большой опыт войны, британское адмиралтейство обязано было выбрать другой путь, ввести в заблуждение противника, заставить искать конвой, затрачивать на это время и боевые средства.

— Какое значение имеет маршрут, если наши транспорты пойдут в круговом охранении? — возражал Беван. — У нас сильная противовоздушная оборона. Кроме зениток, вы увидите нечто новое, необычное — аэростаты заграждения и «змеи». Смею вас уверить, вражеские летчики не захотят идти на верную смерть.

— Вы все же передайте мои соображения в адмиралтейство, — попросил командующий Северным флотом.

— Я это сделаю непременно, — обещал Беван.

Головко предвидел, что этот разговор вряд ли что изменит, — путь конвоя останется прежним. И все-таки считал нужным высказать свое мнение. Его удивляло одно: знают же союзники, что у норвежских берегов, в районе Тронхейма и Нарвика, укрываются линкор «Тирпиц», тяжелые крейсеры «Адмирал Шеер» и «Лютцов». Видимо, неспроста гитлеровцы перебросили сюда самую сильную и боеспособную эскадру. Англичане слишком опытные моряки, чтобы не понимать возможных последствий...

Склонясь над картой, Арсений Григорьевич настойчиво распутывал узел хитроумных расчетов, завязанный за тысячи миль отсюда. Стоило поломать голову над этим узелком! Дело ведь не только в престиже британского адмиралтейства. Решалась судьба многих тысяч тонн военных грузов, направляемых в СССР. Это — главное. И потому нужно было немедля действовать.

На карте обозначен путь каравана. Медвежий — остров с высокими крутыми берегами, обрывающимися в море, — служит как бы границей. От него на восток начинается уже операционная зона Северного флота.

Подготовка к встрече конвоя под номером PQ-17 развернулась давно. Корабли Беломорской флотилии усиленно тралили в горле Белого моря, в фарватере Двинского залива и Северной Двины. На аэродромах в боевой готовности стояли десятки самолетов, главным образом истребителей. Как только выйдет конвой, придется непрерывно вести разведку с воздуха и передавать данные в британскую миссию. Но этого мало. Нужно, вопреки всем возможным просчетам британского адмиралтейства, вывести корабли из-под удара. Конечно, хорошо бы блокировать район Тронхейма, где укрывается немецкая эскадра. Только слишком уж много для этого нужно подводных лодок. А не проще ли самим нанести короткий и решительный удар по главным силам противника?

«Тирпиц» — гордость немецкого флота. Вот его бы подстеречь на пути... Подводные лодки должны выйти туда немедленно, вести активный поиск и разведку, держать с нами связь.

Командующий оторвался от карты, встал и прошелся по кабинету. Эх, если бы знать, что думают там, в своем морском штабе, немецкие адмиралы... Собираются ли они атаковать конвой и в какое время? Ведь условия создались для них самые что ни на есть благоприятные. Или все-таки они побоятся рисковать крупными кораблями? «Мы, со своей стороны, — рассуждал Головко, — должны быть готовы. Главное — удар, меткий, безошибочный удар по крупным кораблям, представляющим наибольшую опасность для конвоя».

Но кого туда послать?

Есть такой командир! Знающий, надежный человек, старожил на Северном флоте. Только вот беда: командует он «малютками», а тут нужны корабли дальнего действия.

И снова раздумья. Есть еще подводник из беспризорников, лихой парень, горячий, нетерпеливый. Все скорей, скорей... Нет, такой, пожалуй, не годится. Тут нужны выдержка и трезвый расчет. Пожалуй, Лунин справится лучше других: он уже немало полазил по норвежским шхерам и не раз топил там вражеские корабли. До войны служил штурманом торгового флота, а торговые моряки — люди привычные к долгим плаваниям и воюют хорошо.

И вот Николай Лунин, командир крейсерской подводной лодки К-21, в кабинете командующего.

Встреча самая дружелюбная.

— Вы не забыли свой прорыв в бухту? — улыбаясь, спрашивает командующий. — Кажется, это было наше первое знакомство?

— Так точно! — отвечает Лунин, сразу ощутив неловкость.

И как не смутиться, вспоминая не очень давнюю, изрядно нашумевшую историю, которая кончилась тем, что буквально в один день и час Лунин получил от командующего устно строгий нагоняй и благодарность в приказе по флоту.

Было это до войны. Проводились большие учения флота. Молодому командиру-подводнику Лунину поставили, прямо скажем, нелегкую задачу: точно в определенный час прорваться незаметно через узкость и извилистость в маленькую бухточку и атаковать там условного противника. Никаких кораблей, кроме плавбазы подводников «Умба», там не было. Но зато охранение выставили такое, точно началась настоящая война. На дальних и ближних подступах несли дозорную службу катера-«охотники». У входа в бухту денно и нощно наблюдатели не отрывали глаз от биноклей.

И все же Лунин прошел. Прошел так, что его никто не заметил. Но, оказавшись в бухте, он задержался там, не успел выйти обратно и всплыть в том месте, где было приказано. Всю ночь лодка пролежала на грунте.

А на берегу в это время поднялась тревога. Особенно волновался Головко. По всему флоту было оповещение: пропала подводная лодка, — возможно, потерпела бедствие...

И вдруг к утру лодка обнаружилась.

Лунина немедленно вызвали к командующему. Он докладывал, а из головы не выходила мысль: «Ну, не бывать мне больше командиром корабля». Командующий разгневался. Еще никто не видел его в таком запале. Но, слушая Лунина, он в душе восхищался искусством молодого подводника: лицо его постепенно смягчалось, жесткость уступала место горячей заинтересованности. К концу разговора у него было уже совсем другое настроение. И все же комфлотом строго сказал:

— За невыполнение графика учений объявляю вам выговор, — и тут же, улыбнувшись, добавил: — А за прорыв в гавань — благодарность в приказе по флоту.

Сейчас Головко знакомил Лунина со своим планом, со своими мыслями и предположениями:

— Только не думайте, что с «Тирпицем» можно расправиться так просто, — предупредил Головко. — Помните, англичане в Атлантике всадили в «Бисмарк» девять торпед, и то он держался на плаву. Пришлось добивать из орудий главного калибра. Но если удастся заставить «Тнрпиц» отказаться от нападения на конвой, вы уже сделаете огромное дело.

Развернув карту, Головко показал на маленький кружочек, обведенный синим карандашом.

— Вот здесь, мне кажется, самая наилучшая позиция, Ваш поход займет не меньше двух недель.

Лунин оживился:

— Хоть два месяца, лишь бы дело сделать, товарищ командующий.

Когда деловой разговор был закончен, Головко подошел к Лунину:

— Вы, я думаю, сумеете насолить «Тирпицу». А придете с победой — зажарим таких поросят, какие никому не снились...

* * *

Конвой еще не вступил в операционную зону Северного флота, а в Полярный потоком шли тревожные радиограммы. По совершенно непонятной тогда причине корабли прикрытия повернули обратно в Англию, а беззащитные транспорты подвергаются непрерывным ударам немецких торпедоносцев. Многие транспорты уже на дне. Уцелевшим британское командование приказало рассеяться. И они идут поодиночке куда глаза глядят, спасаясь от опасности. Почему британская эскадра повернула обратно? На этот вопрос трудно ответить, и не было времени на догадки. Требовались срочные меры для спасения уцелевших судов. И эти меры выработало командование Северным флотом: все корабли, авиация, подводные лодки, находившиеся в море, были брошены на помощь транспортам.

Но впереди маячила еще большая угроза: наперехват конвою спешила эскадра врага — «Тирпиц», «Адмирал Шеер» в сопровождении миноносцев. Вот тут-то Лунин и получил радиограмму Головко: идти навстречу эскадре, решительно ее атаковать!

...Он стоял на мостике в своем темно-зеленом костюме на меху и старенькой черной кожаной ушанке, которую моряки называли «шапкой-счастливкой».

Несмотря на опасность, лодка большую часть времени находилась в надводном положении. И хотя в небе часто появлялись самолеты противника, другого выхода не было. Под водой быстро расходуется электроэнергия, иссякают запасы воздуха, и может случиться, что в нужный момент ни того ни другого не окажется.

Атаковать линкор «Тирпиц»! Эта мысль завладела на лодке всеми. Чуткий слух командира улавливает донесения акустика, корабль совершает маневр за маневром, прорываясь внутрь эскадры. В окулярах перископа замечен вражеский эскадренный миноносец, за ним второй, а там дальше, за миноносцами, верхушки мачт больших кораблей. Они идут строем при внушительном эскорте, Лунин, хорошо изучивший их по фотографиям и рисункам, узнает головной корабль — крейсер «Адмирал Шеер», а вслед за ним еще более внушительную крепость — линкор «Тирпиц». Вот он идет, широко рассекая воду, а рядом с ним вьются большие и малые корабли охранения. Целая армада надвигается на подводную лодку.

Все готово для атаки. Только бы не обнаружили! Только бы не засекли! Подводный корабль занял удобную позицию, сейчас он атакует, но... Эскадра неожиданно делает поворот влево, и опять следуют команды, опять нужно маневрировать, прежде чем выйти в атаку. Неотвязно сверлит сознание мысль, что там, наверху, чутко и настороженно прослушивают лодку. Там ее ищут самолеты, за ней охотятся быстроходные катера. Небольшая ошибка или даже чистая случайность — и подводников забросают глубинными бомбами. Тогда на карту будет поставлена судьба конвоя, судьба многих транспортов с грузами для наших войск.

Но вот маневр, кажется, удался. Снова в поле зрения мачты линкора и взвившиеся над ними сигнальные флаги. Только бы снова не повернул, тогда все расчеты полетят к черту. Лодка не успеет выйти в нужную точку и выпустить торпеды.

Так оно и есть! Как и в первом случае, корабли поворачивают. Но это не сорок первый год. За спиной бесценный опыт, умение быстро маневрировать и, выйдя на боевой курс, безошибочно атаковать противника. Вот и сейчас Лунин занимает новую позицию, оставаясь внутри конвоя. Идет неторопливая игра со смертью. Игра, в которой охотник и дичь в любую минуту могут поменяться местами.

Лодка снова заняла исходное положение для атаки. Акустик непрерывно докладывает пеленг на линкор. Из центрального поста к торпедным аппаратам несется команда:

— Аппараты, пли!

Корпус лодки дрожит от выстрела торпед. Теперь только бы уйти...

Так был атакован линкор «Тирпиц». Он лег на обратный курс, и вся эскадра ушла вместе с ним, отказавшись от нападения на караван.

Спустя несколько дней Головко снова принимал главу британской военно-морской миссии.

— Я уполномочен от имени британского адмиралтейства передать вам поздравление, — улыбаясь, заявил Беван. — О, это такая победа! «Тирпиц» у них главная сила на море. Не дай бог, если бы он прорвался к конвою. И я думаю, что сейчас сам Гитлер кусает себе пальцы от досады.

— Благодарю за поздравление, — сдержанно отвечал Головко. — Я очень рад, что удалось избежать этого нападения. Но не могу понять, зачем понадобилось соблаз-рять гитлеровцев возможностью безнаказанных ударов по транспортам?

Англичанин насторожился:

— Был бы благодарен, если бы вы пояснили свою мысль.

— Пожалуйста!

Головко зачитал ему радиограмму:

— «Командиру эскорта, командующему отечественным флотом от адмиралтейства. Ввиду угрозы со стороны надводных кораблей противника необходимо рассредоточиться и следовать в русские порты».

Беван смущенно пожал плечами:

— Поверьте, нам очень жаль, что такая печальная судьба постигла назначенные для вас грузы. К сожалению, я об этом не знал. А вы не располагаете сведениями относительно уцелевших судов? — в свою очередь спросил англичанин.

— Располагаю. Атака Лунина вынудила эскадру противника повернуть обратно, а мы, пользуясь этим, смогли бросить значительную часть нашего флота на поиск и конвоирование всех уцелевших транспортов. Постепенно они собираются в наших портах — в Мурманске, Архангельске, на Новой Земле.

Беван встал, поблагодарил за информацию и собрался уходить:

— На войне все случается, господин адмирал. Это боевой опыт, за который приходится приносить в жертву и корабли, и человеческие жизни.

— Все это так. Однако на сей раз слишком дорогой ценой пришлось расплачиваться, — произнес Головко.

В этот день в дневнике появилась такая запись: «Судьба PQ-17 — логическое следствие традиционной британской политики. И все-таки поведение английского командования в истории с конвоем настолько не укладывается в рамки союзнических отношений, что просто диву даешься...»

Английская разведка сообщала тогда: «Тирпиц» встал на ремонт вследствие атаки советских подводников. И в книге Алистера Маклина «Корабль его величества «Улисс» (Лондон, 1956) ясно и недвусмысленно говорится: «Тирпиц» совершил очень кратковременную вылазку в море лишь во второй половине дня 5 июля и к вечеру уже возвратился в базу, так как был поврежден торпедой с советской подводной лодки». Ни у кого это не вызывало сомнений, в том числе и у английских историков. Теперь же, стараясь принизить роль Советских Вэоруженных Сил в разгроме гитлеровской Германии, английская пропаганда многое отрицает, в том числе и атаку линкора «Тирпиц» советскими подводниками.

Да, времена меняются. Однако что было, то было. Недаром говорится: факты — вещь упрямая...

Огонь главного калибра

Прошло несколько месяцев со времени проводки конвоя PQ-17. Советская страна все еще один на один сражалась с фашизмом. Командующий флотом, встречаясь с представителями английской миссии в Полярном, старался их убедить, что именно теперь, когда началась Сталинградская битва и Красная Армия нуждается в военной технике, боеприпасах, СССР ждет выполнения союзнических обязательств.

— Надо повременить, в полярный день слишком велика опасность, — отвечали ему.

— А вы думаете — для нас эта опасность не существует? — спрашивал Головко. — На то есть боевое содружество, чтобы не страшиться опасности, действуя заодно.

Все эти долгие дискуссии в Полярном ни к чему не привели. И только после обмена письмами между Сталиным и Черчиллем, уже по окончании полярного дня, 7 сентября 1942 года в СССР пошел очередной конвой PQ-18.

Штаб Северного флота во главе с командующим живет этим событием. Пожалуй, трудно представить более ответственную задачу, чем та, которую предстоит решить Арсению Григорьевичу Головко.

Еще конвой где-то далеко в Атлантике, а в операционной зоне флота ведется усиленная воздушная разведка, тральщики занимаются боевым тралением, остальные корабли находятся в готовности к выходу в море.

Штаб флота денно и нощно следит за обстановкой, ждет развития событий на море, а пока самолеты-бомбардировщики под прикрытием истребителей авиации наносят удары по аэродремам противника, подводные лодки уходят в море, чтобы занять позиции и в случае, если из норвежских шхер появятся корабли противника, атаковать их и тем самым не допустить разгром конвоя.

С английской миссией поддерживается связь. К командующему поступают новые данные об обстановке. Вся сложная флотская машина нацелена на то„ чтобы обеспечить безопасность конвоя и чтобы транспорты с ценными грузами пришли бы в порты назначения.

Самолеты-разведчики, совершая облет северного побережья, сообщают тревожное известие: крейсеры «Адмирал Шеер», «Адмирал Хиппер» и «Кельн» в сопровождении миноносцев идут на север. «Что бы это значило? Знают они о конвое или нет?» — думает Головко. Если знают, то у него на этот случай есть план, который пока останется при нем. И это правильно, ибо уже на другое утро эскадра прибыла в Альтен-фиорд. И стало быть, можно считать, что о конвое союзников противнику пока ничего не известно.

Но вот новые данные: на пути конвоя обнаружены вражеские подводные лодки. Головко продолжает размышлять. Может быть, гитлеровцы готовили удар по конвою надводными кораблями, затем решили не рисковать крупными кораблями, а пустить в ход самолеты-торпедоносцы и подводные лодки? В таком случае сам собой напрашивается вопрос: где это произойдет?

Вот так возникают один за другим вопросы, и командующий ищет на них ответ.

Предположения Головко, кажется, оправдываются. Тревожный сигнал: противник обнаружил конвой. Запись в дневнике: «Если мы теперь не сумеем нанести чувствительный удар по аэродромам фашистской авиации, то она в два-три дня может уничтожить конвой». От слов — к делу. Морские летчики тут же наносят бомбовые удары по фашистским аэродромам в Тромсё, Бардуфосе, Баиаке. Каждый уничтоженный там самолет — реальная помощь конвою.

Звонок по телефону. Докладывает командующий ВВС:

— У Новой Земли по курсу конвоя обнаружены вражеские лодки. Заняли позиции и выжидают.

Командующий догадывается, в чем дело: конвои, прибывавшие раньше, огибали Новую Землю у самой кромки льда, считая, что это самый безопасный путь. Гитлеровцы убеждены, что так будет и на сей раз. «А мы попробуем иначе», — решает Арсений Григорьевич и звонит в миссию, убеждает британского адмирала в том, что сейчас еще можно спутать карты противника, если изменить курс и вместо Новой Земли пустить конвой на Иокангу.

— Нет, нельзя, господин адмирал. Решение принято не нами, и я не имею права его отменять, — отвечает глава миссии.

Ничего не вышло. Конвой пойдет путем, известным противнику. Но Головко по-прежнему уверен в своих силах. Очередная запись в дневнике: «Придется усилить поиск подводных лодок противника у Новой Земли. Конвой мы им не отдадим». И снова комфлотом сидит над картой, проигрывая разные варианты.

Он размышляет о судьбе конвоя, а в мыслях Сталинград. Гигантская битва завязалась там. И потому так важно получить то, в чем так нуждаются сталинградцы.

День 16 сентября начался сообщением воздушной разведки о том, что фашистская эскадра на месте. Головко делает вывод: «Стало быть, выход их на коммуникации восточной части Баренцева моря наперехват конвою уже маловероятен». И все же он приказывает не терять из виду крупные силы вражеского флота. Продолжается усиленная воздушная разведка. «Шеер» влез на самую глубину Ланг-фиорда», — с удовлетворением отмечает командующий. И теперь ясно: главная опасность — подводные лодки в районе Новой Земли. На них-то он и решает нацелить свои главные силы.

На флотский командный пункт вызван командир дивизиона эскадренных миноносцев капитан второго ранга Е. М. Симонов. Комфлотом ставит перед ним задачу встретить конвой и обеспечить его охрану, предупреждая, что туда же посланы сторожевые корабли и тральщики Беломорской флотилии и самолеты типа «Каталина». В темное время как бы не спутать, не открыть огонь по своим!

Сутки за сутками Головко в предельном напряжении. Казалось, все силы флота брошены навстречу конвою, а покоя нет, игра продолжается, хитрая игра, когда надо думать за себя и за противника. С появлением конвоя в нашей операционной зоне становится еще более тревожно. И эта неотвратимая тревога не напрасна, Анализируя обстановку, Арсений Григорьевич приходит к выводу, что в районе мыса Канин Нос противник не случайно собирает силы, — скорее всего, хочет здесь нанести главный удар. Так это или не так? Время покажет. А пока надо готовиться...

Бывают дни, по насыщенности, значимости событий равные годам. Именно таким днем стал для Головко день 18 сентября 1942 года. На рассвете доложили по радио о том, что у Канина Носа с разных курсовых углов приближается армада бомбардировщиков и четырехмоторных торпедоносцев, а с моря конвой атакуют подводные лодки противника.

Сердце командующего вздрогнуло и забилось учащенно. Затем спокойно, с хладнокровием, что свойственно бывалым людям в критические моменты, он продиктовал приказ, который будет немедленно передан в район Канина Носа: «Открыть огонь из всех боевых средств: зенитных пушек, автоматов, пулеметов, орудий главного калибра». Главного калибра! Это уже крайний случай. И Головко считает — цель оправдывает средства... В Полярный идут донесения об обстановке, а в обратном направлении — приказы командующего, лаконичные, соответствующие быстро меняющейся обстановке, будто сам он находится там, за тысячу километров от Полярного, на ходовом мостике флагманского корабля, видит бой своими глазами и принимает решения.

В итоге подводные лодки отогнаны от конвоя, и все внимание переносится на борьбу с авиацией. Что не утихает жаркий бой — это ясно для Головко, ибо связь часто прерывается. На кораблях все напряжено до предела: орудийные стволы раскалены от непрерывной стрельбы. Металл не выдерживает. И удивительно, что выдерживают люди. Моряки всех специальностей независимо от того, артиллеристы они или нет, — у орудий помогают своим изнемогающим товарищам.

Наш «Гремящий» удивил английских моряков, когда вел огонь «всем бортом» из орудий главного калибра, защищая транспорты, шедшие в хвосте конвоя и потому подвергавшиеся наибольшей опасности.

Корабли отбивали одну волну самолетов за другой.

Победило мужество советских и английских моряков. Битва была выиграна. Но чего это стоило!

«В общей сложности бой у Канина Носа продолжался два часа двадцать пять минут, — подытоживает Головко. — На конвой нападали несколько подводных лодок и 60 самолетов-бомбардировщиков Ю-88 и четырехмоторных торпедоносцев. За время этого боя (и за все время нахождения в пути от острова Медвежий) конвой потерял одно судно (американский транспорт, «Кентукки»)... а вражеская авиация потеряла 15 самолетов. Два из них сбиты артиллеристами «Гремящего», два — артиллеристами «Сокрушительного» и один — артиллеристами «Куйбышева». Массированный, комбинированный (пусть гитлеровцы называют как хотят) удар по конвою был сорван отличными действиями наших кораблей».

Транспорты союзного конвоя прибыли в порты назначения и встали под разгрузку.

У окна «циркульного» дома

«Говорят, будто человек сам намечает свой путь. Однако история порой так неожиданно поворачивает нашу жизнь! Спокойно проводил с семьей отпуск на подмосковной даче. И вдруг — война!.. Неделя напряженного ожидания. Наконец вызывают. Сажусь на мотоцикл и мчусь прямиком в Главное медицинское управление Военно-Морского Флота. В пустой комнате, низко опустив голову, сидит Ю. Ю. Джанелидзе — главный хирург Военно-Морского Флота. «Поздравляю, — говорит Юстин Юлианович, — вам предлагается должность главного хирурга Северного флота. Согласны? Выезжать надо немедленно...» — это строки из военного дневника хирурга, знаменитого ученого Дмитрия Алексеевича Арапова.

Генерал-лейтенант медицинской службы, заслуженный деятель наук, член-корреспондент Академии медицинских наук, лауреат Государственной премии, Герой Социалистического Труда, профессор... Каких только титулов и наград не удостоился он за свои знания и свершения, кому тысячи воинов обязаны своей жизнью. А тогда был флагманский хирург Северного флота. И все тут! В первых числах июля 1941 года он прибыл на Север и был представлен командующему флотом. Головко со свойственной ему простотой и уважительным отношением к людям независимо от чинов и должностей, которые они занимали, пригласил майора медицинской службы, сел рядом с ним на диван, и как-то с первых минут Арапов почувствовал свободу, раскованность и начал рассказывать о себе, о том, что посвятил себя изучению газовой гангрены, что во время финской войны шестьдесят процентов раненых умирали именно от газовой гангрены и он до сих пор в поисках эффективных средств борьбы с этой напастью.

— Значит, вы и здесь собираетесь разрабатывать эту тему?

— Обязательно! — подтвердил Арапов.

— Все, что от нас потребуется, будет сделано. Обращайтесь ко мне в любое время лично, по телефону, как придется...

Дмитрий Алексеевич был достаточно энергичен. Он облазил все склады медицинского оборудования, разыскал цуг-аппараты, спицы Киршнера для вытяжения конечностей, собирал хирургов, объяснял им, что зашивание ран наглухо — порочный прием, нужно применять более современные методы, которые, впрочем, тут же открыл сам — это обработка раны морской водой или охлаждения при операциях на конечностях, что помогает предупреждать газовую гангрену.

И все же время от времени он обращался к командующему то за советом, то за помощью. А вернее сказать, они были как бы во взаимодействии. Случись что — Головко прежде всего разыскивал Арапова.

Так было после ранения осколком бомбы командира авиационного полка Г. П. Губанова, ему в военном госпитале дежурный хирург быстро сделал операцию. Но быстро это не значит хорошо. Рана стала затягиваться, а боль в руке осталась из-за ранения срединного нерва, он не был ушит, а это грозило онемением руки. Головко, узнав об этом, обратился к Арапову: «Дмитрий Алексеевич, сделайте все возможное и невозможное...» И Арапов мчится в госпиталь и, не ожидая заживления раны, решает сделать вторую операцию — освободить нерв от ущемления. Боль сразу прекращается, а через год Губанов и вовсе забыл о своей беде.

Или поразительная история с североморским асом Сергеем Георгиевичем Курзенковым. Это был не только искусный истребитель из сафоновского племени, удостоенный Золотой Звезды Героя, но к тому же человек счастливой судьбы. Иначе не определишь то, что с ним произошло в 1943 году. На двести двадцать пятом боевом вылете полярной ночью после выполнения боевого задания самолет Курзенкова был подбит над вражеским аэродромом и загорелся. Сбивая пламя с правого крыла скользящим полетом, раненный осколком зенитного снаряда в ногу, летчик тянул до последней возможности, надеясь сесть на свой аэродром. Увы, не получилось. Уже когда, казалось, он приблизился к аэродрому, самолет взорвался. С большим трудом раненому летчику удалось покинуть бушующий костер, а затем, чтобы не попасть под его удар, он долго не открывал парашюта, считая в уме секунды и с трудом управляя своим падением. Потеряв более двух тысяч метров высоты и уйдя в относительно безопасную зону, Курзенков открыл парашют. При этом рывок был такой силы, что сорвало с ног меховые унты и левую рукавицу. И хотя мороз был более тридцати градусов, летчик не подумал, что будет делать без теплых сапог и рукавицы. В его возбужденном мозгу была одна мысль — о спасении. Плюс ко всем бедам силовые лямки парашюта, посеченные осколками зенитных снарядов, не выдержали рывка и оборвались. Под скользящим углом Курзенков приземлился на скат сопки, пробил телом толстый сугроб снега и потерял сознание... Его нашли и доложили Головко. И опять командующий разыскивает Арапова, находит его где-то в далеком гарнизоне. «Дмитрий Алексеевич! Срочно к летчикам. Ранен наш Курзенков. Высылаю за вами торпедный катер». И Арапов, набросив шинель, спешит к летчикам. Он извлекает осколок из ноги, удаляет поврежденную почку...

Все это время, пока шла борьба за жизнь Курзенкова, а это длилось много дней, Головко в курсе дела всех деталей. И вот наконец Сергей Георгиевич поправился, вышел из госпиталя. Первая встреча с командующим флотом. В штабе с утра его ждали, адъютанты суетились, справлялись в бюро пропусков: пришел — не пришел... И когда он перешагнул порог кабинета, Головко вышел ему навстречу, глаза его были полны радости — так может радоваться отец за своего сына. В первые минуты — обычные расспросы, как и что. Курзенков спешил сообщить о самом заветном:

— Мне бы хотелось поскорег в строй, товарищ командующий...

— А у нас другое решение. Воевали вы отменно, теперь послужите в Москве, в штабе авиации Военно-Морского Флота.

Курзенков помрачнел, огорчился:

— Что вы, товарищ командующий!.. Да разве можно... Идет война, врага еще не сломили, а я буду в штабе отсиживаться...

— Вы ошибаетесь. Штаб — есть нерв управления, и там нужны опытные воины не меньше, чем здесь — на Севере. А кроме того, по заключению врачей, вам нужно переселиться в другие края, наш климат вам не подходит, погибнете ни за понюх табаку, а можете еще служить. Поезжайте в Москву и считайте там себя североморцем, ведь вы оставили след, по которому пойдут молодые летчики...

И, видя, что Курзенков совсем пал духом, Арсений Григорьевич нашел, как его отвлечь.

— Футбол любите?

Курзенков еще стоял в расстроенных чувствах, не сразу ответил:

— Да, конечно, люблю. Головко посмотрел на часы.

— В таком случае идем вместе на стадион, поболеем, сегодня играют команды торпедных катеров с подводниками. Посмотрим кто кого.

Они вышли из штаба флота. Был разгар полярного дня. Ярко светило солнце на спортивном стадионе, вырубленном в скальном грунте руками военных моряков. На импровизированных трибунах, построенных из гранита, собрались матросы и офицеры, свободные в этот час от боевой службы.

— За кого будем болеть? — спросил Головко, когда они пристроились на свободной скамье.

— Я думаю, отдадим предпочтение тем, кто лучше играет...

— Идет! — поддержал Головко.

Тут началась игра. Кто-то кому-то пасовал, кто-то мазал, футболисты были явно не профессионального толка. Тем не менее среди зрителей поднялся ажиотаж: после удачной комбинации — хлопали в ладоши; когда мяч летел поверх ворот, во все горло кричали: «Мазила...» Головко и Курзенков тоже были увлечены игрой и не заметили, как истекло время и свисток судьи известил об окончании матча. Счет был вничью.

Зрители расходились. Головко не спешил расстаться с Курзенковым.

— Хотите, я вам покажу наше подводное хозяйство? — спросил он.

Они спустились к бухте, пошли вдоль пирса, ведя непринужденный дружеский разговор.

Головко показал сначала «малютки» — коротенькие и узкие, как налим, затем «щуки», даже внешним своим видом — острыми зубами впереди — напоминающие эту хищную рыбу, и, наконец, самые крупные подводные корабли «катюши» — крейсера, совершающие далекие продолжительные походы. Курзенков не раз с воздуха видел эту бухту и корабли, похожие на ткацкие челноки, и впервые ходил вдоль пирсов, с интересом рассматривая подводный флот.

Не успели они все осмотреть, как к командующему подбежал связной и сообщил: «Срочно вызывает Москва».

Головко подозвал командира лодки Константина Каутского — кавалера трех орденов Красного Знамени — и, представив ему Курзенкова, наказал:

— Вам доверяю. Все покажите заслуженному воину, он уезжает в Москву и должен это запомнить...

— Есть, товарищ командующий, моряки и летчики одного поля ягода... — весело проговорил Каутский.

Прощаясь с Курзенковым, сжимая его руку, Головко наказывал:

— Желаю успехов на новом поприще. И еще раз подтверждаю: где бы вы ни служили, вы всегда наш, североморский...

Так они расстались. Головко поспешил в штаб, а Курзенков, попав в дружескую среду, не смог уехать ни в этот день, ни назавтра — он пробыл у подводников несколько суток, часами сидел в кают-компании, слушая рассказы о походах, встречал и провожал корабли, и оттого, вероятно, ему было еще труднее расставаться с Заполярьем.

Многие, очень многие обязаны своей жизнью Дмитрию Алексеевичу Арапову, Настал такой день, когда на операционном столе оказался и сам командующий. Об этом тоже есть упоминание в дневнике хирурга:

«Во второй половине дня, перейдя залив, оперирую командующего флотом вице-адмирала А. Г. Головко».

Да, то был страдный день, по-особому запомнившийся ученому. Головко упрямился, никак не хотел ложиться в госпиталь, все же Дмитрий Алексеевич настоял на своём: «Никаких разговоров, дорогой товарищ командующий. Тут уж я начальство. Прошу не возражать».

Дмитрий Алексеевич взялся за свое привычное дело, ему ассистировал доктор Г. Г. Яуре и, как всегда, понимая без слов, подавала инструмент медсестра Б. С. Уткина.

Операция закончилась успешно. Больной поправлялся, находился у себя дома и досадовал, что в пору боевых действий самое большое, что ему разрешается, согласно деспотическому режиму Арапова, — это встать, подойти к окну. Впрочем, Головко не очень-то устраивали функции постороннего наблюдателя, и, вопреки всему, он проявлял, быть может, излишнюю активность.

Из окна квартиры видно было здание штаба флота, здесь проходила самая людная часть шоссе в центре Полярного. К тому же открывался вид на гавань, а там проносились юркие штабные катера, солидно и важно, с глухим шумом машин проплывали эсминцы, уходившие в море или возвращавшиеся из боевых походов.

На третьем этаже полукруглого «циркульного» дома, стоя у широкого окна, Головко чувствовал себя снова связанным со всем окружающим миром. Заметив кого-либо из сослуживцев, он открывал форточку и приглашал к себе. Первым на глаза попался начальник Дома офицеров подполковник Краснухин, рослый человек с большим, всегда раскрасневшимся лицом, что до смешного соответствовало его фамилии.

— Ну что у вас там в Доме, какие новости? — спросил Арсений Григорьевич, оглядывая своего гостя. — Я слышал, готовите новую программу художественной самодеятельности? Значит, скоро покажете?

— Не знаю, товарищ командующий, — смущенно пожал плечами Краснухин. — Ведь у нас чаще всего бывает так: репетируешь, репетируешь. Подготовишь концерт. Назначишь день. Потом, смотришь, половина артистов на боевом задании.

Головко рассмеялся:

— Значит, у вас, как на заправских концертах, в афишах одно, а на деле другое...

Головко вдруг что-то вспомнил, покачал головой и с досадой проговорил:

— Эх, жаль! Одно дело в Москве я не завершил. В последнюю поездку узнал, что в гостинице выше меня этажом находится писатель Эренбург. Решил нанести ему визит вежливости. Явился. Принял он меня хорошо. Я говорю: «Илья Григорьевич, вы много пишете, и моряки Северного, флота с удовольствием читают ваши статьи. А почему бы вам не побывать в наших краях?! Я уверен, после такой поездки у вас появится много новых впечатлений». Представьте, он заинтересовался моим предложением и говорит: «Хорошо, время выберу и постараюсь к вам заглянуть». Вы себе представляете, как интересно нашим морякам встретиться с Эренбургом?!

— Попытаюсь это сделать, товарищ адмирал, — сказал Краснухин. И тут же, пользуясь случаем, пожаловался: — Не знаю, как быть. Одолели меня англичане. Вы подарили английскому адмиралу балалайку, а мы совсем лишились покоя. Он хочет научиться играть и просит найти ему преподавателя, притом не простого музыканта, а виртуоза струнных инструментов.

— Неужели трудно найти такого человека? — удивился адмирал.

Краснухин немного смутился и тут же добавил:

— Есть у нас один балалаечник. Сергеев. Я его туда решил командировать. Он выучил английского адмирала играть песенку «Синий платочек», а больше сам ничего не знает...

— Да, тяжелый случай! — согласился Головко. — Ну ничего, вы там что-нибудь придумайте, а то неудобно, надо его чем-то занять...

Получив множество разных заданий, Краснухин ушел. Вице-адмирал Головко снова занял свою излюбленную позицию. Как только перед окном появился заместитель начальника оперативного отдела капитан первого ранга Иванов, Головко опять приоткрыл форточку и крикнул:

— Георгий Семенович! Прошу ко мне!

Иванов оглянулся, услышав знакомый голос, но сразу не разобрал, где и кто его зовет. Увидев в окне командующего, он взбежал на крыльцо. Зашел в квартиру, снял шинель, и они долго говорили о делах, о боевой работе. Головко выкладывал свои мысли, накопившиеся за эти немногие дни лежания в постели:

— Надо в текучке не забывать, что боевой опыт наш и других флотов после войны станут изучать в училищах, академиях. По этим материалам будут писать научные труды... Уже теперь попытайтесь сделать серьезные обобщения... Я читал отчеты нашего флагманского историка. Написано неплохо, грамотно, живо, я бы сказал: по-писательски. Но мне хочется большего, чтобы тактическая мысль там выступала на первый план...

И перед тем как расстаться, Головко взял Иванова под руку, подвел к пианино и, глядя ему в глаза, спросил:

— Ну ладно о делах, уделите мне еще десяток минут и на прощание сыграйте «Лунную сонату».

Георгий Семенович Иванов на флоте славился своей игрой на пианино. Часто после бессонной ночи и большого внутреннего напряжения садился за инструмент, и это было для него лучшим отдыхом. К этому привыкли его сослуживцы. Привык и вице-адмирал Головко — один из самых больших поклонников музыки и театра. И сейчас, сидя рядом, глядя на сильные, энергичные руки пианиста, волнуясь и вновь переживая страстную, исполненную глубокого чувства музыку, Головко искренне завидовал ему и сожалел, что сам не умеет играть.

Иванов ушел, и Головко лег в постель, почувствовав сильную усталость. Но отдохнуть ему не удалось, в передней послышался знакомый голос начальника политуправления Николая Антоновича Торика. По привычке, чувствуя себя как дома, он разделся, прошел в комнату, присел к кровати и сказал с укоризной:

— Нехорошо, Арсений Григорьевич! Арапов вам разрешил только вставать, а вы устроили тут наблюдательный пункт и придумываете себе работу. Забыли, что вы после операции. С этим не шутят...

— Ладно, ладно, — Головко поспешил перевести разговор на другую тему. — Вы это видели? — он протянул Торику газету «Краснофлотец» с очень необычным письмом, опубликованным на первой странице среди особо важных материалов.

«Добрый день, дядя Миша! Пишу я Вам свой пионерский привет. Дядя Миша, я живу в детском доме № 5, я учусь в 4 классе 63 школы Новосибирска. У меня нет ни папы, ни мамы. Я хочу с Вами переписываться. Я приехала из Сталинграда, отец у меня на фронте, и я не знаю, где он. Я пишу на имя своего отца, его зовут Миша, но я была бы рада, чтобы Вы, незнакомый мне дядя, писали мне письма. В детдоме у нас кормят хорошо, обувают, одевают и пока у нас есть все. Живем мы в глубоком тылу от фронта. Дядя Миша! Я прошу Вас, быстрее разгромите фашистов. Пока до свидания, буду ждать ответа. Лети, мое дорогое письмо, как ласточка. Уманская Лида. Город Новосибирск, село Бугры, Тульская ул., детдом № 5».

— С этим письмом получилось интересное дело, — рассказывал Торик. — Дяди Миши нашлись на кораблях десятками и буквально завалили редакцию письмами. А сегодня пришел ко мне офицер посоветоваться, нельзя ли ему удочерить эту самую Лиду. Что ж, я благословил его на благородный шаг...

— Правильно сделали, — горячо отозвался Головко. — А пока суд да дело, у меня есть предложение: купить и послать девочке от нас всех хороший подарок. На сей предмет примите мой первый взнос...

Головко слушает бой...

Миновали трудные времена. На фронтах обозначился перелом. Это чувствовалось повсюду, и в Заполярье тоже. Однако все понимали и другое: каждый удар по противнику здесь — эхом отзовется там, где решаются судьбы войны.

К тому времени Северный флот получил новую технику. И какое пополнение! Самые современные самолеты, в том числе и торпедоносцы. Анализ полетов, разбор почти каждой атаки с воздуха — и вот уже суммируется ценный боевой опыт и намечаются новые пути боевого использования авиации. Так в процессе коллективного творчества рождается идея взаимодействия бомбардировщиков, штурмовиков, торпедоносцев. Воздушные разведчики находят для них цель. Истребители обеспечивают прикрытие. Остальные самолеты наносят групповые последовательные удары по пути конвоя.

Кроме пополнения морской авиация, а ту самую пору пять подводных лодок пришли с Тихоокеанского флота, совершив переход через два океана и десять морей. Шутка сказать, семнадцать тысяч миль осталось у них за кормой! И уже само по себе это было лучшей школой для морских воинов, проверкой боевых качеств экипажей. Все они выдержали испытание. А придя в Полярный, отказались от отдыха и скоро вышли на позиции.

Их действия — предмет пристального внимания командующего флотом. На основании его наблюдений в дневнике появилась запись: «Хорошо проявили себя экипажи подводных лодок: С-55 под командованием капитан-лейтенанта Л. М. Сушкина, С-56 под командованием капитан-лейтенанта Г. И. Щедрина и С-51 под командованием капитана третьего ранга И. Ф. Кучеренко».

Это оценка в общем и целом. Но тем дело не ограничивается. Пытливый ум Головко интересуют детали, приемы, какими пользуются тихоокеанцы, то новое, что привнесли они в тактику боевых действий.

Сушкин, например, одним залпом поражает два корабля. Каким образом? В дневнике Головко находим подробный ответ. Выясняется неожиданное: командир лодки терпеливо выжидает, когда «два судна противника начинают створиваться форштевнем и ахтерштевнем (то есть представляют собой на неизвестный срок одну цель), и посылает все торпеды из носовых аппаратов в направлении этой единой цели».

Трижды этот прием увенчался успехом. И есть чему радоваться Головко, есть повод отметить Сушкина, а затем Щедрина поставить в один ряд с признанным асом Н. А. Луниным. А ведь поначалу у Сушкина была неудача: форсируя минное поле, намотал на винт часть минрепа — и ни туда ни сюда. Пришлось вернуться в базу. Зато, снова выйдя в море и высадив в нужном месте разведчиков, вслед за тем потопил сразу два вражеских корабля. Головко интересует не только конечный результат — успех или неуспех командиров лодок. Он хочет проникнуть в психологию воюющего человека. «Когда он докладывал подробности (речь идет о Щедрине. — Н. М.), я обратил внимание на его способность мгновенно ориентироваться в обстановке и принимать самое правильное, хотя и наиболее трудное, решение». Командующий замечает, что Щедрин, новичок на Северном флоте, умело использует опыт, накопленный другими командирами лодок, но не копирует его, а дополняет своими тактическими приемами. Почти из каждого похода С-56 возвращается с победой. Видимо, добрые задатки были заложены в этом человеке. После войны его карьера успешно продолжалась: он автор нескольких книг и теперь, будучи вице-адмиралом в отставке, отдает все силы военно-патриотическому воспитанию молодежи.

В заключение рассуждений о подводном флоте Арсений Григорьевич отмечает, что тихоокеанцы «пришлись к нашему североморскому двору» и в какой-то мере возмещают потери, понесенные в ходе войны. Но святы имена погибших, и потому мы там же находим душевное признание адмирала: «...Ничто и никто не может возместить потерю товарищей по оружию, плечом к плечу с которыми пройден самый тяжелый период войны. Может лишь как-то сгладиться острота потери, но возместить ее в сознании соратников, в их памяти ничем нельзя. Тут даже время бессильно...»

Поскольку флот «разбогател», командующий решает ввести в боевую практику взаимодействие подводных лодок, торпедных катеров и авиации. Мысль, возможно, не новая, но до сих пор это для флота было недопустимой роскошью.

И пусть командующий ВВС поначалу будет отговариваться, что не могут они специально для подводников самолеты гонять, Головко сумеет убедить его, ведь интересы общего дела превыше всего. И начнется сперва штабная игра на картах, потом двустороннее учение в море и, наконец, действия в боевой обстановке, на коммуникациях противника.

Новый метод получил название «нависающая завеса», поскольку лодки образовывали своеобразную завесу на пути вражеских кораблей. Едва конвой вышел из фиорда, самолеты-разведчики засекли его, установили состав, курс, каким он движется. И все это сразу передается командирам подводных лодок, а те делают расчеты, намечают место встречи, и эта самая невидимая завеса уже опустилась на пути движения конвоя. Результаты не замедлили сказаться: лодки топили транспорты, а уцелевших атаковали торпедные катера и самолеты-торпедоносцы. По определению Головко, это была на флоте «урожайная» пора, На флагманском командном пункте, в кабинете командующего, круглосуточно не выключался динамик. Если ничего особенного не происходило, слышался мягкий шелест эфира, который не замечал Головко. Он мог работать, принимать людей, даже спать. Но стоило стихнуть привычным шумам — сразу же настораживался; если начиналась операция, не отрывался от динамика, мог в любой миг включить микрофон коротковолновой радиостанции. Когда начинался бой, сюда доносились команды ведущего, ответы ведомых, грохот выстрелов и взрывов, суровые, взволнованные голоса. Из всего этого вырастала картина боя. Иногда в наушники атакующих врага врывался характерный голос самого командующего: он давал им те или иные советы. Слушая бой, он всегда извлекал много полезного для себя. И часто раньше Головко был в курсе дела, чем совершали посадку самолеты или возвращались катера, и уж во всяком случае до того, как придет официальное донесение.

Новые и новые имена героев узнают на флоте. Командующий поднимает их на щит, призывает изучать их опыт. В том негласном соревновании, что особенно широко развернулось в 1943 году, завоевать пальму первенства стремились моряки торпедных катеров. И сам Головко, будучи старым и многоопытным катерником, особенно пристально наблюдает за своими товарищами по оружию.

* * *

...Был поздний осенний день. Солнце редко прорывалось сквозь тучи, его лучи скользили по морю пугливо, осторожно. Седой туман медленно и лениво сползал к подножию бурых, потемневших сопок, где долго потом лежал густыми нетающими клубами. Выпал снег, слабые порывы ветра гнали по замерзшей земле снежную крупу. Под сапогами крупа не крошилась, а сплющивалась и намерзала на подошве тонкой коркой.

Головко совершал эти ранние прогулки по Полярному, когда город только просыпался. Он наблюдал приход утра в гавань, и по многим приметам, по мерным ударам склянок, по тому, как начинали сновать на палубах фигуры матросов, как гремел якорь-цепями подошедший корабль, как пыхтел и переваливался на волнах, словно черный жук, маленький работяга-буксир, командующий определял, что день начинается нормально, что все в порядке. После такой прогулки можно было возвращаться на ФКП флота и спокойно приниматься за дела...

А тут он вышел на берег позднее обычного. Подъемный кран опускал в трюм буксирного парохода ящики с боеприпасами. Пробегающий мимо матрос козырнул командующему. По привычке Головко направился вдоль пирса. На бревнах, приготовленных к отправке, сидел молодой моряк. Он сидел, как будто чего-то ожидая. Из-под шапки выбился крутой, тронутый седым инеем чуб. Воротник куртки был поднят высоко, и моряк прятал в нем подбородок. Головко подошел ближе и узнал командира торпедного катера Александра Шабалина. Был он бесстрашным мастером торпедных атак, слава о нем уже пошла далеко за пределы Северного флота. С Шабалиным командующий встречался несколько раз на плавбазе торпедных катеров. Смахнув перчаткой снег, он осторожно присел рядом. Шабалин вздрогнул и повернул лицо к подошедшему. Он не сразу понял, что перед ним командующий, а когда понял, вскочил, вытянулся и поднял руку для приветствия. Головко мягко тронул его за рукав:

— Ничего, ничего, сидите, товарищ Шабалин... Вы кого-нибудь ждете?

— Так точно! Скоро придет штабной катер. Я по личным делам прибыл в Полярный, — поспешил объяснить смущенный Шабалин.

Они едва успели переброситься несколькими фразами, как незаметно подошел матрос, и Головко оглянулся, услышав над ухом: «Товарищ командующий...»

Головко пожал руку Шабалину и пошел к штабу, чуть склонив свой широкий корпус против задувающего ветра.

День слабо разгорался над Полярным. Ветерок задувал увереннее. Неяркое солнце с поволокой изредка показывалось, затем снова скрывалось за облаками, и тогда исчезал с предметов мягкий и теплый золотистый оттенок и город становился настороженным...

* * *

Головко вернулся к своим обычным делам. И, быть может, за суматохой дел он совсем забыл бы о встрече и разговоре с Александром Шабалиным, если бы на глаза ему не попалось донесение командира бригады торпедных катеров, в котором значились имена многих командиров звеньев, отрядов, экипажей. Среди них упоминалось имя Шабалина.

Карандаш в руке Арсения Григорьевича застыл, коснувшись этого имени, и на донесении против фамилии Шабалина так и осталась жирная точка.

Командующий знал, что сегодня в ночь будет проводиться операция. Он снял трубку и спросил командира бригады, все ли готово.

— Так точно! — ответил тот. — Все на месте. Только Шабалина я отпустил на пару часов в Полярный.

— Знаю, он скоро вернется, — сказал Головко и повесил трубку.

Легкие облака, которые днем безобидно набегали на небо, к ночи сгустились в тучи. Они клубились, скрывая луну. Задул ветер со снегом. Катера выходили один за другим, и в темноте были неразличимы лица моряков. Слышались отрывистые команды, ветер относил слова далеко в сторону, и оттуда, со стороны, потом долетало приглушенное: «...ушай! ...ушай! ...овы! ...овы!» Головко на этот раз не включал микрофон, предоставив командиру бригады полную инициативу.

Ветер крепчал, поседели высокие волны, и в темноте ясно различимые белые гребни их неудержимо катились к берегу, как войско, шедшее на приступ. Арсений Григорьевич в это время вышел с командного пункта посмотреть, что делается в бухте, и отчасти для того, чтобы немного отдохнуть от многочасового сидения в своем маленьком душном кабинете. Он жадно вдыхал крепкий, настоянный на соли морской воздух, от которого начало даже першить в горле. По привычке прошел к пирсу, потом поднялся в гору, направился в сторону Старого Полярного и повернул обратно.

В штаб Головко возвратился, когда там уже утихла дневная суматоха. Он прошел к себе в «скалу», сел к столу, пододвинул кипу бумаг и попытался в них разобраться. Но усталость давала себя знать, хотелось спать. Тогда, достав из стенного шкафа плед, он растянулся на железной койке. Но как только дремота начинала овладевать им, память сразу же возвращала его к морю; ему чудились торпедные катера, удалявшиеся от берега, Сначала резкий гул моторов, потом все затихающий, потерявшийся вдали и сменивший его вой ветра...

Головко открыл глаза, посмотрел на часы. Прошло всего чуть больше часа. Он снова закрыл глаза. И снова тревога подкрадывалась к нему. Вспомнились молодые, блестящие глаза Шабалина. Где он сейчас? Что с остальными? Арсений Григорьевич встает, зажигает настольную лампу. Морские часы на стене тикают, и безудержно несется по кругу секундная стрелка. В кабинет входит начальник оперативного отдела А. М. Румянцев, докладывает: «Катера возвращаются с боевого задания».

Командующий вызывает командира бригады, спрашивает:

— Что у вас слышно?

— Вернулись, товарищ командующий. С победами. Только нет катера Шабалина. Запропастился куда-то... Погодка-то, сами знаете, дьявольская...

Головко ходит по кабинету из угла в угол широкими шагами. Он молчалив. Только изредка подходит к телефону и соединяется с командиром бригады. Ответ один и тот же: ничего не слышно. Наконец звонок. Шабалин вернулся цел-невредим. Первое чувство, которое охватывает Головко, — радость, счастливое вознаграждение за тревогу и ожидание.

Он спрашивает: «Где Шабалин был столько времени? Почему задержался?» И тут улыбка исчезает с лица командующего. Дробь адмиральского карандаша не предвещает ничего хорошего. Оказывается, Шабалин отстал от своего отряда. Пытался догнать катера, но не сумел, проплутал в штормовом море и пришел в базу ни с чем...

Командующий выслушивает его доклад и очень спокойным голосом приказывает снова идти в море, найти конвой и атаковать его. Чего бы это ни стоило!

Он вешает трубку, ходит по кабинету и думает, правильное ли принял решение. Ведь ясно, что Шабалин не обманул его, доложив, что потерял своих, отстал и потому не мог выполнить боевое задание. Кого найдет он в такую погоду? И немудрено заблудиться в ночную пору. А все-таки... Может быть, обманул?.. Может, струсил? Когда остальные катера вели бой, когда люди смотрели в глаза смерти, он, Шабалин, прятался за их спинами! Головко вспомнил свою утреннюю встречу с ним, вспомнил, какое чувство доверия он всегда вызывал в нем. Арсению Григорьевичу вдруг стало стыдно.

Нет, Шабалин не мог обмануть! Он, конечно, отстал. Он вернулся в базу и тяжело переживал свою ошибку. Возможно, в эти минуты ему легче было вовсе не вернуться с задания, чем стоять перед командиром бригады, не смея поднять голову, и тем более давать объяснение по телефону командующему флотом. И, пожалуй, несправедливым было то приказание, которое отдал ему Головко.

Было три часа ночи. Телефон молчал, а как хотелось, чтобы он позвонил и с базы торпедных катеров сообщили хорошие вести!

Не может успокоиться Головко, щемит сердце, глаза следят за бегом секундной стрелки корабельных часоз. Наконец, не вытерпев, он звонит комбригу и спрашивает, стараясь не выдать беспокойства:

— Что у вас нового?

— Ничего. Наверное, попали в беду, товарищ командующий.

— А я убежден, что все будет в порядке. Подождем, — отвечает Головко спокойно.

Около четырех телефон зазвонил, и командир бригады повеселевшим голосом доложил, что Шабалин вернулся с победой: два часа спустя, после первого налета наших катеров, он нашел тот же самый конвой, пристроился ему в хвост и, выбрав удачный момент, быстро и точно произвел атаку, пустив на дно два немецких корабля.

Головко выслушал доклад и как-то сразу ощутил усталость от всех треволнений. Пора бы отдохнуть, но на столе лежали срочные донесения. Он пошел в умывальную комнату — струя холодной воды вернула ему бодрость — и снова сел за стол.

Все выше и выше уходили от земли звезды. Скоро они растаяли совсем, и в Полярном занялся новый день...

После этого боя Головко встретился с Шебалиным, и тот подробно доложил об атаке. Затем в дневнике командующего появилась исчерпывающая характеристика Шебалина: «Охотник без промаха, умеющий находить выгодное место для атаки и, главное, умеющий вовремя перед ней занять наивыгоднейшее для себя положение. С виду это неторопливый, почти флегматичный человек. Впрочем, не только с виду. При высадке разведывательно-десантных групп в тылу противника он спокоен и хладнокровен. Однако он преображается, как только наступает момент выхода в торпедную атаку. Тогда это страстный и к тому же, что особенно важно при скоротечном бое, быстрый исполнитель, на деле доказывающий правильность своих же расчетов. Надо всячески поощрять боевые способности Шабалина и заодно представить его к очередному званию. Слишком засиделся он в старших лейтенантах, хотя воюет лучше иного капитана второго ранга...»

Друзья встречаются вновь

В Полярный прибыл с Тихоокеанского флота новый командир бригады торпедных катеров Александр Васильевич Кузьмин — товарищ Головко по училищу имени Фрунзе. В памяти Кузьмина остались вечера вопросов и ответов в знаменитом зале Революции. Самые каверзные вопросы задавал курсант Головко, бывали случаи, он и с лектором спорил, когда знал предмет и чувствовал свою правоту. А уж среди членов комсомольского бюро это был самый деятельный и авторитетный товарищ. Головко вышел в приемную и, не скрывая радости, долго сжимал руку старого товарища.

— Заходите, заходите, — сказал он, пропуская вперед Кузьмина.

Они сели в кресла и после обычных воспоминаний и выяснения, кто из общих товарищей где находится, как живет, приступили к делу.

— Я полагаю, сорок четвертый год будет годом разгрома гитлеровской группировки на Севере, и у нас к этому есть все возможности, — уверенно сказал Головко. — После Сталинграда противник уже совсем не тот. Да и мы-то стали другими. Получили новые корабли, наша авиация теперь господствует в воздухе. Что касается непосредственно вас, — продолжал командующий, — торпедных катеров у нас много, и отныне они передаются под ваше командование. Народ там замечательный. Основная ваша задача — нарушать коммуникации противника. Только имейте в виду следующее: до сих пор торпедные катера использовались как ночное оружие. Сейчас надо готовиться к дневным действиям. Побольше плавайте днем, проводите учения, тренируйте людей. Наступать будем и днем и ночью. Одна частность, — заметил Головко, посмотрев на Кузьмина особенно серьезно. — Нам очень нужно добыть морского «языка». Морского, понимаете, который может сообщить, что делается в морских базах противника. Позарез нужно! И это поручается вам.

Кузьмин прибыл к месту новой службы, познакомился с катерниками. Люди тут были, как называл их командующий, «морские орлы» — опытные, бесстрашные воины: В. Н. Алексеев (впоследствии Герой Советского Союза, адмирал), В. А. Чекуров (после войны вице-адмирал), A. О. Шабалин (ныне контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза), впоследствии ставшие Героями Советского Союза С. Г. Коршунович, Г. М. Паламарчук, B. М. Лозовский, А. И. Кисов, И. М. Желваков, В. И. Быков, Б. Т. Павлов, Г. Д. Курбатов. Если всех достойных перечислять — значит составить поименный список офицеров и личного состава всей бригады торпедных катеров.

У Кузьмина сразу появилась масса забот, и порой нелегко было определить, что самое главное. Но командующий флотом, следивший за новым командиром бригады, постоянно напоминал: «Главное — это удары по конвоям противника. Вовремя послать катера, все предусмотреть, обеспечить успех боя». Первое задание командующего Кузьмин выполнил: добыли морского «языка». Головко передал благодарность непосредственным исполнителям — катерникам Ивану Решетько и Виктору Чернявскому. А Кузьмину снова напомнил:

— Надо окончательно блокировать морские пути противника, чтобы ни один конвой не прошел в Петсамо и Киркенес.

И на бригаде катеров появилось много нового: катера на подступах к важнейшему вражескому порту — Лиинахамари — ложились в дрейф: ждали вражеские корабли или уходили на предельную дальность в море и искали встреч с противником. А обнаружив его, шли в атаку.

Головко, находясь у себя на ФКП, по-прежнему слушает бои и, если нужно, мгновенно принимает решения. Характерный эпизод вспоминает А. В. Кузьмин.

В тот день его по какому-то делу вызвали в Полярный. Едва он переступил порог приемной командующего флотом, как услышал из кабинета голос Арсения Григорьевича:

— Скорей, скорей сюда! Катерники ввязались в драку, и, судя по всему, нелегкую.

Не получив еще с КП бригады доклада о бое катеров, командующий флотом уже знал о нем. А судя по доносящимся из динамика возбужденным голосам, бой был трудным.

— Кто там? — спросил Головко.

— Старшие лейтенанты Кисов и Желваков.

— Они просили послать им истребители. Командующий ВВС сообщил, что ЯКи уже в воздухе.

Так прямо из кабинета командующего Кузьмин следил за боем, который протекал под прикрытием авиации.

И возможно, под впечатлением этого боя у Головко родилась новая идея:

— Давайте продолжим взаимодействие с авиацией! Если ваши силы будут базироваться в Пумманках, там рядом аэродром. Что тогда?

— Должно получиться, — сказал Кузьмин.

А командующий голосом, полным решимости, сказал:

— В таком случае переводите туда часть катеров — свою ударную силу. Все, что касается авиации, я беру на себя.

Это было в стиле командующего — решать самые сложные вопросы и сразу действовать. В данном случае Головко увлекся новой идеей, хорошо понимая, что от этого для флота будет большой выигрыш.

Конечно, не без трудностей, но за короткий срок в Пумманках всерьез и надолго обосновались крупные силы торпедных катеров, а на аэродром базировались штурмовики и истребители для действий сторпедными катерами.

И Варангер-фиорд, где проходили важнейшие коммуникации противника, стал полем боя. Коль скоро тактическое взаимодействие авиации и катеров стало на повестку дня, флотская печать опубликовала письмо катерников к летчикам и их ответное письмо братьям по оружию: «Наибольших успехов в разгроме фашистских конвоев в Баренцевом море мы достигнем, если будем применять высшие формы тактического взаимодействия торпедных катеров и авиации, если в этом взаимодействии авиация выступит не только во вспомогательной роли, но и как ударная сила. Мы имеем в виду совместные, точно рассчитанные в минутах и даже в секундах удары по кораблям противника с воды и с воздуха».

После нескольких тактических учений катерников и летчиков началась боевая практика. Первый же бой совместными силами сразу показал всю выгоду такого содружества. В результате тесного взаимодействия этих двух родов оружия и помощи береговой артиллерии были «списаны» из состава вражеского флота семь транспортов водоизмещением около сорока тысяч тонн, танкер, два тральщика, два сторожевых корабля. В воздушных боях гитлеровцы потеряли тринадцать самолетов.

Итог боя разбирался в штабе флота под руководством А. Г. Головко.

— Не хочу выступать в роли провидца, — сказал он, — однако есть все основания считать, что теперь вряд ли гитлеровцы попытаются проводить свои конвои в Лиина-хамари. Сейчас мы в состоянии обеспечить и обеспечим полную блокаду Петсамо!

Лиха беда — начало. Следующие бои проходили с нарастающим успехом. В одном из них под командованием катерника В. Н. Алексеева было потоплено девять фашистских кораблей.

На КП Кузьмина теперь постоянно находились представители авиации, и, как только воздушная разведка обнаруживала конвой, начиналась горячая работа.

Отныне успешно выполнялась задача, поставленная комфлотом Головко, — блокировать Петсамо, через который шли перевозки для немецко-фашистской армии, а оттуда вывозилось ценное стратегическое сырье. Подтверждение тому мы находим в книге зарубежного буржуазного историка Ю. Майстера. Он признает, что в ту пору на северных морских коммуникациях «создалось критическое положение из-за постоянных атак русских торпедных катеров... Русские катера стали постоянно растущей угрозой для немецких конвоев... Их боевая деятельность осенью 1944 года достигла наивысшего уровня, чем значительно затруднила эвакуацию германских войск».

Разгром

...Заканчивался рабочий день командующего флотом. Собрав бумаги, он запер их в сейф, оделся и собрался уходить. В эти минуты по радио передавался ночной выпуск последних известий. Диктор читал постановление правительства о присвоении высших воинских званий.

Головко услышал несколько знакомых фамилий и вдруг остановился, замер. Кажется, назвали его фамилию: Головко Арсений Григорьевич.

«Нет, это мне показалось», — подумал он.

Его сомнение рассеял офицер оперативного отдела, спешивший к нему с радостным известием:

— Поздравляю вас, — сказал он и многозначительно добавил: — Товарищ адмирал!

Это было в тот памятный для всех нас 1944 год, когда Советская Армия развернула беспримерное в истории войн наступление и наносила противнику один удар за другим. И здесь, в Заполярье, начиналась подготовка к большому наступлению.

Пожалуй, трудно припомнить время более напряженное, чем это. Разве что осень 1941 года, когда немцы рвались к Мурманску и каждый час, каждую минуту от командования армии и флота требовались все новые и новые решения: то высадка десанта для отвлечения сил противника, то поддержка с воздуха, то посылка кораблей в море для огневой поддержки фланга армии, сдерживающей во много раз превосходящие силы врага. Но, сравнивая те времена с нынешними, Головко видел, что между ними лежит целая эпоха. Таким ли был Северный флот и он, командующий, в начале войны? Многое пришло за это время. И понимание своих возросших сил (не думали многие, что в процессе войны Северный флот будет так пополняться новой техникой, новыми кораблями, самыми совершенными самолетами различных типов). Пришел и ничем не заменимый опыт борьбы, и сознание того, что наша страна, наш народ в состоянии собственными силами разбить фашистских агрессоров.

Три года назад на счету был каждый самолет и приходилось думать, прежде чем послать в море несколько самолетов, а уж о массированных ударах по вражеским конвоям и говорить не приходилось. Теперь картина иная. Морская авиация полностью господствует в воздухе.

Возможности стали иными, и оперативная мысль работает над тем, чтобы как можно эффективнее использовать оружие. Едва воздушная разведка обнаружит конвой, как все винтики сложной флотской машины приходят в действие. Волна за волной летят торпедоносцы, бомбардировщики, охраняемые десятками истребителей. В полной согласованности с ними действуют подводные лодки, торпедные катера. И так следуют нарастающие удары на всем пути движения конвоя.

Гибкая тактика, выработанная командованием флота, себя оправдывала. Как свидетельствует бывший нарком Военно-Морского Флота СССР Н. Г. Кузнецов, «были случаи, когда в последовательных ударах по вражеским судам участвовало до восьмисот самолетов. Концентр«-рованным ударом был полностью уничтожен, например, вражеский конвой у мыса Кибергнес. В течение четырнадцати минут над ним прошло свыше ста двадцати самолетов. За год морские летчики потопили и повредили более девяноста фашистских судов. Активность всех сил Северного флота на вражеских коммуникациях заставила немцев еще более усилить охранение конвоев. Нередко всего лишь один транспорт теперь сопровождали до десяти и более боевых кораблей. А на побережье немцы установили много артиллерийских батарей. Только таким образом конвои смогли достигать пунктов назначения. Чтобы разбить кольцо охранения, нашим торпедным катерам приходилось вести атаки несколькими группами, нанося последовательные удары по транспортам. Как и авиация, катера тоже перешли к массированным нападениям. Все чаще командование флота наносило удары по вражеским конвоям одновременно различными родами морских сил... Руководить такими операциями стал лично командующий флотом».

Теперь в преддверии решающих боев морская пехота проводила учения, высаживалась на Рыбачьем и в Кольском заливе, взбиралась по крутым гранитным скалам, училась маскироваться и вести бой в таких местах, где трудно пройти человеку.

Береговая артиллерия взаимодействовала с пехотой: нужно было приучить людей идти в наступление под прикрытием огня своей собственной артиллерии, привыкнуть к нему и не бояться. Летчики тренировались в полетах над сопками, с тем чтобы, когда получат приказ — «выкуривать» гитлеровцев из каменных и гранитных нор, они могли это сделать в короткий срок.

К фронту подвозили снаряды, оружие, снаряжение, продовольствие. Подносчики боеприпасов на полуострове Рыбачьем — «ботики», как их ласково называли матросы, при заходящем солнце под огнем врага ползли, маскируясь в складках местности и камнях, и в заплечных сумках доставляли на передний край своим товарищам патроны, банки с консервами, сухари.

Иной раз было меньше опасности побывать в двух-трех атаках, чем пробежать эти насквозь простреливающиеся триста пятьдесят метров. Короткими перебежками от камня к камню и ползком по-пластунски «ботики» пробирались на передний край, нередко совершая по пять-шесть рейсов в сутки, а иногда с первого раза замертво падали, сраженные пулей фашистского снайпера.

Перед адмиралом Головко и его подчиненными вставал завтрашний день — день нашей окончательной победы. До поры до времени подготовка к наступлению, по выражению Арсения Григорьевича, велась «в уме»; это означало: командующий с офицерами штаба флота обсуждали различные варианты участия моряков в предстоящей операции. Обычно к ночи немного затихало бурление штабной жизни, по крайней мере в эти часы текучка не заедала командующего: не было потока людей, реже звонили телефоны; и тогда Головко обдумывал свои завтрашние решения. Обычно в такие часы с ним был тот, кого командующий считал своей правой рукой, высоко ценил и уважал, — начальник штаба флота Василий Иванович Платонов.

А после полуночи с неизменной папкой в руках являлся начальник разведки флота Леонид Константинович Бекренев — старый товарищ Головко еще по училищу имени М. В. Фрунзе. Позже они вместе воевали в Испании. Он приходил с новостями, способными заинтересовать командующего: то были радиоперехваты, показания пленных, донесения разведывательных групп, в том числе наших разведчиков, обосновавшихся в тылу противника и сообщавших о движении конвоев.

Теперь наша разведка особенно активизировалась, старательно прощупывая пульс жизни по ту сторону фронта. Леонид Константинович на основе анализа всех этих данных старался разгадать замысел врага.

Больше всего интересовался Головко ближайшими планами противника. Ведь Финляндия дала согласие выйти из войны. Но неясно, что будут делать фашисты: благоразумно уйдут, объяснив это «сокращением линии фронта», или захотят остаться на своих позициях?

Бекренев на этот раз пришел с чрезвычайно важным сообщением: есть приказ Гитлера — любой ценой удержать в Финляндии район никелевых разработок (Колосиоки) и обеспечить устойчивость морских коммуникаций.

— Так я и думал! — воскликнул Головко. — Они будут удерживать этот плацдарм, пока мы их не разобьем. И дело не только в никеле — важнейшем стратегическом сырье для германской военной промышленности, им нужно сохранить за собой военные базы. Иначе откуда смогут действовать надводные корабли, подводные лодки, авиация? Сколько там сейчас кораблей и самолетов? — спросил он.

— Особых изменений не произошло. Сто пятьдесят надводных кораблей, не считая подводных лодок, и примерно двести самолетов, — сообщил Бекренев.

— Вот видите, крупные силы. Они, конечно, будут цепляться за Петсамо. А вместе с тем у них пиковое положение, из которого есть два выхода: либо отступать, либо попасть в окружение, — и после короткого раздумья Головко заключил: — Останутся ли они на своих позициях или попытаются эвакуироваться, в любом случае мы должны готовиться к их полному разгрому. Правильно, Леонид Константинович?

— Так точно, товарищ командующий, — ответил тот.

* * *

...На флот прибыл командующий Карельским фронтом К. А. Мерецков. Вспоминая это время, Кирилл Афанасьевич в своих мемуарах отметит, что «с командующим флотом установился тесный деловой контакт... Энергичный и решительный... всегда на редкость чутко относившийся к нуждам фронта... Такие отношения не только укрепляли боевую дружбу, но и помогали лучше делать общее дело».

Общее дело... Оно особенно реально ощущалось теперь в преддверии важных событий.

Кирилл Афанасьевич Мерецков расстелил карту и, взяв карандаш, показывал и объяснял, как мыслится проводить Петсамо-Киркенесскую наступательную операцию. Стрелки были нацелены в обхват 20-й лапландской армии с флангов, а затем намечался прорыв главных линий обороны.

— Основной удар нанесут войска Четырнадцатой армии из района южнее озера Чапр в общем направлении на Луостари — Петсамо. Мы ставим задачу армии разгромить противостоящие части и, развивая наступление в северо-западном направлении, во взаимодействии с вашими бригадами морской пехоты, которые поведут наступление с полуострова Среднего, окружить и уничтожить вражескую группировку в районе Титовки. И таким образом общими усилиями освободить Петсамо.

Головко примерно так себе это и представлял. Но у него были свои соображения насчет участия флота, и он стал объяснять, что, дескать, можно устроить ловушку противнику, если на кораблях с десантом прорваться через залив в гавань Лиинахамари и высадить там десант.

— Хватило бы сил, — заметил Мерецков.

— Сил хватит. Мы в штабе все обсудили и пришли к выводу: это вполне реально.

— Ну что ж, я — за, — сказал Кирилл Афанасьевич. Деловой разговор продолжался и за обедом. И по тому, как серьезность уступила место веселому настроению, чувствовалось, что командующий фронтом и на этот раз доволен встречей с моряками.

Пока разговаривали в штабе, а затем обедали, пошел густой снег, поднялась вьюга, привычная для Заполярья (даже в солнечный июльский день вдруг налетит снежный заряд — и в двух шагах ничего не видно, но вот пронесся он, и опять светит холодное полярное солнце, только чахлые березки короткое время хранят белый наряд). А теперь осень, и снегопады в порядке вещей.

— Может быть, останетесь, заночуете? — предложил Головко.

— Нет уж, нам не привыкать, — ответил Мерецков, сел в «виллис» и укатил.

После его отъезда принято было решение созвать Военный совет, окончательно утвердить план операции, посоветоваться, кто отвечает за морскую часть, кому идти с первыми бросками десанта, заслушать начальника политуправления.

Все прошедшее за три года войны — атаки лодок, десанты, проводка конвоев, удары летчиков и катерников, по кораблям противника — казалось Арсению Григорьевичу всего лишь репетицией к самому важному, теперь уже последнему, испытанию.

Наутро собрался Военный совет, Головко информировал о встрече с командующим Карельским фронтом. В. И. Платонов со свойственной ему обстоятельностью доложил все, что касалось участия флота в большом наступлении.

Начальник политуправления Торик подготовил обращение Военного совета к морякам.

Головко одобрил создание оперативной группы политуправления. Она уже отбыла на корабли и в части для подготовки к наступлению, а когда оно начнется, группа будет обеспечивать поступление оперативной информации сверху вниз и снизу вверх. Командующему эта идея понравилась.

— Значит, от исполнителей к командованию и от командования к исполнителям. Так, что ли?

— Совершенно верно! — подтвердил Торик. — Обоюдная информация и таким способом оперативная живая связь.

— Умно придумано, — заметил Головко и тут же напомнил об особой роли коммунистов и комсомольцев:

— Им предстоит увлечь своим примером всех остальных воинов на штурм гранитных крепостей. У нас есть все условия для победы.

Все реже в Полярном тревожно гудели сирены. За плотными шторами окон штаба, не зная сна и отдыха, работали люди, много пережившие в эту войну и теперь поглощенные думами о завтрашнем дне — дне нашей победы.

— Скоро и у нас лед тронется, — с надеждой говорили моряки, слушая по радио приказы Верховного Главнокомандующего в честь побед Советской Армии на всех фронтах.

Арсений Григорьевич по-прежнему засиживался в штабе до полуночи. В часы затишья он поднимался с кресла и, испытывая душевное волнение, подходил к окну, долго стоял, прислушиваясь к воющей пурге и думая о том, как важно теперь, на последнем, завершающем этапе войны, здесь, в Заполярье, помочь армии окончательно разгромить немецко-фашистские войска и сделать Баренцево море их могилой.

И всякий раз вместе с этими мыслями появлялись у адмирала свежие силы, словно и не было большого шумного дня. Под нависшими бровями командующего искрился молодой блеск глаз, и, несмотря на сильную усталость, им владело одно желание — работать, работать и работать.

Головко вызывал В. И. Платонова, и они подолгу сидели над картами.

Фронт в Заполярье стоял без изменений с осени 1941 года. Адмирал Головко уже знал, что скоро все придет в движение, а планы воплотятся в штурм неприступного хребта Муста-Тунтури, в дерзкие броски десантов на побережье противника, в удары подводных лодок и авиации.

Однажды на рассвете раздался долгий телефонный звонок. Головко только что лег и не успел заснуть. Он поднялся, включил свет, протянул руку к трубке и сразу узнал голос генерала, ведающего в Ставке Северным направлением.

— Товарищ Головко! Простите за беспокойство в такой поздний час. Прошу доложить, как у вас дела с «Вестом»?

«Вест» — условное название операции по разгрому гитлеровцев в Заполярье. Стало быть, в Москве тоже интересуются, готов ли Северный флот к последнему, решающему сражению.

После разговора с генералом Головко уже было не до сна: ему хотелось поскорее повидать начальника штаба, члена Военного совета флота и вместе с ними еще раз хорошенько все обсудить. Он открыл сейф, достал план операции и остаток ночи просидел над ним, читая строчку за строчкой и выписывая на отдельном листе бумаги все, что, казалось ему, требует дополнительной проверки.

Кончался сентябрь, а вместе с ним угасал полярный день. Все реже появлялось солнце, хмурое небо еще ниже нависало над водой и бурым гранитом сопок. С моря налетали резкие порывы ветра. На деревянных домиках Полярного стонали крыши, дребезжали оконные стекла.

В ту пору жизнь моряков переместилась на полуостров Рыбачий. Люди вгрызались в гранит, строили новые командно-наблюдательные пункты. Еще и еще раз с помощью разведки осторожно прощупывали всю систему вражеских укреплений. Днем и ночью не умолкала канонада. Артиллеристы выявляли каждую огневую точку противника и наносили ее на карту. Кого только здесь не было! И разведчики, и командиры торпедных катеров, и морские летчики.

К началу наступления в бухту Озерко прибыл Военный совет, штабные офицеры, политработники. Здесь, на пристани, Головко облачился в белый маскировочный халат и отправился на выносной командный пункт — вырубленный в скале блиндаж с узкими прорезями в стене для стеклянных глазков дальномера, биноклей, стереотрубы. Отсюда даже невооруженным глазом можно было видеть мрачный и пустынный, таинственно притаившийся горный хребет Муста-Тунтури, где три года назад были остановлены гитлеровцы.

Новизна обстановки действовала на командующего возбуждающе. Он ощущал прилив сил и жажду деятельности. В тот же день вызвал к себе командиров частей, выслушал их доклады и коротко напомнил о том, что предстоит в ближайшие дни. Повторил то, что совсем недавно снова услышал из уст Мерецкова: общая идея наступления — силами 14-й армии и флота выбить гитлеровцев из Финляндии и Северной Норвегии. Но есть при этом множество частных задач, непосредственными исполнителями которых должны стать части морской пехоты, летчики, моряки эсминцев и торпедных катеров.

Кузьмин со своим штабом прибыл на полуостров, в свою базу Пумманки, выбрав для командного пункта бригады торпедных катеров высоту, откуда открывался широкий обзор местности и в ясную погоду как на ладони лежал вход в залив, ведущий в Петсамо. Можно было проследить путь каждого вражеского корабля, направлявшегося в этот порт с войсками, боеприпасами, продовольствием. Этой же морской дорогой должны пойти и советские торпедные катера и «морские охотники» с десантом.

* * *

Не забыть то пасмурное, ветреное утро, когда сотни басовых голосов артиллерийских орудий возвестили о начале наступления. 7 октября 1944 года войска Карельского фронта под командованием генерала армии Мерецкова пошли на штурм вражеских укреплений.

На выносном пункте управления поминутно звонили телефоны. Из репродуктора неслись голоса летчиков, находившихся в воздухе.

Арсений Григорьевич стоял у стола над картой, испещренной множеством кружочков, обведенных красным и синим карандашом, — это были батареи противника и его огневые точки.

— Товарищ адмирал! Миноносцы открыли огонь по цели номер двадцать восемь, — доложил офицер.

— Добро!

Комфлотом нашел на карте эту цель и мысленно представил эскадренные миноносцы «Громкий» и «Гремящий», с бортов которых мелькают сейчас огневые вспышки. Они ведут огонь с моря по скоплению гитлеровцев на переправе в устье реки Титовки.

Позвонил командующий 14-й армией генерал-лейтенант В. И. Щербаков:

— Товарищ Головко! Ваши корабли стреляют отлично, с переправой у нас в порядке. Теперь прошу ударить по самой Титовке. Там фашисты еще что-то кружатся...

Головко, не выпуская из рук телефонную трубку, нашел на карте Титовку и негромко проговорил:

— Перенести огонь на цель двести два.

Он по-прежнему стоял у стола с картой, отдавал приказания и тут же отвечал на телефонные звонки.

— Товарищ адмирал! У нас все готово к прорыву в Лиинахамари, — слышался разгоряченный голос Кузьмина. — Осталось решить, кто пойдет с первым броском десанта.

— Потерпите, всему свое время, — спокойно ответил Головко и повесил трубку.

Сейчас мысль его была занята совсем другим: как можно стремительнее нанести лобовой удар немецко-фашистским войскам на хребте Муста-Тунтури и одновременно высадить десант к ним в тыл. Как условились с Мерецковым, надо было создать для гитлеровцев угрозу окружения и заставить их отступать.

Зеленый вездеход командующего флотом подошел к пирсу бухты Пумманки. Там стояли катера и принимали десантные войска.

Адмирал Головко и член Военного совета вице-адмирал Николаев выслушали рапорт командира отряда и прошли на корабль. Вдоль палубы сидели автоматчики. Адмирал посмотрел на них, остановился и спросил:

— Кто у вас тут первым будет высаживаться? Донесся твердый, чеканный ответ:

— Я, товарищ адмирал, старший лейтенант Звонков.

И перед командующим появилась фигура невысокого худощавого офицера с большими черными глазами и родинкой на щеке.

— Вроде знакомая личность... — произнес Головко.

— Так точно, товарищ командующий, — доложил офицер. — В сорок втором я был младшим политруком и первый раз ходил в десант на Пикшуев. Еще вы провожали нас в бой. Я тогда только пришел на флот по мобилизации мурманского комсомола. Шесть раз в десант ходил. Два раза ранило.

— Вы не замерзнете? — спросил Головко, пристально вглядываясь в лицо старшего лейтенанта.

— Никак нет, мы все в теплом белье и шерстяных носках, — пояснил Звонков и стал расстегивать ватник.

— Верю, верю, не надо доказательств, — откликнулся Головко, и тут же обратился к командиру отряда:

— Помните суворовское правило: быстрота и натиск — душа настоящей войны, и кто испугается, тот побежден. Смотрите, чтоб люди не простудились. Высадить их сухими. А вы, товарищ Звонков, после выполнения задания явитесь ко мне и доложите, как воевали. Желаю успеха! — сказал он и протянул руку.

Звонков пожал руку адмиралу, Николаеву и отчеканил:

— Все будет в порядке!

* * *

В темноте корабли уходили в море, взяв курс к побережью, занятому противником, что на южном берегу залива Малая Волоковая, всего в пятнадцати милях от места посадки. Гитлеровцы нервничали, предчувствуя что-то недоброе. В небо непрерывно взлетали ракеты, освещая всю прибрежную часть. Как только появились катера, вся береговая артиллерия пришла в действие.

Торпедные катера, появившиеся на фланге противника, под огнем вражеских береговых батарей высадили 63-ю бригаду морской пехоты полковника А. М. Крылова, которая захватила плацдарм.

12-я бригада морской пехоты под командованием полковника В. В. Рассохина наносила фронтальный удар по долговременной обороне противника на Муста-Тунтури.

Горный хребет Муста-Тунтури, против которого стояла сейчас бригада, возвышался неприступной гранитной стеной. Даже самый обычный переход через этот хребет был сопряжен с большой опасностью для жизни.

Кроме естественных препятствий, воздвигнутых самой природой, гитлеровцы за три с половиной года построили здесь сложную систему оборонительных сооружений, десятки железобетонных дотов, дзотов, прорубили траншеи, минировали подступы к этим укреплениям, взяли их в плотное кольцо проволочных заграждений.

И в то утро, когда по условному сигналу ударили сотни орудий и десятки тысяч снарядов обрушились на все эти оборонительные рубежи, противник еще надеялся устоять. После полутора часов артиллерийской подготовки, несмотря на поднявшийся ветер и снежную пургу, морская пехота пошла в наступление. Бойцы карабкались по скалам, цеплялись за высокие выступы, подобно альпинистам, поднимались с помощью канатов, крутые пики обходили лощинками, перебегая от одного гранитного уступа к другому. Метр за метром морские пехотинцы отвоевывали эту неприступную крепость. Они обходили противника с тыла, блокировали доты и вели гранатные бои.

Всю ночь на сопках не смолкали артиллерия, минометы, пулеметы, автоматы. К утру 10 октября господствующие высоты были в наших руках. А днем части полковника Рассохина, овладевшие Муста-Тунтури, встретились с десантниками полковника Крылова и теперь наступали совместно, продвигаясь вперед.

В эту пору все политработники находились в полосе наступления. Оттуда на командные пункты устремился поток боевых донесений — лаконичных строк о героизме коммунист Якуба при прорыве на Муста-Тунтури первым ворвался на НП противника и вместе со своими товарищами овладел им; коммунист Клепач, в канун боя принятый в ряды партии, смелым броском достиг амбразуры дота и забросал противника гранатами; он пал смертью героя, обеспечив продвижение батальона бригады морской пехоты; на Муста-Тунтури развевается красный флаг, водруженный командиром роты Сильверстовым...

Такие же сообщения приходили с моря: командир третьего десантного отряда капитан второго ранга В. Н. Алексеев действовал отважно, под огнем противника высадил во фланг противнику морских пехотинцев сухими и поддерживал их огнем.

Все это отливалось в строки листовок, печатавшихся здесь же, на Рыбачьем, и без промедления переправлявшихся на передовую.

А сверху вниз шла информация об изменениях в обстановке, об успехах войск и флота, о преодолении новых и новых рубежей — это было самое лучшее средство еще выше поднять боевой дух наступающих... Генерал Торик, находившийся на главном КП, докладывал Головко и Николаеву поступавшие донесения. Его усилия были направлены на то, чтобы ни на минуту не останавливался этот удивительный конвейер информации снизу вверх и сверху вниз.

Когда оборона врага на перешейке была прорвана и морская пехота углубилась на территорию противника, Головко подумал о том, что гитлеровцы могут разрушить и дотла сжечь порт Лиинахамари и поселок Петсамо. И вот, чтобы не допустить этого, адмирал принял решение высадить десант и как можно быстрее занять этот важнейший порт.

На командный пункт был вызван капитан первого ранга А. В. Кузьмин. Командующий напомнил:

— Торпедным катерам предстоит решающая роль в этой операции.

— Задача посильная, — ответил Кузьмин, — но мы понесем большие потери из-за батареи на мысе Крестовом. Он имел в виду крупнокалиберную вражескую батарею, что находилась на высоком выступе внутри залива, ведущего к порту Лиинахамари, и простреливала весь залив.

— Не беспокойтесь, все предусмотрено, — успокоил его Головко. — Туда посланы люди с задачей захватить батарею и удержать ее хотя бы до тех пор, пока мы не высадим десант в порту.

Командующий флотом имел в виду разведчиков — капитана Ивана Барченко-Емельянова и старшего лейтенанта Виктора Леонова с их лихими парнями.

Где только они не побывали за время войны! Какой только уголок не обшарили в Финляндии и Северной Норвегии! Кажется, знали все дороги, все населенные пункты вдоль побережья, облазили всю вражескую оборону и каждый раз, нередко после тяжелого боя, возвращались домой. Поначалу они не были профессиональными разведчиками. Пришли в разведку в 1941 году, когда морякам предложили сражаться на сухопутье в рядах армии. И вот тогда подводник старшина второй статьи В. Н. Леонов и молодой офицер И. П. Барченко-Емельянов стали разведчиками. В темные, глухие ночи высаживались они с катеров и пробирались во вражеский тыл, а спустя неделю, в назначенное время, катера снимали их иногда вместе с «языками».

Вот почему Головко остановился на этих смелых и проверенных людях. Теперь они командовали небольшими отрядами разведчиков.

Как обычно, ночью тихо подошли катера к вражескому берегу, высадили разведчиков, и они шли по ночам, днем прятались, три ночи шли ориентируясь по компасу и небесным светилам. На третью ночь вышли к мысу Крестовому, и тут завязался бой. Гитлеровцы, быстро спохватившись, подбросили подкрепление. Десант оказался в трудном положении. Его окружали. Боеприпасы и продовольствие подходили к концу. По приказу Головко им сбросили на парашютах все необходимое. Разведчики, пожалуй, впервые попали в такую переделку, и, как ни трудно было отбиваться от наступавших со всех сторон гитлеровцев, они все же вырвались из кольца и в конечном счете сумели обезвредить батарею на мысе Крестовом.

Как только адмирал Головко получил от них донесение, он позвонил Кузьмину:

— Батарея на Крестовом в наших руках. Входные батареи тоже будут подавлены. Готовьтесь сегодня ночью проводить операцию. Все остальное уточним при встрече.

К вечеру командующий флотом приехал на КП Кузьмина, они вместе поспешили на пирс, к непосредственным исполнителям смелого замысла. Адмирал проверил подготовку, дал указания катерникам, поговорил с Александром Шабалиным, который должен был раньше всех прорваться в порт и высадить первый бросок десанта.

— Имейте в виду, — сказал ему Головко, — в этом деле есть известный риск. Но все меры к тому, чтобы обеспечить прорыв, уже приняты. Поэтому я уверен в успехе операции и хочу, чтобы вы тоже не сомневались.

...Сгущались сумерки. Головко с Кузьминым вернулись к себе. Уже не чувствовалось такого напряжения, как накануне. Лишь офицер оперативного отдела громко разговаривал по телефону с командиром отряда торпедных катеров, отдавал последние указания.

Головко снял с себя меховую куртку, какие носили катерники, присел к столу, взял в руки схему огня, просмотрел лист ватмана, испещренный большими и малыми стрелами, нацеленными на береговые батареи и огневые точки противника на подступах к порту Лиинаха-мари, которые были известны и не раз прощупывались нашей разведкой.

Кузьмин взглянул на часы и обратился к командующему:

. — Разрешите начать движение.

— Добро, — ответил Головко, поднимаясь из-за стола.

Они поспешили к полукруглой ячейке, где стояли дальномер, стереотруба. За время наступления войска 14-й армии ушли далеко от перешейка, и сейчас было до того тихо кругом, что даже все находившиеся на командно-наблюдательном пункте говорили между собой вполголоса. Только громкий голос оператора совсем неожиданно ворвался в эту тишину:

— Товарищ командующий, разрешите доложить: катера вышли.

Вскоре издалека донесся гул моторов. На берегу залива Мааттивуоно вспыхнули прожекторы противника, они лихорадочно шарили в небе, очевидно ожидая нашу авиацию. Но, убедившись, что опасность приближается со стороны моря, лучи прожекторов заскользили по воде.

Молчала вражеская артиллерия, молчали и наши батареи.

Шабалин и на этот раз остался верен своей тактике и прошел в залив тихо, без единого выстрела, только густое облако дыма выросло следом за ним. И тогда ожила вся артиллерия противника, в воздухе блеснули осветительные ракеты, в небе образовалось кружево огня. Открыли огонь и наши батареи. Через несколько минут на KJI донесся по радио голос Шабалина: «Десант высажен, задача выполнена».

Головко, услышав это, посмотрел в сияющие глаза Николаева, и его рука протянулась вперед и встретилась с большой крепкой ладонью члена Военного совета, человека, с которым Головко прошел годы войны.

Если Шабалину, как всегда, посчастливилось скрытно пройти узким коридором, незаметно высадить первый бросок десанта, то остальные катера попали под кинжальный огонь дотов, дзотов и пулеметных расчетов, причем в узком заливе, да еще в густых облаках дыма маневрирование могло привести к столкновению. Поэтому, несмотря на жестокий огонь со всех сторон, катера двигались прямолинейно на самых малых ходах.

В гавани Лиинахамари от осветительных снарядов и ракет стало светло как днем. Это даже помогало лучше ориентироваться морякам и десантникам. К берегу подходили все новые и новые катера: Решетько, Макарова, Павлова, Киреева... Матросы, стоя по пояс в ледяной воде, поддерживали трапы, чтобы десантники не намокли.

И действительно, бойцы десантных отрядов в полном порядке, сухие высаживались на берег.

С каждым часом продолжал расширяться отвоеванный плацдарм.

Из глубины обороны противника подтягивались новые силы, и гитлеровцы не раз переходили в контратаки.

Каждая лишняя минута задержки в гавани была смертельно опасной для катеров, находившихся под сосредоточенным огнем противника. Катер Бориса Павлова с ходу врезался в противоторпедную сеть, и со всех сторон к нему протянулись огненные трассы. В корпусе образовались пробоины. На борту находились раненые и убитые. И все же экипаж катера высадил десант и своим ходом вернулся в базу. А на другом катере осколком снаряда перебило рулевое управление. Старшина группы мотористов Г. Курбатов обеспечил ход катера, пользуясь лишь мотором. Поблизости взорвался еще снаряд, и Курбатову раздробило пальцы левой руки. Потемнело в глазах. Но все равно он не оставил боевого поста. Всю ночь прибывали катера с новыми и новыми группами десанта. Скоро перестрелка продолжалась уже в горах.

13 октября порт Лиинахамари, военный городок и все господствующие высоты были в наших руках.

14-я армия тем временем освободила издревле принадлежавший русским порт Печенга (Петсамо).

Стремительность удара не позволила гитлеровцам взорвать склады и служебные помещения, командный пункт, хотя к нему был уже протянут бикфордов шнур. Оставалось немного — поджечь его.

Утром в окрестностях Петсамо еще не затих бой, а в порт вошел торпедный катер, и среди бойцов в зеленых на меху куртках моряки узнали плотную фигуру адмирала Головко. Лицо его было усталым, но озарено радостью. Он вступил на только что освобожденную землю вместе с катерниками, не торопясь обошел всю гавань, то и дело останавливаясь, рассматривал торчавшие из воды носовые и кормовые части потопленных фашистских кораблей, разбитые пирсы, брошенную впопыхах вражескую военную технику.

Он подошел к белому зданию гостиницы, где всю войну помещался штаб военно-морской базы, и было совсем необычно в этом чужом доме под сводами просторного вестибюля увидеть советского дежурного офицера, услышать четкий рапорт, каждое слово которого дышало сейчас какой-то особой торжественностью.

В эти часы прибывала все новая и новая информация. Торик докладывал командующему о стремительных действиях Шабалина, и о поразительной выдержке раненого моториста Георгия Курбатова, и о многих других воинах, чье боевое мастерство во многом содействовало успеху операции.

— Шабалина вызвать ко мне. Узнать и сообщить, в каком госпитале находится Курбатов, — коротко приказал Головко и добавил: — Подготовить все документы. Курбатов достоин звания Героя Советского Союза, а Ша-балин заслужил еще одну Золотую Звезду...

Вечером, когда были решены все неотложные дела, Арсений Григорьевич приказал соединить его с членом Военного совета, рассказал ему свои впечатления и попросил навестить раненого Курбатова. Потом командующий говорил по телефону с полковником Крыловым, который командовал бойцами, высадившимися в тыл врага.

Адмирал терпеливо слушал его подробный доклад, одобрительно кивал головой. И только к концу разговора вспомнил о Звонкове.

Крылов не сразу понял, о ком идет речь.

— А-а-а... тот старший лейтенант, которому вы еще приказали явиться, — догадался Крылов и подавленным голосом добавил: — Не придет, товарищ адмирал. Он первым выскочил на берег, нарвался на огневую точку и погиб.

Лицо Головко помрачнело, брови еще больше насупились. Он молча положил трубку. Сколько смертей пришлось ему видеть начиная с Испании! Он слышал сквозь стоны, как умирающие прощались с близкими и родными. Он видел смерть людей, только минуту назад стоявших рядом с ним. Навсегда запечатлелись в его памяти как-то сразу окаменевшие, пожелтевшие лица. Даже на войне к этому нельзя привыкнуть. Но сейчас при воспоминании о старшем лейтенанте Звонкове адмиралу стало особенно тяжело.

В кабинет вбежал адъютант, сообщая на ходу:

— Товарищ адмирал, приказ из Москвы! — А сам бросился включать радиоприемник. Из шумов и хрипов донесся знакомый голос диктора:

«...Генералу армии Мерецкову, адмиралу Головко. Войска Карельского фронта прорвали сильно укрепленную оборону немцев северо-западнее Мурманска и сегодня, 15 октября, при содействии кораблей и десантных частей Северного флота овладели городом Петсамо (Печенга) — важной военно-морской базой и мощным опорным пунктом обороны немцев на Крайнем Севере... Сегодня, 15 октября, в 21 час столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам Карельского фронта, кораблям и частям Северного флота, овладевшим Петсамо, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий».

Вскоре позвонил нарком Военно-Морского Флота СССР Н. Г. Кузнецов. Сначала Головко, затем Мерецкова поздравил с победой.

— Салуд, камарадо! — отозвался Кирилл Афанасьевич, вместе с Кузнецовым участвовавший в испанской войне. — Тебе большое спасибо за моряков. Молодцы! Действовали выше всяких похвал.

Головко после телефонного разговора вышел из штаба. Он долго стоял один, всматриваясь в густую темноту, сквозь которую едва пробивались сполохи северного сияния, думая о том, что сегодня в ночь вместе с армией моряки пойдут дальше, на Киркенес...

И вот завершилась долгая многострадальная война. Праздничное настроение царило в Полярном. Как и в Москве, небо Заполярья расцвело огнями праздничных фейерверков.

В первый день мира А. Г. Головко оглядывается на путь, пройденный флотом, с чувством удовлетворения отмечает в своем дневнике, что победители — это поколение людей, «подготовленное комсомолом, воспитанное партией на большевистских принципах, на верности всеобъемлющим идеям ленинизма, в повседневной борьбе с трудностями, сопровождающими строительство социализма, наше поколение оказалось наиболее многочисленным среди участников Великой Отечественной войны. И оно заняло уготованное ему место в этом историческом периоде, заняло по праву, переняв у старшего поколения его опыт, выдержку, традиции, все, что годилось в современных условиях, сохранив традиции и приумножив их. Свидетельство тому — массовый героизм людей хотя бы Северного флота, их моральная стойкость при любых обстоятельствах. Трудно найти более суровые условия, чем в обширной, на тысячи миль морского Заполярья, операционной зоне, на просторах которой мы действовали все это время в штормах, туманах, снежных зарядах, среди ледяных полей, полярной ночью, при минной опасности. И вот в таких условиях Северный флот дал за войну свыше 80 Героев Советского Союза, в том числе двух дважды Героев Советского Союза — катерника Александра Шабалина и морского летчика Бориса Сафонова, свыше 40000 орденоносцев». И особо подчеркивает: «Но не дал ни одного дезертира, ни одного перебежчика... Все показали себя настоящими советскими патриотами. Не знаю ни одного случая, чтобы матросы — масса людей — в минуту смертельной опасности покинули свой корабль или хотя бы ушли со своих боевых постов без приказа командира. Такое исполнение долга возможно лишь при высоком чувстве патриотизма».

В тот счастливый час, когда в Полярном гремели Оркестры и в семьях моряков слышался звон бокалов, Головко, размышляя о будущем, писал: «Выстояв под страшным напором, одержав победу, которая уже сейчас признана исторической, мы обязаны помнить, что немецкий фашизм — всего лишь один из отрядов империализма. Бдительность и еще раз бдительность — вот закон нашего времени в непрекращающейся и только видоизменяющейся схватке двух миров».

Любимые музы

Арсений Григорьевич Головко — от природы жизнерадостный, общительный человек, среди людей и для людей. Это знают его товарищи по оружию — моряки, летчики, партийные и советские работники, историки, художники, кинорежиссеры. Они могут рассказать, как в 1927 году, в год десятилетия Октябрьской революции, курсант училища имени М. В. Фрунзе вступил в ряды Партии и через всю жизнь высоко пронес звание коммуниста. Как не раз избирался в верховные органы страны и, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР и СССР, принимал участие в решении государственных вопросов, как чутко реагировал на письма своих избирателей, помогал советом писателям, актерам.

Мне тоже довелось иметь дело с Головко, наблюдать его в разных ситуациях, ощущать его благотворное влияние на окружающих...

Замечу, что Арсений Григорьевич всегда проявлял поразительную осведомленность в литературе. Мы удивлялись: когда он находит время читать? Но многие книги, выходившие в ту пору и еще пахнувшие типографской краской, стопочкой лежали у него на этажерке. Стоило об этих книгах заговорить, как можно было удостовериться в том, что они стоят тут не для украшения. Слово Головко о литературе всегда было мнением взыскательного читателя, обладавшего хорошим вкусом.

Велик был интерес командующего к искусству, будь то театр, музыка, живопись, скульптура. «Я люблю искусство, вероятно, потому, что природа не одарила меня такими талантами», — признавался Головко, не понимая того, что иметь душу художника — это не меньше чем владеть художественным мастерством.

Арсений Григорьевич всегда и всячески поддерживал все виды творчества, не раз приглашал артистов из Москвы. Вот и в самый канун войны в Полярном оказался на гастролях Московский музыкальный театр имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко. 19 июня на спектакль «Перикола» пришло руководство флотом во главе с командующим. И многие зрители решили: опасность пронесло, обстановка разрядилась. А 22-го грянул гром, и театр уехал в Москву, оставив декорации и реквизит. Но у Северного флота был свой театр, и все это хозяйство пригодилось. Главный режиссер театра, молодой, одаренный Валентин Плучек, с успехом ставил пьесы из классического репертуара.

Предельное напряжение и постоянная занятость боевыми делами не мешали Головко бывать на спектаклях. Находил он время и поговорить с артистами.

— Хорошо бы написать пьесу на флотском материале, — однажды сказал он, — хотя бы о подводниках. Ведь есть у нас опытный драматург. Вся боевая жизнь проходит у него на глазах. Не можете ли вы взять на себя это дело?

— Попробуем, — ответил Плучек.

И через несколько месяцев репертуар театра пополнился пьесой Исидора Штока «В далекой гавани».

Далекое Заполярье... Даже прожить там не просто, а нужно еще и воевать.

Вот это понимал командующий флотом и, считая, что не единым хлебом жив человек, всячески стремился привлечь на флот работников культуры. Писатели Ю. Герман, А. Зонин, Б. Лавренев, Н. Панов, Н. Флеров повестями и стихами, написанными по следам боевых событий и печатавшимися в газете «Краснофлотец», радовали бойцов; многие напевали песни композиторов Б. Те-рентьева и Е. Жарковского, особенно «Прощайте, скалистые горы» на слова поэта-фронтовика Н. Букина; художники А. Кольцов, А. Меркулов создавали полотна на тему боевой жизни североморцев. И никто из этих тружеников культуры не был обойден личным вниманием командующего. Подчеркиваю, личным, ибо каждого он знал и не раз с ним беседовал.

Снежная панорама

В каюте Головко утром послышался телефонный звонок.

— С Новым годом, Арсений Григорьевич!

Командующий узнал всегда молодой, задористый голос Торика.

— Вас также, Николай Антонович, что-то вам не спится, а я-то думал после веселой новогодней встречи двое суток вас будет не поднять.

— Никак нет, я уже прогулялся и вам того желаю. Погодка что надо!.. По особому заказу... Давайте сегодня отдыхать. Советую пройтись к Дому флота, вас ждет новогодний сюрприз.

Положив трубку, Головко подумал: и впрямь пусть первый день Нового года станет для нас всех праздником. Если ничего не случится — не надо теребить офицеров штаба и политуправление, пусть хоть один день в году почувствуют полную свободу. Дежурная служба на месте, а без остальных можно обойтись... Это уже была традиция, заведенная самим Головко: война войной, а Новый год или большие революционные праздники встречать всем вместе — одной семьей. Вот и на сей раз накануне в большом зале Дома флота сервировали столы, играл оркестр, выступали артисты, потом танцевали, что называется, до упаду — начиная с вальса и до залихватской русской камаринской. Всем было приятно сидеть за одним столом с командующим флотом. Он умел создать атмосферу простоты и непринужденности, умел сказать первый тост, — да так сказать, что его слова, подобно камертону, сразу настраивали гостей на нужный лад.

Сейчас Головко был заинтригован: что за сюрприз приготовил Торик?

Он поспешно оделся, выпил стакан чаю с бутербродом, облачился в свой старенький бушлат и вышел на воздух. Только-только занимался бледный, худосочный рассвет. Легкий морозец пощипывал щеки, дышалось приятно. Улицы были еще совсем пустынны. По привычке он шел своим обычным маршрутом, наслаждаясь тишиной и покоем. Сперва на пирсе понаблюдал за чайками, что парили над корабельными мачтами в жажде чем-то поживиться, потом стал подниматься в гору. А едва вступил на мостик, ведущий к Дому флота, — его глазам предстало нечто удивительное. Он увидел гигантские фигуры матросов в три человеческих роста — в бушлатах, бескозырках, автоматы наперевес, в руках гранаты. Во всем их облике, стремительных позах, суровых лицах запечатлелся порыв, одержимость, стремление идти вперед, гнать врага с нашей земли до полной победы. И тут же были изображены гитлеровские вояки: один, полный отчаяния, пустился в бегство, спасая свою шкуру, другой еще отстреливается, третий распластался и больше не поднимется...

Самое поразительное, что вся эта картина была вылеплена из снега и для крепости облита водой, покрылась ледяной броней. Головко подошел ближе и рассматривал детали, поражаясь мастерству. Сколько стремительности в фигурах моряков, какая экспрессия... На рубеже 1943 года изображение было вполне символическое.

Подошел Торик и, улыбаясь, спросил:

— Ну что, Арсений Григорьевич, хорош новогодний сюрприз?

— Скажите, а чья это работа?

— Есть тут у нас военный художник, плавает на миноносце «Гремящем».

— Неужели один осилил такую работу?

— Нашлись помощники — матросы из ансамбля песни и пляски. То были, как говорится, подсобники. А главная-то сила он. Талант, товарищ адмирал.

— Вижу, Николай Антонович, здорово получилось. Монументальная пропаганда. Где этот художник? Познакомьте меня с ним.

Любая новость моментально облетала маленький городок на скалах. Так было и на сей раз. Едва рассвело — к Дому флота потянулись жители Полярного. Подошел Николаев с супругой Эллой Исаковной, что всегда интересовалась искусством, Колышкин с Любовью Михайловной — боевым женоргом флота, начальник оперативного отдела штаба флота Румянцев с Любовью Павловной — библиотекаршей Дома флота... Моряки целыми семьями шли и шли сюда, словно по особому зову. Поначалу останавливались, замирали от удивления, потом начинался обмен впечатлениями.

Но автор этой картины был в море. «Гремящий» провожал очередной конвой. И вместе с моряками делил трудности походной жизни студент-дипломник Сурикивского института, без пяти минут скульптор Лев Кербель. В первые дни войны он уехал на строительство оборонительных рубежей, был контужен. Отлежался в госпитале, пришел в ЦК комсомола проситься на Северный флот.

Мечтал плавать, воевать на море и, если посчастливится уцелеть, сделать на этом материале дипломную работу. И хотя не было у него воинской специальности — дело нашлось. Он стал корабельным художником: писал лозунги, оформлял «боевые листки» — чего только не приходилось делать. Только на скульптуру не оставалось времени. На всем, что выходило из его рук, лежала печать таланта «гвардии рядового, необученного» — так шутя называли его моряки гвардейского корабля, а в душе питали к нему уважение все, начиная от командира корабля Турина.

Через несколько дней, когда задание было выполнено и «Гремящий» снова появился в Екатерининской гавани, на корабле приняли семафор — художнику Кербелю немедленно прибыть к командующему флотом.

Худенький длиннолицый паренек в матросской форме по дороге в штаб сделал «заход» к Дому флота, поглядеть на свое снежное детище. Увы, даже следа не осталось. За время похода в Полярном потеплело, и все произведение растаяло. Он поспешил в штаб, представился адъютанту. Открылась дубовая дверь — и он вошел в кабинет командующего.

— Головко поднялся из-за стола, вышел навстречу и, пожав Кербелю руку, сказал:

— Спасибо за вашу скульптуру. Получилось очень впечатляющее зрелище. На фронтах развернулось наступление, и вы сумели эту тему раскрыть своими средствами...

Кербель смутился, покраснел.

— Растаяла моя композиция, товарищ вице-адмирал, — робко произнес он.

— Да, капризы природы. Ничего не поделаешь. Но как вы вообще сумели это сделать?

Кербель рассказал: «затравку» дали радостные известия с фронта. Хотелось на тему наступления создать скульптуру, но никаких материалов под руками не оказалось, кроме... снега. Вспомнил детство, снежные бабы, решил, что-нибудь получится. Начальство идею поддержало. Выписали гусиный жир, чтобы руки не мерзли, и два литра спирта для подсобников. Ребята лепили снежные болванки, а Кербель, вооружившись обычным кухонным ножом, делал остальное. Вот и все!

— Моряки у вас словно живые, — заметил Головко. — Притом типичные североморцы, будто сошли они с корабля на сухопутье и бросились в атаку. Чувствуется, хлебнули вы нашей службы, познали капризный нрав моря...

Да, уж чего другого, а капризы моря он повидал и моряков тоже: зимой корабль обмерзал, и матросы, а с ними вместе и Кербель, выходили авралить, ломами и кирками обрубать лед. На его глазах люди тоже обрастали льдом и походили на тех моряков, что он изобразил у Дома флота. А постоянная опасность — дуэль с береговыми батареями противника, когда ответные снаряды рвутся совсем близко и на палубу залетают осколки? Долгие дни и ночи конвоирования транспортов, борьба с подводными лодками противника... Труд, равного которому трудно представить.

Не проговорись однажды комиссар «Гремящего»: вот-де служит у нас парнишка, всю наглядную агитацию обеспечивает, — остался бы Кербель на корабле, жил бы и плавал в составе гвардейского экипажа. А эта снежная панорама и все последующие события круто повернули его судьбу.

Головко приказал подать чай, они сидели рядом: вице-адмирал и матрос, чаевничали и продолжали разговор.

— Идет большая жестокая война, каждый день мы теряем драгоценных людей, — говорил командующий. — Мы пишем о них в газетах, выпускаем листовки, призываем следовать их подвигам. Но вот кончится война, газетные подшивки будут положены на полки библиотек, листовки и вовсе не сохранятся. И многое будет утрачено для потомков. Надо уже теперь увековечить героев на полотне, в скульптуре. Вы — человек одаренный, и мы просим вас сделать свой посильный вклад. Будете у нас флагманским специалистом по монументальной пропаганде. — Добрая улыбка осветила лицо Головко.

— Я готов. Это моя мечта, — признался Кербель. — Только для работы нужны материалы, которых здесь не достать.

Головко насторожился:

— Что именно?

— Гипс, глина... В Москве на гипс наложено табу. Им распоряжается сам Бурденко.

— Ну что ж, Москва не за горами. Отправляйтесь с моим письмом. Как раз завтра летит туда бомбардировщик ТБ-три за медикаментами, и я прикажу, чтобы вас взяли.

Решимость командующего была лучшим подтверждением его серьезных намерений. Так Кербель оказался в Москве. А там все пошло как по маслу. Он явился к известному скульптору Мухиной, она в свою очередь обратилась к Бурденко, и была получена тонна гипсу. Глину помогли добыть друзья.

Скоро Кербель со своим драгоценным грузом вернулся на Север. Погода выдалась на редкость мерзкая, самолет садился в пургу, снегу намело по колено. Хорошо подоспел командир полка Петр Сгибнев со своими летчиками: на сани погрузили ящики, впряглись в упряжку и потянули груз в землянку, отведенную для работы молодого скульптора, тут же, на аэродроме.

Надев комбинезон, Кербель занялся привычным делом: разводил гипс, месил глину — и все не верил тому, что снова возвращается к своему любимому творчеству.

Первой удачей Кербеля стал скульптурный портрет Бориса Сафонова, погибшего в воздушном бою над конвоем летом 1942 года. Кербель его не знал. Но осталось крылатое племя сафроновцев. Летчики наблюдали за лепкой, по ходу работы давали свои ценные замечания. И таким образом портрет Сафонова стал чуть ли не плодом коллективного творчества. Потом появились бюсты Петра Сгибнева, Захара Сорокина, Николая Бокня, Павла Климова и других асов.

Выполнив задания Головко, скульптурная мастерская перебралась в Полярный — к подводникам. Задача та же: Кербелю вручили список героев, их надо «отобразить». Но как, если один только вернулся с моря, другой, наоборот, собирается в поход, а Лунин, со свойственной ему резкостью, заявляет: «Не время этими игрушками заниматься».

Кербель в растерянности кинулся к командующему:

— Не слушаются, товарищ вице-адмирал. Не хотят позировать.

Головко его успокоил:

— А мы им прикажем...

Что там было сделано — осталось для Кербеля тайной. Только буквально на другой день в сараюшку, насквозь продувавшуюся ветрами со всех румбов, стали приходить «модели». Первым заявился Израиль Фисанович. Его внешность была настолько характерна, что весь сеанс продолжался каках-нибудь сорок минут, а скульптура до сих пор поражает воображение. За ним пожаловал старейшина подводного флота Иван Александрович Колышкин — скромный, степенный, неторопливый. Он сел на табурет и не отрывая глаз следил за ловкими сноровистыми руками скульптора: ему хотелось наблюдать, как возникает «чудо искусства». Сеанс прошел незаметно. И тоже получился удачный бюст. Кербель добился не только портретного сходства, но и раскрыл рыцарское благородство в характере любимого всеми комбрига.

Иногда открывалась дверь и в сараюшку наведывались Головко, Николаев, Торик. Рассматривали, обсуждали новые работы, хвалили скульптора за его усердие.

Кербель не однажды слушал вполне компетентное суждение об искусстве. Однажды коснулись абстракционизма, и Головко заметил:

— Это для избранных, для узкого круга интеллектуалов. А то, что вы делаете, понятно, доходчиво, общенародно, — активно воздействует на ум и чувства каждого человека. Ваша работа служит делу победы.

Головко продолжал развивать свою мысль о монументальной пропаганде:

— Представьте, окончится война, и где-нибудь в музее люди увидят наших героев. Помните в Эрмитаже галерея героев восемьсот двенадцатого года?! Хорошо бы и нам создать нечто подобное...

С этой идеей не расставался командующий флотом, а молодой скульптор претворял ее в жизнь. Так родилась галерея героев-североморцев, насчитывающая несколько десятков скульптурных портретов. Их, как и надеялся Головко, можно видеть в музеях страны, в том числе и в Третьяковской галерее.

Каким бы талантом ни обладал скульптор, но разве мог он так правдиво запечатлеть в бронзе и мраморе людей войны, если бы сам не плавал, не хлебнул соленой водицы Баренцева моря, не прожил бок о бок с моряками самые страдные боевые дни. И, наконец, не встретил понимание и поддержку командующего флотом, которого он и теперь называет своим «добрым гением».

Однако, не дождавшись конца войны, пришлось Головко расстаться с Кербелем. Людская молва о монументальной пропаганде на Северном флоте докатилась до Москвы и пошла дальше... Каким-то образом услышал об этом и Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. «Подать сюда скульптора», — приказал он. Перечить не пришлось. На флоте отметили заслуги Кербеля, присвоили ему офицерское звание и отправили «для дальнейшего прохождения службы». Известно, что в разгар берлинской операции он и там основательно поработал.

Финалом военных лет была для него защита диплома. Работы, созданные на Севере, получили самую высокую оценку, и скульптор-самородок, став профессионалом, пошел дальше, к новым свершениям...

Ныне Лев Ефимович Кербель — автор памятников Карлу Марксу в Москве, В. И. Ленину в Софии, героям Великой Отечественной войны в ряде городов нашей страны и за рубежом, народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР, профессор, лауреат Ленинской премии. Но не меньше гордится он своим почетным званием скульптора Северного флота, с волнением вспоминает командующего флотом, распознавшего в нем художника с будущим.

Дружба адмирала Головко с Кербелем продолжалась. Уже много лет спустя после войны Головко не раз наведывался в московскую мастерскую художника, смотрел его новые работы. А исполненный Кербелем в мраморе скульптурный портрет самого Арсения Григорьевича Головко установлен в Доме офицеров в Североморске и на могиле адмирала в Москве.

«Знать... хотеть... мочь...»

Пожалуй, ничто не дает такого полного представления о человеке, как личное общение с ним. Позволю себе поделиться с читателем своими воспоминаниями о встречах с А. Г. Головко.

Первый раз я робко вошел в малюсенький кабинет в скале, походивший на обычную корабельную каюту. Там был письменный стол, сейф, этажерка с телефоном и за ширмой железная солдатская койка. С интересом я рассматривал невысокого моряка с пышной седеющей шевелюрой и густыми бровями, из-под которых смотрели зоркие глаза — умные и доброжелательные.

Есть люди, к которым сразу проникаешься симпатией. К ним, несомненно, принадлежал и Арсений Григорьевич. В его улыбке, жестах и даже в едва заметной картавости было много обаяния. Тогда ему исполнилось тридцать шесть лет. Самый молодой командующий флотом! Но выглядел он намного старше: груз работ и ответственности давали себя знать. Только молодая душа чувствовалась в улыбке и каждом слове.

К тому же он был скромнейший человек, я это понял, когда разговор зашел относительно дружбы, спайки северян.

— Да, здесь, на Севере, это явление традиционное, — подтвердил Головко. — Заслуга наших предшественников. А мы только продолжатели...

Он хотя и не назвал своих предшественников, но, несомненно, имел в виду первого командующего Северным флотом Душенова, члена Военного совета Байрачного и начальника политуправления Клиппа, которые действительно воспитывали товарищество и дружбу.

Головко объяснял, показывая на карту:

— Действия Северного флота можно коротко охарактеризовать так: защита наших коммуникаций и всемерное нарушение коммуникаций противника. Северные пути самые короткие для связи с союзниками и, стало быть, самые выгодные. А кроме того, здесь незамерзающие порты, и судоходство можно осуществлять в любое время года. Немецкий адмирал Редер в самом начале войны дал публичный вексель в том, что связь Советского Союза с союзниками прекратится. Вексель при нем остался, а наши связи с союзниками продолжаются, и поток грузов растет...

Он похвально отозвался о подводниках, которые к тому времени имели крупные боевые успехи.

Потом разговор зашел о журналистской работе.

— Спору нет, приятно морякам, если о них напишут в газете. Но я против вашего брата. Чем меньше публикуется материалов о Северном флоте, тем нам спокойнее живется. Ведь опытные разведчики из газет черпают ценнейшие сведения. Зачем же раскрывать врагу наши карты?! Газеты много выбалтывают. В прошлом году каким-то чудом проскочила маленькая заметка о подготовке кораблей к походу в Арктику. Немцы намотали на ус и поспешили в тот район выслать подводные лодки.

Хорошо, что мы по своим каналам получили предупреждение и коренным образом изменила первоначальный план. Ничего из их затеи не вышло...

Да, мы, корреспонденты, часто сетовали на военную цензуру, не отдавая себе отчета в том, что на войне более всего уместна знаменитая русская поговорка: слово — серебро, молчание — золото...

В эту нашу первую встречу мне предстояло договориться с комфлотом о его статье для «Правды». Головко встретил мое предложение без энтузиазма:

— Нас и так обвиняют в хвастовстве. Дело зашло далеко, решили устроить проверку: не врем ли мы в боевых донесениях? Приехали товарищи из Москвы, изучили положение, убедились в правильности наших докладов и укатили обратно.

— Ну так тем более надо написать.

— Хорошо. Посоветуюсь с членом Военного совета, и решим...

— Быть может, я могу облегчить вашу задачу, собрать материал, подготовить первоначальный вариант, — предложил я по привычке. Что греха таить, не раз и не два писали мы статьи за начальство.

Головко лукаво улыбнулся:

— Нет уж, если под статьей будет стоять моя подпись, то я напишу ее сам. А теперь познакомьтесь с начальником оперативного отдела Александром Михайловичем Румянцевым. Он у нас голова... — многозначительно произнес Головко. — Это будет ваш неофициальный шеф.

И, сняв телефонную трубку, Головко соединился с ним и попросил принять меня и взять надо мной шефство, а еще через несколько минут я вышел из убежища, поднялся на второй этаж, и в большом светлом кабинете состоялось новое знакомство. Капитан первого ранга Румянцев был правой рукой командующего. Невысок ростом, сероглазый, с очень приятной, располагающей внешностью. Правда, поначалу он так же, как и Головко, огорошил меня откровением, что относится к журналистам не очень доброжелательно.

Мне пришлось второй раз терпеливо выслушать историю с походом кораблей в Арктику.

Высказав то, что наболело на душе, Александр Михайлович сказал, улыбаясь:

— К вам лично у нас претензий пока не имеется. Поэтому будем вам помогать по мере возможности...

Затем он много рассказывал о боевых действиях флота, просил не записывать, а «в уме держать». По широте мышления, совершенно неожиданно ярким примерам и обобщениям можно было догадаться, что человек он умный и знающий.

— Наш командующий считает, что на войне существует три обязательных правила: знать, хотеть, мочь. Мочь — это, пожалуй, самое главное, но и самое трудное, особенно в наших условиях, — заметил он. — Флот наш молодой. Кораблей мало. Ремонтироваться негде. А мочь надо! И мы стараемся...

Я внимательно слушал, не сводя глаз с упрямого, непреклонного лица, прорезанного на лбу резкими линиями и двумя черточками на переносице, и думал, что неслучайно Александр Михайлович оказался в ближайшем окружении Головко.

В дальнейшем это предположение не раз подтверждалось. Александр Михайлович не забыл о моем существовании. Скоро он позвонил и попросил зайти в штаб. А когда мы встретились, «по секрету» сообщил мне, что Головко пишет статью для «Правды» и хотел бы еще кое о чем посоветоваться...

— Вы, вероятно, готовите материал? — поинтересовался я.

— Что вы! Зачем ему наши материалы?! Он в них не нуждается. С начала войны и по сей день командующий скрупулезно ведет записи, нечто вроде дневника. Там сведений не только на статью, на книгу хватит...

Прав был Румянцев. Именно из этих записей после войны родилась книга адмирала А. Г. Головко «Вместе с флотом».

Мы спустились в скалу и вошли в маленькую каюту. Всегда внимательный и вежливый, Арсений Григорьевич первым долгом осведомился, как я устроен, как осваиваюсь на новом месте, выслушав меня, сам перешел к делу:

— Я думал насчет вашего предложения. Советовался с Александром Андреевичем. Он считает — надо написать. Но понимаете, ни с того ни с сего — просто неудобно выступать с такой высокой трибуны, как «Правда». Сразу спросят: «Почему Северный флот, а не Балтика, не Черное море?» И вроде опять получится, что северяне забегают вперед. Нужен конкретный повод. И он есть!

Оказывается, скоро Северному флоту исполнится десять лет. Корабли и части представлены к награждению. И, стало быть, есть очень подходящий случай для статьи в «Правде». Сообщив об этом, Головко вопросительно посмотрел на нас с Румянцевым, ждал, что мы скажем. Мы оба поддержали его идею.

— Тогда поделюсь с вами некоторыми соображениями, — продолжал он...

Должно быть, Головко готов был пуститься в подробный рассказ, но тут вспомнил, что должен быть на бригаде лодок, назвал день и час, когда можно прийти за статьей. Он взглянул на часы и, извинившись, что вынужден прервать беседу, поднялся, надел свой потертый реглан и вместе со мной вышел из штаба, направившись пешком в бригаду подводного плавания, пригласив меня на встречу подводной лодки, возвращавшейся из похода.

Мы спустились к бухте и шли вдоль берега мимо тральщиков — этих работяг, не зря прозванных «пахарями моря». Днем и ночью, в любую погоду они ходили В. дозоры, следовали в охранении караванов, часто вступали в бой с самолетами и подводными лодками. Никто не мог с ними соперничать по числу пройденных миль. Мне приходилось наблюдать, как в непогоду водяные валы набрасывались на эти утлые кораблики и они исчезали, скрывались под водой — торчали только верхушки мачт. Но вот прокатывались волны, и снова, как из подводного царства, выплывали сперва мачты, потом ходовой мостик и, наконец, вся верхняя палуба с пушками и пулеметами. По моим наблюдениям, и народ там служил по-особому скромный, непривычный к большой славе и почету. Моряков с тральщиков не часто одаривали боевыми орденами, а уж Золотыми Звездами и подавно. И все же эти корабли не были обделены личным вниманием командующего. Я помнил курьезный случай, когда тральщик ТЩ-10, приписанный к Беломорской флотилии, проводив корабли конвоя, на обратном пути получил разрешение заправиться в Полярном топливом. Во время швартовки на причале оказался один-единственный человек, коренастый мужчина в бушлате, без знаков различия, в простой ушанке.

— Эй, моряк, прими конец! — крикнул в мегафон командир тральщика старший лейтенант Владимир Михайлин. Человек остановился, принял стальной конец, но что-то уж очень замешкался, заводя его на пал. Михайлин, не выдержав, пустил по адресу незнакомца достаточно соленый морской загиб. Каков же был конфуз командира корабля, когда этот, не слишком, по его мнению, расторопный, моряк поднялся по сходне на борт и Михайлин узнал в нем командующего флотом. Вытянувшись, как на смотре, старший лейтенант замер, ожидая колоссального «фитиля». Но, к его изумлению, командующий лишь посмеялся и отделался шуткой. Все происшедшее не только не рассердило адмирала, но, кажется, даже позабавило его.

Мы пришли на бригаду загодя. Головко увидел подводников, тоже явившихся встретить своих боевых друзей, а пока они сидели в кружочек на скамейках у обреза с окурками — любимого места дружеских бесед, «морской травли», — там многое можно было услышать, только поспевай записывать... Головко подошел к ним. Все встали, вытянув руки по швам. Он дал знак рукой, дескать, сидите.

— О чем толкуете? — заинтересовался он.

— Да вот поспорили: далеко ли до Америки?

— К штурманам надо обратиться. Есть штурман среди вас?

— Так точно, товарищ командующий, — поднялся худенький лейтенант.

— В таком случае у меня к вам вопрос: сколько миль от Полярного до Норфолка?

Штурман задумался. Не сразу ответил, назвав солидную цифру, оговорив, что это приблизительно. Кто-то назвал другую цифру.

— А точно? — спросил Головко.

Молчание. И вдруг послышался немного хрипловатый голос:

— Товарищ командующий! Можно мне ответить? Инженер-механик Смычков...

— Пожалуйста...

Инженер-механик назвал близкую к истине цифру. Головко обрадовался, даже повеселел:

— Молодец, механик! У вас штурманам стоит поучиться... — И, увлекшись, перешел к другой близкой теме: — А кто скажет, на чьей стороне была Россия во время войны в Америке между Северными и Южными Штатами?

Понимал, что никто экспромтом, без подготовки, на такой вопрос ответить не сможет, он продолжал:

— В тысяча восемьсот шестьдесят третьем году Россия послала туда две эскадры, давая понять, что она на стороне северян, борющихся с южными рабовладельцами.

— Откуда вы это знаете, товарищ командующий?

— Из книг! — ответил он. — Мы должны знать историю, как свое боевое дело. Ведь история — часть политики, а мы, советские люди, не можем быть аполитичными. Представьте, вдруг дома сынишка задаст вам такой вопрос. Надо же ответить, иначе краснеть придется...

За серой грядой сопок глухо пророкотали зенитки. Все взгляды устремились туда, к выходу в бухту, где уже показалась узенькая длинная, как налим, «малютка». Она бесшумно скользила по глади залива, приближаясь к своим старшим собратьям — «щукам», «зекам», подводным крейсерам.

«Малютка» была на середине гавани, когда к единственной пушке на ее палубе подбежал орудийный расчет. Из дула вырвался желтый огонек — и прогрохотал выстрел. «Значит, кого-то убили», — услышал Головко и подтвердил:

— Наверно, убили.

Лодка подошла к пирсу, поставили трап, и командующий флотом был первым, пожавшим руку командира корабля, поздравившим его с победой...

* * *

Потом мы часто виделись с Головко. И вот однажды после возвращения из Москвы, бодрый, полный свежих впечатлений, он рассказывал мне:

— После завершения всех дел я поинтересовался, где живет Эренбург. Сказали: «В гостинице «Москва». Я, не долго думая, приехал туда, позвонил из вестибюля, он спустился, мы уселись в холле. Я признался: «С удовольствием читаю ваши статьи, а вот с флотской тематикой у вас что-то не получается, в частности я имею в виду вашу статью «Моряки, на вест!». И стал объяснять, что адресована она морякам, а написана по-пехотному. Флот давно готов идти на вест. Надо очистить берега. Он выслушал и с невозмутимым спокойствием заявил: «Возможно, и так. Ведь это не моя тема. Я, главным образом, пишу о немцах. Все остальное постольку-поскольку...» Я пригласил его к нам на Север. Он сразу заявил: «С удовольствием!» — «В таком случае идите собирайтесь, и мы полетим вместе!» Тут он развел руками! «Что вы! К таким темпам я не привык. Это требуется обдумать и получить разрешение от своего начальства». Пролетая через Пермь, я искал Каверина. Позвонил в гостиницу, говорят: «В Москве». Приехал в Москву, говорят: «Только что улетел в Пермь». Неуловимый! А хотелось бы с ним познакомиться. Я читал все его произведения.

Вскоре они познакомились. И, получив приглашение на флот, В. А. Каверин моментально примчался в Полярное в качестве военного корреспондента «Известий». Я пригласил его к себе, и он охотно поселился в моей холостяцкой комнате. Сразу же мы оба явились к Головко. Он был рад приезду Каверина, сразу разговор зашел о его книгах. Головко заинтересовался:

— Кто выведен в вашем романе «Два капитана» под именем Сани Григорьева? Есть ли у него чьи-то биографические черты?

Каверин охотно объяснил:

— Был в Ленинграде такой летчик, по фамилии Клебанов. Учился в осоавиахимовской летной школе, потом работал в Гражданском воздушном флоте на дальних северных линиях. Он и послужил прообразом главного героя...

Головко слушал, полный внимания. Когда Каверин сообщил, что здесь, в Полярном, он намерен закончить вторую книгу «Два капитана», Головко обрадовался:

— Очень хорошо. Если нужна какая-нибудь помощь, обращайтесь без всякого стеснения в любое время дня и ночи...

Каверин остался верен своему слову. В этом можно убедиться, открыв роман «Два капитана». В главе «За тех, кто в море», написанной от лица главного героя — Сани Григорьева, есть и такие строки:

«В паре с одним капитаном мне удалось потопить третий транспорт в конце августа 1942 года. «Малютка» знаменитого Ф. с моей помощью утопила четвертый. Об этом не стоило бы и упоминать — я шел пустой и мог только сообщить в штаб координаты германского судна, но Ф. пригласил меня на поросенка, и с этого поросенка начались события, о которых стоит рассказать...» Я позволю себе раскрыть тайну Вениамина Александровича Каверина, сообщая, что под буквой Ф. скрывается уже знакомый читателю знаменитый подводный ас Севера — Герой Советского Союза Фисанович.

* * *

Прошло несколько дней, и мы снова встретились. Головко вручил мне обещанную статью. Я прочитал ее, тут же отнес на телеграф. В день десятилетия Северного флота вместе с приветствием Верховного Главнокомандующего, указами о награждении орденом Красного Знамени бригады подводных лодок и списками новых Героев Советского Союза — северян, — «Правда» вышла с большой статьей вице-адмирала Головко.

Праздник есть праздник, и в этот день, несмотря на войну, Северный флот все же отмечал свой маленький юбилей. В Доме флота было торжество, многим кораблям присвоили гвардейское звание, морякам вручили правительственные награды. Со всех концов Советского Союза в Полярное неслись приветственные телеграммы...

А война шла своим чередом. Вице-адмирал Головку вернулся в штаб, еще не успел снять мундир в блеске орденов, как тут же нахлынули горячие дела. Оказывается, в два часа ночи воздушные разведчики обнаружили у норвежских берегов конвой противника и по радио донесли в базу. Доложили командующему, и он вместе с командующим ВВС принял решение — послать полк бомбардировщиков под прикрытием пятнадцати истребителей. Еще не совершили посадку разведчики, а навстречу им для удара по конвою помчалась воздушная эскадра. Было три часа ночи. Головко все время следил за ходом операции. На подступах к конвою завязался воздушный бой, один из самых крупных за два года войны. С обеих сторон в нем участвовало до сотни самолетов. Наши истребители дрались великолепно. И тем самым дали свободу для действий бомбардировщиков, которые пикировали на транспорты. От прямых попаданий один транспорт разломился на две части и затонул, второй был подожжен.

При подходе немецкие летчики атаковали наш полк и сбили пять самолетов. Наши не остались в долгу — сбили четырнадцать немецких самолетов.

Утром Головко разговаривал по телефону с начальником штаба Военно-Воздушных Сил, уточнял детали операции. К концу разговора со свойственным ему юмором командующий сказал:

— Вы целые сутки были на ногах и заработали себе хороший отдых. Сегодня вечером приказываю вам отправиться в офицерский клуб и танцевать с самой крапивой девушкой...

Не знаю, выполнил ли начальник штаба наказ командующего, но самому вице-адмиралу было не до отдыха. Оно понятно. Если летчики уже спали, то на других участках фронта продолжалась боевая страда...

После войны мне посчастливилось много раз встречаться с Арсением Григорьевичем, знать его семью. Жена Кира Николаевна — лауреат Государственной премии, артистка Московского Художественного академического театра. По ее стопам пошла и дочь Наташа. Окончив школу МХАТа, она играет в труппе этого знаменитого театра. А сын Миша унаследовал отцовскую профессию: окончил училище имени М. В. Фрунзе, не один год плавал на большом противолодочном корабле старшим штурманом, а в 1976 году стал слушателем Военно-морской академии, окончил ее и служит на Северном флоте.

Я рассказал немного о жизни адмирала Арсения Григорьевича Головко в годы Отечественной войны. После Испании это были для него годы больших испытаний. Кончилась война, а служба продолжалась дальше: начальник Главного штаба ВМФ, командует флотом на Балтике, и под его адмиральским флагом корабли советского флота совершают первые походы в зарубежные страны. Потом в Москве — первый заместитель главнокомандующего Военно-Морским Флотом СССР. Он отдает свои знания и опыт строительству большого океанского флота нового типа с атомной энергетикой и ракетным оружием. Вот они — этапы короткой по времени, но большой жизни...

Адмирал Василий Максимович Гришанов хорошо знал А. Г. Головко, служил с ним на Севере, и на Балтике, и в Москве.

— Жизнь талантливого и самобытного советского адмирала, — вспоминая об Арсении Григорьевиче, рассказывает он, — повод для бесконечных размышлений. Он досконально знал флот во всем его многообразии и к тому же обладал личным обаянием. Еще знаменитый русский адмирал С. О. Макаров говорил в свое время, что унылые люди не годятся для такого бойкого дела, как морское. Это целиком применимо к характеру А. Г. Головко. Его отличали бодрость духа, жизнелюбие, умение сплотить людей. Как известно, он был прост и доступен. Однако прост не в смысле простодушия. Он обладал тонким, я бы сказал утонченным, умом и большой силой воли. Этим объяснялось его положительное влияние на самых разных людей, будь то матросы или адмиралы, Он понимал, что главное в человеке — его нравственное начало, и постоянно заботился о воспитании воинов, сильных духом, любящих Родину, преданных нашей партии и народу. Подтверждение этому мы находим в строках, написанных его рукой незадолго до смерти! «Убежденность в правоте великого дела Коммунистической партии, любовь к Советской Отчизне породили массовый героизм наших воинов». Это относится к Отечественной войне, когда он командовал флотом, действовавшим на колоссальном пространстве от Шпицбергена до бухты Тикси, равном пространству от Риги до Иркутска. Молодой флот располагал сравнительно небольшими силами, воевал в суровых условиях Заполярья и при всем том успешно выполнял свои задачи. Отчасти это объясняется тем, что командующий флотом обладал умением правильно оценить обстановку, принимал смелые решения, а затем действовал упорно, настойчиво, добиваясь желаемых результатов. На протяжении войны у Головко появилась еще одна ценная черта — умение воспринять, подхватить все прогрессивное, что рождалось на войне, и быстро внедрить в боевую практику. Тут множество убедительных примеров: потопление вражеских транспортов артиллерией подводных лодок (как известно, впервые этот метод применил М. Гаджиев), атаки торпедных катеров в дневную пору и при свежей погоде, низкое торпедометание, взаимодействие подводного флота с авиацией и еще многое, что было вовремя замечено руководством флота и получило широкое распространение.

А. Г. Головко понимал, что один в поле не воин, и опирался на знающих, деловых людей, авторитетных на флоте. Кто его окружал? Многоопытные политические руководители: член Военного совета А. А. Николаев и начальник политуправления Н. А. Торик, умелый и знающий командир бригады подводных лодок Н. И. Виноградов, неутомимый — круглые сутки в трудах — начальник оперативного отдела А. М. Румянцев, командиры соединений А. И. Турин, И. А. Колышкин, А. В. Кузьмин. Один из его подчиненных — командир ОВРа Василий Иванович Платонов впоследствии стал начальником штаба, а затем и командующим Северным флотом. Да разве всех перечислишь! Их было великое множество, стойких, мужественных морских воинов — коммунистов и беспартийных. В этом была сила Северного флота и его командующего. Многих, очень многих Головко знал лично, встречался с ними в боевой обстановке и потому мог оценить личные качества каждого из них.

Последние годы жизни, выполняя волю партии, на посту первого заместителя главнокомандующего Военно-Морским Флотом СССР Арсений Григорьевич особенно много трудился, отдавая все свои силы, знания, опыт флоту, морякам. Сегодня у нас есть флот, который он мечтал увидеть. На смену надводным кораблям с тяжелой нарезной артиллерией пришли корабли-ракетоносцы, и среди них — ракетный крейсер, носящий славное имя «Адмирал Головко».

Он ушел из жизни слишком рано. Сердце не выдержало перегрузок, и смерть настигла его на пятьдесят седьмом году.

Выступая на вечере памяти А. Г. Головко в Центральном Доме литераторов 16 декабря 1970 года, бывший начальник Генерального штаба генерал армии Сергей Матвеевич Штеменко вспоминал об Арсении Григорьевиче:

— Я не моряк, а сухопутный товарищ. И не по обязанности, а по велению сердца пришел сюда, чтобы напомнить о человеческих качествах Арсения Григорьевича. Заочно я его знал еще с сорокового года, когда он в возрасте тридцати четырех лет стал командующим Северным флотом, а я служил в Генеральном штабе, курировал Северное направление. Началась война, мы должны были собирать данные, следить за обстановкой, анализировать ее, и мне часто приходилось говорить по телефону с командующим флотом. Даже не видя его, я знал, что имею дело с незаурядным человеком — умным, эрудированным, прекрасно знающим обстановку, умеющим видеть ближние и дальние перспективы. Никаких неясностей в отношении Северного флота у нас никогда не было.

Первый раз я увидел его в начале сорок третьего года, когда по вызову Ставки он прибыл в Москву. И, впервые встретившись с ним, я понял, какой это действительно незаурядный человек. Он мыслил оригинально и не боялся смелых суждений.

В тысяча девятьсот сорок шестом году Арсения Григорьевича назначили замначальника Главного морского штаба, а я был начальником Генерального штаба. Здесь я узнал его еще лучше. В Москве так же, как и на флоте, проявился его большой военный талант, прекрасные организаторские способности. Он был и мечтателем, и мыслителем, и трезвым реалистом. Его всегда занимали проблемы будущего. Хотя времени у нас всегда не хватало, но бывали случаи, что засиживались иногда до утра, ибо он был замечательным собеседником, хорошо знавшим литературу, искусства. А уж что касается флота, тут он как рыба в воде. С поразительной быстротой и в совершенстве он постиг трудную работу в центральном аппарате.

Некоторые военные, прибывая с периферии, долго входят в курс дела, а кое-кому эта работа и вовсе оказывается не по плечу, чего нельзя сказать о Головко. Он не только любил и понимал свою работу, но творчески развивал военно-морское дело, проявляя ясность и гибкость мышления. И был очень принципиальным человеком, особенно когда дело касалось интересов партии, Родины. Здесь он был непримирим, умел отстоять свою точку зрения. По любому вопросу имел свое мнение и открыто высказывал его, не дожидаясь, как у Грибоедова, что скажет княгиня Марья Алексеева. Все его предвидения и мечты о большом океанском флоте постепенно сбывались. И в том, что страна имеет могучий флот, — есть доля трудов нашего любимого товарища и друга.

И наконец, оценка, данная командующему Северным флотом бывшим наркомом Военно-Морского Флота СССР Николаем Герасимовичем Кузнецовым:

— За год, оставшийся до войны, Головко успел основательно познакомиться с людьми, морским театром и кораблями. Флот был небольшой, а водные просторы огромные.

Мне запомнилась поездка на Север осенью тысяча девятьсот сорокового года. В начале сентября мы с командующим прошли на одном из эсминцев от Мурманска до Архангельска. Заходили во все бухты и заливы. Было еще тепло, но в Иоканге лежал прошлогодний снег. Головко, хорошо знавший Дальний Восток, привез оттуда известную шутку о Колыме, применительно к условиям сурового Баренцева моря: «Иоканга, Иоканга — чудная планета: двенадцать месяцев зима, остальное — лето».

В перспективе на этом огромном и открытом (с выходом в океан) морском театре намечалось создать мощный флот. Но пока это была лишь перспектива. Большие заводы только сооружались. Недостаток кораблей на Севере старались компенсировать установкой береговых батарей. Вот на них-то мы с Головко и сосредоточили внимание во время нашей поездки.

Места, где ставили батареи, глухие, дорог мало, иногда приходилось добираться туда на тракторе. Одни батареи были готовы, другие еще устанавливались, а некоторые существовали пока лишь в проекте, на бумаге.

Во время этой поездки я смог впервые основательно познакомиться и с морским театром, и с новым командующим Северным флотом. Нельзя было не оценить его верных и метких определений роли подводных лодок и авиации на Севере. Понравилась его общительность, умение разговаривать с подчиненными...

Арсению Григорьевичу довелось встретить войну и всю ее провести, как он писал, «вместе с флотом». Успешные действия флота на Севере — лучшая аттестация для командующего... Адмирал Головко был одним из наиболее образованных военачальников нашего Военно-Морского Флота и пользовался большим авторитетом. Добрую память о нем сохранят моряки не одного поколения.

* * *

— Мы — первое послевоенное поколение — пришли служить на Север, когда там отгремели пушки, но эхо войны слышится и по сей день, — говорит подводник и известный поэт-североморец капитан первого ранга Владимир Николаевич Жураковский. — Нам не довелось знать адмирала Головко. Однако добрая слава о нем продолжает жить в наших делах и свершениях, рассказы о нем переходят из уст в уста. Мы стараемся воспринять стиль его работы, продолжая развивать новое, прогрессивное, что он прививал в годы войны...

Секстаны выверены точно. Сдержать волненье нелегко. Турбины «товсь»! Выходим срочно. Курс — к «Адмиралу Головко»!

«Потомству в пример»

Если вернуться к дневникам Арсения Григорьевича, то как раз в них больше всего отражается мудрость флотоводца, его глубокие знания и способность к критическому анализу. Когда он касается боевых действий подводников, на первый план выступает «сколоченность, слитность экипажа». И «не просто подчиненность всех одному — воле командира, не просто автоматическое выполнение своих функций всеми и каждым, отработанное до совершенства, но сознательное единство действий, обеспечивающих решение задачи, ради которой подводная лодка идет в море на поиски, несколько недель подряд находится в море, по неделям караулит врага в любых условиях нашего вообще нелегкого театра, — вот качество, обязательное для подводников».

В качестве примера Головко приводит ветерана подводного флота Ивана Александровича Колышкина, обладающего выдержкой и терпением, «умеющего, как никто другой, выбрать наиудобнейший момент для активных действий и для атаки, подчинить желание целесообразности, дождаться самого подходящего времени, чтобы действовать наверняка, без лишнего риска, без промаха, учтя и возможность неотразимого удара по врагу, и возможность благополучного ухода своего корабля от преследования...».

«Подчинить желание целесообразности». В этом определении как бы сконденсированы главные качества, которым, по мнению Головко, должен отвечать командир подводного корабля. Прошло больше трех десятилетий с тех пор, как были написаны эти строки. И флот у нас уже другой, и приходят служить на корабли молодые люди, не видевшие войны. А мысли боевого адмирала не устарели, они и сегодня на вооружении...

Так оценивал Головко своих подводников. А как они относились к нему? Об этом мы узнаем из рассказа бывшего командира подводной лодки, ныне вице-адмирала в отставке М. П. Августиновича:

— Через несколько дней после вступления Головко в должность командующего мы почувствовали его твердую руку. Он обстоятельно изучал каждое соединение, знакомился с командирами, с положением дел, уделяя особое внимание боевой готовности кораблей и частей. В силу ли того, что бригада лодок находилась в непосредственной близости от штаба флота, или, быть может, комфлотом предвидел, что подводным лодкам в случае войны будет принадлежать особо важная роль, Арсений Григорьевич почти каждый день бывал у нас на соединении. Его посещения не носили парадный характер. Мы видели, что он пристально приглядывается к каждому из нас, желая понять, на кого можно положиться и что кому можно доверить. В беседах с командирами лодок обсуждались самые различные вопросы, начиная с тактики использования нашего оружия и до чтения книг, которые он называл нашим духовным хлебом и без чего нельзя жить даже на войне.

Он любил простое, непринужденное общение, беседы с нами, обычно заканчивавшиеся неожиданными, прямо скажу, несколько заковыристыми вопросами из Правил совместного плавания или Правил предупреждения столкновения судов в море. В подобных викторинах победителем всегда оказывался командующий, а мы, посрамленные, принимались еще настойчивее изучать свое дело.

Мне хотелось, чтобы читатели этих строк представили себе возвращение лодки из боевого похода и увидели на пирсе фигуру слегка сутулого человека в кожаном реглане с поднятым воротником. В любое время суток, в мороз и пургу он с нетерпением ожидал нас, чтобы первым поздравить экипаж и выслушать несколько сбивчивый рассказ командира о походе!

Несмотря на занятость, колоссальное моральное и физическое напряжение, а порой и недомогание, наш командующий находил время встретить или проводить каждую подводную лодку, пожать каждому матросу руку, дать последнее напутствие командиру, пожелать всему экипажу счастливого плавания и успешного выполнения боевых заданий. Понимая, что мы идем туда, откуда можно не вернуться, он находил теплое слово, бодрящую шутку, и, отойдя от родного причала, все мы были одержимы одним желанием — оправдать надежды человека, которого чтили, уважали как отца родного.

«Нет, пожалуй, более трудной боевой службы, чем служба подводника. Если, например, летчик все же имеет шансы на то, чтобы спастись (или самолет спланирует без мотора, или можно выпрыгнуть с парашютом), то у подводника нет никаких шансов. С глубины более пятидесяти метров нечего и надеяться выбраться из затонувшей лодки. У нас же, на северном театре, даже в Кольском заливе, то есть дома, нет глубин меньше чем 250 — 300 метров...»

Если же лодка не возвращалась, командующий флотом тяжко переживал утрату. Люди не раз видели у него на глазах слезы. Он и сам этого не скрывает:

«За два с половиной года войны можно было приучить себя к неизбежности потерь, но я каждый раз переживаю до слез. После каждой потери становится как-то стыдно: вот, мол, ты жив, а другие сложили свои головы... Особенно тяжело после этого вновь провожать ту или иную лодку в очередной поход. Прощаешься с экипажем внешне спокойный, а сам мысленно представляешь все внезапности, которые ожидают уходящих в далекий поиск, на позицию, к берегам противника...»

Рассуждая о качествах наших воинов, адмирал Головко часто обращается к прошлому, понимая, что прошлое и настоящее неотделимы, они в полном единстве. Великие подвиги и свершения русских моряков достойно продолжены в Отечественную войну.

«Потомству в пример». Смысл этих слов не имеет времени. Вернее, они всегда уместны для того, чтобы определить ими значение исторического деяния, свершенного ради высокого понятия — служение Родине. Вот почему они запомнились мне сразу, как только я впервые, задолго до войны, еще в юности, когда служил на Черноморском флоте, прочел надпись на памятнике капитану первого ранга Казарскому в Севастополе. То же самое можно сказать сейчас, когда передо мной лежит медаль с вычеканенными на ней словами: «За оборону Советского Заполярья». Пройдут века, и эта медаль так же, как памятник Казарскому, останется вещественным напоминанием, незабвенной памятью героических дел, которые всегда будут «потомству в пример».

И подобно тому как в трудах великих русских адмиралов Макарова и Нахимова, так и в дневниках советского флотоводца Головко мы находим важные мысли, выраженные такими же короткими, чеканными фразами:

«Война — дело серьезное и жестокое, она беспощадна к тем, кто допускает ошибки». «Никогда не следует считать противника глупее себя». «Воевать надо не только до последней возможности, но главным образом до победы».

Эти и многие подобные им слова в дневниках адмирала звучат как наказ молодому поколению военных моряков, тоже «потомству в пример»...

* * *

...После войны я задумал книгу-интервью на тему «Чему вас научила война?». Это должны были быть беседы с самыми различными людьми, прошедшими горнило войны, начиная от солдат, матросов и до адмиралов и маршалов. И первым, с кем я встретился, был Арсений Григорьевич Головко. К тому времени он уже служил в Москве первым заместителем главнокомандующего Военно-Морским Флотом. Мы сидели в его кабинете, значительную часть которого занимал огромный, в человеческий рост, глобус. Арсений Григорьевич, как всегда замотанный делами и вместе с тем спокойный, доброжелательный, терпеливо отвечал на мои вопросы.

— Если хотите знать, война была для нас не только школой, но даже академией, какой в мирной жизни нет и быть не может.

Он развивал эту мысль дальше, опираясь на боевой опыт Северного флота, вспоминая действия подводных лодок, надводных кораблей, морской авиации, говорил о взаимодействии всех этих родов морского оружия и трудностях управления таким сложнейшим военным организмом. Я едва успевал записывать. А когда он смолк; я спросил:

— А в моральном, нравственном, что ли, отношении, наконец, в личном плане что вам дала война?

Он неожиданно улыбнулся;

— Много новых друзей...

Да, у адмирала Головко добрая слава. Даже люди, незнакомые с ним, ни разу не видевшие его в лицо, говорят о нем с глубочайшим уважением. Он вошел в историю нашего флота тоже «потомству в пример». И можно понять, почему молодые моряки, что сегодня служат на ракетном крейсере «Адмирал Головко», совершая далекие океанские плавания, гордятся этим именем не меньше, чем ветераны Отечественной войны, прошедшие огонь и воду вместе с ним, под его флагом...

Позывные адмирала Трибуца

Для поздней осенней поры совсем неожиданно заголубело небо и брызнуло солнце. Штабной катер белокрылой птицей летел по Неве, рассекая форштевнем зеленоватую волну, а на мостике, торжественный, захваченный и до глубины души потрясенный встречей с родными местами, совсем как на параде, стоял высокий, худощавый, подтянутый адмирал Владимир Филиппович Трибуц, в годы войны командующий Краснознаменным Балтийским флотом, а теперь ученый, доктор исторических наук. Он был в кителе с тремя большими звездами на погонах, конечно постаревший, усталый, но все такой же бодрый духом, неукротимый, подвижный, каким мы знали его в те далекие годы.

При виде знакомых гранитных набережных, ростральных колонн, позолоченного шпиля Петропавловки, откуда в эти минуты доносился бой часов, он, вероятно, многое вспомнил, потому что лицо его было взволнованным, то и дело он обращался к своим спутникам — ветеранам войны, пожилым людям в шляпах, кепочках, пиджаках с блеском орденов и медалей на груди.

Удивительное совпадение: не раз в дни блокады под обстрелом и бомбами на таком же самом катере он прорывался в Кронштадт или возвращался обратно, а теперь кругом мирная жизнь и он в качестве гостя. Пройдя вверх по Неве и повернув обратно, катер оставил позади причалы торгового порта, вырвался в залив и полным ходом шел курсом на Кронштадт. В ясный день на горизонте отчетливо вырисовывался островок, как будто увенчанный куполом собора, — это был Кронштадт, с молодых лет родная обитель адмирала Трибуца. Юркий быстроходный катер проскочил в ворота гавани и пришвартовался к борту прославленного балтийского корабля — Краснознаменного крейсера «Киров».

Встречали адмирала со всеми почестями. На палубе по «большому сбору» выстроились молодые моряки. Приняв рапорт, адмирал прошел вдоль строя, переживая встречу со своим прошлым.

На другой день утром корабль вышел в море. В. Ф. Трибуц вместе с ветеранами стоял на ходовом мостике. И опять перед глазами проходило все знакомое, близкое, дорогое: Кроншлот и островки, словно поднявшиеся из воды, — балтийские форты, недремлющие стражи на подступах к Кронштадту и Ленинграду, и Толбухин маяк — последний провожатый кораблей, уходящих в море. Все дальше и дальше отступали берега, они совсем растворились, и осталась вода, и только вода до самого горизонта...

Начиналась обычная походная жизнь. В. Ф. Трибуц спустился на полубак, и его моментально взяли в полон молодые моряки. Разговор шел о событиях военной поры. Он без устали рассказывал о морских сражениях. Это был удивительный, единственный в своем роде наглядный урок истории, каких не бывает ни в школе, ни в военно-морском училище. Его проводил не педагог с конспектом в руках, хотя и знающий свой предмет, но очень далекий от самих событий. Для боевого адмирала каждый островок, каждый маяк, даже вешка на пути корабля были поводом для экскурса в прошлое.

Рядом с адмиралом находились и старые кировцы, в том числе председатель Совета ветеранов корабля капитан первого ранга в отставке А. Ф. Александровский, запечатленный в фильме «Битва на море» из эпопеи «Великая Отечественная». Там на несколько мгновений выступает фигура командующего с биноклем в руках и сразу же крупным планом полное ярости лицо командира зенитной батареи Александровского, в море, в момент отражения воздушного налета на корабль фашистской авиации, во время перехода флота из Таллина в Кронштадт в августе сорок первого.

— Мой пост находился над правым крылом ходового мостика, и я все время видел вас, как вы отдавали приказания, а в критический момент, когда к борту подтянуло параван с застрявшей в нем миной, вы спустились на полубак и руководили спасательными работами. Ведь мы висели на волоске от гибели...

— Да, было такое! — коротко отозвался адмирал, лицо его стало напряженным, возможно, в эти минуты защемило сердце-Поход происходил спустя три десятилетия после победы. Несколько суток мы были в море, жили, что называется, бок о бок с В. Ф. Трибуцем, было время многое вспомнить и вдоволь поговорить. Я еще не знал тогда, что мне придется писать о нем, но следовал привычке газетчика держать блокнот наготове и делать как можно больше записей (авось пригодится!). Если я кое-что знал о войне на Балтике, встречаясь с адмиралом в подлинно боевой обстановке, то многое другое оставалось для меня неизвестным. А узнать хотелось. И тогда, пользуясь свободной, непринужденной обстановкой, я стал докучать адмиралу вопросами. И кое-что узнал о его молодых годах. Потом это «кое-что» существенно дополнили и развили люди, знавшие его смолоду. Вот так и сложилось мое небольшое повествование о нем...

«Жизнь и сердце — флот!»

Существует такое поверье: если кораблеводитель не знает свой курс — ни один ветер не будет ему попутным. Мой герой хорошо знал и верно следовал раз и навсегда избранным курсом.

В гражданскую войну он среди первых советских военморов на Балтике, на Волге, на Каспии, военно-морское училище, помощник командира линкора «Парижская коммуна», старпом линкора «Марат», командир эскадренного миноносца «Яков Свердлов», Военно-морская академия, начальник штаба Балтийского флота. И, наконец, в 1939 году — командующий флотом. Вот этапы его большого пути...

Он всю жизнь сам себя «делал», охотно принимая все, что способствовало его движению вперед в одном избранном направлении. Он и не претендовал на то, что сейчас модно называть гармонически развитой личностью. У него не было увлечений, обуревающих многих. Он решительно отметал прочь все. Все, кроме дела. А этим главным и единственным делом был для него — флот. Как писал поэт Алексей Лебедев:

Превыше мелочных забот, Над всеми мыслями большими, Встает немеркнущее имя, В котором жизнь и сердце — флот!

Флот в его представлении — это материальные и моральные ценности, корабли и люди. И прежде всего человек. Недаром такое значение придавал он всему арсеналу средств воспитания моряков, высказывая такую мысль: если до поры до времени винтовки и автоматы стоят в пирамиде, а пушки и пулеметы закрыты чехлами, то работа по идейному, нравственному воспитанию воинов не знает перерывов — это бесконечный процесс, от чего зависит моральное состояние матросов, которых он считал «главным двигателем корабельной службы». Одна из характерных черт в том, что он умел ценить время. Время измерялось им не часовой стрелкой, совершающей свой вечный бег, а по делам, свершениям. По его убеждению, время можно поставить себе на службу, если есть соответствующая организация. И в этом смысле больше всего ему подходила воинская служба, где все осмыслено, регламентировано, определено по времени.

Служба... Работа... До предела загруженные дни... Иногда даже бессонные ночи... Вот так он жил. И вовсе не потому, что хотел выделиться, обратить на себя внимание, получить побольше наград. Нет, он не мог иначе. Это была потребность, идущая изнутри, воспитанная в нем в молодые годы, еще со времен гражданской войны, когда он, шестнадцатилетний мальчуган, едва успев окончить фельдшерскую школу, в составе маршевой роты отправляется на фронт под Нарву, а затем участвует в боях на Волге и Каспии, а потом длинная череда мирной жизни, впрочем, для военного моряка и мирные будни полны тревоги. В 1928 году линкор «Парижская коммуна» совершает переход из Балтики в Черное море — путь, казавшийся далеким и опасным. И, в самом деле, стоило выйти в Балтийское море, как началась свежая погода. А там дальше, в океане, и особенно в Бискайском заливе, разразился неистовый шторм. Высокие крутые волны набрасывались на корабль и с легкостью спичечного коробка бросали его в разверзающуюся пучину. Все накрепко принайтованное на палубе срывало со своих мест и уносило в океан. Водяные валы с ревом неслись по палубе, через надстройки, через орудийные башни, кроша все на своем пути. Крены корабля критические. На верхней палубе действовала команда бесстрашных моряков во главе с помощником командира корабля Трибуцем. Каждый миг он рисковал быть смытым за борт, едва успевая схватиться за леера. Корабль был спасен. Коллективный подвиг экипажа высоко оценило Советское правительство. По приходе в Севастополь В. Ф. Трибуцу вручили именное оружие с короткой, многозначительной надписью на серебряной пластинке: «Стойкому защитнику пролетарской революции т. Трибуцу В. Ф. от РВС СССР». Стойкий защитник революции! Это высокое звание он пронес через всю свою жизнь.

* * *

Прошлое... Оно никогда не уходит из памяти. Чуть тронь — и по каким-то тонким, незримым струнам зазвучит музыка времени, и вспомнятся давно ушедшие события. Мы услышим знакомые голоса. Чаще всего они доносятся к нам из сорок первого года.

Едва немецко-фашистские войска вторглись в Эстонию, на командующего флотом легла вся тяжесть ответственности. И не только за боевые действия на море, но и за формирование морских частей в помощь Красной Армии, создание оборонительных рубежей под Таллином, эвакуация раненых. Наконец, поддержание коммуникаций с островами Эзель, Даго и полуостровом Ханко, где не затихала битва... В. Ф. Трибуц неустанно твердил: «Здесь, на эстонской земле, проходит передний край обороны Ленинграда», — и требовал одного: выстоять! Выстоять чего бы это ни стоило! Чтобы те вражеские дивизии, что нацеливались на Ленинград, в долгих изнурительных боях были обескровлены. Каждый день стойкой обороны, по словам командующего флотом, был равен выигранному сражению...

И воздух, и море — все содрогалось от незатихавших сражений. В ту пору Рижский залив превратился в арену борьбы. Там действовали корабли флота во главе с крейсером «Киров». Командовал отрядом легких сил и держал свой флаг на «Кирове» ближайший друг командующего флотом контр-адмирал Валентин Петрович Дрозд — человек уважаемый, отменный моряк, прошедший первую боевую школу в Испании. По возвращении на Родину его боевой пыл не угасал. С начала Отечественной войны корабли под его командованием охраняли вход в Рижский залив, и они же под флагом контрадмирала Дрозда шли в бой против фашистских кораблей, пытавшихся завладеть важнейшими коммуникациями на пути в Ригу.

Когда осложнилась обстановка, в Усть-Двинск прибыл В. Ф. Трибуц.

— Боимся за вас, Валентин Петрович, как бы вы тут не застряли, — с тревогой сказал он Дрозду. — Ты знаешь, каково положение на сухопутном фронте?

И сообщил, что немецкие танки уже вышли к Западной Двине и двигаются на Ригу... В этих условиях оставаться в Рижском заливе — слишком большой риск для «Кирова» и остальных кораблей. Не случайно немецкие радиостанции трубили на весь мир: «Большие силы красных закупорены в Рижском заливе, они попали в ловушку и обречены на гибель».

— Еще не известно, кто окажется в ловушке, — по лицу Трибуца проскользнула ироническая улыбка. — Но уходить надо...

А уйти отсюда было не просто: Ирбенский пролив минирован, другой пролив Муховейн — мелководен.

В. Ф. Трибуц приказал вызвать командиров кораблей, штурманов и сообщил:

— Будем выводить корабли через Муховейн. Другого выхода не вижу.

— Не пройти, товарищ адмирал, — возразил кто-то. — Там же мелко. При том на середине пролива, на самом повороте, со времен первой мировой войны лежит затопленный немецкий транспорт «Циммерман» с цементом. Через него не перепрыгнуть...

— Мы углубим канал, обойдем этот чертов «Циммерман». Правда, «Кирову» придется идти впритирку. На то есть у вас опытный штурман, — Трибуц бросил взгляд на старшего лейтенанта крейсера Пеценко. — Как ваше мнение, Василий Трофимович?

Пеценко, щеки его разрумянились от неожиданной похвалы, подтвердил:

— Да, другого выхода действительно нет.

— Ну а раз нет, немедленно приступайте к делу. Вам вместе с гидрографами поручаю пройти канал на буксире, промерить глубину, нанести данные на карту, а я сейчас же свяжусь с начальником Балттехфлота Гребенщиковым и прикажу срочно выслать из Палдиски земснаряды. Будем углублять и расширять канал с таким расчетом, чтобы не позже чем через трое суток начать проводку кораблей.

Совещание пришлось прервать: к кораблям приближалась очередная волна фашистских пикировщиков. Хлопали зенитки, взахлеб строчили пулеметы.

В. Ф. Трибуц пообещал, что в ближайшие сутки прибудут земснаряды.

— Готовьтесь к переходу, — наказал он Дрозду. — Время не терпит, каждая минута дорога.

Корабли перешли на Кассарский плес, в район Куйвасто, а штурман и гидрограф пошли на гидрографическом судне «Вал» с тралом. Они дошли до самого выхода из пролива, повернули обратно, еще раз обследовали глубины, то и дело корабль стопорил ход и гидрографы выставляли вешки на границе фарватера.

Вернулись в сумерках. Поднялись на палубу «Кирова», к командующему флотом.

— Давайте сюда планшеты, — потребовал Трибуц.

Он долго пристально всматривался в узкую извилистую морскую дорожку, испещренную цифрами. Никто не решался нарушить тишину. Все ждали, пока командующий скажет свое слово.

А он молча сидел, склонившись над планшетом.

— Картина ясна, — сказал он, поднявшись со стула, распрямив свою высокую ладную фигуру. — Будем углублять канал. Это только часть дела. Времени мало, и мы сможем подрыть в двух-трех местах, не больше. Есть еще одна радикальная мера: уменьшить осадку корабля. Сколько у вас груза? — обратился Трибуц к командиру корабля.

Тот начал перечислять: вода котельная, питьевая, мазут, боезапас...

Прикинув в уме, Трибуц сказал:

— Снять максимум груза, уменьшить осадку почти на метр. Тогда меньше риска сесть на мель.

И тут же приказал подать к борту водолей, танкер, буксир «Артиллерист» и баржи, разгрузить все лишнее, оставив мазут, котельную и питьевую воду только на переход в Таллин и боезапас для отражения возможных атак самолетов и торпедных катеров.

Скоро пришел караван земснарядов вместе с самоходными баржами. И начался небывалый в жизни речников аврал. Механизмы пустили на полный ход, стараясь из них выжать максимум того, на что они были способны. Закрутились барабаны, поднимая вверх черпаки с грунтом. Незаметно для противника они день за днем, час за часом углубляли канал.

Не забудется эта ночь, когда «Киров» снялся с якоря. Буксиры повели его по новому фарватеру.

Над морем стелилась дымка, местами туман сгущался и горизонт совсем не просматривался. Впрочем, на это сетовать не приходилось. По крайней мере, можно было рассчитывать, что отряд не заметит немецкая авиация. Медленно двигалась по каналу темная громада крейсера, а за ним и остальные корабли.

Шли медленно всю ночь. Наступило утро. Светлело, но туманная дымка не рассеивалась. И это было, как нельзя, кстати. Плохая видимость и низкая облачность по-прежнему прикрывали крейсер от воздушных атак.

Когда корабли пришли в Таллин, встали на якоря, заняв весь рейд, Дрозд явился в штаб флота на доклад к командующему. Они дружески обнялись.

— Ну как, расскажи подробно, — торопил Трибуц, горя желанием узнать все детали опасного перехода.

— Вначале мы подрабатывали машинами. Потом вдруг за кормой вздыбился рыжий песок и поплыла всякая муть... Машины застопорили. Корпус крейсера коснулся грунта, и мы не на шутку встревожились. Но надо было торопиться. Снова дали «самый малый вперед». Крейсер медленно двигался. Ориентировались по вешкам, стараясь не выйти за границы фарватера. И вот, товарищ командующий, живы и здоровы, в Таллине! — по-молодецки выпрямившись, доложил Дрозд.

— Вовремя пришли. Силы наши тают, нет резервов, а держаться необходимо. Одна надежда на корабельную артиллерию, — сказал Трибуц и стал объяснять, как он мыслит артиллерийскую поддержку сухопутных войск.

В 1945 году простой русский солдат водрузил красный флаг над рейхстагом в Берлине, а задолго до этого, в пору неравной битвы у стен Таллина, Военный совет флота и его командующий готовились к тому, чтобы силами балтийских летчиков нанести первые удары по логову фашистского зверя — Берлину.

Кому это поручить? Где найти подходящий аэродром? Как обеспечить операцию? Эти и другие вопросы решались втайне от всех. Даже летчики минно-торпедного полка под командованием Е. Н. Преображенского, которым предстояло выполнять задание, — даже они узнали об этом, когда прилетели на остров Эзель.

Пока они изучали маршрут, готовились, командующий флотом и его штаб были поглощены тем, чтобы в самый короткий срок доставить из Кронштадта на Эзель бомбы и горючее. Задача не из простых, если учесть, что Финский залив был густо минирован. И каждый выход корабля был сопряжен с большим риском. А если к тому же корабль нагружен бомбами, то это плавучий арсенал. И все-таки, несмотря на опасность встреч с минами, было принято решение: пустить тральщики один за другим на большой дистанции. Так, обходя минные поля, маскируясь от вражеской авиации, они доходили до Эзеля, выгружали бомбы, горючее и отправлялись в новый рейс.

И 8 августа 1941 года в сумерках самолеты, отягченные бомбовым грузом, выруливали на старт, отрывались от земли и исчезали в вечерней дымке. Море кончилось. Крылатые балтийцы летели над немецкой землей. Впереди узкой змейкой блеснула река Одер, а за ней показались огни Штеттина. Но впереди — сотни километров... И вот ярко освещенный Берлин! Мириады огней видны издалека. Команда: «Приготовиться!» Флаг-штурман Хохлов сосредоточился на прицеле, нажал кнопку сбрасывателя. Машина дрогнула. Там, внизу, на земле, взметнулось багровое пламя. Огни на улицах Берлина погасли, и небо пронзили кинжальные лучи прожекторов. Замелькали вспышки зениток. Но было уже поздно. Наши летчики сбросили бомбы на Берлин и ложились на обратный курс. Это был первый удар по фашистскому логову, предпринятый по решению Ставки ВТК.

И какой переполох поднялся в Германии. Из Берлина сообщили, будто это был налет английской авиации.

В эту ночь не сомкнул глаз В. Ф. Трибуц, поддерживая непрерывную связь с Эзелем и Москвой. Если бы тогда существовали приборы, способные показать внутреннее состояние человека, то наверняка выяснилось бы, что никогда прежде не билось так учащенно сердце командующего, обремененного огромной ответственностью...

Сражение в Эстонии продолжалось, но силы убывали. И, наконец, враг подкатился к стенам Таллина. Автору этих строк довелось стать свидетелем тех событий. В памяти особо запечатлелись последние августовские дни: бои тогда развернулись в курортном местечке Пирита, а затем перекинулись в парк Кадриорг. Город — в кольце пожаров. Черные столбы дыма поднимались в небо и долго неподвижно висели в воздухе. Вдали перекатывались взрывы, сливаясь с гулкими выстрелами корабельных орудий крейсера «Киров», лидера «Ленинград», эскадренных миноносцев и других кораблей, темные силуэты которых ясно выделялись на фоне спокойных вод Таллинского рейда. В небе летали фашистские самолеты, и не смолкал гул зениток.

Для командующего было совершенно очевидно, что не выдержать натиск пяти наступающих немецких дивизий, а ждать поддержки неоткуда. Значит, раньше или позже отступление неизбежно. Важно все заранее продумать, спланировать, чтобы сохранить людей и корабли. И хотя из Москвы звонили: «У вас там скопище транспортов, перегоняйте их в Кронштадт». На месте было виднее. Трибуц решал по-иному: все транспорты оставить в Таллине, распределить по гаваням, замаскировать. Конечно, в том был известный риск. А как поступить иначе? Когда придет час, на чем эвакуировать войска, технику, раненых и население?!

Небольшой круг особо доверенных лиц в секретном порядке работал над составлением плана эмбаркации. Однако все тайное становится явным.

— Вам не кажется, что, если в Москве узнают, чем вы тут занимаетесь, вас по головке не погладят?! — сказал один из высокопоставленных чинов, не подчиненных флоту.

— Нет, не кажется, — решительно заявил Трибуц. — Я командующий, отвечаю за флот, моя обязанность предвидеть назревающие события и упреждать их.

— Рискованно... — покачал тот головой. — Вас могут обвинить в паникерстве со всеми вытекающими последствиями.

— Ну что ж, обвинят так обвинят. Гораздо печальнее, если мы будем бездействовать и потеряем боевое ядро флота...

И он оказался прав: командный пункт флота находился уже в землянке Минной гавани, когда пришел приказ Ставки Верховного Главнокомандования — войскам, сражавшимся под Таллином, и Краснознаменному Балтийскому флоту отойти в Кронштадт и Ленинград. Решали часы и даже минуты. Благо план эвакуации был уже составлен. Оставалось задержать противника у стен Таллина и обеспечить погрузку войск.

Помню, для прикрытия отступающих войск в бой идут наши последние резервы — курсанты Военно-морского училища имени Фрунзе. Они выстроились поодаль от пирса. В. Ф. Трибун обращается к ним с короткой напутственной речью, его слова заглушают рев орудий, взрывы бомб и снарядов. «За землю Советскую, за родное Балтийское море «ура!» — провозгласил командующий, и ему отвечают троекратным «ура!». Чеканя шаг, безупречно выдерживая равнение, курсанты проходят и скрываются за портовыми зданиями. С парада — в бой!

Обстановка усложнялась с каждым часом. Корабли и батареи береговой обороны продолжали оказывать поддержку нашим войскам, ведя огонь по скоплениям немецкой пехоты и узлам дорог. Но слишком велико было превосходство противника в силах и технике. Подтянув резервы, немцы заняли несколько господствующих высот и вели прицельный огонь по рейду и кораблям. В эту пору последний раз в Таллине заседал Военный совет флота. Начальник штаба флота Ю. А. Пантелеев, с присущей ему четкостью, доложил обстановку на море. С севера нависают финские шхеры, южное побережье «оседлали» немцы, установив там дальнобойную артиллерию и собрав на аэродромах огромную массу авиации — пикирующих бомбардировщиков и истребителей. Но главный враг — мины! Для проводки двухсот кораблей и транспортов нужно было иметь, по крайней мере, сто тральщиков. А было два десятка. Подобный переход немыслим так же без прикрытия с воздуха. Но и это исключалось, поскольку ближайшие аэродромы были заняты противником, а из окрестностей Ленинграда наши истребители даже с дополнительными бачками «не дотянут»...

В. Ф. Трибуц, в меру своих сил, старался внешне сохранить спокойствие, хотя, как говорится, кошки скребли на сердце. Он отметил, что главное теперь — обеспечить планомерный организованный отход войск, пресекать панику; он объявил сроки отхода с позиций, методы прикрытия отходящих войск и время и места посадки на транспорты.

В последний момент появлялись все новые, неожиданные дела и заботы.

— Товарищ Трибуц, вам придется принять ценности и документы Госбанка. Груз важный, ответственный! Не знаю, где вы его разместите, но мы вам можем доверить. И только вам! — с такими словами обратился к командующему глава правительства Эстонской республики Иоганнес Лауристин.

Трибуц был немало озадачен, каким образом отправить этот груз, где для него самое надежное место? Ведь все корабли и транспорты подвергались одинаковой опасности. И все же место было найдено на крейсере «Киров». Ценный груз был эвакуирован и в 1944 году возвращен обратно в Таллин.

Пока шла погрузка войск и транспорты выходили из гаваней, пока корабли вели артиллерийскую дуэль с противником, все это время В. Ф. Трибуц находился на КП в землянке Минной гавани, принимал донесения, отдавал приказания, и только 28 августа на рассвете к борту «Кирова» подошло посыльное судно с членами Военного совета. Командующий и член Военного совета дивизионный комиссар Н. К. Смирнов поднялись на ходовой мостик, а за ними пронесли укрытое в чехле святая святых — знамя Краснознаменного Балтийского флота — первую награду Советского правительства, которой флот удостоился еще в 1928 году.

Высокий, чуть полноватый капитан первого ранга развернул на ходовом мостике карту Финского залива с нанесенными на нее данными и доложил:

— Товарищ командующий! Обстановка по состоянию на двадцать седьмое августа, десять ноль-ноль.

То был Георгий Ефимович Пилиповский, однокашник Трибуца по училищу имени Фрунзе, неизменный его соратник на протяжении многих лет службы на Балтике, начальник оперативного отдела штаба флота, а теперь начальник походного штаба при командующем.

Трибуц склонился над картой, как это бывало по утрам, когда он являлся в штаб, изучал дислокацию флата вплоть до последнего буксира: где находится, какие задачи выполняет. И, как всегда, глядя на карту, потребовал доложить построение боевого и походного порядка кораблей, систему защиты транспортов от ударов с воздуха и многое другое. Пилиповский досконально знал флот и всегда готов был ответить на любой вопрос командующего. Так и в этот раз он докладывал хотя и короче обычного, но с присущим ему знанием дела. Трибуц слушал не перебивая, а на его лице была какая-то озадаченность. Причина ее стала очевидна, когда Пилиповский, завершив доклад у карты, спросил:

— Товарищ командующий, разрешите дать «добро» на выход первого отряда?

— Нет, не разрешаю, Георгий Ефимович, — совсем неожиданно для всех ответил Трибуц, глядя за борт на разгулявшиеся волны. — Что предсказывают метеорологи?

— Ветер успокоится не раньше чем завтра.

— В таком случае выход флота откладывается. При такой погоде малые корабли, и особенно тральщики, будут сдерживать движение, мы растеряемся, и немцы смогут нас топить поодиночке, как им вздумается. Прикажите кораблям и транспортам отойти к островам Нейсаар и Аэгна. Пойдем, как только успокоится море.

Командующий и Пилиповский оба понимали: в такой ситуации промедление может быть смерти подобно. Ведь флот собрался на сравнительно небольшой акватории — опасность велика, особенно ударов с воздуха. И все же более важные соображения командующего взяли верх. И он, не колеблясь, принял решение, которое впоследствии оказалось единственно верным, безошибочным.

На следующий день ветер стих, море успокоилось, и в полдень было дано приказание начала движения кораблей.

Отряд главных сил с крейсером «Киров» снимался с якоря, сопровождаемый тральщиками, миноносцами, торпедными катерами, он спешил занять место в головном отряде.

Трибуц, Смирнов и командующий отрядом легких сил Дрозд оставались на мостике. В походе Трибуц не раз обращал свой взор к эсминцу «Яков Свердлов», шедшему в охранении крейсера. Старый знакомый, когда-то им командовал будущий флотоводец. Теперь и этот корабль, еще дореволюционной постройки, зарываясь в волны, старался не отстать от своих молодых собратьев.

Вскоре на «Киров» по радио понеслись тревожные донесения:

— Транспорт «Элла» подорвался на мине!

Командующий глянул на карту. В минуты нервного возбуждения он отличался особой быстротой реакции. И теперь в ответ послышался его сильный, полный волевого напряжения голос:

— Послать на помощь спасатель «Нептун»!

Пилиповский повторил приказание и скрылся за дверью радиорубки. А Трибуц стоял, точно влитый в палубу, строгий, невозмутимый, с биноклем на груди. Прильнув глазами к окулярам, он всматривался в море, в корабли, замечал, что слишком близко, буквально в кильватерной струе «Кирова», идет подводная лодка или отстает какой-то корабль охранения, отдавал необходимые приказания и снова стоял молча, возможно думая о том, что небольшой пароходик «Элла» первая жертва морского сражения, начало в цепи бед, что предстоит пережить участникам похода, отвечающим только за себя или за свой корабль, а он-то несет ответственность за всех, вместе взятых.

«Выдержка, и только выдержка!» — говорил он сам себе, стараясь держаться уверенно, не выказать волнения окружающим его людям.

А донесения шли и шли, одно горше другого:

— Погиб от прямого попадания бомбы ледокол «Вольдемаре»... Атакован с воздуха транспорт «Вирония»...

«Вирония»! Ведь там же работники штаба флота, политуправления, военные корреспонденты, многие, с кем расставаясь накануне днем в Минной гавани, командующий, протягивая руку, говорил: «До скорой встречи в Кронштадте». Состоится ли эта встреча?

Опять взгляд на карту и очередное приказание:

— Спасателю «Сатурн» взять «Виронию» на буксир.

Пилиповский едва успевал ответить коротким «есть!» и спешил передать приказание дальше.

И в эту самую пору воздух прорезал гул моторов фашистских бомбардировщиков, они шли девятками, строго выдерживая строй, курсом на «Киров». Над кораблем поднялась густая завеса заградительного огня. Мало того что били зенитки, командующий приказал открыть огонь. Пушки, способные поражать цели на тридцать с лишним километров, били по самолетам, сбивали их с боевого курса, рассеивали...

Немецкие пикировщики не могли прорваться сквозь густую завесу огня, они отворачивали от «Кирова» и тут же устремлялись на тихоходные, неповоротливые, слабо вооруженные транспорты. В эфир по-прежнему неслись тревожные донесения: «Подорвался на мине, принял шестьсот тонн воды. Не имею хода!..» В. Ф. Трибуц отдавал приказания другим кораблям об оказании помощи терпящим бедствие. Решения принимались мгновенно. И так же быстро исполнялись.

Одна опасность сменялась другой. Сигнальщики докладывали: «Батарея с мыса Юминда ведет огонь по кораблям!» И с мостика отдается приказание: «Подавить батарею огнем главного калибра». Гремит главный калибр, посылая залп за залпом. Батарея смолкает. Командующий флотом приказывает поставить дымовые завесы, и корабли идут дальше... Но вот новые донесения: «Мина справа!» Отдана команда, корабли обходят рогатую смерть. «Слева по борту мина!» Отдаются команды, и «Киров», а за ним другие корабли отворачивают, обходят ее стороной. Они не могут застопорить ход, рискуя стать жертвой бомбы или торпеды. Корабли форсируют минное поле. Опасность с каждой минутой нарастает. И когда в правом параване «Кирова» показался темный шар с гладкой блестящей поверхностью, сразу доложили: «Мина в правом параване!» Тут на несколько мгновений все оцепенели.

Трибуц переглянулся с Пилиповским и Дроздом. Взгляд его был испытующим. Не ожидая, кто как отреагирует на происшедшее, он громко скомандовал:

— Самый малый!

Командир корабля Сухорукое перевел ручку машинного телеграфа, и вскоре почувствовалось, что корабль сбавил ход. «Что дальше?» — думали стоявшие рядом с командующим, не смея вмешаться, нарушить ход его мысли. А он дал знать командиру корабля, что тот остается на мостике, махнул Дрозду рукой и стал спускаться вниз, на палубу.

Кажется, другого выхода не было, как обрезать параван вместе с затраленной в нем миной. Вызвали инженера-механика, он согласился. Тогда Трибун, приказал приступить к делу. И вот на палубе появился щупленький, худощавый матрос Петр Кашуба, моряки называли его «маленький-удаленький». И впрямь он не раз отличался на всякого рода работах, особенно во время ремонта корабля. В одной руке он держал маску, в другой электросварочный аппарат. Трибуц осмотрел его с ног до головы и сказал: «Действуйте!»

Тем временем боцманская команда подготовила все необходимое снаряжение. Кашубу усадили на крохотную, хрупкую беседку и стали спускать за борт, все ближе и ближе к паравану. И вот, надев на лицо маску, взмахнув рукой, он дал сигнал готовности. Тогда включили ток. Вспыхнула огненная дуга, каскадом посыпались искры. Трибуц точно прирос к борту крейсера, держась за леера, он наклонился вниз и не спускал глаз со смельчака, висевшего над самой бездной. Решали минуты. Черный шар смерти постепенно подтягивало к борту корабля. Каждый миг могла произойти беда. Чего стоили эти минуты, казавшиеся бесконечно долгими, пока не раздался треск и страшный спутник не оторвался от корабля, пошел в сторону, а затем затонул. Кашубу поднимали наверх.

Когда он вступил на палубу, Трибуц протянул ему руку, крепко сжал, и этот жест выражал многое, что в этой обстановке не выразить словами: это было и восхищение, и благодарность...

Эпизод с миной по-особому отпечатался в памяти моряков-кировцев. Вот о нем-то спустя три десятилетия, во время похода по местам боевой славы, и напомнил В. Ф. Трибуцу бывший командир зенитной батареи Алексей Федорович Александровский.

«Киров» прибавил ход. И снова В. Ф. Трибуц стоял на левом крыле командного носового мостика, принимал донесения, тут же отдавал приказания на корабли, растянувшиеся на десятки миль. Пилиповский по-прежнему курсировал между мостиком и радиорубкой, быстро выполняя приказания.

Получив решительный отпор, все реже появлялись самолеты, клейменные свастикой, и, казалось, командующему впору было вздохнуть с облегчением, если бы не произошло то, что наверняка осталось в памяти Трибуца до конца его дней.

Корабли проходили самые плотные минные заграждения. Тральщики, идя в голове отряда, одну за другой подсекали мины, они всплывали, и кораблям охранения приходилось на узком пространстве искусно маневрировать, чтобы не встретиться с рогатым чудовищем. Именно в эту пору на глазах командующего у миноносца «Якова Свердлова», шедшего в охранении с левого борта «Кирова», вырвался огненный столб, взметнувшийся к небу. И в следующие мгновения вода расступилась, чтобы принять в пучину останки корабля.

Трибуц обмер. Сердце захолодело, перед глазами поплыл туман. Усилием воли он овладел собой, и первая мысль была: спасти уцелевших. Катера «морские охотники», посланные на поиски моряков, подобрали немногих.

Погиб корабль, который в свое время был послушен своему командиру В. Ф. Трибуцу, моряки говорили с восхищением, что он «на одной пятке» крутился, как волчок, чуть ли не с полного хода швартовался к пирсу. И вот его не стало. Точно частица жизни самого командующего флотом ушла в небытие.

«Нам некогда было даже пережить в полной мере постигшее нас горе, — напишет он через три десятилетия — События набегали одно на другое, как кадры на киноленте. «Киров» вновь затралил параваном мину. Только успели избавиться от этой опасности, как началась атака вражеских торпедных катеров».

...Вечерело. Море окутывали сумерки. Идти в темноте было чревато большой опасностью, и В. Ф. Трибуц принял решение: до рассвета кораблям встать на якоря. И только рано утром они продолжали путь на восток, ведя бои с вражеской авиацией, минами, отражая атаки торпедных катеров...

Беспримерный по трудностям Таллинский поход был завершен. 87 процентов боевых кораблей пришли в Кронштадт, доставив 18 тысяч воинов, — это было боевое ядро флота, сыгравшее немалую роль в обороне Ленинграда. 22 транспорта и 12 вспомогательных судов остались на дне моря вместе с 5000 моряков и бойцов армии, оборонявших Таллин. Не будем удивляться, что за эти памятные сутки у командующего флотом появились на голове первые седые волосы.

«Историки по-разному оценивают его (поход. — Н. М.). Одни считают прорыв лишь героической эпопеей балтийцев, другие склонны видеть в нем явление трагическое и ищут причины этого. Я не разделяю ни той, ни другой точки зрения. Прорыв был одной из крупных операций, проведенных Балтийским флотом в годы Великой Отечественной войны»{2}, — таково заключение В. Ф. Трибуца.

А вот по этому поводу мнение буржуазного историка войны на море Мельцера:

«Момент после взятия Ревеля (Таллина. — Н. М.) был последним, когда немецкий военно-морской флот совместно с сухопутными силами и авиацией мог уничтожить советский Балтийский флот... Советский Военно-Морской Флот сохранил свою боеспособность, весьма активно участвовал в отражении наступательных действий немецких сухопутных сил и, наконец, в 1944 г. оказался там, где его присутствие было менее всего желательным»{3}.

* * *

...Течет, волнуется река времени. Наш герой шел по ней через крутые пороги. Сколько довелось их встретить на его долгом пути, никто не знает. Вероятно, он и сам не смог бы их перечислить. Возможно, это были тревожные дни Таллина, переход кораблей в Кронштадт, а может быть, не менее тяжелые события осени 1941 года, когда враг подкатился к стенам Ленинграда и весь флот, от адмирала до юнги, встал на защиту города на Неве.

Утро Победы

Война!.. При одном слове «война» в сознании предстают наступление, отступление, атаки, контратаки, маневры, «котлы» и многое другое... Но в Великую Отечественную войну успех достигался не только участием массы войск на полях сражений или моряков на широких просторах морей и океанов. Война была борьбой ума, хитрости, упорства. То, что планировала одна сторона, другая старалась разрушить.

Вот и в штабе Краснознаменного Балтийского флота собиралось и трансформировалось множество различных данных, на основе которых предлагались решения. Обычно адмирал В. Ф. Трибуц слушал доклады, то и дело обращаясь к карте. Подобно шахматисту, он вел сложную игру с невидимым противником, продумывал ходы, прежде чем сказать свое слово, которое имело силу приказа.

После войны стали известны документы той стороны, что вела игру с командованием Балтийского флота, стараясь доказать свое превосходство.

Каков был первый ход противника на шахматной доске, известно из директивы № 21 («План Барбаросса»):

«В ходе этих операций (речь шла о наступательных действиях немецкой армии. — Н. М.) русский Балтийский флот быстро потеряет свои базы и окажется, таким образом, неспособным продолжать борьбу».

Не вышло! Два с лишним месяца флот держался в своих базах в Прибалтике. И еще дольше на островах Моонзундского архипелага и на Ханко. Так что блицкриг на море полностью провалился...

Еще более хитрым был следующий ход противника: «Во взаимодействии с финнами, используя минные заграждения и артиллерийский огонь, блокировать Кронштадт, чтобы воспрепятствовать выходу сил противника в Балтийское море».

Блокировать Кронштадт немцам не удалось. В 1942 году подводные лодки тремя эшелонами прорвались в Балтийское море, совершив более тридцати походов. Торпедами и артиллерией они уничтожили и повредили шестьдесят вражеских транспортов и несколько боевых кораблей. Военно-морские силы Германии не смогли обеспечить бесперебойные действия на своих коммуникациях.

Когда противник выставил поперек Финского залива сплошное сетевое заграждение, усилив гогландскую минную позицию, и действия подводных лодок стали невозможны, боевую эстафету принимает торпедоносная авиация, действующая с неменьшим успехом. В 1943 году она потопила пятьдесят два транспорта и корабля противника.

Несмотря на сложности и трудности обстановки, Балтийский флот успешно решал задачи, поставленные ему Ставкой Верховного Главнокомандования.

Многое довелось увидеть и пережить нашему герою за четыре огненных года. Не раз создавались критические ситуации.

Осенью 1941 года враг подкатился к самым стенам Ленинграда. Морская артиллерия вела ураганный огонь по войскам противника, окопавшимся в ближайших пригородах — Стрельне, Петергофе. А соседствующий с ним ораниенбаумский пятачок держался силами нескольких матросских батальонов и поредевших частей 8-й армии. Какой ценой держался! Капитан Баковня, командовавший батальоном морской пехоты, за день отбивал до двух десятков вражеских атак. Люди с каждым часом выбывали из строя, и, в конце концов, комбат, раненный, остался втроем со своими бойцами.

В. Ф. Трибуц в эту тяжкую пору был там, вместе с моряками, сражавшимися не на жизнь, а на смерть. Все видели: «С нами командующий флотом!» И это прибавляло сил и укрепляло желание выстоять, чего бы это ни стоило, выстоять любой ценой, даже ценой своей жизни.

В командование Ленинградским фронтом вступил генерал армии Г. К. Жуков. Вызвав Трибуца к себе, он подвел его к карте и показал на район Петергофа:

— Вот здесь надо высадить десант, хотя бы на короткое время отвлечь, сковать силы противника, не дать ему возможности прорваться в город.

Командующий вернулся в Кронштадт. Буквально за двое суток был сформирован десантный отряд из матросов кораблей и учебного отряда. Отменные ребята! Короткий митинг. Последние напутственные слова адмирала. Команда: «По кораблям!» И в ночной тишине с 4 на 5 октября 1941 года только слышался глухой рокот моторов.

Командующий и член Военного совета дивизионный комиссар Н. К. Смирнов всю ночь глаз не сомкнули в ожидании известий. Они находились на сигнально-наблюдательном посту штаба флота. Со стороны Петергофа не донеслось ни одного выстрела, и они считали: дело сделано... Это уже потом там, в парке, развернулись жестокие схватки. Немногим морякам удалось вырваться живыми. Тяжелой ценой, но задача все-таки была выполнена. Моряки отвлекли силы противника и выиграли время, необходимое для укрепления нашей обороны на самых важных направлениях. Г. К. Жуков по достоинству оценит мужество балтийцев:

«Моряки действовали не только смело, но и предельно дерзко»{4}.

И тогда же, в самые решающие дни битвы за Ленинград, из Москвы поступает приказ: минировать корабли и, в случае прорыва противника, затопить боевое ядро флота. Командующий оцепенел, рассказывают очевидцы. Решил: «Провокация!» А когда убедился, что это не так, первая реакция была такой: срочно собирать все силы, все, чем располагает флот, и бросить для отпора врагу. Сто тысяч моряков сошли с кораблей и сражались на сухопутье, корабельная артиллерия круглые сутки вела огонь, оказывая помощь пехоте.

К счастью, в той сложной обстановке до трагедии не дошло, но сама история с минированием кораблей имела свое весьма неприятное продолжение:

«Спустя приблизительно год, когда напряжение в Ленинграде ослабло и вопрос об уничтожении флота отпал, в адрес Сталина пришла телеграмма, — вспоминает бывший нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов. — Автор ее, очевидно не знавший всех подробностей, обвинил командующего флотом В. Ф. Трибуца в паникерстве и преждевременном минировании кораблей. Копия этой телеграммы была у меня. Пришлось срочно напомнить И. В. Сталину, как все происходило, чтобы отвести незаслуженное и весьма серьезное обвинение от командования Балтийского флота»{5}.

На южном побережье Финского залива, в ближайших пригородах Ленинграда противник установил батареи. Под огнем оказалась наша единственная, жизненно важная коммуникация Ленинград — Кронштадт, а вскоре и Кронштадт — Лавенсаари, небольшой островок, превратившийся в передовую базу подводного флота Балтики.

Для связи с базами собрали транспортные средства — ледоколы, суда торгового флота, речного пароходства. Но как сделать этот путь безопасным, прикрыть от огня фашистских батарей? Вот задача со многими неизвестными, выпавшая командующему флотом. Он раздумывал, и уже созревало решение. В первую очередь контрбатарейная борьба! Открыли огонь немецкие батареи, и тут же им отвечает Кронштадт, форты, двенадцатидюймовые орудия линкора «Марат». Но, подумав, он решил: мало того! Хорошо бы корабли сделать невидимками, что бывает в сказке, но в жизни получится ли? И снова раздумья.

...Когда старшему лейтенанту Николаю Николаевичу Амелько сказали: «Вас вызывает командующий флотом!» — он удивился и переспросил: «Сам командующий?» — «Да, — ответили ему. — Вице-адмирал Трибуц».

Амелько был несколько озадачен. Правда, он знал командующего и не раз с ним встречался, начиная с памятного дня, когда курсанты училища, и среди них Амелько, проходили практику на крейсере «Аврора», и однажды во время учений у самого борта «Авроры» всплыла подводная лодка «Декабрист». В рубке показалась высокая худощавая фигура вице-адмирала Трибуца. Он перешел на «Аврору» и с большой охотой, дружески беседовал с курсантами.

Войну старший лейтенант Амелько встретил командиром учебного корабля «Ленинградсовет» в Таллине и сразу включился в боевую жизнь. Конечно, по сравнению с миноносцами или лидерами, его «корвет», спущенный на воду еще в 1896 году, считался дедушкой русского флота. С двумя пушками на борту, имея малый ход, он не поддерживал с моря наши войска и не топил корабли противника, он выполнял куда более скромные задания: перебросить войска из одного порта в другой или сопровождать конвои. Но наступила пора держать экзамен Николаю Николаевичу. Это было во время Таллинского перехода. Тут с блеском проявился и подлинный талант кораблеводителя, и мужество, спокойствие в условиях, труднее каких и не придумаешь. Приняв несколько сот раненых, «Ленинградсовет» вышел из Таллинской гавани в числе последних кораблей. И сразу на него набросились немецкие самолеты. Пользуясь тем, что у него было слабое вооружение, они пикировали, сбрасывая десятки бомб. И все мимо! Одно-единственное, что спасло старый кораблик от прямого попадания, было мастерство маневрирования его командира. Взгляд Амелько был устремлен в небо, он неотрывно следил за самолетами, а как только отрывались бомбы, энергично командовал: «Право руля! Лево руля!» — маневрировал ходами. В итоге «Ленинградсовет» в числе немногих кораблей дошел до Кронштадта, не получив ни одного прямого попадания бомбы. Недаром моряки, бывшие пассажирами, сочинили песенку, которая долго бытовала на флоте:

Амелько, старший лейтенант! Мы шлем любовь свою За доблесть, мужество, талант, Проявленный в бою...

По приходе в Кронштадт командующий выразил самое высокое признание Амелько, на какое он был только способен, сказав: «Горжусь такими командирами!» — вручил ему орден Красного Знамени и сообщил о досрочном присвоении звания капитан-лейтенанта. И вот снова его вызывают.

— Поздравляю с новым назначением, — сообщил Трибуц.

Амелько насторожился.

— Да, да, попрощайтесь со своим «Ленинградсоветом» и принимайте дивизион кораблей-дымзавесчиков. Будете прикрывать конвои...

И, развернув карту восточной части Финского залива, Владимир Филиппович стал показывать фарватер, объяснять все сложности обстановки, где какие батареи установлены противником.

— Вот видите, совсем близко, — подчеркнул он, — могут прямой наводкой бить по кораблям. Так что на вас возлагаю ответственность. Запомните, сколько вышло кораблей — столько и должно прийти в порт назначения...

А дальше все пошло своим чередом. Амелько принял корабли. И вот первый поход — проводка конвоя из Кронштадта в Ленинград. Осенью рано становится сумеречно. Корабли вышли из гавани в залив и построились согласно походному ордеру.

Амелько на ходовом мостике осматривается в бинокль. Взгляд его устремлен на южное побережье залива. Там противник, оттуда жди сюрпризов.

В это время обычная для Балтики сырая, склизкая, дождливая погода, волна бьет в борта корабля. Таинственной темнотой охвачен петергофский берег. Противника не слышно и не видно. Значит, конвой не обнаружен, и можно тому радоваться. Да не тут-то было! Что-то ухнуло вдали, и в небе над кораблями повис осветительный снаряд. Один, другой, третий... Светло как днем.

С ходового мостика команда: «Дым!» Юркие катера-дымозавесчики понеслись вдоль конвоя, окутывая корабли густой белой пеленой. А ветер, как на грех, врывается в дымовую завесу, предательски рассеивает ее в клочья, помогая противнику прицелиться.

И свистят над головой моряков снаряды, взрываясь сначала далеко, затем все ближе и ближе к кораблям. Осколки уже летят на палубу. Дымовые завесы относятся ветром, рассеиваются, и корабли — на глазах противника.

С ходового мостика головного корабля команда — рассредоточиться и маневрировать — испытанный способ Амелько еще во время Таллинского похода. Удалось вывернуться от прямых попаданий снарядов, но осколки дождем падали на палубы и надстройки. Никто не мог предполагать, что дымоаппаратура так быстро разрядится на предательском ветру и белые завесы превратятся в тонкое кружево, через которое ясно будут выступать силуэты кораблей.

Кое-как дошли до Ленинграда, ошвартовались на Неве у Васильевского острова. С борта головного корабля сошли на берег артисты Дома флота, понурые, натерпевшиеся страха, а молодой парень-гармонист во время обстрела, вопреки запрету, выбежал на палубу и был сражен наповал осколком вражеского снаряда.

Проводка первого конвоя научила многому командира конвоя — старого, многоопытного моряка Ф. Л. Юрковского — и Н. Н. Амелько. И когда командующий разбирал этот поход, выясняя все детали работы дымзавесчиков, ему стало ясно, что на кораблях мало аппаратов для дыма.

Он спросил:

— Как решить эту проблему? Куда их пристроить?

— Снять тральные лебедки и установить на их место дымоаппаратуру, — предложил Амелько.

Командующий сразу согласился, он посоветовал искать тактические приемы использования дымозавес. Склонившись над картой, он снова стал объяснять особенности проводки кораблей: хорошо, если ветер дует на батареи противника, они в таких случаях ведут огонь не прицельно, а по площадям, гораздо хуже, если ветер задует от берега на корабли, тогда может случиться то, что уже произошло.

Вскоре корабли оснастили дополнительной аппаратурой, а кроме того, началось взаимодействие с нашими батареями, после первых выстрелов на немецкие батареи обрушивался шквал балтийского огня, и они вынуждены были замолкнуть.

Всю осень Николай Николаевич Амелько нес конвойную службу, тяжелую и опасную. И с наступлением зимы, когда залив сковало льдом, судоходство не прекратилось. Ледоколы пробили фарватер, и опять пошли корабли. Но тут появились новые сложности. Дымзавесчики больше не могли маневрировать на узкой полосе фарватера. А задымлять корабли надо. Но как? Снова командующий совещался со своими командирами. Амелько предложил вместо катеров — аэросани! Их быстро нашли. И Николай Николаевич вступил в должность командира батальона дымзавесчиков. Дымоаппаратуру смонтировали в корме аэросаней, и получилось еще лучше, чем на катерах. Одно нажатие кнопки — облако дыма вырывалось из трубы, его подхватывала струя от винта и несла дальше в нужном направлении. Аэросани, сверх всяких ожиданий, оказались прекрасными дымзавесчиками, сопровождавшими корабли по всему фарватеру от Ленинграда до Кронштадта и дальше до самого острова Лавенсаари. Но бывало и другое. Случалось им выполнять совсем неожиданные задания командующего. Так в ту же самую пору несколько дней подряд немцы упорно обстреливали Кронштадт. Прицел у них был на купол старинного собора, что возвышается над городом и демаскирует военные объекты.

Амелько был срочно вызван к командующему и получил задачу: задымить собор. Хорошенькое дело! Ма-яина, которую никак не скроешь. А кроме того, на куполе наш наблюдательный пост.

«И тем не менее попробуем», — решил Амелько. И тут пошли в ход аэросани. Но разве их поднимешь на колокольню? Ничего, голь на выдумку хитра; у Амелько созрел такой план: нарыть вокруг собора высокие горы снега. И когда аэросани с нескольких сторон задним ходом въехали на снежные горы и пустили вверх дымы, не то чтобы собор — весь Кронштадт утонул в белой пелене. Командующему оставалось подивиться находчивости и мастерству своих дымозавесчиков...

* * *

— Я не могу не вспомнить Владимира Филипповича Трибуца с чувством глубокой признательности. Под его руководством мы, молодые командиры флота, проходили суровую школу войны. С ним мы пережили горькие дни отступления и радость наших побед. И потому в каждом из нас частица ума и флотоводческого таланта адмирала Трибуца, — говорит сегодня адмирал Николай Николаевич Амелько, один из многих, кого вырастила Балтика. Затем он стал командующим Тихоокеанским флотом и заместителем главнокомандующего Военно-Морским Флотом СССР.

* * *

...Где только за время войны не находился командный пункт адмирала Трибуца: в Таллине — в землянке Минной гавани, в Кронштадте — в артиллерийском каземате, в Ленинграде — на Петроградской стороне в церквушке, рядом с электротехническим институтом. А в 1943 году и совсем странно... на фабрике «Канат», что на Петровском острове. Благо это на Неве, есть причалы для швартовки судов, перегрузки войск и техники.

Задолго до начала новой большой операции командующий Ленинградским фронтом генерал Л. А. Говоров вызвал к себе командующих армиями, представителей флота и объявил, что в середине января 1944 года решено начать крупное наступление, «прогрызть» пресловутый немецкий северный вал, сокрушить врага у стен Ленинграда и погнать его дальше — на запад.

— Готовы ли вы к этому?

Командующие армиями доложили, что готовы. Когда дошла очередь до моряков, Трибуц заявил:

— Флот тоже готов! Противник теперь все больше зависит от своих морских коммуникаций, и потому очень важно их нарушать, срывать подвоз войск, боевой техники, железа и никеля из Финляндии и Швеции для немецкой промышленности. Правда, в море пока нет крупных баталий, — заметил Владимир Филиппович. — Мы выдвинулись в среднюю часть Финского залива, имеем там базы на островах Лавенсаари, Сескар. Держим врага в постоянном напряжении.

Трибуц заверил, что Балтийский флот имеет все необходимое для участия в предстоящем наступлении, Командующий фронтом поставил морякам задачу: прикрывать с моря фланги наших армий, огнем морской артиллерии и авиации разрушать узлы обороны противника. А пока — и это первоочередное дело — перебросить армейские соединения с техникой на ораниенбаумский плацдарм, откуда будет наноситься главный удар.

И поскольку это задача номер один, все силы должны быть брошены на обеспечение перевозок.

Ноябрь — декабрь самое что ни на есть плохое время года для Ленинграда: осень уходит, а зима еще не пришла. К тому же флот не имел специальных кораблей, а транспорты с большой осадкой не пустишь по мелководному фарватеру: того и гляди, застрянут где-то посреди залива и станут мишенью для немецкой артиллерии.

Однако вступал в действие важнейший фактор — время. Время потерять — все потерять! В. Ф. Трибуц приказал собрать все, что было на плаву и могло двигаться: буксиры, баржи, даже маленькие пароходики — «речные трамваи» в мирное время, бегавшие по Неве от Дворцовой набережной до парка культуры и отдыха, — даже они были мобилизованы. Разумеется, вместе со своими капитанами, инженерами-механиками, матросами, людьми, казалось, совсем не военными, но в этой обстановке не было разницы, и они стали бойцами.

«Летучие голландцы», как называл их В. Ф. Трибуц, ходили по ночам. Целая флотилия судов грузилась войсками и техникой в Ленинграде либо у Лисьего Носа и успевала за ночь дойти до Ораниенбаума, разгрузиться на пятачке и вернуться обратно. На тот случай, если конвой будет обнаружен и противник откроет огонь, морские артиллеристы были готовы вступить в контрбатарейную борьбу, а летчики-ночники могли нанести по батареям противника удары с воздуха. Не обошлось тут и без участия катеров-дымозавесчиков из дивизиона Н. Н. Амелько. Они сопровождали корабли. Как только появлялась малейшая опасность, чаще всего это бывало уже на самых подступах к Ораниенбауму, дымы окутывали корабли с войсками и техникой. Ох и сколько же ночей провел Николай Николаевич на ходовом мостике флагманского корабля в постоянном напряжении и тревоге. А днем тоже было не до отдыха: проверка техники, заправка аппаратуры, организационные дела... Так и мотались люди сутки за сутками, Как-то пришел к ним командующий флотом, увидел: теснота немыслимая, приклонить голову негде, посочувствовал и говорит:

— В моем распоряжении два больших катера ЯМБ. Отныне они ваши!..

Амелько несказанно обрадовался. Так два больших комфортабельных штабных катера с мягкими диванами, кухней, посудой стали плавучей казармой для моряков дымозавесчиков, где они жили, питались и отдыхали после ночных походов.

Начиная с 5 по 20 ноября 1943 года пятнадцать суток шли конвои. Все это время командующий флотом работал без устали. Днем формировались конвои, все проверялось, согласовывалось, а ночи были самым ответственным и напряженным временем, когда решался успех самого дела. За 15 суток без единой потери было переброшено 30 тысяч воинов, 47 танков, около 1400 машин, 400 орудий и минометов, 3 тысячи лошадей, почти 10 тысяч тонн боезапаса и других грузов...

Все время на свежем воздухе, на бешеном осеннем ветру, постоянное нервное напряжение... Не выдержал организм, В. Ф. Трибуц слег с воспалением легких. У постели больного, как и в штабе флота, стояли телефоны, и связь с окружающей жизнью не прерывалась ни на одну минуту, как не прекращалась работа по подготовке предстоящего наступления.

В один из дней к В. Ф. Трибуцу на квартиру приехал начальник штаба фронта генерал-лейтенант Д. М. Гусев.

— Командующий фронтом просит продолжать перевозки, — сообщил он. — В ближайшие две недели нужно снова перебросить большое число войск.

Трибуц подумал: ведь Невскую губу уже затянуло льдом. Все осложняется. Но не высказал своих опасений, наоборот, полный решимости, заявил:

— Раз нужно, сделаем!

И началась поистине ледовая одиссея. Помимо льда, задули ветры, противник обстреливал Кронштадт и те самые места, где скапливались войска для дальнейшей переправы.

Можно понять беспокойство, охватившее командующего, и он, еще не справившись с болезнью, поднялся, чтобы руководить перевозками.

Все мало-мальски подходящие плавсредства стянули в Ленинград — буксиры, заградители, озерные и речные баржи — и пустили в дело. Но, вползая в лед, они порой теряли винты и рули. Мог прийти на помощь ледокол «Ермак», но для него слишком малы глубины и велика опасность сесть на мель. Комфлотом раздумывает. Что делать? Как быть? И наконец принял смелое и, прямо сказать, рискованное решение — использовать быстроходные тральщики. Их мало. Они для флота — на вес золота. К тому же у них слабые корпуса. Но ничего не поделаешь, другого выхода не было, пустили их пробивать лед, проводить флотилии судов с войсками.

Суда грузюшсь в Ленинграде и шли, держа курс на Ораниенбаум. Туда — обратно, туда — обратно...

Постепенно темп перевозок возрастал. По решению командующего, грузились уже в двух местах: в Ленинграде и Лисьем Носу. И быстроходные тральщики, а вслед за ними и остальные суда медленно, но верно пробивались к цели. Штормовые ветры вызывали подвижку льда. К адмиралу Трибуцу летели по радио тревожные донесения: «Застрял во льдах. Прошу помощи!» Комфлотом немедленно посылал на выручку буксиры. Но что стоили эти часы и минуты тревожных ожиданий известий с судов, терпящих бедствие?! Благо сказывалось воспитание моряков, действовал неписаный закон войны: сам погибай, а товарища выручай. Так поступил комсомолец Михайлов, спустившись в холодную воду, а за ним и другие моряки подтянули трос к застрявшей барже и помогли выручить людей. А на следующую ночь опять беда. И куда более серьезная. При подвижке льдов зажало целый караван — восемнадцать судов сразу. А ведь там солдаты, боевая техника. Всю ночь пытались что-то сделать. Не получалось. Уже занималось утро. Трибуц позвонил командующему Военно-Воздушными Силами генералу Самохину: «Чем можете помочь?» В ходе обсуждения нашли выход: приказано Амелько поставить дымовые завесы — закрыть суда от немецких наблюдателей в Стрельне и Петергофе, береговикам открыть по противнику ураганный огонь и нанести с воздуха бомбовые удары. Решено — сделано. Не успели гитлеровцы понять, что происходит, почему вдруг такой шквал огня, как суда выбрались из ледового плена.

День ото дня обстановка в Финском заливе становилась все более тяжелой, угрожающей. И судам приходилось труднее пробиваться к Ораниенбауму. Каждый рейс продолжался более полусуток. Тогда командующий флотом принял решение: перевозить войска не из Ленинграда, а из Лисьего Носа, что значительно ближе. С городских причалов грузы перебрасывались в Лисий Нос, а отсюда на плацдарм.

В. Ф. Трибуц прибыл в Лисий Нос и наблюдал за ходом погрузочных работ. «Все равно не поспеваем», — подумал он. И тут у него возникла новая идея: открыть еще одну ледовую трассу из Горской в Кронштадт и оттуда на машинах перебрасывать технику и людей дальше, в Ораниенбаум. В Кронштадте на полный ход заработала перевалочная база. Скрытно, совсем незаметно для противника перевозки были завершены до начала наступления.

Вспоминая это время, командующий 2-й ударной армией генерал армии И. И. Федюнинский впоследствии напишет: «Вряд ли можно припомнить в истории военного искусства подобный пример, когда переброска огромных масс людей и техники непосредственно в зоне наблюдения противника была бы проведена так скрытно и без потерь. Противник до самых последних дней не имел представления о масштабе перевозок, полагал, что мы перебрасываем войска с плацдарма в город, и, видимо, не придавал значения этой перегруппировке. Балтийцы обеспечивали скрытность своих действий искусным вождением кораблей, а сокрушительный огонь морских орудий отвлекал внимание противника»{6}.

Ивана Ивановича Федюнинского в шутку прозвали «генерал Январь». И впрямь за год до этого, тоже в январе 1943 года, его войска участвовали в прорыве блокады. Теперь они сосредоточились на малой земле Ораниенбаума для последнего решающего наступления, чтобы сокрушить остатки блокады.

В канун наступления он и адмирал Трибуц встретились и вместе переправлялись из Кронштадта в Ораниенбаум. Оба, вероятно, думали об одном: пришло время продиктовать противнику свою волю, оба были суровы, напряженны.

Накануне на Военном совете флота, с участием командиров соединений, руководящих политработников, командующий нарисовал картину того, как мыслится участие флота в этой большой стратегической операции. И, закончив словами: «Мы вобьем осиновый кол в могилу противника», подумал, не слишком ли громко и хвастливо... Ему вспомнился канун войны, чрезмерная переоценка своих сил и протрезвление в осенние денечки сорок первого года.

Благо теперь другие времена. На Ораниенбаумском плацдарме было тесно от массы войск и техника была иная. И Балтийский флот пополнился малыми кораблями, получил необходимую технику, и главным образом новейшие самолеты.

В. Ф. Трибуц вместе с Федюнинским находились на наблюдательном пункте, откуда до переднего края было, что называется, рукой подать. Сюда были подтянуты все средства связи с фортами, береговыми батареями, кораблями, морской авиацией.

В преддверии того, что предстоит многодневная напряженная работа, Федюнинский советовал адмиралу отдохнуть, а сам глаз не сомкнул. Не спал и Трибуц. Еще и еще раз все проверял, уточнял, созванивался то с начальником штаба флота, то с командиром Кронштадтской базы, то с командующим Военно-Воздушными Силами...

Поскольку флот должен будет поддерживать не только 2-ю ударную армию генерала Федюнинского, но и 42-ю армию генерала Н. Н. Масленникова, которая начнет наступление из-под Пулкова, В. Ф. Трибуц принял решение — всю корабельную и береговую артиллерию объединить в пять групп. Первая будет сопровождать войска 2-й ударной армии, вторая, третья и четвертая должны участвовать в наступлении 42-й армии. Пятую группу составляла бригада морской железнодорожной артиллерии. Она была самой мощной, дальнобойной и скорострельной: шестьдесят три орудия могли за одну минуту выпустить на врага свыше двадцати трех тысяч килограмм металла. Ей-то и предстояло в первую очередь вскрывать долговременную оборону противника, разрушать узлы сопротивления и опорные пункты в тактической глубине обороны врага.

Сколько сил и времени потребовалось на подготовку материальной части, подвоза боеприпасов, «привязку» огневых позиций корабельной и морской железнодорожной артиллерии к местности! Не говоря уже о том, что стрелять надо было не в божий свет как в копеечку, а предварительно разведать цели и составить плановые таблицы.

Последняя ночь была долгой, томительной. Поведение противника ничем особым не отличалось. С той стороны иногда постреливали, иногда в воздух взвивались ракеты, озаряя снежную целину.

В. Ф. Трибуц находился на наблюдательном посту артиллеристов, вблизи от переднего края.

— Вот видите, противник наш замысел, кажется, не разгадал, — сказал он.

— Тем лучше, — отозвался хозяин КП — подполковник Проскурин. — Значит, на нашей стороне внезапность.

Занимался рассвет. Погода ничего радостного не предвещала: хмурое, серое небо, плотной стеной нависали облака. Низко над землей проплывали клочья тумана.

Трибуц глянул в глазок перископа, чертыхнулся. Посмотрев на часы, сказал:

— Еще есть время, авось и пронесет...

Но и в девять часов утра ничего существенного не изменилось.

— Природа с нами не в ладах, — досадовал он, — а надо начинать.

И когда стрелка часов показала 9.35 — в воинские части, на форты, корабли, береговые батареи понеслась команда «огонь!».

Раньше всего засверкали огненные трассы «катюш», и тут же разразилась мощная артиллерийская гроза. Заухали, загремели, заговорили на разные голоса полевые пушки и более сотни морских орудий Кронштадта, форта «Красная Горка», линкора «Петропавловск» (много лет он назывался «Маратом»).

Трибуц слышал свист снарядов, видел темные облака дыма, вспыхивавшие на месте падения тяжелых снарядов, что вскрывали железобетонные укрепления противника, обстреливали штабы, батареи, лупили по скоплениям пехоты...

Шестьдесят пять минут длилась канонада. Стена густого дыма закрыла снежную равнину. Постепенно дым рассеивался, и стало видно, как из ближайших траншей солдаты устремляются в атаку.

Сюда, на НП, непрерывно поступали донесения:

— Пошли танки! — сообщали корректировщики огня морской артиллерии, находившиеся в гуще наступающих войск. — Нужна огневая помощь.

Адмирал Трибуц следил по карте за ходом сражения и тут же отдавал приказания артиллеристам. Буквально через несколько минут, как эхо, доносился орудийный гром.

Едва успели выполнить заявку танкистов, как тут же послышался голос командира стрелкового корпуса А. И. Андреева:

— Товарищ адмирал! Прошу еще раз прополосовать огнем доты в районе...

И снова открывали огонь морские орудия.

Немцы ожесточенно сопротивлялись, переходили в контратаки. Весь день не затихала боевая страда. В итоге первая линия обороны была прорвана и наши войска под прикрытием огня пошли дальше...

В конце дня В. Ф. Трибуц разговаривал с начальником штаба фронта, и тот сообщил: несмотря на первые наши успехи, противник в районе Стрельны и Петергофа упорно сопротивляется. Адмирал приказал сосредоточить огонь на этих участках, после чего от сорока до семидесяти снарядов крупного калибра обрушилось на каждую цель. Огневые налеты повторялись много раз, пока генерал Андреев не передал: «Спасибо, морячки, крепко поддержали».

На следующий день должны были перейти в наступление войска с Пулковских высот, и адмирал Трибуц возвращался обратно в город. Он спешил на командный пункт генерала Говорова в Московском районе — в самом высоком здании много лет строившегося, так и недостроенного, Дома Советов. В отличие от НП на пятачке — тут была и оптика, и радиостанция, и другие виды современного управления войсками, благодаря чему визуально просматривался передний край.

— Артподготовка началась. Тысячи стволов фронта и флота сотрясали воздух, — рассказывал адмирал. — В грохоте канонады наши попытки разговаривать напоминали мимику актеров в немых фильмах. Меня, да и всех присутствующих здесь, восхищала удивительная сила огня, ритмичность, непрерывность и точность действий наших артиллеристов.

Комфлотом знал, что там, на Пулковских высотах, среди войск 42-й армии, перешедшей в наступление, были гвардейцы стрелкового корпуса генерала Н. П. Симоняка, в 1941 году героически сражавшиеся на полуострове Ханко.

С утра стали поступать заявки от наступающих войск.

«Часов в одиннадцать меня попросили срочно оказать помощь: фашисты укрепились на одной из высот в районе Красного Села, упорно огрызались и задерживали наступление нашей пехоты, — вспоминает адмирал. — Я и раньше знал об этой, так называемой, цели № 23, но все же проверил свои предположения по телефону, вызвав командира четвертой артгруппы инженер-капитана первого ранга И. Д. Снитко. Он подтвердил мои сведения, и я поручил ему фундаментально заняться зловредным «орешком». Орудия 406-миллиметрового калибра вместе с артиллерией крейсера «Максим Горький» сумели его расколоть. На высоте вскоре взметнулся взрыв и возникло огромное пожарище. Как потом выяснилось, артиллеристы разрушили там железобетонный командный пункт, два долговременных сооружения и подняли в воздух склады боеприпасов. Несколько позже поступило приказание командующего фронтом подавить сопротивление противника в Малых Кабози и Виттолове. Эти цели, как и предыдущие, могли накрыть только орудия группы Снитко и линейного корабля «Октябрьская революция». Они ударили вместе. Пятисоткилограммовые снаряды разрушили ряд долговременных огневых точек, уничтожили много офицеров и солдат. До штурма Кенигсберга я потом не наблюдал такого мощного огня и такой грандиозной концентрации артиллерии, — признался адмирал. — Вероятно, этот ленинградский день был внушителен не меньше, чем день сталинградской артиллерийской увертюры, начавшей разгром армии Паулюса. Орудия нашей железнодорожной артбригады открывали огонь 136 раз и выпустили при этом 7000 снарядов, а вся артиллерия флота провела 220 стрельб и выпустила 12 000 снарядов крупного калибра»{7}.

Прав маршал артиллерии Г. Ф. Одинцов, отметивший, что в военной истории едва ли имело место такое использование морской артиллерии для нужд наземных войск.

В первые дни наступления погода ограничила действия авиации, и все же наиболее подготовленные экипажи морской авиации вылетели, обеспечивая наступающие войска. Штурмовики непрерывно висели над полем боя, вели огонь из пушек, пулеметов, реактивного оружия и сбрасывали на цели бомбы с взрывателями замедленного действия. А когда на одном из участков нашу пехоту остановила фашистская батарея, адмирал обратился к командующему ВВС:

— Михаил Иванович! Выручай...

И тут же снова вылетели штурмовики. Летчики Никулин и Максюта с бреющего полета штурмовали батарею, пока не заставили ее замолчать.

Михаил Иванович Самохин был всегда правой рукой командующего флотом. Теперь он проявлял исключительную оперативность, бросая авиацию то на прикрытие войск, то для ударов по танкам и артиллерийским батареям.

Наступление длилось не день и не два. Все это время командующий флотом находился на командном пункте командующего Ленинградским фронтом рядом с генералом Говоровым.

И как было в эту страдную пору не вспомнить события годовой давности, с которых все началось. То была первая попытка вырваться из стального кольца блокады, прорубить хотя бы узенький коридор, способный связать Ленинград с Большой землей. Семь дней и семь ночей (с 12 по 18 января 1943 года) комфлотом находился на своем КП, управляя огнем морской артиллерии, действиями морской пехоты, гордый сознанием, что и ханковцы, и тысячи других моряков с кораблей и частей флота, влившиеся в ряды армии, с успехом сражаются на главном направлении.

«Кто знает, был бы вообще возможен боевой наступательный январь 1944 года без того января 1943 года, когда войска Ленинградского и Волховского фронтов обрушились на левый фланг сильнейшей группировки гитлеровских армий «Север»{8}, — отмечал В. Ф. Трибуц.

Да, вероятно, он прав. В 1943 году была увертюра к тому грандиозному событию, что происходило теперь.

Благодаря точно скоординированным действиям армии и флота, пресловутый северный вал затрещал по всем швам, группировка врага была разгромлена. Фронт уходил все дальше и дальше от Ленинграда...

После освобождения Петергофа — этой сокровищницы русской культуры — приехал туда адмирал Трибуц. Увидел почерневшие стены Петергофского дворца, останки знаменитых фонтанов, исчез бронзовый Самсон, раздирающий пасть льва, — немцы его распилили и бронзовые обломки увезли в Германию в качестве ценного сырья. Горько было видеть все это...

Корабли и морская артиллерия продолжали вести огонь на пределе своих возможностей, пока доставали до врага. Значительную часть времени командующий флотом находился на КП командующего Ленфронтом, управляя морской артиллерией и действиями балтийской авиации.

Только 27 января, когда было объявлено по радио о полном разгроме гитлеровских войск у стен Ленинграда, только тогда у него вырвался вздох облегчения. Еще раз подтвердилось, что армия и флот достигли полного взаимодействия, согласованной работы штабов, оперативного и тактического взаимодействия авиации и артиллерии флота с сухопутными войсками и фронтовой авиацией. Не напрасно разрабатывались совместные планы, обменивались оперативными группами, устанавливали единую систему опознавания, взаимной информации, единые карты целеуказания — вот благодаря чему Ленинградский фронт и Балтийский флот в ходе большой и сложной стратегической операции достигли успеха.

Вечером адмирал Трибуц стоял на палубе крейсера «Киров», окруженный моряками, наблюдая блеск ракет, слушая гром исторического салюта. От волнения у него на глазах были слезы. Возможно, в эти минуты тяжкие испытания блокады проносились перед ним. И было радостно сознавать, что победа есть и в ней не малая доля балтийских моряков и летчиков — его мужественных питомцев.

Счастливая пора! Фронт уходил все дальше на запад. В сводках Совинформбюро появлялись знакомые названия ленинградских пригородов: Ропша, Красное Село, Пушкин, Гатчина. А на правом фланге, с моря, еще нависала целая цепочка островов, так называемого, Бьеркского архипелага. Эти острова продолжали оставаться в руках противника и представляли немалую опасность для наших войск. Естественно, это озадачивало адмирала Трибуна. Флот не устраивало такое положение, при котором финны и немцы могли обстреливать фарватеры и нарушать наши морские коммуникации из Кронштадта на запад, И штаб флота разрабатывал новые идеи командующего, который смотрел в завтрашний день...

КП «Валун»

Третью военную весну встречала Балтика, счастливую весну освобожденного Ленинграда. Флот восполнил боевые потери от бомбежек и артиллерийских обстрелов. Были не только отремонтированы корабли, но даже построены новые малотоннажные — тральщики и бронекатера, торпедные катера, малые и большие «охотники».

Готовилось крупное наступление на Карельском перешейке. Перед этим флот выполнял свою традиционную обязанность по переброске войск. Только теперь в обратном направлении — из Ораниенбаума в район Лисьего Носа. В. Ф. Трибун, лично руководивший перевозками, вспоминает: «Перед Ораниенбаумом эшелоны с марша направлялись в Верхний парк, где они ждали вызова на погрузку. Пирс на Лисьем Носу вдоль всей западной стороны маскировался сетями с камуфляжем. Надежно мы укрыли и трассу перевозок. Огромные клубящиеся тучи дыма тянулись за маневрировавшими катерами (имеются в виду опять же катера-дымозавесчики Н. Н. Амелько) и самолетами, вооруженными специальной аппаратурой».

Итак, с 4 по 8 июня 1944 года корабли скрытно перебросили на Карельский перешеек двадцать две тысячи воинов с полным вооружением.

Артиллеристы и летчики Балтики поддерживали наступление своих боевых друзей на Карельском перешейке. Встал вопрос об островах Бьеркского архипелага. Их еще занимали фашистские войска, что создавало известную опасность для приморского фланга нашей армии и тыла Ленинградского фронта.

Незадолго до Выборгской операции, о которой дальше пойдет речь, командующий Ленинградским фронтом маршал Л. А. Говоров повел разговор с командующим флотом о новых задачах для флота.

— Надо брать острова, — сказал он, указав на карте район Бьеркского архипелага.

— Мы это предвидели, — заявил В. Ф. Трибуц, — и для высадки десанта подготовили две бригады.

Он назвал номера дивизий и поспешил разъяснить, что войска прошли специальную учебу, тренировались, привыкли к морской обстановке и прочее, на что Говоров не реагировал, только в его глазах была заметная лукавая улыбка. До конца выслушав Трибуца, он сказал:

— На эти дивизии вы не рассчитывайте. Они задействованы в другом месте, а у вас достаточно и людей, и боевой техники. Скажите спасибо, что мы вашу авиацию больше не используем. Значит, авиация, артиллерия, бригада морской пехоты. Чего же еще? Нащупайте у противника слабые места и бейте его.

После такой преамбулы Трибуц был несколько озадачен.

— Леонид Александрович, — пытался увещевать он. — Острова Выборгского залива сильно укреплены. Мы с ними имели дело еще в тридцать девятом году, и, надо признаться, — это крепкий орешек. Там точечные цели, а для уничтожения их требуются и техника, и люди...

— Согласен! Только пока ничем помочь не смогу. Управляйтесь своими силами, — повторил он.

На этом разговор завершился. Комфлотом приехал в штаб расстроенный, но делать нечего — закипела работа. Собрался Военный совет, явились командиры соединений, стали обсуждать, как справиться своими небольшими сухопутными силами. Было решено бригаду морской пехоты перебросить в район Койвисто, что совсем близко к району боевых действий, затем привести в готовность весь малый десантный флот — тендера, морские бронекатера, катера-дымозавесчики, провести их скрытно через узкий пролив Бьерке-Зунд, охраняемый артиллерийскими батареями противника. Не отрываясь от карты, обсуждали, где самое уязвимое место противника, куда высаживаться, чтобы достичь тактического успеха.

На другой день командующий прибыл в район предстоящих боев, остановился в маленькой деревушке, в ветхом деревянном домике, насквозь продуваемом со всех сторон бешеными ветрами.

Сюда вызвали офицеров. На стене висела карта Выборгского залива с крупными и мелкими островками, которые предстояло взять. Трибуц расположился за столом, а перед ним, на лавках, сидели командиры частей морской пехоты и соединений кораблей. Он рассказывал, как мыслит провести высадку. Юрий Федорович Ралль, командовавший Кронштадтским морским оборонительным районом, сказал: «Сил достаточно, чтобы сбить противника с его укрепленных позиций и заставить отступать, а дальше будем наращивать удары».

Следующим поднялся и подошел к столу командир дивизиона дымозавесчиков Амелько. Едва он успел произнести несколько фраз, как домик затрясся, словно в лихорадке. Зазвенело стекло, с потолка посыпалась штукатурка. Все вскочили, кто-то крикнул: «Артобстрел! Надо рассредоточиться!» — — но его перекрыл властный голос командующего флотом: «Всем оставаться на местах!» Действительно, следующие снаряды упали в отдалении, с большим перелетом. Едва успев прийти в себя, люди увидели руку командующего флотом в крови. Надо же было такому случиться: один-единственный осколок, влетевший в окно, ранил В. Ф. Трибуца.

Произошло минутное замешательство. На помощь бросились офицеры. Трибуц сказал: «Не беспокойтесь, всего-то маленькая царапина», вынул носовой платок, положил на рану, тут же объявился санитар и сделал перевязку, командующий снова сел за стол, и разговор продолжался, как будто ничего не произошло.

Что смущало командующего — так это белые ночи, как в такую пору провести незаметно десантные тендера с войсками и техникой и точно рассчитать время высадки десанта минута в минуту, иначе не получится взаимодействие с авиацией: она или вылетит раньше времени, или позже, что Трибуц считал еще хуже.

И снова у командующего флотом наступили горячие денечки. Порой он не замечал, когда кончается ночь и наступает новый день. Он находился в этом районе большую часть времени в частях и соединениях, проверяя подготовку, координируя работу штабов — морских, авиационных, артиллерийских, а кроме того, непрерывно велась разведка района предстоящих боевых действий и результаты докладывались командующему. Выяснилось, что придется иметь дело с немалыми силами противника. Докладывали, что, кроме основательной противодесантной обороны — дзотов, траншей, береговых батарей, у противника еще и крупный островной гарнизон, а в шхерах прячутся два миноносца, канонерские лодки, десантные баржи, сторожевые корабли... Все это приходилось учитывать, на ходу вносить необходимые коррективы в общий план операции. Настала пора действовать.

Внимание командующего флотом было приковано к району Хумалиоки — там сосредоточился Десант и все плавсредства, необходимые для высадки. Ю. Ф. Ралль, возглавлявший это хозяйство, непрерывно поддерживал связь с командующим. Он предложил пойти на маленькую военную хитрость и отвлечь внимание вражеского гарнизона: перед высадкой основных сил десанта направить в южную часть острова, так называемый, демонстративный десант. Цель его — привлечь к себе внимание, а тем временем под прикрытием дымовых завес, которые поставят корабли Амелько, в северной части острова произвести высадку основных сил. Выслушав Ралля, командующий произнес одно короткое слово: «Добро!» В дальнейшем задумка себя полностью оправдала. Все разыгрывалось как по нотам. Действительно, противник бросил все силы в южном направления, а тем временем десантники произвели высадку в северной части. Пользуясь тактической внезапностью, они захватили плацдарм. Правда, потом, после некоторой растерянности, противник собрал силы и перешел в контрнаступление.

Борьба была ожесточенной, с переменным успехом, пока подоспело подкрепление и не была пущена в дело наша авиация. Задача по освобождению Пиисари, а затем и других островов Бьеркского архипелага все же была выполнена. А это, помимо изгнания противника, открывало нашему флоту возможность пользоваться шхерным, так называемым стратегическим, фарватером, который тянется вдоль финских шхер до самого выхода в Балтийское море. Он меньше других районов был минирован, поскольку всю войну это была главная, наименее уязвимая коммуникация противника.

О том, что было дальше, автор может рассказать, основываясь на своих собственных наблюдениях, поскольку ему довелось при сем присутствовать...

С освобождением островов Бьеркского архипелага было сказано лишь первое слово. Теперь предстояло освободить острова Выборгского залива, занимавшие ключевые позиции: Тейкарсаари, Суоиионсаари и Равенсаари. После их взятия, по меткому определению В. Ф. Трибуца, «распахивались ворота», позволяя освобождать другие острова и превращать их в своеобразные «пролеты моста» к северному берегу Выборгского залива. Но финны учли недавние уроки боев и усилили противодесантную оборону окопами, траншеями, пулеметными гнездами, артиллерийскими и минометными батареями, выставив множество мин на подходах к этим трем островам. Кроме всего прочего, в шхерных базах находились корабли разных классов, начиная с эскадренных миноносцев и до подводных лодок и торпедных катеров. Так в общих чертах складывалась обстановка, заставившая командующего флотом страховать высадку десанта с учетом самых неожиданных осложнений.

На этот раз флот взаимодействовал с 59-й армией Ленинградского фронта. Когда Трибуц прибыл в Кайсалахти на командный пункт генерал-лейтенанта И. Т. Коровникова, то командарм первым долгом спросил, чем он, адмирал, располагает. Владимир Филиппович стал перечислять: триста бомбардировщиков и штурмовиков, морские бронекатера с танковыми башнями, артиллерийские бронированные катера-«охотники», торпедные катера и, разумеется, десантные суда. Видимо, это произвело на генерала впечатление, ибо, как свидетельствует адмирал, Коровников сказал: «Солидно, солидно...»

Теперь позволю себе маленькое отступление. Накануне начала операции мне было поручено связаться с В. Ф. Трибуцем, быть на его КП, соответственно осветить это событие. Признаться, я огорчился, позвонив в штаб флота и узнав, что командующий уже там.

Приехав в Койвисто, я почувствовал близость грозы. Как стало известно, была пробная высадка на Тейкарсаари, она не увенчалась успехом, противник успел собрать все силы в кулак и обрушить их на десантников, те вынуждены были отступить. Теперь предстояла новая фаза боев.

В. Ф. Трибуца я нашел на мысе полуострова Пулсниеми, В защитном комбинезоне, с биноклем на груди, казалось, в нем ничего морского и тем более адмиральского, он ничем не отличался от десантников, которых я видел во время посадки на суда. Эту поляну, с которой просматривался Выборгский залив, командным пунктом можно назвать условно. Никакой особой защиты здесь не было.

Трибуц расположился за гигантским гранитным валуном выше человеческого роста. И ничего, кроме карт и телефонов, вокруг него не было.

В нескольких десятках метров отсюда, в землянке, располагался штаб Кронштадтского морского оборонительного района, откуда отдавались команды на корабли. Рядом с нами, чуть впереди, — это я потом уже обнаружил, — стояла артиллерийская батарея, пушки, замаскированные ветками, и солдаты возле своих детищ в ожидании команды открыть огонь.

Поначалу была тишина, голубое небо, тихое, ни малейшего шороха воды — этакая странная идиллия. Только слышался глухой отрывистый и всегда повелительный голос адмирала:

— Михаил Иванович, скоро концерт начнется? Это было обращение к командующему авиацией генералу М. И. Самохину.

Должно быть, Самохин ответил положительно, потому что Владимир Филиппович довольно улыбнулся:

— Ну очень хорошо. Я так и знал!

Долго велись переговоры с Раллем насчет того, чтобы иметь в резерве корабли на случай необходимой помощи. Ралля адмирал называл на «вы» с особой почтительностью и уважением. Он был старше Трибуца, воспитал не одно поколение моряков, считался одним из крупных специалистов на флоте, был ценим и уважаем. Впоследствии, в трудах адмирала Трибуца, мы найдем и такое признание: «Мнение Юрия Федоровича (Ралля. — Н. М.) было для меня всегда ценно. Я привык прислушиваться к его умным советам еще тогда, когда он был начальником штаба флота».

В последние часы и даже минуты адмирал поддерживал связь по телефону со своими подчиненными, в том числе с артиллеристами дальнобойных пушек, прикативших из Ленинграда на платформах, что называется, своим ходом.

Десанты должны были высаживаться одновременно на всех трех островах. А на тот случай, если противник попытается ввести в бой свои морские силы, стояли в готовности наши торпедные катера отряда прикрытия, ими командовал капитан второго ранга И. М. Зайдулин.

Адмирал еще раз убедился, что все на своих местах, все находится в полной готовности.

Еще какое-то короткое время можно было наслаждаться тишиной, хотя катера и десантные тендера с людьми и техникой уже двигались, держа курс на острова, противник их не обнаружил. Но вот в какой-то миг в небе появились наши штурмовики и бомбардировщики, они пронеслись над нами, и буквально через минуту-две донеслись громы взрывов бомб. Даже без бинокля отчетливо виделись столбы густого черного дыма, взлетевшие над островом Теркарсаари, что был самым ближним к нам...

Адмирал, не отрываясь от бинокля, долго и сосредоточенно рассматривал, что там впереди. Вскоре над водой поплыло облако дыма — это катера-дымозавесчики под командованием лихого Николая Николаевича Амель-ко сделали свое дело. Воздух наполнился гулом самолетов, громом артиллерии, взрывами на острове и тарахтением моторов, тендеров и бронекатеров. Противник не дремал. Его батареи открыли ураганный огонь. Несколько снарядов взорвались поблизости от валунов, и тогда член Военного совета А. Д. Вербицкий крикнул нам: «Ложитесь, дураков осколки любят». Обстрел еще не кончился, как пришло известие, что шоферы командующего и члена Военного совета ранены, им оказана помощь.

В. Ф. Трибуц снова поднялся и припал глазами к линзам бинокля. В какой-то миг впереди на воде очень отчетливо мелькнули одна за другой огненные вспышки — и в небо поплыли черные дымы. «Ай, ай... Какая беда! — воскликнул Трибуц с душевной болью и, волнуясь, добавил: — Вероятно, подорвались на минах».

Увы, его догадка оправдалась: два бронекатера взорвались и тут же пошли ко дну с командами, вместе с ними погиб и командир отряда капитан второго ранга В. Н. Герасимов.

Приходили донесения о том, что на все три острова наши войска высадились и ведут бой, никто особой радости не проявил, настроение было омрачено гибелью двух боевых кораблей.

Адмирал Трибуц продолжал управлять боем, поминутно ему передавали телефонную трубку, то докладывали с КП авиации или артиллеристы, не прекращавшие обстреливать острова, вести дуэль с батареями противника и даже после высадки десанта поддерживать его продвижение в глубь островов.

В этот день два острова были очищены от противника. Но тот, что лежал перед нашими глазами, — Тейкарсаари — так-таки упорно сопротивлялся. Финны бросили туда подкрепления и оттесняли наших десантников к воде.

Адмирал говорил по телефону с командармом Коровниковым:

— На Тейкарсаари плохо. Их могут сбросить в воду. Необходимы подкрепления.

— Знаю, товарищ адмирал, и принимаю меры...

Действительно, вскоре Ралль доложил, что прибыло пополнение и корабли выходят на подмогу.

Наращивание сил шло с нашей стороны и еще быстрее, стремительнее — со стороны противника. Положение создавалось критическое. И опять Трибуц держал совет с Коровниковым. Тот сказал:

— Войска у меня больше нет. Остались танки. Но ведь ваши суда-малютки пойдут с ними по-топорному на дно.

— Не пойдут! — решительно заявил Трибуц. — Давайте танки в гавань, за переправу отвечаю я.

На том и решили. Тут, как часто бывает в таких случаях, снова вступал в действие фактор времени. Перевес был на стороне противника, и наши держались из последних сил.

Времени на то, чтобы с кем-то посоветоваться о переправе танков, не оставалось. И, видимо, даже не требовалось. У адмирала молниеносно возникла мысль спаривать по два тендера и грузить на них танк. Он отдал приказание готовить плавсредства. А тем временем подошли танки. Они были переправлены, и это помогло прорвать оборону противника, и продвижение наших войск в глубь острова продолжалось...

Тендера с танками шли и шли на поддержку нашим войскам. Но этого мало. Адмирал не был уверен, что появление танков может коренным образом изменить обстановку, и потому он, уже в который раз, звонил командующему авиацией генералу Самохину:

— Михаил Иванович! Пошли сейчас бомбардировщики и штурмовики, пусть снова прочешут плацдарм и откроют путь танкам и пехоте.

— Будет сделано! — отвечал Самохин.

Прошло несколько минут, и он доложил, что самолеты уже в воздухе.

На протяжении целого дня бомбардировщики, штурмовики, прикрываемые истребителями, тучами проносились у нас над головой, и, как в кино, без всяких биноклей можно было наблюдать их появление над Тейкарсаари, слышать взрывы бомб, гулкие пушечные очереди, взрывы эресов самолетов-штурмовиков, что шли над лесом над самыми деревьями, прочесывая войска противника, который был основательно измотан, но все еще удерживал свои позиции.

Однако попытка противника подбросить подкрепление не увенчалась успехом. Морские силы его были атакованы авиацией, торпедными катерами и, неся потери, вынуждены были убраться восвояси.

Вечером поступило донесение, что Тейкарсаари полностью в наших руках.

Так завершилось наступление, стоившее адмиралу колоссального нервного напряжения.

Когда бои закончились, я спросил командующего:

— Как вы оцениваете операцию?

— Как очень тяжелую, но поучительную, — коротко заявил он. — Надо отдать должное противнику, он проявил исключительное упорство, преподал нам урок, который, надеюсь, в будущем не повторится.

Вскоре многие участники этих тяжелых боев были награждены. И среди них капитан третьего ранга Николай Николаевич Амелько, храбрый воин, на своем маленьком катерке находившийся под прицельным огнем противника. И на этот раз его выручило умелое, просто виртуозное маневрирование... Из рук командующего флотом он получил награду, считавшуюся очень почетной среди моряков, — орден великого русского флотоводца П. С. Нахимова за номером шесть...

Жизнь шла своим чередом...

В те дни суда противника, поврежденные у Тейкарсаари, отошли и укрылись в финском порту Котка. Адмирал беспокоился, считал, что необходимо вести непрерывную разведку, знать, какие там боевые средства и в какой мере они могут угрожать флоту. По его приказанию велась воздушная разведка, и все, что обнаружили летчики, немедленно докладывалось командующему. После одного из таких полетов Самохин позвонил и сообщил очень важную новость: «В порт Котка прибыл «Вайнемайнен». Это была сенсация. За броненосцем береговой обороны наши летчики усиленно охотились еще в тридцать девятом году.

Не было двух мнений — его надо потопить. Притом срочно, пока он не ушел в шхеры, там его трудно найти.

Штаб авиации торопился сделать необходимый расчет и быстрее послать самолеты. Но торопливость обернулась своей обратной стороной. Первый вылет оказался безрезультатным: корабль не был обнаружен. Затем ясные дни сменились хмурыми. Тут уж было время все как следует обдумать, отобрать наиболее опытных летчиков. Назвали имя летчика В. И. Ракова.

— Я думаю, Раков справится, — согласился адмирал, имея в виду командира полка пикирующих бомбардировщиков.

Спустя много лет мы узнали, почему В. Ф. Трибуц так решительно поддержал кандидатуру Ракова.

«Утверждая решение, предложенное генералом Самокиным на удар по броненосцу береговой обороны в Котке, я вспомнил первые боевые полеты Ракова, тогда еще совсем молодого, но храброго и расчетливого командира авиационной эскадрильи. Это было осенью и зимой 1939 года. Раков и тогда выделялся умением наносить снайперские удары по противнику. Ему по заслугам 7 февраля 1940 года присвоили звание Героя Советского Союза. В дни Великой Отечественной войны, окончив Военно-морскую академию, Василий Иванович направляется на Черноморский флот. Там он остается верным своему «амплуа» — летает на выполнение наиболее тяжелых и важных заданий. В 1942 году Раков прибыл на Балтику и сразу же включился в боевую работу. На флот начали поступать новые машины Пе-2. По своим данным эти самолеты, как никакие другие, совпадали с летным почерком Ракова — скоростные, маневренные, предназначенные для нанесения точных ударов в упор, с пикирования. Став командиром пикировочно-бомбардировочного авиационного полка, Василий Иванович сначала сам освоил технику пилотирования новой машины, а затем начал усиленно готовить подчиненных. И многих на мастерство прицельного бомбометания. Теперь летчики этого полка сдавали над Коткой серьезный экзамен. Да и не только полк пикировщиков. Проверялась вся организация массированного удара. Она, между прочим, заслуживает тщательного изучения»{9}.

Я привел эти строки для характеристики адмирала, который знал своих моряков, летчиков. И не только по фамилии...

А что касается операции, то она увенчалась полным успехом. Пикирующие бомбардировщики В. И. Ракова вместе с торпедоносцами другого такого же аса И. Н. Пономаренко пустили броненосец на дно. Правда, потом, при сличении снимков, выяснилось, что это не «Вайнемайнен», а крейсер ПВО «Ниобе». Маленькое недоразумение, только и всего.

Вскоре за эту операцию здравствующий поныне Василий Иванович Раков получил вторую Золотую Звезду, летчик-торпедоносец Пономаренко стал кавалером Золотой Звезды Героя...

Флаг адмирала

Ладога!.. Слово это овеяно легендами, начиная с древних времен зарождения бурного озера-моря, как писал некий валаамский инок:

Когда же осенью здесь буря Пробудит озеро от сна, Тогда, чело свое нахмуря, Бывает Ладога страшна.

Бурная, своенравная Ладога, защитница и кормилица великого города на Неве! Неувядающая слава пришла к ней в годы войны. При одном ее упоминании всплывает в памяти «дорога жизни», скованная льдами зимой, суровая и штормовая весной и осенью. И почти круглый год там велись бои на воде и в воздухе.

Не счесть, как часто бывал здесь командующий флотом В. Ф. Трибуц. Он то летел через Ладогу на самолете, то в бурную погоду шел на корабле или в 1943 году в декабрьскую стужу пробивался по фарватеру на канонерской лодке «Нора». Корабль затирало во льдах. Он отходил назад, делал разбег и с трудом пробивался метр за метром, кроша лед. В тот раз из-за крепкого припая даже не удалось подойти к причалу и взять на борт ответственных военных, в том числе Маршала Советского Союза К. Е. Ворошилова. Они по льду добрались до трапа корабля.

За ходом перевозок внимательно следил и Военный совет Ленинградского фронта. И даже с наступлением ледостава, когда по озеру пошли машины с грузом, он потребовал: «Продолжать до последней возможности перевозки грузов канлодками и транспортами из Новой Ладоги в Осиновец и обратно. Рейсы организовывать совместными распоряжениями начальника тыла фронта генерал-майора интендантской службы тов. Лагунова и командующего КБФ адмирала тов. Трибуца»{10}.

— Что на Ладоге? — был одним из первых вопросов В. Ф. Трибуца, когда утром ему докладывалась оперативная обстановка.

Он знал: положение на Ладоге устойчивое. Эта уверенность объяснялась тем, что в самые критические дни битвы за Ленинград Балтика послала на Ладогу своих храбрых и умелых воинов. А командующим флотилией назначили Виктора Сергеевича Черокова, человека удивительного во многих отношениях, совмещавшего в себе, казалось бы, несовместимое: знания, боевой опыт, высокую требовательность и вместе с тем мягкость характера и тонкую интеллигентность.

Быть может, этим и объясняется высокий авторитет, каким он пользовался среди моряков. Служить с ним считали большой честью. Каждое его слово ценилось, как говорится, на вес золота...

Во флотилию входили боевые корабли и суда Балтех-флота, на которые установили пушки. И суда стали канонерскими лодками, и озерные речные буксиры, и катера, и тендера, и мелочь всякая... А всем этим разнокалиберным хозяйством командовал капитан первого ранга, впоследствии контр-адмирал В. С. Чероков. Этими силами велись бои с противником и выполнялись крупные задачи по перевозке грузов и эвакуации ленинградцев. Авиация Балтийского флота надежно прикрывала Ладогу с воздуха.

Летчики В. Голубев, Л. Белоусов, Г. Костылев, М. Ефимов, И. Каберов, Г. Цокалаев и другие балтийские асы из авиабригады Героя Советского Союза И. Романенко (ныне он генерал-лейтенант в отставке) только в 1941 году уничтожили в жарких боях над озером десятки вражеских бомбардировщиков и истребителей.

Потомок, знай! В суровые года, Верны народу, долгу и Отчизне, Через торосы ладожского льда Отсюда мы вели «дорогу жизни», Чтоб жизнь не умирала никогда.

Многие попытки немцев и финнов опрокинуть нашу оборону вдоль Ладожского озера, соединиться и образовать второе блокадное кольцо разбивались о стойкость моряков нашей Ладожской военной флотилии и частей Красной Армии.

И в самые важные, самые опасные моменты командующий флотом оказывался на месте. Так было и в тот хмурый осенний день 22 октября 1942 года. На рассвете он вместе с командующим ВВС генералом Самохиным прибыл на Ладогу, словно чувствовал что-то недоброе. В Осиновце их встретил В. С. Чероков. Все трое пришли в штаб базы. И тут раздался телефонный звонок. Начальник штаба Ладожской флотилии капитан первого ранга С. В. Кудрявцев доложил о появлении десанта противника на подходе к острову Сухо.

Можно понять тревогу, охватившую командующего флотом. Остров Сухо — часовой на пути нашей большой судоходной трассы, охраняет «дорогу жизни». И, конечно же, комфлотом понимал, что значит, если противнику удастся занять остров и поставить там артиллерию, став хозяином положения.

Тут же принимается первое решение: поднять авиацию и во взаимодействии с кораблями флотилии наносить по вражеским кораблям бомбоштурмовые удары.

— В Новую Ладогу! — сказал В. Ф. Трибуц. И, надев реглан, вместе со своими спутниками спешил к пирсу. Там в готовности стоял малый «охотник». Включили моторы. Катер вырвался из гавани и полным ходом устремился на простор озера.

Командующий флотом не замечал ни пронзительного ветра, ни разгулявшихся волн, бросавших катер, как скорлупку. Вероятно, ему хотелось ускорить бег времени: каждая минута пути казалась томительно долгой, изнурительной...

А в это самое время там, у острова Сухо, разыгрались крупные события. Низкая облачность и туманная дымка, нависшая над водой, помогли противнику использовать фактор внезапности.

Маленький островок размером всего шестьдесят на девяносто метров. И земли-то там нет, одни камни и маяк, а вокруг маяка стояли орудия. И вот ранним, утром сигнальщик доложил о появлении кораблей противника. У берега прогрохотал первый взрыв вражеского снаряда. Весь личный состав поднялся по тревоге и занял свои места у орудий, пулеметов. Комендоры разбежались по боевому расписанию. А корабли противника приближались к острову. Обладая более чем десятикратным превосходством, они вели ураганный огонь. Батарея Сухо под командованием Гусева тоже ощерилась огнем. Ко всем бедам тут появились еще и немецкие «юнкерсы», и на островок посыпались бомбы. Загорелись маячные пристройки, маяк был изрешечен осколками снарядов, выбывали из строя защитники острова. Трижды раненный командир батареи продолжал управлять боем...

Трибуц, Чероков и Самохин, прибыв на КП флотилии в Новой Ладоге, сразу включились в боевую жизнь, взяв бразды правления в свои руки. Чероков получал донесения с озера. Поскольку рация в самом начале боя вышла из строя, все, что происходило на озере, докладывали по радио с двух наших дозорных кораблей, находившихся поблизости. Трибуц читал радиограммы и быстро принимал решения, нацеливая на врага корабли и авиацию. Все было поставлено на ноги...

А по радио приходили тревожные вести о налетах вражеской авиации.

И, наконец, самое устрашающее: «Корабли и катера противника подходят к берегу».

А это означало, что вот-вот высадится десант.

Так оно и случилось. Когда некоторые защитники острова были убиты и ранены, нащупав бреши в нашей обороне, противнику удалось высадиться, захватить два орудийных дворика из трех, но с появлением наших кораблей и авиации противник понял, что ему не решить поставленную задачу, и принял решение отходить... Но за ним уже с другой, слабо защищенной стороны острова высадилась новая группа немцев, пытавшихся зацепиться за берег. Между тем защитники острова, еще державшиеся на ногах, бросились с яростью на врагов, дело доходило до рукопашных схваток...

Каким бы сильным, волевым ни был командующий, он прежде всего человек. И можно представить его состояние. Вскоре кризис миновал. Из донесений следовало, что подошли наши корабли, открыли огонь по отходившим судам противника, но главную роль сыграла авиация: истребители вступали в бой с немецкой авиацией, а штурмовики и бомбардировщики обрушились на десантные силы врага. На помощь подоспели также самолеты Ленинградского и Карельского фронтов...

В. С. Чероков вспоминает, сколь четким было управление всей этой массой боевых средств, обрушившихся на противника:

— На флагманский командный пункт стекались донесения, уточнявшие действия сил, развернутых в озере, об обстановке в районе острова, о состоянии, степени готовности кораблей, высвобождающихся от перевозок, о кораблях, уже подходивших к месту боя. Из донесений было ясно, что первая попытка противника высадить десант и захватить остров отражена. Нам оставалось прилагать все усилия, чтобы закрепить и развить этот успех.

И, как говорится, цель оправдывала средства. Второй десант был также отражен и, теряя на ходу убитых и раненых, откатился на исходные позиции...

Но и после этого перед командованием флота была не менее важная задача: наносить удары по кораблям противника на отходе. И на это командующий бросил все наличные силы. Поскольку наши корабли обладали большей скоростью хода, они были устремлены на преследование отходившего противника, вели огонь на предельных дистанциях, авиация же наносила удары с воздуха. Так было задумано. Так оно и получилось. Катера первыми завязали бой, пользуясь способностью лавировать, помноженной на искусство маневрирования командиров, катера сумели устроить противнику своеобразную ловушку, сковав его до подхода наших крупных кораблей. Весь день продолжался бой. Морские силы Ладоги преследовали отходившего противника, ведя огонь на предельных дистанциях, нанося врагу потери.

Так плачевно для немцев завершилась попытка овладеть ключевой позицией в Ладожском озере.

На другое утро Совинформбюро сообщило:

«22 октября до 30 десантных барж и катеров, под прикрытием авиации, пытались высадить десант на одном из наших островов в Ладожском озере. Силами гарнизона острова, наших кораблей и авиации КБФ десант противника был разгромлен. В результате уничтожено до 16 десантных судов противника и одно захвачено в плен. В воздушных боях сбито 15 самолетов противника. Наши корабли потерь не имели».

Трибуц и Чероков встречали тральщик ТЩ-100, доставивший раненых в Новую Ладогу. Они слушали их рассказы, просто, душевно благодарили за мужество, видели бледные обескровленные лица, но в глазах каждого можно было прочесть: «Нам туго пришлось, а все-таки мы победили». Комфлотом осмотрел корабль с пробоинами, следами осколков и орудия с обгоревшей краской на стволах — свидетельство того, какой тяжелой ценой досталась победа...

Когда раненые были отправлены в госпиталь, Трибуц и Чероков вернулись на КП. Еще не прошло первое возбуждение после такой короткой по времени, но полной напряжения боевой страды. Еще продолжался оживленный обмен мнениями, как действовали катера, канонерские лодки и авиация флота и двух фронтов, вылетавшая на помощь морякам-ладожанам. В ходе обсуждения намечались и общие выводы боя на Сухо, четко сформулированные В. С. Чероковым в том смысле, что было ошибкой — командный пункт батареи и радиостанцию расположить возле маячного здания. Можно было ожидать, что враг весь огонь сосредоточит по маяку — самому приметному ориентиру. Одновременно со строительством батареи следовало форсировать инженерные сооружения. Ведь если бы имелись капониры, надежные укрытия, заграждения, островок мог оказаться недоступным для вражеского десанта...

— Справедливо! — заметил Трибуц и отдал распоряжение теперь же, по горячим следам событий, исправить все недостатки обороны.

— А еще у нас слабина с разведкой, — признался Чероков. — Озеро, сами знаете, мгла, туманы. Противник может и впредь использовать внезапность. Нам бы что предпринять в этом плане...

Трибуц задумался:

— Что предпринять? Может, прислать вам подводные лодки? — загадочно произнес он.

Все заулыбались, приняв это за шутку. Но комфло-том продолжал серьезно и убедительно:

— Могу вам выделить «малютки». Погрузим их на платформы и подгоним к озеру. Приготовьте слип.

— Это было бы здорово! — обрадовался Чероков.

— А раз здорово, то мы так и сделаем...

Они снова вернулись к разговору о прошедшем бое.

При некоторых недостатках и упущениях все же он показал высокую организованность и боеспособность моряков Ладожской флотилии. Впрочем, так оценил эту операцию и буржуазный историк войны на море Ю. Майстер:

«На Ладожском озере советский флот продемонстрировал свое полное превосходство над флотом противника и остался хозяином этого жизненно важного пути. Русские действовали на Ладожском озере в тактическом и стратегическом отношении исключительно хорошо...»{11}

Чтобы завершить Ладожскую эпопею, немного забегая вперед, отметим, что через полтора года — в июне 1944 года — история с десантом повторилась. Только на сей раз в обратном порядке. Не немцы, а ладожане готовились высаживаться на берег, занятый противником.

И в канун событий, о которых пойдет речь, В. Ф. Трибуц прилетел в Новую Ладогу. Как обычно, его встречал командующий флотилией. Сев в машину, по дороге на КП Трибуц спросил:

— Ну что слышно? Как противник?

— Пока тихо. Мы ведем непрерывную разведку. Пустили в дело подводные лодки. Они под перископом подошли к берегу и сфотографировали район высадки. Ценные аэрофотосъемки сделали летчики...

Услышав о подводных лодках, Трибуц оживился:

— Значит, пригодились?

— Очень даже пригодились. Им легко соблюсти элемент скрытности, высаживают в тыл противника разведгруппу, потом в условленное время снимают их и доставляют в базу...

И хотя В. Ф. Трибуц ежедневно получал сводки и был в курсе жизни Ладожской флотилии, приятно было услышать, что подводные лодки, по его мысли переброшенные с Балтики, пришлись кстати...

На командном пункте разговор продолжался. Оперативная карта, висевшая на стене под белой занавеской, была итогом трудов и бессонных ночей штаба Ладожской флотилии и начальника штаба — знающего и энергичного капитана первого ранга А. В. Крученых, прошедшего первую боевую школу еще в Испании. На карту была нанесена обстановка района высадки, наступления, расстановка сил наших и противника и многое другое...

Виктор Сергеевич Чероков, взяв в руки указку, докладывал свое решение. Для высадки десанта он выбрал место в районе озера Линдая, вблизи устья реки Тулокса.

Трибуц, подойдя ближе к карте и рассматривая ее, поинтересовался:

— Почему именно этот район?

— Недалеко проходит важная коммуникация противника — железная и шоссейная дороги. Захватив их, мы лишим противника возможности подвозить подкрепления, — объяснил Чероков. — А кроме того, тут озеро, болота. Мать-природа, словно по особому заказу, создала удобный рубеж для обороны десанта, если противник попытается предпринять контратаки. Вот здесь мы захватим плацдарм, — Чероков провел указкой по заштрихованному пятачку, — и удерживаем его до подхода следующих эшелонов.

— А для самой высадки место удобное?

— Так точно! Песчаный пляж. Нет валунов, подводных камней. Катера и тендера смогут подходить прямо к берегу.

Чероков доложил, что проведены специальные занятия с командирами подразделений и кораблей, включая тренировки на реке Волхов, когда десантники совершали посадку на суда и неподалеку высаживались на необорудованный берег.

Трибуц молча продолжал рассматривать карту, изучал оперативные документы. И, очевидно поняв, что операция разработана по всем правилам военно-морского искусства, спросил:

— Какие еще проблемы волнуют командующего флотилией?

— Авиация! — заявил Чероков. — На переходе, в районе высадки и во время боевых действий нас нужно прикрыть с воздуха. Прошу дать указание командиру истребительного полка подполковнику Павлову.

В. Ф. Трибуц приказал вызвать Павлова на КП, благо он находился здесь же, в Новой Ладоге, недалеко от штаба флотилии. И когда тот явился, комфлотом сразу спросил, готов ли он обеспечить прикрытие десанта. Павлов заявил: да, готов, при условии, что его полк будет пополнен самолетами. Тут же состоялся разговор с командующим ВВС, и все вопросы насчет прикрытия десанта с воздуха были решены.

Командующему флотом хотелось заслушать непосредственных исполнителей — командиров, отвечающих за высадку десанта, огневую поддержку, подвоз боеприпасов и питания, увидеть корабли, что пойдут в операцию, — транспорты, канонерские лодки, сторожевые, торпедные и бронекатера, буксиры, тендера... Когда выяснилось, что боезапас собираются взять из расчета двух-трех боекомплектов, адмирал решительно заявил: «Берите больше! Грузите на суда столько, сколько можете. Надо учитывать, что какую-то часть противник может потопить...»

Кто-кто, а уж Владимир Филиппович знал по личному опыту, что одно дело планы, расчеты в штабах, на картах, другое — боевая реальность. В ходе операции могут возникнуть самые неожиданные ситуации, все надо предусмотреть. Если десант встретит сильное сопротивление и не сможет соединиться с войсками 7-й армии Карельского фронта, ведущей наступление по сухопутью, тогда надо иметь наготове подкрепления. И он приказал держать резервы. А еще беспокоили его мины. Что, если здесь так же, как на Балтике, противник сумеет минировать подходы к берегу? И на этот случай было решено включить в операцию катерные тральщики.

И, конечно, главное — люди. Их надо было вооружить знаниями и мужеством.

Беседы В. Ф. Трибуца с начальником политотдела флотилии И. С. Петровым и политработниками на кораблях сводились к тому, что надо правильно расставить силы, особенно коммунистов и комсомольцев, и вести политработу не только накануне боя, но и в ходе самой операции.

21 июня 1944 года войска Карельского фронта перешли в наступление, завязав тяжелые бои. Вот тут-то и потребовалось отвлечь силы и внимание противника. Командующий фронтом генерал армии К. А. Мерецков назначил высадку десанта на рассвете 23 июня.

К тому времени корабли стояли в готовности с десантом на борту, готовились проводить очередную тренировку, подводные лодки «малютки», предусмотрительно переведенные с Балтики на Ладогу, прикрывали переход со стороны озера.

Несколько позже из Новой Ладоги вырвался и пошел вдогонку за кораблями «морской охотник» под флагом командующего флотом В. Ф. Трибуца.

«Вот и район высадки, — вспоминает В. Ф. Трибуц. — Даже без бинокля можно было разглядать корабли флотилий, десантные катера и тендера. Все больше и больше собиралось их, а движение к берегу не начиналось. Я приказал командиру нашего катера подойти к флагманскому кораблю. В мегафон спросил В. С. Черокова: «Есть ли основания задерживаться?» — «Все идет в соответствии с планом». План планом, но, пока противник не всполошился, каждая минута дорога. Я приказал ускорить движение к берегу»{12}.

Корабли артиллерийской поддержки открыли огонь. Появилась наша авиация. На берегу взрывались бомбы. Плацдарм обработали основательно. На глазах у командующего флотом высадился первый бросок десанта, за ним еще и еще. С каждой минутой сопротивление противной стороны становилось все более ожесточенным. Враг вел ответный огонь. И катер В. Ф. Трибуца оказался в центре боя.

И только когда десант закрепился и наметился явный успех, В. Ф. Трибуц отправился обратно в Новую Ладогу на. командный пункт флотилии, куда стекалась информация с озера и с сухопутного фронта, где была связь со штабом фронта и генералом Мерецковым.

Все пять суток (пять вместо намечавшихся двух-трех!) противник продолжал сопротивление, переходил в контратаки, пытаясь сбросить десант в воду. Особенна осложнилось положение ладожан, когда разразился сильнейший шторм: волны вдребезги разбили причалы, мелкие суденышки становились на бакштов, крупные корабли едва удерживались на якорях. Трудно было морякам перебрасывать подкрепление, доставлять боеприпасы, эвакуировать раненых.

Все перенесли, выдержали, выстояли ладожане. «Бить врага до полной победы!» — был девиз каждого в сердце и на устах. Противник, бросая технику, отступал по лесным дорогам и тропам северо-восточнее плацдарма. Войска продолжали наступать на север, а корабли флотилии поддерживали их огнем вдоль берега, пока наши солдаты не вышли на Государственную границу СССР.

На этом, в основном, и закончилась целая эпопея в жизни Ладожской военной флотилии. Она по достоинству стала Краснознаменной. И оба командующих: флотом — В. Ф. Трибуц и флотилией — В. С. Чероков — наверняка чувствовали себя именинниками. В общей победе была немалая доля их ума и флотоводческого таланта...»

Маленькая хитрость и большой улов

Следующие боевые шаги флота... Какими они должны быть? Куда устремлены? Эти и подобные им вопросы в 1944 году занимали командующего Балтийским флотом. Он понимал, что моряки рвались на просторы моря.

— Но прежде надо протралить фарватеры, — говорил В. Ф. Трибуц на Военном совете. — Открыть надежные и безопасные пути, и тогда флот пойдет в наступление...

Финский залив и впрямь кишмя кишел минами, «суп с клецками» — шутили моряки. Густые минные заграждения выставил противник, мины были поставлены с интервалами тридцать — тридцать пять метров. И, казалось, куда ни повернешь, смерть подстерегает при каждом обороте винта. Противник понимал, что в первую очередь пойдут в море малые корабли — «москитный флот». И потому, кроме всего, что было уже известно, теперь появились коварные мины-ловушки, рассчитанные на уничтожение именно кораблей с небольшой осадкой.

Как принято говорить на флоте, противник давал все новые и новые вводные задачи, используя мины в различных хитроумных комбинациях. «Вводные» моряки решали по всем правилам военно-морского искусства. Методика борьбы с минной опасностью разрабатывалась под непосредственным руководством Владимира Филипповича и не раз изменялась в зависимости от обстановки. Все предложения специалистов, подобных многоопытному балтийскому минеру Павлу Яковлевичу Вольскому, детально обсуждались. Одни принимались, другие адмирал считал несостоятельными, и в этом случае его слово было решающим. Больше всего занимались организацией траления и непрерывным совершенствованием тральных средств. Были пущены в ход электромагнитные тралы, тралбаржи, бомбометание с кораблей. Часто после взрыва глубинной бомбы прокатывался в десятки раз более мощный взрыв мины — и над морем поднимался водяной столб.

На том самом Военном совете были утверждены будущие фарватеры. Этими путями вскоре и пошли балтийские тральщики под командованием великолепных мастеров боевого траления Ф. Е. Пахольчука, Ф. Б. Мудрака, В. К. Кимаева и еще многих, пошли десятки кораблей разных типов, вплоть до маленьких катеров «каэмок». Наши тральцы называли по-разному, и больше всего «пахарями моря». Да, на их долю выпал самый тяжкий и, прямо скажем, опасный труд. Многиэ моряки заплатили самой дорогой ценой — ценой своей жизни за то, чтобы открыть Балтийскому флоту путь на большую воду...

В один из этих дней я, военный корреспондент, наведался в штаб флота, чтобы сориентироваться в обстановке и узнать, куда направить свои стопы. То было утром, зашел в кабинет командующего, он был один, сидел в кресле с усталым посеревшим лицом. Протянул руку и своим обычно звучным сильным голосом сказал: «Самая последняя новость для прессы: Финляндия выходит из войны. Нам приказано прекратить боевые действия против финнов».

И вскоре по всем постам нашего воздушного оповещения пронеслась весть о том, что в полдень в таких-то небесных координатах через Финский залив пролетит самолет с господином Паасикиви, направляющимся по указанию правительства Финляндии в Москву для переговоров с Советским правительством. В назначенный час мы долго стояли на берегу в ожидании самолета. Наконец донесся глухой рокот моторов, и чуть стороной проплыл пассажирский самолет, охраняемый нашими истребителями. В эту пору Финляндия вышла из войны.

Забегая вперед, отметим, что гитлеровцы, ошеломленные таким поворотом событий, задумали крупную провокацию по отношению к своим бывшим союзникам: в ночь на 15 сентября наш флот был приведен в состояние боевой готовности. В кабинете командующего не угасала жизнь. Теперь начинались совместные действия с бывшим противником — финнами. В эту ночь немцы высадили десант на остров Гогланд, надеясь выбить оттуда финнов и удержать в своих руках ключевую позицию. Финский гарнизон наотрез отказался капитулировать. Начался долгий бой...

Адмирал Трибуц принял решение послать авиацию.

В самый решающий момент над Гогландом появились самолеты. Они налетали одна волна за другой, бомбили и штурмовали немецкие корабли. Бой продолжался много часов, наращивались силы с той и другой стороны, И все это время адмирал держал руку на пульсе событий, получая донесения от летчиков, руководил боевыми действиями. В итоге немецкие атаки были отбиты. Транспорт — шесть десантных барж, моторная шхуна, буксир и другие более мелкие гитлеровские суда — авиация пустила на дно. Немцы отступили, а те, что выбрались на берег, попали в плен к финнам. Это был первый, очень верный шаг на пути к нормализации отношений с бывшим нашим противником.

Утратив многие свои морские позиции, гитлеровцы продолжали вести минную войну, особенно в районе Луж-ской военно-морской базы, куда входили Лужская губа, Нарвский залив и подходы к ним. Мины были едва ли не единственным способом сковать наши силы, не пропустить наши корабли вперед, на запад, где полным ходом продолжалось наступление Советской Армии.

Теперь Нарвский залив стал ареной борьбы. С нашей стороны там действовали преимущественно мелкие корабли-тральщики, торпедные катера да авиация. Немцы же вводили в бой новые миноносцы, они ставили мины, обстреливали берег, угрожали легким силам нашего флота, который не мог с ними тягаться по мощи огня.

«Вперед, на большую воду!» — таким призывом заканчивались в ту пору все выступления командующего перед моряками, и эти же слова не сходили со страниц газет, — они имели силу приказа.

И то событие, о котором будет сейчас рассказано, было как бы живым откликом моряков на призыв балтийского адмирала. Дело теперь происходило в северной части Финского залива, в проливе Бьерке-Зунд. Как обычно, катера находились в дозоре. Один из них МО-105 лежал в дрейфе, и моряки несли гидроакустическую вахту, прослушивая море. Вскоре — это было время обеда — раздался взрыв и катер был похоронен в толще вод. Уцелело семь человек. Их подняли с воды и определили в госпиталь, остальные погибли...

Подоспевший на помощь другой катер МО-103 старшего лейтенанта Коленко занялся поиском подводных лодок, но до поры до времени ничего не обнаружил. Можно считать, что у Коленко был нюх, как у охотника на дичь. Он оставался в этом районе, продолжая поиск. И под вечер, в летнюю пору, когда солнце еще высоко и его ослепительные лучи отражаются на глади воды, моряки еще одного катера-дымозавесчика, прикрывавшего тральную группу от обстрела, сообщили, что обнаружен перископ и рубка подводной лодки. Коленко устремился в указанном направлении. Сперва акустик установил контакт с неизвестной лодкой, постепенно сближаясь с ней, наконец посыпались глубинные бомбы, и тут же на поверхности воды сперва появились воздушные пузыри, затем последовали новые взрывы бомб — и из подводного царства, как в сказке, всплыли шесть немецких моряков. Вот и все, что стало известно командующему флотом. Событие это, прямо скажем, заставило В. Ф. Трибуца оставить все текущие дела, немедленно послать на место происшествия катер и с нетерпением ждать незваных, а вместе с тем и очень нужных гостей. И вот они в Кронштадте. Адмиралу докладывают:

— Есть командир лодки, есть штурман, остальные — рядовые.

— Давайте сюда командира лодки, — приказал адмирал.

Высокий худощавый немец, в грубой матросской робе, в которую его облачили после купания, в коротких штанах, чуть ниже колена, в тяжелых башмаках, выглядел довольно комично, но это не мешало ему оставаться самим собой — вышколенным воякой. При виде адмиральских погон и золотых нашивок на рукавах он вытянулся и четко доложил. Его спокойное, казалось, лицо выражало готовность принять любую участь, уготовленную судьбой.

Сразу проявился интерес командующего к личности немца, еще больше к вооружению подводной лодки, а также тактическим приемам, которыми пользуются немецкие подводники здесь — в акватории Финского залива.

Впрочем, кое-что о нем было нашей разведке известно. Он начинал карьеру в военно-воздушных силах, бомбил Лондон, Белград, Москву и награжден железными крестами первой и второй степени. Узнав о вступлении в строй новых подводных лодок, он без сожаления расстался с авиацией и, пройдя краткосрочную подготовку, с неба нырнул в морские глубины. Видимо, война была для него средством делать карьеру, добывать славу, получать награды, им двигало честолюбивое сознание, что после победы гитлеровского рейха он пожизненно обеспеченный человек. И все-таки при всем этом он больше всего ценил жизнь. И потому перед лицом советского адмирала не запирался, не хитрил, считая, что это самый верный путь получить снисхождение, сохранить жизнь. Какие перед ними ставились задачи? Ну, разумеется, топить побольше советских кораблей, согласно инструкции «атаковать торпедами все без исключения одиночные советские корабли с дистанции 2 — 3 кабельтовых». И даже катера? Да, это он потопил катер МО-105, доложив Деницу: «30 июля, 12 часов 40 минут. Широта... Долгота... Потоплен русский сторожевой корабль». И на вопрос командующего: «Было ли на лодке секретное оружие?» — ясно и недвусмысленно ответил: «Да, самонаводящиеся акустические торпеды». О, это было важное признание! Едва за пленным закрылась дверь, как В. Ф. Трибуц позвонил по ВЧ в Москву, доложил, какая важная новость, и, полный решимости, заявил:

— Мы хотим срочно поднять лодку и отбуксировать ее в Кронштадт.

Получив разрешение, начал действовать... Встал вопрос: кому поручить охрану района, боевое обеспечение работ по подъему лодки?

— Чернышев! — сразу назвал командующий и пояснил: — Ведь все это будет протекать в сложных условиях, а Чернышеву такое не впервые, у него есть опыт боев с вражескими катерами.

Да, уж за три года войны, подобно Вадиму Чудову, во многих переделках оказывался капитан-лейтенант Игорь Петрович Чернышев — один из немногих балтийских моряков, удостоенных высокой награды, — ордена Александра Невского!

В сорок первом участвовал в Таллинском походе, вылавливал из воды погибающих, затем ходил в дозоры на подступах к Кронштадту, не раз оказывался в центре боевой схватки. В сорок втором, находясь в парном дозоре, его катера сбили четыре фашистских самолета. Доселе небывалый случай! Трибуц вручил командиру звена орден Красного Знамени, а затем долго беседовал с ним и комендорами, выясняя все подробности боя.

И в 1943 году снова встреча с Трибуцем после морского боя, принесшего Чернышеву поистине громкую славу. Он с двумя своими катерами находился в дозоре, и в ночь на 24 мая ему пришлось вести бой против тринадцати вражеских катеров! Всех моряков ранило, тяжело контузило и самого командира звена, но бой был выигран: два вражеских катера потоплено, один поврежден, о чем сообщало Совинформбюро.

Так что И. П. Чернышев был личностью известной. Ему, и только ему, командующий решил доверить дело, которое и впрямь было боевым, поскольку работы по подъему лодки велись днем на виду у противника, не раз приходилось отбивать атаки вражеских катеров, и нз счесть снарядов, выпущенных по катеру Чернышева финскими береговыми батареями.

Поиск лодки не представлял особой трудности, место ее потопления было известно, и глубина там всего тридцать три метра. Положение осложнялось тем, что это было на виду у противника и вражеские береговые батареи то и дело открывали ураганный огонь.

Самые опытные балтийские водолазы во главе с командиром роты подводно-технических работ И. В. Про» хватиловым спускались под воду, обследовали корпус лодки, готовили ее к подъему. Так изо дня в день, пока лодка не была поднята и приведена в Кронштадт.

Тут снова пригодился командир немецкой подлодки. Стараясь доказать, что корабль не заминирован, не подготовлен к взрыву, он первым поднялся на борт лодки, по-хозяйски отдраивал люки, горловины, открывал торпедные аппараты, передавал нашим морякам секретные шифры, коды, помог извлекать шифровальную машину, а затем и акустические торпеды Т-5. Это произвело настоящую сенсацию! И не только в наших военных кругах. Весть о таком событии докатилась до Великобритании, и сам премьер-министр Черчилль попросил Сталина одну из двух захваченных торпед передать английским военным специалистам для изучения и создания защитных средств.

«Хотя эта торпеда еще не применяется в широком масштабе, — писал он, — при помощи ее было потоплено и повреждено 24 британских эскортных судна, в том числе 5 судов из состава конвоев, направляемых в Северную Россию... Мы считаем получение одной торпеды Т-5 настолько срочным делом, что мы были бы готовы направить за торпедой британский самолет в любое удобное место, назначенное Вами. Поэтому я прошу Вас обратить Ваше благосклонное внимание на это дело, которое становится еще более важным ввиду того, что немцы, возможно, передали чертежи этой торпеды японскому флоту. Адмиралтейство будет радо предоставить Советскому Военно-Морскому Флоту все результаты своих исследований и экспериментов с этой торпедой, а также любую новую защитную аппаратуру, сконструированную впоследствии»{13}.

Что ж, из этого не было сделано секрета. Находка балтийских моряков стала достоянием союзников, благодаря чему наверняка спасены жизни многих и многих английских и американских моряков...

Флоту нужно море

Красная Армия вела победоносное наступление, освобождала нашу землю и несла свободу народам Европы, Военный Совет Флота и командующий В. Ф. Трибуц готовились к операции по освобождению Таллина и одновременно глядя вперед видели тот недалекий день, когда огненный вал покатится далеко на запад к Кенигсбергу, Пиллау, Штеттину и другим крупным портам балтийского побережья. Покуда там был противник, эти порты использовались для переброски войск и военных грузов. Стало быть, нарушать вражеские коммуникации — топить корабли было одной из самых неотложных задач, диктовавшихся самим временем...

И по-прежнему самый опасный противник были мины. Так говорил командующий, обращаясь к флотским минерам. Тактика борьбы с минами должна быть более гибкой, искусной, она должна меняться в зависимости от изменений обстановки на море — считал он. Пока мины ставились на разных глубинах и в разных комбинациях, он предложил траление проводить тремя эшелонами кораблей. Сначала катерные тральщики с осадкой тридцать — сорок сантиметров идут как бы по верхнему ярусу, за ними тральщики с осадкой примерно восемьдесят сантиметров, и замыкают более крупные корабли с осадкой до полутора метров.

С легкой руки командующего, новый метод борьбы с минной опасностью получил широкое распространение, и к наступлению наших войск в Эстонии балтийцы уничтожили около тысячи трехсот мин и открыли новые фарватеры.

Однако все началось с авиационного наступления на море. Над Нарвским заливом авиация флота безраздельно господствовала в воздухе, она прикрывала тральщики, прокладывавшие новые фарватеры, наносила удары по немецким кораблям, о чем свидетельствует бывший гитлеровский адмирал Ф. Руге: «Неприятны были повседневные налеты многочисленных воздушных сил, поскольку расстреляв боезапас своих зенитных орудий, германские корабли оказывались беззащитными. В Нарвской бухте при этих налетах было потоплено три тральщика-искателя и два сторожевика, многие другие были повреждены».

Боевые действия авиации, тральщиков, торпедных катеров в Нарвском заливе были лишь прелюдией к освобождению Советской Эстонии, и в частности Таллина, — главной базы флота, потеря которой начиная с сорок первого года была подобна зияющей ране на теле флота.

И вот очередная встреча с маршалом Говоровым. Как обычно, она происходила у карты. Маршал посвящал адмирала в свои планы: на новом этапе войска генерала Федюнинского и в составе армии эстонский корпус будут освобождать свою родную землю. Пространство между Чудским озером и Финским заливом сильно укреплено. Крепкий орешек! Но можно обойти укрепленные полосы, если повести наступление со стороны Чудского озера.

— Вы можете помочь? — без обиняков, в упор спросил маршал.

— Ничего невозможного нет, — ответил Трибуц, хотя знал, что морские силы на Чудском озере самые мизерные по сравнению с тем, что имеет там противник. Стало быть, в спешном порядке придется перебросить бронекатера, десантные тендера, катерные тральщики... Да и того мало. Авиация! И только она может предварительно «навести порядок» на Чудском озере, уничтожить и обезвредить хотя бы часть плавсредств противника. Адмирал попросил на это время не отвлекать морскую авиацию на другие дела.

— Не станем, не станем, — заверил его маршал.

Говорили о переброске войск: куда, сколько, в какие сроки... Трибуц, слушая маршала, делал записи.

Без передышки, не заезжая в штаб флота, он отправился прямо на Чудское озеро. Зеленый вездеход прыгал по тряской дороге, отсчитывая километры, десятки километров. Сидел он рядом с водителем, не сводил глаз с дороги, а в голове роилась мысль о предстоящих событиях: «Быстрее перебросить с Балтики на Чудское озеро малые корабли. Они будут сведены в одну бригаду. Кому поручить командование?» Он перебрал в уме несколько имен и решил: «Больше всего подходит капитан второго ранга А. Ф. Аржавкин. Всю войну на канлодках и катерах. Ему и вершить судьбы флотилии на Чудском озере». Зеленый вездеход мчался на большой скорости, и Трибуц, держа на коленях планшетку с картой, подумал: «Надо же случиться такому совпадению — очутиться в тех самых краях, где в юности начиналась жизнь...»

Если перед глазами тянется шоссе и оно уходит в бесконечную даль и, сидя рядом с шофером, нет других обязанностей, как быть пассажиром, то можно расслабиться, подумать, вспомнить прошлое, отпечатавшееся в сознании, будто миновало с тех пор не четверть века, а все было только вчера. И уличные митинги в Петрограде, в семнадцатом году, из которых очень скоро разгорелось пламя революционной борьбы, даже ураган, подхвативший и молодого паренька, едва успевшего окончить военно-фельдшерскую школу, и тревожные гудки фабрик и заводов, когда враг нацелился на Красный Питер и молодой военфельдшер прямо от Смольного уходил на фронт под Нарву в отряд легендарных матросов Балтики и, наверное, в боях с беляками обретал качества будущего флотоводца.

В тот вечер, когда зеленый вездеход ловко подрулил к домику, в котором жили моряки, командующего встретили капитан второго ранга Александр Федорович Аржавкин и начальник политотдела капитан второго ранга Н. И. Шустров. Оба поначалу насторожились. Чего греха таить, нередко приезд начальства заканчивался «фитилями», как это принято говорить на флоте. Однако в данном случае с первой минуты оба почувствовали атмосферу дружелюбия.

Трибуц рассказал им о встрече с маршалом Говоровым и о больших надеждах, которые он возлагает на моряков Чудского озера. Им предстоит организовать переброску большой массы войск и техники, высаживать десанты в исходный пункт, откуда воины эстонского корпуса пойдут освобождать родную землю. Ближайшая задача — взятие Тарту, а затем движение вперед до самых островов Моонзундского архипелага.

-Слушали командующего внимательно, по карте ходила его указка, где будут сосредоточиваться войска, откуда начнется наступление.

— Нас здорово потрепала немецкая авиация. Часть кораблей нуждается в ремонте, — доложил Аржавкин.

— Знаю, и это предусмотрено. К вам прибудет специальная ремонтная мастерская.

— А кроме того, мы озадачены подвозом горючего, боеприпасов. Ведь вон как далеко от Кронштадта и Ленинграда, — продолжал Аржавкин.

— Маршал Говоров дает нам машины, я сейчас же займусь тем, чтобы вам все перебросили в ближайшие дни.

Командующий продиктовал свое решение на предстоящую операцию и приказал, не теряя времени, приступить к разработке оперативных документов. Под утро он уехал обратно с тем, чтобы вернуться сюда к началу событий.

Не будем подробно рассказывать, как план командования Ленинградского фронта на Чудском озере воплощался в жизнь. Важно, что моряки и на этот раз оправдали надежды маршала Говорова. Летчики Балтики обеспечили полное господство в воздухе и на озере. Огромная масса войск, переброшенных юго-восточнее эстонского города Тарту, прорвала оборону противника и повела успешное наступление. Вскоре над Тарту взвился красный флаг. Это было предвестником окончательного разгрома немецко-фашистских войск в Прибалтике.

Успешные действия моряков на Чудском озере многое определили в дальнейших боях на эстонской земле. 2-я ударная армия генерала Федюнинского, при поддержке авиации, сумела развить успех на Пярну. В это же время устремились к Таллину войска 8-й армии генерала Старикова, оборонявшей город в 1941 году. Балтийские летчики прикрывали морской фланг армии и наносили удары по кораблям, скопившимся в таллинских гаванях.

Настал черед действовать балтийцам со стороны моря. Учитывая сложную минную обстановку, Ставка ВГК приняла решение не вводить в дело крупные корабли. Разумнее было поддержать армию с воздуха и на торпедных катерах высадить десанты в портах, расположенных на подступах к Таллину, а затем и в самой Таллинской гавани.

— Вам предстоит освобождать порты Кунда, Локса и оттуда с десантниками высадиться в Таллинской гавани, — командующий ставил боевую задачу командиру бригады торпедных катеров Григорию Григорьевичу Олейнику, предупредив его: — Решает внезапность. Надо застать противника врасплох, не допустить, чтобы он взорвал причальные стенки и вывез награбленное добро...

Олейник выслушал и только спросил:

— Кого будут высаживать катера — наших или армейцев?

— Лейбовича! — коротко ответил командующий.

И этим все было сказано. Моряки торпедных катеров знали бесстрашного командира батальона морской пехоты А. О. Лейбовича и его бойцов, не раз высаживали их и были с ними в большой дружбе...

Тут позволительно автору вспомнить, как мысль командующего флотом воплощалась в жизнь.

То было в порту Локса, который с ходу захватили десантники. Мы с командиром отряда торпедных катеров А. П. Крючковым сидели в каком-то ветхом деревянном сараюшке на берегу бухты и читали сводку Совинформбюро: «Войска Ленинградского фронта продолжали наступление. Преодолевая сопротивление немцев, наши войска с боями продвинулись вперед и овладели важным узлом дорог, городом Раквере». Эти строчки отгоняли сон, хотелось ускорить бег часовой стрелки, не терпелось дождаться нового дня! Еще бы! Завтра встреча с Таллином!

В памяти навсегда остался медленный, вялый рассвет 22 сентября 1944 года, в небе еще не погасли звезды, а на востоке уже проглянула алая полоса зари. Сигнальная ракета взвилась в небо и точно растаяла. От гула моторов содрогалась вся маленькая гавань.

Торпедные катера с десантниками на борту, вспарывая волны, один за другим вылетали на рейд и занимали свои места в кильватерной колонне. Кажется, только птицы могли угнаться за ними. Волна заливала катера, и автоматчики основательно вымокли. Но до того ли было!

Одно желание владело всеми: скорее увидеть Таллин! Для многих участников освобождения Эстонии это был совсем незнакомый город, но сейчас каждому хотелось прибыть туда первым.

Вдали выступила темная полоса. Все шире расстилалась береговая черта: остроконечные шпили над крышами зданий, густая зелень вдоль широкой полосы Пиритского шоссе.

Мы смотрели счастливыми глазами, хотелось одним взглядом охватить и панораму гавани, и все, что скрывалось за разбитыми кирпичными зданиями, подъемными кранами, беспомощно склонившимися к воде, нефтяными цистернами, объятыми огнем.

Чем глубже в гавань втягивались катера, приближаясь к дымящимся пирсам, тем яснее была картина чудовищных разрушений. Ни одного уцелевшего здания, ни одного элеватора, лишь клубы дыма и густой кирпичной пыли. Из воды торчали носы и кормы потопленных кораблей и самоходных барж.

Первым подходил катер с минерами-разведчиками. Они высаживались, а за ними бойцы с автоматами на изготовку исчезали в клубах густого дыма.

Когда подошел к пирсу последний катер, высадивший десант, командир отряда открыл свой широкий целлулоидный планшет, вынул листок бумаги и набросал короткое донесение: «Боевая задача выполнена. Десант в Таллинском порту высажен без потерь». И тут же радостно воскликнул:

— Ну вот, сбылось! Мы опять в Таллине!

Он, счастливый, оглядывался по сторонам. Да. Для него, ветерана войны, пережившего горечь отступления, это был особо праздничный день.

— А помните, друзья? — обратился он к нам.

Все закивали, хотя далеко не всем довелось увидеть и пережить то, что имел в виду Крючков, — наше горестное отступление в 1941 году...

На следующий день, 23 сентября, В. Ф. Трибуц с группой офицеров штаба прибыл в Таллин. Радостно было командующему вернуться в знакомый кабинет, где проводил он тревожные дни и ночи сорок первого года. Он застал одни голые стены. В тот же час появился длинный широкий стол, стул и телефоны — для начала было достаточно, чтобы ощутить себя в привычной роли. И потекли сюда доклады флагманов, и пошли отсюда устные и письменные приказания командующего.

Одним из первых позвонил из Москвы по ВЧ главнокомандующий Военно-Морскими Силами Н. Г. Кузнецов. Поздравив с возвращением в «родные пенаты», он поинтересовался, как складывается обстановка?

Трибуц доложил о разрушениях в порту и на рейдах, успешных действиях бомбардировщиков и штурмовиков флота, потопивших несколько вражеских транспортов с пустившимися в бегство войсками, и что среди общей разрухи просто чудом уцелели два плавучих дока — они пригодятся для ремонта кораблей. И тут же попросил разрешения у главкома отправиться в Хаапсалу и оттуда сделать попытку «с хода овладеть Моонзундскими островами».

— Добро! — ответил Кузнецов.

Но скажем наперед, благому намерению адмирала не довелось сбыться. Борьба была долгой и затяжной, прежде чем Моонзундские острова снова стали нашими.

Вперед, на запад!

Война была школой. Больше того, своеобразной академией. Адмиралы и офицеры учились управлять событиями, предвидеть и упреждать их. Как раз этого требовала обстановка, сложившаяся после освобождения материковой части Эстонии. Противник перебрался на острова Моонзундского архипелага. Командующему не нужно было смотреть на карту, в уме отчетливо рисовались Моонзундские острова, проливы, бухточки, соседствующие с Рижским заливом. Это был важнейший фланг противника, и единственная возможность замедлить наступление советских войск, удерживать коммуникации, ведущие в Ригу и другие порты, защищать Вентспилс и Лиепаю (Либаву). Короче, последняя возможность еще держаться в Прибалтике... Ясно было, что попытка ворваться на острова «на плечах противника», как кое-кто считал, не увенчается успехом. А между тем суворовское правило «время потерять — все потерять» напоминало о том, что всякое промедление недопустимо, нужно опрокинуть систему обороны противника на островах. И как можно быстрее!

«Если раньше время работало на нас, теперь оно работает против нас», — считал командующий флотом. С этим соглашался и маршал Говоров, торопивший быстрее брать острова.

Но там водные рубежи. Надо высаживать десанты. А катера, тендера и другие плавсредства еще на Чудском озере. Как ни просил, ни требовал Трибуц побыстрее переправить их в Таллин, — ничего не получалось. Отвечали: «Идет перевозка войск и крайне срочных грузов для восстановления народного хозяйства Эстонии». Без средств переправы флот что без рук. В наличии были лишь торпедные катера. Много ли они могут взять на борт войск и техники?! Но что делать? Надо действовать быстро и решительно! Катера так катера, плюс несколько «морских охотников». Получилось нечто вроде флотилии, во главе которой Трибуц поставил контр-адмирала И. Г. Святова.

Последнее совещание происходило в местечке Хаапсалу. Собрались командиры частей, которым предстояло высаживаться, и балтийские моряки — исполнители дерзкого замысла маршала Говорова и адмирала Трибуца. Объяснили обстановку. Назначили срок и время высадки, поставили перед авиацией задачу атаковать боевые корабли и плавсредства фашистов в островных гаванях и бухтах, бомбить порты и пристани, лишить точки опоры противника.

Политико-моральное состояние армейцев и моряков было неизменно высоким, на митингах, партийных и комсомольских собраниях моряки в один голос заявили о своей готовности выполнить приказ.

— Три года назад, уходя с Моонзундских островов и из Таллина, личный состав торпедных катеров дал себе зарок жить, сражаться, чтобы вновь сделать Таллин и всю Эстонию свободными для социалистического строительства, — говорил известный катерник Герой Советского Союза С. А. Осипов. — Прошли тяжелые, полные испытаний годы войны против гитлеровских захватчиков. Но и в трудные минуты мы всегда повторяли: «Мы вернемся и в Таллин и освободим всю Эстонию». Теперь этот час пробил, и мы выполним свой долг!

О моряках торпедных катеров слагались легенды. Командующий флотом называл их «балтийские орлы». Только ветер мог с ними поспорить, когда маленькие кораблики шли в атаку, прорывались сквозь густую завесу вражеского огня и выпускали свое смертельное жало — торпеды. Это всякий раз была поистине игра со смертью...

Командовал бригадой торпедных катеров высокий, представительный моряк — капитан первого ранга Григорий Григорьевич Олейник, окончивший академию, крупный знаток своего оружия, разработавший новые тактические приемы его использования, в чем Трибуц имел возможность убедиться еще задолго до начала войны. Тогда проводилось учение. Основная идея: защита Финского залива от вторжения эскадры противника. Линкоры, крейсеры, миноносцы прорываются к Ленинграду, Торпедные катера совместно с авиацией должны их встретить и атаковать. Такова в общих чертах поставленная задача. И вот корабли приближаются к Гогландскому плесу. Над ними появляется авиация, из-за укрытия несутся торпедные катера. Молниеносная атака с моря и воздуха. Потом разбор учения в Кронштадте. Командующий эскадрой утверждает, что авиация и торпедные катера не сумели задержать корабли. Олейник с цифрами в руках доказывает обратное: если из двадцати четырех катеров, выходивших в атаку, уцелели восемь, то они способны нанести непоправимый урон... Учитывая разногласия «сражавшихся» сторон, В. Ф. Трибуц принимает решение — повторить атаку. На сей раз он был в центре «сражения» и убедился: да, торпедные катера выполнили свою задачу. Досталось тогда эскадре по первое число...

Но важно другое: все, что разрабатывалось в мирное время, над чем ломали голову командиры бригады Б. В. Никитин, В. С. Чероков, Г. Г. Олейник, командиры отрядов и дивизионов П. И. Барабан, С. А. Осипов, А. Н, Богданов, В. М. Старостин, Б. П. Ущев, В. П. Гуманенко, Е. В. Осецкий и другие мастера торпедного оружия, — все это в войну принесло желанные плоды.

Уже в сорок первом году торпедные катера успешно атаковали фашистские корабли в бухте Лыу и разных районах Финского залива. Их налеты были внезапными, ошеломляющими. Они последними уходили, а теперь первыми возвращались на острова Моонзундского архипелага.

29 сентября 1944 года на песчаном берегу, в местечке Виртсу, у воды стояли Трибуц, командир эстонского корпуса генерал Л. А. Перн и руководивший морской частью операции по взятию островов Иван Григорьевич Святов. Все трое не сводили глаз с пирса, под оглушающий рокот моторов наблюдали за посадкой на катера бойцов эстонского корпуса, хорошо знающих местность, куда им предстоит высаживаться, и одно это вселяло надежду на успех. Тем более что наша артиллерия уже произвела предварительную обработку мест, где было отмечено скопление сил противника.

Посадка пехотинцев закончена, погружена техника, боеприпасы. Трибуц протягивает руку Олейнику и командиру отряда торпедных катеров Осецкому.

Катера, подобно разъяренным коням, закусив удила, один за другим вырываются из гавани и исчезают. На полном ходу они несутся к недалекому отсюда, но таинственному берегу, полному неизвестности.

Ушли — и словно растворились в ночи. Томительно долго тянутся минуты ожидания. Командующий прислушивается к шумам эфира походной рации. Молчат... Тревожные мысли: «Как-то все получится?» Но вот, перекрывая все шумы, прорывается далекий голос по рации:

— Начали высадку... Зацепились за берег... Ведем бой...

И в подтверждение по воде донеслось эхо выстрелов. Вдали повисли ракеты. Темное небо прорезали огненные трассы. Да, там явно разгорелся бой. Теперь одна забота: наращивать силы, посылать подкрепления. Командующий приказывает пехотинцам подтягиваться к пирсу, чтобы в считанные минуты совершить посадку на катера и опять тем же курсом — к острову Муху...

Командующий флотом следил за ходом операции, вносил свои необходимые коррективы. Когда потребовались новые подкрепления, он приказал Г. Г. Олейнику, кроме искусно действовавших катерников дивизиона под командованием отважного воина Е. В. Осецкого, перебросить в базу еще два дивизиона торпедных катеров. Они быстро прибыли и сразу включились в боевую работу. Затем, по его же приказанию, пришли в район Моонзунда канонерские лодки, сетевые заградители, тральщики, бронекатера — почти все, чем располагал тогда флот на воде. Плюс к тому непрерывно действовали самолеты-штурмовики, прикрывавшие плавсредства.

На очереди был остров Хиума. И объединенными усилиями армии и флота он так же быстро был освобожден, что позволило вступить на острова «двумя ногами».

Помимо забот о Моонзунде, командующего беспокоило и другое... Активные действия на других участках морского фронта вовсе не замирали. И он должен был всюду быть, все видеть своими глазами. И он действительно успевал, держа в поде зрения обширный морской театр, где действовали и подводные лодки, и авиация — особенно самолеты-торпедоносцы.

По-прежнему командовал авиацией все тот же Михаил Иванович Самохин — в прошлом опытнейший летчик, создатель и командир одной из первых эскадрилий минно-торпедной авиации. Они дружно работали с командующим флотом, хотя не обходились без споров, смелых суждений. Когда подводные лодки с острова Лавенсаари готовились к выходу в море на коммуникации противника, в это время летчикам приказывали наносить бомбовые удары по ближайшим островам, занятым немцами и финнами. «К чему это? — говорил Самохнн. — Сами себя подводим. Противник понимает, что неспроста такая активность с нашей стороны, настораживается, приводит свои силы в готовность. И вместо скрытности мы раскрываем свои секреты». Трибуц поначалу не соглашался. Но все-таки внял доводам Самохина и скрепя сердце отменил такую практику.

Когда стали продвигаться на запад, Трибуц высказал такую мысль: «Хорошо бы в горячую пору наступления спарить авиацию с подводными лодками». Тут же оба стали думать, обсуждать, как это сделать? И решение было найдено. В пору наступательных боев на командном пункте авиации в Паланге была создана оперативная группа бригады подводных лодок. Как только самолеты-разведчики вылетели в море, об этом по радио узнают подводники, находящиеся в море. Немало успешных атак выполнили они благодаря столь тесному взаимодействию.

Трибуц знал многих летчиков поименно, ценил их тяжелый, опасный труд и не давал в обиду. Однажды к нему явился прокурор с материалами о якобы имевшем место проступке командира эскадрильи, за что тот должен быть судим военным трибуналом. Трибуц, прочитав бумаги, не дал на это согласие. И оказалось, как в воду смотрел. Из-за ложных наветов могли погубить человека, который к концу войны стал Героем Советского Союза.

Балтийская авиация была поистине морской, хотя ей не раз приходилось действовать на сухопутье, оказывая помощь Советской Армии. Командующий флотом неизменно нацеливал ее на море, требуя наносить удары по кораблям и морским базам противника.

Поиск кораблей противника всегда был долгим и опасным. Если удавалось настигнуть конвой, то это всякий раз была игра с огнем. Те пятнадцать — двадцать секунд полета на боевом курсе в вихре зенитного огня требовали исключительной собранности и поистине железного хладнокровия. Но и здесь нужно было идти вперед, совершенствоваться, искать новые тактические приемы использования сравнительно нового и, как показала практика, весьма грозного оружия.

Многое объединяло адмирала с командующим ВВС — генералом Самохиным. И, пожалуй, больше всего, что и он, Самохин, не придерживался общепринятых догм, а находился в непрерывном поиске новых форм и средств борьбы с врагом. Вот и при очередной встрече с комфло-том он докладывал свои соображения, дескать, наступило время использовать торпедоносную авиацию в более широких масштабах. Если до сих пор посылались одиночные самолеты-«охотники», то теперь впору практиковать групповые полеты торпедоносцев и так называемых топ-мачтовиков под прикрытием истребительной авиации. Топ-мачтовики — это было тоже нечто новое, родившееся в процессе войны.

Выслушав Самохина, адмирал сказал:

— Я согласен. Тактически все правильно. Групповые полеты сулят нам большие выгоды. Только надо еще раз продумать организацию, взаимодействие. При том должна быть непрерывная воздушная разведка в море, и только после обнаружения конвоя выпускать ударную группу торпедоносцев и топ-мачтовиков...

Адмирал Трибуц полагался на генерала Самохина, как на самого себя. Даже самыми малыми силами он умудрялся решать задачи, поставленные командованием флота. А теперь налицо и самые новейшие самолеты, и хорошо подготовленные экипажи, привычные к дальним крейсерским полетам в открытое море.

В. Ф. Трибуц не случайно в этом разговоре сделал упор на воздушную разведку. Он каждый день звонил Самохину, обращаясь к нему с одним неизменным вопросом: «Что там сообщают разведчики?» А воздушные разведчики — Герои Советского Союза — командир полка Ф. А. Усачев, летчики Л. Н. Немков, М. Н. Тоболенко, Н. В. Шапкин, А. Г. Курзенков — были глаза и уши флота, они оправдывали надежды командующего, из каждого полета возвращались с ценной информацией... Адмирал не раз по возвращении их из полета самолично производил «допрос с пристрастием».

Самохин непрерывно вводил в строй молодых летчиков. Конечно, их не мог знать командующий флотом. Но случалось, запомнится какое-то имя. И не обязательно Героя. Скорее, наоборот, может быть, даже на первых порах неудачника, как это было с Михаилом Борисовым. Он совершал первый крейсерский полет на разведку и «свободную охоту». Нашел транспорт. Принял решение топить. И... промазал. Торпеда прошла перед самым носом транспорта, не причинив ему ни малейшего вреда. Вечером, читая донесение штаба ВВС, адмирал заинтересовался: «А кто это такой?» Ему объяснили: «Молодой летчик, первый раз вылетел в море». Трибуц хмыкнул от досады: «Ну что ж, будем надеяться, научится...» А фамилия летчика запомнилась, и не раз, разговаривая с командующим ВВС, он спрашивал: «А что твой Борисов, летает?» И первый раз, когда сообщили, что Борисов, обнаружив конвой, устремился на самый крупный транспорт, потопил его и вернулся со снимками, подтверждающими успех атаки, командующий флотом искренне обрадовался, сказав: «Надо представить к правительственной награде». Видимо, внимание и поддержка окрылили молодого летчика. С тех пор у него одна победа следовала за другой. На мелочь он не расходовал торпеды, а как завидит конвой, достойный внимания, — без раздумий выходит в атаку. Всякое с ним случалось, возвращался на машине, изрешеченной осколками зенитных снарядов, как в песне поется: «на одном крыле» едва дотягивая до аэродрома. И после ремонта машины снова летал на пределе дальности до самой Данцигской бухты, охотясь за вражескими транспортами. Его боевые успехи высоко оценивались: за короткое время приказом командующего флотом Михаил Борисов получил сразу два ордена Красного Знамени.

Пройдет время, и наступит его «звездный час» — это было участие в потоплении немецкого линкора «Шлезвиг Гольштейн» в качестве ведущего группы самолетов, после чего он был удостоен звания Героя Советского Союза.

Однако вернемся к боям за Моонзундский архипелаг. Они только разгорались, ибо противник усиливал сопротивление. Немецкие войска и огневые средства сосредоточивались на небольшом плацдарме. Между тем пространство, на котором действовали наши войска, все расширялось, и потому не хватало сил, чтобы продвигаться вперед. Балтийские летчики продолжали наносить удары с воздуха по десантным баржам и транспортам, и они превращались в пылающие факелы. Но маршал Говоров требовал большего: установить полную блокаду полуострова Сырве, это был последний, самый упорный очаг сопротивления. Несмотря на энергичные меры, принятые командованием флота, бои приняли затяжной характер. И уже в который раз В. Ф. Трибуц вместе с начальником штаба Ленинградского фронта прибыл на острова, чтобы на месте ознакомиться с обстановкой.

После беседы с командующим 8-й армией генералом Стариковым и Морским Чапаевым контр-адмиралом Святовым было принято решение: остановиться на завоеванных рубежах и не торопясь, как следует подготовиться к тому, чтобы очистить северную оконечность Моонзунда — полуострова Сырве, сбросив противника в море. Высшее командование одобрило такой план. Штурм вражеских укреплений на полуострове Сырве был отсрочен до тех пор, пока на островах не будут сосредоточены войска и боевые средства.

А это означало опять перевозки огромной массы войск и техники теми ничтожно малыми плавсредствами, которыми располагал флот. И все же, несмотря ни на что, в том числе на штормовую погоду, задача решалась успешно. В точно назначенный срок снова началось наше наступление. Точнее сказать, штурм полуострова Сырве. В нем, наряду с войсками, участвовали артиллерия, бронекатера, канонерские лодки, торпедные катера и, главным образом, морская авиация. Все это время адмирал Трибуц находился в районе боевых действий и в соответствии с быстро меняющейся обстановкой принимал решения. Можно себе представить, с каким ожесточением сопротивлялся противник, стараясь удержать последний плацдарм. Помимо крупных сил на сухопутье, он ввел в бой немецкие крейсера «Принц Ойген», «Лютцов», «Адмирал Шеер». Против них с успехом действовали наши торпедные катера. Цель была достигнута: 24 ноября уцелевшие гитлеровские войска спасались бегством через пролив...

«Моонзундский десантная операция являлась совместной операцией сухопутных войск, авиации и флота, — отметит В. Ф. Трибуц. — Она велась в своеобразных условиях островного района приморского направления театра военных действий. Флот в этой операции выполнял довольно широкий круг боевых задач: высаживал тактические десанты, прикрывал фланги, оказывал огневую поддержку, осуществлял крупные морские воинские перевозки личного состава, вооружения, техники и питания. С изгнанием немецко-фашистских захватчиков с островов Моонзунда Балтийский флот получил возможность не только контролировать входы в Финский и Рижский заливы, но и эффективно воздействовать на фланг окруженной в Курляндии группировки войск противника»{14}.

* * *

...В годы войны вся жизнь командующего флотом в движении, на колесах, на самолете, на корабле и нередко пешком. Через лес, сквозь непроходимые заросли, пробирался он к артиллеристам, замаскировавшимся со своими пушками. А в штабе флота его всегда ждали с нетерпением. Едва он приедет, бесконечной чередой идут к нему люди: штабные офицеры, работники разных служб, мы — военные журналисты, не говоря уже о том, что в папке у адъютанта скопились бумаги, за которыми тоже слышатся живые голоса...

В числе очередных посетителей явился и командир бригады торпедных катеров капитан первого ранга, ныне здравствующий адмирал в отставке Григорий Григорьевич Олейник. В руках держал стопку наградных листов и один за другим протягивал их на подпись. Что ж, торпедные катера славно воевали, и у командующего не могло возникнуть сомнений в том, что представлены достойные люди.

Увидев фамилию — Жильцов Василий Маркович, командующий особенно ясно представил моложавого на вид, скромного, застенчивого офицера, сторонившегося громкой славы, хотя вершил он большие дела. Давно служил на торпедных катерах, долгое время боцманом, в войну стал командиром катера ТК-37 в отряде знаменитого катерника — Героя Советского Союза С. А. Осипова, лихо воевал, потопил семь кораблей противника и последствии сам стал Героем Советского Союза. А пока... Докладывая о нем, Олейник на сей раз почему-то испытывал явную неловкость, что-то недоговорил.

— Тут есть некоторая сложность, — смущенно признался он.

Трибуц поднял глаза, посмотрел строго, вопросительно.

— Понимаете, — продолжал Олейник, — человек отказывается от правительственной награды.

— То есть как отказывается? Почему? Считает, не заслужил, что ли? — загорячился адмирал. — В реляции ясно сказано: потопил два корабля, а раз так — положен орден Красного Знамени.

— Так-то оно так, только...

— Что только?

Олейник еще больше оробел, вроде не мог даже подобрать нужные слова для объяснения.

— Понимаете, товарищ адмирал, у Жильцова в Кронштадте жена, пятеро детей. Им надо молока. А где его достать, если на весь Кронштадт не уцелело ни одной коровы. Вот он и просит, вместо очередного ордена дали бы ему корову.

— Корову?! — Трибуц всплеснул руками, сразу повеселел: — Да где же ее взять? У нас ведь не колхоз, не совхоз, коровами не занимаемся.

У Олейника все было продумано заранее и ответ готов:

— Поручите тылу, они найдут.

— А справятся ли Жильцовы с коровой? Чудак ты, ведь за ней надо ухаживать, уметь доить.

— Насчет этого не сомневайтесь. Жена у него из деревни, с детства к хозяйству приучена.

Трибуц поднял телефонную трубку, вышел на прямую связь с начальником тыла флота и, услышав знакомый бас генерала Москаленко, стал ему объяснять:

— Митрофан Иванович! Тут у нас к тебе необычная просьба. Командир торпедного катера Жильцов, заслуженный воин, без пяти минут Герой, пока представлен к очередному ордену, а у него пятеро детишек, согласен остаться без ордена, лишь бы дали ему... корову. Помоги, пожалуйста, на тебя вся надежда.

Даже для видавшего виды начальника тыла было такое в диковинку. Сначала оба вдоволь посмеялись, пошутили, потом перешли на деловой разговор. Повесив трубку, Трибуц сказал, дескать, ситуация сложная, так просто корову в живом виде подарить никто не разрешит. Начальник тыла попробует сделать хитрую комбинацию: будет просить в счет мяса отпустить флоту одну корову, что называется, в натуральном виде.

— Ты знаешь Митрофана Ивановича, пробьет, не сомневаюсь, — заключил Трибуц, тут же макнул перо в чернильницу, одним махом подписал наградной лист и наказал: — Передай Жильцову: будет ему орден и будет корова. — И, возвращая наградной лист, все с той же веселой усмешкой добавил: — Пожалуй, такой случай единственный за всю историю нашего флота.

И, что бы вы подумали, действительно, через несколько дней живьем доставили корову — первую корову, появившуюся в Кронштадте после долгих дней блокады. Не удивительно, что она стала там нечто вроде музейного экспоната...

Наука побеждать

Автору этих строк довелось стать свидетелем знаменательного события в жизни В. Ф. Трибуца.

В тот день в Институте военной истории Министерства обороны СССР собрались те, кто составляет цвет военной науки, — известные генералы, адмиралы, офицеры, у кого за спиной боевой опыт и ученые труды о минувшей войне. До начала заседания было время познакомиться с выставленными в витринах книгами и журнальными публикациями соискателя, переступающего порог из кандидатов в доктора исторических наук.

Прозвучал звонок. Члены ученого совета заняли места. На трибуне появилась знакомая многим, высокая, худощавая фигура в морском кителе с позолотой на рукавах. И все взгляды обратились к нему — заслуженному воину, человеку большого упорства, трудолюбия, поистине бурной жизнедеятельности. Эти качества, и только они, способствовали адмиралу В. Ф. Трибуцу вскоре после ухода в отставку найти место на новом для себя научном поприще.

Взяв в руки указку, он подошел к карте, и для нас, знавших его десятилетиями, казалось, что он снова в море на ходовом мостике корабля в своей привычной роли командующего. В его словах и каждом его жесте ощущалась собранность, спокойствие, невозмутимость, уверенность в себе, своих знаниях, почерпнутых не столько из книг, сколь добытых тяжелым воинским трудом, проверенных своим собственным жизненным и боевым опытом.

В притихшем зале он словно докладывал на Военном совете. Речь шла о боевых действиях Балтийского флота, о событиях Отечественной войны. Однако на сей раз его устный реферат не имел ничего общего с постановкой задач, свойственных флотоводцу, он был подобен строгому математическому анализу, где за каждой цифрой следовали широкие обобщения и выводы научного характера. Все, что он говорил, было пережито, продумано, трансформировалось в сознании и подавалось как бы в отшлифованном виде.

Во всем этом была ясно видна позиция ученого, его собственный свежий взгляд на минувшие события. И в первые минуты после того, как Владимир Филиппович сошел в зал и занял свободное кресло, водворилась тишина. Видимо, все находились под впечатлением его выступления...

Затем на трибуну поднимались оппоненты и среди них доктор исторических наук профессор В. И. Ачкасов — личность весьма авторитетная. Его выступление могло вызвать особый интерес, поскольку все знали, что он не раз вступал в дискуссию с В. Ф. Трибуцем лично и в печати по принципиальным вопросам военно-морского искусства. Теперь же эти споры отошли как бы на задний план-и В. И. Ачкасов признал, что труды маститого адмирала-так же, как и многие операции, которые проводились под его руководством, отличаются зрелостью мысли, тактическими новшествами. Это шаг вперед в развитии науки о борьбе на море...

Мнение ученого совета было единодушным: адмирал В. Ф. Трибуц заслуживает ученой степени доктора исторических наук.

И вот спустя многие годы я не спеша перечитываю страницы тех самых книг и журналов, что стояли тогда на стенде для обозрения членов ученого совета. И все больше убеждаюсь в том, что Владимир Филиппович сам много сделал и оставил большое наследство для будущих исследователей истории Отечественной войны на море — и на Балтике в частности.

Не полагаясь на свою память, адмирал привлекает множество архивных документов, не пренебрегает и свидетельствами очевидцев. Особенно занимает его вторая половина войны, когда флот из блокированного Ленинграда и Кронштадта вырвался на широкие просторы моря. Январь 1944 года. Крупные наступательные действия на Карельском перешейке. Освобождение Прибалтики. Боевые действия в южной и западной части Балтики. Он подробно разбирает все эти операции, характеризуя их как переход к новому этапу развития теории и практики стратегического использования Военно-Морского Флота. В чем это заключалось? Во многом, но прежде всего в длительном взаимодействии Краснознаменного Балтийского флота с несколькими фронтами для достижения единой стратегической цели.

Наиболее ярким примером широкого использования флота было применение корабельной, стационарной и железнодорожной артиллерии совместно с авиацией для взламывания долговременных оборонительных полос, уничтожения живой силы, нанесения ударов по глубоким тылам противника в ходе наступательных действий войск.

Адмирал Трибуц не однажды руководил десантными операциями. Опыт накоплен. И эта тема широко проходит в его трудах. Мы находим интересные рассуждения, а также выводы для военной науки и практики. Если десант высадился и уцепился за берег — это еще не все, «рано кричать «ура», — отмечает адмирал. Есля нет крепкой артиллерийской поддержки и непрерывного наращивания сил — казалось, смятый и дезорганизованный противник может собраться с силами и перейти в контратаку, как это было при штурме островов в Выборгском заливе. «При высадке у Тулоксы на Ладожском озере такого не случилось, — отмечает адмирал. — А почему?» И он ясно отвечает: были учтены ошибки десантных операций 1941 года в районе Стрельны и Петергофа. Там десантные отряды высаживались в расчете на внезапность. Артиллерия не расчистила путь десантникам, и после первого броска не было подкреплений. В итоге десанты эти носили скорее демонстративный характер, не достигнув тактического успеха. Потери были большие, а изменить обстановку не удалось...

Много ценных мыслей мы находим в трудах адмирала насчет обеспечения артиллерийской поддержки при штурме Моонзундских островов или дерзких бросках на косу Фриш-Нерунг.

Можно представить волнение адмирала, когда спустя почти три десятилетия, изучая архивы, он обнаруживал там свои письменные указания морякам, сражавшимся на передовых рубежах: «С рассветом 9 мая выйти на о. Борнхольм (база Ренне) отряду торпедных катеров, имея на борту возможное количество личного состава, с задачей взять о. Борнхольм. Безусловно, разоружить весь гарнизон, взять под охрану все оборонительные объекты». Приказ был выполнен. Десант свою задачу выполнил. И как бы в развитие этого приказа еще один документ, извлеченный адмиралом, свидетельствует о высоком понимании нашими бойцами своего интернационального долга: «Население острова Борнхольм благодарит советские войска за освобождение острова от нацистских захватчиков, а также за хорошее дружественное отношение советских войск к датскому народу».

Ученый не может обойтись без анализа. Его интересует, как, что, почему. И тут ему впору признать, что, к примеру сказать, экипажи балтийских торпедных катеров не всегда оказывались на высоте положения. В 1944 году при встрече с немецкими миноносцами торпедные катера в составе одного отряда пытались атаковать их «в лоб», попали под ураганный огонь, торпеды прошли мимо цели. Почему? На этот вопрос прямо отвечает адмирал: «Учили еще до войны, что в подобной ситуации нападать надо одновременно, по возможности большим количеством катеров, стремясь атаковать противника с разных направлений». А в данном случае командир принял неправильное решение, бросив в бой один отряд, хотя располагал большими силами. И атака не увенчалась успехом.

Организация! Основа воинского дела! Эта мысль красной нитью проходит в трудах адмирала. Анализируя ту же самую атаку торпедных катеров и отмечая серьезные промахи в организации взаимодействия, он делает такой вывод: «Помножить бы личную доблесть и выучку экипажей на грамотную организацию совместной атаки — противник наверняка понес бы значительно больший урон, а катерники могли обойтись без потерь».

В. Ф. Трибуц детально рассматривает и критически оценивает действия штабов, различных родов сил, пишет он серьезно, с позиций ученого, и в то же самое время свободно, раскованно, и где-то среди научных выкладок и обобщений вдруг как бы невзначай прорываются тонкие психологические наблюдения, яркие, образные сравнения: «Когда командир ведет катер в атаку, движение катера близко к движению торпеды. Это схватка лицом к лицу. Только хладнокровие командира, выучка и мужество всего экипажа способны принести успех. К ним, офицерам и матросам торпедных катеров, я бы прежде всего адресовал крылатые слова поэта:

Гвозди бы делать из этих людей, Не было б в мире крепче гвоздей...»

Работы В. Ф. Трибуца позволяют судить о том, что минувшая война внесла много нового в тактику. Он неоднократно отмечает тактическое взаимодействие авиации с подводными лодками и торпедными катерами. Разумеется, новые тактические приемы разрабатывались в штабе под руководством командующего флотом, а проверялись в бою. Его творческая мысль неустанно работала над тем, чтобы объединить, скоординировать действия разных родов сил, и это ему удавалось, особенно в 1945 году в период наступления на запад.

И, пожалуй, венец всем рассуждениям адмирала о войне, его резюме о боевом опыте мы находим в следующих строках: «Почти четыре года шла война, и все эти четыре года мы, не переставая, учились воевать — и числом, и, главное, умением. Нет, это не дежурная истина, — замечает он. — Нам очень часто приходилось повторять ее. На финише войны успехи кое-кому иной раз кружили головы. И там, где замедлялся процесс совершенствования и появлялась недооценка противника, мы неизменно либо терпели неудачи, либо снижали результативность своих действий». Ближе всего ему была одна наука — суворовская наука побеждать...

* * *

Как справедлива народная поговорка: жизнь пройти — не поле перейти. Владимир Филиппович Трибуц прошел большую и конечно же нелегкую жизнь. Родился он 15 (28 по новому стилю) июля 1900 года в Петербурге. Умер 30 августа 1977 года на семьдесят восьмом году жизни. Начиная с 1918 года и до конца он верно служил Родине и флоту. С 1928 года он был коммунистом. Его заслуги отмечены высокими правительственными наградами: двумя орденами Ленина, четырьмя орденами Красного Знамени, орденом Октябрьской Революции, двумя орденами Ушакова первой степени, орденом Нахимова первой степени, орденом Красной Звезды, многими медалями. Неоднократно довелось ему быть избираемым в Верховный Совет СССР.

Бывает так, если пишут о герое, то непомерно его восхваляют, он идеальный во всех отношениях, что называется без сучка и задоринки, — и умен, и деятелен, и поступает всегда разумно, не совершая ошибок. Мы не станем придерживаться такого стереотипа и прямо скажем, что Владимир Филиппович Трибуц был обыкновенный человек на высоком посту. И, как всем людям, ему свойственно было все человеческое. Были просчеты, ошибки. Не всегда сопутствовало ему суворовское правило воевать не числом, а умением.

Уже упоминавшийся известный историк, исследователь боевых действий флота на Балтике В. И. Ачкасов, анализируя переход кораблей КБФ из Таллина в Кронштадт, отмечает, что главная задача была решена успешно: боевое ядро флота спасено и сыграло немалую роль в дни битвы за Ленинград. Но...

«Краснознаменный Балтийский флот не обеспечил безопасность транспортных средств на переходе и эвакуацию гарнизона с наименьшими потерями. Из шестидесяти семи транспортов и вспомогательных судов, участвовавших в прорыве, погибло тридцать четыре. Потери людей и судов могли быть значительно меньшими, если бы не были допущены некоторые серьезные ошибки. Директива начать отход была издана всего лишь за два дня до оставления главной базы, и провести серьезную подготовку уже не было времени. В обстановке 1941 года, когда командиры окруженных частей, опасаясь незаслуженных обвинений в паникерстве и трусости, боялись проявить разумную инициативу. Запоздалый приказ об отходе, безусловно, сыграл свою отрицательную роль»{15}.

Историк отмечает, что решение идти южным фарватером, а не центральным, который был меньше минирован, является серьезной ошибкой. Пришлось форсировать минные заграждения «в лоб», в самом плотном и широком месте. Он придерживается той точки зрения, что наиболее ценные корабли, подобно крейсеру «Киров», новым миноносцам следовало вывести из Таллина раньше этого срока. А коль скоро они шли вместе со всем флотом, то должны были прикрывать транспорты... Но все-таки прорыв флота из Таллина в Кронштадт вошел героической страницей в историю Балтийского флота...

* * *

Один в поле не воин — так говорит народная пословица. И правда, каким бы знающим, энергичным ни был наш герой, какими бы тайнами флотоводческого искусства он ни владел, а ему была бы не по плечу ноша, которую взвалила на его плечи история. Благо он не один ее нес. Несли люди! Их было великое множество — матросов, солдат, старшин, мичманов, офицеров, адмиралов, генералов. Все четыре огненных года они вместе со своим командующим были в пекле войны, хлебнули горя, прежде чем испытали счастливое, гордое чувство победителей. Если их только перечислить, то целые тома заполнятся достойными именами. В своих книгах «Балтийцы вступают в бой» и «Балтийцы наступают» адмирал В. Ф. Трибуц многим из них отдал должное. Он с благодарностью вспоминает своих боевых друзей, бесстрашных рыцарей моря, которых он любил, как отец своих родных сыновей, И они свято чтут его память...

Примечания

{1} Кипаки — утесистые, неровные берега.

{2} Трибуц В. Ф. Балтийцы вступают в бой. Калининград, 1972, с. 159.

{3} Трибуц В. Ф. Балтийцы вступают в бой. Калининград. 1972, с. 160.

{4} Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., АПН, 1974, с. 412.

{5} Кузнецов И. Г. Курсом к Победе. Воениздат, 1975, с. 120.

{6} Ораниенбаумский плацдарм. Лениздат, 1971 г., с. 337.

{7} Трибуц В. Ф. Балтийцы наступают, с. 58 — 59.

{8} Трибуц В. Ф. Балтийцы наступают, с. 50.

{9} Трибуц В. Ф. Балтийцы наступают, с. 159 — 160.

{10} Ковальчук В. Ленинград и Большая земля. Наука, 1975, с. 79.

{11} Журнал «Nevi», 1957, № 8.

{12} Трибуц В. Ф. Балтийцы наступают, с. 140.

{13} Краснознаменный Балтийский флот, 1944 — 1945 гг. Наука, 1975, с. 234.

{14} Трибуц В. Ф. Балтийцы наступают, с. 295.

{15} Краснознаменный Балтийский флот в битве за Ленинград, 1941 — 1944 гг. Наука, 1973, с. 93.