Петров Владимир Федорович

Всплытие

Аннотация издательства: В книге севастопольских авторов воспроизводятся героические страницы истории отечественного флота. В повести «Всплытие» освещены малоизвестные события 1907-1909 гг., связанные с зарождением подводного флота на Черном море. Герои — подводники-добровольцы, рисковавшие жизнью для освоения принципиально новых морских судов.

Петров В. Ф. Всплытие

Всплытие

Навьи чары

Бывает так. Человек, что называется, теряет голову. Нет, не влюбляется — о любви в высоком смысле тут и помины нет — просто, отринув разум, логику, волю, бросается без оглядки, без опаски, главное (ах, пропади все!), в мутный омут чувственности. А вынырнув оттуда, из омута, через месяц-другой, смотрит на себя, оскверненного, не столько с ужасом, сколь с удивлением: как я мог?! Мум ли ослепил, бес ли попутал, или подкорка сработала — как хочешь, так и понимай. Натурам холодным, бесстрастным, рассудочным это, пожалуй, не грозит. Зато куда как вероятнее угодить в омут человеку эмоциональному, а значит, почти наверняка доверчивому.

Попал в такую беду и инженер-поручик флота Российского Алексей Несвитаев. Беда звалась Кирой Леопольдовной.

Сиреневая женщина объявилась так же внезапно, как и исчезла. Городской посыльный доставил Несвитаеву как-то письмо. Он сразу понял, почувствовал, — от нее. Дрожащими пальцами разорвал длинный изящный конверт с вензелем в верхнем углу, судорожно втянул в себя волнующий аромат, исходящий от сложенного пополам листа верже с золотым обрезом. Она писала, что уезжала по делам наследства, просила вечером к себе.

В сиреневой женщине все было призывно, волнительно и неотразимо: и красота — яркая, броская, вызывающая, так отличная от других, — и манерная утонченность, и голос, и аромат каких-то особенных, возбуждающих духов, и разнузданная чувственность (такая, казалось, снежно-целомудренная в обществе, в постели она являла свирепость лесоруба),- он и это в ней оправдывал. Не принадлежавший к флотской элите, инженер-поручик даже не удивлялся, зачем оказался нужным двадцативосьмилетней красавице явно не его круга, не очень озадачивался, почему она каждый вечер, вот уже целый месяц, принимает его в небольшой, уютной, явно не семейной квартире без прислуги. (А где же генерал?) Конечно, все это несколько странно. Но ведь Кира Леопольдовна — сама тайна, лиловая загадка. В его объятиях бредово шепчет, что боится, будто ее Алешенька может взорваться на какой-то дурацкой мине, бормочет про карты минных полей...

— Какие еще мины! Какие карты! — удивляется поручик, когда порой обретает дар речи.

А она зажимает узкой надушенной ладонью ему губы, тихо по-русалочьи смеется и шепчет-ворожит:

— Кто автор?

— Гиппиус, Зинаида, моя подруга по Петербургу, гениальная поэтесса, Сапфо.

И целует Алексея, целует...

— Кира, ты жрица Исиды! Нет, ты сама Исида! Кибела! Астарта! Афродита пеннорожденная! Скажи, ты все знаешь о любви? Все?

Исида-Кибела-Астарта жарко шепчет:

— А это кто?

— Иванов. Вячеслав. Мой петербургский чичисбей. Эстет. Гениальный рапсод. О, какие он творит гимны и пэаны!.. Ах, ну их всех, этих поэтов — с их мусическими дарами, изнеженными душонками и вялыми бицепсами! Ты, ты у меня теперь один — сильный, молодой, с крепким телом и неутолимым огнем в крови... Ну, иди же ко мне... ближе... ближе... Аликс... эрот... купидон... лада мой ненаглядный... кама... погибель моя!.. Ну!.. принеси мне... принеси... ах, какой ты сильный!.. ты пламя!.. принеси же мне карту черноморских минных полей... я заворожу, заговорю карту эту, я спасу, спасу тебя от мин!.. я вырву моего любимого из объятий ледяного Эреба!.. ну же...

Но тут все же «купидон» приходит в себя:

— Ничего не понимаю! Какие карты? Минные поля выставляются только во время военных действий. Сейчас нет никаких минных полей, я не могу на них подорваться, успокойся, пожалуйста!

— Минных полей нет, но карты... карты полей существуют.

— А, брось ты эти карты!

Он пытается ее обнять, она уклоняется.

— Черт побери! — взрывается он. — Я инженер! Ин-же-нер, понимаешь? И никаких дурацких мин не боюсь! Минами своими пускай фон Тилен забавляется, а я, — и снова пытается ее обнять.

Тилен бяка! — она уворачивается от его рук и капризно округляет губки. — Он лягушонок, холодный лягушонок и живет только своим маленьким расчетливым умом.

— Как?! — в голосе поручика обида, растерянность. — Ты, Кира, и Рааб-Тилена знаешь? Значит...

— Ничего вовсе не значит!

Она нервически смеется, и люнель, плеснувшись из серебряной стопки, оставляет на воздушном пеньюаре коричневую кляксу.

— Нет! — упрямо наклоняет он голову. — Скажи, зачем тебе понадобились карты?

— Три карты, три карты, три карты, — беспечно напевает она и протягивает к нему свои красивые руки.

Но поручик молчит, смотрит на нее пристально и сердито сопит.

— Вот, вот награда мне за все! — трагически восклицает тогда она. — О, я ведь знала, знала, что этим все должно кончиться! Жалкая романтичная мечтательница! Думала, можно заволшбить нашу приземленную, серую, подленькую, ничтожную жизнь... думала унестись с тобой — единственным, которого я полюбила, — в астральный эскуриал!

— Ну ладно, Кира, ладно, я просто хотел...

— Не-ет, поделом же мне — поправшей свою гордость, принесшей на святой алтарь любви свою честь и достоинство!

Кира Леопольдовна сидит бледная, поникшая, и — боже, что он наделал! — настоящая, с горошину величиной, капля чувствительной влаги выкатывается из ее прекрасных русалочьих глаз.

— Кира! Кирочка!.. милая, не надо... я просто хотел сказать... эти мины... не будем больше об этом!

Через полчаса, когда на порозовевших Кириных ланитах слезы отчаяния сменяются слезами чувственной радости, она, сложив губы колечком, жалобно говорит:

— Глупый, глупый мальчик, ты ничего не знаешь о Каббале, о книге «Зогар», о черной магии. Я же хотела, так хотела! — о, я умею это делать! — заговорить тебя от беды. Ах, как мне тебя, несмышленыша, жалко!.. но обещаю, никогда, слышишь, никогда больше не упоминать про эти карты... если ты сам этого не захочешь. Но ведь ты, говоришь, инженер. Что-то, кажется, изобретаешь. Расскажи мне лучше об этом, мне все так интересно... А не хочешь, не надо, расскажи тогда о своих матросах — что они говорят, о чем думают... когда снова, ха-ха-ха, бунт собираются устраивать?

— Ну уж тут ровно ничего интересного для такой женщины, как ты, нет. Хочешь, лучше прочту письмо моего отца?

— Письмо твоего родителя?.. х-м... Разумеется, разумеется, прочти. Все что с тобой, любимый, связано для меня священно.

Только, пожалуй, через месяц — и то при солнечном свете, без нее, на работе — потерявший голову поручик начал порой озадачиваться касательно своей пассии. Увы, ни на один из вопросов он не мог дать себе вразумительного ответа. А может быть, просто боялся быть честным с самим собой?

Муж Киры. Ну, допустим, она его презирает: «Жалкий человек, не способный в силу своего ничтожества нести достойно ни одну ношу в жизни, кроме разве что своих рогов». Да, но как сам генерал смотрит на то, что его молодая жена целый месяц живет отдельно от него?

Перфильев, бывший муж ее старшей сестры. О нем она так: «Умный, жестокий, занимал крупные должности в охранке. Душа в грязи, руки в крови». Она его боится, наверное, поэтому. Но почему он боится ее? Несколько раз за последний месяц Николай Аверьянович заходил к ней вечером — небритый, опустившийся какой-то, постаревший, будто ему не пятьдесят, а семьдесят, несвежие пристежные воротнички и обшлага дешевого белья «монокль», гадкие местные папиросы Стамболи и Мессаксуди, скверный запах турецкой водки, мастики — брыкаловки, как ее называют, — что с ним происходит? Кира брезгливо наливала ему стаканчик ликеру и, поговорив минут десять, выпроваживала. А тот, уходя, глядел проалкоголенными глазами на Алексея иронически. И как глядел! Алексей чувствовал, что вызывает у Перфильева странную, непонятную к себе симпатию.

Но сама, сама Кира Леопольдовна. Ее такие, казалось совсем недавно, таинственные, романтичные странности теперь в глазах поручика начали приобретать зловещие оттенки. Ее эрудиция, которой раньше так восхищался Алексей. Но ведь все это не то. Что она заставляет его читать? «Навьи Чары» Сологуба, «Санина» Арцыбашева, — так это же всё порно, не более... И Алексей ожигался стыдом, ловя себя на мысли, что от всей за этот месяц проглоченной литературной похабщины он уже порой стал поглядывать на русскую классику — целомудреннейшую из литератур мира — как будто через какое-то мутное, закопченное стекло... А альбомы. Боже, что за альбомы с фотографиями она ему подсовывала! Но Кира Леопольдовна, словно подслушав мысли Алексея, презрительно смеялась: «Не будь наивным мальчиком. Порнография существует для того, чтобы ее дегустировать. Запомни, нет слова «стыдно», есть — «пикантно». Кира, Кира... Нет, нет, она его, Несвитаева, любит ведь. Ах, черт, как все запутано! Но все это пустяки по сравнению с ее прям-таки нездоровым интересом к делам сугубо флотским. Таким, казалось бы, далеким от ее постельно-декадентского мира. А может, она...- он не хотел об этом и думать.

Но не думать человеку думающему трудно, просто невозможно. Даже если он потерял голову. Вот и думал, думал целыми днями инженер-поручик, невпопад отвечая на вопросы товарищей, подчас забывая о пище. Думал. Покуда не наступал вечер. А к вечеру он впадал в прострацию, становился почти сомнамбулой. Затравленно озираясь, бочком, бочком выбирался из кают-компании к себе в каюту — переодеваться.

— Наш умница вовсе заамурился, — вздыхал Аквилонов.

— Погиб поручик от дамских ручек, — ехидничал Тилен.

— Во сердцегрыз! Во блудодей! — восхищенно крякал Борщагин.

— Ваше благородие, Алексей Николаевич! — встречал его в дверях каюты вестовой Бордюгов. — Пожалели бы себя. Отощали, аж жуть! Чай десятую дырку в ремне вашем прошпиливаю — талия лядащая стала, как, эвон, у той вон тростиночки, — Павел кивал на фото тонкостенной Айседоры Дункан, что висело на стене, и сокрушенно вздыхал.

— Да пошли вы все с вашими заботами! — тоскливо восклицал поручик, вдевая отощавшие ноги в парадные брюки.

И бежал, бежал на Таврическую.

— Кира! Кира!! Прости, прости мои сомнения! Ты ведь колдунья, да? Волхвитка? Ну, скажи, скажи... скажи!

А она делает страшные глаза, выбрасывает вперед ладони с длинными нервными пальцами, пританцовывает и напевает:

— уже хохочет она, опрокидывая на софу поручика, не успевшего даже снять второй ботинок.

— А это — кто? — спрашивает через некоторое время любознательный «друг сердца».

— Что — «а это кто»?

— Кто автор?

— Боже! Какой де-комильфо! Да вы, поручик, кроме своих Пушкиных и Тютчевых, о настоящей поэзии и понятия-то не имеете!.. Это Измайлов... Сашка... Искандер... милый шалун. Но я его не люблю. Пересмешник. Это он на Зинаиду пародию наядовитил.

— На какую еще Зинаиду?

— Да Гиппиус же.

— А-а, Гиппиус! — в голосе поручика злорадство. — Это та — что:

— Она, что ли?

— А это кто же сочинил? — теперь уже растерянно спрашивает Кира Леопольдовна.

Но тут же в глазах ее появляются ледяные кристаллики, и она медленно, раздельно, с нехорошей улыбкой цедит сквозь зубы:

— Кажется, мой мальчик вздумал бунтовать? Не со-ве-тую!

Но «мальчик» смотрит на нее дерзко, вызывающе, и она понимает: шелковой плеточки он перестал слушаться. Ну что ж. Сиреневая женщина судорожно обнимает ускользающую жертву, гладит ее по голове, дрожащим от слез голосом бормочет:

Однако «недотыкомка» молчит, лежит на спине, смотрит в потолок — уже не на свою лиловую загадку. Тогда она наклоняется над ним и начинает ласково напевать-убаюкивать:

По долгу службы офицер, где бы он ни находился, обязан ставить в известность о месте своего пребывания дежурных лиц. В данной щекотливой ситуации дело упрощалось тем, что у Киры Леопольдовны был телефон (один из 87 частных телефонов на весь Севастополь — еще одна загадка сиреневой женщины). С ее разрешения Несвитаев оставлял номер телефона у дежурного офицера по отряду лодок. Однажды ночью телефон зазвонил. «Карась» утонул, — раздался в трубке взволнованный голос лейтенанта Мантьева,- не утонул еще, может быть, но не всплывает». У поручика руки не попадали в рукава сюртука.

— Подумаешь, какой-то «Карась» утонул! — зевнула Кира Леопольдовна. — Зато у тебя есть такая золотая рыбка! Оставайся, не уходи.

И начала расстегивать пуговицы на его мундире.

«Там же люди!» — хотел было крикнуть он, но осекся, увидав ее ледяные глаза. Гневно оттолкнул протянутые надушенные руки и бросился вон.

Когда прибежал в отряд, «Карась» стоял уже у причала. На пирсе толпились подводники, среди них Белкин. Раньше его ведь успел!

Оказалось, командир «Карася» лейтенант Бабицын 1-й, готовясь к выводу назавтра в море, самостоятельно решил вечером сделать пробное погружение тут же, в Южной бухте, недалеко от причала. Сразу после ухода под воду на головы подводников хлынула вода через неплотно закрывшуюся вентиляционную захлопку. Покуда сообразили что к чему, в лодку попало несколько тонн воды, и она не могла самостоятельно всплыть. Пришлось отдать аварийные свинцовые грузы — только тогда поднялись.

Несвитаев казнил себя: последний месяц совсем не занимался лодками. Он вспомнил ледяные, насмешливые глаза Киры Леопольдовны и твердо решил: завтра явится к ней последний раз и скажет, что больше не придет никогда.

На следующий день вечером, приказывая себе идти как можно медленней, вошел в знакомый подъезд. Сверху раздавались чьи-то шаги. По ступеням навстречу спускалась обморочно бледная Кира Леопольдовна в сопровождении двух гражданских лиц. Что это? Ее ведут насильно? Ей нужна его помощь! Вперед! Он метнулся навстречу к ней.

— Не-го-дяй! — крикнула она с ненавистью. — Мальчишка! Искариот!

И яростно хватила его по щеке узкой надушенной ладонью.

— Поручик Несвитаев? — услышал ошеломленный Алексей за своей спиной сочувственный голос. — Штабс-капитан Михайлов. Военная контрразведка. Соблаговолите пройти с нами в автомобиль.