ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора

Введение

Круг первый. Событийное

1. Досибирское

2. Сибирское

3. Послесибирское

Круг второй. Временное

1. Досибирское

2. Сибирское

3. Послесибирское

Круг третий. Вечное

1. Досибирское

2. Сибирское

3. Послесибирское

Заключение

КРУГ ПЕРВЫЙ

СОБЫТИЙНОЕ

При чтении произведений Достоевского прежде всего бросается в глаза сюжетика. Сюжетика каждого произведения и творчества в целом. Пересказывать сюжеты произведений Достоевского я здесь не намерен. Выделю только главное в сюжете каждого произведения.

Первый роман Достоевского — «Бедные люди». Это переписка двух живущих в пределах видимости, добрых, ведущих трудную жизнь людей Макара Девушкина и Варвары Доброселовой.

«Двойник» — повесть о сошедшем с ума бедном чиновнике Голядкине.

«Роман в девяти письмах» — роман лишь по названию. На деле небольшой рассказ. Это переписка двух карточных шулеров, желающих обмануть третьего и попавших впросак.

«Господин Прохарчин» — рассказ о вечно боящемся за свое будущее мелком чиновнике, влачащем нищее существование и оставившем после себя скопленные две с половиною тысячи.

«Хозяйка» — повесть об интеллигенте, внезапно, бурно и безрезультатно влюбившемся в роковую женщину.

«Ползунков» — рассказ о мелком чиновнике, играющем роль шута.

Человек сходит с ума от страха заслужить неодобрение «его превосходительства». Это рассказ «Слабое сердце».

«Чужая жена и муж под кроватью» — просто водевильный пустячок.

Рассказ «Честный вор» показывает нам пьяницу с уснувшей, — но не навек — совестью.

«Елка и свадьба» — рассказ о неком Юлиане Мастаковиче, присмотревшем на детской елке для себя одиннадцатилетнюю девочку с большим приданым.

Мечтатель и его столкновение с действительностью. Это отражено в «Белых ночах».

История девочки и трех семей, через которые прошла эта девочка, раскрыта в «Неточке Незвановой».

«Маленький герой» — гимн детству, чистоте, «безумству храбрых».

Кроме перечисленного Достоевским до Сибири были опубликованы объявление о выходе журнала «Зубоскал» и серия статей «Петербургская летопись».

В письмах этого периода жизни — проблемы собственного быта, будни литературной жизни, конкретные оценки отдельных явлений петербургской действительности.

Во всем написанном до Сибири есть что-то свое, определяющее. Но из творчества, взятого в его целом, можно выделить какие-то основные проблемы первого круга.

Прежде всего это изображение жизни людей бедных, материально необеспеченных. Очень большую роль в характеристике материального положения героя играет его жилище. Как правило, это мрачные каморки.

Вот Макар Девушкин описывает дом, в котором живет. «Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую все двери, да двери, точно нумера все так в ряд простираются. Ну вот и нанимают эти нумера, а в йих по одной комнатке в каждом: живут в одной и по двое и по трое. Порядку не спрашивайте — Ноев ковчег!» [1]

Далее Макар скажет, что воздух в комнатах такой, что чижики в них «так и мрут». А человек живет. Привык человек.

Примерно такое же жилище у Голядкина. Вот герой проснулся в своей комнате. «Знакомо глянули на, него зеленовато-грязноватые, закоптелые пыльные стены его маленькой комнатки, его комод красного дерева, стулья под красное дерево, стол, окрашенный красною краскою, клеенчатый турецкий диван красноватого цвета с зелененькими цветочками...» [1, 109].

Здесь очень большое значение имеет уменьшение ценности красного. Оначала — самое высшее, затем постепенное понижение. Красное дерево как символ обеспеченности, затем «под красное дерево», затем — «окрашенный красною краскою» и, наконец, «красноватый цвет» как символ бедности. Подобный же прием — в «Бедных людях». Макар пишет, что живет хорошо. Затем излагает подробности. Обнаруживается, что первое утверждение совершенно не соответствует действительности. Плохо живет Макар.

Герои Достоевского материально бедны. Но в разной степени. Все имеет свою иерархию. Нищий Макар, с точки зрения его соседа Горшкова, человек состоятельный. У него даже можно просить взаймы.

Духовный мир героев тоже весьма скуден. Герои Достоевского — люди нетворческие, переписчики. Уже в самой профессии заложено исключение творчества. Их удел — механическое переписывание чужого. Их работа однообразна и скучна. У них нет стимулов, нет возможности роста. Единственный стимул и утешение — возможная похвала «его превосходительства». Все это накладывает отпечаток на их личность. Они чувствуют себя усталыми и постаревшими не по годам. Так, переписывающий уже тридцать лет Макар жалуется на свою старость, хотя ему что-то около сорока пяти.

Герои постоянно чувствуют неуверенность. Их быт — это постоянное предчувствие крушения быта. Постоянное ожидание катастрофы, непредотвратимой, от них не зависящей. Герои как будто идут возле какой-то бездны, предчувствуя приближение к ней и надеясь, что она еще не скоро. Надежда лишь на «не скоро», а не на предотвращение. Боится потерять место, канцелярию Прохарчин, расположение «его превосходительства» — Вася Шумков. Лишь в «Хозяйке» некоторые герои показаны после краха, за бездной. Но и они живут в ожидании чего-то трагического.

Герои несчастны. Это правило. Как символ неустроенности их жизни — слезы, припадки, обмороки. Это слезы горя и слезы умиления. Много тех и других. И слезы умиления нередко есть разновидность слез горя; сколько вытерпели люди, чтобы так чувствительно воспринимать просветление. Припадки и обмороки (мать Нелли, сама Нелли, Александра Михайловна) — проявление нервозности и жестокости жизни.

У героев нет уверенности в себе. Они живут «помаленечку» и «втихомолочку», ходят как бы на полусогнутых. Вот Горшков: «коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уже от болезни что ли какой, бог его знает; робкий, боится всех, ходит стороночкой...» [1, 23 — 24]. А вот в пути Голядкин: «дробил и семенил по тротуару Фонтанки частым, мелким шажком, немного с притрусочкой» [1, 140].

Заболевший Прохарчин не ходит. Лежит. Но как лежит? Лежит, «приплюснув себя к постели своей, словно как заяц припадает от страха к земле, заслышав охоту» , [1, 249].

Язык живущих на полусогнутых тоже какой-то полусогнутый. Из словаря Макара: горшочек с бальзаминчиком, занавесочка, стульчик, геранька, комодец, салопчик, яблочки, улыбочка, пустячки, жилеточка, шинелька. Каждое из этих употребленных в отдельности слов лишь отчасти характеризует произносящего. Но данные одному герою, употребляемые им постоянно и «скопом», они выдают определенное умонастроение, вызванное определенным укладом жизни.

Героя с таким языком так и видишь бегущего трусцой, и именно на полусогнутых. Такой язык обусловлен личностью его носителя. Но не только. Он обусловлен и самой действительностью. И рад бы назвать что-то иначе, да нельзя. Вот старик Покровский приходит и снимает шляпу. Далее — ее характеристика: «измятая, дырявая, с оторванными полями» [1, 34]. И вот через восемь строк текста старик уходит и надевает шляпенку. То, что обрисовано было, шляпой уже назвать нельзя.

Язык Голядкина более выпрямлен, чем язык героя первого произведения — Макара. Но не совсем выпрямлен. Голядкин говорит намеками: «одно лицо» и т. п. В «Хозяйке» язык ученого, Ордынова, иной, выпрямленный. Но у героя «Ползункова» — снова «втихомолочку», «квартиренка» и т. п.

Достоевский мог бы ничего прямо не говорить о личности героя. Слова, героем употребляемые, сами говорят о его личности и создают образ, ошибиться в правильности которого невозможно. Язык героя — наиболее яркое средство для его характеристики.

Обращает на себя внимание отсутствие солидарности между людьми, поставленными примерно в одно и то же положение. Хотя каждый завтра может оказаться в положении Голядкина, но Голядкину не сочувствуют. Ведь это будет завтра. А может быть, еще и пронесет. Макара, в состоянии крайне неблагоприятном, затолкала толпа работников. Сторож учреждения не дает ему щетку, чтобы почистить одежду, — испачкает щетку. Равнодушны окружающие к Прохарчину и Ползункову. А если неравнодушны, то лишь зло неравнодушны. Безразличие, равнодушие одного к другому настолько укоренилось, что стало нормой.

Безразличны или враждебны к человеку близкие, дальние, да и сама атмосфера города. Город встречает человека неуютом. При отъезде Вари из деревни «день был такой светлый, теплый, яркий» (1, 27]. Но вот она въезжает в Петербург: «дождь, гнилая осенняя изморозь, непогода, слякоть и толпа новых незнакомых лиц, негостеприимных, недовольных, сердитых!» [1, 27].

Природа как бы в единстве со всем тем, что направлено против человека. Даже перед смертью, в последнем акте человеческой трагедии, проживший в тусклости человек видит только ту же тусклость. Вот умирающий от чахотки студент Покровский просит Варю поднять занавес у окна. «Ему верно хотелось взглянуть в последний раз на день, на свет божий, на солнце. Я отдернула занавес; но начинающийся день был печальный и грустный, как угасающая бедная жизнь умирающего. Солнца не было. Облака застилали небо туманною пеленою; оно было такое дождливое, хмурое, грустное. Мелкий дождь дробил в стекла и омывал их струями холодной, грязной воды; было тускло и темно. В комнату чуть-чуть проходили лучи бледного дня и едва оспаривали дрожащий свет лампадки, затепленной перед образом. Умирающий взглянул на меня грустно-грустно и покачал головою. Через минуту он умер» [1, 45].

Облачное, туманное, дождливое, хмурое, тусклое, темное, холодное, грязное. И все это в совокупности. И даже могучее солнце с трудом соперничает с лампадкой. Таков итог жизни. В итоге жизни то же самое, что и в ее процессе.

Герой другой повести, Голядкин, жив. Вот он просыпается — это первая страница повествования. «Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно в комнату...» [1, 109]. Серый, мутный, грязный, кислая гримаса — сразу создается определенное впечатление. А вот Голядкин бежит в ночи, вышвырнутый с праздника: «Ночь была ужасная, ноябрьская, — мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов — одним словом, всеми дарами петербургского ноября» [1, 138]. И все это против героя. Новые невзгоды Голядкина — природа верна себе: «Погода была ужаснейшая. Снег валил хлопьями и всячески старался, с своей стороны, каким-нибудь образом залезть под распахнувшуюся шинель настоящего господина Голядкина. Кругом было мутно и не видно ни зги» [1, 206].

Иногда говорят, что Достоевский не умел пользоваться светлыми красками. Это неверно. Дело не в умении — оно было. Но светлые краски здесь неуместны. Автор ставил задачу нарисовать созвучие человеческой жизни и природы, в которой эта жизнь протекает. И этого он достиг с полнотой, близкой к предельной. Все против человека и всё против человека. В том числе и природа. Вернее, человеку кажется, что и природа против него, потому что все против него.

Человек у Достоевского одинок, он в стихии равнодушия. Да и сам он часто равнодушен к другим. Он замкнут, необщителен, не надеется на чью-то помощь, а потому сторонится людей, считая, что те могут принести ему лишь невзгоды. Таковы не только чиновники. Таков, в частности, и герой «Хозяйки» Ордынов, живущий лишь внутреннею жизнью. Еще большая степень отчужденности у героя «Белых ночей». Последний интеллектуально развитый, любящий во всем порядок человек. Но в жизни порядка он не видит. Потому он и ушел от реальности, уединился, живет в мечтах. Встретив героиню, он находит мечту в реальности. Реальность кажется прекрасной. Но кратковременно. Затем обманывает. А мир мечты уже разрушен. Герой остается наедине с мрачной действительностью, столкновение с которой убило его мечту. Так же, лишь на миг, реальность просветлила жизнь Ордынова. Реальность немилостива к героям Достоевского.

У Достоевского часто встречается слово «ветошка». Как к ветошке относятся к Макару, к работнице Терезе. Ветошкой, видимо, считают Голядкина, ибо он вынужден повторять в свою защиту: «я не ветошка», «человек не ветошка» и т. п. Ползункова считают человеком-тряпкой. Слово «ветошка» употребляется в «Честном воре» применительно к пьянице Емеле.

И сам Макар иногда говорит о себе, что он «немногим разве получше подошвы своей» [82]. Но это в порыве отчаяния. Макар лучше и ветошки и подошвы. Хотя бы потому, что сравнивает себя с ними. Те, кто хуже, таких вопросов не ставят. Они уверены в своей высокой цене.

Добрые и кроткие, сравнивающие себя с ветошкой герои Достоевского являются лучшими — из всех возможных — соседями по человеческому общежитию. С ними легко ужиться, если применить их беды к себе, понять их и проявить минимум уважения.

 С «Бедных людей» входит в творчество Достоевского тема судьбы женщины. Чаще всего необеспеченной материально, а потому и беззащитной. Первая жертва — это уезжающая с хищным Быковым Варя. Женщина добрая и в то же время как-то нерасчетливо эгоистичная. Из ее переписки с Макаром, при всех заботах о нем, видна прежде всего забота о себе. Противоречивость. Еще более противоречива героиня «Хозяйки». Кротость и богомольство, с одной стороны, и бездна преступления — с другой. Катерина может одновременно ужасаться своими поступками и гордиться ими.

Свет находит от героини «Белых ночей» — Настеньки. Ослепленная любовью, она излучает этот свет. Но героиня в то же время и эгоистична, как Варя. Бессознательно эгоистична.

Есть и просто хищные, злые, бессердечные женщины. Такова княгиня из «Неточки Незвановой».

Женщины Достоевского разные. Их он не приземляет и не возвышает. Одних лишь женщин нет в его произведениях — счастливых. Но ведь нет и счастливых мужчин. Нет и счастливых семей.

Уже в этот период у Достоевского возникает тема «случайного семейства», семьи без прочных нравственных связей, семьи, где никогда не смеются, никогда не радуются. Через три таких семейства проводит автор свою юную героиню — Неточку. Глубоко несчастную Неточку.

У Достоевского нет и счастливых детей. Дети в его произведениях — не розовощекие, неумолкаемые, смеющиеся дети. Они, как и взрослые, вечно в задумчивости. Противоестественно, но так. Они видят много бед. Они видят смерть своих братьев и сестер.

В одном из писем Макар создает образ ребенка, стоящего у гроба своего девятилетнего брата, образ, вызывающий переворот в душе каждого, способного чувствовать, человека. «Маленькая девочка, дочка, стоит прислонившись к гробу, да такая, бедняжка, скучная, задумчивая! А не люблю я, маточка Варенька, когда ребенок задумывается; смотреть неприятно! Кукла какая-то из тряпок на полу возле нее лежит, — не играет; на губах пальчик держит; стоит себе — не пошевелится. Ей хозяйка конфетку дала; взяла, а не ела. Грустно, Варенька, — а?» [1, 50].

Конечно, ожидать иного поведения ребенка у гроба своего близкого вряд ли следует. Тут Макар переусердствовал. Но он говорит об этом, зная и предшествующую жизнь детей Горшкова. Эти дети тихи и серьезны всегда. «Всегда у них в комнате тихо и смирно, словно и не живет никто» [1, 24].

Не менее впечатляющ образ лет десяти мальчика, чахлого, нищего, «чуть ли не босого», стоящего около шарманщика и просящего милостыню.

Эти забитые, задумывающиеся дети, как правило, чисты, самоотвержены, способны на доброту. Чиста и добра Неточка. Самоотвержен «маленький герой».

Жизнь в произведениях Достоевского трудна для всех, кто честен, добр, сердечен.

Тяжела жизнь фабричных. Рабочий люд, фабричные, не были в центре внимания Достоевского. Но и в отдельных штрихах отражена беспросветность этой жизни. В частности, как беспросветность воспринимает фабрику проходящий мимо нее Ордынов.

На первый взгляд кажется, что в произведениях Достоевского вообще господствует полнейший мрак, беспросветность. Но это не так. Свет есть. Он не во внешнем, а внутри человека. В понимании человеком своего назначения. Так, Макар живет в мире, где господствует мысль, согласно которой «наиважнейшая добродетель гражданская — деньгу уметь зашибить» [1, 47]. Но сам он горд тем, что живет трудом, а не ловчит ради «зашибания деньги». «У меня кусок хлеба есть свой; правда, простой кусок хлеба, подчас даже черствый; но он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно употребляемый. Ну что ж делать! Я ведь и сам знаю, что немного делаю тем, что переписываю; да все-таки я этим горжусь; я работаю, я пот проливаю» [1, 47].

И к другим людям Макар относится с учетом их труда. Для него шарманщик с Гороховой выше праздных людей. «Нищий, нищий он, правда, все тот же нищий, но зато благородный нищий; он устал, он прозяб, но все трудится, хоть посвоему, а все-таки трудится. И много есть честных людей, маточка, которые хоть немного зарабатывают по мере и полезности труда своего, но никому не кланяются, ни у кого хлеба не просят» [1, 86 — 87]. Макар прежде всего делит людей на трудящихся и нетрудящихся. И гордится тем, что сам он трудящийся. Другой герой, Голядкин, гордится тем, что идет по жизни, как ему кажется, прямым, честным путем.

В этом понимании своего жизненного пути и есть свет. Свет внутри. А во вне — тьма. Судьба героев, как правило, трагична. Спасения нет. Макар остается жив и здоров. Но похоже, что его путь — к алкоголизму. Прохарчин жил завтрашним днем, из страха перед ним копил. Завтра он не дождался — умер. Умирает студент Покровский, умирает ребенок Горшкова, умирает и сам Горшков. Сходят с ума Голядкин, Вася Шумков, Ефимов. Кончает самоубийством мать Неточки.

Общее у всех то, что жизнь рвется как натянутая струна. Эту струну, как говорит одна героиня, «слишком, слишком натянули: она не вынесла и умерла, слышишь, как жалобно умирает звук» [2, 255]. Много еще будет струн, до предела натянутых. Много будет жалобных звуков. Но пока это лишь негодование автора. Оно еще не стало негодованием умирающих героев. Они умирают безропотно, как и жили.

Трагедии не касаются лишь хищников. Те воспринимают жизнь иначе, у них своя система отсчета. Это разного рода хозяева, люди преуспевающие. Выглядят они у Достоевского всегда неприятно. Из портрета одного ростовщика: «седенький, глазки такие вороватенькие, в халате засаленном и веревкой подпоясан» [1, 78]. Такие люди богаты материально, но бедны духовно. И потому, в определенном смысле, тоже люди «бедные».

В этот период жизни Достоевский показывает нам первого из вернувшихся к богу героев — Ордынова. Здесь же, в «Хозяйке», впервые у Достоевского проявляется детективность сюжета.

В произведениях Достоевского бросается в глаза непочтительное отношение к немцам. Уже в «Двойнике» появляется немец-доктор с гибридным именем Крестьян Иванович Рутеншпиц. В «Неточке Незвановой» изображен немец Карл Иванович, кривоногий, но очень амбициозный танцор.

В произведениях этого периода число героев крайне ограничено.

В зародыше здесь одна из основных особенностей стиля Достоевского — тайна и ее роль в развитии сюжета.

Вот то основное, что можно увидеть в произведениях Достоевского досибирского периода его жизни, читая их по первому кругу.

Второй период жизни Достоевского — неволя, Сибирь. Время вынужденного молчания, но большой внутренней работы. Время накопления материала.

В этот период были написаны три стихотворения и две повести. Кроме того, заполнялась так называемая «Сибирская тетрадь», включающая в себя заготовки для будущих произведений. Позднее эти записи использовались в «Записках из Мертвого дома» и в «Селе Степанчикове...». «Сибирская тетрадь» показывает, с каким вниманием Достоевский относился к народному языку.

В повести «Дядюшкин сон» Достоевский отразил быт и нравы провинциального города Мордасова. О шуте, подчинившем себе хозяев, повествует «Село Степанчиково и его обитатели».

Одно из сибирских стихотворений написано по поводу объявления Англией и Францией войны России. Второе посвящено дню рождения императрицы. Третье — коронации Александра II и окончанию Крымской войны.

Существует мнение, что сибирские произведения Достоевского не имеют большой цены. Они якобы написаны с чисто утилитарной целью — получить право печатания. Но мнение это верно лишь отчасти. Применительно к стихотворениям. Эти стихотворения — верноподданнические. Идеи, в них отраженные, не получили ни ранее, ни позднее какого-либо звучания в прозе писателя. Стихи вымучены, холодны, чувствуются их искусственность, сделанность. Жанр этот Достоевскому не был свойствен. При жизни автора стихи не были напечатаны.

Можно осуждать автора за эти стихотворения. И справедливо. Но хотелось бы лишь заметить, что право на осуждение имеет тот, кто жил в аналогичных условиях и удержался от соблазна написать подобное. Мне эти стихи не нравятся. Я против такой поэзии. Но вынести резкие суждения по адресу автора я не могу, ибо не знаю, как бы повел себя в подобных условиях. Но в любом случае придавать этим стихотворениям серьезное значение нельзя. Их утилитарность, служебность резко бросаются, в глаза. Но это стихи, написанные Достоевским.

Что касается сибирских повестей, то они далеко не утилитарны и не служебны. Это очень серьезные произведения.

Особенностью сибирских повестей является то, что в них почти нет «бедных людей». Здесь нет переписчиков, мелких чиновников, населяющих произведения досибирского периода жизни писателя. Здесь вообще нет зависимости героев друг от друга по службе.

Тех чиновников могут в какой-то мере напоминать лишь учитель Вася и Ежевикин. Ежевикин играет роль шута. Его роль — нечто подобное роли Ползункова. Выразителен портрет героя. «В комнату вошла, или, лучше сказать, как-то протеснилась (хотя двери были очень широкие), фигурка, которая еще в дверях, сгибалась, кланялась и скалила зубы, с чрезвычайным любопытством оглядывая всех присутствующих. Это был маленький старичок, рябой, с быстрыми и вороватыми главками, с плешью и с лысиной и с какой-то неопределенной, тонкой усмешкой на довольно толстых губах. Он был во фраке, очень изношенном и, кажется, с чужого плеча. Одна пуговица висела на ниточке; двух или трех совсем не было. Дырявые сапоги, засаленная фуражка гармонировали с его жалкой одеждой. В руках его был бумажный клетчатый платок, весь засморканный, которым он обтирал пот со лба и висков» [3, 50].

Многое в герое раскрывает этот портрет. Бедность видна из того, в чем он вошел, униженность проявилась в том, как он вошел. Все очень похоже на прежних чиновников Достоевского. Но есть здесь один очень важный штрих — это «какая-то неопределенная тонкая улыбка». Этим выражено то, что Ежевикин знает истинную цену и себе, и своему окружению. Ежевикин, как и Ползунков, унижается перед другими, но не ждет ни от кого деликатности. Да и «ползает» перед другими он несколько меньше. Это уже отражено и в его фамилии, которая напоминает о колючках (как у ежа) и о твердой косточке (как у ежевики). Этот человек прекрасно понимает окружающих, пожалуй, глубже, чем кто-либо другой. Его приниженность — внешнее. Жизнь, видимо, научила его так себя вести. На вопрос, почему он входя оглядывается, герой отвечает: «Зачем оглядываюсь? А все мне кажется, батюшка, что меня сзади кто-нибудь хочет ладошкой прихлопнуть, как муху, оттого и оглядываюсь» [3, 52].

Похож Ежевикин на прежних чиновников лишь своей материальной бедностью. Бедный, он все же думает о своем достоинстве. Окружающие его богатые люди (не все, конечно) думают больше о кошельке.

В «Дядюшкином сне» охотятся за богатством и титулом дядюшки-князя. Сам он отжил свое. Как человек, он уже к нулю стремится или даже достиг нуля. «Полупокойник», «полукомпозиция». Но цена его кармана иная. Это и привлекает главную героиню повести Москалеву, стремящуюся выдать за князя свою дочь. Москалева имеет ту отличительную особенность, что «лжет с утра до вечера». И небескорыстно. А все ради выгоды. Это она, как и многие из мордасовцев, возвышает «дядюшку», имея свои цели. Она же потом назовет его тем, кем он был на самом деле — идиотом. Но это не от любви к истине, а лишь тогда, когда цель не осуществилась. Чуть лучше Москалевой другой охотник за материальными благами — Мозгляков. Лучше он лишь тем, что менее склонен маскировать свои действия.

В «Селе Степанчикове...» не очень разборчив в средствах для достижения своих целей Мизинчиков, фамилия которого символизирует как бы равнодушие ее носителя («моя хата с краю»). Но герой равнодушен лишь по отношению к другим. Свои дела он устраивать умеет. Он искренне не понимает, почему другой герой не хочет участвовать в деле, хотя и мерзком, но пользу приносящем.

Есть здесь и еще один охотник за деньгами — Обноскин.

Все эти герои крайне активны. Все они хищники. Но наиболее хищен главный герой «Села Степанчикова...» Фома Опискин. Это предельно самолюбивый человек при своем предельном ничтожестве. Завистливый, неблагодарный, капризный. И, по сути дела, глупый. Но не в устройстве своих дел. Он способен на клевету, демагогию, умеет использовать слабости людей. Это человек с амбицией Голядкина. Но с тою разницей, что если Голядкин хотел оградить себя от других, то Фома желает подчинить себе этих других. Голядкин желал просто выжить, «втихомолочку», никому не мешая. Фома желает первенствовать, повелевать. И это ему удается. Из шута он превращается в повелителя.

Фома разглагольствует, что ему в обществе предназначена главенствующая роль. Он обещает создать «глубокомысленнейшее сочинение», от которого «затрещит вся Россия». Он сделает Дело, а платы не возьмет, лавров пожинать не будет. На что ему лавры? Он уйдет в монастырь. Это на словах. В реальности Фома только то и делает, что требует лавры. Причем до дела, авансом. Ибо сам-то он знает, что никакого дела не будет вообще.

Интересен портрет Фомы. «Фома был мал ростом, белобрысый и с проседью, с горбатым носом и с мелкими морщинками по всему лицу. На подбородке его была большая бородавка. Лет ему было под пятьдесят. Он вошел тихо, мерными шагами, опустив глаза вниз. Но самая нахальная самоуверенность изображалась в его лице и во всей его педантской фигурке» [3, 65]. Это внешность Фомы. В начале повести был раскрыт его внутренний мир: «Представьте себе человечка, самого ничтожного, самого малодушного, выкидыша из общества, никому не нужного совершенно бесполезного, совершенно гаденького, но необъятна самолюбивого и вдобавок не одаренного решительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое болезненно раздраженное самолюбие» [3, 11].

Итак, нет ни внешности, ни мира внутреннего, хоть на сколько-нибудь выделяющего Фому из толпы. Есть лишь (возможно, как раз от этого отсутствия) «болезненно раздраженное самолюбие». Вот оно-то и позволяет видеть себя совсем в ином, свете. И Фома возвышается над другими. Даже свою неказистость он возводит в высшую ценность, заявляя, что у людей из народа «всегда отвратительно свеж цвет лица, грубо и глупо свеж» [3, 66]. Духовно Фома тоже выше других. «Подхожу сегодня к зеркалу и смотрюсь в него, — продолжал Фома, торжественно пропуская местоимение я. — Далеко не считаю себя красавцем, но поневоле пришел к заключению, что есть же что-нибудь в этом сером глазе, что отличает меня от какого-нибудь Фалалея. Это мысль, это жизнь, это ум в этом глазе! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о нашем сословии» [3, 66].

О сословии Фома шутит — из холопов он. Да и дела ему нет до сословия. В центре раздумий — лишь он сам. Себя-то он и берет за точку отсчета. И производит переоценку ценностей. Белое — черным, черное — белым. Симулянт и демагог, он любит размышлять об искренности и благородстве.

Фома поработил всех, ему поют гимны, а после смерти ставят памятник из белого мрамора.

Аморализм и жажда власти — вот основные черты, объединяющие двух главных героев сибирских повестей — Москалеву и Фому.

Очень удобно такие люди чувствуют себя в среде деликатных и благородных. Для Москалевой такой среды не нашлось. Фома попал как раз в такую. Он имеет дело с добрым, деликатнейшим, до предела великодушным помещиком Ростаневым.

Ростанев постоянно преувеличивает добро в других и зло в себе. Даже Фому он пытается представить как благороднейшего человека. Считает, что плохое в Фоме от среды, и «надо кротостью уврачевать его раны, восстановить его, примирить его с человечеством» [3, 15]. Он считает, что должен быть деликатным с Фомой еще и потому, что Фома живет на его хлебах, а обидеть человека одолженного никак нельзя. Ростанев ждет от Фомы высшего благородства, когда тот «засияет как перл».

Не дождался. Попал под полную власть Фомы. Не исправил Фому. Того исправила могила. Безмерная доброта Ростанева привела к злу — позволила Фоме поработить село Степанчиково.

В «Дядюшкином сне» благородным человеком показан учитель Вася. Добр, незлобив, руководствуется в жизни не столько разумом, сколько сердцем. От несчастной любви он уходит из жизни, «привив» себе чахотку. От любви к дочери Москалевой — Зине.

Зина «хороша до невозможности». Внешне. Но и внутренний мир ее богаче, чем у многих обитателей Мордасова. Она горда, чужда погоне за богатством. Но гордость ее своеобразна — смиренная гордость. Зина любила учителя, но и не смогла ослушаться запретов матери. Зина раскрыла мордасовской толпе всю неприглядную картину ловли «дядюшки». Но она же, назло, соглашается выйти за «дядюшку». То есть делает то, чему противилась и чего ее мать добивалась.

Красота Зины здесь — предмет купли-продажи. Но, в отличие от Вари, Зину продают не чужие люди, а мать. На этот раз не вышло. Но в конце повести Зина — жена генерал-губернатора. Видимо, в другом случае ее мать сделала все как надо. А может быть, и Зина изменилась, переняла некоторые черты матери. Но в «Дядюшкином сне» образ Зины есть лучший женский образ. Конечно, не так уж трудно быть лучшей на фоне других женщин Мордасова.

В «Селе Степанчикове...» есть разные женские образы. Но наиболее симпатичны образы Насти Ежевикиной и Татьяны Ивановны. Доброта и непосредственность Татьяны Ивановны не имеют предела.

Тема «случайного семейства» в сибирских повестях не раскрыта. Есть лишь попытка создать такое семейство. Детей в этих повестях почти нет.

Здесь снова встречаются неотъемлемые от произведений Достоевского припадки и обмороки. Но здесь в обмороки падают не жертвы, а хищники — когда срывается их дело.

В «Селе Степанчикове...» изображается первый «идиот» Достоевского. Это уже упоминавшаяся Татьяна Ивановна. Она, однако, по сути своей здоровее неидиотов. В мире погони за материальными благами она равнодушна к этим благам. Явления жизни она воспринимает во всей их первозданности.

В «Селе Степанчикове...» появляется первый в творчестве Достоевского «космополит». Слуга Видоплясов. Это он утверждает, что русские имена не эстетичны, в противовес западным. Он уверяет, что Аграфена — имя неприличное, а вот Аделаида — вполне приличное. К тому же Видоплясов — доносчик.

В сибирских повестях встречается слово «жид», что вызывает мысль о непочтительном отношении к евреям. Один из героев «Села Степанчикова...» ругает французский язык.

В этих повестях есть размышления об искусстве. На разных уровнях. В том числе и на ругательском. Так, Москалева нередко ругает «дурака» Шекспира. О деятелях искусства размышляет и дядюшка-князь, в голове которого все перемешалось: «Лорда Байрона помню. Мы были на дружеской ноге. Восхитительно танцевал краковяк на венском конгрессе» [2, 313]. Позднее оказалось, что это был не Байрон, а какой-то поляк, где-то, но совсем не на Венском конгрессе, сломавший ногу.

Много размышляет о литературе Фома. Но знаком с нею понаслышке. Так, Гоголь для него — писатель легкомысленный. К Гоголю можно относиться по-разному. Но назвать его легкомысленным можно лишь при полном незнании его творчества.

Судьба героев сибирских повестей разная. Охотница за кошельком князя, Москалева, терпит как будто поражение. Ничего не достигла. Да к тому же осмеяна толпой. Как будто бы первый крах, хищника у Достоевского. Тем более, что автор говорит: «Повесть моя заключает в себе полную и замечательную историю возвышения, славы и торжественного падения Марьи Александровны и всего ее дома в Мордасове» [2, 299]. В Мордасове, верно, — крах. Но не вообще крах. Хищные крах терпят редко. А Достоевский не хотел искажать действительность. Свое Марья Александровна взяла. В другом городе.

Фома умер. Но в славе. А смертны все. Так что и здесь все в порядке.

Трагичны жизнь учителя и его смерть.

Героев в произведениях мало.

Заметны водевильность и неправдоподобие в «Дядюшкином сне». Не совсем правдоподобно и возвышение шута над помещиком в «Селе Степанчикове...».

Язык героев здесь нормальный, в основном без уменьшительных «словечек».

Описание природы носит подчиненный характер. Так, гроза в природе происходит в тот момент, когда разразилась гроза в душе Ростанева.

Вот то основное, что можно увидеть в сибирских повестях Достоевского, прочитав их по первому кругу.

Самый плодотворный период жизни Достоевского — послесибирский. Помимо чисто художественных произведений в это время Достоевский печатает статьи по различным проблемам, издает «Дневник писателя». Сохранились записные книжки и тетради этого периода. Имеется большое число писем. Что главное в этих произведениях?

«Записки из Мертвого дома» — о быте и нравах острога. «Униженные и оскорбленные» — о хищниках и жертвах. «Скверный анекдот» — похождения подвыпившего генерала. В «Записках из подполья» герой излагает свою теорию, выношенную в результате своей жизни, экскурс в которую он в этих записках совершает. «Крокодил» повествует о происшествии необычайном: проглоченный крокодилом человек живет в нем. «Преступление и наказание» — убийство и его последствия. «Идиот» — кроткий и добрый человек в мире людей менее добрых и менее кротких. «Вечный муж» повествует о муже-рогоносце. «Бесы» — уголовная хроника. «Подросток» — поиск жизненного пути. «Братья Карамазовы» — «история одной семейки». В статьях — проблемы литературной борьбы того времени, политика России и Европы того времени. «Дневник писателя» — попытка отразить конкретику России во всей ее полноте, нередко в сопоставлении с конкретикой Европы. В записных книжках и письмах — трудно обозримое количество проблем: диапазон их — от собственного быта до коренных проблем российской и европейской действительности.

Это есть лишь главное в сюжетике каждого произведения. Взятые в целом, эти произведения обнажают ряд проблем событийного.

Первое послесибирокое произведение — «Записки из Мертвого дома». Сразу резкое отличие от всего ранее написанного. Иные герои, иной уклад жизни, иные нравы и обычаи. Совсем другая тональность повествования: совершенно отсутствует сентиментальность, ранее не раз проявляющаяся. Другая тема — другой язык. Изображается дно общества. Даже что-то ниже дна лежащее, какое-то подполье общества. Острог. Убийцы, грабители, мошенники. Куда уж ниже?

Достоевский вглядывается в это подполье, кажущееся, на первый взгляд, чем-то однородным, бесформенным и безличностным.

Вглядываясь, видит неоднородность, границы. В каждом человеке находит что-то человеческое. В одном силу духа, в другом — доброту, доверчивость и мягкость, в третьем — любознательность. Дно оказывается не совсем дном, в нем есть даже люди, совсем не худшие, чем те, что за пределами острога.

Жизнь этих людей нелегка. Тяжела. Особенно тех, кто осужден по ошибке. А есть и такие. Трудность жизни — не в лишениях материального порядка. С этой стороны жизнь не так уж и плоха. Хлеб выдают не с весу. А имея деньги, можно даже покупать продукты на рынке. Можно завести и прислугу. Жизнь тяжела от отсутствия свободы, от подневольного труда, от принудительного общения, от большой скученности (в остроге примерно 250 человек), от неясной перспективы или вообще от бесперспективности.

Человек жив настоящим. Но еще более он жив будущим. Любой трудности настоящее легче переносится, если видно принципиально иное будущее. У героев Достоевского, как правило, нет будущего. Особенно у обитателей острога. Это выражено в первых строках «Записок...»: «Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть чего-нибудь? — и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу день и ночь расхаживают часовые, и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же подойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых и тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба» [4, 9].

Бесперспективность или слишком далекая перспектива, а тем более не совсем ясная, разрушающе действует на человека. Как говорится в «Записках...»: «Потеряв цель и надежду, человек с тоски обращается нередко в чудовище» [4, 197].

Нет перспективы не только у обитателей острога. Нет ее и у других героев Достоевского. Перспектива есть лишь у валковских, лужиных, тоцких, людей хищных, на которых, однако, работает время. Они-то и лишают других перспективы. Именно под влиянием Валковского хочет уехать в Сибирь Ихменев. Конечно, не в острог. Но все же в Сибирь. Достоевский, хорошо знающий условия Сибири, проводит мысль о том, что в европейской части России жизнь человека еще более бесперспективна.

Обитатели острога внутренне изолированы друг от друга, одиноки. Если здесь и встречается взаимопомощь, то лишь как исключение. То же самое и на воле, что видно из других произведений Достоевского.

В остроге царит какой-то прагматистский подход к человеку. Двое бежали. Смотрят как на героев. Поймали. Острог их презирает. Сначала смеялись над ловившими, затем — над пойманными. Человек ценится не по личности, а по успеху. Так же и вне острога.

При внутреннем одиночестве в остроге — полное отсутствие внешнего. Человек вынужден постоянно жить в толпе. Человеку нужно общение, но не принудительное. Он тоскует по одиночеству внешнему.

Многие внеострожные герои тоже хотят такого рода одиночества. Желает одиночества мать Нелли и завещает свой дочери быть подальше от людей. Ибо ничего хорошего люди не принесут. Лишь плохое. И совсем не случайно во взгляде самой Нелли «какая-то инквизиторская недоверчивость и даже подозрительность» [3, 253]. Ибо в своей жизни доброты она не встречала. А потому, встретив добро, она не верит в его бескорыстность. Жаждет внешнего одиночества семья Мармеладовых, где постоянно — чужой глаз. Самому Мармеладову не дадут даже «спокойно умереть». Не покоя для жизни, а покоя для смерти просит его жена, Катерина Ивановна. Уединился или, во всяком случае, пытался уединиться от людей Подросток. Темы одиночества — в том или ином аспекте — нет у Достоевского в «Идиоте» и в «Бесах». Здесь суета, толпа, и подумать об одиночестве просто некогда.

Тяжелы материальные условия жизни большинства героев Достоевского. И снова это у писателя подчеркнуто в обрисовке жилья героев. В тесной комнате живет рассказчик, Иван Петрович, в «Униженных и оскорбленных». Старик Смит (в этом же романе) обитает в комнате очень низкой, холодной, «с тремя щелями наподобие окон» [3, 176]. Комната Раскольникова «похожа на «гроб» и «шкаф». Мармеладов живет в «холодном углу», в проходной комнате. Комната Сони — низкая, похожая на сарай, имеет «вид неправильного четырехугольника». Светелка Аркадия Долгорукого; по словам Версилова, «гроб, совершенный гроб».

О неустроенности жизни людей говорит то море слез, что разлито по произведениям Достоевского. У населяющих острог слезы одержанные и редко появляющиеся — не те люди. Много слез в «Униженных и оскорбленных». Это горькие слезы Нелли, менее горькие слезы Наташи, сентиментальные слезы Алеши Валковского и, лишь на момент появившиеся, слезы рассудочной Кати. В «Преступлении и наказании» — слезы отчаяния. Сентиментальные слезы появляются в «Бесах» у Степана Верховенского. Другие герои этого романа далеки от сентиментальности. И большинство из них не льет слез, они приводят к слезам других.

Эволюция слез в произведениях Достоевского — от сентиментальных до слез отчаяния. Но и сентиментальные будут всегда присутствовать в его романах.

В Мертвом доме было не только мало слез. Но там не было ни припадков, ни обмороков. Казалось бы, здесь-то и падать. Но не падали. Ибо эти люди жили уже после крушения их быта, за чертой. А слезы, обмороки и припадки в произведениях Достоевского, как правило, — до черты, перед чертой. Не при самом крушении «и не после него, а в предчувствии крушения.

Вне острога припадков и обмороков много. В «Униженных и оскорбленных» припадки у Ивана Петровича и Нелли. Ребенку Достоевский дал самое страшное из того, что имел сам — эпилепсию. Жестоко? Да. Но не более жестоко, чем сама жизнь. Припадки у подпольного парадоксалиста. В «Игроке» — у генерала. Два обморока у Раскольникова. Эпилепсия у князя Мышкина, обморок — у Гани Иволгина. В «Бесах» в обморок падают Лиза Тушина, жена Липутина, Юлия Михайловна, губернатор; припадки — у Лебядкиной. В «Подростке» припадками, по его словам, страдает Версилов, припадок у князя Сокольского, обмороки у Подростка и Катерины Николаевны. В «Братьях Карамазовых» припадки у матери Алеши, эпилепсия у Смердякова, обмороки у Катерины Ивановны.

Не изображены припадки и обмороки в «Зимних заметках о летних впечатлениях». То ли не разглядел их писатель за короткое время пребывания на Западе, то ли вообще рассудочная западная натура не допускает помутнения сознания. Нет припадков и обмороков в «Крокодиле». Хотя тут-то бы они были очень уместны — случилось невероятное. Но упасть некому — не те люди. Люди сухого расчета.

В «Идиоте» Достоевский раскрыл диалектику припадка. Он показал состояние человека перед припадком и после него. Перед — озарение, порыв, состояние полноты и гармонии жизни. После — отупение, мрак. Припадок есть и высшее проявление жизни и болезнь. Одновременно.

Еще одна особенность припадка в «Идиоте». Он вел не к смерти, а спас от смерти. Именно припадок спас Мышкина от ножа Рогожина. Ганю Иволгина обморок спас от нравственной гибели.

Слезы, обмороки и припадки — у людей разных. И от разных причин. Какой-то жесткой закономерности здесь нет. Но есть одно — они символ неустроенности жизни. И часто они появляются у добрых под влиянием хищных.

Достоевский немало говорит о людях материально бедных. Но не все они у него на одно лицо. Они разные. В «Преступлении и наказании» бедны Мармеладов, Раскольников, Разумихин.

Мармеладов попал в заколдованный круг: он пьет, так как беден; он беден, так как пьет. Во многом виноват он сам. Гибнет физически.

Раскольников тоже в подобном кругу: он беден, так как не может заработать; он не может заработать, так как беден (его костюм характеризует его с не лучшей стороны при найме на работу). Виноват тоже во многом сам — мог бы, положим, заниматься переводами. Но не хочет полумер, хочет все сразу. Гибнет нравственно.

Разумихин, человек не большего ума и не больших способностей, чем Раскольников, не позволяет загнать себя в круг. Работает и не гибнет.

Какой же путь, в бытийном понимании, лучше? Вопрос риторический. Когда мы сопоставляем пьяниц, убийц и людей трудящихся, то у нас нет сомнений в том, кто из них ведет более правильный образ жизни. В этом смысле Раскольников просто уголовный преступник, какими бы мотивами он ни руководствовался. Это юридически безответственный человек. Поступки Мармеладова не подпадают ни под какую статью уголовного кодекса. Мармеладов — нравственно безответственный человек. Юридически и нравственно ответственным является Разумихин.

Наиболее непригляден, конечно, Раскольников. Это преступник. Хотя и мучающийся. Преступник, то желающий себя выдать, то уходящий от этой мысли. Конечно, он отличается от убийц незадумывающихся, хотя не знаю, есть ли такие. Во всяком случае, способный терзаться убийца лучше терзаться не способного. Это — с точки зрения оставшихся жить. А с точки зрения жертвы (если бы она еще имела точку зрения) оба одинаковы. А право судить прежде всего должно принадлежать жертве. А для нее не важно то, что у Раскольникова высокий лоб, в отличие от рядовых убийц, лба почти лишенных. Высота лба важна для сравнения мыслителей. Для убийц же это десятистепенной важности показатель.

Вот автор дает нам два портрета. Молодой, двадцатичетырехлетний студент, «замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен» [6, 6]. А вот старая коллежская регистраторша Алена Ивановна: «Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела» [6, 8].

Насколько привлекателен один, настолько отталкивающа другая. Встретив их на улице, естественно и невольно испытаешь симпатию к первому и антипатию — ко второй. Далее узнаешь, что первый — убийца, вторая — ростовщица. Старушка от этого не делается симпатичнее. Но антипатия к молодому человеку явно большая. С кем бы из них нам хотелось общаться? Ни с кем. Но если вопрос — у стены, и надо выбирать, то, естественно, предпочтительнее Алена Ивановна. Пусть она устанавливает и берет проценты, пусть она за четырехрублевую вещь дает лишь полтора рубля, пусть она нечистоплотна и т. п. На ее руках нет крови. Она посягает на кошелек, а не на жизнь. Всякая же жизнь самоценна и уж явно дороже кошелька. Раскольников убил не только ростовщицу, но и человека. И в этом плане «бедный» Раскольников, помогающий другим Раскольников, не выдерживает сравнения даже с Аленой Ивановной. Я уже не сравниваю его с Соней.

Можно, конечно, осуждать, непротивление, покорность судьбе. Но нельзя отрешиться от чувства, что люди смиренные, покорные более желательны для каждого нормального человека, чем люди дерзкие и беспощадные. Чистое и доброе сердце — неужели оно хуже сердца замутненного? Азбучная истина. И, однако, оспаривается. Да и нередко. Но вряд ли кто из отрицающих ее в теории предпочтет Раскольникова в качестве соседа. И тем докажет азбучность.

Многие, по Достоевскому, сами виноваты в своем бедственном положении. Но не все. Трудно живет, однако, абсолютное большинство. И прежде всего народ.

Народ доказан Достоевским в «Записках из Мертвого дома». Это он заселил собою острог. В других художественных произведениях Достоевского тема народа так ярко не выделена. Но она проходит через весь «Дневник писателя», где обнажено положение народа в России.

Народ у Достоевского всегда зависим. Между ним и властью — пропасть. Образно разъединение власти и народа показано в «Скверном анекдоте». Когда генерал Пралинский входит к Пселдонимову, то между людьми в комнате и генералом увеличивается пространство. Люди идут не навстречу входящему, а пятятся от него. Очень символично.

При сопоставлении власти и народа Достоевский всегда стоит на стороне народа. Представители власти в произведениях писателя всегда не на месте, всегда заняты не своим делом, как, например, губернатор в «Бесах».

Очень низко оценивает Достоевский российское судопроизводство. В «Преступлении и наказании», в «Идиоте», в «Братьях Карамазовых» показана неспособность судопроизводства справедливо регулировать отношения между людьми. В «Дневнике писателя» рассмотрен ряд конкретных дел (Кронеберга, Каировой, Корниловой и др.) и всюду высказано много критических замечаний по адресу конкретного суда.

В произведениях Достоевского слабо представлена такая часть народа, как рабочие. Он касается их, описывая Запад. При этом писатель видит не только нищету рабочих, но также их пьянство. Он находит, кроме того, у них такое же стремление к обладанию собственностью, как и у буржуа. Мрачность жизни рабочих показана (очень кратко, штрихом) в «Записках из подполья». В «Бесах» выделены особо рабочие одной фабрики. Условия их труда тяжелейшие. Отношения с властями далеко не самые лучшие. Их обращение к губернатору по конкретному делу закончилось ничем. Вернее, поркой некоторых из них.

Центральное место в творчестве Достоевского, естественно, занимают люди русские. Даже в «Зимних заметках...», где описываются Запад и его люди, постоянно чувствуется присутствие русского. Изображение европейцев для писателя не самоцель, а средство для сопоставления с русскими. Но сопоставлять при чтении «Зимних заметок...» должен сам читатель.

В «Игроке» Достоевский, сам, прямо сопоставляет русских и европейцев. Надо сказать, что он выводит здесь далеко не самых лучших русских. Но и эти, далекие от идеала, русские выгодно отличаются от европейцев.

Главная отличительная черта русских — естественность поведения, отсутствие желания казаться лучше, чем они есть на самом деле. Европейцы, наоборот, неестественны, постоянно в маске, желают казаться лучше, чем есть.

- У русских, как говорит один из героев, богатый внутренний мир, богатое содержание. Но им недостает формы, содержанию соответствующей. И потому они кажутся хуже, чем есть. У европейцев, наоборот, бедность содержания и богатство формы. И вся-то забота у них — о форме. А потому они выглядят лучше, чем есть. Вот суть одного из таких обладателей формы, содержанием не обеспеченной: «Де-Грие был как все французы, то есть веселый и любезный, когда это надо и выгодно, и нестерпимо скучный, когда быть веселым и любезным переставала необходимость. Француз редко натурально любезен; он любезен всегда как бы по приказу, из расчета» [5, 239]. Веселость — не суть, а форма. Суть иная. «Натуральный же француз состоит из самой мещанской, мелкой, обыденной положительности — одним словом, скучнейшее существо в мире» [5, 240].

Отличие русских от европейцев в том, что живут они под властью чувства, сердца, а не расчета. Европейцы лишены сердца. Расчет для них — все.

Накопительство — суть европейца. За деньгами охотятся Де-Грие, Blanche. Для них это самоцель. Деньгам подчинено все, душа и тело. Другое дело русские. «Бабуленька» Тарасевичева без оглядки играет на рулетке, играет рискованно, ради самой игры. И, естественно, проигрывает. Деньги для нее не самоцель. Другие русские не безразличны к деньгам. Генерал ждет смерти «бабуленьки» — наследства. Ждет очень сильно. Но он бросит наследство к ногам француженки. Он все готов бросить ради женщины. А все бросить ради женщины все же лучше, чем все бросить ради денег. У русских в худшем случае накопление ради удовольствия. У европейцев накопление и есть само удовольствие. Удел одних — расточительство, других — накопительство. Расточительство, конечно, ценность не великая. Но, с точки зрения Достоевского, лучше, чем накопительство.

Отличительная черта русского — широта духа. Размах француженки тоже по-своему широк. Она, например, прокутила с героем сто тысяч. Но его сто тысяч. Не забыв при этом еще сто оставить у себя.

Идеал европейца — уют. Идеал, в частности, немца — уют и «аист на крыше». Путь к этому открыт для каждого. «Столетний или двухсотлетний преемственный труд, терпение, ум, честность, характер, твердость, расчет, аист на крыше!» [5, 226].

Все здесь перечислено, кроме широты, доброты, сердца.

Русские тоже не безразличны к уюту. Но не любой ценой. «А я лучше захочу всю жизнь прокочевать в киргизской палатке, — вскричал я, — чем поклоняться немецкому идолу!» [5, 225]. Это вскричал рассказчик в «Игроке», Алексей Иванович.

Европейцы всегда в пределах меры. Поступки русских безмерны. Один из немногих симпатичных европейцев в произведениях Достоевского, англичанин Астлей, справедливо говорит сгубившему себя на рулетке Алексею Ивановичу, тому, что предпочел киргизскую палатку: «... ваша жизнь кончена. Я вас не виню. На мой взгляд, все русские таковы или склонны быть таковыми. Если не рулетка, то другое, подобное ей. Исключения слишком редки» [5, 317].

Высказанное не означает, что Достоевский поэтизирует голь перекатную. Он не против уюта «и аиста на крыше». Но, с его точки зрения, человек выше «аиста». У человека должны быть чувство, доброта, сердце. Это прежде всего. Все остальное — потом. И потому, противопоставляя чувство расчету, его герой говорит: «Ведь, право, неизвестно еще, что гаже: русское ли безобразие или немецкий способ накопления честным трудам?» [5, 225].

В отличие от героя, Достоевский имел определенное мнение — лучше трудом. Но не без доброты, которой он не увидел (как, впрочем, и широты) у западного человека.

Немцы копят, французы хотят отхватить сразу большой куш. Это — в «Игроке». Но особенно резко здесь характеризуются поляки. Суетятся, прислуживают, подлизываются, терпят любые унижения. И воруют по мелочам. Именуются они в романе не иначе как «полячишки», «полячки». Впрочем, и французов там называют не лучше: «французишки», «французики».

Итак, коренное отличие русских в «Игроке» — это широкость, алогичность, глубина чувств, естественность поведения, отсутствие заботы о форме, расточительство, отрицание уюта как самоцели, бескорыстие и безмерность.

Европейцы узки, логичны, без чувств, неестественны в поведении, накопители, любители уюта, корыстны, ограничены, в рамках меры.

Европейцев можно понять умом. Русских — нет.

Все названное — общие черты собирательного русского человека, проявляющиеся в сравнении с человеком европейским. Но русские не все одинаковы в «Игроке», а тем более в России. Поэтому в своих романах Достоевский исследует разных русских.

В «Преступлении и наказании» перед нами галерея русских: убийца Раскольников, проститутка Соня, пьяница Мармеладов, разумный Разумихин, тонкий психолог Порфирий Петрович, убитая жизнью Катерина Ивановна, убитые топором Алена Ивановна и Лизавета Ивановна, загадочный Свидригайлов и весьма прозрачный Лужин. Все они русские. Примечательны два последних.

Лужин. Основное для него — капитал и «дело». На это направлены ум и чувства героя. Ум весьма изворотливый, чувства извращенные. Для достижения своих целей Лужин способен на клевету, демагогию, донос. Все у него по расчету, в том числе и его брак. Как говорит автор, «более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его» [6, 234]. Деньги добыты разными путями. Начальный капитал — путем немецким. Лужин узок и однолинеен. Это российский европеец.

Свидригайлов. Совершенно иной человек. Загадочен, а не однолинеен. Широк, а не узок. Амплитуда колебаний его свойств широка беспредельно. От доброты до чудовищных преступлений. Противоречивость этого человека отражена в его портрете: белокурые волосы, светлая борода, алые губы, голубые глаза; но он — с неподвижным и тяжелым взглядом. И как сумма всего: лицо белое, румяное, моложавое, красивое, но неприятное. Лицо как маска. Что за маской? Возможно, насилие, убийство. Не исключено, что и не одно. Об этом говорится в подготовительных материалах к роману [см.: 7, 162, 164]. И в тексте романа есть доводы в пользу этого. Не случайны тяга героя к Раскольникову, подчеркивание общности с ним: «Между нами есть какая-то точка общая, а?» [6, 219]. А мы знаем, что Раскольников — убийца. Свидригайлов, приехав в Петербург, останавливается в доме, в котором когда-то покончила жизнь самоубийством девочка, в насилии над которой подозревают героя. Не есть ли это та же тяга к месту преступления, которая привела Раскольникова после преступления на квартиру убитой им старухи? Свидригайлова посещают привидения жены и лакея, в убийстве которых он подозревается. Он видит во сне пятилетнюю девочку, которая на его глазах превращается в сладострастную женщину. Не каждому такое приснится. Ведь снится что-то навязчивое.

Известно, что в произведениях Достоевского сны всегда несут большую нагрузку. В романе, где одним из героев является Свидригайлов, о снах автор говорит прямо: «В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноту картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека» [6, 45 — 46].

В свете этого высказывания совесть Свидригайлова не совсем чиста. Первый загадочный человек Достоевского, возможно, преступник. На девяносто девять процентов он разгадан. Но не на сто. Один процент в его пользу. И судить героя в этом случае, хотя бы судом нравственным, трудно. Можно ошибиться. Ведь есть что-то говорящее и в пользу Свидригайлова.

Жизнь его в своем доме была нелегкой. Как он сам говорит, неизвестно еще, кто тут жертва, его жена или он сам. Свидригайлов бескорыстен, не лишен чести, он может помочь человеку (хотя, конечно, на это был способен и убийца Раскольников). Деньги для героя никогда не были самоцелью. Ради чувственности он готов бросить их сколько угодно. Чувственен он до сладострастия. Но у него есть и воля. Этот сладострастник способен отпустить желаемую женщину, когда она уже у него в руках. Он способен глубоко любить. И жизнь имела для него смысл лишь до тех пор, пока была надежда на ответную любовь. Исчезла надежда — жизнь потеряла смысл. Он не сторонится направленного на него пистолета: «Вы мне чрезвычайно облегчите дело сами...» [6, 381]. Не облегчили. И он уходит из жизни сам. Самоубийство свидетельствует в его пользу. Лужины в таких ситуациях добровольно из жизни не уходят. Уходя, он не пишет о своих преступлениях, чего при наличии преступлений от него можно было бы ожидать, зная его характер.

Плох Свидригайлов или хорош — загадка. Но, в отличие от Лужина, он живой человек. Лужин же представляет из себя какую-то счетно-решающую машину. Причем не бескорыстную. Недаром в романе манерному языку Лужина противостоит глубокий весомый, естественный язык Свидригайлова. Это язык крупного незаурядного человека, совершенно не задумывающегося над тем чтобы казаться лучше, чем он есть. Свидригайлов — естественный русский человек, в отличие от европеизированного русского Лужина. Сам он говорит: «Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому и беспорядочному...» [6, 378]. Мысль та же, что и у Алексея Ивановича в «Игроке».

Разные русские представлены в «Идиоте». Обращают на себя внимание прежде всего двое: Рогожин и Мышкин. На первых же страницах романа даны их портреты.

Портрет Рогожина: «... небольшого роста, лет двадцати семи курчавый и почти черноволосый, с серыми, маленькими, но огненными глазами. Нос его был широк и сплюснут, лицо скуластое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до сострадания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом. Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий черный крытый тулуп ...» [8, 5 — 6].

Портрет Мышкина: «...лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того страшного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее. В руках его болтался тощий узелок из старого полинялого фуляра, заключавший, кажется, все его дорожное достояние. На ногах его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами, — все не по-русски» [8, 6].

В портретах есть что-то внешнее, временное, к сути человека не относящееся. Это — «досиня иззябшее» лицо Мышкина (не по сезону одежда) и «мертвая бледность» Рогожина (от болезни). Все, что должно характеризовать суть человека, у героев разное. Рост небольшой и повыше среднего; черноволосость и белокурость; серые, маленькие, но огненные глаза (недоброта) и большие голубые глаза (доброта); резкий и самодовольный взгляд и взгляд тихий; неблагородно развитая нижняя часть лица и лицо приятное, тонкое, сухое. Портреты говорят о двух противоположных характерах: мягком и жестком. Но не так уж прямолинейно подчеркнута эта полярность. У Рогожина — высокий лоб и страстность (не обычная) до сострадания. У Мышкина — тяжелость взгляда. Упрощенности нет. У противоположностей есть какие-то пересечения. В Мышкине есть что-то рогожинское, в Рогожине — мышкинское. Это как бы две ветви одного дерева. Две ветви русского человека. Широкого человека.

В Рогожине русская широкость сфокусирована в чувственность. В Мышкине — в глубокое чувствование.

Рогожин раб одной идеи — страсти. Страсть его посильнее свидригайловской. Места для загадок здесь нет. Все в фокусе. Это страсть к женщине. Не к любой, а к конкретной. Ради женщины он готов на все: ослушивается своего грозного отца, занимает деньги под такие проценты, что даже ростовщики, люди совсем не стыдливые, «из стыдливости называли их не вслух, а только шепотом».

Горят брошенные в камин сто тысяч. Сто тысяч Рогожина. Все глядят на них. Глядит и Рогожин. Но не на деньги, а на бросившую их героиню. «Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе. «Вот это так королева! — повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало. — Вот это так по-нашему! — вскрикивал он не помня себя. — Ну, кто из вас, мазурики, такую штуку сделает, а?» [8, 146].

Никто из стоящих там «мазуриков» такого, конечно, не сделает. Сам Рогожин — не «мазурик». Как известно, не ценил деньги и Свидригайлов. Но он раздавал их перед смертью. Рогожин же собирается жить. Все у Рогожина подчинено страсти. Не знающий даже имени Пушкина, Рогожин засел за русскую историю Соловьева, потому что о ней упомянула любимая женщина. Страсть толкнула героя на убийство. Не себя, а любимой женщины. Для самоубийства не хватило интеллекта Свидригайлова.

Русская широкость, нерасчетливость, жизнь по велению чувства, живая жизнь — вот что отличает Рогожина. В нем много неприятного, но есть и привлекательное. Достоевский довольно полно обрисовал Рогожина, но суть его он выразил в штрихе, заметив «массивный бриллиантовый перстень на грязном пальце правой руки» Рогожина. Бриллиант и грязь.

Бриллиантом без грязи является Мышкин. В нем сфокусировано иное из русского. Это образец чистоты и доброты. У князя нет систематического образования, но есть нечто большее: какой-то природный дар понимать и просвещать людей. Он деятелен. Ему до всего есть дело. Но его деятельность не есть развитие каких-то широких движений, она представляет собой преобразование окружающих через себя, через свой пример. Князь склонен недооценивать себя и несколько переоценивать других. Он приписывает окружающим всякого рода добродетели. Даже такие, что, по их-то испорченным понятиям, и не являются добродетелями. Мышкин все понимает буквально. Желая видеть князя, женщина, его любящая, пишет ему, чтобы он к ней не приходил. Он и не приходит. Она «не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально примет, как и вышло» [8, 268].

Верящий в доброту людей князь часто ошибается — его обманывают. Но верить он не перестает. Мышкин постоянно готов услужить другому человеку, не сторонится так называемых «малых дел». Пытается принести не абстрактную пользу, а реальную. Пусть не очень большую. Какая по силам. Ему присуще чувство жалости и сострадания к людям. В бытийном смысле не практичен.

Мышкин всегда ведет себя с достоинством. Вот Иволгин назвал его идиотом. «Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, — сказал вдруг князь, — что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили. Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза, и так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево» [8, 75].

Как истинно русский человек, Мышкин лишен жеста. У него нет внешнего при богатстве внутреннего. Он говорит о себе: «Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею» [8, 458]. У Мышкина нет того самого жеста, на который Достоевский укажет в «Игроке», касаясь французов. Князь силен мыслью и чувством, а не жестом. Имеющий мысль и чувство в жесте не нуждается.

Мышкин и Рогожин — два русских человека, дополняющих друг друга, показывающих разные стороны русской широкости. Они совсем не случайно прошли через весь роман рядом. При этом Мышкин пытался понять душу того русского, широкость которого сфокусирована на нечто иное, чем у него самого. «В русскую душу, впрочем, он начинал страстно верить. О, много, много вынес он совсем для него нового в эти шесть месяцев, и негаданного, и неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потемки, и русская душа потемки; для многих потемки. Вот он долго сходился с Рогожиным, близко сходились, «братски» сходились, — а знает ли он Рогожина? А впрочем, какой иногда тут, во всем этом, хаос, какой сумбур, какое безобразие!» [8, 190]. И вот, разбираясь в этом хаосе, Мышкин сошел с ума.

В этом же хаосе, в этих же потемках, в этом же сумбуре пытается разобраться и сам Достоевский, постигающий глубины русского человека. Он показывает нам образец русского человека. Совсем не случайно две красивейшие женщины романа любят этого «идиота».

Сфокусированная в доброту широта русского человека дана Достоевским одному из героев «Подростка», Макару Долгорукому.

Этот больной, кроме воспоминаний, ничего не имеющий человек есть единственно веселый человек в романе. От него исходят духовный свет и тепло. Исходят на мрак и суету мельтешащих в своей муравьиной возне героев «Подростка». Их угрюмому строю жизни Макар противопоставляет чистосердечие, веселость сердца, умение слушать других, снисхождение к другим, незлобивость, неприязнь к насилию. Долгорукий — это князь Мышкин из народа. Макар именно «существо из народа». Достоевский дает ему символическую профессию садовника. Герой выращивает доброту и незлобивость. Это первый «широкий» человек из народа в произведениях Достоевского из некаторжного быта

В ином плане широк другой русский человек из «Подростка» — Версилов. Это один из загадочных героев писателя. Его широкость видна не сразу. Сначала, в мнении Подростка, он выглядит узко — сеятель зла и подлости. В начале романа происходит нагнетание негативных качеств Версилова. Затем созданный стереотип рушится, и герой предстает во всей своей противоречивости. Это человек-борьба. Он готов взять на воспитание чужого ребенка, но не воспитывает своего, забыл. Он любит человека, но человека вообще. В нем одновременно существуют мышкинская разумная любовь (к Долгорукой) и рогожинская чувственная любовь (к Катерине Николаевне). Одну он любит как «ангела небесного», за страдания и «впалые щеки», другую — как «царицу земную», за здоровую красоту. В Версилове идет борьба Мышкина и Рогожина. С переменным успехом. Рогожинское иногда проявляется так сильно, что интеллектуально развитый Версилов, по примеру Рогожина, хватается за оружие. Но в последний момент хочет убить себя. Это уже перевес свидригайловского, которое тоже есть в Версилове. Герой раздвоен, в нем идет борьба между низким и высоким.

Загадочность Версилова до конца в романе не раскрыта. Она сближает его с героем «Бесов» Ставрогиным. Оба эти образа крупные, монументальные. У героев очень много общего. Оба получают пощечины и ведут себя при этом одинаково сдержанно. Брак с больной Лебядкиной напоминает несостоявшийся брак Версилова с больной Лидией Ахмаковой. Прием раскрытия образов Ставрогина и Версилова одинаков: сначала стереотип злодея, затем его ослабление или даже разрушение. Разрушение простоты и утверждение загадочности героя.

Есть и различие. За Версиловым нет преступлений. Он раздвоен, но еще способен жить. Потому-то Достоевский и сохраняет ему жизнь, выделяя его из ряда Ставрогина и Свидригайлова. Последние перегорели, жить им уже нельзя. Мешает прошлое и настоящее. Версилову с его прошлым жить еще можно. Разбитые им иконы — символ разбития старой жизни. Но с какой стороною самого себя прощается Версилов — загадка. Версилов — это несфокусированная русская широкость.

В «Братьях Карамазовых» широкость русскую прежде всего представляет Митя. Тут уж, нет никакого фокуса. Хотя, конечно, доброе в герое побеждает, хорошего в герое много, но оно не сразу заметно.

Митя стремится к фокусу, произнося известные слова о широкости русского человека и необходимости его сузить. Но остаться при этом русским. Сузить не до европейской узости.

Достоевский показывает и суженных до начала европейского русских. Утерявших русскую широкость. Одного из них, Лужина, я уже называл. Но есть и другие. Вот стремится сузить себя до европейца герой «Идиота» Ганя Иволгин. Его портрет (глазами Мышкина): «Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.

Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется, — почувствовалось как-то князю» [8, 21].

Уже здесь, в портрете, намечен французский вариант европейца, отмеченный и в «Игроке». Далее это подтверждается. Ганя хочет денег. Ему чужд немецкий путь. Ему надо все и сразу.

Рогожин говорит Гане: «Да покажи я тебе три целковых, вынь теперь из кармана, так ты на Васильевский за ними доползешь на карачках, — вот ты каков! Душа твоя такова. Я и теперь тебя за деньги приехал всего купить...» [8, 96].

Но рогожинское утверждение не соответствует действительности. За три целковых Ганя не поползет. Мало. Рогожин принял его за «поляка» из «Игрока», а он «француз». Но вот ему дают возможность испытать французский вариант, бросают в горящий камин сто тысяч — лезь. Хотел лезть, но удержался. И тем подтвердил, что он не есть русский европеец, а только хотел стать им. Но удержался. На самом краю русской широкости. Не сузил себя.

А сколько их — сузивших себя русских! Мало сузивших по-немецки (Птицин и вначале Подросток), но много сузивших по-французски (Валковский, Анна Версилова, брат Рогожина, срезавший с покрывала на гробе отца золотые кисти). Путь их сужения — стремление к деньгам как к самоцели. Что, по Достоевскому, чуждо истинно русскому человеку.

Неприязнь к европейцам, о которой уже говорилось применительно к роману «Игрок», проявилась и в других произведениях. Французы в художественные произведения вводились редко. Но много не лестных слов по их адресу было высказано в письмах (см., напр., письмо Н. Страхову от 26 июня — 8 июля 1862 года) и в статьях (см., напр., «Ряд статей о русской литературе»).

Немец есть почти в каждом произведении. В «Записках из Мертвого дома» — это убитый Баклушиным рассудительный немец. В «Униженных и оскорбленных» немцы — «все хозяева различных заведений», они любят слушать мещанскую песенку об Августине, которую позднее в «Бесах» Лямшин соединит с «Марсельезой». В «Преступлении и наказании» немки — тоже хозяева, домов или публичных домов. Выведен здесь и некий статский советник, примечательный тем, что он однажды не уплатил за работу. В «Идиоте» — безымянный «немчик-поэт» и «молчаливая незнакомка», примечательная своей глупостью. В «Крокодиле» немец делает деньги; алчность, жадность, расчет приглушили в нем все другие чувства. В «Игроке» помимо упоминаний о немцах вообще выделен некий барон, в выражении лица которого было что-то баранье. В «Бесах» немец — хозяин губернии. И, естественно, глуп. И, естественно, пристроил у себя другого немца. В «Подростке» есть «немчурка», барон Бьоринг, грубый и чопорный любитель денег. В «Братьях Карамазовых» — это доктор, боящийся больных; к тому же у него «тугое, картофельное» остроумие. Много нелестного сказано о немцах в статьях, письмах, записных книжках, «Дневнике писателя». Продолжается старая традиция — давать немцам немецко-русские имена: Луиза Ивановна, Дарья Францевна, Федор Карлович и т. п.

Еще более резко изображены поляки. В «Записках из Мертвого дома» характеристика поляков устойчиво негативная, вроде «полячок из беглых солдат, очень гаденький» [4, 35]. В «Преступлении и наказании» представлены «полячишки», «жалкие полячки», как правило, бесчестные. В «Идиоте» в компании Рогожина — «один увивавшийся полячок» [8, 95]. «Заезжий очень юливший полячок» — в «Бесах». В «Братьях Карамазовых» «полячишка» — соблазнитель Грушеньки. Мелочность, расчетливость, вымогательство, чрезмерная узость — вот их черты. То же самое — в письмах и записных тетрадях.

Много негативного высказано о евреях. Первый еврей — это обитатель острога Исай Бумштейн, трусливый, «общипанный цыпленок». «Жид», «жидок», «два жида» — много их, безымянных рассыпано по романам, письмам, «Дневнику писателя».

Ни одного француза, немца, поляка, еврея Достоевский не ставит в центр повествования. Они всегда на периферии. Их «узость» не достойна, видимо, центра. И изображены-то они в основном для более рельефного отражения «широты» русских. Это как бы предостережение сужающимся русским — куда идете!

Сужение русского человека происходит не только через стремление к деньгам. Оно происходит и через нетерпимость к другим людям. Нетерпимость, по Достоевскому, качество европейское. И писатель выводит в своих произведениях отрицателей, русских европейцев.

Это люди, не умеющие кому-то что-то дать, люди, не умеющие ждать, когда им что-либо дадут, люди, желающие, да и умеющие только взять. В «Идиоте» они вымогают деньги у Мышкина. Их отличительные черты — раздражительность, большие требования к другим, никаких требований к себе, тупость, самрдовольство, отсутствие мысли, иронии, неразборчивость в средствах для достижения цели. В «Идиоте» не все из отрицателей оказались такими. Некоторые (например, Бурдовский) лишь стремились себя сузить.

Иногда отрицатели намечены лишь штрихами. Таков в компании Рогожина бывший редактор «обличительной газетки», примечательный тем, что заложил и пропил свои золотые зубы.

Отрицатели в «Бесах», стоящие как в центре романа, так и на его периферии, лишены элементарной человечности. У них все наизнанку. Даже великие, таинственные моменты рождения и смерти человека они способны низвести до балаганности.

Более человечны отрицатели в «Подростке». Но они слабо разбираются в людях, сужают человека, сводят его к логике.

В «Братьях Карамазовых» неприязнь вызывает отрицатель Ракитин. Злой, бездарный, конъюнктурный человек. На детском уровне отрицатели здесь представлены Колей Красоткиным.

Отрицатели — это люди, утерявшие чувства, находящиеся в плену рассудка, причем рассудка ложного, не лучшим образом развитого.

Много места в творчестве Достоевского отведено женщине. Диапазон женских образов очень широк. На одном полюсе — женщины, доступные арестантам. «Это была наигрязнейшая девица в мире. Она-то и была Чекунда. С ней вместе пришла Двугрошовая. Эта уже была вне всякого описания» [4, 30]. На другом полюсе — чистые и гордые Аглая Епанчина, Катерина Ахмакова.

Выделяются женщины чувства и женщины расчета. Русская широкость и европейская узость применительно к женщине. В «Игроке» в этом плане противостоят друг другу Полина и Blanche. Они противостоят как алогичность и логичность, бесхитростность и хитрость, сердце и разум. В «Идиоте» женщиной расчета является Варя Иволгина.

Основное внимание в этом романе уделено двум женщинам: Аглае и Настасье Филипповне. У них есть общее и в то же время они отличаются друг от друга. Так, князь Мышкин считает, что Аглая хороша «чрезвычайно», «почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем другое» [8, 66]. Именно при общем — прекрасны, у каждой свое лицо.

Аглая. Младшая, двадцатилетняя дочь генерала Епанчина. Красивая, умная, гордая. Жизнью в семье, укладом этой жизни не довольна. Чужда стереотипному мышлению, мало внимания обращает на мнения окружающих. Ее привязанность к князю одна из героинь объясняет так: «Князь ее на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а, во-вторых, что он, на глаза всех, идиот» [8, 391]. Сама же Аглая в разговоре с Настасьей Филипповной так объясняет свою любовь к Мышкину: «Я вам должна еще сказать, что я ни одного человека не встречала в жизни подобного ему по благородному простодушию и безграничной доверчивости. Я догадалась после его слов, что всякий, кто захочет, тот и может его обмануть, и кто бы ни обманул его; он потом всякому простит, и вот за это-то я его и полюбила» [8, 471 — 472]. Она любит князя за непохожесть на других, за доброту и доверчивость. Но любит не рассудочно, а глубоко.

Настасья Филипповна. Женщина мечущаяся. Этим она похожа на Аглаю. Но в ее метаниях проглядывает покорность судьбе, которую она справедливо считает несправедливой к себе. Если Аглая мало внимания обращает на мнения окружающих, то Настасья Филипповна, вслед за этими мнениями, убедила себя в своей падшести, низости и т. п. Она находится в плену ходячей морали и именует себя даже уличной. Хочет казаться хуже, чем есть, ведет себя эксцентрично. Князь пытается разубедить ее, показать ей, что она чиста и прекрасна, но безрезультатно. Героиня остается при мысли, что она низкая, «рогожинская». Настасья Филипповна — женщина чувства. Но в отличие от Аглаи она уже не способна любить. Чувства в ней перегорели. Видимо, справедлива мысль, что она любит лишь «один свой позор».

Когда-то она мечтала о чистой любви, о человеке наподобие Мышкина, но долгое общение с дочеловеками сделало свое дело. Настасья Филипповна обладает красотой, при помощи которой можно «мир перевернуть». Услышав это о себе, она говорит: «Но я отказалась от мира» [8, 380]. Могла бы, но не хочет. В какой-то мере она уже перевернула микромир, ее окружающий. Она перевернула мир в домах Иволгиных, Епанчиных, Тоцкого, ее преследует Рогожин, о ней думает князь. Но с нее хватит. Она знает цену этому миру и отказывается от него. Ибо в мире есть люди или выше ее или ниже. И с теми и с другими она не хочет быть. Первых она (по ее понятиям) недостойна, вторые недостойны ее. И она едет с Рогожиным, считая, что лишь его она достойна. Эта еще не итог. Она будет метаться между Мышкиным и Рогожиным, пока не погибнет от ножа последнего. Мира ее красота не перевернула. Мир погубил красоту.

Несколько женских образов в «Бесах». Наиболее выразительными здесь являются не образы скромной, готовой к самопожертвованию Даши Шатовой и не умной и гордой, но несколько холодной Лизы Тушиной. Подобное у Достоевского уже было. В определенной мере не является оригинальным и образ Марии Лебядкиной. Тихая, ласковая мечтательница, полу- или совсем помешанная, интуитивно угадывающая суть людей женщина — такое встречалось в образе Татьяны Ивановны в «Селе Степанчикове...».

Наиболее оригинальны и выразительны другие. Здесь Достоевский — впервые в своем творчестве — вывел образы антиженщин. Это деятельные женщины. Они помнят о деятельности, но забыли о том, что они женщины.

С Запада прибыла Marie Шатова. Она умеет жонглировать словечками из словаря отрицателей, но забыла или не знала вообще, что первая роль женщины — быть матерью. Характерен следующий штрих. Перед родами Marie говорит Шатову: началось. Тот не понял и спрашивает, что началось? Ответ: «А почем я знаю? Я разве тут знаю что-нибудь...» [10, 443]. Женщина знает то, чего ей можно было бы и не знать, и не знает того, чего не знать ей просто нельзя. Она забывает свое дело и делает чужое. Перед родами, при «великой тайне появления нового существа» эта женщина кричит: «О, будь проклято все заранее!» [10, 443].

Другая антиженщина — не роженица, а повитуха. Арина Виргинская. Для нее рождение ребенка — это «просто дальнейшее развитие организма, и ничего тут нет, никакой тайны...» [10, 452]. В Виргинской не совсем, конечно, умерло женское. Так, после года жизни с мужем она отдается капитану Лебядкину. Женское победило? Нет. Отдалась-то из-за принципа, вычитанного из книжки. Женское у нее, впрочем, как и у Шатовой, подчинено социальному. Вот как о ней, жене Виргинского, говорит рассказчик: «Супруга его, да и все дамы были самых последних убеждений, но всё это выходило у них несколько грубовато, именно — тут была «идея, попавшая на улицу», как выразился когда-то Степан Трофимович по другому поводу. Они все брали из книжек и, по первому даже слуху из столичных прогрессивных уголков наших, готовы были выбросить за окно все, что угодно, лишь бы только советовали выбрасывать» [10, 28].

Вот и здесь, при родах Шатовой, эта антиженщина, усвоив, видимо, из книжки, что детей должен воспитывать кто угодно, но только не мать, говорит: «Да и ребенка хоть завтра же вам отправлю в приют, а потом в деревню на воспитание, тем и дело с концом. А там вы выздоравливаете, принимаетесь за разумный труд...» [10, 448].

Вот так-то! Как будто есть для матери труд более разумный, чем воспитание детей. Природу — побоку. Это — Виргинская. Но для Шатовой природа оказалась сильнее разумных книжек. Женщина в ней побеждает антиженщину. Сразу же после рождения ребенка она преобразилась. И мысли у нее нет следовать совету Виргинской о приюте. Природа взяла свое. И крик Шатовой о проклятии был, видимо, вызван причинами сиюминутными. Или — так велика сила природы.

Шатова и Виргинская — единственные в своем роде женщины Достоевского — антиженщины. Писатель показал этот противоестественный тип людей и больше к нему не возвращался. Явление того заслуживало.

Антиженщины, которым чуждо человеческое, по Достоевскому, есть явление не русское. Это сужение русского человека. Не случайно Marie приехала с Запада, и имя ее пишется не по-русски. Не случайно и то, что Виргинская — из кружка отрицателей, явления, по Достоевскому, не русского, западного.

О русской женщине много говорится в «Подростке». Прямо противоположное отрицателям понимание места и роли женщины высказано Николаем Сокольским. «Поверь, жизнь всякой женщины, что бы она там ни проповедовала, это — вечное искание кому бы подчиниться... так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе — без единого исключения»[2]. Подчиниться, но не чему-то социальному.

А вот говорит о женщине Версилов: «Русская женщина — женщиной никогда не бывает» [10, 8, 139]. Но это не упрек женщине, а скорее гимн. Подчеркивается жертвенность женщины. Позднее, ближе к концу романа, Версилов уточнит и конкретизирует это высказывание. «Русские женщины дурнеют быстро, красота их только мелькает, и, право, это не от одних только этнографических особенностей типа, а и оттого еще, что они умеют любить беззаветно. Русская женщина все разом отдает, коль полюбит, — и мгновенье, и судьбу, и настоящее, и будущее: экономничать не умеют, про запас не прячут, и красота их быстро уходит в того, кого любят. Эти впалые щеки — это тоже в меня ушедшая красота, в мою коротенькую потеху» [10, 8, 507]. Последнее — по адресу Софьи Долгорукой, главными чертами которой являются жертвенность, самоотверженность, кротость. Эта 39-летняя женщина как бы повзрослевшая Соня Мармеладова. Не случайно, видимо. Достоевский дал Долгорукой то же самое имя.

Самопожертвование этой женщины не есть, однако, стремление подчиниться. Старик Сокольский, видимо, встречался с инога рода женщинами и зря делал такие широкие обобщения. Не подчинение руководит Софьей Долгорукой, а боль за другого, сострадание к нему.

Не подходит под характеристику Сокольского и его дочь, чудесная русская женщина Катерина Николаевна Ахмакова. Обаятельная, гордая, неподкупная.

И уж совсем противоречит высказыванию Сокольского образ Анны Версиловой, пытающейся ради денег подчинить себе самого» князя Сокольского. В Анне Версиловой есть что-то от Москалевой из «Дядюшкиного сна». Это явно европеизированная женщина.

Женские образы в «Братьях Карамазовых» новизною не блещут. Мать Алеши Софья Ивановна похожа на Софью Долгорукую. Мать Мити чем-то напоминает Виргинскую, она прежде всего занята проблемою женской эмансипации, в самом упрощенном ее виде. Лизавета Смердящая — это Чекунда и Двугрошовая вместе взятые.

Среди героинь этого романа нельзя не заметить Грушеньку. Но ее образ есть фактически повторение образа Настасьи Филипповны. Их жизни, их размышления почти совпадают. И даже напрашивается мысль о полном совпадении образов. Но есть тут в новое. В Грушеньке есть что-то от Сони Мармеладовой. Прежде всего готовность идти за человеком, попавшим в беду. Это новое и оправдывает появление, казалось бы, уже исчерпанного образа. Но новизна, конечно, относительная.

Катерина Ивановна — это в какой-то мере повторение образа Катерины Николаевны из «Подростка». Правда, первая нередко во власти настроения, чего у второй не было.

Взятые сами по себе, женские образы «Братьев Карамазовых» весьма значительны. Но рассмотренные в ряду героинь из других романов, они теряют свою индивидуальность. Не случайно, видимо, они здесь даны более как объект, а не субъект (хотя, конечно, главным героем романа женщина у Достоевского никогда не была). И это особенно странно, ибо в этот период в «Дневнике писателя» Достоевский много говорил об эмансипации женщин.

Объяснение я вижу в том, что большой знаток человеческих душ, видимо, до «Братьев Карамазовых» сказал о женщине все, что был сказать в состоянии. Исчерпанность Достоевским женских образов подтверждается и тем, что его героини нередко похожи друг на друга даже манерами. Очень немногие из них не ходят, «скрестив руки на груди».

Тема женщины — это и тема любви. Любовь — во всех романах Достоевского. В «Униженных и оскорбленных» — жертвенная любовь Наташи. «Все ему отдам, а он мне пускай ничего» [3, 200]. И она отдает, не только свое, но и ей не принадлежащее: спокойствие своих родителей. В «Преступлении и наказании» какой только любви нет: сладострастная любовь Свидригайлова, расчетливая — Лужина, бурная (в молодости) — Катерины Ивановны, спокойная — Сони, странная — Раскольникова.

Все вокруг любви в «Идиоте». Прежде всего вокруг любви к Настасье Филипповне. Тут тоже и сладострастие (Тоцкий, Епанчин), и расчет (Ганя), и любовь платоническая (Мышкин) и страстная, до умопомрачения (Рогожин). Сама героиня уже не любит, как я уже говорил, никого: впервые с «любовью» она встретилась при обстоятельствах не самых благоприятных.

Примерно то же самое в «Братьях Карамазовых» вокруг Грушеньки.

Лишь одной любви нет у Достоевского — счастливой и спокойной. Она всегда на разрыве. Связана с драмой или трагедией. Видимо, предчувствием чего-то драматического объясняется та неестественность любовных отношений, которая есть в романах. Объяснения не с глазу на глаз, а всегда при третьем или при толпе третьих. Как будто речь идет не о любви, а о какой-то сделке, и свидетели необходимы. Это показатель отсутствия простоты отношений между любящими. Но было бы неверным делать вывод, что певец несчастной любви как бы проклинает любовь. Нет. И такая любовь — счастье.

Женщина у Достоевского нередко предмет купли-продажи. Из «Зимних заметок...» следует, что Достоевский воспринимал брак на Западе как брак между двумя кошельками. Там любят не столько женщину, сколько ее деньги. Так же поступают и русские европейцы. Князь Валковский и его любовница хотят поженить своих детей, чтобы воспользоваться предназначенными им деньгами. Хотя дочь любовницы еще «совершенно не знает всей тайны отношений мужчины и женщины». Процветает скрытая проституция. Есть и открытая.

Тема проституции — во многих произведениях писателя. Обращает на себя внимание одна особенность: проститутки изображаются Достоевским как очень целомудренные (таковы Соня, Лиза). Их безнравственность лишь внешняя. Скрытую проституцию писатель осуждает значительно сильнее, чем открытую. По разным причинам. В том числе и по той, что скрытая создает «случайное семейство».

«Случайные», т. е. непрочные, семьи всегда тревожили Достоевского. Случайные семейства создает Валковский. Плодами их являются Алеша, Нелли. Это не последние плоды — князь еще молод. Возможны новые случайные семейства: Алеша — Катя или Алеша — Наташа. Случайными являются семейства генерала Загорьянского, Свидригайлова, Ставрогиных, Верховенского. Степан Верховенский говорит о своем сыне: «Я его не кормил и не поил, я отослал его из Берлина в — скую губернию, грудного ребенка, по почте...» [10, 171]. Случайно семейство Мармеладова, случайно создаваемое семейство Пселдонимова. В каждом романе есть свое «случайное семейство».

В «Подростке» эта тема одна из основных. Здесь показана даже не само семейство, а его результат — Подросток. Он вырос, предоставленный сам себе. Не имел никакой опоры в жизни. Идет по жизни путем проб и ошибок. Весь состоит из чужих мыслей. Видевший силу денег, он выбирает путь накопительства. Никаких иных ценностей не признает. Вот он говорит о поцелуе. Кого желает поцеловать девятнадцатилетний молодой человек? Женщину? Нет. Десятирублевку.

Но этот «ротшильдовский» путь оказался ошибочным. Подросток с него сходит. Десятирублевка уже не может заменить женщину. Негативное отношение к женщине, которое было у Подростка раньше, заменяется иным. Подросток влюбился. Но его светлые мысли об Ахмаковой чередуются с мыслями о ней с «грязнотцой». И это тоже результат случайности семейства: впервые он увидел обнаженную женщину, будучи ребенком, в обстановке гостиничной, грязной и отвратительной. Подросток — в поисках жизненной дороги. Один. Ибо люди, его породившие, отошли от него, создав не нормальное, а «случайное семейство».

Главный результат случайных семейств — страдания детей.

Дети всегда в поле зрения Достоевского. И всегда они несчастны, всегда в страданиях. В «Записках из Мертвого дома» дети страдают «за кадром»: в остроге некоторые сидят за убийство детей. «Униженные и оскорбленные» — здесь в «кадре». «Нелли оттолкнула меня своей худенькой костлявой рукой» [3, 210]. В романе есть костлявый старик, костлявая собака старика. Но это не потрясает. Костлявая рука 12 — 13-летней девочки врезается в память читателя прочно. Но автору этого мало. Герой, только что оттолкнутый костлявой рукой Нелли, встречает на улице просящую милостыню девочку. «Это была маленькая, худенькая девочка, лет семи-восьми, не больше, одетая в грязные отрепья; маленькие ножки ее были обуты на босу ногу в дырявые башмаки. Она силилась прикрыть свое дрожащее от холоду тельце каким-то ветхим подобием крошечного капота, из которого она давно уже успела вырасти. Тощее, бледное и больное ее личико было обращено к нам; она робко и безмолвно смотрела на нас и с каким-то покорным страхом отказа протягивала нам свою дрожащую ручонку» [3, 212].

Соседство этих двух сцен не случайно. Автор здесь как бы дает эволюцию ребенка от дрожащей ручонки до костлявой руки. Это как бы взгляд на жизнь Нелли в прошлом.

Страдают дети в «Скверном анекдоте»: над ними тиранствует их дед Млекопитаев.

В «Преступлении и наказании» страдают семеро больных детей Капернаумовых, семилетний мальчик, поющий под шарманку «Хуторок». Этот же «Хуторок» запоет скоро и ребенок Мармеладовых.

Трагична судьба детей, оскверненных Свидригайловым (если он виноват) и Ставрогиным (если учесть его исповедь).

В «Подростке» помимо главной линии дети встречаются и в эпизодах. «Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и отошла дальше, оставив его одного в темноте. Я подошел было, но он с чего-то вдруг меня испугался и побежал дальше» [10, 8, 84].

Дети испуганы, дети недоверчивы. Есть и дети-самоубийцы. Таков в «Подростке» мальчик, который «два кулачка вот так к груди прижал, к обоим сосочкам» [10, 8, 436] — и в воду. Всего десять слов, а каков образ! Это как бы дополнение к поднятому «маленькому кулачку» Матреши перед ее самоубийством («Исповедь Ставрогина»).

Много сказано о детях в последнем романе Достоевского. Там о детях размышляют (Иван, Митя), детей развращают (Смердяков), детей облагораживают (Алеша). Перед читателем проходят брошенные отцом семилетний Костя и восьмилетняя Настя, мальчик Смуров. Очень выразителен образ девятилетнего Илюши Снегирева, завещавшего перед смертью посыпать его могилу хлебом для воробьев.

Принципиально новым в изображении детей является образ Коли Красоткина. Это ребенок-отрицатель. Ему тринадцать лет. Он способен говорить обо всем: о народе, медицине, женщинах, религии, социализме, Вольтере, Белинском, Наполеоне, классических языках. Широта? Нет, узость. Ибо говорит Коля без знания дела. Это детский отблеск европейского.

Принципиально новый образ — Lise. Это ребенок-садист. И даже написанием самого имени Lise отделена от русских детей, как Marie от русских женщин.

За все невзгоды детей ответственны взрослые. У Достоевского появляется проблема отцов и детей. Она была четко поставлена еще в «Униженных и оскорбленных». Здесь мечтатель Алеша противопоставлен своему расчетливому отцу, Валковскому. Но у них есть и общее: оба эгоисты. Но сын бессознательно эгоистичен, отец — вполне сознательно.

В романах Достоевского дети, как правило, стыдятся своих отцов за их жизнь, их поступки. Дети игнорируют отцов. Детям, в основном добрым, противостоят отцы безразличные, эгоистичные, сладострастники.

Предел, которого может достичь отец-сладострастник, так сказать, антиотец, — это Федор Карамазов.

Он никого не убивал, за ним нет уголовных преступлений, более того, он сам жертва. В нем нет ничего загадочного, он прост, он — одно сладострастие.

Его портрет: «Кроме длинных и мясистых мешочков под маленькими его глазами, вечно наглыми, подозрительными и насмешливыми, кроме множества глубоких морщинок на его маленьком, но жирненьком личике, к острому подбородку его подвешивался еще большой кадык, мясистый и продолговатый, как кошелек, что придавало ему какой-то отвратительно сладострастный вид. Прибавьте к тому плотоядный, длинный рот, с пухлыми губами, из-под которых виднелись маленькие обломки черных, почти истлевших зубов. Он брызгался слюной каждый раз, когда начинал говорить. Впрочем, и сам он любил шутить над своим лицом, хотя, кажется, оставался им доволен. Особенно указывал он на свой нос; не очень большой, но очень тонкий, с сильно выдающейся горбинкой. «Настоящий римский, — говорил он, — вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патриция времен упадка». Этим он, кажется, гордился» [10, 9, 33].

Внешний вид героя не вызывает к нему симпатий. С первых же страниц романа автор раскрывает и внутренний мир Федора Павловича. Дрянной, развратный, норовил в приживальщики, бестолковый, ничтожный мозгляк, злой шут и больше ничего, сладострастнейший, гадко хихикает и т. п. — все это употреблено автором для характеристики героя.

Учитывая приемы Достоевского, ожидаешь, что Федор Павлович окажется не таким, каким он представлен на первых страницах. Не внешне. Внешнее не изменишь. А внутренне. Но ничего не изменится в романе. Весь роман есть раскрытие данной в начале его характеристики.

 Федор Карамазов — натура по-своему деятельная. Но деятельность его преследует узко индивидуалистические цели — все для себя. Отчасти он влияет и на общественное. Так, он «стал основателем по уезду многих новых кабаков» [10, 9, 31]. То есть вся его общественная деятельность является антиобщественной. Сеет по уезду алкоголь. Но это попутно. Главное у Федора Павловича, однако, забота о себе, удовлетворение своих потребностей: «выколачивание деньги» и женщины.

Первое у него получается неплохо. Хотя он и был бестолковым, «но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти» [10, 9, 11]. Эта своеобразная бестолковость подтвердилась тем, что после его кончины осталось «до ста тысяч рублей чистыми деньгами» [10, 9, 12]. Осталось то, за чем Ганя Иволгин думал нырять в горящий камин. И у Федора Павловича деньги, видимо, из какого-то «камина», хотя не раскрыто — из какого. Ясно только, что не «немецким» способом добыты эти деньги. Сказано, что делишки свои герой всегда устраивал удачно и подловато. Но подлость, видимо, была неподсудной. Герой — по-своему — «чтил, кодекс». До суда себя не доводил. Есть, однако, намеки на нечистый путь добывания денег.

Большой любитель женщин, Федор Павлович, однако был начисто лишен рогожинского размаха и не бросал большие деньги к ногам женщины. Тратился экономно. Цену денег знал. Как говорил он младшему сыну, деньги имеют цену потому, «что с деньгами стоит только захотеть-с, Алексей Федорович, все и будет.» [10 9, 218].

Все, что будет, и все, что можно захотеть, это — женщины. Они — цель и смысл его жизни. Сладострастие — главное для Федора Павловича. Что это такое, хорошо разъясняет один из героев романа: «Тут влюбляется человек в какую-нибудь красотку, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество...» [10, 9„ 103].

Это полностью применимо к Федору Карамазову. С тем только уточнением, что красота для него не главное, не в нее он влюбляется, а именно «в часть одну тела женского». Как он сам говорит, для него нет дурнушек, во всякой женщине он найдет для себя что-то, включая «босоножек» и другую крайность — старых дев. Когда-то Федор Павлович шел с веселой компанией, и увидели они спящую на земле Лизавету Смердящую, женщину, в сравнении с которой Чекунда и Двугрошовая выглядели бы красавицами. Заспорили, можно ли «этого зверя» принять за женщину. Все ответили отрицательно, один Федор Павлович — положительно. Позднее у нее родился Павел Федорович Смердяков.

«Любовь» Федора Карамазова — явление чисто физическое, без всякой духовности.

И вообще, духовный мир героя крайне беден. Нравственные ценности вывернуты в нем наизнанку. После того, как от него сбежала жена, он, заведя гарем, всем жаловался, однако, на жену и рассказывал подробности жизни с ней. Совершенно справедливо ему говорили: «Подумаешь, что вы, Федор Павлович, чин получили, так вы довольны, несмотря на всю вашу горесть» [10, 9,. И].

Подобное у Достоевского уже было. Герой «Подростка» тоже к месту и не к месту, как чин, выставлял то, что он незаконнорожденный. Но то подросток, а это человек вполне зрелый.

Святого для Федора Карамазова нет ничего. Над всем он кощунствует. Из своей второй жены он выбивал «мистику» и плевал при ней, верующей, на икону. Он жалеет, что истребляют леса и нечем будет сечь мужиков. Он иронизирует надо всем. В этой иронии положительна лишь ирония над собою. Помимо иронии над своим лицом, герой иронизировал над своим сердцем: «Господа, у иного сердце, как у Александра Македонского, а у другого, как у собачки Фидельки. У меня, как у собачки Фидельки» [10, 9, 98]. Тут он прав абсолютно. Его сердце таково. Но этот «развратнейший и в сладострастии своем часто жестокий, как злое насекомое» [10, 9, 120], человек вполне доволен своей жизнью и провозглашает: «Я в скверне моей до конца хочу прожить, было бы вам это известно. В скверне-то слаще: все ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто» [10,9, 217].

Всех Федор Павлович не опрашивал, за всеми не наблюдал. О всех он говорит необоснованно. О себе — верно. Такова его программа жизни.

Только вот жить-то осталось недолго. Федор Павлович, среди всех инстинктов которого неплохо развит и инстинкт самосохранения, чувствует опасность над собою. Опасность, которую породил он сам: он боится своих детей. Боится обоснованно. Предчувствие не обмануло старого пройдоху — он упадет с проломленной головой.

Отец, боящийся своих детей, — явление явно не нормальное. В этом случае или отец плох, или плохи дети. Отец здесь определенно плох, дети — разные.

Вот они сошлись под одной крышей — эти плоды «случайного семейства». Сошлись после долгого незнания друг друга. Митя, Иван, Алеша.

Судьба отца известна. У каждого из детей она своя. Общее лишь то, что никто из них не получил положительного нравственного заряда от отца. Все они воспитывались без отца, да и без матери.

Отец, как известно, скопивший деньги, даже не обеспечивал детей материально. И не воспитывал. Все дети что-то от него унаследовали, но воспитывались они в разных условиях.

Старший сын, Митя. От родителей ничего благородного унаследовать не мог. Об отце его все известно. Мать же сбежала, оставив его трех лет от роду.

Митя, о существовании которого отец просто забыл, воспитывался у случайных людей. У слуги, у двоюродного дяди. Затем, занятый мыслями о баррикадах, дядя забыл его. Митя воспитывался у двоюродной тетки. После смерти тетки — у ее дочерей. Опора у Мити — он сам. Недоучился в гимназии, учился в военной школе. Далее: Кавказ, дуэль, разжалование, снова выслужился, кутежи, долги...

Встреча с отцом. Споры о деньгах. Соперничество из-за одной и той же женщины.

Сначала создается впечатление, что двадцативосьмилетний Митя лишь возрастом отличается от отца. Так же беспутен и сладострастен. И сам Митя характеризует себя так, что можно спутать его с Федором Павловичем. «Барыньки меня любили, не все, а случалось, случалось; но я всегда переулочки любил, глухие и темные закоулочки, за площадью, — там приключения, там неожиданности, там самородки в грязи. Я, брат, аллегорически говорю. У нас в городишке таких переулков вещественных не было, но нравственные были. Но если бы ты был то, что я, то понял бы, что эти значат. Любил разврат, любил и срам разврата. Любил жестокость: разве я не клоп, не злое насекомое? Сказано — Карамазов!» [10, 9, 139]. Да чуть раньше он уже разъяснил, что значит Карамазов. Дал обобщение. «Потому что я Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, но так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой» [10, 9, 137].

Чем не Федор Карамазов? Так он характеризует сам себя. А по действиям? Тоже, кажется, не очень отличается. Вот случай из прошлого. Митя служит. К подполковнику приехала из Петербурга красивая, образованная, недоступная для Мити дочь. Случилось несчастье — ее отца подвели, обманули. На карту поставлена честь подполковника: он оказался должен большую сумму. Митя, преследуя карамазовские цели, предложил недоступной Катерине Ивановне деньги — пусть придет к нему. Пришла.

Позднее он прокутил чужие деньги. Он оскорбляет бедного Снегирева, оскорбляет сильно, в присутствии его сына. Вот он ударяет (и чуть не лишает жизни) воспитывавшего его в детстве слугу. Устраивает тяжбу с отцом. Он думает, что умереть человеком честным или подлецом — безразлично. Стопроцентный Федор Карамазов. С его широкостью, безудержем.

Но так ли это? Ведь Федор-то не широк, а узок. Он весь во власти сладострастия. Стать шире сладострастия он не может. Да и не хочет.

Митя — иное. Он действительно широк. В нем не только сладострастие и жажда денег. Деньги вообще для него не самоценны. Отношение к ним у него рогожинское. Он разбрасывает деньги, показывая тем свою широкость, особенно заметную на фоне расчетливых поляков. Федор на такое не способен.

Митя мечется в поисках денег, нужных ему для спасения чести. Федор Павлович в этой ситуации лишь бы цинично ухмылялся. Митя поступает как «рыцарь чести», давая показания после ареста. Отец его на такое не способен.

Митя бесхитростен. Большинство улик, выдвинутых против него после ареста, он «подбросил» сам. Он всюду выкрикивал угрозы, наговаривал на себя: «А не убил, так еще приду убить» [10, 9, 177], Федор Павлович знает, где и что надо сказать.

Митя верит в людей. Он опровергает предположение, что отца убил слуга Григорий: «... честен всю жизнь и верен отцу как семьсот пуделей» [10, 10, 200]. Хотя у него и мелькает мысль, что убил Смердяков, но и ее он гасит.

Митя простодушен. Ему кажется, что соблазнитель Грушеньки Самсонов (почти Тоцкий из «Идиота») страдает душевно за свой грех. А у того и мысли нет об этом, он просто издевается, над Митей.

Такого отношения к людям нельзя ожидать от Федора Павловича.

Подумав, что все равно, умереть ли честным или подлецом. Митя отказывается от этой мысли: «Нет, господа, умирать надо» честно!..» [10, 9, 612]. У Федора таких колебаний нет.

Митя — человек с достоинством. Он не лишен чувства жалости и сострадания. Ударив Григория, он соскочил с забора if осмотрел его совсем не для того, чтобы убедиться, жив ли «свидетель», как это позднее истолковали.

Честность Мити подтверждают и другие люди. Вот как характеризует Митю Ракитин: «Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть» [10, 9, 103]. Ракитин прав, лишь говоря о честности, хотя акцент он делает на другом, — на то он и Ракитин. Суть Мити шире сладострастия. Последнее у Мити есть. Но оно иное, чем у его отца. Оно управляемое, сдерживаемое. Как я уже говорил, Катерине Ивановне он обещал деньги, преследуя сладострастную цель. Она пришла, готовая платить. Он дает деньги, не требуя и не беря платы. Федор Павлович никогда бы так не сплоховал.

Сладострастие Мити имеет границы. Если бы ему пришлось быть в компании отца и решать вопрос, женщина ли Лизавета Смердящая, то он ответил бы отрицательно.

Когда-то Митя заметил, что человек слишком широк, и неплохо бы его сузить. Сужать в широкости можно разное. Что бы сузил Митя, доброе или злое? Ушел бы он в сторону от отца или к нему приблизился? О себе он замечает, что всю жизнь жаждал благородства, «а между тем всю жизнь делал одни только пакости» [10, 9, 574]. Эта самокритичность и говорит о том, в какую сторону хочет сузить себя Митя. Он хочет избавиться от карамазовщины. Но не знает, как это сделать. Он думает, что можно изменить жизнь, уехав куда-то. Но перемена возможна не от внешнего, а от внутреннего. Внешнее — повод. Таким поводом и стала катастрофа, нависшая над героем. Катастрофа — это тот сдвиг, в котором Митя нуждался. Она сузила его, возродила в нем человечное, отсекла «карамазовское». Митя хочет сам отвечать за свои поступки. Хотя и не за те, за которые его судят (тут он не виноват). Он не хочет бежать в Америку, он хочет пострадать.

Митя уже пожинает плоды наказания, еще до суда. Первый из них — это пренебрежение к нему людей в Мокром, которые еще вчера, когда он сорил деньгами, готовы были целовать его ноги.

Когда-то у Зосимы, выслушав слова отца, Митя по их поводу заметил: «Ложь все это! Снаружи правда, внутри ложь!» [10, 9, 94]. Это многозначные слова. Федор Карамазов — это ложь снаружи и ложь внутри. Митя — это ложь снаружи. Внутри его заключена глубокая, способная жить, хотя и приглушенная, правда.

Отец и сын противостоят во многих отношениях. Хотя у них есть и нечто общее. Но один из них способен жить, переродиться, хотя впереди у него двадцать лет каторги. «Беспутен был, но добро любил» [10, 10, 308]. Так говорит о себе Митя. Федор Павлович, будучи беспутным, добра не любил.

А потому совсем не случайно поклоняется Мите Зосима, верит в него Алеша, уважают его дети.

Митя — плод «случайного семейства». Он не мог получить здорового нравственного начала в своей семье. Он вообще был лишен семьи. Хорошо это или плохо? Думаю, что в данном случае хорошо. Ибо такие родители для ребенка хуже отсутствия родителей. То, что Митя способен к возрождению, видимо, и обусловлено во многом отсутствием контактов с отцом. Вопреки отцу. Живи он с отцом, разврат мог принять форму необратимую.

Исковерканное детство Мити глубоко отложилось где-то в его подсознании. Напуганный своим детством, он нередко думает о детях. Суть его дум проявилась во сне. Он видит погорельцев, вопиющую бедность, плачущее «дитё» и задается вопросом: «... почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитё?» [10, 9, 629]. Вспомнив, что о снах говорил Достоевский в «Преступлении и наказании», увидим, что мучает Митю. Перед ним, видимо, постоянно стоят картины его собственного детства, безрадостного, поруганного.

Средний сын Федора Карамазова, двадцатитрехлетний Иван. Многое отличает его от Мити. Он от того же отца, но от другой, весьма благородной матери. Воспитывался хотя и у разных людей, но более о нем заботящихся. С семи лет без родителей. Сначала прошел через того же слугу Григория, затем его воспитывала генеральша Ворохова, а позднее — ее наследник, губернский предводитель дворянства, благороднейший, гуманный, «какие редко встречаются», человек. Учился Иван у лучших педагогов в гимназии, окончил естественный факультет университета, пишет статьи, знает Канта.

В отличие от Мити, не просил у отца никаких денег. Учась в университете, кормил себя сам. Уравновешен, «до трактиров вообще не охотник».

Приехал по делу отца и Мити. С последним встретился впервые. Если у Мити наиболее развиты чувства, то у Ивана — ум. Чувства его притуплены. В нем нет любви к другим людям, он не верит в человеческую добродетель, уверен в низкой природе человека. У него нет никакого желания хоть как-то вмешаться в спор отца и брата. У него есть на этот счет один ответ: «Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога» [10, 9, 179]. У него нет желания разобраться, он не может понять, что Митя не совсем равен отцу. После убийства отца Иван верит, что убил Митя. Не понимая сути своего брата, он советует ему бежать в Америку.

Фактически Иван является косвенным соучастником убийства. Ведь это он проповедовал Смердякову принцип «все позволено». А поняв, что Смердяков готовит убийство, он просто уехал из дома. Мог бы предотвратить, но не сделал этого, более того, своим отъездом способствовал преступлению. Не случайно в беседе с Иваном на вопрос об убийце Смердяков, почти как Порфирий Петрович Раскольникову, отвечает: «Ан, вот вы-то и убили, коль так...» [10, 10, 144]. И продолжает: «С глазу на глаз сидим, чего бы, кажется, друг-то друга морочить, комедь играть? Али все еще свалить на одного меня хотите, мне ж в глаза? Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил» [10, 10, 145].

Позднее Иван пришел на суд, сообщил о Смердякове как об убийце, назвав убийцей и себя. Но суд не поверил — у Ивана сумасшествие. Иван теряет основное свое достояние — разум. Неизвестно, выживет ли Иван вообще. Когда-то он высказал мысль, что жить стоит лишь до тридцати лет, а там — и «кубок» об пол. «Кубок», возможно, будет разбит раньше.

Сближает Ивана с Митей любовь к детям. Дети, особенна оскорбленные, истязаемые дети стоят перед глазами его. И взрослых-то герой отчасти не любит потому, что они истязают детей. Он говорит о зверствах турок над детьми, но заявляет: «У меня есть и родные штучки и даже получше турецких» [10, 9, 300]. С особым сарказмом, говоря об оправдании отца, истязавшего ребенка, Иван замечает: «Э-эх, меня не было там, я бы рявкнул предложение учредить стипендию в честь имени истязателя!..» [10, 9, 302]. Дети, по Ивану, безгрешны, чисты. Но они истязаются грешными и нечистыми. Иван говорит: «...есть особенное свойство у многих в человечестве — это любовь к истязанию детей, но одних детей... Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти, — вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя» [10, 9, 303].

Любовь к детям говорит о наличии светлого в Иване.

Обостренное чувство (у человека рассудочного) понимания психологии униженных детей есть, видимо, результат опыта своего детства. Ивана не истязали прямо. Но душа его всегда чувствовала себя истязаемой, как душа человека из «случайного семейства».

Когда Иван сказал, что в борьбе Мити и отца пусть один гад съест другого, Алеша вздрогнул. И тем уже обнаружил свою противоположность Ивану. То, что у Ивана никаких эмоций не вызывает, у Алеши вызывает дрожь.

Алеша от той же матери, что и Иван. Остался после ее смерти четырех лет. Воспитывался у тех же людей, что и Иван.

Человеколюбив. В каждом старается найти что-то хорошее. Хорошо понимает людей. Судит их весьма снисходительно, себя — строго. Хочет внести примирение в мир Карамазовых. Все Карамазовы, не имеющие общего мнения ни о чем, согласны в оценке Алеши — «ангел на Земле». За советами к Алеше обращаются многие. Его любят дети. И сам Алеша привязан к детям. Его любовь к ним отличается от любви к детям Мити и Ивана. Эти любят детей абстрактно, вообще. Алеша любит конкретно и конкретных детей. Он пытается исправить вывихнутые мозги детского отрицателя Красоткина. Он прививает детям любовь к больному Илюше Снегиреву и тем уже делает детей добрее.

Алеша говорит детям: «Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома» [10, 10, 335]. Это очень важные слова. Они в определенном смысле ключ ко всем братьям Карамазовым. Никто из них не вынес хороших воспоминаний из детства. И это, видимо, одна из причин их неустроенной жизни.

Но кроме трех братьев Карамазовых есть еще и четвертый. Это двадцатичетырехлетний Павел. Фамилия его, правда, не Карамазов, а Смердяков. Его происхождение от Федора Карамазова проблематично, хотя вероятность почти стопроцентная. Но не точно сто. Смердяков живет в доме Федора Павловича. Он повар и слуга. Воспитывал его все тот же Григорий. Поведение Федора Павловича — на глазах у Смердякова.

Этот плод Лизаветы Смердящей включает в себя все мерзкое, что возможно на свете. Лакей по духу, шпион, симулянт, демагог, убийца. У него — «ни думы, ни мысли нет, а так какое-то созерцание» [10, 9, 161]. Глуп. Но глуп в большом. Обделывать делишки свои умеет. Унаследовал эту черту, видимо, от Федора Павловича.

Замыслив убийство, не кричит об этом на всех перекрестках, как Митя. Готовит дело тайно, тихо, предусматривает возможность свалить ответственность на других. В ночь, когда Иван был где-то на пути в Москву, Митя кутил в Мокром, Алеша обнимал землю, Смердяков убил Федора Карамазова. И ловко замел следы. Симулировал даже падучую.

Позднее, не выдержав принципа «все позволено», ушел из жизни, повесился у «стенки на гвоздочке». И даже в предсмертной записке не признался в своем преступлении. Подло жил, подло и умер.

У Смердякова, как и у Карамазовых, были определенные отношения к детям. Он, любивший в детстве вешать и торжественно хоронить кошек, учит мальчика Илюшу дать собаке хлеб, начиненный булавкой.

Воспитывавшийся возле Федора Павловича, он унаследовал его худшие качества. Скажут, что Смердякова учил Иван. Верно. Но семена Ивана ложились на подготовленную Федором Павловичем почву. Создатель «случайных семейств», Федор Карамазов сам подготовил свой конец.

«Братья Карамазовы», как говорил сам автор, есть «история одной семейки». Здесь дан итог размышлений Достоевского о «случайном семействе», об отцах и детях. И «положительное» в этом семействе лишь то, что некоторые из его членов, испытав на себе все тяготы детства, могут, как Алеша, действовать в обратном направлении. Но это бывает так редко.

Взрослые благотворно или неблаготворно влияют на детей. Но есть и влияние обратное. Дети влияют на взрослых. Так, Нелли фактически предотвращает беду в семье Ихменевых. Фактом своего появления ребенок преобразует антиженщину Marie в женщину и мать.

Дети, как символ чистоты, есть своеобразные судьи взрослых. Отношение ребенка к человеку есть в произведениях Достоевского лакмусовая бумажка качеств этого человека. Дети любят Мышкина, Алешу Карамазова, ребенок смеется и играет с Кирилловым и плачет, увидя Ставрогина.

Много героев в произведениях Достоевского, взрослых и детей. Какова их судьба? Разная. Жив и процветает Валковский. Ушел со страниц романа после клеветы на Соню Лужин. Его дальнейший путь не обрисован. Но, зная Петра Петровича, читатель уверен, что тот не пропадет. Жив и здоров Петруша Верховенский. С хищными все в порядке.

Другие терпят поражение. Проигрывает тяжбу и уезжает Ихменев. Это самый благоприятный результат — уезжает. Есть хуже. Многие идут в кабак, так широко в России распространенный. Пьют у Достоевского везде, в остроге и за острогом. Алкоголь — один из героев писателя.

Отношение Достоевского к кабаку резко отрицательное. Оно выражено очень ярко через восприятие кабака ребенком Родей Раскольниковым. «В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходилмимо него, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, гак безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда тоже пьяные и страшные рожи... Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал» [6, 46].

Многих героев Достоевского ждет тюрьма. Раскольников, Рогожин, Виргинский, Липутин, Лямшин, Толкаченко, Эркель, Стебельков, Ламберт, Митя Карамазов должны этим кончить. Одни за дело, другие — по ошибке. Но удел один.

Много смертей. Арестант Орлов, старик Смит, мать Нелли, сама Нелли, Мармеладов, Шатова, Макар Долгорукий, Николай и Сергей Сокольские, Зосима, Илюша Снегирев. Это еще не полный список. В черновых набросках к роману «Подросток» сказано: «Final романа. Все умерли. Подросток остался один»[3]. В романе этого нет, но примечателен уже сам замысел.

Многие умерли насильственно. Ростовщица и Лизавета Ивановна, Настасья Филипповна, Шатов, Лебядкины, Лиза Тушина, Федор Карамазов. Список снова не полный.

Много самоубийств. Свидригайлов, его возможная жертва, Ставрогин, его жертва, Кириллов, Крафт, Оля, Смердяков, Андреев, есть самоубийцы-дети. Отмечен ряд попыток самоубийства (Ипполит, Версилов).

Сходят с ума: жена Мармеладова, Мышкин, фон Лембке, Иван Карамазов.

Есть попытки объявить людей сумасшедшими (Мышкина, Ставрогина, Николая Сокольского, Версилова).

Одним словом, характерной особенностью романов Достоевского является трагический конец их героев.

Есть и ряд других особенностей. В частности, детективность сюжета. Впервые проявившийся в «Записках из Мертвого дома» уголовный, детективный характер сюжета становится одним из основных.

В первом произведении детектив — как прошлое каторжан. В последующих жизнь на каторге не показана (тема исчерпана). Показана жизнь, к каторге ведущая. Детективны сюжеты «Преступления и наказания», «Братьев Карамазовых», «Бесов».

«Бесы» — уголовная хроника. Здесь выведен чистый уголовник — Федька Каторжный, готовый за определенную плату убить кого угодно. Трудно сказать, сколько убийств на его совести.

Кроме Федьки есть в этом романе и другие уголовники, на первый взгляд, более респектабельные. Прежде всего это члены «пятерки», участвующие в убийстве Шатова. Они играли разную роль в этом преступлении, но в какой-то мере замешаны все.

Что это за люди? Виргинский — чиновник, со значительным образованием, мягкий, душевный человек. Но член преступной «пятерки». Сам не убивал. Просто стоял при убийстве и повторял: «не то, не то». Лямшин — почтовый чиновник по должности, пошляк по сути. Толкаченко — служащий на железной дороге, «странная личность, человек уже лет сорока и славившийся огромным изучением народа, преимущественно мошенников и разбойников, ходивший нарочно по кабакам (впрочем, не для одного изучения народного) и щеголявший между нами дурным платьем, смазаными сапогами, прищуренно-хитрым видом и народными фразами с завитком» [10, 302]. Эркель — прапорщик, человек, безгранично доверявший другим и идущий за ними слепо. Липутин — чиновник, сплетник, демагог, домашний тиран.

Эти люди не стреляли в Шатова. Просто того не потребовали обстоятельства. Могли бы и стрелять. Роль прямого убийцы взял на себя их руководитель, Петр Верховенский.

Эти уголовники так или иначе связаны с другими героями, на уголовщину не способными, но, однако, несущими какую-то долю нравственной ответственности за преступление. В частности, со Степаном Верховенским. Он когда-то проиграл в карты своего дворового человека, Федьку. Это был первый шаг к приобретению Федькой клички Каторжный. Ответственность за Петра еще большая. Это сын Степана Верховенского, тот самый, которого он когда-то отослал «по почте» из Берлина. Косвенную ответственность Степан Трофимович несет и за членов «пятерки». Уголовники Петруши вышли из кружка его отца. В кружке к убийствам не звали. Но та пустая и претенциозная болтовня, которая процветала в кружке, не способствовала нравственности там присутствующих.

Детективен и образ воспитанника Степана Трофимовича — Николая Ставрогина. Время, в течение которого происходит основное действие романа, не знает прямых преступлений Ставрогина. Его лишь можно обвинить в косвенной причастности к убийству Лебядкиных: знал, но не предотвратил. И сам он признает, что совестью виноват в этом убийстве. Его ночной визит к Лебядкиным, обрамленный Федькой Каторжным (встретил его, идя туда и обратно), есть тоже довод в пользу его причастности к убийству. И это накладывает отпечаток на отношение к слухам о прошлом героя. Слухи — о его развратной жизни и о том, что на его совести есть убийства и растление ребенка. Образ Ставрогина дает основание верить слухам и не верить.

Ставрогин — человек с достоинством, не с искусственным, а с внутренне присущим. Горд, мало разговорчив, не способен говорить о своей интимной жизни, о своих чувствах. Последнее вообще-то элементарно, но не для героев Достоевского. Ставрогин невозмутим, смел. Презрительно относится к уголовнику Петруше, предупреждает Шатова об опасности. Все это говорит в пользу Ставрогина.

Но многое и против него. Его усталость говорит о том, что на душе у него неспокойно, что он несет какой-то крест. Поступки Ставрогина эксцентричны. Против него и отдельные штрихи интуитивного характера: его боится ребенок и больная разумом Лебядкина. А дети и идиоты у Достоевского боятся только злых. Еще одна важная деталь. В разговоре с Лебядкиной со Ставрогина спадает вся респектабельность и он зло говорит: «У, идиотка». Сразу вспоминается внешне респектабельный князь Валковский, на темной лестнице ругающийся как извозчик. Лицо и маска. Где что? Далее, не желая продолжать дуэли с Гагановым, Ставрогин роняет: «Не хочу более никого убивать». Что значит более? В письме Даше герой замечает, что многое рассказал ей о своей жизни, но не все. Что утаил?

Характерен разговор Ставрогина с Шатовым. Шатов спрашивает, верно ли, что Ставрогин был сладострастником почище маркиза де Сада и развращал детей. Ответ был следующий: «Детей я не обижал, — произнес Ставрогин, но только после слишком долгого молчания. Он побледнел и глаза его вспыхнули» [10, 201]. Ответ отрицательный. Но что означают долгое молчание, бледность, вспыхнувшие глаза?

Преступность Ставрогина так же очевидна, как и преступность Свидригайлова. Очевидна и проблематична.

Создается впечатление, что Ставрогин есть просто повторение Свидригайлова. Даже в его внешнем облике есть что-то свидригайловское. Он, правда, моложе. Волосы его не светлые, а черные. Но его лицо, красивое и как будто отвратительное, «походило на маску». Это уже свидригайловское.

Оба героя не живут, а тлеют. Оба кончают самоубийством. Связь образов явная. Создается впечатление, что, нащупав очень яркий тип человека и поместив его в «Преступлении и наказании» на периферию, так как главное место было уже занято, Достоевский был убежден, что этот тип достоин центра романа. И в «Бесах» он в центре. Здесь все — вокруг Ставрогина. Шатов, Кириллов, Петруша — это ответвления Ставрогина. Это разные, возможные его пути. Сам он, возможно, прошел их все. И физически кончил как Кириллов, самоубийством. Ставрогин если и преступник, то все же не типа Верховенского, он ближе к Раскольникову. Преступник с уснувшей, но проснувшейся совестью.

Но преступник ли он? Ведь в случае с его предшественником осталась загадка. Сомнения. Здесь же Достоевский попытался разрушить загадку. Он дал исповедь Ставрогина, тень от которой ложится на все поступки героя. Да, развратничал, да, изнасиловал одиннадцатилетнюю, позволил ей покончить самоубийством. И эти поступки преследуют его. Исповедью Ставрогин признал преступником себя и — косвенно — своего предшественника Свидригайлова.

Исповедь, вопреки воле автора, не напечатали. Когда позднее ее можно было опубликовать, то автор не захотел этого. И тем сохранил загадку, сохранил какой-то процент сомнений в преступности обоих героев.

Но детективность в том и другом случае сохранялась.

Где детективность, уголовность, там и преступления. Преступление связано с насилием. Достоевский показал неспособность путем преступлений решить какие-либо задачи, помимо прямо человеконенавистнических. Доказательство этого — преступление Раскольникова, после которого стало плохо всем: жертве, палачу и его близким.

Совершивший преступление не есть навек отверженный от общества. Он может вернуться в общество. Для этого в первую очередь необходимо раскаяние, изменение образа мыслей и образа жизни. Пример этого — старец Зосима, совершивший, правда, не преступления, а проступки. Он сумел перейти с пути неправедного на путь праведный. Раскаяние, кажется, наступит и у Родиона Раскольникова. Для перерождения человека кроме внутренних условий необходимы и внешние — умение со стороны других людей понять и простить оступившегося. Очень много невзгод в человечестве именно от неумения и нежелания понять и простить. Эта мысль очень четко проведена в «Униженных и оскорбленных».

Детективность, уголовность сюжета предполагает наличие доносов и доносчиков. Доносительство за рубежом раскрыто в «Зимних заметках...». На родине — в «Записках из Мертвого дома» выведен некий А—в, острожный доносчик. «Преступление и наказание» — здесь грозит доносом Лужин. Пригрозив, уходит. Куда — неизвестно. Видимо, не туда, где ждут доносов. Но в нужном случае Лужин вполне способен на донос. Возможно, был доносчиком Фердыщенко. Но вопрос об этом открыт, как и вопросы о большинстве доносчиков, делающих свое дело в тайне. В «Бесах» к доносам причастны Петруша, Лебядкин и, возможно, Липутин. В «Подростке» глаза разных ламбертов, альфонсинок, анн андреевных, настасий егоровных направлены во все возможные щели. Это бытовые доносчики. Есть и политические — донос князя Сергея Сокольского.

Детективность со всеми ее атрибутами есть особенность послесибирских романов Достоевского.

Другая особенность романов — их документальное начало. «Записки из Мертвого дома» строго документальны. Автор здесь даже не меняет некоторых фамилий, а лишь сокращает их (А—в, Б-кий, М-кий и т. п.). В «Униженных и оскорбленных» линия Ивана Петровича во многом автобиографична. «Зимние заметки...» вообще без вымысла. На фактической основе — показ крокодила за деньги — создан фантастический рассказ «Крокодил». Рулетка и ее нравы, изображенные в «Игроке», — из опыта самого автора. В «Идиоте» многое из своего автор отдает героям: и ощущение перед смертной казнью, и свою тяжелую болезнь. В «Бесах» вся линия Петра Верховенского документальна. Кроме того, в тексте романа названы имена многих известных деятелей России (Грановский, Герцен, Белинский, Чаадаев). Афера Стебелькова в «Подростке» — из газет. Осуждение невиновного в «Братьях Карамазовых» тоже не выдумано. Художник создавал, конечно, свой мир образов, а не просто копировал действительность. Но всегда на нее опирался.

Характерен для произведений Достоевского тон интриг и загадок. Постоянно встречаются какие-то недоговоренности, намеки. Много здесь неожиданностей, слово «вдруг» — одно из наиболее часто употребляемых.

Особенностью является и чрезмерное уплотнение времени. Уплотнение до невероятности. Основное время действия в романах, как правило, несколько дней. Редко — месяцев. Каждый день уплотнен. Например, вся первая часть «Идиота» — это один день. А сколько там событий: от приезда в Петербург Мышкина и до отъезда Настасьи Филипповны с Рогожиным.

Герои Достоевского обычно молоды, основные герои часто — до тридцати лет.

Большую нагрузку в характеристике героя несет его портрет. В портрете, как правило, отражается какой-то штрих, сбивающий что-то существенное в образе. Таково замечание о невинно-нахальном взгляде Бурдовского. Герой действительно оказался по сути дела не нахалом. Его нахальное поведение — от заблуждения. Таково замечание о беспрерывно подмигивающих глазах Фердыщенко. Образ, намеченный ранее, этим штрихом сбит. Фердыщенко оказался глубже, он — ироник.

Очень большую нагрузку в произведениях Достоевского несут сны. Через них происходит более углубленное познание и самопознание героев.

Важную роль в характеристике героев играет их язык. Интересен язык каторжников. Он свободен от «словечек», суров и скуп. Арестантам не чужд юмор, но это юмор мрачноватый. Даже мимолетная радость по поводу какого-либо благополучия мгновенно охлаждается обнажением призрачности этого благополучия. Вот характерный разговор:

« — А ты чем торговал?

— А по разным качествам и мы происходили. Вот тогда-тог братцы, и получил я первые двести...

— Неушто рублей! — подхватил один любопытный, даже вздрогнув, услышав про такие деньги.

  — Нет, милый человек, не рублей, а палок» [4, 71].

Причем этот язык не сочинен автором. Он в основном списан с натуры. Достаточно сравнить «Записки...» с «Сибирской тетрадью», и мы увидим, как полно использовал Достоевский свои наблюдения за языком каторжных.

Интересен язык Федора Карамазова. В нем появляются, как и в досибирских произведениях, не слова, а «словечки». Но это не повторение языка Макара Девушкина. У Макара «словечки» — с оттенком сентиментальности. У Федора Павловича — с оттенком чего-то низкого, пошлого: делишки, городишко, купчишка, компаньишка. Все — соответственно сути героя.

Сбит с грамматических правил язык Кириллова.

Редкое, скупое описание природы всегда соответствует душевному настрою человека. Так, «мокрый снег» очень точно сочетается с настроем парадоксалиста. В «Игроке» природа почти не замечена. Не до нее. Вся природа — возле рулетки. Здесь герои отмахиваются от приглашения выехать на природу. Да и приглашают-то не от любви к природе, а чтоб просто отвлечь от проигрыша, предотвратить его.

Бедна природа в «Преступлении и наказании». Известно только, что действие началось вечером жаркого июля и кончилось тоже вечером жаркого июля. Но главный герой, сообразно своему настроению, не любит тепла и света. Он говорит, что любит погоду ненастную и на ее фоне уличное пение: «...я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...» [6, 121]. Шарманка, сырость, темнота, осень, лица больные и бледные, мокрый снег. Любить такое можно только при самом мрачном умонастроении. Таково оно у Раскольникова и есть. А «мокрый снег» сближает его с героем «Записок из подполья».

Мало природы в «Идиоте». Лишь упоминание о местах в Швейцарии, о павловских деревьях, которые видит безнадежно больной Ипполит. И снова что-то мрачное: «Все еще продолжалась оттепель; унылый, теплый, гнилой ветер свистал по улицам, экипажи шлепали в грязи...» [8, 108]. «Мокро, сыро, ветрено» при дуэли Ставрогина с Гагановым. Убийство Шатова совершается в «суровый осенний вечер» в «мрачном месте». Примеры подобного можно было бы привести и из других романов. Везде одно и то же: природы мало, ее красота как бы не замечается.

Больше, чем о природе, говорят у Достоевского об искусстве. О прекрасном, созданном человеком. В «Записках из Мертвого дома» арестанты смотрят самодеятельность. Как-то сблизились друг с другом, забыли о месте, в котором находятся. Под влиянием искусства все, в том числе и читатель, отрываются от действительности. Но искусство не всемогуще. Писатель всех возвращает к забытой на миг реальности. Говоря о гитаристе, он замечает, без нажима, непринужденно, как о само собой разумеющемся: «Это был тот самый из дворян, который убил своего отца» [4, 123]. И все сразу окрашивается в другой цвет. На смену миру призрачному приходит реальный. Конечно, в этих людях есть хорошее, они способны просветлеть под влиянием прекрасного, но все же...

О проблемах литературы много говорят в «Униженных и оскорбленных» Ихменевы, Иван Петрович, Валковский. Для последнего Шиллер — слово ругательное. В «Преступлении и наказании» показано отношение к литературе полицейских чинов: чиновник распекает сочинителей. В «Идиоте» автор дает свои прямые размышления об искусстве. Балуется литературным творчеством капитан Лебядкин, выведен и «великий» писатель, Кармазинов.

Такова сюжетика произведений послесибирского периода жизни Достоевского.

Прочитаны по первому кругу все произведения писателя. Какие общие выводы вызывает это прочтение?

Прежде всего нельзя не заметить глубокой содержательности творчества писателя. Не очень содержательные «Роман в девяти письмах», «Чужая жена и муж под кроватью» являются исключением, а не правилом.

Далее, во всех произведениях — от «Бедных людей» до «Братьев Карамазовых» — повышенное внимание к человеку. Конечно, все писатели не уходят от изображения человека. Но у некоторых он рассматривается как часть, подчиненная часть целого. У Достоевского человек самоценен. И все подчинено в творчестве этому человеку, в том числе и описание природы, настроению человека всегда соответствующей. Природа мрачна, как мрачен задумывающийся человек.

При изображении человека писатель чаще всего обращается к людям простым, находящимся ниже середины общественной лестницы, людям, дела которых идут неважно. Он изображает и «хозяев жизни», но не им основное внимание и симпатии автора.

Неустроенность жизни человека, тревога его о будущем, жизнь, постоянно угрожающая какими-то неожиданностями, — на все это обращает внимание писатель. Людей инертных, успокоившихся, ничего не ищущих в его произведениях крайне мало. Нет у него и людей счастливых. Там, где счастье, Достоевскому делать нечего. Человек одинок, изолирован от других, взаимопомощь отсутствует. Равнодушие развито до предела.

Много внимания Достоевский уделяет изображению женской судьбы. Она почти всегда трагична. Любовь несчастная, семья неблагополучная, «случайная».

Дети, лучшие люди в человечестве, всегда несчастны. Бросается в глаза, что как в первом произведении умирает девятилетний ребенок, так и в последнем. Конечно, Достоевский не думал, что

«Братья Карамазовы» — роман последний, но все равно, это сведение конца и начала символично.

Как символ неустроенности, неустойчивости жизни — слезы, обмороки, припадки героев.

Судьба людей трагична. Много смертей, убийств, самоубийств, сумасшествий. Хотя герои, как правило, молоды. Смерть чаще всего неестественная. На изломе — и жизнь и смерть.

Более или менее благополучен исход у хищных, которых, кстати, писатель никогда не оглупляет, хотя они ему и ненавистны. Благополучие добрых — лишь при случае и на короткое время. Удел многих из них — пьянство.

В трудных условиях жизни люди ведут себя по-разному. Одни остаются кроткими и незлобивыми, другие — злые, беспощадные, нетерпеливые. Те и другие противопоставлены друг другу.

В борьбе добрых и злых чаще всего побеждают последние. И этим автор показывает свое правдивое изображение жизни. Но это не значит, что он примирился со злом, наоборот, обнажая зло, он мобилизует читателя на борьбу за его искоренение.

Автор показывает глубочайшее знание конкретики российской; жизни того времени во всей ее противоречивости и смело вскрывает все изъяны, обществу присущие.

Почти по всем произведениям проходит неприязнь к «жидам», «полячишкам», «немчикам», «французишкам». Хотя все это как-то мимоходом, попутно.

Выше перечисленное проходит через все творчество и не позволяет выделить в нем какие-то периоды, четко очерченные. Наоборот, подтверждает мысль о наличии лишь одного периода творчества: от «Бедных людей» до «Братьев Карамазовых».

Отсутствие периодов творчества не означает, однако, что в произведениях последних нет ничего нового по сравнению с первыми. Нового много. Каждое произведение оригинально. Речь идет лишь о том, что, по сути, в отношении к конкретике не было резких изменений. В ее оценке, в отношении к ней.

В центре — человек. Но глубина постижения его, естественно, разная. Отец и братья Карамазовы отражают в человеке значительно больше, чем Макар и Варя из первого романа писателя. Хотя, конечно, это лишь общая тенденция. Дело в том, что еще в «Двойнике» было обнаружено проникновение в человека почти такое же, как и в последнем романе. Проникновение вглубь.

Но обращает внимание и большая населенность последних романов Достоевского. Это говорит о способности автора и более широко охватывать действительность.

Неустроенная жизнь героев — всегда. Но и в этом плане произошла эволюция. В произведениях ранних — предчувствие крушения быта, в последних — само крушение; предчувствие стало фактом.

Отсутствие солидарности между людьми в последних романах достигает предела. Но в то же время в самом последнем романе намечается создаваемая солидарность детей.

Произошло усложнение женских образов, глубокое проникновение в женскую психологию, и был достигнут предел, после чего автор стал повторяться. Несчастная любовь приводит в последних романах к последствиям трагическим, в первых — они драматические. Тема «случайного семейства» из побочной превратилась в двух последних романах в центральную.

При общем глубоком проникновении в психологию ребенка в последнем романе появились принципиально новые детские образы: ребенок-отрицатель и ребенок-садист.

Слезы сентиментальные уступают место трагическим. Разовые обмороки и припадки заменяются хроническими, появляются герои-эпилептики. Растет количество смертей, особенно насильственных. В некоторых романах гибнут почти все герои.

«Низкие потолки» всегда давили на душу и ум человека. Но если прежние герои при этом надеялись на случай или уходили в мир мечты, то герои последующие борются за свое существование. Бедный студент Покровский смиренно умирает от чахотки. Бедный студент Раскольников не хочет доводить себя до чахотки. Раскольников это есть не желающий умирать Покровский.

Тема пьянства поднимается до самых широких обобщений (линия Мармеладова).

Мрачный колорит становится гуще и гуще. И овеянные грустной дымкой «Белые ночи» будут просто невозможны в последующем творчестве.

Резко возрастает неприязнь к представителям некоторых национальностей. Начинает даже казаться, что Достоевский идет по пути национализма и шовинизма.

Тема смирения получает несколько иную окраску. От слепой покорности, непротивления к смирению как средству борьбы.

Происходит эволюция героев в их отношении к деньгам. Для Прохарчина они — средство для существования, для Лужина — самоцель.

Эволюционируют бунтари. Раньше их бунт был внутренним и кратковременным. Вольнодумство погашалось сторублевкой «его превосходительства», а иногда и просто его хорошим взглядом. Позднее бунтарь вышел на внешний простор. Его ничто не остановит, для него вообще нет «превосходительств». Он вышел с топором, с клеветой, с доносом.

Происходит рост личности героев. Если Макар Девушкин пил чай ради других, то, положим, Раскольникову такая мысль показалась бы просто нелепой. Выпрямляется язык героев. Растет их творческий потенциал: не переписчики, а теоретики.

В последний период жизни свои взгляды писатель выражает не только через художественные образы, но и непосредственно, в статьях, в «Дневнике писателя».

Проблемы углубляются, образы усложняются. Но без скачков, эволюционно. Можно даже проследить эволюцию переходящих из произведения в произведение образов. Такова линия Ползунков — Ежевикин — Лебедев — Лебядкин — Максимов. Это, в сущности, один сквозной образ. Сквозной, но изменяющийся. Алеша Валковский психологически близок к Васе Шумкову — то же самое слабое сердце. Но с противоположным знаком: у Алеши эгоистически слабое сердце, у Васи — альтруистски.

Конечно, появилось и что-то принципиально новое в творчестве. Появляется жанр детектива. Но детектив это особенный. Психологический. Три «дуэли» следователя с убийцей в «Преступлении и наказании» отражают суть этого жанра.

После Сибири, после близкого соприкосновения с народом, в творчество входит тема русского человека. И всегда при этом, прямо или косвенно, широта русского человека противопоставляется узости европейцев. Обнажаются как положительные элементы этой широты, так и отрицательные. То и другое, в их сфокусированности, в изолированности, дано автором в конкретных образах. Не поэтизируя отрицательное в широте, автор все-таки предпочитает широту узости.

После Сибири происходит усложнение сюжетов. Широко раскрывается намеченная еще в «Хозяйке» тема преступления.

Читая Достоевского по первому кругу, замечаешь ряд недостатков, недоработок. Главное — неправдоподобие. Неправдоподобно прежде всего уплотнение времени. Если провести хронометраж действий героев и сопоставить его со временем действия, обозначенном в романах, то несоответствие будет большое, в сутках окажется далеко не двадцать четыре часа. Неправдоподобны конфиденты героев Достоевского, а также целующиеся в объятиях, плачущие соперницы. Не совсем правдоподобны отношения Сони и Раскольникова: почти не знающий Соню убийца исповедуется перед нею. Только что прибывший в Россию Мышкин — в центре общества. В это трудно поверить. Не совсем убедительна и резкая перемена Marie к Шатову после рождения ребенка. Не веришь в то, что такой высокий духом человек, как Кириллов, приютил у себя Федьку-каторжника, да еще пьет чай, им приготовленный. Неестествен образ матери Оли. Глубоко потрясенная самоубийством дочери, очень быстро эта женщина начинает заниматься шпионством и сводничеством. К тому же в первой половине «Подростка» у нее одно имя, во второй — другое. Явная недоработка. Неестественно и то, что Митя Карамазов припрятал 1500 рублей — не та натура. Но еще более неестественно, что, имея их, он мечется с продажей часов за шесть рублей и с закладом пистолетов. Это уж совсем не в его нравах.

Есть у Достоевского и просто ошибочные суждения. Они, главным образом, не в художественном творчестве, а в иной части наследия. Некоторая идеализация внешней и внутренней политики России, оценки конкретных общественных и государственных деятелей, органов печати — все это трудно принять за истину. Не замечать этого не следует. Но в то же время нетрудно видеть, что это частности.

Правилом для Достоевского является глубокое, правдивое и не прагматистское проникновение в действительность. При этом Достоевский не уклоняется от изображения теневых сторон конкретики России. Наоборот, их-то он прежде всего и выделяет, считая, что долг писателя — сегодня, сейчас — сказать о своем времени все то, что о нем думаешь. Сказать все для того, чтобы помочь что-то исправить.

Углубление в развороченный, близкий к крушению быт говорит о том, что художник живет бедами окружающих его людей. Он далек от лакировки действительности, погружается в стихию неспокойствия, проявляет свою неуснувшую, растревоженную совесть.

Творчество Достоевского ориентировано на «злобу дня», дня, который им глубоко и широко познан. Писатель имеет свой взгляд на жизнь и умеет его выразить в образной и понятийной форме.

Все это говорит о самостоятельном, не подчиненном прагматизму миросозерцании писателя, которое в основах своих было неизменным во все периоды жизни его носителя. Никакой смены миросозерцания у Достоевского не было.

Благодаря наличию такого миросозерцания и были созданы произведения писателя, сюжетика которых и помогает выявить само миросозерцание.

Тяжело живет человек, и как он такую жизнь терпит. Это, главное, что можно вынести, прочитав произведения Достоевского по первому кругу.