"Сувенир, или Кукла на цепочке" - читать интересную книгу автора (Маклин Алистер)

ББК 84.4Вл М15 В романе «Кукла на цепочке», посвященном борьбе Интерпола с международным наркобизнесом, действие разворачивается на фоне преимущественно ночного Амстердама с его туманными каналами и напряженной атмосферой портовых притонов. Великолепный язык произведения сочетается с несколько ироничной манерой рассказа и типично английским юмором, не оставляющим героя даже в безнадежных ситуациях. Во втором романе — «Золотое рандеву» — речь идет об операции Интерпола против террористов, пытающихся захватить ядерную бомбу. Друкується за вид.: Маклин А. Сувенир, или Кукла на цепочке. — Таллинн: Валгус, ГМП «Гарт», Б. Р.; Масlеаn. А, Тhе Golden Rendevous.— Glasgow: Fontana, 1964 Серія заснована в 1991 році Маклін А. М15 Лялька на ланцюжку. Золоте рандеву: Пер. з англ. К-, Україна, 1992.— 423 с.— (Майстри гострих сюжетів). ISВN 5-319-00916-Х У романі «Лялька на ланцюжку», присвяченому боротьбі інтерполу з міжнародним наркобізнесом, дія розгортається на фоні переважно ночного Амстердаму з його імлистими каналами й напруженою атмосферою портових кубел. Чудова мова твору сполучається з дещо іронічною манерою розповіді і типово англійським гумором, що не залишає героя навіть у безнадійних ситуаціях. У другому романі — «Золоте рандеву» — йдеться про операцію інтерполу проти терористів, які намагаються викрасти ядерну бомбу. М 4703010100—0231/201 БЗ—92—2—19—92 ББК 84.4Вл ISВN 5-319-00916-Х © Видавництво «Україна», упорядкування, 1992 Маклин Алистер.Сувенир, или Кукла на цепочке Глава 1

– Через несколько минут наш самолет произведет посадку в Амстердаме, в аэропорту Скипхол! — У голландской стюардессы—звучный, хорошо поставленный голос, такой можно услышать на любой из десятка европейских авиалиний.

– Пожалуйста, пристегните ремни и погасите сигареты. Надеюсь, полет доставил вам удовольствие. Мы уверены, что пребывание в Амстердаме будет приятным для вас.

Во время полета я успел немного поболтать с ней. Очаровательная девушка, только, на мой взгляд, смотрит на жизнь с неоправданным оптимизмом. Например, сейчас я не был согласен с ней по двум пунктам: во-первых, полет не доставил мне никакого удовольствия, во-вторых, от пребывания в Амстердаме я не ждал ничего приятного. Уже два года я не испытываю от полетов особого удовольствия — с того дня, когда моторы ДС-8 отказали, едва он поднялся в воздух. Тогда я сделал два открытия: первое — лишенный энергии реактивный самолёт обладает планирующими свойствами бетонной балки, и второе — пластическая операция длится очень долго, очень болезненна, и иногда не очень успешна. Не говоря уж о ее стоимости. Я не тешил себя надеждами и насчет моего визита в Амстердам, допуская даже, что это, возможно, самый красивый и дружелюбный город в мире. Просто сам характер моих деловых поездок за границу исключает возможность приятного времяпрепровождения.

Когда огромный КЛМ-ДС-8, я не суеверен, любой самолет может упасть с неба, стал терять высоту, я обвел взглядом его многолюдный салон. Мне показалось, что основная масса пассажиров разделяла мое убеждение в том, что летать самолетом — явное безумие. Те, кто не впился ногтями в фирменную обивку кресел, либо сидели откинувшись, с деланным равнодушием, либо старались вести непринужденную беседу с радостным воодушевлением храбрецов, встречающих надвигающуюся смерть саркастическими замечаниями с улыбкой на устах — в стиле тех, которые весело махали восхищенным толпам, в то время, как роковые колесницы подвозили их к гильотине. Короче, весьма характерная категория людей. Вполне законопослушные граждане. Определенно не злодеи. Просто заурядные, ничем не примечательные люди.

Впрочем, возможно, это и не справедливо. Имею в виду выражение «ничем не примечательные» — ведь для того, чтобы такая довольно унизительная характеристика была оправданной, должны существовать какие-то отправные точки для сравнения. И к несчастью для всех остальных пассажиров, на борту находились двое, рядом с которыми любой человек мог показаться заурядным существом.

Я посмотрел в их сторону. Они сидели в третьем ряду от меня через проход. Мой интерес к ним вряд ли привлек чье-либо внимание, поскольку большинство мужчин, занимавших места неподалеку, не отрываясь глазели на них с того момента, как мы покинули аэропорт Хитроу. Делать вид, будто они тебе абсолютно безразличны, было бы верным способом обратить на себя всеобщее внимание.

А это были просто две девушки, сидевшие рядышком. Конечно, двух девушек можно встретить где угодно, но вам пришлось бы, как говорится, лучшие годы своей жизни потратить на то, чтобы найти вторую такую пару. У одной — волосы вороново крыло, другая — сверкающая платиновая блондинка, на обеих — мини — или почти мини-платья, на темной — белоснежное, на блондинке — совершенно черное, и обе — насколько можно было увидеть — а посмотреть было на что! — обладали фигурами, наглядно демонстрирующими, какой огромный шаг вперед сделали избранные представители женской половины человечества со времен Венеры Милосской. А главное: обе были поразительно красивы, не той смазливой обезличенной красотой, которая берет призы на конкурсах, нет, совсем не такой — в них поражало некое тонкое изящество, черты лиц отличались чистотой и определенностью, а выражение безошибочно указывало на присутствие интеллекта. Такие лица останутся прекрасными и через двадцать лет, тогда как нынешние победительницы конкурсов к тому времени увянут и откажутся от всяких претензий на роли красавиц.

Блондинка улыбнулась мне дерзкой, но дружелюбной улыбкой. Я ответил совершенно бесстрастным взглядом, а так как хирургу, тренировавшемуся в пластических операциях — в том числе и на мне — не совсем удалось согласовать обе половинки моего лица, мое бесстрастное выражение совершенно не поощряет к общению. Тем не менее, блондинка мне улыбалась. Брюнетка локтем толкнула ее. Та, взглянув на нее, увидела, что она неодобрительно хмурится и, сделав гримаску, убрала улыбку. Я отвернулся.

До начала посадочной полосы оставалось не более 200 ярдов, и, чтобы отвлечься от мысли о том, что как только самолет коснется земли, тут же отломятся шасси, я откинулся на спинку кресла и, закрыв глаза, стал думать об этих девушках. Я обладаю массой недостатков, размышлял я, но никто не посмеет упрекнуть меня в пренебрежении некоторыми эстетическими аспектами при выборе себе помощников. Двадцатисемилетняя Мэгги, брюнетка, работала со мной более пяти лет. У нее светлый, правда, не блестящий ум, она методична и трудолюбива, рассудительна, надежна и почти никогда не ошибается —в нашем деле не бывает, чтобы человек хоть раз да не ошибся. Но еще важнее то обстоятельство, что мы с Мэгги симпатизируем друг другу, и уже давно, а это немаловажно в тех условиях, где даже минутная потеря взаимного доверия и опоры может привести к неприятным и даже непоправимым последствиям. С другой стороны, насколько я понимал, наша привязанность и дружба не были чрезмерными, что тоже могло бы оказаться губительным.

Белинда, двадцатидвухлетняя блондинка, парижанка, полуфранцуженка-полуангличанка, сейчас выполняла свое первое задание. Для меня она пока что была вещью в себе — не загадкой, а просто незнакомкой. Когда французская сыскная полиция прикомандировывает к вам одного из своих агентов, как в случае с Белиндой — его сопровождает всеобъемлющее досье, в котором не упущен ни один факт биографии, ни из прошлого, ни из настоящего. В плане личного опыта я понял, что Белинда не испытывала почтения — не говоря уже о благоговении — которое молодое поколение должно испытывать к старшим по возрасту и по профессии, то есть, в данном случае — ко мне. Правда, с другой стороны, она выглядела спокойной, находчивой и деловой, что вполне компенсировало любую сдержанность, с которой она относилась к своему руководителю.

До нашей поездки ни одна из девушек не бывала в Голландии, это обстоятельство и послужило главной причиной того, что именно они сопровождали меня. Кроме всего прочего, прелестные молодые девушки встречаются в нашей далеко не прелестной профессии гораздо реже, чем меховые шубы в Конго, и соответственно, есть почти полная гарантия, что они не привлекут внимания преступных элементов.

Наконец самолет коснулся земли, шасси выдержали и не рассыпались на кусочки, поэтому, открыв глаза, я стал размышлять о более насущных проблемах. Дюкло… Джимми Дюкло ждет меня в аэропорту Скипхол и должен сообщить мне нечто важное, не терпящее отлагательств. Настолько важное, что исключалась пересылка в зашифрованном виде по обычным каналам и настолько срочное, что нельзя было ждать содействия дипкурьера из нашего посольства в Гааге. Я не думал о том, что собирался сообщить мне Джимми Дюкло —все равно через пять минут я это узнаю. И я знал, что информация будет именно той, которая мне нужна — источники Дюкло были безупречны, а сама информация достоверна на все сто. Джимми Дюкло никогда не ошибался, по крайней мере в такого рода делах.

Лайнер замедлял ход, и я увидел, как сбоку, из-за главного корпуса выползает трап, готовясь принять пассажиров.

Я отстегнул ремни, поднялся, мельком взглянул на девушек и, ничем не выдавая нашего знакомства, направился к выходу, не дожидаясь полной остановки самолета — маневр, не одобряемый персоналом авиалиний, а в данном случае и пассажирами, всем своим видом подчеркивавшими, что я просто тупоголовый и грубый мужлан, не желающий считаться с остальным страдающим и соблюдающим очередь человечеством. Я игнорировал их взгляды. Я давно уже осознал, что на роду мне не написана большая популярность, и вполне с этим смирился.

Правда, стюардесса мне улыбнулась, но это не было вызвано ни моей внешностью, ни личными достоинствами. Люди улыбаются, если им внушают либо интерес, либо опасения, либо то и другое одновременно. Дело в том, что всякий раз, когда мне приходится летать — исключая полеты во время отпуска, что случается раз в пять лет — я вручаю стюардессе маленький запечатанный конвертик для, передачи пилоту, а тот, как и любой другой, стараясь произвести впечатление на хорошенькую девушку, доверительно сообщает ей содержание вложенной в конверт бумаги: стандартная песня насчет того, чтобы мне оказывалось всяческое содействие в любых обстоятельствах. Откровенно говоря, это почти никогда не оказывается необходимым—разве что обеспечивает безупречное и быстрое обслуживание во время завтрака, обеда и у стойки бара. Зато другая привилегия, которой пользовались все коллеги и я, была чрезвычайно полезной — свобода от таможенного досмотра, как у дипломатов. Как раз это было весьма кстати, ибо в моем багаже обычно находится пара отличных пистолетов, небольшой, но хорошо подобранный комплект хитроумных отмычек и еще кое-какие опасные штучки на которые иммиграционные ведомства развитых стран смотрят весьма неодобрительно. Никогда не беру с собой оружия в салон самолета, ибо, не говоря уже о том, что его случайно может заметить сосед по креслу и поднять никому не нужную тревогу, только сумасшедший будет стрелять в, герметичном салоне современного самолета. Это, кстати и объясняет поразительный успех угонщиков самолетов: взрыв в герметизированном пространстве обычно приводит к фатальным последствиям.

Дверь самолета открылась, и я ступил на трап. Двое или трое служащих аэропорта вежливо посторонились, когда я проходил мимо них, направляясь к выходу из туннеля, спускавшегося на площадку, к двум движущимся навстречу друг другу эскалаторам, привозящим и увозящим пассажиров.

В конце дорожки, бегущей от самолета к зданию, лицом ко мне стоял человек. Среднего роста, сухопарый и далеко не симпатичный. У него были темные волосы, изборожденное морщинами смуглое лицо, холодные глаза и узкая щель там, где полагается быть рту. Я бы не хотел, чтобы такой тип являлся с визитами к моей дочери. Но одет он был весьма респектабельно: черный костюм и черное пальто, а в руке — хотя это, конечно, не критерий респектабельности — покачивалась большая и явно новенькая сумка, из тех, которыми авиакомпания снабжает своих пассажиров.

Однако меня мало волновали несуществующие поклонники несуществующих дочерей. Я дошел до того места, откуда был хорошо виден доставлявший пассажиров эскалатор к самолетам на ту площадку, где я находился. На дорожке стояло четверо, и я сразу узнал первого. Высокого худого человека в сером костюме, с узкой полоской усов над верхней губой, внешне похожего на преуспевающего бухгалтера — Джимми Дюкло. Сперва я подумал, что он считает свои сведения настолько важными и срочными, что решил перехватить меня прямо при выходе из самолета, потом подумал, что для этого он, должно быть, подделал полицейский пропуск, желая встретить меня на аэродроме — это было вполне правдоподобно, Джимми слыл мастером всяких подделок. И, наконец, я подумал, что было бы вежливо по-дружески помахать ему в знак приветствия. Что я и сделал. Он тоже помахал в ответ и улыбнулся.

Эта улыбка мелькнула всего на мгновенье и моментально сменилась выражением, появляющимся при внезапном потрясении. И только тогда я почти подсознательно заметил, что направление его взгляда слегка изменилось.

Я резко обернулся. Смуглый в черном костюме и пальто стоял уже лицом к дорожке, развернувшись на 180 градусов, и держал сумку не в руке, а как-то странно сжимал ее под мышкой.

Все еще не сознавая, что происходит, я инстинктивно среагировал — бросился на человека в черном. Вернее, я приготовился к броску, но это заняло целую секунду, а человек мгновенно — я подчеркиваю: мгновенно!— совершенно убедительно и для себя, и для меня продемонстрировал, что секунды вполне достаточно для энергичных действий. Он был наготове, а я — нет, и он оказался в самом деле чрезвычайно активен. При первом же моем движении он стремительно повернулся и ударил меня углом своей сумки в солнечное сплетение!

Обычно такие сумки мягки, но эта! Никогда не пробовал, да и сейчас не горю желанием испытать удар копра, забивающего сваю, но, тем не менее, я получил довольно ясное представление о том, что это такое. Я рухнул наземь, будто чья-то гигантская рука дернула меня за ноги, и остался лежать без движения. Я был в полном сознании. Я мог видеть, слышать-, и в какой-то степени оценивать то, что происходило вокруг меня. Но пошевельнуться не мог. Мне доводилось слышать о шоке, поражающем сознание человека, я же впервые в жизни испытал шок, парализовавший меня физически.

Казалось, все совершается в нелепом замедленном темпе. Дюкло оглянулся с диким видом, но сойти с эскалатора было невозможно. А за его спиной маячили еще трое, делая вид, будто абсолютно ничего не замечают. Только гораздо позже я понял, что они были сообщниками человека в черном, и их роль заключалась в том, чтобы заставить Дюкло оставаться на этой движущейся дорожке и двигаться только вперед, навстречу смерти.

Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что это было самое, поистине дьявольски исполненное хладнокровное убийство изо всех, доселе мне известных, хотя я всю жизнь, слушал рассказы о людях, которые заканчивали свой бренный путь далеко не так, как предначертал Создатель.

Я мог видеть, и воспользовался этим. Взглянув на сумку, я заметил, что с одной ее стороны торчит глушитель. Это и был тот копер, который вызвал мой временный, как я надеялся, паралич, а помня, с какой силой человек в черном ударил меня, я подивился, как он умудрился при этом не согнуть глушитель. Я взглянул на человека, рука которого держала в сумке оружие. Его смуглое лицо не выражало ни удовольствия, ни волнения, а только спокойную уверенность профессионала, довольного своей работой.

Где-то какой-то бестелесный голос объявил о посадке самолета КЛ-132, прибывающего из Лондона. Как раз наш рейс. Я подумал, что никогда не забуду номера этого самолета, хотя какое это могло иметь значение, если уже заранее было решено, что Дюкло умрет еще до того, как успеет меня встретить?

Я посмотрел на Джимми Дюкло — у него было лицо осужденного на казнь. В лице сквозило отчаяние, но отчаяние решительного человека. Он моментально сунул руку под куртку, а трое за его спиной сразу же упали на дорожку. И вновь я лишь потом оценил смысл их действий. Как только Дюкло выхватил пистолет, раздался глухой звук, и на левом отвороте его куртки появилась дырочка. Он конвульсивно дернулся, затем наклонился вперед и упал лицом вниз. Эскалатор понес его на площадку, где лежал я, и его мертвое тело уперлось в меня.

Никогда не смогу объяснить, что сковало меня в последние секунды его жизни: то ли паралич, то ли предчувствие неотвратимости его гибели.

И нельзя сказать, что я чувствовал себя виновным в смерти Дюкло — ведь я был безоружен и все равно не мог ничем помочь. Зато любопытен тот факт, что прикосновение мертвого тела сразу вывело меня из состояния шока, возвратив возможность двигаться.

Правда, это не было чудесным исцелением. К горлу волнами подкатывала тошнота, и, по мере того, как действие удара проходило, в желудке нарастала сильная боль. Лоб тоже ныл,— видимо, падая на площадку, я ударился, но зато я снова владел своими мышцами. Я осторожно поднялся на ноги, осторожно, ибо чувствовал, что из-за тошноты и головокружения вот-вот снова упаду, на этот раз уже без посторонней помощи. Все вокруг качалось угрожающим образом, а глаза застилала пелена тумана. Это привело меня к мысли, что удар головой сказался на зрении. Только потом до меня дошло, что у меня слипаются веки, и рука тотчас установила причину — из пореза на лбу, там, где начинаются волосы, сочилась кровь, целый ручей, как сначала показалось, но, к счастью, я ошибся.

«Добро пожаловать в Амстердам!» — подумал я и вытащил носовой платок. Я приложил его пару раз ко лбу, и зрение восстановилось.

Весь инцидент с начала до конца не занял и десятка секунд, но, как всегда бывает в таких, случаях, вокруг меня собрались взволнованные люди. Для людей внезапная или насильственная смерть вроде бочонка меда для пчел: и то, и другое привлекает великое множество существ, даже если за мгновение до этого казалось, что вокруг нет никаких признаков жизни.

Я не обратил на них внимания. Не обратил его и на Дюкло — я уже ничем не мог помочь ему, так же, как и он мне,— даже обыскав всю его одежду, я все равно ничего бы не нашел: как всякий опытный агент, Дюкло никогда не доверял бумаге, а тем более магнитофону, он полагался только на свою тренированную память.

Человек в черном мог уже сто раз скрыться вместе со своим смертоносным оружием, и только укоренившийся инстинкт и всегдашнее правило — проверять даже то, что не нуждается в проверке — заставили меня посмотреть, действительно ли он исчез.

Оказывается, человек в черном все еще был в поле моего зрения. Он, правда, прошел уже две трети пути, направляясь в зал прибытия пассажиров, спокойно шагая и небрежно покачивая своей сумкой, как будто не ведая о том, что творилось позади. На мгновение я замер в недоумении, но лишь на мгновение: я понял, что передо мной настоящий профессионал. Профессиональный карманник, очутившись на скачках в Аскоте, естественно, не упустит случая облегчить стоящего рядом седого джентльмена в цилиндре от бремени его бумажника, но никогда, если он в здравом уме, не бросится бежать под крики «Держи вора!», ибо знает, что это лучший способ попасть в руки разъяренной толпы. Скорее всего, он спросит у своей жертвы, на какого рысака тот посоветует ему поставить в следующем заезде. Непринужденное спокойствие, словно ничего не произошло — вот обычное поведение тех, кто успешно прошел курс преступной школы. Таков был и этот, в черном. Я оказался единственным свидетелем его преступления, ибо только сейчас понял — слишком поздно — какую роль сыграли в убийстве Дюкло те трое. Они все еще находились в толпе, собравшейся вокруг убитого. Что касается человека в черном, то он знал, что оставил меня в таком состоянии, которое должно было на долгое время избавить его от каких-либо неприятностей с моей стороны.

Я пошел за ним. Сказать по правде, я вовсе не походил на отважного преследователя. Слабость, головокружение и боль под ложечкой так мучили меня, что я был не в состоянии даже как следует выпрямиться, и мой наклон вперед градусов на тридцать, в сочетании с нетвердой, спотыкающейся походкой, должно быть, придавали мне вид столетнего старца, страдающего радикулитом и ищущего бог весть что у себя под ногами. Я уже прошел полпути, а он подходил к двери, когда инстинкт, или звук моих шагов заставили его обернуться — резко, с той же кошачьей быстротой, с которой он чуть не сделал меня калекой. Я тотчас понял, что он без труда распознал меня и не спутал бы ни с одним из знакомых ему столетних старцев, ибо его левая рука мгновенно вскинула вверх сумку, а правая скользнула в ее глубину. Я уже представил, что сейчас со мной случится то же самое, что и с Дюкло — меня постигнет смерть и довольно бесславная. Помню, я еще успел подивиться тому безрассудству, которое толкнуло меня, безоружного, преследовать профессионального убийцу, и уже был готов броситься ничком на пол, но вдруг заметил, как глушитель дернулся, а сам человек в черном уставился немигающим взглядом чуть левее. Невзирая на опасность получить полю в затылок, я повернулся по направлению его взгляда. Группа людей, еще совсем недавно толпившихся у трупа Дюкло, на какое-то время потеряла к нему всякий интерес и обратила его на нас. Иначе и быть не могло, особенно учитывая мою своеобразную манеру передвижения. Насколько я успел заметить, их лица выражали озадаченность и удивление, но отнюдь не понимание происходящего. Это понимание можно было прочесть только в лицах троих, сопровождающих Дюкло на его смертном пути — не только понимание, но и решимость. Теперь они поспешно следовали за мной с несомненной целью отправить меня на тот свет. Вдруг я услышал глухое восклицание и снова обернулся. Человек в черном, видимо, сделал выводы и бросился бежать: убить человека на глазах более чем дюжины свидетелей совсем не то, что убийство в присутствии одного беспомощного, хотя я и чувствовал, что, сочти он это необходимым, он не сомневался бы ни секунды — и к черту всех свидетелей! Так в чем же дело? Размышления на данную тему я отложил на потом. И снова побежал, уже более уверенно, скажем, как сухопарый старичок лет семидесяти. Человек в черном выбежал в зал проверки документов, приведя в недоумение служащих — ведь не положено, чтобы посторонние бегали по залу, не обращая ни на кого внимания. Принято, что они останавливаются, предъявляют свои паспорта и сообщают о себе краткие сведения. Ведь для этого и существуют пропускные залы. Когда наступил мой черед пересекать зал, то поспешное исчезновение человека в черном, мои неуверенные шаги и кровь на лице навели, наконец, кого-то на мысль о том, что здесь, вероятно, что-то не так, ибо двое служащих попытались задержать меня, но я отмахнулся от них. «Отмахнулся», конечно, не то слово, которое они воспроизвели впоследствии в своих жалобах. А я тем временем успел проскочить в дверь, за которой только что исчез человек в черном. Точнее, попытался проскочить, но проклятая дверь оказалась блокирована кем-то встречным. Девушкой! Это было все, что я успел заметить. Я дернулся вправо, и она в ту же сторону, я дернулся влево, и она туда же… Короче говоря, такие танцы вы можете наблюдать на городских тротуарах сплошь и рядом, когда два чересчур вежливых человека, стремясь уступить друг другу дорогу, делают это так неловко, что только топчутся на месте. При известных обстоятельствах, когда сталкиваются две по-настоящему сверхделикатные натуры, такое утомительное фанданго может продолжаться до бесконечности. Я способен восхищаться отлично исполненными пируэтами не меньше, чем любой другой человек, но сейчас нельзя было медлить, и после еще одной неудачной попытки разойтись я крикнул: «Пропустите, черт возьми!» — и обеспечил себе успех, схватив ее за плечо и оттолкнув в сторону. Мне показалось, что она стукнулась о косяк и вскрикнула от боли, но, тем не менее, я не остановился: позже вернусь и попрошу прощения. Я вернулся раньше, чем думал. Наш танец с девушкой продолжался всего несколько секунд, но для человека в черном этого оказалось более чем достаточно. Когда я добрался до вестибюля, переполненного народом, он бесследно исчез. В такой толпе от него не осталось и следа — здесь вы не нашли бы и вождя краснокожих, будь он даже в полном боевом наряде. А к тому времени, когда я представлюсь властям, убийца будет уже на полпути к городу. Но если бы я и добился от властей немедленных действий, им бы все равно вряд ли удалось задержать человека в черном: работали в высшей степени искусные профессионалы, а у таких людей — множество способов избавиться от преследования. Я возвращался в зал, едва волоча налитые свинцом ноги — единственная походка, на которую я сейчас был способен. Сильно болела голова, но если говорить о состоянии желудка, то на головную боль грех было жаловаться. Чувствовал я себя отвратительно, и беглый взгляд на свое лицо, брошенный в зеркало — бледное и испачканное кровью — не принес мне облегчения. Я вернулся к месту балетного представления, где меня тотчас же схватили под руки двое верзил в полицейской форме и с пистолетами в кобурах.

— Не того хватаете! — сказал я устало.— Так что уберите руки, мне и так нечем дышать.

Они нерешительно переглянулись и отступили на целых два дюйма. Я взглянул на девушку, которую пытался успокоить какой-то человек, вероятно, важная шишка в аэропорту, ибо на нем не было форменной одежды.

Я снова взглянул на девушку: глаза у меня болели не меньше, чем голова, и мне было легче смотреть на девушку, чем на стоящего рядом с ней человека.

На ней было темное платье и темное пальто, из-под которого выглядывал белый воротник зеленого свитера. Она выглядела лет на двадцать пять, и ее темные волосы, карие глаза, почти греческие черты лица и оливковый оттенок кожи явно свидетельствовали, что она — уроженка не здешних мест. Поставьте ее рядом с Мэгги и Белиндой — и вам бы пришлось потратить не только лучшие, но и преклонные годы своей жизни, чтобы найти второе такое же трио, хотя не трудно было предположить, что в данный момент девушка находилась не в лучшей форме: лицо приобрело пепельно-бледный оттенок, а из припухшей ссадины на левом виске сочилась кровь, которую она вытирала белым носовым платком, принадлежащим, видимо, стоящему рядом мужчине.

— О, Боже! — воскликнул я. Я был полон самых искренних раскаяний, ибо не менее других страдаю, когда наносят вред произведениям искусства.— Неужели это — МОЯ работа!?

— А неужели моя? — Она говорила тихим и немного хриплым голосом, возможно, из-за того, что я стукнул ее о косяк.— Я, наверно, сама порезалась, бреясь утром!

— Ради Бога, простите! Я пытался догнать человека, который только что совершил убийство, а вы стали поперек дороги… Боюсь теперь он уже далеко.

— Позвольте представиться: Шредер! Я здесь работаю.— Человек, стоящий рядом с девушкой, лет пятидесяти с небольшим, крепкий, с острыми живыми глазками, видимо, страдал от странного чувства неполноценности, которое необъяснимым образом преследует многих людей, занимающих высокие должности.— Нам уже сообщили об этом убийстве. Прискорбно, крайне прискорбно! И такое случилось в аэропорту Скипхол!

— Понимаю, страдает репутация,— заметил я.— Будем надеяться, что мертвец сейчас сгорает от стыда.

Такие разговоры неуместны! — резко сказал Шредер.— Вы знали убитого?

— Откуда, черт возьми? Я только что сошел с трапа. Спросите стюардессу, пилота, пассажиров. Рейс КЛ-132 из Лондона. Время прибытия—15.55.— Я взглянул на часы.— Господи, всего шесть минут назад.

— Вы не ответили на мой вопрос! — У Шредера острыми были не только глаза, но и ум.

— Я бы не узнал его, даже если бы сейчас увидел.

— М-м-м… А вам не приходило в голову, мистер… — Шерман.

— Вам не приходило в голову, мистер Шерман, что нормальные люди не гоняются за вооруженными убийцами?

— Возможно, я — ненормальный…

— Или, может, у вас тоже есть пистолет?

Я распахнул одежду и показал, что у меня ничего нет.

— А может быть… может, вы узнали убийцу?

— Нет…— Но теперь я знал, что никогда его не забуду. Я повернулся к девушке: — Вам можно задать вопрос, мисс…

— Мисс Лемэй,— кратко вставил Шредер.

— Вы смогли бы опознать убийцу? Вы должны были отлично его рассмотреть. Бегущий человек неизменно привлекает внимание.

— Нет, не смогла бы…

Я не пытался состязаться со Шредером в острословии, и лишь спросил:

— А может, вы желаете взглянуть на убитого? Вдруг вы его узнаете?

Она вздрогнула и покачала головой. Все еще не желая вести себя как нормальный человек, я поинтересовался у нее:

— Вы кого-нибудь встречаете?

— Не понимаю…

— Ведь вы стоите у самого прохода для прибывающих пассажиров.

Она снова покачала головой. И если красивая девушка порой может выглядеть, как привидение, то сейчас она именно так и выглядела.

— В таком случае, почему вы забрели сюда? Осматриваете достопримечательности? Я бы не сказал, что залы аэропорта Скипхол относятся к достопримечательностям Амстердама.

— Хватит! — Воскликнул Шредер.— Ваши вопросы неуместны, а молодая леди расстроена.— Он хмуро взглянул на меня, как бы подчеркивая, что именно я — виновник ее расстройства.— Допрос — это дело полиции!

— А я как раз и служу в полиции! — Я предъявил ему паспорт и удостоверение, и как раз в этот момент в дверях появились Мэгги и Белинда. Они взглянули в мою сторону, приостановились и уставились на меня с тревогой и недоумением. Еще бы не уставиться! Видок у меня был что надо! Да и чувствовал я себя прескверно.

Я со злостью посмотрел на них, и обе девушки, поспешно отведя взгляд, пошли дальше. Я снова сосредоточил свое внимание на Шредере, взиравшем на меня с совершенно другим выражением лица.

— Майор Пол Шерман, Лондонское отделение Интерпола! Должен вам заметить, это существенно меняет дело. Теперь понятно, почему вы вели себя, как полицейский, и допрашиваете, как полицейский. Но, разумеется, мне придется проверить ваши документы.

— Проверяйте что хотите и с кем хотите,— заявил я.— Предлагаю начать с полковника де Граафа из центрального полицейского управления!

— Вы знаете полковника?

— Это просто первое имя, пришедшее мне в голову! Если понадоблюсь, найдете меня в баре.— Я хотел было уйти, но заметил, что двое верзил-полицейских приготовились следовать за мной. Я повернулся к Шредеру.— Я не собираюсь подносить им по стаканчику!

— Отставить! Майор Шерман не сбежит.

— Во всяком случае, пока в ваших руках мой паспорт и удостоверение,— подтвердил я. Потом взглянул на девушку.— Простите меня, мисс Лемэй! Вы, должно быть, испытали нервный шок, и все это по моей вине. Может пройдем с вами в бар и выпьем по стаканчику? Похоже, вам это не помешает.

Она еще раз приложила платок к виску и посмотрела на меня с таким выражением, которое сразу убило во мне всякую мысль о более близком знакомстве.

— С вами я бы не решилась и улицу перейти! — произнесла она наконец таким тоном, который прямо указывал, что до середины улицы она бы со мной все-таки дошла, если б я был слепым, но потом бросила бы на произвол судьбы.

— Добро пожаловать в Амстердам! — продекламировал я с мрачным видом и побрел по направлению к бару.


Глава 2 Обычно я не останавливаюсь в гостиницах-люкс по той простой причине, что это удовольствие мне не по карману, но когда я за границей, у меня практически нелимитированный счет в банке, а поскольку, вдобавок ко всему, заграничные командировки часто сопровождаются изнурительными мероприятиями, то в данном случае я не видел причин отказывать себе в нескольких минутах отдыха и покоя в самом комфортабельном из отелей. Одним из них был, несомненно, отель «Эксельсиор». Он представлял собою величественное, хотя и несколько аляповатое здание, примостившееся на углу одного из каналов старого города. Балконы, украшенные великолепной резьбой, практически висели над водой, так что неосторожные лунатики могли не опасаться, что свернут себе шею, свалившись с балкона, если только на свою беду не угодят прямо на крышу одного из застекленных туристских катеров, которые тут то и дело шныряли под окнами ресторана, помещавшегося на первом этаже и претендовавшего — правда, не без оснований,— на звание лучшего ресторана Голландии. Желтый «мерседес» доставил меня к парадному входу, и пока я ждал, когда швейцар уплатит таксисту и возьмет мои вещи, внимание привлекла мелодия популярного вальса, звучавшая варварски фальшиво, невыразительно и как-то дубово. Звуки доносились прямо с середины дороги и исходили из огромной, расписанной орнаментом, и, очевидно, очень древней механической шарманки, установленной под балдахином. Шарманка стояла как раз посередине дороги, словно специально для того, чтобы мешать движению транспорта на этой тихой улочке. Под тем же балдахином, который, казалось, смастерили из остатков бесчисленного количества выцветших пляжных зонтиков, дергались, будто в пляске, подвешенные в ряд на резиновых шнурках куклы — отменно сделанные и, на мой взгляд, восхитительно нарядные в своих голландских национальных костюмах. Их танец являлся, по-видимому, результатом вибрации, возникавшей при действии этого музейного экспоната. Владельцем и оператором странной машины пыток был очень старый и согбенный человек с редкими и седыми прядями волос, которые, казалось, были просто приклеены к его черепу. Он выглядел таким древним, что легко мог сойти за создателя шарманки, когда был еще в расцвете сил, но, увы, не в расцвете своего музыкального дарования. В руке старик держал длинную палку с прикрепленной наверху жестяной банкой, которой то и дело позвякивал, тогда как прохожие так же упорно не обращали на него внимания. Именно из-за этого я вспомнил, что, находясь за границей, могу позволить себе кое-какую роскошь и, перейдя через улицу, бросил в его банку пару монет. Сказать, что при этом лицо шарманщика осветилось благодарной улыбкой, было бы преувеличением, но, тем не менее, в знак благодарности он все же ответил мне какой-то беззубой гримасой и сразу, перейдя на более высокие регистры, заиграл злополучный вальс из «Веселой вдовы». Я поспешил удалиться, поднялся вслед за носильщиком и своим чемоданом по ступенькам, ведущим в холл, и напоследок обернулся. Старик провожал меня старомодным взглядом. Не желая, чтобы он перещеголял меня в учтивости, я ответил ему таким же взглядом и вошел в отель. Помощник управляющего оказался высоким и смуглым человеком с тонкими усиками, в безупречно сидевшем на нем фраке. Его широкая улыбка излучала столько тепла и искренности, сколько может выразить улыбка голодного крокодила. Вам отлично известно, что она тотчас исчезнет, стоит вам повернуться к нему спиной, но вновь окажется такой же теплой и искренней, если вы быстро обернетесь.

— Добро пожаловать в Амстердам, мистер Шерман,— сказал он.— Мы надеемся, что ваше пребывание здесь будет приятным.

Поскольку на это мне нечего было ответить, я просто промолчал и сосредоточенно стал заполнять регистрационную карточку. Он принял ее из моих рук с таким выражением, словно я поднес ему бесценный бриллиант, и поманил посыльного, который как раз появился в холле, пошатываясь под тяжестью моего чемодана.

— Бой! Номер 616 для мистера Шермана!

Я повернулся и взял у него чемодан, который он отдал мне, надо признать, без особого сожаления. Этот «бой» вполне мог сойти за младшего брата уличного шарманщика.

— Спасибо! — Я дал ему монетку.— Думаю, я и сам справлюсь.

— Но ваш чемодан, кажется, очень тяжелый, мистер Шерман…—– Заботливость помощника управляющего, возможно, была искренней, чем его улыбка. Чемодан действительно весил немало. Да и как ему быть легоньким, со всеми этими пистолетами, патронами и прочими металлическими инструментами, служащими для того, чтобы проникать в различные запретные помещения. Поэтому мне не хотелось, чтобы, оказавшись наедине с моим чемоданом, какой-нибудь умник с еще более умными мыслями, роящимися в голове, и добротными ключами в руках открыл бы его содержимое. В номере люкс — другое дело: там всегда найдется два три укромных местечка, куда можно спрятать кое-какие мелочи, не опасаясь, что их обнаружат. К тому же, если чемодан постоянно держать на замке, едва ли кому-нибудь придет в голову шарить в другом месте.

Я поблагодарил помощника управляющего за заботу, вошел в ближайший лифт и нажал на кнопку шестого этажа. Как только лифт пришел в движение, я выглянул в один из крошечных глазков, вделанных в двери. Помощник управляющего, спрятав свою улыбку в карман уже с кем-то говорил по телефону.

На шестом этаже я вышел. Прямо напротив лифта, в небольшой нише стоял столик с телефоном и стул, на котором восседал молодой человек в расшитой золотом ливрее. Он не внушил мне симпатии. В нем было что-то неопределенное, когда трудно сказать, где кончается 'беспечность и начинается нахальство. Но жаловаться на такого — значит ставить самого себя в глупое положение— подобные юноши обычно прекрасно умеют принимать обличие оскорбленной невинности.

— 616! — сказал я.

Как я и ожидал, он лишь лениво согнул палец, указывая вдоль коридора.

— Вторая дверь…

Никакого «сэр», никакой попытки хотя бы привстать со стула. Я подавил в себе желание стукнуть его головой об стол, но пообещал себе пусть крохотное, но зато острое удовольствие разделаться с ним перед отъездом из отеля. Я спросил:

— Вы обслуживаете шестой этаж? — Да, сэр,— ответил он и поднялся.

Во мне шевельнулось чувство разочарования.

— Принесите мне кофе в номер!

На свой номер я не мог пожаловаться. Это был. не номер, а целая квартира. Она состояла из передней, крошечной, но вполне практичной кухоньки, гостиной, спальни и ванной. И спальня и гостиная имели выход на один и тот же балкон. Я вышел туда.

За исключением огромной, чуть ли не до самого неба чудовищной неоновой рекламы, рекомендующей покупать сигареты определенных марок, сияние разноцветных огней, струившееся над темнеющими улицами и крышами Амстердама, казалось, принадлежало какому-то сказочному миру. Правда, мне платили не за то, чтобы любоваться крышами большого города на фоне светящегося ночного неба — каким бы прекрасным это зрелище ни казалось. Мир, в котором я жил, был так же далек от сказочного, как самая отдаленная галактика от границ обозреваемой вселенной. Я сосредоточился на более насущных делах.

Я посмотрел вниз, где зарождался непрерывный и неумолчный шум уличного движения, наполняющий звуками все вокруг. Прямо подо мной, футах в семидесяти, проходило широкое шоссе или проспект, заполненный путаницей трамваев, гудящих автомобилей, а также сотен мотоциклов и велосипедистов, владельцы которых, казалось, стремились к одной цели — немедленному самоубийству. Казалось просто невероятным, что кто-нибудь из этих двухколесных гладиаторов надеется отыскать такую страховую компанию, которая поручилась бы за его жизнь более, чем на пять минут, но они смотрели на свою близкую кончину с невозмутимой бравадой, которая неизменно поражает всякого, кто впервые попадает в Амстердам. А еще я подумал, что если кому-нибудь будет суждено упасть или быть сброшенным с балкона, то, надо надеяться, в этой роли окажусь не я.

Я взглянул наверх. Как я и предполагал, мой этаж оказался последним. Над кирпичной стенкой, отделявшей мой балкон от соседнего, восседал высеченный из камня и стилизованный под барокко грифон, которого поддерживал каменный контрфорс. Над грифоном, футах в трех проходил бетонный карниз крыши. Я вернулся в номер.

Открыв чемодан, я вынул из него все вещи, которые никоим образом не должны были попасть в чужие руки. Под мышку я приладил пистолет в фетровой кобуре — он совершенно незаметен, если вы, вроде меня, пользуетесь услугами соответствующего портного — и сунул в задний карман брюк запасную обойму. Мне, правда, никогда не приходилось стрелять из этого пистолета дважды подряд, и тем более, пользоваться запасной обоймой, но разве можно все знать наперед — к тому же, дело становилось все хуже и сложнее. Потом я развернул длинный холщовый мешок с комплектом инструментов, какими орудуют взломщики. Если обернуть его вокруг себя в виде пояса, он становится просто невидимкой, особенно при помощи того же портного. Из пояса я извлек скромную, но очень нужную мне отвертку. Пользуясь ею, я снял заднюю стенку портативного холодильника, стоящего в кухне — просто диву даешься, как много пустого пространства даже в таком маленьком холодильнике — и вложил туда все, что считал целесообразным спрятать. Затем я распахнул дверь в коридор.

Дежурный по этажу все еще сидел на своем месте.

— Где мой кофе? — спросил я. Говорил я без раздражения, но голос все же повысил.

На этот раз я тотчас же добился необходимого эффекта: он мгновенно вскочил на ноги.

— Поднимать на кухонном лифте. Сейчас, сэр!

— Давайте, да поживее!

Я закрыл дверь. Некоторым людям никогда не постичь той простой истины, что добродетель — в простоте, а любое преувеличение — опасно. Его попытка показать, что он плохо владеет английским, была бесполезна и глупа.

Я вынул из кармана связку ключей весьма причудливой формы и попробовал один из них на входной двери. Уже третий ключ подошел — я бы весьма удивился, если бы ни один не пришелся впору.

Я сунул связку обратно в карман, прошел в ванную и повернул до отказа душевой кран. Именно в эту минуту на входной двери звякнул колокольчик, и одновременно дверь распахнулась. Я закрыл кран, крикнул дежурному, чтобы он поставил кофе на стол, и вновь пустил воду. Я надеялся на комбинацию кофе и душа, которая внушит кому следует, будто в моем лице они имеют вполне респектабельного гостя, нетерпеливо предвкушающего приятный и праздный вечер. Однако я не поставил бы ни пенни на то, что они клюнут на эту удочку. Да ладно, попытка — не пытка.

Я слышал, как закрылась дверь номера, но душа не выключил — на тот случай, если дежурный приложит ухо к двери: уж очень он походил на человека, который проводит массу времени, прикладывая ухо к дверям или подглядывая в замочную скважину.

Я вышел из ванной, подошел к двери и нагнулся. Он не подглядывал. Я приоткрыл дверь и отдернул руку, но никто не ввалился в переднюю в образовавшуюся щель. Это означало, что либо я ни у кого не вызываю подозрений, либо у кого-то их так много, что он не хочет подвергаться риску и выдавать себя. Что ж, неплохо — и в том и в другом случае.

Я опять закрыл дверь, запер на ключ, положил его в кармам, вылил кофе в раковину, закрыл кран и вышел на балкон. Балконную дверь пришлось оставить широко открытой, для чего я подпер ее тяжелым стулом. По вполне понятным причинам, балконные двери в отелях редко имеют ручки с наружной стороны.

Бросив взгляд вниз, на улицу, я посмотрел на окна здания напротив, потом, перегнувшись через перила, огляделся по сторонам для того, чтобы удостовериться, что меня не видят жители соседних домов. Потом я выбрался на бетонную балюстраду, добрался до орнаментального грифона, вырезанного из камня с такой тщательностью в деталях, что спокойно можно было ухватиться

за любую часть, поднялся до края стены и перемахнул.., на крышу. Не могу сказать, будто подобная гимнастика мне по душе, но что оставалось делать? Другого пути я не находил.

На плоской крыше, насколько я мог видеть, никого не было. Поднявшись, я перешел на противоположную сторону, обходя антенны, выходы вентиляции и застекленные люки для света, которые в Амстердаме используют как миниатюрные оранжереи. Дойдя до края, я осторожно глянул вниз. Там лежал очень узкий и темный переулок — совершенно пустынный, по крайней мере, в этот момент. Слева от себя в нескольких ярдах я обнаружил пожарную лестницу и спустился на второй этаж. Пожарный выход, по обыкновению, был заперт на двойной замок, но даже самый секретный замок не устоял бы против моих железяк, развешанных вокруг пояса.

В коридоре не было ни души. Я сошел на первый этаж по парадной лестнице, поскольку из лифта трудно .. выйти незаметно, особенно если он рядом со стойкой портье. Правда., все складывалось даже лучше, чем я мог ожидать — а холле не оказалось ни помощника управляющего, ни посыльного. Кроме того, зал кишел приезжими, только что прибывшими из аэропорта и осаждавшими стол регистрации.

Я слился с толпой, вежливо тронул чье-то плечо, просунул руку к столу и, аккуратно положив ключ своего номера, неторопливо пересек бар и вышел из отеля.

Днем прошел дождь, и на улице все еще было сыро, но, тем не менее, пальто, которое я захватил с собой, не понадобилось. Перекинув его через руку, с непокрытой головой я шел, поглядывая по сторонам, останавливаясь и вновь, шагая вперед, в зависимости от моего желания.

Это произошло, когда я проходил по Херенграхт, любуясь, как положено, фасадами домов, принадлежавших знатным купцам XVII века. Внезапно я ощутил хорошо знакомое чувство, которое меня никогда не подводило — нечто вроде зуда в затылке. Такое чувство не развить никакой тренировкой, никакими упражнениями. Возможно, оно возникает инстинктивно, возможно, нет. Но вы или родились с этим чувством, или у вас его вообще никогда не будет. Я с ним родился! За мной вели слежку!

Амстердам, столь известный своим гостеприимством, странным образом пренебрег одной мелочью: не поставил на берегах своих каналов ни одной скамейки для усталых гостей города — да если уж на то пошло, то и для своих граждан. Если вечером или ночью у вас возникнет желание задумчиво полюбоваться темным мерцанием воды в канале, вам придется привалиться к дереву. Так я и поступил — прислонился к дереву, которое показалось мне наиболее удобным, и закурил сигарету.

Таким образом я постоял несколько минут, делая вид, и, надеюсь, успешно, будто я всецело погружен в свои мысли. Время от времени я подносил ко рту сигарету, но это было единственное движение, которое я позволял себе.

Никто не выстрелил из пистолета с глушителем, никто не приблизился с гирькой в руках, чтобы долбануть меня по голове, а затем почтительно спустить мое обмякшее тело в канал. Я дал им полную возможность сделать это, но никто предоставленной возможностью не воспользовался. Тот человек в черном пальто в аэропорту Скипхол тоже следил за мной, но не спустил курка. Никто не собирался меня убирать! Точнее пока не собирался! Что ж, придется хоть в этом поискать утешения.

Я выпрямился, потянулся и зевнул. Потом небрежно оглянулся — как человек, очнувшийся от романтической мечтательности. Он стоял рядом, но не прислонившись к дереву, как я, а опершись на ствол плечом. Опирался он о дерево потоньше, и я видел очертания его фигуры.

Я продолжил свою прогулку, свернул на Лейдсестраат и пошел, праздно поглядывая на витрины. Потом, словно нехотя, зашел в лавку художника и поглядел на выставленные картины, представляющие такую художественную ценность, что будь то в Англии, владелец лавки давно бы уже сидел за решеткой. Но меня не столько интересовали произведения живописи, сколько стекло витрины — почти настоящее зеркало. Теперь он находился ярдах в двадцати, с серьезным видом рассматривая закрытую ставнями витрину, похоже, витрину овощной лавки. На нем был серый костюм и серый свитер — и это все, что о нем можно сказать — серое, неприметное безликое существо.

Дойдя до следующего угла, я повернул направо и оказался у цветочного рынка на набережной канала. У одного из прилавков я остановился, посмотрел на цветы и купил гвоздику. За тридцать ярдов от меня человек в сером тоже любовался цветами. Но либо он был скуп, либо не располагал таким банковским счетом, как я— он ничего не покупал, просто стоял и смотрел.

Как я уже говорил, нас разделяло тридцать ярдов, и, снова свернув направо, на Визельстраат, я резко прибавил шагу, пока не оказался у входа в индонезийский ресторан. Я быстро нырнул внутрь и закрыл за собой дверь. Швейцар, видимо, из пенсионеров, вежливо поприветствовал меня, однако даже не сделал попытки подняться со стула.

Сквозь дверное стекло я увидел моего человека в сером. Он оказался более пожилым, чем я думал — пожалуй, за шестьдесят. Надо сказать, для своего возраста он развил замечательную скорость. Зато вид у него был самый что ни на есть несчастный.

Я надел пальто и пробормотал какие-то слова извинения. Швейцар улыбнулся и произнес «до свидания» так же вежливо, как перед этим сказал мне «здравствуйте». Да, наверное, у них и мест-то свободных не было.

Я остановился в дверях, вынул из кармана сложенную шляпу «трильби», из другого — очки и надел то и другое. Теперь Шерман, как мне казалось, преобразился.

Человек в сером уже отошел ярдов на тридцать, двигаясь какой-то смешной и прерывистой походкой, то и дело останавливаясь и заглядывая в подворотни. Я, как говорится, взял ноги в руки и очутился на противоположной стороне улицы.

Теперь меня никто не преследовал и не интересовался мною. Держась чуть поодаль, я пошел за человеком в сером по другой стороне улицы. Так мы прошествовали еще сотню ярдов, а потом он вдруг резко остановился. Поколебавшись еще какое-то мгновение, он резко повернул назад. Он почти бежал, но теперь заглядывал в каждую открытую дверь. Зашел и в ресторан, в котором я только что побывал, и секунд через десять снова оказался на тротуаре. Потом нырнул в боковую дверь отеля «Карлтон» и вынырнул опять из парадного входа. Этот маневр едва ли расположил швейцара в его пользу, ибо в отеле «Карлтон» не очень-то любят, когда пожилые, невзрачно одетые люди пользуются их холлом, чтобы сократить себе путь. Зашел он еще в один индонезийский ресторан и появился оттуда с тем добродетельным выражением невинности, которое появляется у человека, когда его просят выйти.

Напоследок он нырнул в телефонную будку, а когда вышел из нее, выражение невинности стало еще заметнее.

После этого он остановился на трамвайной остановке. Я тоже встал в очередь.

Первый трамвай, который подошел, состоял из трех вагонов, и на дощечке маршрута было написано: Центральный вокзал. Человек в сером вошел в первый вагон,

я — во второй, где занял место у передней двери, чтобы иметь возможность наблюдать за ним и в то же время не привлекать его внимания, если ему вздумается интересоваться пассажирами. Но я мог не беспокоиться, на пассажиров он не обращал никакого внимания. По тому, как менялось выражение его лица, становясь все более удрученным, по тому, как он то сжимал, то разжимал кулаки, стало ясно, что мысли этого человека были заняты другими, более важными вещами, среди которых далеко не последнее место занимал вопрос о том, какую степень сочувственного понимания ему можно ожидать со стороны своих хозяев.

На площади Дам человек в сером вышел. Дам, главная площадь Амстердама, полна исторических памятников –здесь и королевский дворец, и Новая церковь, такая древняя, что приходится все время подпирать ее, чтобы она не рухнула окончательно, но человек в сером не удостоил их в тот вечор даже взгляда. Он потрусил по боковой улочке, мимо гостиницы, свернул налево по направлению к докам, прошел вдоль канала, потом свернул направо и нырнул в лабиринт переулков, уводивших его все глубже и глубже в район городских складов, в один из немногих районов Амстердама, не значившихся на туристских картах. Никогда еще я не встречал человека, за которым так легко было вести слежку. Он не смотрел по сторонам и не оглядывался. Можно было двигаться за ним в пяти шагах верхом на слоне,— даже в этом случае он не заметил бы меня.

На очередном углу я остановился и проводил его взглядом. Теперь он удалялся по узкой, тускло освещенной и на редкость некрасивой улице. С обеих сторон над тротуарами нависали фронтоны угрюмых пятиэтажных складских строений. Обстановка вызывала невольную боязнь замкнутого пространства, рождала мрачные предчувствия и тревожную напряженность. А я, признаться, не любитель подобных ощущений.

Поскольку человек в сером почти уже бежал, я пришел к выводу, что эта чрезвычайная демонстрация усердия может означать лишь одно: его путешествие подходит к концу. И я оказался прав. Взбежав на крыльцо с перилами, он вытащил ключ и, открыв дверь, скрылся внутри здания. Я продолжил свой путь — неторопливо, но и не слишком медленно — и, подойдя к крыльцу, без особого любопытства взглянул на вывеску над входом: «МОРГЕНСТЕРН и МОГГЕНТАЛЕР» — гласила надпись.

Я никогда не слышал об этой фирме, но теперь едва ли забуду ее название. Не меняя шага, я прошел мимо.

Номер, в который я вошел, выглядел довольно убого, но и сама гостиница была не из лучших. Снаружи она имела вид мрачный и неприветливый — дешевыми и невзрачными были ее интерьеры. Скудная обстановка номера, включая односпальную кровать и софу, тоже предназначенную для сна, несла на себе печать разрушительного действия долгих лет, прошедших с тех пор, как ее расставили здесь, новенькую и чистенькую, хотя с трудом верилось, что она вообще когда-нибудь была новенькой и чистенькой. Ковер стерся до основы, но занавески и покрывало на кровати выглядели еще хуже. В крошечной ванной, примыкавшей к комнате, было тесно, как в телефонной будке, и только две особы, находившиеся в номере, смягчали тягостное впечатление от его безнадежного и безобразного вида — в их присутствии даже мрачная тюремная камера показалась бы раем.

Мэгги и Белинда примостились на краю кровати и смотрели на меня безо всякого энтузиазма. Я устало опустился на потрепанную софу.

— Ну как, двойняшки? — спросил я.— Одни в нечестивом Амстердаме?.. Всё в порядке?

— Нет!— в голосе Белинды прозвучали решительные нотки.

— Нет? — переспросил я с деланным удивлением. Она жестом обвела номер.

— Я имею в виду все это… Вы только взгляните! Я внимательно осмотрелся.

— Ну и что?

— Вы бы сами захотели так пожить?

— Откровенно говори, нет. Но отели «люкс» предназначены для таких солидных людей, как, скажем, я. А для двух трудяг-машинисток — это самое подходящее место. К тому же, двум молодым девушкам такая обстановка обеспечивает необходимый камуфляж.— Я помолчал.— По крайней мере, надеюсь на это. Полагаю, что с вами самими все в порядке? В самолете никого из знакомых не заметили?

— Нет.— Они произнесли это в унисон и одинаково покачали головами.

— А в аэропорту? Тоже.

— Вами никто не интересовался?

— Нет.

— Как тут насчет «клопов»?

— Нет.

— Выходили из отеля?

— Да.

— Никто за вами не следил?

— Нет.

— В ваше отсутствие комнату не обыскивали?

— Нет.

— Вас, кажется, это забавляет, а, Белинда? — Она не то чтобы смеялась, но с трудом сдерживалась, чтобы не прыснуть.— Если да, то так и скажите. Возможно, это повысит мой тонус.

— Да нет, я ничего…— Она внезапно нахмурилась –возможно, вспомнила, что почти меня не знает.— Простите…

— Простить? За что, Белинда? — Мой отеческий тон странным образом смутил ее, и она беспокойно заерзала на кровати.

— Ну, я думала, что все эти предосторожности ради каких-то двух девчонок… Просто не вижу необходимости…

— Замолчи, Белинда! — Это была моя Мэгги, стремительная, как ртуть, и всегда поддерживающая своего шефа, хотя один Господь Бог знает — почему. У меня были профессиональные успехи, составляющие — сами по себе — внушительный список, но если сравнивать их с числом неудач, они теряли свою значительность и не стоили упоминания. А Мэгги между тем продолжала: — Майор Шерман всегда знает, что делает.

— Майор Шерман,— сказал я откровенно,— с удовольствием пожертвовал бы зубами мудрости, лишь бы поверить в это.— Я задумчиво посмотрел на них.— Не хотелось бы менять тему разговора, но… как насчет того, чтобы выразить соболезнование раненому шефу?

— Мы знаем свое место,— сдержанно сказала Мэгги. Она поднялась, осмотрела мой лоб и снова села.— Учтите, этот пластырь слишком мал для такой раны. Из нее, наверняка, вылилось ведро крови?

— Руководящие кадры легко теряют кровь — как я понимаю — у них слишком нежная кожа… Вы слышали, что произошло?

Мегги кивнула.

— Ужасное убийство! Мы слышали, что вы пытались…

— Вмешаться? Пытался, как вы справедливо заметили.— Я взглянул на Белинду.— Наверное, со стороны для вас это было колоссальное зрелище — первое задание с новым шефом, и едва он вступает на чужую землю, как получает по башке!

Белинда невольно взглянула на Мэгги, вспыхнула до корней волос — настоящие платиновые блондинки легко краснеют — и сказала, словно оправдываясь:

— Просто он оказался слишком проворным для вас.

— Конечно! — согласился я.— И для Джимми Дюкло тоже…

— Джимми Дюкло? — У них был просто талант вторить в унисон.

— Ну да, Джимми Дюкло! Тот, кого убили! Один из наших лучших агентов и мой давнишний друг. У него были срочные и, я думаю, очень важные сведения, которые он хотел сообщить в аэропорту мне лично. В Англии только я знал, что он приедет в Скипхол. Но здесь об этом знал еще кто-то. Моя встреча с Дюкло готовилась по двум, совершенно не зависимым друг от друга каналам, но кто-то знал не только о моем приезде, но и о том, КОГДА И КАКИМ РЕЙСОМ я прибуду. Так что он успел расправиться с Дюкло до того, как мы смогли встретиться… Вы согласны, Белинда, что я не переменил тему? Вы согласны, что раз они так хорошо осведомлены обо мне и об одном из наших сотрудников, они могут быть так же хорошо осведомлены и о других?

Несколько мгновений девушки смотрели друг на друга, а потом Белинда сказала:

— Значит, Дюкло был одним из наших?

— Вы что, глухая? — раздраженно спросил я.

— И мы… то есть Мэгги и я… Мы…

— Вот именно!

Казалось, известие об угрозе, нависшей над их жизнью, Белинда и Мэгги восприняли довольно спокойно, но, с другой стороны, они ведь прошли специальную подготовку и прибыли сюда выполнять задания, а не падать в обморок.

Мэгги сказала:

— Мне очень жаль, что ваш друг погиб. Я кивнул.

— Мне жаль, что я вела себя глупо,— сказала Белинда. Сказала искренне, полная раскаяния. Правда, ее хватило не надолго. Такой уж характер. Она устремила на меня свои необыкновенные зеленые глаза под темными бровями и спросила: — Значит, они охотятся и за вами?

— Ага, милая моя девочка! Вы уже начинаете беспокоиться за своего шефа!.. Охотятся за мной? Не знаю… Но даже если это не так, все равно добрая половина отеля «Эксельсиор» подкуплена ими. Правда, они идут по ложному следу. Хотя боковые входы и выходы у них под наблюдением. Когда я сегодня вышел, за мной увязался «хвост».

— Но ведь он наверняка недолго шел за вами? — прозорливость Мэгги иногда приводила меня в замешательство.

— Он оказался неумелым агентом и действовал слишком открыто. Такие уж здесь у них противники. Это часто случается с людьми, действующими на окраинах страны Наркомании. Но, с другой стороны, они, возможно, пытаются спровоцировать ответную реакцию. Если так, им может здорово повезти.

— Спровоцировать? — голос Мэгги прозвучал печально и покорно. Она хорошо меня знала.— И вы тоже будете провоцировать?

Обязательно! Входить, врываться, встревать во все! И притом — с закрытыми глазами.

— Мне кажется, что это не очень умный и не научный способ расследования,— с сомнением заметила Белинда. От чувства раскаяния не осталось и следа.

— Джимми Дюкло был умен. Умнейший из работавших у нас. И работал по-научному… Сейчас он в городском морге!

Белинда посмотрела на меня каким-то странным взглядом.

— И вы в этот раз тоже положите голову под гильотину?

— Не под гильотину, а на гильотину, дорогая,— рассеянно поправила ее Мэгги.— И не стоит говорить твоему новому шефу, что ему следует делать, а чего не следует…

Правда, слова ее были неискренни, ибо в глазах застыла тревога. Это же самоубийство! — упорствовала Белинда.

— Вот как? Вы что ж, считаете, что перейти улицу в Амстердаме вне перехода — это самоубийство? Ведь десятки тысяч людей проделывают то же самое каждый день!

Я не сказал им, что у меня были веские основания полагать, что моя преждевременная кончина не значилась в первых строках списка неотложных дел злоумышленников. Молчание мое объяснялось отнюдь не стремлением приукрасить свой героический облик, а просто нежеланием пускаться в долгие и ненужные объяснения.

— Не зря же вы привезли нас сюда! — сказала Мэгги.

— Верно! Но такая уж у меня работа: наступать на пятки преступникам. Но вам нельзя попадаться им на глаза. Сегодня вечером вы свободны. И завтра тоже. Только нужно, чтобы завтра вечером Белинда пошла со мной погулять. После этого, если вы будете пай-девочками, я поведу вас в один ночной клуб с дурной репутацией.

— Стоило проделывать такой путь из Парижа, чтобы шляться по ночным клубам, да еще пользующимся дурной репутацией.— Белинда снова развеселилась.— Зачем это?

— Я скажу, зачем. И расскажу кое-что о ночных клубах, то, чего вы не знаете. Фактически,— сказал я, делая широкий жест,— расскажу вам все.— Под «всем» я имел в виду только то, что, по моему мнению, им следовало знать, а вовсе не «все», о чем можно было бы порассказать, А разница тут была значительная.

Белинда смотрела на меня с интересом, Мэгги — с усталым, дружеским скептицизмом — она-то меня отлично знала.

— Но для начала — рюмочку шотландского! — сказал я.

— У нас нет шотландского, майор! — временами в Мэгги проглядывала настоящая пуританка.

— Никаких понятий о сообразительности! Следует почитать соответствующую литературу.— Я кивнул Белинде.— А телефон? Закажите виски по телефону! Даже руководящие кадры имеют порой право расслабиться.

Белинда встала, расправила платье и посмотрела на меня озадаченно и с неодобрением. Потом сказала:

— Я наблюдала за вашим выражением лица, когда вы говорили, что ваш друг в морге. На вашем лице не отразилось никаких эмоций. Он все еще там, а вы… как бы получше выразиться… Вы ведете себя легкомысленно. Вы сказали: «расслабиться». Да как вы можете расслабиться в такую минуту?

— Все приходит с опытом… Да, и не забудьте заказать сифон с содовой, пожалуйста!


Глава 3 Это была классическая ночь — ночь в отеле «Эксельсиор» когда уличная шарманка выдавала отрывки из «Пятой» Бетховена. Будь композитор жив, он наверняка упал бы на колени и возблагодарил небо за почти полную глухоту. Даже на расстоянии 50 ярдов, откуда я благоразумно наблюдал за происходящим сквозь мелкую сетку дождя, эффект, производимый музыкой, был поистине устрашающим. Можно было смело преклоняться перед терпением жителей Амстердама — города ценителей и любителей музыки, родины всемирно известного концертного зала — и удивляться тому, что они до сих пор не заманили старого шарманщика в таверну и не утопили шарманку в ближайшем канале. А старик все еще позвякивал своей банкой — действие чисто рефлективное, ибо поблизости никого не было, даже швейцара. То ли он спрятался от дождя, то ли сбежал подальше, будучи настоящим любителем музыки. Я свернул на боковую улицу, куда выходили двери бара. Ни в соседних подворотнях, ни у дверей, как я и ожидал, не было ни души. Я пошел в проулок, к пожарной лестнице, поднялся по ной на крышу и вскоре очутился над своим балконом. Я осторожно глянул вниз на балкон. Никого не было видно, но я почувствовал странный запах, видимо, дым от сигареты, но не от тех, которые изготавливают солидные фирмы. Перегнувшись через край и при этом чуть не потеряв равновесия, я все же успел кое-что разглядеть, не очень много, но вполне достаточно — два острых носка ботинок и огонек сигареты, прочертившей в темноте дугу — очевидно в чьей-то руке. Я острожно и бесшумно отодвинулся от края крыши, поднялся и, дойдя до пожарной лестницы, опустился на шестой этаж. Там я проник через запасной вход вовнутрь, запер за собой дверь, тихо прошел по коридору до своего номера и прислушался. Ни звука. Я тихо открыл дверь отмычкой и вошел, быстро закрыв ее за собой. Ибо стоит замешкаться, и неуловимый поток воздуха может нарушить движение сигаретного дыма и, тем самым, привлечь внимание курящего — если он вообще способен реагировать на столь малозаметные воздушные колебания, чего нельзя сказать о большинстве наркоманов. Этот тип не составлял исключения. Как я и думал, это был дежурный по этажу. Он удобно расположился в кресле, упираясь ногами в балконную дверь и держа в левой руке зажженную сигарету. Правая спокойно лежала на коленях, и в ней я увидел пистолет. В нормальных условиях почти невозможно подойти к кому-нибудь сзади так, чтобы он ничего не заметил. Даже если вы подкрадываетесь совершенно неслышно, какое-то шестое чувство предупреждает его о вашем приближении. Однако почти все наркотики приглушают это чувство, а тип явно курил сигарету с наркотиком. Я уже остановился у него за спиной, держа пистолет у его правого уха, а он все еще не почувствовал моего присутствия. Тогда я коснулся его правого плеча. Вздрогнув всем телом, он резко обернулся и вскрикнул от боли, так как ствол моего пистолета угодил ему прямо в глаз. Обеими руками он схватился за лицо, и я безо всяких усилий отобрал у него пистолет, спрятав к себе в карман, затем схватил этого типа за плечо и сильно тряхнул. Он опрокинулся назад вместе с креслом и упал на пол, сильно ударившись спиной и затылком. Секунд десять он лежал оглушенный падением, а потом приподнялся на одном локте. При этом он издавал какой-то странный свистящий звук, его бескровные губы обнажали волчий оскал прокуренных зубов. Глаза потемнели от ненависти… Никаких шансов на спокойную дружескую беседу!

— Значит, разговор с пристрастием? — прошипел он. Наркоманы — великие любители кино и их лексикон безупречен.

— С пристрастием? — удивился я.— О, Боже, конечно нет! С пристрастием будет позже, если вы не расколетесь.

Мог же я тоже ходить в кино и смотреть те же фильмы, что и он! Я поднял упавшую на пол сигарету, с отвращением понюхал ее и погасил в пепельнице. Он с трудом поднялся на ноги и все еще не мог оправиться после падения. Его пошатывало. Но я не верил ни одному движению. Когда он снова заговорил, волчьего выражения как ни бывало. Решил проявить хладнокровие, как говорится, затишье перед бурей. Но знал этот старый затрепанный сценарий — впору идти в оперетту вместо кино.

— О чем вы хотите говорить? — спросил он.

— Для начала хочу поинтересоваться, что вы делали в моем номере? И кто вас подослал?

Он устало улыбнулся.

— Легавые уже пытались меня расколоть. К тому же, я знаю законы. Вы не сможете заставить меня говорить. У меня тоже есть права. И в законе об этом сказано…

— Закон остался по ту сторону двери! Здесь мы оба — вне закона! И ты это знаешь! В каждом из больших цивилизованных городов есть свои джунгли. И в этих джунглях — свои законы. Убить или быть убитым!

Возможно я допустил ошибку, вкладывая свои мысли ему в голову. Внезапно он нагнулся и попытался проскочить, у меня под рукой, в которой я держал пистолет, угодив при этом подбородком мне в колено. Боль была такой сильной, что от подобного удара он и сам должен был свалиться с копыт, однако он успел ухватиться за мою но у и это вывело нас обоих из равновесия. Пистолет вылетел у меня из руки, и мы покатились по полу, с энтузиазмом молотя друг друга. У этого типа хватало силенок, по у него было два недостатка: во-первых, регулярные упражнения с марихуаной притупили физическую ловкость, а, во-вторых, хоть он и обладал врожденной склонностью к запрещенным приемам борьбы, ему явно не доводилось, профессионально обучаться им и часто применять на практике. Вскоре мы снова оказались на ногах и моя левая рука выломила его правую куда-то в область лопаток.

Я завел руку немного повыше, и он вскрикнул, словно от сильной боли, что, вероятно, соответствовало действительности, ибо у него в плече что-то хрустнуло. Но чтобы быть совершенно уверенным, я повторил свой прием, противника затем вытолкнул на балкон и перегнул через перила с тем расчетом, чтобы его ноги оторвались от пола. Он повис над бездной, судорожно вцепившись в перила свободной рукой с таким отчаянием, будто от этого зависела жизнь, что в общем-то было недалеко от истины.

— Курильщик или посредник?

Он выплюпул грязное ругательство на голландском языке, но я голландский знаю, включая и те слова, которые знать не принято. Я зажал ему рот правой рукой, ибо звуки, которые он собирался издавать, были бы слышны даже сквозь грохот уличного движения, а мне не хотелось понапрасну тревожить граждан Амстердама.

Потом, немного ослабив хватку, я убрал руку со рта.

— Ну?

— Посредник… — не то прорыдал, не то прокаркал он. Я их продаю.

— Кто тебя подослал? Нет, нет, только не это…

— Решай, да поскорей! Когда они найдут на мостовой то, что от тебя останется, то подумают, что еще один наркоман хватил лишку и отправился в воздушное путешествие — прямо вниз!

— Но ведь это убийство?! — Он все еще плакал, но теперь его голос перешел в какой-то хриплый шепот. Возможно, высота вызывала у него головокружение.— Ведь вы не станете…

— Вот как? Говоришь, не стану? А знаешь ли ты, ублюдок, что сегодня ваши люди убили моего лучшего друга. Так что уничтожить подонка вроде тебя доставит мне огромное удовольствие! 70 футов — отличная высота! А самое главное — никаких признаков насильственной смерти. У тебя все равно не останется ни одной целой кости! 70 футов! Взгляни!

Я подтолкнул посредника еще немного, чтобы он получше узрел, что его ожидает.

— Будешь говорить, падаль?

Он издал какой-то хриплый гортанный звук, и я стянул его с перил и втолкнул в комнату. Потом снова спросил:

— Кто тебя подослал?

Я уже говорил, этот тип оказался сильным противником, но, видимо, я его недооценивал. Ведь он должен был испытать и смертельный страх, и боль. И, несомненно, он пережил всю эту гамму чувств, что, однако, не помешало ему внезапно вывернуться и вырваться из моих рук. От неожиданности я на миг растерялся. А он снова ринулся на меня. В руке сверкнул нож. Холодная сталь описала зловещую дугу в направлении моей груди. В нормальных условиях он неплохо бы со мной расправился, но условия были необычны — он не управлял своими реакциями и потерял чувство расстояния. Обеими руками я схватил и сжал его кисть, державшую нож, откинулся назад и, подставив ногу, рывком перебросил его через себя. Грохот падения потряс весь номер, да и соседние, наверное, тоже.

Я повернулся и вскочил на ноги, но можно было уже не торопиться. Он лежал на полу, головой к балкону. Я потянул за отворот куртки и увидел, что голова безвольно завалилась назад. Я опустил его на пол. Он был мертв, и это было совсем некстати — живой он, возможно, сообщил бы мне что-нибудь. Только по этой причине мне и было жаль, что все так произошло.

Осмотрев его карманы, я нашел много любопытных вещей, но для меня представляли интерес всего две: коробка, наполовину наполненная сигаретами с марихуаной, и пара листиков бумаги. На одном из них были буквы и цифры: МОО 144, на другом — два числа: 910020 и 2797. Все это мне ни о чем не говорило, но предполагая, что коридорный вряд ли носил бы с собой эти бумажки, не имей они для него никакого значения, я спрятал их в надежное местечко, предусмотренное моим понятливым портным—в маленький кармашек внутри правой брючины дюймов на шесть выше щиколотки.

Потом я уничтожил немногочисленные следы драки, взял пистолет убитого, вышел на балкон и, перегнувшись забросил его на левую сторону крыши.

Вернувшись в номер, я спустил окурок сигареты в унитаз, вымыл пепельницу и раскрыл все окна и двери, чтобы как можно скорее выветрить тошнотворный запах.

Потом я перетащил труп в маленькую переднюю и открыл дверь в коридор. Там никого не было. Какое-то время я напряженно прислушивался, но не улавливал никаких звуков. Тогда я подошел к лифту, нажал на кнопку, дождался появлении кабины и, приоткрыв дверцу, сунул в щель спичечный коробок, чтобы никто не мог вызвать лифт. Затем я вернулся в номер, подтащил труп к лифту, открыл дверь и бесцеремонно втолкнул его в кабину. Дверь закрылась, но лифт не двинулся с места. Видимо, в этот момент он никому не требовался. Я запер дверь своим ключом и вернулся к пожарном лестнице — теперь уже моему старому и верному другу. Никем не замеченный, я спустился вниз и направился к парадному входу в отель. Шарманщик как раз наигрывал Верди. Представляете, какой это был Верди?! Старик стоял ко мне спиной, когда я бросил в его банку гульден. Он обернулся, чтобы поблагодарить, губы раздвинулись в беззубой улыбке, но тут он увидел, что это я, и челюсть у него отвисла. Да оно и понятно, старик всего лишь мелкая сошка, и никто не потрудился уведомить его, что явился Шерман. Я дружески улыбнулся и прошел и холл отеля. За столом регистрации, рядом с помощником управляющего сидела еще парочка служащих. Сам помощник смотрел и другую сторону. Я громко сказал:

— Пожалуйста, ключ от 616-го!

Помощник управляющего обернулся, и брови его поползли вверх, правда, не очень высоко. Затем он одарил меня своей радушной крокодильской улыбкой.

— Мистер Шерман? А я был уверен, что вы у себя в номере.

— Да нет, совершал моцион перед ужином. По старому английскому обычаю. Знаете, трудно отказываться от привычек.

— Конечно, конечно! — Он криво улыбнулся, будто в этом обычае было что-то предосудительное, и, убрав улыбку, позволил себе принять слегка озадаченное и насквозь фальшивое выражение.

— Только я что-то не заметил, как вы уходили.

— Нельзя же от вас требовать, чтобы вы обращали внимание на каждого постояльца? Это ведь невозможно!

Я отплатил ему такой же фальшивой улыбкой, взял ключ и направился к лифтам. Не успел я пройти и нескольких шагов, как по холлу пронесся пронзительный крик. Наступила мгновенная тишина. Но только на миг, ибо женщина, издавшая вопль, перевела дух и снова закричала. Это была пожилая, крикливо одетая особа — типичная карикатура на американскую туристку. Она стояла перед лифтом и кричала, а глаза ее напоминали два блюдца. Солидный тип, находившийся рядом, пытался ее успокоить, но у него самого вид был не лучше, и, казалось, он тоже не прочь заорать.

Помощник управляющего промчался мимо меня. Я последовал за ним, чуть медленнее. Когда я подошел к лифту, он уже стоял на коленях перед распростертым телом коридорного.

— О, Боже! — воскликнул я.— Что с ним? Он заболел?

— Заболел, заболел! — Помощник злобно уставился на меня.— Посмотрите на его шею! Он мертв!

— О, Боже! Да, кажется, вы правы…— Я наклонился и более внимательно посмотрел на коридорного.— По-моему, я раньше где-то видел этого человека.

— Это дежурный с вашего этажа,— сказал помощник. Такую фразу трудно выговорить со стиснутыми зубами.

— Да, да! Теперь припоминаю…— То-то мне показалось, что я его уже где-то видел…— Я сокрушенно покачал головой.— И ведь еще такой молодой! Простите, вы не скажете, как пройти в ресторан?

— Как пройти… Как пройти в…— У него, кажется, отнялся язык.

— Неважно,— сказал я ободряющим тоном.— Вижу, что вы расстроены. Сам найду дорогу.

Может быть, ресторан отеля «Эксельсиор» и не лучший в Голландии, как уверяют его владельцы, но я все же не решился бы привлечь их к суду по обвинению в даче ложных показаний — от икры и до свежей земляники (я вскользь подумал, в какую статью расходов мне это

внести: расходы на развлечения или расходы на подкупы) обед был великолепен.

Я вспомнил, но, признаюсь, не почувствовал особой вины, про Мэгги и Белинду, ибо такова уж наша служба. Красная плюшевая софа, на которой я сидел, была верхом обеденного комфорта, поэтому я откинулся на спинку и, подняв свой стакан с бренди, сказал:

— За Амстердам!

— За Амстердам! — ответил полковник де Грааф, заместитель начальника городской полиции. Он присел ко мне без приглашения каких-нибудь пять минут назад и сейчас сидел в большом кресле, которое, тем не менее, качалось ему тесноватым. Это был грузный человек среднего роста, с седыми, стального оттенка волосами и покрытым морщинами загорелым лицом. Весь его облик позволял безошибочно угадать в нем представителя власти, а вид говорил о компетентности, вызывавшей почтительное уважение. Он сухо добавил:

— Очень рад, что вы способны наслаждаться, майор Шерман, после такого богатого событиями дня.

— Срывайте розы, полковник, пока не поздно! Жизнь (слишком коротка… Кстати, о каких событиях вы упомянули?

— Мы не смогли узнать подробностей об этом Джеймсе Дюкло, которого убили сегодня в аэропорту.— Какой, однако, терпеливый и скрытный человек, этот полковник де Грааф. – Нам лишь известно, что он прибыл из Англии две недели назад, провел ночь в отеле «Шиллер», а затем исчез. По-видимому, майор Шерман, он встречал ваш самолет. Уместен вопрос: имело ли здесь место простое

совпадение?

— Он встречал меня, ответил я. Все равно рано или поздно де Грааф докопается до сути.— Это один из моих людей. Думаю, он раздобыл где-то фальшивый полицейский пропуск, чтобы пройти через зал проверки документов.

— Вы меня удивляете.— Полковник тяжело вздохнул, по ничуть не походил на удивленного человека.— Друг мой, если мы ничего не будем знать о таких вещах, это значительно затруднит дело. Следовало бы поставить меня в известность о вашем агенте. Поскольку мы получили указание Интерпола из Парижа об оказании вам всяческого содействия, разве не лучше было бы вообще работать совместно? Мы можем помочь вам, вы — нам.— Он отхлебнул немного бренди и посмотрел на меня своими серыми глазами.— Нетрудно предположить, что ваш человек имел какие-то сведения — а теперь они для нас потеряны.

— Возможно… Ну что ж, начнем с того, что вы поможете мне. Вы не знаете, значится ли в ваших списках некая мисс Астрид Лемэй? Она работает в ночном клубе, но, судя по акценту, не голландка. Да и по внешности явно не голландка. Может, она у вас на заметке?

— Это та девушка, которую вы сбили с ног в аэропорту? Откуда вам известно, что она работает в ночном клубе?

— Она сама сказала,— ответил я, даже не покраснев. Полковник нахмурился.

— Служащие аэропорта об этом не сообщали.

— Служащие аэропорта — просто скопище старых баб!

— А-а! — Это «А-а» могло означать все, что угодно.— Данный факт я могу проверить. Больше от нас ничего не требуется?

— Ничего.

— Мы не упомянули еще об одном маленьком эпизоде.

— О каком именно? Напомните.

— Коридорный с шестого этажа, этакий неприятный тип, о котором мы ничего не знаем… Он не был вашим человеком?

— Полковник!

— Я ни минуты не сомневался, что не был. Знаете, причиной его смерти был перелом шейных позвонков.

— Наверное, он неудачно упал,— сказал я сочувственным тоном.

Де Грааф осушил свой бокал и поднялся.

— Мы не знаем вас лично, майор Шерман, но вы достаточно долго служите в Интерполе и пользуетесь европейской известностью, так что мы знакомы с вашими методами. Позвольте напомнить вам, то, что сходит в Истамбуле, Марселе или Палермо, не говоря уже о других местах, не пройдет в Амстердаме.

Честно говоря, вы действительно хорошо осведомлены!

— Здесь, в Амстердаме, мы все подвластны закону.— Он как будто не слышал меня.— Включая меня. И для вас тоже не будет исключений.

— Иначе я и не мыслю,— кивнул я с добродетельным видом.— Значит, будем работать вместе. Когда и где я смогу поговорить с вами относительно цели моего приезда?

— У меня на службе, ровно в десять.— Он без особого энтузиазма оглядел зал ресторана.— Здесь, пожалуй, не место и не время.

Я приподнял бровь.

— Отель «Эксельсиор»,— сказал де Грааф многозначительно,— всемирно известный центр подслушивания.

— Вы меня удивляете,— заметил я. Де Грааф удалился.

Интересно, догадывается ли он, почему я решил остановиться в отеле «Эксельсиор»?

Кабинет полковника де Граафа ничем не напоминал зал ресторана. Он представлял собой достаточно просторную, мрачную, холодную комнату, в которой размещались шкафы стального цвета, предназначенные для хранения документации, стального цвета стол и стулья. И все было твердым, как сталь. Но обстановка, по крайней мере, заставляла сосредоточиться — в ней ничто не отвлекало от

дела. После десятиминутной беседы я и де Грааф действительно сосредоточились, хотя полковнику это удалось, но моему, легче, чем мне. Накануне я долго не мог уснуть, а в подобных случаях в десять утра — да к тому же холодного и неприветливого – я нахожусь далеко не в лучшей форме.

— Всеми наркотиками,— продолжал де Грааф,— мы интересуемся всеми наркотиками. Опиумом, гашишем, амфетамином, марихуаной, ЛСД, СТП, амилацетатом… Назовите любой, майор Шерман, и мы вам ответим: да, мы им интересуемся и занимаемся. Все они разрушают организм или способствуют разрушению. Но в данном случае мы ограничимся одним, особенно губительным героином. Вы согласны?

— Согласен! — раздался за моей спиной глубокий и решительный голос. Обернувшись, я увидел стоявшего и дверях высокого человека, в добротно сшитом, темном деловом костюме. У него были холодные, проницательные серые глаза, приятное лицо, которое, правда, мгновенно могло стать неприятным, и чрезвычайно деятельный вид. Невозможно было ошибиться: перед вами полицейский офицер и притом из тех, с кем шутки плохи.

Он закрыл за собой дверь и подошел ко мне легкой пружинистой походкой человека, выглядящего моложе своих сорока. Он протянул мне руку и представился:

— Ван Гельдер. Очень много слышал о вас, майор

Шерман. Я мгновенно, но тщательно взвесил сказанное и решил воздержаться от комментариев. Улыбнувшись, я пожал ему руку.

— Инспектор Ван Гельдер,— сказал де Грааф,— является начальником отдела по борьбе с наркотиками. Он будет работать с вами, Шерман. Будет оказывать вам всяческое содействие.

— Искренне надеюсь, что мы сработаемся.— Ван Гельдер улыбнулся и сел.— Что вы можете сказать о ваших целях? Думаете, сможете порвать цепь поставок наркотиков в Англию?

— Считаю, в этом нет ничего невозможного. У них прекрасно поставлено дело, снабжение наркотиками осуществляется почти без срывов, но именно по этой причине нам удалось выявить десятки их посредников и с полдюжины главных распространителей.

— Могли бы и сейчас разорвать эту цепь, но вы этого не делаете. Оставляете гулять их на свободе.

— А как же иначе, инспектор? Выдернем одно звено, а вся цепочка затаится, уйдет в подполье — потом и концов не найдешь. А этих-то взять в любой момент не трудно. Но наша главная цель — выяснить, каким образом переправляется зелье и кто его поставляет.

— И вы полагаете, что поставщик находится здесь, поблизости? Ведь иначе вы бы сюда никогда не явились!

— Не поблизости, а именно здесь. И не полагаю, а знаю. Восемьдесят процентов из тех, за кем мы вели наблюдение — я имею в виду распространителей и их посредников — связаны с вашей страной. А точнее, с Амстердамом. Почти все до одного. У них здесь родственники или друзья, контакты. Кто-то лично ведет здесь дела, кто-то приезжает в отпуск. Мы потратили пять лет, чтобы составить досье.

Де Грааф улыбнулся.

— Досье на место, обозначенное словом «здесь»?

— Да, Амстердам.

Ван Гельдер спросил:

— А у вас есть копия этого досье?

— Одна.

— Она при вас?

— Да.

— Где же?

— В единственно надежном месте! — Я постучал себя по голове.

Такое же надежное, как любой сейф,— одобрительно сказал де Грааф, а затем глубокомысленно добавил.— Конечно, только до тех пор, пока вы не повстречаетесь с людьми, которые захотят обойтись с вами так же, как вы обходитесь с ними.

— Не понял вас, полковник?

— Я часто говорю загадками,— добродушно заметил де Грааф.— Ну хорошо! Я согласен — в данный момент все пути ведут в Амстердам. Нам тоже известна наша злополучная репутация. Мы бы хотели, чтобы это было не так. Мы ЗНАЕМ, что зелье поступает сюда оптом. Мы ЗНАЕМ, что оно расходится отсюда, разбитое на множество порций — но куда и как? Вот тут-то мы теряемся в догадках.

— Но ведь это — ваша епархия,— заметил я кротко. — Наша?..

— Ваш регион. Амстердам! Ведь вы представитель власти.

— Интересно, сколько новых друзей вы заводите за год? — вежливо спросил Ван Гельдер.

— Моя задача заключается отнюдь не в том, чтобы заводить друзей.

— Ваша задача заключается в том, чтобы уничтожать тех людей, которые занимаются уничтожением людей,— примирительно сказал де Грааф.— Это мы о вас знаем. Даже завели великолепное досье. Хотите взглянуть?

— История древнего мира всегда наводила на меня скуку. Еще со школы…

— Я так и думал,— сказал де Грааф и вздохнул.— Послушайте, Шерман, даже лучшая полиция в мире натыкается порой на каменную стену. Именно это с нами и случилось. Только не подумайте, что мы считаем себя лучшей полицией и мире. И все, что нам нужно, это лишь, какая-нибудь зацепка. Может, у вас есть какие-нибудь мысли? Какой-нибудь план?

— Я приехал сюда только вчера.— Я нагнулся, вынул из потайного кармана два листка, найденные у убитого коридорного, и протянул их полковнику.— Это вам ничего не говорит?

Де Грааф бегло взглянул на них, поднес листки к яркому свету настольной лампы, и, наконец, положил на стол.

— Нет, ничего не говорит.

— А сможете выяснить? Вообще, есть ли в этом какой-нибудь смысл?

— У меня очень способный штат. Кстати, как они к вам попали?

— Мне дал их один человек.

— Точнее, вы взяли их у одного человека?

— А какая разница?

— Очень большая,— де Грааф наклонился ко мне и сказал совершенно серьезно.— Послушайте, майор Шерман, мы знаем о ваших приемах: выводить людей из равновесия и держать их во взвешенном состоянии. Мы знаем о вашей склонности переступать границы закона.

— Я попрошу вас, полковник!

— Значит, попал в точку! И если уж на то пошло, вы никогда не держитесь в рамках дозволенного. Мы знаем о вашей отработанной тактике, столь же эффективной, сколь и рискованной, тактике постоянных провокаций, измора, выжидания что кто-нибудь на чем-нибудь да споткнется. Но прошу вас, майор Шерман, прошу вас: не старайтесь провоцировать здесь слишком многих. У нас слишком много каналов.

— Не собираюсь никого провоцировать,— сказал я.— И буду вести себя очень осторожно.

— Я уверен в этом,— де Грааф облегченно вздохнул.— А теперь, я думаю, Ван Гельдер захочет вам что-то показать.

Ван Гельдеру было что показать. Из полицейского управления он повез меня на своем «опеле» в городской морг, и к концу нашей экскурсии у меня возникло только одно чувство — лучше бы он мне этого не показывал.

Городской морг Амстердама был начисто лишен того очарования старины, той романтики и той незабываемой красоты, которые столь неотделимы от старого Амстердама. Он походил на любой городской морг любого большого города — холодный, очень холодный и стерильно чистый, бесчеловечный и отталкивающий. Посреди центрального блока располагались два ряда столов с мраморным на вид верхом — только в действительности это был не мрамор,— а в стенах были большие металлические двери.

Главный служитель, в белом накрахмаленном халате, оказался веселым, румяным и добродушным малым, который, казалось, пребывал в постоянной стесненности от желания разразиться взрывами смеха. Вы сочли бы это весьма странной чертой его характера, если бы не помнили, что в доброе старое время в Англии многие палачи считались самыми веселыми собутыльниками.

По знаку Ван Гельдера он подвел нас к одной из больших металлических дверей, открыл ее и плавно выкатил носилки на колесах. На них покоилось тело, покрытое простыней.

— Канал, из которого его выловили, называется Кроквиус-Кад,— пояснил Ван Гельдер, и, казалось, при этом не испытывал никаких чувств.— Ну это, конечно, не Парк-Лейн Амстердама, это где-то в районе доков. Ханс Гербер. 19 лет. Лицо показывать не буду — он слишком долго пробыл в воде. Нашла его пожарная команда, поднимавшая машину. Мог бы пролежать на дне еще год или два. Кто-то примотал к его туловищу груз из свинцовых труб.

Он приподнял угол простыни и приоткрыл тощую дряблую руку. Честное слово, она выглядела так, словно по ней прошлись в горных сапогах с триконями. Многие ни проколов соединяли страшные красные полосы, и. вся рука была как будто обесцвечена.

Не сказав ни слова, Ван Гельдер снова прикрыл ее простыней и отвернулся. Служитель задвинул носилки обратно и повел нас к следующей двери. Там он повторил ту же процедуру, выкатив на носилках другой труп — при этом он широко улыбался, как обанкротившийся английский герцог, показывающий публике родовой замок.

— Лицо этого тоже не стоит показывать,— сказал Ван Гельдер.— Неприятно смотреть на 23-летнего парнишку с лицом 70-летнего старца.— Он повернулся к служителю.— Где нашли?

— Остерхук,— просиял тот.— На угольной барже.

— Правильно,— Ван Гельдер кивнул.— Рядом с ним валялась бутылка из-под джина. Пустая. Весь джин был у нею внутри. Вам известно, какую превосходную смесь дает джин с героином. Откинув простыню, чтобы показал мне руку, похожую на ту, которую мы только что видели, он спросил: — Самоубийство или убийство?

— Все зависит от того…

— От чего?

— От того, сам ли он купил джин. Если да, то самоубийство или несчастный случай. Но ведь бутылку могли вложить в его руку. Полную, конечно. Тогда это следует квалифицировать как убийство. У нас был аналогичный случай в порту месяц назад. Но правды мы никогда не узнаем.

Ван Гельдер кивнул, и служитель с радостным выражением лица подвел нас к одному из столов, стоявших посреди комнаты. На этот раз Ван Гельдер откинул верхний край простыни. Девушка выглядела совсем юной и прелестной. Ее волосы отливали золотом.

— Красивая, правда? — спросил Ван Гельдер.— И ни одной ссадины на лице. Юлия Роземайер, из Восточной Германии. Это все, что мы о ней знаем. И все, что от нее осталось. По мнению врачей, ей всего 16 лет.

— А что с ней произошло?

— Упала с шестого этажа на мостовую.

Я сразу вспомнил о бывшем коридорном и о том, что было бы гораздо справедливее, если бы на этом столе лежал он. Я спросил:

— Ее столкнули?

— Упала. Есть свидетели. Они все были на взводе. А она целый вечер твердила о полете в Англию. У нее была навязчивая идея познакомиться с королевой. Потом вдруг совсем рехнулась — взобралась на перила балкона, сказала, что летит повидать королеву— и вот полетела… К счастью, в это время внизу никого не было… Ну как, хотите еще посмотреть?

— Я бы предпочел кофе в ближайшем кафе, если не возражаете.

— Не возражаю,— он улыбнулся, но без всякого юмора.— Только у меня. Это недалеко. У меня есть на то причины.

— Причины?

— Сами увидите и поймете.

Мы поблагодарили веселого служителя, который попрощался с нами с таким видом, словно хотел сказать: «Заходите еще!», но почему-то промолчал.

Пока мы осматривали трупы, небо нахмурилось, и уже начали падать крупные и тяжелые, правда, еще редкие капли дождя. На востоке горизонт потемнел, и его лилово-багровый оттенок предвещал что-то зловещее. Редко бывает, чтобы природа настолько точно отражала мое настроение.

Дом Ван Гельдера дал бы несколько очков вперед любому из известных мне английских кафе. Это был настоящий оазис света и бодрости по сравнению с проливным дождем на улице и ручьями воды, стекающими по стеклам. Здесь вы чувствовали себя как дома.

Тяжелая голландская мебель в комнате. Правда, кресла чересчур набиты, но у меня как раз пристрастие к такой мебели: она гораздо удобнее.

Ковер горчичного цвета на полу, стены, окрашенные в различные мягкие тона.

Огонь в камине такой, как в доброе старое время. Кроме того, я с удовольствием заметил, что Ван Гельдер изучает солидный запас ликеров за стеклянной дверцей буфета.

— Итак,— сказал я,— вы повезли меня в морг, чтобы достичь своей цели. И я уверен, что вы ее достигли. В чем она заключалась?

— Не цель, а цели. Первая состояла в том, чтобы убедить вас, что мы здесь сталкиваемся с гораздо более зловещими проблемами, чем вы у себя дома. В этом морге покоится еще с десяток наркоманов, и сколько из них умерло естественной смертью — трудно сказать. Разумеется, их не всегда бывает так много, эти смерти накатываются как бы волнами, но мы считаем подобные явления недопустимыми, тем более, что это обычно молодые люди, А сколько наркоманов скитается по улицам?

— Значит, ваша цель заключалась в том, чтобы доказать, что у вас гораздо больше оснований карать преступников, чем у меня, что мы атакуем общего врага: центр сбыта наркотиков?

— В любой стране только один король.

— А в чем заключалась ваша вторая цель?

— Напомнить нам о предупреждении, сделанном полковником де Граафом. Люди эти беспощадны. Если будете провоцировать их слишком настойчиво или приблизитесь, к мим слишком близко, то… короче говоря, в морге найдется еще несколько свободных столов.

— А как насчет того, чтобы выпить?

В этот момент в холле зазвонил телефон. Ван Гельдер извинился и вышел. Как только дверь за ним закрылась, из другой двери, ведущей в комнату, выпорхнула молодая девушка, высокая и стройная, лет двадцати с небольшим, одетая в пестрый расшитый драконами халат, доходивший ей почти до щиколоток. Настоящая красавица, с волосами льняного цвета, овальным лицом и огромными фиолетовыми глазами, одновременно веселыми и задумчивыми. Я был настолько поражен, что не сразу вспомнил о так называемых хороших манерах и вскочил на ноги, что удалось сделать не без труда, учитывая глубину кресла. – — Хелло! — сказал я.— Разрешите представиться: Пол Шерман!

Это прозвучало не очень внушительно, но других слов я не нашел. Словно смутившись, девушка прикусила кончик большого пальца, но потом улыбнулась, показав при этом красивые зубки.

— А меня зовут Труди, и я плохо говорю по-английски.

Действительно, ее английский оставлял желать лучшего, зато голос звучал восхитительно. Редко где услышишь такой тембр.

Я протянул ей руку, но ответной реакции не последовало. Вместо этого она смущенно поднесла ладонь ко рту и хихикнула. Я не привык, чтобы взрослые девушки хихикали мне в ответ, и почувствовал огромное облегчение, услышав звук опущенной на рычаг трубки и голос Ван Гельдера, появившегося в дверях.

— Обычное донесение из аэропорта. Пока ничего нового…

Тут он увидел девушку, сразу замолчал, улыбнулся и, подойдя к ней, обнял ее за плечи.

— Вижу, вы уже познакомились?

— Я бы сказал, еще не совсем,— ответил я и тоже замолчал, так как Труди приподнялась на цыпочки и зашептала ему что-то на ухо, искоса поглядывая на меня. Ван Гельдер улыбнулся и кивнул. Труди быстро вышла из комнаты. Должно быть, на моем лице появилось озадаченное выражение, ибо Ван Гельдер вновь улыбнулся, и, как мне показалось, не слишком весело.

— Она сейчас вернется, майор. Она немного стесняется, видя незнакомого человека, но только вначале.

Как он и сказал, Труди вскоре вернулась, неся в руках большую куклу, настолько хорошо сделанную, что на первый взгляд ее можно было принять за живого ребенка. Она достигала почти трех футов, на льняных волосах того же оттенка, что и у Труди, красовался чепчик, а одета она была в пышное длинное платье из полосатого шелка.

Труди держала куклу, словно настоящего ребенка, Ван Гельдер снова обнял ее за плечи.

— Моя дочь, Труди… А это, Труди, мой друг, майор Шерман из Англии.

На этот раз девушка не колеблясь подошла ко мне, протянула руку и, слегка улыбнувшись, присела, сделав нечто вроде реверанса.

— Добрый день, майор Шерман.

Не желая уступить ей в учтивости, я тоже улыбнулся и слегка наклонился.

— Мисс Ван Гельдер… Весьма польщен.

— Весьма польщены…— Она обернулась и вопросительно посмотрела на Ван Гельдера.

— Английский у Труди — не самое сильное место,— заметил Ван Гельдер, как бы извиняясь.— Садитесь же, майор.— Он достал из буфета бутылку, налил себе и мне и, протянув бокал, со вздохом откинулся в кресле. Потом взглянул на дочь, которая пристально смотрела на меня таким взглядом, от которого мне все больше и больше становилось не по себе.

— А ты разве не присядешь, дорогая?

Она повернулась к Ван Гельдеру, одарив его сияющей улыбкой, и, кивнув, передала ему куклу. Тот принял ее с такой готовностью, что стало ясно — он к этому привык.

— Да, папа, присяду,— сказала она и без всякого предупреждения, с милой непосредственностью, словно для нее это было самой естественной вещью на свете, уселась ко мне на колени, обвив мою шею руками и взглянув на меня с очаровательной улыбкой. Я тоже ответил ей улыбкой, хотя улыбка далась мне ценой больших усилий.

А Труди начала внимательно разглядывать меня и, наконец, сказала:

— А вы мне нравитесь!

— И вы мне тоже, Труди…— Я сжал ее плечо, чтобы показать, как сильно она мне нравится, а она с улыбкой опустила голову на мое плечо и закрыла глаза. С минуту я смотрел на золотистую макушку, а потом перевел вопросительный взгляд на Ван Гельдера. Тот лишь печально улыбнулся.

— Не в обиду вам будет сказано, майор Шерман,

Труди любит всех.

— Для девушек определенного возраста это вполне

естественно

— Вы очень чуткий человек, майор!

Я не считал, что мое замечание свидетельствует о какой то особенной чуткости, поэтому ничего не ответил, а просто улыбнулся и вновь повернулся к девушке. Очень мягко я сказал:

— Труди?

Девушка не ответила. Она лишь шевельнулась и улыбнулась так удовлетворенно, что по непонятной причине я почувствовал себя чем-то вроде обманщика. А Труди зажмурила глаза и еще плотнее прижалась ко мне.

Я сделал повторную попытку.

—Труди, я уверен, что у вас красивые глаза! Можно мне их увидеть?

Она немного подумала, снова улыбнулась, отстраняясь от меня, и, положив руки мне на плечи, широко раскрыла глаза. Точно так сделал бы ребенок, услышав подобную просьбу.

Огромные фиолетовые глаза ее были прекрасны, никто не усомнился бы в этом, но в них .присутствовало еще что-то — они казались стеклянными и пустыми и как будто не отражали света. Они немного блестели, но каким-то поверхностным блеском. Так блестят глаза на фотографиях — наружный блеск не отражает прозрачность глубины.

Очень мягко снял ее руку с правого плеча и завернул рукав до локтя. Если остальные части тела человека должны соответствовать лицу, то и рука должна быть прекрасной. Но увидел я иное — рука была изуродована следами от бесчисленных уколов.

Губы Труди дрогнули, и она со страхом посмотрела на меня, словно ожидая упрека. Потом, рывком опустив рукав, обняла меня обеими руками и, уткнувшись лицом мне в шею, заплакала. Она плакала навзрыд.

Я погладил ее по голове со всей нежностью, на которую способен человек, утешая того, кто возымел намерение задушить вас, и взглянул на Ван Гельдера.

— Теперь мне известны ваши причины,— сказал я.— Именно поэтому вы хотели, чтобы я сюда приехал?

— Простите меня, если считаете, что я неправ.

— Но ваша цель именно в этом и состояла?

— Да. И только Богу известно, как мне не хотелось этого делать. Но вы поймете меня, ведь если быть честным по отношению к коллегам, я должен поставить их в известность.

— Значит, де Грааф в курсе?

— Это знает любой старший офицер полиции Амстердама,— спокойно ответил Ван Гельдер.— Труди!

Но она лишь сильнее сжала меня в своих объятиях. Я почувствовал, что начинаю задыхаться.

— Труди!— На этот раз голос звучал более резко и повелительно.— Тебе необходимо выспаться! Ты же помнишь, что сказал доктор? В постель, живо!

— Нет, нет!— прорыдала она в ответ.— Не надо в постель!

Ван Гельдер вздохнул и громко позвал:

— Герта!

В то же мгновение, как будто она ждала за дверью ключевой реплики (что скорее всего так и было), в комнате появилась особа весьма необычного вида. Если говорить о значении оздоровительных диет, то тут не оставалось никаких сомнений в их важности. Это была огромная и чрезвычайно толстая женщина, одетая точно так же, как кукла Труди. Применительно к ее переваливающейся походке выражение «она шла» явно не могло быть употреблено. На массивную грудь спускались длинные, светлые косы, перевязанные ярко-голубой лентой. Морщинистое лицо, будто сделанное из потрескавшегося коричневого пергамента, говорило о том, что ей давно перевалило за семьдесят. Контраст между яркими тонами одежды и светлыми косами, с одной стороны, и старой каргой, которой они принадлежали, с другой — был чудовищен и отвратителен настолько, что ощущался как нечто непристойное, но ни Ван Гельдер, ни Труди, казалось, не замечали этого.

Старуха прошла по комнате — при такой полноте и неуклюжей походке двигалась она довольно быстро — коротко кивнула мне в знак приветствия и, не говоря ни слова, взяла Труди за плечо ласковой, но твердой рукой.

Та подняла голову. Слезы уже высохли. Она улыбнулась, послушно кивнула, сняла руки с моей шеи и встала. Подойдя к Ван Гельдеру, она взяла у него куклу, поцеловала его, потом, подойдя ко мне, поцеловала меня и выпорхнула из комнаты, сопровождаемая Гертой. Я облегченно вздохнул и едва удержался, чтобы не вытереть платком лоб.

— Могли бы и предупредить меня,— пожаловался я.— И насчет Труди, а также насчет Герты… Кстати, кто она, эта Герта? Няня?

— Старый вассал, наверное, так это звучит по-английски!

Ван Гельдер сделал большой глоток, словно это могло придать ему силы. Я последовал его примеру, поскольку больше нуждался в подкреплении: ведь он уже успел привыкнуть к подобным сценам.— Старая экономка моих родителей,— продолжал Ван Гельдер,— с острова Хайлер в Зейдер-Зее… Как вы, наверное, заметили, они там, мягко говоря, несколько старомодны в отношении одежды. Экономка живет у нас всего несколько месяцев, но вы видели, как она управляется с Труди.

— А Труди?

— По умственному развитию она еще восьмилетний ребенок. Последние 15 лет Труди оставалась восьмилетним ребенком. И ей всегда будет восемь. Вы, может быть, уже догадались, что она мне не дочь, но едва ли родную дочь я любил бы сильнее. Труди — дочь моего брата. До прошлого года мы работали вместе. Я — по борьбе с наркотиками, он — начальником охраны в одной нефтяной компании. Его жена умерла несколько лет назад. А потом брат вместе с моей женой погибли в автомобильной катастрофе. В прошлом году. Кто-то должен был позаботиться о Труди. Я ее удочерил. Мне не хотелось этого делать, а теперь я не представляю жизни без нее. Она никогда не повзрослеет, мистер Шерман.

И ведь все это время его подчиненные, вероятно, считали, что Ван Гельдер — преуспевающий начальник, который только и думает, как бы засадить за решетку побольше преступников.

Я никогда не отличался склонностью к сочувственным речам и соболезнованиям, поэтому ограничился вопросом:

— Ее порок… когда он возник?

— Бог его знает… Много лет назад. Задолго до того, как об этом узнал брат.

— Некоторые инъекции сделаны совсем недавно.

— Она проходит курс лечения. Вы считаете, слишком много инъекций?

— По-моему, да.

— Герта сторожит ее, как коршун. Каждое утро она водит Труди в парк. Девочка любит кормить птиц. Днем Труди спит. Но иногда к вечеру Герта устает, а меня по вечерам часто не бывает дома.

— Вы думаете, за ней следят?

— Боюсь, что да. Не знаю, правда, как им это удается.

— И через нее они хотят оказать на вас давление?

— Конечно! А что же еще? У Труди нет денег, чтобы платить за наркотики. Но эти идиоты не понимают, что я скорее соглашусь на ее медленную смерть, чем скомпрометирую себя. Поэтому они не отступятся.

— Вы могли бы поместить Труди под круглосуточное наблюдение.

— Это можно сделать только официальным путем. А официальная просьба такого рода автоматически попадает в органы здравоохранения. И что тогда?

— Клиника,— согласился я.— Для умственно отсталых. И ей оттуда не выйти.

— Да, никогда.

Я не знал, что еще сказать, кроме «до свидания». Поэтому встал, попрощался и ушел.


Глава 4 Остаток дня я провел в своем номере, просматривая тщательно подобранные и снабженные перекрестными индексами протоколы и дела, предоставленные ведомством полковника де Граафа. Они включали в себя все известные случаи, произошедшие в Амстердаме за последние годы, и материалы судебных процессов, связанных с употреблением наркотиков. Читать их было довольно интересно, конечно, в том случае, если вас интересовали смерти, деградация, самоубийства, разрушенные семьи, загубленные карьеры, но лично для себя я ничего не извлек из этих папок. Я битый час потратил, пытаясь перекроить и систематизировать перекрестные индексы, но ничего не получалось — я не улавливал даже намека на какую-нибудь закономерность. И я сдался. Уж если проницательным умам де Граафа и Ван Гельдера, затратившим, вероятно, уйму времени, не удалось установить никаких закономерностей,— мог ли я рассчитывать на успех? К вечеру я спустился в холл и отдал ключ портье. Улыбка помощника управляющего, сидевшего за стойкой, стала чуточку менее зубастой, улыбался он почтительно и даже несколько извиняясь: очередной трюк. Видимо, ему посоветовали применить по отношению ко мне какую-то тактику.

— Добрый вечер, добрый вечер, мистер Шерман! — Льстивая любезность понравилась мне даже меньше, чем его обычная манера.

Боюсь, вчера я был несколько резок, но, видите ли…

— Пустяки, мой дорогой, пустяки! — Я же не мог позволить, чтобы какой-то администратор превзошел меня в любезности.— В данной ситуации это вполне понятно. Вы, должно быть, испытали сильное потрясение.— Я взглянул на дождь за окном.— Между прочим, путеводители об этом умалчивают.

Он широко улыбнулся, словно ни разу не слыхивал этой идиотской шутки, и лукаво добавил:

— Погода едва ли годится для прогулки, мистер Шерман.

— Я и не собираюсь прогуливаться. Сегодня вечером я в Заандаме.

— В Заандаме? — Он поморщился.— Весьма вам сочувствую.— Очевидно, помощник управляющего знал о Заандаме больше меня, и неудивительно — ведь я только что нашел это название на туристской карте.

Дождь — не дождь, а шарманка все еще продолжала завывать и взвизгивать. Теперь она вышвыривала в эфир Пуччини, и ему тоже здорово доставалось. Я подошел и некоторое время постоял, не столько слушая музыку, о музыке не могло быть и речи, сколько незаметно разглядывая кучку изможденных и плохо одетых подростков — явление весьма редкое для Амстердама, где не очень-то заботятся об умерщвлении плоти. Опершись руками на шарманку, они, казалось, забыли от восторга обо всем на свете. Мои мысли прервал хриплый голос, раздавшийся за спиной:

— Минхеер любит музыку?

Я обернулся… Старик улыбался мне вопросительной улыбкой.

— Ничего не поделаешь, грешен.

— Вот и я тоже.

Я пристально посмотрел на него, ибо по природе вещей жить ему оставалось недолго, и времени для покаяния не было. Я улыбнулся ему доброй улыбкой — как может улыбаться только настоящий любитель музыки своему коллеге.

— Обязательно вспомню о вас сегодня. Я иду в оперу,

— Минхеер очень добр…

Я бросил две монетки в жестяную банку, которая таинственным образом внезапно очутилась перед самым моим носом.

— Минхеер слишком добр.

Учитывая мои подозрения относительно шарманшика, я подумал то же самое, но благосклонно улыбнулся и, вернувшись на тротуар, кивнул швейцару. С какой-то ловкостью, доступной только для швейцара, он из ничего материализовал такси. Я велел ехать в аэропорт Скипхол и сел в машину.

Такси тронулось с места. Но у первого же светофора я выяснил, что тронулись не только мы — за нами, скрываясь за двумя машинами, ехал желто-полосатый «мерседес» — такси, которое я сразу узнал: — я уже несколько раз видел его на стоянке у отеля. Правда, могло быть и совпадение. Загорелся зеленый свет, и мы направились по Вейзельстраат. Такси последовало за нами.

Я коснулся плеча шофера.

— Остановитесь здесь, пожалуйста! Мне нужно купить сигареты.

С этими словами я вышел. «Мерседес», ехавший следом, тоже остановился. Никто в него не сел, никто из него не вышел.

Я вошел в холл гостиницы, купил совершенно не нужные мне сигареты и снова оказался на улице. «Мерседес» продолжал стоять. Мы поехали дальше, и через несколько минут я попросил:

— Сверните направо, вдоль канала Принсенграхт!

— Но ведь это в другую сторону от аэропорта! — возразил он.

— Как раз в ту сторону, куда мне надо! Сверните направо!

Он послушался. Тот же маневр проделал и «мерседес».

— Остановите машину!

Он повиновался. «Мерседес» тоже остановился. Совпадения бывают самые странные, но это не лезло ни в какие порота. Я вышел из машины, подошел к «мерседесу» и распахнул дверцу. Таксист оказался маленьким толстеньким человечком в лоснящемся синем костюме. Вид он имел отнюдь не респектабельный.

Добрый вечер! Вы свободны?

— Нет.— Он окинул меня взглядом с головы до ног, пытаясь сначала разыграть легкое пренебрежение, потом наглое безразличие, но ни на то, ни на другое у него не хватало мастерства.

— Зачем же вы остановились?

— А разве существует закон, запрещающий остановиться и закурить?

— Отнюдь нет. Только вы же не курите… Знаете полицейское управление на Марниксстраат?

По тому, как вытянулось его лицо, было ясно, что он прекрасно знаком с этим учреждением. Я продолжал:

— Предлагаю нам отправиться туда, спросить либо полковники де Граафа, либо инспектора Ван Гельдера и заявить о вашем желании подать жалобу на Пола Шермана, остановившегося в номере 616 отеля «Эксельсиор».

— Жалобу? — переспросил он, настораживаясь.— Какую жалобу?

— Скажите им, что я отобрал у вас ключи от машины и забросил их в канал.

С этими словами я, мгновенно вынув ключи, бросил их в канал, и всплеск воды доставил мне удовольствие.

— Теперь не будешь висеть у меня на «хвосте»,— сказал я и захлопнул дверцу, ставя энергичную точку в нашей краткой беседе. Но «мерседес» отличная машина, и дверца не отвалилась.

Снова сев в такси, я попросил шофера вернуться на главную магистраль и там остановить машину.

— Решил пройтись пешком,— объяснил я, расплачиваясь с ним.

— Как? До самого Скипхола?

Я ответил снисходительной улыбкой — так мог улыбаться бегун на длинные дистанции, если б кто-то засомневался бы в его способностях, выждал, пока автомобиль исчез из вида, вскочил на шестнадцатый трамвай и вышел на площади Дам. Под навесом трамвайной остановки меня ожидала Белинда — в темном пальто и с темным шарфом на голове. Она, видимо, успела продрогнуть от холода и сырости.

— Вы опоздали,— сказала осуждающе Белинда.

— Никогда не критикуйте своего шефа, даже намеком. У начальства вечно масса забот.

Мы пересекли площадь в том же направлении, в котором двигались вчера вечером человек в сером и я — мимо гостиницы, по улицам, представляющим средоточие культуры Амстердама. Но Белинде, видимо, было не до памятников. Живая и общительная, она замкнулась и словно ушла в себя. И в молчании чувствовалась какая-то отчужденность. Что-то ее беспокоило, но насколько я начинал понимать характер Белинды, рано или поздно (а скорее рано, чем поздно) она должна была поделиться со мной своими тревогами. И я не ошибся. Внезапно она сказала:

— А ведь фактически мы словно не существуем для вас!

— Кто не существует?

— Я, Мэгги, да и все, кто работает с вами… Мы просто так — пешки…

— Вы же знаете, как бывает в жизни,— ответил я примирительно.— Если вы прочли хоть один морской роман, то должны знать — капитан никогда не делится своими соображениями с командой.

— Все верно! Я и говорю, мы для вас пешки. Или вернее, марионетки, которыми манипулирует кукловод, добиваясь желаемого эффекта. Вместо нас с таким же успехом могли бы выступать и другие.

Я сказал кротким и терпеливым тоном:

— Мы здесь для того, чтобы выполнять весьма противную и неприятную работу. И мы просто обязаны выполнить ее удачно. Это, в конечном счете, единственное, что имеет значение. Личности тут ни при чем. Вы забываете, что я — ваш шеф, Белинда! Право, мне кажется, что нам не следует разговаривать со мной таким тоном.

— Я буду говорить с вами так, как мне нравится!..

Мэгги — девушке эмоциональной и с характером, никогда бы и в голову не пришло вести себя подобным образом, отметил я.

Белинда, поразмыслив над своей последней фразой, сказала уже более спокойно:

— Простите! Я не должна была так говорить. Но разве обязательно держаться с нами столь отчужденно, сдержанно, избегая встреч? Мы ведь тоже люди и… А вы завтра пройдете мимо меня на улице и не узнаете. Вы же нас просто не замечаете…

— Ошибаетесь — я все прекрасно замечаю. Вас, например…— Я намеренно не смотрел в ее сторону, зная, что она внимательно меня изучает.— Вы недавно работаете по наркотикам. В 12-м бюро в Париже. Опыт работы невелик. На вас темно-синее пальто, темно-синий шарф с рисунком из маленьких белых эдельвейсов, вязаные белые гольфы, удобные туфельки с пряжками. Рост пять футов четыре дюйма, фигурка такая, что — по выражению знаменитого американского писателя — епископ проделал бы дырочку в витраже, чтобы полюбоваться ею из окна. Очень красивое лицо, светлые шелковые волосы с платиновым отливом, черные брови, зеленые глаза. Восприимчива и — что самое приятное — начинает беспокоиться о своем шефе — особенно в отношеннии его антигуманности… Да, совершенно забыл. На среднем пальце левой руки потрескался лак, а обаятельная улыбка становится буквально сногсшибательной из-за чуть-чуть косо поставленного верхнего левого глазного зуба.

— Вот это да! На мгновение она лишилась дара речи, что было, как я уже начинал понимать, совершенно ей не свойственно. Она взглянула на упомянутый ноготь — лак действительно слегка потрескался — потом с улыбкой повернулась ко мне. Улыбка вполне соответствовала моему описанию.

— Может быть, вы действительно…

— Что?

— Интересуетесь нами…

— Конечно, интересуюсь.

Кажется, она начинала путать меня с сэром Галадом, а это могло плохо кончиться. Поэтому я добавил:

— Все мои сотрудники — молодые и красивые, и для меня, словно родные дочери.

После небольшой паузы она чуть слышно пробормотала какую-то фразу, мне показалось, нечто вроде:

— Понятно, папочка!

— Что вы сказали? — с подозрением переспросил я.

— Ничего… Ровным счетом ничего.

Мы свернули на улицу, где размещалась фирма «МОРГЕНСТЕРН и МОГГЕНТАЛЕР». Впечатление, произведенное на меня этим местом накануне, сейчас усилилось. Здание выглядело мрачнее, чем вчера, а в канавах скопилось больше грязи и мусора. От дома веяло холодом, в нем таилась угроза. Казалось, на булыжной мостовой и тротуаре даже трещин стало больше. Выступавшие с обеих сторон фронтоны сближались все теснее — еще сутки, и они наглухо сомкнутся.

Вдруг Белинда остановилась и схватила меня за правую руку. Я взглянул на нее. А она уставилась вверх широко раскрытыми глазами. Я проследовал за ее взглядом туда, где фронтоны складских строений, сужаясь, исчезали во тьме, и выступавшие из-за них блочные балки для подъема грузов отчетливо вырисовывались на фоне темного неба. Я понял, что Белинда чутьем угадала притаившуюся опасность. Я чувствовал то же самое.

— Должно быть, это здесь,— прошептала она.— Я чувствую, это наверняка здесь!

— Да, это здесь,— бесстрастно кивнул я.— Ну и что? Белинда отдернула руку, будто я сказал что-то обидное, но я снова завладел ее рукой, просунул под свою и крепко стиснул ладонь. Теперь она уже не пыталась высвободиться.

— Здесь… здесь так жутко… И что это за ужасные штуки торчат над фронтонами?

— Балки для подъема грузов. В старину дома облагались налогами по ширине, поэтому расчетливые голландцы строили их необычайно узкими. К несчастью, лестницы от этого еще более сужались. Вот они и решили поднимать громоздкие грузы на блоках — рояли вверх, гробы вниз, примерно так.

— Замолчите! — Белинда втянула голову в плечи и невольно вздрогнула.— Какое ужасное место! Эти балки… Они похожи на виселицы. Сюда приходят, чтобы умереть…

— Вздор, моя милая,— с горячностью возразил я, чувствуя, тем не менее, как острые ледяные пальцы выстукивают костяшками на моих позвонках похоронный марш Шопена. Вдруг неудержимо захотелось услышать милую старинную музыку шарманки, торчащей перед отелем «Эксельсиор», и мне, кажется, было так же приятно ощущать руку Белинды, как и ей мою.— Не стоит так поддаваться своим галльским фантазиям!

— Это не фантазия! — мрачно ответила она и опять вздрогнула.— Неужели надо было обязательно сюда приходить?

Теперь она уже вся дрожала — неудержимо и беспрерывно, и, хотя на улице было довольно холодно, причиной дрожи являлся отнюдь не холод.

— Помните дорогу, которой мы сюда пришли? — спросил я.

Она удивленно взглянула на меня и кивнула, а я продолжал: — Отправляйтесь обратно в гостиницу и ждите. Я вернусь попозже.

— Обратно в гостиницу? Мои слова ее озадачили.

— Со мной ничего не случится… А теперь — марш! Она вырвала руку и, прежде чем я успел сообразить,

схватилась за лацканы моего пальто и устремила на меня взгляд, от которого я тут же должен был обратиться в прах. Если она и продолжала дрожать, то теперь от гнева. Никогда не думал, что такая красивая девушка может выглядеть настолько свирепо. Я даже не сумел найти подходящего эпитета.

Я взглянул на руки, вцепившиеся в мои лацканы. Даже костяшки пальцев побелели. Правда, она не трясла меня.

— Никогда больше не говорите мне подобного!

Она клокотала от ярости тут но могло быть ошибки. Произошла короткая, по решительная схватка между укоренившимся во мне за долгие годы чувством дисциплины и желанием заключить Белинду в свои объятия. Дисциплина победила, но, откровенно говоря, с немалым трудом. Я сказал смиренным тоном:

— Хорошо, я больше никогда не буду говорить вам подобных вещей!

— Вот и отлично! — Она оставила в покое уже весьма помятые лацканы и схватила меня за руку.— Ну как, идем дальше?

Гордость никак не позволит мне признаться, что она потащила меня за собой, но для стороннего наблюдателя все это выглядело именно так. Еще пятьдесят шагов, и я остановился.

— Пришли.

Белинда прочла название фирмы. Я поднялся по ступенькам и занялся замком.

— Следите за улицей!

— А что потом?

— Потом за мной!

Даже сосунок мог бы справиться с этим замком. Мы вошли, и я закрыл за собой дверь. Фонарик у меня был небольшой, но мощный. С его помощью я выяснил, что на первом этаже нет ничего, представляющего хоть малейший интерес: почти до потолка громоздились пустые деревянные ящики, бумага, картон, охапки соломы, веревки и тому подобное. По всей вероятности, здесь располагался упаковочный пункт — не более.

Мы поднялись по узкой почти винтовой лестнице на следующий этаж. На полпути я обернулся и увидел, что Белинда тоже опасливо оглядывается назад, а ее фонарик стремительно посылает лучи во все стороны.

Второй этаж оказался буквально забитым огромным количеством голландских кувшинов, ветряных мельниц, трубок и других предметов, относящихся исключительно к торговле сувенирами. Их насчитывалось десятки тысяч — на полках вдоль стен и на параллельно расположенных стеллажах, тянувшихся через все помещение. Хоть я и не мог обследовать всю эту массу, выглядели они достаточно невинно. Совершенно противоположное чувство вызывала во мне комната, находившаяся в одном из углов склада, точнее говоря, не сама комната, а дверь, ведущая в нее. Очевидно, этим вечером сюда не удастся проникнуть. Я позвал Белинду и осветил дверь своим фонариком. Она уставилась на дверь, потом на меня, и вид у нее был озадаченный.

— Замок с реле времени,— сказала она.— Кому бы пришло в голову запирать простую конторскую комнату на такой замок?

— Это вовсе не простая конторская комната,— заметил я.— Посмотрите: дверь стальная. Могу побиться об заклад, что эти простые деревянные стены тоже проложены стальным листом, а вон то простое деревянное окно, выходящее на улицу, армировано мелкой металлической сеткой, вделанной в бетон. Для кладовой алмазов такие меры предосторожности оправданны. Но здесь? Ведь тут не должно быть ничего, что следовало бы прятать!

— Похоже, мы попали туда, куда надо.

— Неужели вы сомневались в моих способностях?

— Нет, сэр! — Это звучало вполне смиренно.— Но куда мы вообще попали?

— Разве вы еще не поняли? Мы у оптовиков, торгующих сувенирами. Фабрики или мастерские сдают сюда на хранение свою продукцию, а склад снабжает ею лавки в зависимости от спроса. Все очень просто, не правда ли? Вполне безобидно.

— Но не очень гигиенично.

— Что вы имеете в виду?

— Здесь отвратительно пахнет.

— Да, не все любят запах гашиша.

— Гашиша!

— Эх вы! Живете в гнездышке, словно птичка! Пойдемте дальше!

Я поднялся на третий этаж, подождал, пока Белинда присоединится ко мне, и спросил:

— Ну как, все еще охраняете спину своего шефа?

— Охраняю,— машинально ответила она. Теперь Белинда совсем не походила на ту, которая еще минуту назад изрыгала пламя гнева, и я не осуждал ее — в этом старинном здании действительно было что-то неизъяснимо мрачное и зловещее. Тошнотворный запах гашиша ощущался все сильнее и сильнее, но на третьем этаже не было видно ничего, что могло бы иметь с ним даже отдаленную связь. С трех сторон все пространство занимали часы с маятником, которые, к счастью, стояли. Они отличались разнообразием как по форме и стилю, так по размерам и качеству. От небольших дешевых и грубо разрисованных моделей, изготовленных большей частью из болотной сосны и предназначенных для непритязательных туристов, до огромных, прекрасно выполненных и изящно сконструированных металлических часов, видимо, старинных и очень дорогих, или современных образцов, но отнюдь не дешевле старинных.

Четвертая часть помещения преподнесла нам по меньшей мере сюрприз: она была заполнена библиями, красовавшимися целыми рядами. Я мельком подумал: кому пришла в голову подобная блажь — держать библии на складе сувениров, но подумал именно мельком — слишком многое здесь было непонятным.

Я взял наудачу одну из книг и внимательно просмотрел ее. В нижней части переплета красовалось золотое тиснение: «Гавриилова Библия». Я раскрыл книгу и увидел на форзаце типографскую надпись: «С наилучшими пожеланиями от Первой протестантской церкви Общества американских гугенотов».

— В нашем номере тоже есть подобный экземпляр,— сказала Белинда.

— Не удивлюсь, если в большинстве отелей окажутся такие библии. Но главный вопрос заключается в том, почему они здесь? Почему не на складе книгоиздательств, где им надлежит быть. Странно, не правда ли?

Она поежилась, словно от холода.

— Здесь все кажется странным… Я похлопал Белинду по спине.

— По-моему, вы простудились, вот что. Я же предупреждал вас насчет мини-юбок. Ну, пошли выше!

Четвертый этаж был отведен под самую удивительную в мире коллекцию кукол. Их насчитывалось, вероятно, несколько тысяч. Самых разных размеров — от крошечных миниатюр до моделей, превосходивших даже куклу Труди. Прекрасно изготовленные, они были одеты в яркие национальные костюмы разных областей Голландии. Те, что покрупнее, свободно стояли или поддерживались подпорками, те, что поменьше, свисали на шнурках с перекладин или реек, укрепленных под потолком.

В конце концов, луч моего фонарика остановился на группе кукол, облаченных в один и тот же своеобразный наряд.

Белинда забыла о своей основной задаче — охране тылов, и снова схватила меня за руку.

— Все это настолько… так жутко! Они словно живые и следят за нами…— Она внимательно посмотрела на кукол, на которых задержался луч фонарика, и прошептала:

— Они какие-то особенные?

— Говорите обычным голосом. Они могут смотреть на нас, но уверяю, не слышат. А эти куклы… В них, собственно, нет ничего особенного. Просто они с острова Хайлер в Зейдер-Зее. Экономка Ван Гельдера, очаровательная старая карга, потерявшая свою метлу, одета точно так же.

Точно так же?

— Трудно себе представить,— согласился я,— но это правда. А у Труди есть кукла в таком же костюме.

— У той больной девушки?

— Да, у той больной девушки.

— И в этом доме есть что-то ужасно болезненное.— Белинда опустила мою руку и снова заняла свой пост. А несколько секунд спустя я услышал странный звук, как будто у нее перехватило дыхание. Я обернулся. Белинда стояла спиной ко мне, не далее, чем в четырех футах, и в тот момент, когда я обернулся, она начала медленно и молча отступать назад. Глаза ее были прикованы к чему-то, что нащупал ее фонарик, а свободную руку она, не глядя, протягивала ко мне. Я взял ее за руку, и она подошла вплотную, не поворачивая головы.

Потом заговорила взволнованным шепотом:

— Там кто-то есть… Кто-то следит за нами!

Я взглянул в направлении луча фонарика, но ничего не увидел. Правда, у нее фонарик был намного слабее, чем у меня. Я сжал ее руку, чтобы привлечь внимание и, когда девушка, наконец, обернулась, вопросительно посмотрел на нее.

— Там кто-то есть! — все тем же взволнованным голосом прошептала Белинда, и ее зеленые глаза совершенно округлились.— Я видела их…

— Их?

— Да… Глаза… Я их видела…

Я ни секунды не сомневался в словах Белинды. Возможно, она и обладала богатым воображением, но пройдя отличную подготовку, не давала ему воли, когда вела наблюдение.

Я поднял свой фонарик — может быть, не так аккуратно, ибо свет ослепил ее. А когда девушка инстинктивно зажмурила глаза, перевел луч фонарика в то место, куда она указывала. Никаких глаз я не увидел, но зато заметил, что две висевшие рядом куклы слегка покачиваются. Движение их было почти неуловимо — почти, но не совсем. А между тем, сквозняки исключались — воздух на этаже застыл в полной неподвижности.

Я снова сжал ее руку и улыбнулся.

— Ну и ну, Белинда… Вам просто померещилось.

— Не «нукайте» на меня! — Была ли дрожь в ее голосе следствием страха или гнева, я решить не мог.—Я их в и д е л а! Страшные такие и пристальные глаза. Клянусь, я их видела! Клянусь!

— Да, да, конечно!

Она повернула ко мне расстроенное лицо. Ей казалось, что я просто пытаюсь ее отвлечь и успокоить — так оно и было на самом деле.

— Я вам верю, Белинда! Конечно, верю…— повторил я тем же тоном.

— Тогда почему вы ничего не предпринимаете?

— Как раз и собираюсь предпринять. Собираюсь покинуть это проклятое место.

Не спеша, как будто ничего не случилось, я с помощью фонарика в последний раз осмотрел помещение, повернулся и покровительственно взял Белинду за руку.

— Здесь для меня нет ничего интересного — да и пребывание наше слишком затянулось. По-моему, нам не помешает глоток живительной влаги, чтобы стимулировать то, что осталось от наших нервов.

Она уставилась на меня. На ее лице мгновенно сменялись выражения гнева, отчаяния, недоверчивости и, как я и подозревал, немалого облегчения. Однако гнев одержал верх. Большинство людей испытывают это чувство, когда им кажется, что им не верят, но в то же время делают вид, будто верят — лишь бы успокоить.

— Но я говорю вам…

— Ну вот, опять! — Я приложил палец к ее губам.— Лучше ничего не говорите. И помните: шефу всегда виднее!

Для апоплексического удара Белинда еще не подходила по возрасту, но от бурных эмоций лишилась дара речи. Она яростно взглянула на меня, потом, видимо, решила, что со мной не стоит тратить слов попусту — слишком большая честь, и начала спускаться вниз. Причем даже ее напряженная спина выражала возмущение. Я двинулся следом, но и с моей спиной было не все в порядке. Она испытывала какое-то странное и неприятное ощущение, которое не покидало меня до тех пор, пока мы не вышли и за нами не закрылась дверь.

Мы быстро пошли по улице, но Белинда держалась на расстоянии трех футов, словно подчеркивая всем своим видом, что сегодня мы друг другу совершенно чужие люди. А может быть, не только сегодня, но и навсегда. Я прочистил горло и процитировал:

— Кто, сражаясь, убегает — завтра снова в бой вступает!

Но она вся кипела от гнева и не уловила смысла этого изречения.

— Пожалуйста, не заговаривайте со мной,— отрезала она таким тоном, что я умолк и не произнес больше ни слова, пока мы не дошли до первого кабачка в районе порта, нездорового притона с ласкающим слух названием «Кошка о девяти хвостах». Когда-то здесь, вероятно, останавливались моряки британского флота.

Я взял Белинду под руку, и мы вошли. Она не проявляла особой любезности, но и не сопротивлялась.

Прокуренная, душная пивнушка — вот, пожалуй, самая исчерпывающая ее характеристика. Несколько моряков, возмущенных вторжением пары туристов в заведение, которое считали своей личной собственностью, встретили нас косыми взглядами, но в эту минуту моей злости хватило бы на сотни взглядов, и они демонстративно отвернулись.

Я усадил Белинду за маленький столик, настоящий, старинный деревянный столик, поверхности которого давно не касались ни мыло, ни вода.

— Мне шотландского,— сказал я.— А вам?

— Тоже! — сухо ответила она.

— Но вы же не пьете виски?

— Сегодня буду!

Белинда оказалась права наполовину. Храбро опрокинув стакан, она отхлебнула лишь глоток и так сильно закашлялась, словно захлебываясь и задыхаясь, что я ободряюще похлопал ее по спине.

— Уберите руку! — прохрипела Белинда. Я убрал.

— Думаю, что не смогу больше работать с вами, майор Шерман,— сказала она, когда, наконец, вновь обрела способность говорить и дышать.

— Весьма жаль слышать.

— Я не могу работать с людьми, которые мне не доверяют. Вы обращаетесь с нами, как с куклами! Как с малыми детьми!

— Вовсе но считаю вас ребенком,— сказал я примирительным тоном, и что была правда.

— Я вам верю, Белинда,— передразнила она меня с горечью.— Конечно и вам верю, Белинда! А на самом деле вы совсем не верите Белинде!

— Но я и в с а м о м деле верю Белинде,— сказал я.— И, и конце концов, мне далеко но безразлично, что с ней случится. Вот почему я и увел Белинду из этого дома.

Она удивленно уставилась на меня.

— Вы верите?.. Тогда почему же вы…

— Там действительно кто-то был, за рядами кукол. Я видел, как две куклы слегка покачивались. Там кто-то прятался, наблюдая за нами и выясняя, не найдем ли мы чего-нибудь. У него, явно, не было намерения убивать нас, иначе он выстрелил бы нам в спину, когда мы спускались по лестнице. А прореагируй я так, как вы хотели, мне пришлось бы идти искать его, и он пристрелил бы меня из своего укрытия. Я даже не успел бы его заметить. А потом и вас, чтобы избавиться от свидетеля. А вы, я считаю, еще слишком молоды для того, чтобы умереть.

Правда, я мог поиграть с ним в прятки, и тогда наши шансы уравнялись бы. Но поступить так я мог бы только в одиночку. А со мной были вы, совершенно неопытная в этих мерзких делах, да, к тому же, безоружная. Ведь вы просто оказались его заложницей. Поэтому, Белинда, я и увел вас оттуда. Ну как, неплохую речь я закатил?

— Насчет речи ничего сказать не могу…— Какая скорая реакция — глаза ее уже наполнялись слезами.— Знаю только, что еще никто и никогда не говорил обо мне столько хорошего.

— Чепуха! — Я осушил свой стакан, допил ее порцию и доставил девушку в отель. Мы подбежали к входной двери, укрываясь от дождя, перешедшего в ливень, и она сказала:

— Простите меня… Я выглядела такой дурой. И мне даже жаль вас…

— Жаль?

— Я поняла, что работать с марионетками было бы намного проще. Если марионетка погибнет, даже в глубине души не появится желания поплакать…

Я промолчал, чувствуя, что теряю власть над этой девушкой, что старые отношения «учитель-ученик» уже невозможно сохранить.

— И еще одно,— добавила она с почти счастливым видом.

Я со страхом и ожиданием смотрел на нее.

— Я никогда больше не буду вас бояться.

— А вы что… боялись меня?

— Еще как! Честное слово! Но случилось почти так, как сказал один человек…

— Какой человек?

— Шейлок, кажется. «Порежьте меня, и пойдет кровь…»

— Замолчите, пожалуйста!

Белинда замолчала. Она только улыбнулась. Той самой сногсшибательной улыбкой, не спеша поцеловала меня и, улыбнувшись еще раз, исчезла за дверью.

Я глядел на застекленные створки дверей, пока они не перестали колебаться.

Еще один-два таких случая, подумал я, и дисциплина полетит ко всем чертям.


Глава 5 Я прошел двести или триста ярдов, пока отель, в котором остановились мои девочки, не остался позади, потом поймал такси и вернулся к себе. На минуту я остановился под навесом, посмотрел через улицу на старую шарманку. Старик-шарманщик, казалось, был не только неутомим, но и водонепроницаем. Дождь не служил ему помехой, и, видимо, только землетрясение могло бы сорвать его вечерний концерт. Подобно истинному артисту, он, возможно, чувствовал свой долг перед публикой, ибо, как ни странно – публика оказалась на месте: с полдюжины юнцов, ветхая одежда которых явно свидетельствовала о том, что они промокли до нитки, группа одержимых, забывших все на свете и внимавших с каким-то мистическим экстазом предсмертным мукам Штрауса — именно он был очередной жертвой старого шарманщика. Я вошел в отель. Помощник управляющего заметил меня, как только я повесил плащ. Кажется, он искренне удивился.

— Так быстро? Из Заандама?

— Таксист попался великолепный,— объяснил я и прошел и бар. Там я заказал «Юную Дженевру», порцию пльзеньского, и, медленно потягивая и то и другое, раздумывал о связи между быстрыми парнями со скорострельными пистолетами, посредниками-наркоманами, больными девушками, глазами, которые прячутся среди кукол, машинами, преследующими меня, куда бы я ни направлялся, полицейскими—жертвами шантажа, алчными администраторами, портье и шарманкой с жестяным завыванием вместо музыки. Все это никак не складывалось в моем мозгу в единое целое, и постепенно росла уверенность в том, что мои действия недостаточно провокационны. В конечном итоге я уже пришел к неприятному для себя заключению, что следует этим же вечером еще раз побывать на складе — разумеется, не поставив Белинду в известность,— как вдруг случайно взглянул в зеркало, висевшее напротив. Тут не было случайного совпадения или подсказки шестого чувства — просто мой нос уже некоторое время ощущал аромат, ассоциировавшийся с запахом сандалового дерева, а поскольку я к нему весьма неравнодушен, мне тотчас же захотелось выяснить источник — всего лишь стародавняя привычка всюду совать свой нос. За столиком, прямо за моей спиной, сидела девушка. Перед ней стоял стакан, в руке она держала газету. Как только я взглянул в зеркало, девушка резко опустила глаза и уткнулась в газету. Нет, нет, мне не почудилось — давать волю воображению в подобных случаях вовсе не в моих привычках. Она действительно на меня смотрела. И выглядела совсем юной. Одета в зеленое пальто, на голове — копна светлых волос, будто их стриг сумасшедший садовник. Казалось, в Амстердаме полным-полно блондинок, к которым так или иначе привлекается мое внимание.

Я заказал бармену вторую порцию и, оставив все на столике возле мойки, медленно направился в сторону холла. Я прошел мимо девушки, как человек, погруженный в свои мысли, даже не взглянув на нее, пересек холл и вышел на улицу.

Со Штраусом было покончено, но старик не унывал и, демонстрируя свои разносторонние музыкальные вкусы, крутил сейчас «Прекрасные берега Лох Ломонда». Попробуй он сделать это на улице в Глазго, и от него, и от его шарманки через 15 минут остались бы смутные воспоминания. Одержимые юнцы, правда, уже исчезли. Это, наверное, означало, что они настроены либо слишком антишотландски, либо, напротив, прошотландски. Фактически же, как мне удалось выяснить позднее, их отсутствие свидетельствовало совсем о другом. И доказательство было здесь, перед моими глазами, но я не заметил его, и поэтому целому ряду людей предстояло погибнуть. Увидев меня, старик не скрыл удивления.

— Минхеер говорил, что собирается…

— В оперу. Я и был в опере.— Я печально покачал головой.— Примадонна взяла слишком высокое «ми» и ей стало плохо.— Я сердечно похлопал его по плечу.— Без паники,— я только схожу вон в ту телефонную будку.

Войдя в будку телефона-автомата, я набрал номер отеля, где остановились девушки. Коммутатор ответил быстро, но потом мне пришлось долго ждать, пока нас соединят. Наконец я услышал голос Белинды. Она раздраженно спросила:

— Алло? Кто говорит?

— Шерман. Нужно, чтобы вы немедленно пришли ко мне в отель!

— Сейчас?! — запричитала Белинда.— Но я как раз принимаю ванну!

— К сожалению, я не могу одновременно быть в двух местах. А вы достаточно чисты для той грязной работы, которая вам предстоит… И Мэгги тоже.

— Но Мэгги уже спит!

— В таком случае разбудите ее. Ведь иначе вам придется нести ее на руках.— Молчание, видимо, означало, что Белинда оскорблена или обижена. А я продолжал.— Будьте здесь через 10 минут. Подождете на улице, ярдах в двадцати.

— Но ведь дождь льет как из ведра! — жалобно сказала она.

— Агенты наружного наблюдения не обращают внимания, мокро на улице или сухо. Вскоре из отеля выйдет девушка. Вашего роста, вашего возраста, с такой же фигурой и волосами, как у вас…

— В Амстердаме наверняка десятки тысяч девушек, которые…

— Да, но эта — красавица. Не такая, конечно, как вы, но красавица. На ней зеленое пальто, под цвет зонтика, аромат ее духов напоминает запах сандалового дерева, а на левом виске — довольно хорошо замаскированная ссадина, которой я наградил ее вчера днем.

— Довольно хорошо замаскированная… А вы еще не рассказывали, что нападаете на девушек!

— Не могу же я держать в памяти разные мелочи. Да и не в этом дело. За ней нужно проследить. Когда она куда-нибудь придет, одна из вас должна будет остаться, чтобы не упустить ее, а другая вернется сюда и доложит мне. Нет, не сюда, вам нельзя сюда приходить. Вы это знаете. Я буду ждать нас у «Старого Белла», на углу Рембрандтсплейн.

— Что вы там будете делать?

— Это кабачок. Как вы думаете, что я там буду делать?

Когда я вернулся а бар, девушка в зеленом пальто все еще сидела за тем же самым столиком. Я попросил у дежурного бумагу и разложил листки на столике, где оставил свои напитки. Девушка сидела футах в шести от меня, под прямым углом, и могла видеть, чем я занимаюсь, оставаясь вне поля моего зрения.

Я достал бумажник, вынул счет за вчерашний обед и, положив его на стол перед собой, начал делать какие-то заметки. Через некоторое время я со злостью бросил ручку, скомкал бумагу и бросил ее в ближайшую мусорную корзину. Взяв другой листок, я повторил маневр и проделал его несколько раз. В конце концов, я опустил голову на руки и закрыл глаза. В таком положении я просидел минут пять, как человек, о чем-то глубоко задумавшийся. По крайней мере, так должно было казаться со стороны. Я никуда не спешил. Дело в том, что я просил Белинду прибыть через 10 минут, но если она успеет за это время выйти из ванны, одеться и прийти сюда с Мэгги, то выходит, я знаю женщину гораздо хуже, чем думаю.

Потом я снова начал писать, комкать бумагу; выбросив один лист, начинал другой, и потратил еще минут двадцать. Затем все допил, поднялся, попрощался с барменом и вышел.

Дойдя до красной плюшевой портьеры, отделявшей бар от холла, я остановился и осторожно взглянул. Девушка в зеленом пальто прошла к стойке, заказала себе еще порцию, а потом, будто в рассеянности, опустилась на стул, на котором только что сидел я. Она располагалась спиной ко мне. Правда, девушка оглянулась, вроде без видимой причины, но в действительности, чтобы убедиться в отсутствии слежки. Затем так же рассеянно протянула руку к мусорной корзине и вынула оттуда лежавший сверху листок бумаги. Она разгладила его как раз в тот момент, когда я, неслышно ступая, очутился возле стула. Теперь я видел ее профиль и обратил внимание, что лицо девушки словно застыло. Я даже смог прочесть написанное: «Только очень любопытные молодые девушки суют свой нос в мусорные корзинки».

— На всех остальных листках то же самое секретное сообщение! — сказал я.— Добрый вечер, мисс Лемэй!

Она резко обернулась и взглянула на меня. Загримировалась она довольно умело, скрывая свой естественный оливковый цвет кожи, но никакая пудра не могла спрятать румянца, вспыхнувшего на ее лице от волос до самой шеи.

— С ума можно сойти, как очаровательно вы краснеете,— сказал я.

— Простите, я не говорю по-английски.

Я очень осторожно прикоснулся к ссадине на ее виске и мягко сказал:

— Потеря памяти от сотрясения? Ничего, это пройдет! Как ваша голова, мисс Лемэй?

— Простите, я…

— А, не говорите по-английски? Это я уже слышал. Но вы довольно хорошо понимаете английский? Особенно написанное. Честное слово, в мои преклонные годы весьма трогательно наблюдать, как краснеют современные молоденькие девушки. Вам известно, что вы прелестно краснеете?

Мисс Лемэй в замешательстве поднялась, скомкав в руках лист бумаги. Да, она, конечно, на стороне злоумышленников, ибо кто же, как не их сообщник, попытался бы загородить мне дорогу, что и попыталась сделать она вчера в аэропорту? Тем не менее, я не мог подавить в себе чувство острой жалости. В ней была какая-то потерянность и беспомощность. Вполне возможно, она превосходная актриса, но превосходные актрисы сколачивают целые состояния, блистая на сцене или на экране. Потом я по какой-то непонятной причине подумал о Белинде. Двое за один день — это, право, уж слишком. У меня голова пошла кругом. Я кивнул, указывая на бумажки.

— Можете сохранить их, если хотите,— с ехидством сказал я.

— Эти? — она показала на смятые листки.— Они мне не нужны…

— Ха-ха-ха! Память, кажется, возвращается!

— Пожалуйста, я…

— У вас съехал парик, мисс Лемэй.

Ее руки автоматически взметнулись, поправляя прическу, но в следующее мгновение она опустила их и с досадой закусила губу. В темных глазах мелькнуло что-то вроде отчаяния. И снова во мне шевельнулось неприятное чувство недовольства собой.

— Пожалуйста, оставьте меня! — попросила она. Я посторонился и дал ей пройти. На миг ее глаза встретились с моими, и, могу поклясться, в них была мольба. На лице ее что-то дрогнуло, словно она хотела расплакаться, а потом она тряхнула головой и поспешно удалилась. Я медленно пошел за ней, посмотрел, как мисс Лемэй, сбежав по ступенькам, свернула на набережную канала. Двадцать секунд спустя в том же направлении прошествовали Белинда и Мэгги. Несмотря на зонтики, они совершенно промокли и имели несчастнейший вид. Возможно, им все таки удалось добраться до отеля на десять минут. Я вернулся в бар, откуда совсем не собирался уходить, хотя и должен был убедить мисс Лемэй в обратном. Бармен, очень милый человек, встретил меня дружелюбной улыбкой.

— Еще раз добрый вечер, сэр! А я думал, вы уже пошли спать.

— Я так и хотел сделать, но потом мои вкусовые бугорки подсказали мне, что стоит выпить еще одну порцию.

— Всегда нужно поступать так, как подсказывают вам наши вкусовые бугорки! — заметил бармен с серьезным видом. Он протянул стакан.— На здоровье, сэр!

Я взял стакан и вновь обратился к своим мыслям. Я размышлял о наивности, о том, как неприятно идти против своей воли, и о том, могут ли молодые девушки краснеть по заказу. Кажется, когда-то мне говорили, что некоторые актрисы способны на это, но сам я не был уверен. Поэтому ничего не оставалось, как заказать еще порцию.

Следующий стакан, который мне удалось поднять за этот вечер, был совсем другого рода, гораздо тяжелее и наполнен более темной жидкостью. Практически, целая пинта крепкого ирландского портера — редкость для любого континентального кабачка, но только не для «Старого Белла», кабака более английского, чем любой английский трактир на большой дороге. Он специализировался на разных сортах английского пива, а также — и мой стакан тому свидетель — на крепких портерах.

Кабачок ломился от посетителей, но мне удалось найти отдельный столик. Я сел лицом к двери — не потому, что беру пример с жителей «Дикого Запада», питающих отвращение к дверям за спиной,— просто не хотел упустить момента, когда Мэгги или Белинда войдет в зал.

Пришла Мэгги. Она подошла к моему столику и села. Девушка промокла до нитки, и, несмотря на косынку и зонтик, ее иссиня-черные волосы прилипли к щекам.

— Ну как, все в порядке? — спросил я.

— Если промокнуть насквозь означает полный порядок, тогда — да! — Ну и колючка! Совсем не в духе моей Мэгги. Должно быть, она в самом деле совсем промокла.

— А как Белинда?

— Тоже не размокнет. Но она, мне кажется, слишком беспокоится о вас,— Мэгги подчеркнуто подождала, пока я с удовлетворением не спеша отпил глоток портера.— Но она надеется, что вы не перегнете палку.

— Белинда — очень внимательная девушка,— сказал я, понимая, что Белинда догадывается, насколько все опасно.

— Она еще молода,— заметила Мэгги.

— Конечно, Мэгги.

— И легкоранима.

— Тоже верно.

— И я не хочу, чтобы с ней приключилась какая-нибудь беда, Пол.

Это заставило меня резко выпрямиться, по крайней мере, мысленно. Она никогда не звала меня Полом, если мы были не одни, да и то, только в задумчивости или под влиянием эмоций, забыв о так называемых приличиях. Я не знал, как отнестись к ее словам, и много бы дал, чтобы узнать, о чем они говорили между собой. Я начинал сожалеть, что не оставил обеих девушек дома и не захватил вместо них пару доберман-пинчеров. По крайней мере, доберман живо расправился бы с нашим невидимым приятелем на том складе.

— Я сказала…— начала Мэгги.

— Я слышал, что вы сказали.— Я отпил еще глоток портера.— Вы очень славная девушка, Мэгги…— Она кивнула не потому, что согласилась с моими словами, а показывая мне, что по какой-то неведомой причине сочла ответ удовлетворительным, и пригубила стакан с шерри, который я заказал для нее. Потом я сказал: — Итак, где же подружка, за которой вы следили?

— В церкви.

— Что? — я чуть не поперхнулся.

— Распевает гимны.

— О, Боже! А Белинда?

— Тоже в церкви.

— И тоже распевает гимны? Не знаю. Я туда не входила.

— Может, и Белинде не следовало туда входить?

— А где может быть безопаснее, чем в церкви?

— Верно, верно…— Я пытался успокоиться, но без-

успешно.

— Одна из нас должна была остаться.

— Конечно.

— Белинда высказала предположение, что вы, возможно, даже поинтересуетесь, какая это церковь.

— С чего бы…— Я уставился на Мэгги.— Вы хотите сказать, что это Первая протестантская церковь Общества американских гугенотов? И когда Мэгги утвердительно кивнула я оттолкнул стул и поднялся.— Пошли!

— Как? Оставить чудесный портер, столь благотворно влияющий на наше здоровье?

— Сейчас меня больше заботит здоровье Белинды! Мы вышли, и только тут до меня дошло, что название церкви ничего Мэгги не говорит. А не говорит потому, что Белинда ей ничего не рассказала, и не рассказала потому, что, когда она вернулась в отель, Мэгги уже спала. А я-то воображал, что они успели посудачить и обо мне. А они, оказывается, вообще ни о чем не говорили. Либо это весьма любопытная деталь, либо я не очень умен. Либо и то и другое вместе.

Как обычно, шел дождь, и, когда мы проходили по улице Рембрандтсплейн, мимо отеля «Шиллер», Мэгги зябко поежилась, и весьма кстати.

— Смотрите! — сказала она.— Вон такси! Масса такси!

— Не утверждаю, что все таксисты Амстердама подкуплены злоумышленниками, но, тем не менее, я бы не рискнул побиться об заклад,— сказал я с чувством и добавил: — Нам недалеко.

— Конечно, это на такси недалеко, но для ходьбы — неблизко.— Мне тоже не хотелось идти пешком, но, тем не менее, я повел Мэгги по Торбекерсплейн, повернул налево, направо и снова налево, и, наконец, мы вышли на Амстель.

Мэгги сказала:

— А вы, кажется, знаете здесь все закоулки, майор Шерман?

— Я уже бывал тут раньше.

— Когда?

— Не помню. Кажется, в прошлом году.

Когда именно в прошлом году? — Мэгги знала или считала, что знает обо всех моих поездках за последние пять лет, и ее было легко задеть за живое. Кроме того, она не любила так называемых «несоответствий».

— Кажется, весной.

— В течение двух месяцев, может быть?

— Около того.

— Прошлой весной вы провели два месяца в Майами,— сказала она инквизиторским тоном. — Так записано в отчетах.

— Ну, вам же отлично известно, как я путаю даты!

— Нет, совсем не известно.— Она помолчала.— Я думала, что вы раньше никогда не встречались с полковником де Граафом и Ван Гельдером.

— Не встречался. Но… — Я не хотел их беспокоить.— Я остановился у телефонной будки.— Надо позвонить в два места. Подождите меня здесь.

— Не буду.— Очевидно амстердамский воздух сильно ударял в голову,— Мэгги становилась не лучше Белинды. Впрочем, она была права: косой дождь поливал нас беспощадно. Я открыл дверь телефонной будки и пропустил Мэгги вперед. Позвонив по известному номеру в ближайшую таксомоторную компанию, я начал набирать другой.

— Я не знала, что вы говорите по-голландски,— заметила Мэгги.

— Наши друзья тоже этого не знают. Вот почему нам нужен честный таксист.

— Вы никому не доверяете, не так ли? — с восхищением заметила Мэгги.

— Я доверяю вам, Мэгги.

— Нет, не доверяете. Не хотите обременять мою красивую головку ненужными проблемами.

— Не мешайте мне,— взмолился я. К телефону уже подошел де Грааф. После обычного обмена любезностями я спросил: — Как насчет тех клочков бумаги? Еще не удалось выяснить? Спасибо, полковник де Грааф. Я позвоню попозже.

С этими словами я повесил трубку.

— Что это за клочки бумаги? — полюбопытствовала она.

— Листки, которые я ему передал.

— А откуда вы их взяли?

— Мне их дал один человек вчера днем.

Мэгги бросила на меня старомодный благовоспитанный взгляд, но промолчала. Минуты через две подкатило такси, я назвал таксисту адрес в старом городе, и, когда мы добрались до места, я пошел с Мэгги по узкой улочке к одному из каналов в районе доков. На углу я остановился. Она?

— Она,— ответила Мэгги.

«Она» представляла собой маленькую церквушку на набережной. Ярдах в 50-ти от нас. Старое, ветхое здание, которое, казалось, в вертикальном положении могла поддерживать только вера, ибо, на мой неискушенный взгляд, ему грозили неминуемая опасность обрушиться в канал.

Церквушку украшала прямоугольная каменная башенка, отклонившаяся, но меньшей мере, на пять градусов от вер тикали и увенчанная маленьким шпилем, который угрожающе склонялся в другую сторону. Первая протестантская церковь Общества американских гугенотов явно созрела для начала широкой кампании по сбору средств на ее реставрацию.

Очевидно, состояние некоторых соседних зданий внушало еще большую тревогу, ибо целый ряд домов, расположившихся за церковью вдоль канала, уже начали сносить. Посреди расчищенного участка, где разворачивалось новое строительство, возвышался гигантский кран, стрела которого — самая крупная из всех, которые мне доводилось видеть,— уходила ввысь и терялась в ночном небе.

Мы медленно шли по набережной, приближаясь к церкви. Теперь до нас доносились звуки органа и поющих женских голосов. Приятная, бесхитростная мелодия плыла над темными водами канала, вызывая грусть по мирной жизни, по домашнему очагу.

— Видимо, служба еще не кончилась,— заметил я.— Пойдите туда и…

Я оборвал себя на полуслове и устремился к молодой блондинке, в перетянутом поясом белом плаще, которая как раз проходила мимо.

— Послушайте, мисс…

Эта юная блондинка, вероятно, отлично усвоила, как нужно поступать, когда тебя окликнет незнакомый человек на пустынной улице. Она взглянула на меня и бросилась бежать. Но не тут-то было. Она поскользнулась на мостовой и чуть не упала, но удержалась. Однако, не успела блондинка пробежать и несколько шагов, как я оказался рядом. После некоторых тщетных попыток освободиться, она сдалась, повернулась и обвила мою шею руками. В этот момент нас и догнала Мэгги, лицо которой приняло знакомое пуританское выражение.

— Давно успели подружиться с этой девушкой, майор Шерман?

— Сегодня утром. Это Труди. Труди Ван Гельдер.

— О-о! — Мэгги ободряюще погладила ее по руке, но Труди не обратила никакого внимания и еще крепче обняла меня за шею, восхищенно уставившись прямо в лицо с расстояния около четырех дюймов.

— Вы мне нравитесь,— заявила она.— Вы милый.

— Да, я знаю. Вы это уже говорили. О, черт возьми!

— Что делать? — спросила Мэгги.

— Что делать? Придется доставить Труди домой. Именно доставить. Посадить ее в такси, так она выпрыгнет у первого же светофора. Ставлю сто против одного, что старая карга, которая, как предполагается, смотрит за ней, задремала, и сейчас отец Труди прочесывает весь город. Право же, ему проще было бы посадить ее на цепь — дешевле стоило бы.

Я разомкнул руки Труди (что далось не просто) и поднял ее левый рукав. Сначала я взглянул на руку, а потом посмотрел на Мэгги. Та широко раскрыла глаза и плотно сжала губы, увидев, как изуродована рука следами шприца. Я опустил рукав и обследовал вторую руку. При первой встрече Труди плакала, а сейчас она стояла и хихикала, будто все это было веселой шуткой.

— Свежих следов нет,— буркнул я.

— Вы хотите сказать, что не видите свежих следов? — спросила Мэгги.

— Не вижу… Что ж, по-вашему, мне делать? Заставить ее стоять под этим холодным дождем и демонстрировать стриптиз прямо на берегу канала, под органную музыку? Подождите минутку…

— В чем дело?

— Хочу подумать,— терпеливо ответил я.

Я стоял и думал. Мэгги послушно ждала, а Труди захватила мою руку, как будто та была ее собственностью, и с обожанием смотрела на меня, Наконец я спросил Мэгги:

— Вас в церкви никто не видел?

— Насколько я могу судить — нет.

— Но Белинду, конечно, видели?

— Конечно. Но, пожалуй, не узнают, если увидят снова. Там все с покрытыми головами. У Белинды шарф и плащ с капюшоном, и она сидит в темном углу. Я заглядывала в дверь и видела.

Вызовите ее. А сами дождитесь, пока не кончится служба, и продолжайте слежку за Астрид. И постарайтесь запомнить лица — и как можно больше — из тех, кто был в церкви.

Па лице Мэгги появилось кислое выражение.

— Боюсь, что это будет трудно сделать. Почему?

— Они все выглядят одинаково.

— Все? Они что, китайцы?

— Большинство из них монахини с библией в руках и четкими у пояса. Волос не видно, и они в длинной черной одежде и в белых…

— Мэгги! Я с трудом сдержался.—Я ведь знаю, кик выглядят монахини!

Да, но тут есть и еще кое-что… Дело в том, что они все очень молодые и красивые…

— Ничего странного. Совсем не обязательно быть уродиной, чтобы стать монахиней. Позвоните в ваш отель и оставьте координаты. Ну, Труди, пошли домой!

Она послушно пошла за мной, сперва пешком, а потом мы сели в такси. Пока ехали, Труди держала мою руку и очень оживленно несла всякий вздор. У дома Ван Гельдера я попросил шофера подождать.

Девушка получила солидную порцию нотаций и от Ван Гельдера, и от Герты, выданную с той суровостью и страстностью, которые всегда маскируют чувство облегчения, и была отправлена в постель.

Ван Гельдер наполнил стаканы с поспешностью человека, которому не терпелось выпить, и пригласил меня присесть. Я отказался.

— Меня ждет такси. Где в это время можно найти полковника де Граафа? Я хочу одолжить у него машину, желательно, способную развивать большую скорость.

Ван Гельдер улыбнулся.

— Не буду отвлекать вас вопросами, друг мой. Вы найдете полковника в его служебном кабинете — сегодня он долго пробудет там.— Он поднял свой стакан.— Тысячу благодарностей! Я очень беспокоился.

— Вы послали полицейский наряд, чтобы разыскать ее?

— Неофициальный… И знаете, почему? — Ван Гельдер снова улыбнулся, но уже как-то криво.— Об этом извещены всего несколько близких людей. А ведь в Амстердаме почти миллион жителей!

— Как вы думаете, почему она ушла далеко от дома?

— О, здесь как раз нет ничего странного. Герта часто водит Труди туда. Я имею в виду церковь. Ее посещают выходцы с острова Хайлер. Это гугенотская церковь. На Хайлере, правда, тоже есть церковь… Скорее, не церковь, а нечто вроде служебного помещения, которая по воскресеньям используется в качестве молельного дома. Герта и туда ее возит — они часто бывают на острове. Две эти церкви да Вондель-Парк — единственные места прогулок бедной девочки.

В комнату, ковыляя, вошла Герта. Ван Гельдер с тревогой взглянул на нее. В ответ она удовлетворенно кивнула и вышла.

— Слава Богу, хоть инъекций нет.— Ван Гельдер осушил свой стакан.

— На этот раз — нет.— Я тоже выпил, попрощался и ушел.

Я расплатился с шофером на Марниксстрат и вышел из машины. Ван Гельдер успел предупредить де Граафа о моем приходе, и тот уже ждал. Если он и был занят, то не показывал этого ни единым жестом.

Как обычно, полковник восседал в кресле, стол перед ним блистал чистотой, пальцы подпирали подбородок, а опущенные глаза словно созерцали бесконечность.

— Можно предполагать, что вы делаете успехи? — приветствовал он меня.

— Боюсь, такое предположение ошибочно.

— Как? Ничего нет?

— Лишь толкаюсь в тупиках.

— Как я понял из слов инспектора, вы собираетесь просить у меня машину?

— Если можно.

— Я могу поинтересоваться, зачем она вам.?

— Чтобы заезжать на ней в тупики… Но не это главное. Я хотел попросить вас и о другом.

— Я это и подозревал.

— Мне хотелось бы получить ордер на обыск.

— Зачем?

— Чтобы произвести обыск,— терпеливо объяснил я.— Разумеется, самым официальным образом. В присутствии полиции.

— Где вы хотите произвести обыск?

— На складе сувениров «Моргенстерн и Моггенталер». В районе доков. Точного адреса я не знаю.

— Я слышал об этом складе,— де Грааф кивнул.— Но у меня против них ничего нет. А у вас?

— Тоже.

— В таком случае, откуда такое любопытство?

— Клянусь Богом, сам не знаю. Вот и хочу выяснить, откуда у меня такое любопытство. Я был там сегодня вечером.

— Но ведь вечером он закрыт. Я позвенел перед ним связкой отмычек.

— Вы же знаете, что эти инструменты противозаконны! сурово сказал он.

— Я спрятал отмычки и карман.

— Какие инструменты?

— Что ж, видимо, у меня была минутная галлюцинация, равнодушно сказал де Грааф.

— Мне, например, любопытно, почему у них на стальной двери установлен замок с реле времени? Мне любопытно, почему у них огромные запасы библий.— Я не упомянул про запах гашиша и о человеке, стоявшем за куклами. Но больше всего меня интересует список людей, снабжающих эту контору.

— Ордер на обыск можно оформить под любым предлогом,— сказал де Грааф.— Я сам пойду с вами. Несомненно, утром вы объясните причину вашей заинтересованности более подробно. Теперь насчет машины. Ван Гельдер предложил отличный автомобиль. Через пару минут сюда прибудет полицейская машина, снабженная всем необходимым, начиная с двусторонней радиосвязи и кончая наручниками, но внешне оформленная под такси. Но, как вы сами понимаете, вождение такси создаст вам определенные трудности.

— Я постараюсь все предусмотреть. Ничего нового мне не сообщите?

— Тоже через пару минут. Эта машина доставит кое-какие сведения из протокольного отдела.

И действительно, через пару минут на стол полковника легла папка. Он просмотрел бумаги.

— Астрид Лемэй,— начал де Грааф.— Как ни странно, это ее настоящее имя.— Отец — голландец, мать — гречанка. Служил вице-консулом в Афинах. Ныне уже покойный. Где находится мать, неизвестно. Астрид 24 года. Никаких улик против нее нет, но, с другой стороны, о ее жизни практически ничего не известно. И вообще, сведения довольно туманные. Работает официанткой в ночном клубе «Балинова», живет поблизости от него в маленькой квартирке. Имеет одного известного нам родственника — брата по имени Джордж. Двадцати лет. Ага, вот это может вас заинтересовать: Джордж, видимо, прожил шесть месяцев за счет Ее Величества.

— Наркотики?

— За нападение и попытку ограбления. Все было проделано совершенно непрофессионально. Допустил ошибку, напал на переодетого сыщика. Подозревался в употреблении наркотиков. Возможно, с помощью ограбления он хотел добыть деньги для покупки очередной порции. Вот и все, чем мы располагаем…— Полковник взял другую бумагу.— Числа и цифры, которые вы нам дали: МОО 144,— позывные бельгийского каботажного судна «Марианна», прибывающего завтра из Бордо. Ну как, опытный у меня штат, не правда ли?

— Я никогда в этом не сомневался. Когда именно прибывает судно?

— В полдень. Считаете, стоит произвести обыск?

— Там вы наверняка ничего не найдете. И, пожалуйста, не показывайтесь вблизи причала. Как насчет двух других цифр?

— Боюсь, насчет 910020 — ничего. И насчет 2797— тоже.— Он помолчал, видимо, что-то взвешивая в уме.— А может это означает дважды 797? Например, 797797?

— Все, что угодно.

Де Грааф вынул из ящика стола телефонную книгу, но потом отложил ее и взял трубку.

Номер телефона 797797,— сказал он.— Выяснить, на чье имя он зарегистрирован. И, пожалуйста, сделайте это немедленно.

Мы сидели молча. Вскоре раздался звонок. Де Грааф выслушал и повесил трубку.

Телефон ночного клуба «Балинова»,— сказал он.

— У опытного штата — ясновидящий босс!

— И о чем вам говорит мое ясновидение?

— О ночном клубе «Балинова»,— ответил я и поднялся.— Как вы думаете, полковник, у меня не очень запоминающееся лицо?

— Такое лицо трудно забыть. И эти белые шрамы… Кажется, хирург плохо постарался.

Напротив, он очень постарался… скрыть свою несостоятельность по части пластических операций. У вас здесь есть коричневая краска?

— Коричневая краска? — Он, моргая, посмотрел на меня, а потом широко улыбнулся.— Только не это, майор Шерман! Гримироваться? В наш-то век? Шерлок Холмс умер много лет назад.

— Если бы я хоть наполовину обладал смекалкой Шерлока Холмса,— сказал я с чувством,— то мне не понадобился бы никакой грим.


Глава 6 Желто-красное «такси», которое мне предоставили, внешне выглядело как обычный «опель», но, видимо, на нем стоил форсированный двигатель. Полиция вообще здорово потрудилась над этой машиной. Она была снабжена сиреной, мигалкой, обычной для полицейских машин, и светящимся «стоп-знаком». Под передним пассажирским сидением лежали веревки, пакеты для оказания первой помощи и баллоны со слезоточивым газом. В надверных карманах — Наручники с ключами. Что хранилось в багажнике — одному Богу известно. Да я и не интересовался. Мне требовалась скоростная машина, и я ее получил. Я остановился в запрещенном для стоянки месте, возле ночного клуба «Балинова», прямо напротив постового полицейского. Тот почти незаметно кивнул и удалился размеренным шагом — он узнал полицейское такси с первого взгляда и не собирался объяснять возмущенным горожанам, почему одному из таксистов сходит с рук то, за что остальные получали квитанцию о штрафе. Я вышел, запер машину и отправился ко входу в клуб, Над выходом вспыхивала и гасла неоновая вывеска и пара неоновых танцовщиц исполняла гавайский танец хула-хула, хотя я совершенно не улавливал связи между Индонезией и Гавайскими островами. Можно предположить, что это танцовщицы с острова Бали, но тогда возникал вопрос, почему они одеты, или, скорее, раздеты, на гавайский лад? По обе стороны от входной двери красовались витрины, в которых иллюстрировалось с помощью весьма недвусмысленных картинок, какие культурные наслаждения можно получить в этом клубе. Сведущие люди угадывали за этими картинками даже нечто большее. Молодые девушки, изображенные находчивым художником лишь в серьгах и браслетах, казались почти неприлично разодетыми. Однако меня больше заинтересовала физиономия кофейного цвета, смотревшая в упор из отражения в стекле. Если бы я не был уверен, что это я сам, я бы себя не узнал. Я вошел в клуб. Клуб «Балинова», согласно лучшей из проверенных временем традиций, представлял собой маленький зал – душный, прокуренный и насыщенный неописуемым благовонием, главным ингредиентом которого, казалось, был запах жженой резины. Предполагалось, вероятно, что этот аромат настроит клиентов на соответствующий лад для получения максимума удовольствий от ожидаемых развлечений, но реальный эффект оборачивался параличом обоняния, наступавшем буквально через несколько секунд. Сквозь плавающие под потолком облака дыма едва пробивался намеренно приглушенный свет, и лишь одно место выхватывал ослепительный луч прожектора — сцену, которая, опять-таки согласно стандарту, была вовсе не сценой, а крохотной круглой танцевальной площадкой в центре зала. В большинстве своем за столиками располагались представители мужского пола, начиная от восторженно глазеющей по сторонам молодежи и кончая липнущими ко всему глазами-бусинками веселыми старичками, чье зрение, по-видимому, не затуманили прожитые годы. Одежда почти всех посетителей выглядела весьма солидно, ибо первоклассные ночные клубы Амстердама, призванные удовлетворять утонченные вкусы любителей своеобразного вида пластического искусства, предназначались вовсе не для пенсионеров. Короче говоря,— эти клубы — отнюдь не дешевое удовольствие, а «Балинова» был очень и очень дорогим заведением, можно смело сказать, одним из самых дорогих в городе, в котором, к тому же, бессовестно обсчитывали. Среди посетителей находилось лишь несколько женщин. Я безо всякого удивления увидел Белинду и Мэгги. Они сидели за столиком недалеко от входа. Перед ними стоял какой-то мутно-бледный напиток. Обе выглядели замкнуто и отрешенно, особенно Мэгги. На какое-то время маскировка показалась мне излишней — когда я вошел, никто даже не взглянул в мою сторону. Да и кто мог заинтересоваться мною в данной ситуации, когда у публики, можно сказать, чуть не трескались линзы в дорогих очках — такими пламенеющими взорами сопровождали они происходящее на сцене, стараясь не упустить ни одного нюанса, ни одной детали оригинального и содержательного балетного номера, демонстрировавшегося под аккомпанемент дисгармонического буханья и астматического сопения душераздирающего оркестра, который звучал бы совершенно органично в штамповочном цехе. Хорошо сложенная молодая чертовка, сидя в пенящейся ванне, пыталась дотянуться до полотенца, хитро подвешенного на один ярд дальше, чем она могла достать. Воздух казался наэлектризованным, публика пыталась предугадать, какую из весьма ограниченного числа возможностей выберет эта несчастная. Я подошел к столику девушек, приветствовал Белинду улыбкой, которая при моей новой внешности вполне могла считаться ослепительной. Та быстро отодвинулась от меня дюймов на шесть и подняла носик дюйма на два выше обычного.

— Задавака! — сказал я. Обе девушки удивленно уставились на меня, а я кивнул на сцену и спросил: — Почему никто из вас не подойдет к этой несчастной и не поможет ей?

После довольно долгой паузы Мэгги сказала:

— Что с вашим лицом?

— Маскировка. И говорите потише.

— Но… но я звонила в отель всего две или три минуты назад,— прошептала Белинда.

— Шептать тоже не надо. В «Балинову» меня направил полковник де Грааф. Она, что, пришла прямо сюда?

Обе утвердительно кивнули.

— И больше отсюда не уходила?

— В эту дверь — нет,— ответила Мэгги.

— Вы постарались запомнить лица монахинь, когда те выходили из церкви? Как я вас просил?

— Мы старались,— ответила Мэгги.

— Заметили хотя бы в одной из них что-нибудь странное или необычное?

— Нет, ничего… Кроме того, что все монахини здесь очень красивы.

— Мэгги уже говорила мне об этом. И это все? Они посмотрели друг на друга, словно в нерешительности, а потом Мэгги сказала:

— Откровенно говоря, кое-что странное было: нам показалось, что из церкви вышло меньше народа, чем вошло.

— В церкви, несомненно, было намного больше народу, чем оттуда вышло,— подтвердила Белинда.— Я ведь присутствовала на службе, вы же знаете.

— Знаю,— терпеливо сказал я.— Что означает «намного больше»?

— Ну немного больше,— ответила, ощетинившись, Белинда.

— Вот те на! Мы уже опустились до «немного». Вы, конечно, удостоверились, что в церкви никого не осталось?

Теперь ощетинилась Мэгги:

— Вы же сами велели идти за Астрид Лемэй. Мы не могли ждать…

— А вам не приходило в голову, что кто-то мог остаться, чтобы помолиться в одиночестве? Или вы просто плохо считаете?

Белинда гневно поджала губы, а Мэгги положила ладонь на ее руку.

— Это нечестно, майор Шерман! — И это говорила Мэгги.— Может, мы и ошибаемся, но с вашей стороны это нечестно!

Когда Мэгги говорит так, я всегда к ней прислушиваюсь.

— Простите, девочки! Когда такие трусливые люди, как я, чувствуют беспокойство, они отыгрываются на людях, не имеющих возможности им ответить…— Тут они одарили меня нежными и сочувственными улыбками, от которых в обычное время я полез бы на стену, но которые в эту минуту чрезвычайно меня тронули. Может быть, грим каким-то образом повлиял на мою нервную систему.— Одному Богу известно, сколько я делаю ошибок, гораздо больше, чем вы…— Это была правда, и именно тогда я совершил одну из величайших ошибок: мне следовало более внимательно выслушать информацию девушек.

— Ну, а что теперь? — спросила Мэгги.

— Да, что нам теперь делать? — повторила Белинда. Меня явно простили.

— Ходите по ближайшим ночным клубам. Тут их предостаточно. Присматривайтесь к официантам, артистам, публике. Может, узнаете среди них кого-нибудь из тех, кто сегодня вечером был в церкви.

Белинда недоверчиво посмотрела на меня.

— Монахини — ив ночных клубах?

— А почему нет? Ходят же епископы на званые вечера?

— Но это не одно и то же!

— Развлечения есть развлечения, и так — во всем мире,— сказал я назидательным тоном.— Особенно обращайте внимание на тех, кто носит закрытые платья с длинными рукавами или бальные перчатки до локтей.

Почему именно на них? — спросила Белинда.

— Подумайте хорошенько и поймете сами. Если обратите внимание на кого-либо из этих людей, постарайтесь выяснить, где они живут. К часу будьте у себя в отеле. Там мы и встретимся.

— А что вы собираетесь делать? — спросила Мэгги. Я неторопливо оглядел зал.

— Мне еще нужно выяснить здесь массу вещей. Могу себе представить,— бросила Белинда.

Мэгги открыла рот, чтобы заговорить, но Белинда была избавлена от неизбежной в таком случае нотации. Зал взорвался восторженными возгласами и ревом восхищения. Зрители повскакивали со своих мест. Раздосадованная актриса решила проблему простым, но остроумным и чрезвычайно эффектным способом: перевернула ванну и, прикрыв ею румянец девственной стыдливости, словно черепашка под панцирем поползла к злополучному полотенцу. Там она встала, завернувшись в полотенце,— Венера, выходящая из морских глубин, и с царственной грацией поклонилась публике — ни дать ни взять мадам Мельба, когда прощается с публикой в театре Ковент-Гарден.

Восторженная аудитория свистела и требовала продолжения, особенно восьмидесятилетние старцы, но напрасно — ее репертуар был исчерпан. Она мило покачала головкой и, семеня, убежала со сцены, оставляя за собой облако мыльных пузырей.

— Этот номер мне нравится! — сказал я.— Держу пари, что ни одна из вас не додумалась бы до такого!

— Пошли, Белинда,— сказала Мэгги.— Нам здесь не место!

Они поднялись и вышли. Проходя мимо, Белинда шевельнула бровью, возможно, даже подмигнула мне — от нее всего можно ожидать — нежно улыбнулась и сказала:

— Пожалуй, таким вы мне нравитесь.

Я остался и, сидя, размышлял о смысле последнего замечания, потом прошел до дверей посмотреть, не пойдет ли кто за ними, и убедился, что действительно идут. Первым шел грузный, толстый тип с огромными челюстями и добродушным выражением лица. Но это едва ли имело какое-либо значение, так как за ним последовало еще несколько десятков человек. Ведь главное развлечение вечера было уже позади. Такие грандиозные моменты выпадают редко и вряд ли повторяются вновь — разве только трижды за вечер «семь вечеров в неделю» — и теперь клиенты направились к более сочным пастбищам, где можно выпить за четверть цены.

Вскоре клуб наполовину опустел, дымовая завеса стала рассеиваться, и видимость улучшилась, но в минутном затишье я не увидел ничего интересного. Вокруг суетились официанты. Я заказал виски, в котором тщательный химический анализ с трудом обнаружил бы каплю алкоголя. Какой-то старичок, двигаясь целеустремленно, вытирал крошечную танцплощадку — он смахивал на жреца, исполняющего священный ритуал. Оркестр уже не играл, а оркестранты, видимо, были начисто лишены слуха.

И в этот момент я увидел ту, ради которой пришел сюда, но, похоже, наша встреча не обещала быть долгой.

Астрид Лемэй стояла у двери, ведущей во внутренние помещения, поправляя накидку на плечах, в то время как какая-то другая девушка шептала ей что-то на ухо. По напряженному выражению их лиц, по торопливым жестам было видно, что разговор идет о чем-то важном. Астрид несколько раз кивнула в ответ, а потом пробежала через крошечный зал и выскочила на улицу. Я последовал за ней. Я почти нагнал ее и был всего в нескольких футах позади, когда она свернула на Рембрандтсплейн. Потом Астрид остановилась. Я тоже остановился и посмотрел в том направлении, куда смотрела она, и прислушался к тому, к чему прислушивалась она.

Шарманка стояла на улице, возле летнего кафе под навесом. Даже в столь поздний час кафе было набито битком, и многострадальные посетители выглядели так, будто они готовы уплатить большие деньги за то, чтобы очутиться подальше отсюда. Шарманка казалась точной копией стоящей перед моим отелем — в той же крикливой цветочной гамме, под пестрым балдахином, с плясавшими на эластичных шнурках куклами в таких же нарядах. Но эта уступала той, как в техническом, так и в музыкальном отношении. Шарманкой тоже управлял древний старец, но у него, в отличие от моего знакомца у «Эксельсиора», была борода, не меньше фута длиной, волнистая, седая и, похоже, не мытая и не знавшая расчески с тех пор, как ее обладатель перестал бриться. Шляпа и английская армейская шинель, доходившая до щиколоток, составляли наряд старика. В потоке вскриков, стенаний и хрипов шарманки мне померещился отрывок из «Богемы» хотя Пуччини никогда не заставлял умирающую Мими страдать так, как она страдала бы, очутись в этот вечер здесь.

Немногочисленная, но, видимо, внимательная публика состояла всего из одного человека. Я узнал его — он толкался в группе юнцов, которых я видел возле шарманщика у своего отеля. Одежда его была поношенной, но имела опрятный вид. На болезненно худые плечи падали прямые черные волосы, из-под куртки на спине торчали острые лопатки. Даже на расстоянии 20 футов я видел, что он дошел до крайней степени истощения. Я мог рассмотреть лишь часть его лица, но и этого вполне хватало, чтобы нарисовать весь облик: впалые, как у чахоточного, щеки, кожа цвета старого пергамента.

Он стоял, привалившись к шарманке, но отнюдь не из-за любви к Мими, без подпорки он бы попросту упал. Было совершенно ясно, что парень серьезно болен и находится на грани обморока. Временами его тело сотрясалось от непроизвольных конвульсий, и изо рта вырывались какие-то рыдающие гортанные звуки.

Старик явно понимал, что клиент невыгодный, и суетился вокруг него, укоризненно прищелкивая языком и беспомощно взмахивая руками.

В то же время он опасливо оглядывался через плечо и обводил глазами площадь, будто кого-то или чего-то боялся.

Астрид быстро подошла к шарманке, не зная и не подозревая, что я следую за ней по пятам. Она улыбнулась старику, словно прося у него прощения, обхватила молодого человека и оттащила его от шарманки. На мгновение тот попытался выпрямиться, и я увидел, что это довольно высокий парень, дюймов на шесть выше девушки, и его рост лишь подчеркивает ужасную худобу. Неподвижные, остекленевшие глаза и лицо человека, умирающего от истощения. Неестественно впалые щеки, создающие впечатление отсутствия зубов.

Астрид наполовину вела его, наполовину тащила на себе. Но хотя он весил не больше, чем она — а может даже и меньше — его неуправляемые движения чуть не сбивали ее с ног.

Не говоря ни слова, я подошел, обхватил молодого человека рукой — мне показалось, что я обнимаю скелет, и освободил девушку от тяжести. Астрид взглянула на меня, и в глазах вспыхнули страх и беспокойство. Моя окраска вряд ли внушала доверие.

— Прошу вас, не надо, — сказала она умоляющим голосом.— Я сама. Уходите.

— Вам не справиться, мисс Лемэй! Ведь мальчик серьезно болен.

Она уставилась на меня.

— Мистер Шерман?

— Угу… Но это мне не очень нравится… Час назад или немногим больше вы утверждали, что никогда меня не видели и не имеете понятия, как меня зовут, а теперь, когда я стал смахивать на негра и стал настолько привлекателен… Опля!..

Джордж, резиновые ноги которого обмякли, чуть не выскользнул у меня из рук. Я понял, что вальсируя таким образом по Рембрандтсплейн, мы далеко не уйдем. Поэтому я наклонился, чтобы поднять и перекинуть его через плечо, но Астрид в панике схватила меня за руку.

— Нет, нет! Не надо так! Не надо!

— Почему? — рассудительно спросил я. Ведь так будет легче.

— Нет, нет! Если вас увидит полиция, его заберут! Я выпрямился, снова обхватил Джорджа и попытался,

насколько это было возможно, удержать его в вертикальном положении.

— Преследователь и преследуемые,— заметил я.— Вы с Ван Гельдером.

— Простите?

— А ваш братец Джордж…

— Откуда вам известно его имя? — прошептала она.

— Моя работа как раз и заключается в том, чтобы все знать,— торжественно заявил я.— Так вот, ваш братец Джордж поставил себя в невыгодное положение, дав полиции повод заинтересоваться им. Иметь братом бывшего заключенного не всегда удобно в социальном отношении.

Она промолчала. Мне кажется, я еще не встречал человека более несчастного, чем она в эти минуты.

— Где он живет? — спросил я.

— Со мной, конечно! — Мой вопрос как будто удивил ее.— Здесь, неподалеку.

Действительно, дом находился примерно в пятидесяти ярдах, в узком грязном переулке за клубом «Балинова». Никогда не поднимался по такой узкой и извилистой лестнице, как та, которая вела к квартире Астрид. Сгибаясь под тяжестью Джорджа, я взобрался наверх.

Она открыла дверь в квартиру, оказавшуюся немногим больше кроличьей клетки, и состоявшую, насколько я мог видеть, из крошечной гостиной и смежной с ней такой же крошечной спальни. Я прошел прямо в спальню, опустил Джорджа на узкую кровать и, выпрямившись, вытер лоб.

— Ну и ну! — сказал я.— Легче забираться по стремянке, чем по вашей проклятой лестнице.

— Извините. В женском общежитии было бы дешевле и… Но с Джорджем… Кроме того, в клубе не так много платят.

Судя но этим двум крошечным комнатушкам, опрятным, но бедным, как и одежда Джорджа, в клубе «Балинова» ей действительно платили мало.

Я сказал:

— Люди в вашем положении должны быть счастливы, даже имея это малое.

— Простите?

— Никаких «простите»! Вы хорошо знаете, что я имею к виду. Не правда ли, мисс Лемэй? Простите, могу я называть вас просто Астрид?

— Откуда вы знаете мое имя!.. Откуда… откуда вам известно обо мне?

— Хватит! — сказал я довольно грубо.— Хотя бы ради вашего дружка!

— Дружка! У меня нет дружка!

— Значит бывшего дружка! Или, может, его лучше называть покойным дружком?

— Вы имеете в виду Джимми? — прошептала она.

— Да, да, Джимми Дюкло! — Я кивнул.— Не знаю, в какой степени, но в его гибели виноваты и вы. Он, однако, успел рассказать кое-что о вас. У меня даже есть ваше фото.

Она была в полном замешательстве.

— Но… но в аэропорту…

— А чего вы могли ждать от меня? Чтобы я заключил вас в объятия? Джимми убили там, потому что он на что-то решился. На что именно?

— Простите, но я ничем не могу вам помочь.

— Не можете или не хотите?

Она промолчала.

— Вы любили его, Астрид? Я имею в виду Джимми?

Она молча взглянула на меня. Когда она медленно кивнула в ответ, глаза ее уже повлажнели.

— И, тем не менее, вы ничего не хотите сказать? — Молчание. Я вздохнул и попробовал с другой стороны.— Джимми говорил вам, чем он занимается?

Она покачала головой.

— Но вы догадывались? Она кивнула.

— И сообщили кому-то о своей догадке? Это ее доконало.

— Нет! Нет и нет! Никому! Клянусь Богом, никому не говорила!

Она, несомненно, любила его и сейчас не лгала.

— Он никогда не упоминал обо мне?

— Нет.

— Но вы знаете, кто я?

Она молча смотрела на меня, и по ее щекам медленно скатились две слезы.

— Вы ведь отлично знаете, что я работаю в отделе по борьбе с наркотиками в лондонском отделении Интерпола!

Она продолжала молчать. Я схватил ее за плечи и сильно встряхнул.

— Ну как, знаете? — Она кивнула.

Так кто же вам обо мне сказал, если не Джимми?

— Господи! Пожалуйста, оставьте меня в покое!

За первыми слезами полились ручьи. Видно, в этот день ей было суждено плакать, а мне вздыхать, так что я опять вздохнул и, снова изменив тактику, взглянул на юношу, лежавшего на кровати.

— Насколько я понимаю, Джордж — не кормилец в семье,— сказал я.

— Джордж не может работать,— произнесла она таким тоном, словно излагала очевидные вещи.— Он уже больше года не работает. Но при чем тут он?

— При всем…— Я подошел и склонился над ним, пристально всмотрелся в лицо, приподнял и опустил одно веко.— Что вы с ним делаете, когда он в таком состоянии?

— Ничего нельзя сделать.

Я завернул рукав на костлявой руке Джорджа. Исколотая, вся в пятнах, обескровленная, она имела отталкивающий вид. По сравнению с ней, рука Труди была красивой.

Я сказал:

— Никто никогда не сможет ему чем-либо помочь. И вы это знаете, не так ли?

— Знаю! — Она перехватила мой внимательный взгляд, перестала вытирать лицо кружевным платочком размером с почтовую марку и горько улыбнулась.— Хотите, чтобы я показала и свою руку?

— Не в моих обычаях обижать симпатичных девушек. Я только хочу задать вам несколько простых вопросов, на которые вы в состоянии ответить. Давно Джордж на игле?

Три года.

— Как долго вы работаете в клубе?

— Три года.

— Вам нравится?

— Нравится! — Эта девочка выдавала свои чувства, стоило ей только открыть рот.— Да вы знаете, каково работать к ночном клубе?! Да еще в таком ночном клубе?! Гадкие и мерзкие одинокие старики с их жадными взглядами…

— Джимми Дюкло не был ни мерзким, ни гадким, ни старым!

Она растерялась.

— Нет… Конечно, нет! Джимми…

— Джимми Дюкло погиб, Астрид! И погиб из-за официантки ночного клуба, которую шантажируют.

— Меня никто не шантажирует!

— Нет? В таком случае, кто же заставляет вас молчать? Или выполнять работу, которую вы явно ненавидите? И что конкретно позволяет им оказывать давление? Может, причина в Джордже? Что же он натворил, или что они ему приписывают? Он сидел в тюрьме, это мне известно, тут что-то другое. И что заставило вас шпионить за мной? Что вам известно о гибели Джимми Дюкло? Я знаю, как он погиб, но кто его убил и почему?

— Я не знала, что его убьют…— Она опустилась на диван и закрыла лицо руками. Плечи ее дрожали.— Я не знала, что его убьют.

— Ну хорошо, Астрид…— Я отступился, ибо ничего не мог от нее добиться, кроме растущего к себе чувства неприязни. Она, видимо, действительно любила Дюкло, прошел всего один день с момента его гибели, а я тут бережу кровоточащую рану.— Я знаю, что грозит вам, если вы заговорите, но, ради собственного блага, Астрид, подумайте над моими словами! Вы должны думать о своей жизни и больше ни о чем. Жизнь Джорджа уже вся позади.

— Я ничего не могу сделать… ничего не могу сказать,— она все еще сидела, закрыв лицо руками.— Прошу вас, уходите!

Я решил, что тоже не смогу здесь больше ничего сделать и ничего сказать, и поступил так, как просила она — я ушел.

Оставшись лишь в брюках и майке, я заглянул в крошечное зеркальце в маленькой ванной. От грима на лице, руках и шее не осталось и следа, чего я отнюдь не мог сказать о большом белом полотенце, которое уже не было белым, а приняло — и боюсь, необратимо — шоколадный оттенок.

Из ванной я вышел в спальню. Она едва вмещала кровать и небольшой диванчик, который также годился для сна.

Мэгги и Белинда устроились на кровати. Обе выглядели весьма привлекательно в нарядных ночных сорочках, которые, казалось, состояли главным образом из дырочек. Но в этот момент мой ум занимали совсем другие проблемы.

— Вы испортили наше полотенце,— пожаловалась Белинда.

— Скажете, что вы снимали им грим.— Я потянулся за своей рубашкой, ворот которой тоже приобрел устойчивый коричневый оттенок.— Значит, большинство девушек, работающих в ночных клубах, живут в женском общежитии?

Мэгги кивнула.

— Так сказала Мэри.

— Мэри?

— Да, та славная девушка-англичанка, которая работает в «Трианоне».

— В «Трианоне» славные англичанки не работают. Там работают только легкомысленные английские девицы. Она не из тех, что были в церкви? — И когда Мэгги отрицательно покачала головой, я добавил: — Ну что ж, по крайней мере, это согласуется с рассказом Астрид!

— Астрид? — переспросила Белинда.— Вы с ней говорили?

— Я провел с ней часть дня. Но, боюсь, без особого успеха. Она не отличалась общительностью.— Вкратце я рассказал им, как замкнуто держалась Астрид, и продолжал: — Так вот, пора вам понемножку приниматься за настоящую работу, вместо того, чтобы шляться по ночным кабакам.— Они переглянулись и затем удостоили меня холодными взглядами.— Вы, Мэгги, прогуляйтесь завтра в Вондель-Парк. Посмотрите, не будет ли там Труди, вы ведь ее знаете. Только постарайтесь, чтобы она вас не видела — она тоже вас знает. Приглядитесь, чем занимается, с кем встречается, разговаривает. Это большой парк, но Труди вы легко найдете: ее сопровождает очаровательная старушечка, пяти футов в обхвате. А вы, Белинда, понаблюдайте завтра вечером за женским общежитием. Если увидите какую-нибудь девушку из церкви, следуйте за ней и посмотрите, куда она пойдет и что будет делать.— Я с отвращением влез в свою совершенно мокрую куртку.— Спокойной ночи!

— И это все? Вы уходите? — спросила Мэгги с некоторым удивлением.

— Ого, какая спешка,— подхватила Белинда.

— Завтра вечером,— пообещал я,— я уложу вас в постельки и расскажу сказочку о Златовласке и трех медведях. А сегодня у меня дела.



Глава 7 Я припарковал полицейскую машину на самом знаке «Стоянка запрещена», выведенном краской на мостовой, и оставшиеся сто ярдов до отеля прошел пешком. Шарманка исчезла куда-то, холл отеля пустовал и лишь помощник управляющего дремал в одиночестве за столом. Я тихонько протянул руку, снял с крючка свой ключ, поднялся пару пролетов по лестнице и только тогда вызвал лифт — чтобы не нарушать крепкий и, по-видимому, честно заработанный сон помощника управляющего. В номере я снял мокрую одежду, а это означало, что я снял с себя все, переоделся в сухое и на лифте спустился вниз в холл, небрежно бросив ключ от номера на стол. Помощник управляющего пробудился и, мигая, посмотрел на меня, потом взглянул на часы, потом на ключ. Именно в таком порядке.

— Мистер Шерман? Я не слышал, как вы приходили.

— Это было уже несколько часов назад. Вы спали. Так могут спать только невинные младенцы…

Но он не слушал и снова посмотрел на часы.

— Что вы тут делаете, мистер Шерман?

— Брожу во сне.

— Уже половина третьего ночи.

— Но ведь во сне днем не бродят! — с несокрушимой логикой заметил я. Потом повернулся и окинул взглядом холл.— Как? Ни швейцара, ни портье? Ни таксиста, ни шарманщика? И даже ни одного хвоста или тени в поле зрения? Тишина! Бездействие! Вас призовут к ответу за такую халатность!

— Простите!

— Вечная бдительность — так можно дослужиться до адмирала.

— Я вас –не понимаю.

— Кажется, я себя тоже не понимаю. Тут есть какие-нибудь парикмахерские, работающие в ночное время?

— Есть ли тут что… как вы сказали?

— Неважно! Уверен, найду где-нибудь!

Я вышел. Отойдя ярдов на двадцать от отеля я резко нырнул в какое-то парадное, бодро приготовившись оглушить любого, кому взбредет в голову последовать за мною. Но прошло несколько минут, и я понял, что за мной никто не следит. Тогда я добрался до своей машины и поехал в район доков. Оставив ее на соседней улице в некотором отдалении от церкви американских гугенотов, я вышел на набережную.

Канал, обсаженный деревьями, был темен и мрачен, и в его водах не отражалось ни одного огонька от тускло освещенных узких улиц, расходившихся в обе стороны. Церковь выглядела еще более ветхой и ненадежной и вызывала то странное ощущение безмолвия, отрешенности и настороженности, которое пробуждают многие церкви среди ночи. Огромный кран с массивной стрелой зловещим силуэтом выделялся на фоне ночного неба. Ни движения, ни звука, ни малейшего признака жизни. Только кладбища не хватало.

Я перешел улицу, поднялся по ступенькам и потянул дверь. Она оказалась незапертой. Пожалуй, не было никаких причин держать ее на замке, но, тем не менее, это обстоятельство удивило меня. Судя по всему, петли двери были отлично смазаны, ибо она открылась и закрылась совершенно беззвучно.

Я зажег фонарик и быстро очертил им круг в 360 градусов. Церковь пустовала. Тогда я приступил к более детальному осмотру. Внутри она оказалась еще меньше, чем можно было предположить, глядя снаружи, и старина ощущалась еще острее — я даже заметил, что дубовые скамьи с высокими спинками первоначально вырубались теслом. Я посветил наверх, но вместо обычной галереи увидел лишь шесть небольших и мутных окошек с цветными стеклами. Даже в солнечный день свет с трудом в них пробивался.

Дверь, в которую я вошел, служила единственным входом в церковь. В дальнем углу, между кафедрой и старинными органами виднелась еще одна дверь.

Я прошел к двери, взялся за ручку и выключил фонарь. Дверь слегка скрипнула. Я вошел в нее, к счастью, медленно и осторожно, ибо вместо пола под ногами оказались первые ступеньки лестницы, ведущей вниз. Я спустился по ним — 18 ступенек, образующих как бы законченный виток спирали, и осторожно двинулся вперед, вытянув руку, чтобы нащупать предполагаемую дверь. Но двери не было. Я включил фонарик.

Помещение, в котором я очутился, было наполовину меньше церкви, оставшейся у меня над головой. Я быстро обежал его лучом фонарика. Окна отсутствовали, единственным источником света могли служить две лампочки без абажуров, висевшие под потолком. Я отыскал выключатель и зажег свет. Эта комната выглядела мрачнее, чем сама церковь. Затоптанный и грубый деревянный пол покрывала грязь, накопившаяся за много лет. В центре стояло несколько столов и стульев. А вдоль боковых стен вытянулись кабины, очень узкие и высокие. Помещение походило на средневековое кафе.

Я почувствовал, как в носу защекотало от хорошо запоминающегося и ненавистного запаха. Его источник мог оказаться и любом месте, но мне показалось, что он исходит от одной из кабинок, расположенных справа. Я убрал фонарик, вынул из подмышечной кобуры пистолет, нащупал в кармане глушитель и надел его на ствол. Ступая мягко, как кошка, я пошел вдоль ряда кабинок, и нос вскоре подсказал мне, что я иду в правильном направлении. Первая кабина была пуста, вторая тоже. А потом до меня донеслось чье-то дыхание. Медленно, дюйм за дюймом, я добрался до третьей кабинки, и мой глаз и дуло пистолета заглянули в нее одновременно.

Предосторожность оказалась излишней. Меня не подстерегала опасность. На простом узком столе находились две вещи: пепельница, на которой лежал догоревший окурок сигареты, и голова человека, полулежавшего, навалившись на стол, в глубоком сне. Хотя лицо его было повернуто в другую сторону, я безошибочно — по худобе и ветхой, но аккуратной одежде узнал в нем Джорджа. Когда я видел его в прошлый раз, я готов был поклясться, что он не сможет встать с кровати, по крайней мере, в ближайшие 24 часа, вернее, я мог бы поклясться, будь он нормальным человеком. Но наркоманы в прогрессирующей стадии болезни — далеко не нормальные люди и способны испытывать удивительные, хотя и кратковременные, приливы энергии. Я не стал тревожить Джорджа, он не представлял никакой опасности.

В конце комнаты, между двумя рядами кабинок, располагалась еще одна дверь. Я открыл ее уже гораздо смелее, вошел, нащупал выключатель и зажег свет.

Я попал в большую, но очень узкую комнату, занимавшую всю ширину здания, но не более десяти футов в длину. По обе стороны располагались полки, сплошь заставленные библиями. Я ничуть не удивился, обнаружив точные копии тех, что хранились на складе Моргенстерна и Моггенталера и которые Первая протестантская церковь щедро рассылала по амстердамским отелям. Казалось, вновь исследовать их нет никакого смысла, но я все же заткнул пистолет за пояс, подошел к полкам и присмотрелся к библиям. Взяв наудачу несколько экземпляров и полистав их, я нашел, что они совершенно невинны, как и положено библиям, а это наивысшая из степеней невинности.

Потом я вынул пару книг из второго ряда и бегло просмотрел их — то же самое. Я раздвинул второй ряд и вытянул библию из третьего ряда.

Этот экземпляр мог быть, а мог и не быть невинным, в зависимости от того, как истолковать то плачевное состояние, в котором он находился, но для использования в качестве библии был совершенно не пригоден, ибо внутри, в самом центре и почти во весь разворот находилось вырезанное ровное углубление, по форме и по размеру напоминающее крупный плод инжира. Я раскрыл еще несколько книг из того же ряда и во всех нашел такие же выемки, сделанные, видимо, машинным способом. Отложив в сторону одну из искалеченных библий, я поставил остальные на прежнее место и направился к противоположной двери. Войдя в нее, я включил свет.

Спору нет, Первая протестантская церковь сделала — и вполне успешно — все возможное, чтобы удовлетворить требования авангардистского духовенства наших дней — идти в ногу со временем и активно сотрудничать с техническим веком, в котором мы живем. Вполне вероятно, эти духовные пастыри не ожидали такого буквального истолкования их пожеланий, но ведь всегда существует опасность искажения ретивыми исполнителями благих намерений, что, очевидно, и произошло в данном случае. Комната, занимавшая половину церковного подвала, служила, фактически, прекрасно оборудованной механической мастерской.

На мой неискушенный взгляд, здесь было все: токарные и фрезерные станки, прессы, тигели, матрицы, печь, большая штамповочная машина и верстаки, к которым крепились болтами еще какие-то машины помельче, чье назначение оставалось для меня загадкой. Часть пола была усеяна металлической, как мне показалось, латунной и медной, стружкой, вьющейся мелкими завитками. В мусорной корзине, в углу, грудой лежали куски уже негодных свинцовых труб и несколько рулонов использованного листового металла, которым кроют крыши. Короче говоря, самое что ни на есть рабочее помещение и притом явно производственного назначения. О характере продукции можно было лишь догадываться, ибо ни одного образца тут, разумеется, не держали.

Я не спеша дошел до середины комнаты, как вдруг скорее почувствовал, чем услышал, какой-то слабый, почти неуловимый звук со стороны двери, в которую вошел, и вновь испытал то странное и тревожное чувство, когда кажется, будто кто-то уставился тебе в спину — смотрит с расстояния всего в несколько ярдов, и притом с отнюдь не дружественными намерениями.

Я продолжал идти как ни в чем не бывало, а это совсем не просто, когда наверняка знаешь, что каждый твой последующий шаг может предвосхитить пуля, выпущенная из пистолета 38-го калибра. Или что-нибудь другое, не менее смертоносное. Но я все-таки шел, так как оборачиваться, не имея в руках ничего, кроме полой библии,— мой пистолет все еще был за поясом — несомненно значило спровоцировать рефлекторное движение лежащего на курке пальца нервного человека. Вел я себя, как последний болван, допуская идиотские ошибки, за любую из которых изругал бы всякого, а теперь, похоже, придется платить за них идиотскую цену. Незапертая входная дверь в церковь, незапертая дверь в подвал, свободный доступ для всякого, кто захотел бы поинтересоваться, что находится внутри — все это свидетельствовало об одном: о присутствии безмолвного человека с пистолетом в руке, задачей которого было воспрепятствовать не входу, а выходу, и, притом, воспрепятствовать самым радикальным образом. Где же он мог спрятаться? — подумал я. Может, за кафедрой, а может, за какой-нибудь боковой дверью на лестнице, наличие которой я просмотрел из-за непростительной беспечности.

Я дошел до конца комнаты, заглянул за последний токарный станок, хмыкнул, что должно было означать удивление, и нагнулся, словно хотел рассмотреть нечто, находящееся за станком. Я оставался в этом положении не более двух секунд, ибо какой смысл оттягивать то, чего не избежать. Когда я резко поднял голову над станком, ствол моего пистолета с глушителем уже находился на одном уровне с моим правым глазом.

Расстояние между нами составляло всего футов пятнадцать, он подкрадывался, неслышно ступая в подбитых резиной ботинках,— сморщенный, похожий на крысу человек с белым, как бумага, лицом и горящими, как уголь, глазами. То, что он направил в сторону токарного станка, за которым я стоял, было намного хуже, чем пистолет 38-го калибра. Держал он оружие, от одного вида которого кровь стыла в жилах,— двенадцатизарядный обрез-двустволку — пожалуй, самое грозное и эффективное оружие, когда-либо изобретенное для ближнего боя.

Я увидел его и в тот же миг спустил курок пистолета, ибо точно знал, замешкайся я на секунду — и он не упустит своего шанса.

На лбу сморщенного человечка расцвела красная розочка. Он сделал шаг вперед — рефлекс человека, уже ставшего мертвецом, и, обмякнув, опустился на пол почти так же беззвучно, как до этого подкрадывался ко мне. Рука его все еще сжимала обрез.

Я перевел взгляд на дверь, но если подкрепление и было, оно ничем себя не выдавало. Я выпрямился и перебежал к полке с библиями, но и там никого не обнаружил. Никого и в соседней комнате с кабинками, где все еще без сознания лежал Джордж.

Я, не церемонясь, поднял его со стула, перекинул через плечо и, затащив наверх, в церковь, небрежно свалил за кафедру, где он был надежно укрыт от взоров любопытствующих, пожелавших заглянуть в церковь через входную дверь, хоть я и не представлял, кому могло взбрести в голову заглядывать в церковь посреди ночи.

Открыв дверь, я выглянул наружу. Набережная канала по-прежнему тиха и безлюдна.

Три минуты спустя я остановил свое «такси» неподалеку от церкви, снова вошел в нее и, перетащив Джорджа в машину, бросил на заднее сиденье. Он тотчас же свалился па пол, а так как это положение, видимо, было для него более удобным, я оставил Джорджа в покое и, убедившись, что вокруг нет ни души и никого не интересуют мои действия, вернулся в церковь.

В карманах трупа я не обнаружил ничего, кроме нескольких самодельных сигарет, что вполне согласовывалось с его состоянием, когда он пришел по мою душу со своей пушкой — он до самой макушки накачался наркотиками. Я взял его оружие в левую руку, ухватил убитого за воротник куртки — любой другой способ запачкал бы пятнами крови мою одежду — единственный приличный костюм, который у меня оставался — и потащил его через подвал и вверх по лестнице, выключая по пути свет и закрывая за собой двери.

Снова осторожная разведка у выхода из церкви, снова пустынная тихая улица. Я перетащил труп к парапету и под скудным прикрытием своего «такси» опустил его в канал — так же бесшумно, как, несомненно, опустил бы и он меня, если бы чуть проворнее орудовал своим обрезом. Оружие отправилось вслед за ним.

Я вернулся к машине и открыл уже дверцу, как вдруг к соседнем с церковью доме распахнулась дверь, и появился человек, который, нерешительно оглядевшись, направился прямо ко мне. Дородный мужчина, облаченный во что-то вроде ночной рубашки, поверх которой он накинул халат, с довольно внушительной головой с гривой седых полос, седыми усами и пышущим здоровьем румянцем на щеках. Лицо его в этот момент выражало легкое удивление и дружелюбие.

— Чем могу помочь? Он обладал глубоким и звучным голосом, которым отлично владел, как человек, который привык к тому, что его слушает множество людей.— Что-нибудь случилось?

— А что должно было случиться?

— Мне почудилось, что в церкви какой-то шум.

— В церкви? — Теперь наступила моя очередь выглядеть удивленным.

— Да, в моей церкви. Вон там! — Он показал на нее, словно я не мог отличить церковь от обычного дома.— Я пастор Гудбоди… Доктор Таддеус Гудбоди. Я подумал, уж не забрался ли туда кто-нибудь посторонний…

— Только не я, ваше преподобие. Я уже забыл, когда посещал церковь в последний раз.

Он кивнул, как будто это его ничуть не удивило.

— Мы живем в век безбожия. Странный час вы выбрали для прогулок, молодой человек.

— Так я же водитель такси, работаю в ночную.

Он окинул меня скептическим взглядом и заглянул в машину.

— О, Боже милостивый! Там чей-то труп!

— Никакого трупа там нет, просто пьяный матрос, я везу его обратно на корабль. Он свалился с сиденья, вот я и остановился, чтобы водрузить его обратно. Я подумал,— добавил я елейным тоном,— что христианский долг просто требует от меня этого. Был бы труп, я не стал бы церемониться.

Мои профессиональные аргументы, однако, не возымели никакого действия. Тоном, которым он обращался, очевидно, к самым закоренелым грешникам из своей паствы, он сказал:

— Настоятельно требую, чтобы вы дали мне на него взглянуть.

Он решительно прорывался к такси, а я также решительно преграждал ему дорогу.

— Прошу вас, не надо лишать меня водительских прав.

— О, я так и знал… я так и знал! Дело настолько серьезно, что вас даже могут лишить водительских прав!

— Ну да! Если я сброшу вас в канал, я, естественно, потеряю права…— Я сделал вид, что задумался.— Конечно, если вам удастся выбраться оттуда.

— Что? В канал! Меня? Служителя Господа? Вы угрожаете мне насилием, сэр?

— Да.

Доктор Гудбоди быстро отступил от меня.

— Мне известен номер вашей машины, сэр. Я буду жаловаться.

Ночь приближалась к концу, а я еще хотел немного поспать прежде, чем наступит утро. Поэтому я решительно сел в машину и нажал на газ.

Доктор Гудбоди остался стоять на дороге, потрясая мне вслед кулаком, что едва ли свидетельствовало в пользу его представлений о любви к ближнему и, кажется, облегчая душу в каких-то страстных выражениях. Но я их уже не слышал.

Интересно, обратится ли он с жалобой в полицию? Пораскинув мозгами, я решил, что это маловероятно.

Я уже притомился, таская Джорджа по лестницам. Правда, весил он ничтожно мало, но то ли потому, что я не спал, то ли потому, что не обедал, только я почувствовал, что начинаю сдавать. Более того, мне уже осточертели эти наркоманы.

Как я и ожидал, дверь в крошечную квартиру Астрид Лемэй оказалась незапертой, видимо, Джордж уходил последним. Я открыл дверь, включил свет и, пройдя мимо спящей девушки, не церемонясь, бросил Джорджа на кровать. Очевидно, скрип матраца (а не яркий свет в комнате) разбудил Астрид. Во всяком случае, когда я вернулся в ее комнату, она сидела в постели и терла глаза, все еще затуманенные сном. Я посмотрел на нее сверху вниз взглядом, долженствующим выражать глубокую задумчивость, и не произнес ни слова.

— Когда я легла, он спал,— сказала Астрид, словно оправдываясь.— Должно быть, позже он встал и снова ушел.— Поскольку эту цепочку логических умозаключений я встретил молчанием, она тотчас с отчаянием продолжила: — Я не слышала, как ушел Джордж! Не слышала! Где вы его нашли?

— Ни за что не угадаете. В гараже… Он возился у шарманки, пытаясь снять крышку. Да только у него ничего не вышло.

Уже не в первый раз за сегодня она закрыла лицо руками. Пока она не плакала, но я уныло подумал, что это вопрос времени.

— А почему вы так расстраиваетесь? — спросил я.— Он очень интересуется шарманками, не правда ли? Любопытно, почему? Возможно, конечно, из любви к музыке.

— Нет… Да… С самого детства он…

— Лучше помолчите! Если бы Джордж любил музыку, он предпочел бы слушать пневматическую дрель. Он без ума от этих шарманок по одной простой причине. Весьма простой… И мы оба знаем, что это за причина. Она уставилась на меня, но не с удивлением, а со страхом. А я, внезапно почувствовав усталость, опустился на край кровати и взял ее руку в свою.

— Астрид?

— Да?

— Вы почти так же искусно лжете, как и я. Вы не пошли искать Джорджа, потому что, черт возьми, прекрасно знали, где он, и прекрасно знаете, где я его нашел,— там, где он был в полной безопасности, там, где его никогда не нашла бы полиция, потому что ей никогда не пришло бы в голову искать в таком месте.— Я вздохнул.— Дым, конечно, не шприц, но, полагаю, все же лучше, чем ничего.

Она с побелевшим лицом смотрела на меня, а потом снова закрыла лицо руками. Плечи ее начали вздрагивать — я так и знал, что дело кончится этим. Не могу объяснить свои побуждения, но я не мог сидеть, не попробовав протянуть хотя бы руку в знак утешения, и когда я это сделал, она безмолвно подняла полные слез глаза, нагнулась и зарыдала у меня на плече. Я уже стал привыкать к тому, что в Амстердаме многие обращаются со мной подобным образом, но еще не мог смириться, поэтому попытался отвести руки Астрид. Но она лишь сильнее сжала их. Я знал, что в сущности ко мне все это не имеет никакого отношения — сейчас она нуждалась в сочувствии, а тут я подвернулся. Постепенно рыдания стихли, и она примолкла. На заплаканном лице застыли растерянность и отчаяние.

Я сказал:

— Еще не поздно, Астрид.

— Неправда! Вам известно не хуже меня, что с самого начала было уже поздно!

— Для Джорджа — да! Но разве вы не видите, что я хочу вам помочь?

— Как же вы сможете мне помочь?

— Уничтожив людей, погубивших вашего брата. Уничтожив людей, которые губят вас. Но и мне нужна помощь! В конце концов, мы все нуждаемся в помощи — и вы, и я, и любой другой. Помогите мне — и я помогу вам! Обещаю вам, Астрид!

Я бы не сказал, что отчаяние в ее глазах сменилось другим выражением, но оно, по крайней мере, не было таким безграничным. Она кивнула, едва заметно улыбнувшись, и сказала:

— Вы, кажется, большой специалист по уничтожению людей.

— Может быть, и вам придется этим заняться,— сказал я и протянул ей крошечный револьвер «лилипут», эффективность которого не соответствовала его малому калибру.

Спустя минут десять я ушел. Выйдя на улицу, я увидел двух мужчин в поношенной одежде, сидевших на крыльце дома напротив. Они горячо, но не громко спорили. Я переложил пистолет в карман и перешел через дорогу. Подойдя к ним на расстояние десяти футов, и чуть не покачнулся, ибо воздух был перенасыщен концентрированным запахом рома. Казалось, они не столько пили, сколько купались в чане с ромом и только минуту назад из него вылезли. С недосыпу мне уже начинали мерещиться привидения в каждой промелькнувшей тени — нужно было хорошенько выспаться. Поэтому я сел в свое «такси», вернулся в отель и заснул как убитый.


Глава 8 Как ни странно, но когда на следующее утро или, точнее, в то же утро зазвенел будильник, в небе сияло яркое солнце. Я принял душ, побрился, оделся, спустился вниз I! так хорошо позавтракал в ресторане, что силы мои полностью восстановились и я мог поприветствовать улыбкой и любезным «с добрым утром» последовательно администратора, швейцара и даже шарманщика. Минуту или две я постоял у отеля, оглядываясь с видом человека, ожидающего, когда же появится его тень, но там, как видно, наступило некоторое замешательство, и я в одиночестве дошел до места, где оставил полицейскую машину. Хотя при свете дня мне уже не чудились повсюду тени, я на всякий случай осмотрел мотор. Однако никто пока не положил туда взрывчатки, так что я благополучно тронулся с места и прибыл в штаб-квартиру де Граафа на Марниксстраат, как и обещал, ровно в десять. Полковник де Грааф, с ордером на обыск, ждал меня пи улице. Тут же был и инспектор Ван Гельдер. Они поздоровались с вежливой сдержанностью, как люди, считающие, что у них просто зря отнимают время, но они слишком хорошо воспитаны, чтобы высказать это вслух. Мы сели в полицейскую машину, гораздо более роскошную, чем та, которую предоставили мне. За рулем сидел шофер.

— Вы по-прежнему считаете вашу поездку на склад Моргенстерна и Моггенталера желательной и необходимой? — поинтересовался де Грааф.

— Сейчас даже более, чем когда-либо. – Почему вы пришли к такому мнению? Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось,— солгал я и показал на свою голову.— Иногда на меня просто находит…

Де Грааф и Ван Гельдер быстро переглянулись.

— Находит? — осторожно переспросил де Грааф.

— Я имею в виду предчувствия.

Снова быстрый обмен взглядами, выражающий их мнение о полицейских офицерах, действующих на столь научной основе. Затем де Грааф сказал, благоразумно изменив тему:

— Мы подослали туда восемь переодетых полицейских офицеров в обычном фургоне. Но вы говорите, что не стоит всерьез обыскивать склад?

— Нет, как же, стоит… Вернее, я хочу прикрыться обыском. А настоящая цель — найти накладные с данными обо всех поставщиках сувениров.

— Надеюсь, вы знаете, что делаете,— сказал Ван Гельдер серьезным тоном.

— Что ж, надейтесь,— ответил я.— Вам это сделать гораздо легче, чем мне.

Они промолчали. А поскольку наш разговор начинал приобретать неприятный оттенок, то молчали мы всю дорогу.

Прибыв на место, мы остановились позади ничем не примечательного серого фургона и вышли. Тотчас же из фургона вылез человек в темном костюме и приблизился к нам. С точки зрения маскировки, костюм явно подкачал, я признал бы в нем полицейского даже на расстоянии пятидесяти ярдов.

— Мы готовы, сэр! — доложил он де Граафу.

— Давайте сюда ваших людей!

— Слушаюсь, сэр.— Полицейский указал наверх.— А что вы скажете об этом, сэр?

Мы посмотрели в направлении, куда он указывал. В то утро дул порывистый ветер, не очень сильный, но достаточный для того, чтобы раскачивать, как маятник, яркий предмет, подвешенный на балке для подъема грузов, находившейся перед фасадом здания. На темном фоне он выглядел как-то жутко.

Вне всяких сомнений — это была кукла и, причем, очень большая, длиной более трех футов, одетая в неизменный и безупречный по шитью голландский национальный костюм. Длинная полосатая юбка кокетливо развивалась по ветру. Обычно к блоку подъемной балки подвешивалась веревка или проволока, в данном случае кто-то предпочел воспользоваться цепью. Кукла крепилась к цепочке — это мы видели даже с такого расстояния — с помощью крючка, и крючок тоже имел весьма зловещий вид—он был немного маловат для шеи, которую обхватывал. Очевидно, зацепить его стоило усилий, и шея куклы с одной стороны оказалась деформированной так, что голова склонилась набок и почти касалась правого плеча. Понятно, что на цепочке висела всего лишь кукла, но эффект был потрясающий. И это почувствовал не я один.

— Жуткое зрелище!— Де Грааф был потрясен, это выражали и его тон, и выражение лица.— Почему? Зачем? Какая… какая цель скрыта за всем этим? Чье больное воображение смогло придумать такую непристойность?

Ван Гельдер покачал головой.

— Людей с больной психикой гораздо больше, чем мы думаем. Они есть всюду, и Амстердам—не исключение. Брошенный любовник, ненавистная свекровь…

— Да, да, им нет числа. Но ведь то, что мы видим, граничит с безумием! Выражать чувства подобным образом!— Он как-то странно взглянул на меня, словно в нем снова зашевелились сомнения относительно целесообразности нашего приезда.— Майор Шерман, вам не кажется странным…

— На все это я смотрю так же, как и вы. И тот, кто повесил ее, имеет полное право на первое освободившееся место в сумасшедшем доме. Но я приехал сюда не за этим.

— Конечно! Конечно! — Де Грааф бросил последний, долгий взгляд на раскачивающуюся куклу, словно ему было трудно оторваться от этого зрелища, а потом движением головы попросил нас следовать за собой и поднялся на ступени крыльца. Некто вроде портье провел нас на второй этаж, а затем и в контору, дверь которой сейчас гостеприимно распахнулась.

В противоположность складским помещениям, в конторе было просторно, чисто, уютно и современно. Красивый ковер, драпировка зеленовато-желтых оттенков, ультрасовременная мебель, изготовленная скандинавскими фирмами, уместная скорее в роскошной гостиной отеля, нежели в конторе, затерянной в районе доков.

В глубоких креслах сидели два человека— каждый за отдельным письменным столом, покрытым кожей. При нашем появлении они вежливо встали и пригласили присесть в другие, не менее удобные кресла, сами оставаясь стоять. Я был этому искренне рад, ибо таким образом смог лучше рассмотреть их, тем более, что они в равной мере того стоили.

Однако я позволял себе наслаждаться теплом их радушия всего несколько секунд и сказал де Граафу:

— Я забыл одну очень важную вещь. Мне нужно немедленно встретиться со своим знакомым.— Это было правдой. Не часто у меня внутри возникает чувство холода и тяжести, но когда оно появляется, я немедленно стараюсь реагировать соответствующим образом.

Де Грааф удивленно взглянул на меня.

— Такая важная, что вы про нее забыли?

— Всего не упомнишь, а это только сейчас пришло мне в голову.— Так оно и было.

— Может, позвонить…

— Нет, нет! Я должен встретиться лично.

— Вы не могли бы сказать нам, в чем, собственно, дело?..

— Полковник де Грааф!

Мгновенно поняв, он кивнул: конечно же он не допускал мысли, что я буду разглашать, государственную тайну в присутствии владельцев склада, тем более, что по их поводу у меня, видимо, имеются серьезные подозрения.

— Если бы я мог одолжить вашу машину… — продолжал я.

— Разумеется,— ответил полковник безо всякого энтузиазма.

— И если бы вы подождали, пока я вернусь…

— Вы слишком многого хотите, майор Шерман.

— Но это займет всего несколько минут.

Мне действительно потребовалось несколько минут. Я велел шоферу остановиться у первого же кафе, вошел туда и позвонил из будки телефона-автомата. Сперва раздались гудки, а потом послышался голос Мэгги. Я сразу почувствовал огромное облегчение.

— Это я.

— Доброе утро, майор Шерман! — Мэгги, как всегда, была вежлива и спокойна, что в данную минуту меня особенно обрадовало.

— Очень рад, что застал вас. Боялся, что вы уже ушли. А Белинда тоже дома? Не ушла?

На самом деле я боялся совершенно другого. Но сейчас было не время говорить об этом.

— Она еще здесь;—спокойно сказала Мэгги.

— Мне нужно, чтобы вы немедленно покинули отель. Когда я говорю немедленно, я имею в виду десять минут. Если удастся — пять.

— Покинуть отель? Вы хотите сказать…

— Да, да! Сложить вещи, рассчитаться и уйти! И даже близко к нему не подходить! Поезжайте в какой-нибудь другой… Нет, нет, не будьте идиоткой! Не в мой, конечно! В какой-нибудь приличный отель… Меняйте такси, сколько нужно, и смотрите, чтобы за вами никто не увязался. Потом позвоните полковнику де Граафу и оставьте для меня номер вашего нового телефона. Только называйте цифры в обратном порядке.

— В обратном порядке? — Мэгги, видимо, была удивлена.— Значит, полиции вы тоже не доверяете?

— Не знаю, что значит ваше «тоже», но я не доверяю никому. Как только устроитесь, найдите Астрид Лемэй. Она будет дома — адрес у вас есть— или в клубе «Балинова». Скажите ей, что она должна немедленно отправиться с вами и там оставаться, пока я не извещу, что опасность миновала.

— Но ее брат…

— Джордж может оставаться на месте. Ему ничего не угрожает…— Позже я уже не мог вспомнить, было ли это утверждение шестой или седьмой из моих крупных ошибок, совершенных в Амстердаме.— Она — другое дело. Если она будет возражать, скажите, что вы, согласно моим указаниям, обратитесь в полицию насчет Джорджа.

— Почему в полицию?..

— Неважно. Ей ничего не нужно объяснять. Она так напугана, что одно упоминание о полиции…

— Но это жестоко,— сухо отрезала Мэгги.

Это гуманно! — выкрикнул я и резко бросил трубку. Через минуту я снова был на складе. Теперь я мог лучше познакомиться с его владельцами. Они вполне соответствовали расхожим представлениям иностранцев о внешнем облике типичных жителей голландской столицы — очень крупные, очень толстые, с красными лицами и грубыми чертами. Если при нашем знакомстве их лица покрылись паутинкой добродушно-приветливых морщинок, то теперь от этого выражения не осталось и следа. Очевидно, де Грааф не вытерпел даже нескольких минут моего отсутствия и приступил к делу. Я не стал упрекать его, и он, в свою очередь, тактично воздержался от вопроса, как у меня дела.

Моргенстерн и Моггенталер продолжали стоять в тех же позах, в которых я их оставил, в замешательстве и страхе, уставившись друг на друга, будто ничего не понимая. Наконец, Моггенталер, державший в руке нашу бумагу, уронил ее с видом человека, который начисто отказывается верить своим глазам.

— Ордер на обыск!..— Тон, каким была произнесена фраза, вмещал в себя множество оттенков, от высокой патетики до душераздирающей трагедии, и исторг бы слезы из статуи, а будь Моггенталер раза в два меньше и тоньше, он вполне сошел бы за Гамлета.— Ордер на обыск в фирме «Моргенстерн и Моггенталер»! 150 лет оба наши семейства были уважаемыми… нет, почтенными торговцами Амстердама и вдруг…— Он нащупал кресло у себя за спиной и, упав в него, словно оцепенел.— Ордер на обыск!

— Нашу фирму собираются обыскивать! — вторил ему Моргенстерн. Он тоже ощутил потребность опуститься в кресло.— Подумать только, Эрнст, нашу фирму собираются обыскивать! Это ее самый черный день… Боже мой! Какой стыд! Какой позор! Ордер на обыск!

Моггенталер махнул рукой в бессильном отчаянии.

— Валяйте, обыскивайте.

— А вам не хотелось бы узнать, что конкретно мы ищем? — вежливо спросил де Грааф.

— А зачем нам знать? — Моггенталер попытался хоть на мгновение возмутиться, но потрясение было слишком велико.— За сто пятьдесят лет…

— Только, прошу вас, не волнуйтесь, господа, и не принимайте все так близко к сердцу. Я вполне понимаю ваши чувства и, со своей стороны, считаю, что мы гоняемся за фантомами. Но поступил официальный запрос, и мы обязаны предпринять официальные действия. Нас информировали, что вы незаконным путем получаете бриллианты…

— Бриллианты?! — Моггенталер, не веря ушам, уставился на компаньона.— Ты слышишь, Ян? Бриллианты? –Он сокрушенно покачал головой и обратился к де Граафу: — Если вы их найдете, отсыпьте и мне немного…

Этот мрачный сарказм не произвел на де Граафа никакого впечатления.

— И что гораздо важнее, вы держите машину для шлифовки алмазов,— добавил он.

— Мы от пола до потолка забиты этой техникой! — выразительно сказал Моргенстерн.— Можете убедиться.

— А накладные?

— Все, все… Вы увидите все,— устало отмахнулся Моргенстерн.

— Благодарю вас за готовность пойти нам навстречу, господа! — Де Грааф кивнул Ван Гельдеру. Тот поднялся и вышел, а де Грааф продолжал доверительным тоном: — Я заранее прошу извинения за напрасную, как я уверен, трату времени. Откровенно говоря, меня больше интересует та ужасная штука, которая болтается на цепочке у вас над входом… Какая-то кукла…

— Что? — переспросил Моггенталер.

— Кукла. Большая кукла на цепочке.

— Кукла на цепочке? — У Моггенталера был ошарашенный и в то же время испуганный вид — подобное сочетание выражений на лице требует немалого искусства.

— Над входом нашего склада? Ян?..

Сказать, что мы взбежали вверх по лестнице, значило бы впасть в преувеличение — ни Моргенстерн, ни Моггенталер не отличались особой резвостью, тем не менее на подъем мы потратили совсем немного времени. На третьем этаже мы нашли Ван Гельдера и его людей, уже занявшихся делом, и, по приглашению де Граафа, Ван Гельдер присоединился к нам. Я надеялся, что его подчиненные не будут особенно утруждать себя поисками, так как был уверен, что они все равно ничего не найдут. Они наверняка не почувствовали запаха гашиша, которым гак плотно вчера было залито помещение, теперь оно благоухало цветочным дезодорантом. От него, на мой вкус, пахло ничуть не лучше. Однако я не спешил делиться своими наблюдениями.

Кукла со свернутой шеей, висевшая теперь к нам спиной, все еще покачивалась на ветру. Поддерживаемый Моргенстерном, Моггенталер явно не испытывал наслаждения от рискованного предприятия, поймал цепочку у самого крючка и, притянув к себе, не без труда снял с него куклу. Держа куклу на вытянутых руках, он долго разглядывал ее, а потом, покачав головой, взглянул на Моргенстерна.

— Ян, тот, кто придумал эту скверную шутку, свидетельствующую о больной психике, сегодня же покинет нашу фирму!

— Не сегодня, а сейчас же! — поправил компаньона Моргенстерн. Его лицо скривилось от отвращения не от вида самой куклы, а от того, как с ней обошлись.— Такая красивая кукла…

Моргенстерн ничуть не преувеличивал — кукла действительно была прекрасна — и не только, и даже не столько из-за великолепно сшитого и отлично сидевшего на ней платья — несмотря на изуродованную крючком шею, лицо ее поражало красотой. Настоящее произведение искусства. Все краски — цвет черных волос, карих глаз, румяных щек составляли полную гармонию, а черты лица были к тому же так тщательно и тонко вылеплены, что даже не верилось, что перед нами лицо куклы, а не человека с его неповторимым своеобразием. И не один я это почувствовал.

Де Грааф взял куклу из рук Моггенталера и внимательно рассмотрел ее.

— Красавица! — пробормотал он.— Настоящая красавица! И как сделана, словно живая! Того и гляди — заговорит.— Он взглянул на Моггенталера.— Известно, кто автор этого шедевра?

— Я сам такую впервые вижу. Она не из наших. Совершенно уверен. Надо, конечно, уточнить у старшего по этажу, но точно, она не из наших.

– А какой цвет лица! — продолжал де Грааф.— Как у живого человека. И, несомненно, она сделана с живой натуры, с какой-то красивой девушки, хорошо знакомой художнику. А вы что скажете, инспектор?

— Вы, несомненно, правы,— заявил Ван Гельдер.

— У меня даже возникает чувство, будто я уже где-то видел это лицо,— продолжал де Грааф.— А вы, господа, не встречали похожую девушку?

Мы все медленно покачали головами — в том числе и я. Я вновь ощутил холод внутри и свинцовую тяжесть. Только на этот раз ощущение было гораздо сильнее. Мало сказать, что кукла пугающе походила на Астрид Лемэй, точность и правдоподобие деталей создавало впечатление, что перед нами сама мисс Лемэй.

Минут 15 спустя, после тщательного обыска, давшего, как и предполагалось, отрицательный результат, де Грааф попрощался с владельцами на крыльце склада, а я и Ван Гельдер скромно стояли рядом. Моггенталер снова сиял, а Моргенстерн покровительственно и удовлетворенно улыбался. Де Грааф горячо пожал им руки.

— Еще раз тысяча извинений! — Он заливался соловьем.— Сведения, как всегда, оказались не очень точны. И наш визит не будет нигде зафиксирован. Накладные возвратят вам, как только заинтересованное лицо

убедится в отсутствии предполагаемых поставок бриллиантов. Всего доброго, господа!

Мы с Ван Гельдером, в свою очередь, попрощались с ними, и я особенно горячо пожал руку Моргенстерн}/, подумав при этом, как хорошо, что он не умеет читать мысли и, к своему несчастью, родился на свет, не обладая моими способностями, в частности — чувствовать близость опасности и смерти. Ведь именно Моргенстерн был тем высоким и толстым человеком, который первым покинул зал ночного клуба «Балинова» вслед за Мэгги и Белиндой.

Всю обратную дорогу мы молчали. Точнее говоря', молчал я, а де Грааф и Ван Гельдер обменивались впечатлениями. Казалось, их гораздо больше интересовал эпизод со сломанной куклой, чем причина, заставившая меня добиваться нашего визита на склад. Это ясно свидетельствовало о том, как они ее расценивают. Мне не хотелось вмешиваться в разговор и подтверждать правильность их предположений. И поэтому я молчал. Вернувшись в Управление, де Грааф предложил:

— Кофе? У нас тут работает девушка, которая варит самый вкусный в Амстердаме кофе.

— Придется отложить это удовольствие. Боюсь, у меня очень мало времени.

— Значит у вас есть какие-то планы? Нет. Мне надо полежать и –подумать.

— Тогда почему же…

— Почему я приехал сюда? Потому что у меня к вам две небольшие просьбы. Выясните, пожалуйста, не передавали ли мне какого-нибудь сообщения по вашему телефону?

— Вам? По моему телефону?

Должен позвонить человек, с которым я встречался, когда покинул склад. Я уже дошел до того, что сам не отличал, говорю правду или лгу.

Де Грааф понимающе кивнул, снял трубку, быстро переговорил с кем-то и, записав длинный ряд букв и цифр, передал листок мне. Буквы не имели никакого смысла, цифры означали номер телефона в отеле, куда перебрались девушки. Только читать их нужно в обратном порядке.

Я положил листок в карман.

— Спасибо. Придется это расшифровать.

— А вторая просьба?

— Вы не могли бы одолжить мне бинокль?

— Бинокль?

— Хочу понаблюдать за птичками,— объяснил я.

— Ну, конечно! — подчеркнуто согласился де Грааф.— Надеюсь, вы не забыли, что мы должны работать в тесном контакте?

— Нет, а что?

— Вы не очень-то, смею заметить, расположены с нами сотрудничать.

— Когда у меня будет хоть какая-то информация, я обязательно поделюсь с вами. Не забывайте, вы работаете над делом больше года, а я здесь — неполных два дня. Повторяю, мне надо полежать и подумать.

Я не лег и не стал думать. Вместо этого я отыскал телефон, находившийся на приличном, по моему мнению, расстоянии от полицейского управления, и набрал номер, который дал мне де Грааф.

— Отель «Туринг»! — послышался голос на другом конце провода.

Я знал этот отель, но никогда в нем не бывал. Мой роскошный счет не позволял останавливаться в отелях такого разряда, но именно нечто подобное я бы сам выбрал для девушек.

Я сказал:

— Меня зовут Шерман. Пол Шерман. Сегодня утром у вас остановились две молодые девушки. Соедините меня, пожалуйста, с ними.

— К сожалению, не могу этого сделать. Они вышли. В этом не было ничего тревожного. Либо они пошли к Астрид Лемэй, либо, если им не удалось ее найти, выполняли другие задания, которые я дал им сегодня утром. Голос на другом конце провода предвосхитил мой следующий вопрос — Но они просили кое-что вам передать, мистер Шерман. Я должен передать, что им не удалось найти вашего общего друга, и теперь они пытаются связаться с некоторыми другими знакомыми. Правда, боюсь, смысл не очень понятен, сэр.

Я поблагодарил и повесил трубку. «Помогите мне,— сказал я тогда Астрид,— и я помогу вам». Хорошо же я помогал! Такая помощь прямиком вела на кладбище или на дно ближайшего канала.

Я сел в свое «такси» и успел нажить массу врагов, пока мчался по кратчайшему пути к грязному району, примыкающему к" Рембрандтсплейн.

Дверь в квартиру Астрид оказалась заперта, но при мне был пояс с набором отмычек. Внутри все так же, как и при моем первом посещении — чисто, опрятно, бедно. Никаких следов насилия, никаких следов поспешного ухода. Я порылся в немногочисленных ящиках, и мне показалось, что в них слишком мало одежды. Правда, Астрид сетовала на бедность, так что отсутствие одежды еще ни о чем не говорило. Я обыскал всю крошечную квартирку, надеясь найти хоть какую-нибудь записку, хоть какой-нибудь знак, но если что-нибудь и предназначалось для меня, найти я не смог. Откровенно говоря, я и не особенно надеялся.

Я закрыл дверь и поехал в клуб «Балинова». Конечно, для ночного клуба время было чертовски раннее, и двери еще не открывались. Крепкие двери, и как я ни молотил по ним руками и ногами, они не поддавались. К счастью, сон находившегося за ними человека был, очевидно, не так крепок, ибо в замке вскоре повернулся ключ, и дверь слегка приоткрылась. Я сразу просунул ногу и щель и немного расширил ее. В щели я увидел голову и плечи увядшей блондинки, целомудренно запахнувшей на груди халат. Если учесть, что в прошлый раз я видел ее в ореоле мыльных пузырей, то она явно переигрывала.

— Мне нужен управляющий.

— Мы открываемся в шесть.

— Мне не нужен столик. И мне не нужна работа. Мне просто нужно увидеть управляющего. Сейчас!

—Его еще нет.

— Ах вот оно что… Надеюсь, ваша следующая работа будет не хуже нынешней.

— Не понимаю, при чем тут моя работа?

Не удивительно, что они вчера устроили полумрак в клубе. При дневном свете это испитое лицо произвело бы на завсегдатаев клуба такое же действие, как сообщение о том, что у одного из посетителей бубонная чума.

Я понизил голос:

— При чем? Да у вас ее просто не будет, если управляющий узнает, что я приходил к нему по важному и срочному делу, а вы меня не впустили.

Она нерешительно посмотрела на меня, а потом сказала:

— Подождите здесь.

Блондинка попыталась закрыть дверь, но в короткой схватке победила грубая мужская сила. Почти сразу она сдалась и исчезла в глубине помещения. Не прошло и тридцати секунд, как она вернулась в сопровождении человека, все еще одетого в вечерний костюм. Он не понравился мне с первого взгляда. Как и большинство людей, я не люблю змей, а именно этих пресмыкающихся я вспомнил, взглянув на него. Очень высокий, очень худой и двигавшийся с какой-то упругой грацией. В элегантности и щегольстве присутствовало что-то женственное, а нездоровая бледность кожи свидетельствовала о ночном образе жизни. Лицо с размытыми чертами, словно вылепленное из алебастра, тонкая линия рта, темные прилизанные волосы, расчесанные на прямой пробор. Костюм отличался элегантностью покроя, но слева, под мышкой, явно обозначалась выпуклость, видимо, его портной был менее искусен, чем мой. В тонких пальцах с безукоризненно наманикюренными ногтями он держал сигарету в нефритовом мундштуке, а на лице запечатлелась несколько презрительная усмешка. Такое выражение, видимо, было для него привычным. Одна его манера смотреть на вас являлась достаточной причиной, чтобы отвесить ему пощечину.

— В чем дело, милейший? — Вы могли принять его за француза или итальянца, но вы бы ошиблись — он был англичанином.— Мы, знаете ли, еще не открылись. — Он выпустил в воздух тонкую струйку дыма.

— В данный момент вы уже открылись,— поправил я.— Вы — управляющий?

— Я его представляю. Если вы соизволите прийти попозже… гораздо позже…— Он выдохнул еще немного своего отвратительного дыма,— тогда посмотрим!

— Я юрист, приехал из Англии по срочному делу! –Я вручил ему удостоверение юриста из Англии.— И мне необходимо повидаться с управляющим. Вопрос касается больших денег.

Если такое лицо вообще способно смягчаться, то, можно сказать, оно смягчилось, хотя нужно обладать острым зрением, чтобы заметить это.

— Я ничего не обещаю, мистер Харрисон.— Это имя красовалось на удостоверении.— Но, может быть, мне удастся уговорить мистера Даррелла принять вас.

Он удалился походкой балетного танцора и через несколько минут появился снова. Он кивнул мне, посторонился, давая пройти, и повел по длинному и тускло освещенному коридору, шествуя сзади. Такой порядок следования мне не очень нравился, но пришлось примириться. В конце коридора находилась дверь, ведущая в ярко освещенную комнату и, так как она была полуоткрыта, я вошел без стука. Мимоходом я про себя отметил, что дверь чересчур массивная даже для солидного банка, не говоря уж о клубе.

Сама комната весьма напоминала кладовую банка. У одной стены стояли два сейфа высотой в человеческий рост. Другую стену занимали ряды металлических ящиков, наподобие камеры хранения на железнодорожных вокзалах. Остальные две стены были плотно задрапированы алой и фиолетовой материей.

Человек, сидевший за столом из красного дерева, совершенно не походил на банкира, во всяком случае, па английского банкира, у которого, благодаря короткому рабочему дню и пристрастию к гольфу, почти всегда здоровый и спортивный вид. Этот человек выглядел болезненно желтым и ожиревшим. Засаленные черные волосы, налитые кровью глаза с желтоватым белком и жирная кожа. Одет в хорошо сшитый синий костюм, на обеих руках множество колец, а на лице — неприветливая улыбка, совершенно не идущая ему.

— Мистер Харрисон? — Он даже не попытался привстать, зная по опыту, что ему это едва ли удастся.— Рад познакомиться. Меня зовут Даррелл.

Возможно, сейчас его и звали Даррелл, но только вряд ли он получил это имя при рождении. Мне лично показалось, что он армянин, но, возможно, я ошибался. Как бы то ни было, я поздоровался с ним весьма вежливо, словно передо мной урожденный мистер Даррелл.

— У вас ко мне дело? — Он весь светился от радости.— Даррелл был проницательным человеком и знал, что если юристы приезжают из Англии, то наверняка по важному делу и непременно связанному с деньгами.

— Собственно говоря, не к вам, а к одному из ваших служащих.

Приветливая улыбка сразу же исчезла. К одному из моих служащих? Да.

— В таком случае зачем беспокоить меня?

— Дело в том, что я не смог найти ее по указанному адресу и мне сказали, что она работает у вас.

— Она?

— Ее зовут Астрид Лемэй.

— Ах, вот оно что! — Он вдруг как бы одумался и решил мне помочь.— Вы сказали Астрид Лемэй? Работает у меня? У нас, конечно, много девушек, но это имя…— Он покачал головой.

— Но мне так сказали ее друзья,— заметил я.

— Здесь какая-то ошибка… Марсель? Змееподобный улыбнулся своей презрительной улыбкой.

— У нас нет девушки с таким именем.

— Может когда-нибудь была?

Марсель пожал плечами, подошел к шкафу с документами, вынул папку и, поманив меня пальцем, положил ее на стол.

— Вот список всех девушек, которые работают у нас или работали в прошлом году, посмотрите сами.

Я не стал смотреть список. Я просто сказал:

— Значит, меня неверно информировали. Извините за беспокойство.

— Попробуйте поискать в других ночных клубах.— Как истинный деловой человек, Даррелл уже схватил лист бумаги и стал писать на нем, показывая, что разговор окончен.— До свидания, мистер Харрисон!

Марсель ждал у двери. Я последовал за ним и, проходя мимо, улыбнулся виноватой улыбкой.— Право, мне очень жаль, что я вас побеспокоил…

— До свидания! — Мистер Даррелл даже не удосужился приподнять головы. Я еще раз вежливо улыбнулся, а потом прикрыл за собой дверь. Солидная была дверь — крепкая, звуконепроницаемая.

В коридоре Марсель снова тепло улыбнулся и, не снизойдя до слов, жестом указал вперед, собираясь идти следом. Я кивнул, но, проходя мимо, от чистого сердца и весьма сильно ударил его в грудь. Хоть я и посчитал, что такого удара будет достаточно, я добавил еще один по шее. Потом вынул пистолет, закрепил глушитель, схватил поверженного Марселя за воротник и, подтащив его обратно к двери, распахнул ее рукой, державшей пистолет.

Даррелл оторвал взгляд от стола и вытаращил утонувшие в складках жира глаза. Потом его лицо застыло, как обычно застывают лица, когда их обладатели хотят скрыть свои мысли и намерения.

— Воздержитесь от своих хитроумных приемов! — посоветовал я.— Не пытайтесь позвонить и не нажимайте кнопку на полу! И, пожалуйста, не будьте наивны и не хватайтесь за пистолет, который вы, вероятно, держите в верхнем правом ящике, конечно, если вы не левша.

Он не прибегнул ни к одному из этих хитроумных приемов.

— Отодвиньте стул на два фута от стола!

Он повиновался. Я бросил Марселя на пол и закрыл за собой дверь, повернув в замке диковинного вида ключ. Потом я положил ключ в карман и сказал:

— Встаньте!

Даррелл встал. Он был не более пяти футов ростом, напоминая телосложением большую лягушку.

Я кивнул в сторону ближайшего из двух сейфов:

— Откройте!

— Ах, вон оно что…— Он отлично владел лицом, по не голосом. Ему не удалось подавить прозвучавшие потки облегчения.— Значит, грабеж, мистер Харрисон?!

— Подойдите сюда! — приказал я. Он подошел.— Вам известно, кто я?

— Знаю ли я, кто вы? — повторил он с озадаченным видом. Вы же только что сказали мне…

— Что меня зовут Харрисон. Так как меня зовут? Кто я?

— Не понимаю…

Я взмахнул пистолетом с глушителем. Он взвизгнул от боли и стал ощупывать рукой свою кровоточащую ссадину.

— Итак, кто я?

— Шерман…— с ненавистью выдавил он хриплым голосом. — Шерман из Интерпола.

— Откройте эту дверь!

— Это невозможно. Я знаю только половину комбинации шифра, а Марсель…

На этот раз он взвизгнул погромче, да и след, оставленный на щеке глушителем, оказался побольше первого.

— Откройте эту дверь!

Он повозился у замка и открыл сейф. Тот имел размеры тридцать на тридцать дюймов и мог вместить целую кучу гульденов, но если все, что говорилось о клубе «Балинова», было правдой, все, что передавалось шепотом и таинственными намеками об игорных залах, о более интересных зрелищах в подвальном помещении, о пикантном ассортименте предметов, не поступавших в розничную торговлю, то тогда этого сейфа, возможно, и не хватило бы.

Я указал ему на Марселя.

— Суйте его в сейф.

— В сейф? — Перепугался он.

— Не хочу, чтобы он очнулся и прервал нашу беседу.

— Беседу?

— Ну, живо!

— Он задохнется. Десять минут и…

— Я могу повторить свою просьбу, но уже после того, как всажу пулю вам в коленную чашечку, так что всю жизнь придется ходить с палкой. Вы мне верите?

Он поверил. Если человек не круглый дурак, а Даррелл никак не входил в их число, он всегда поймет, говорят ему всерьез или просто так. Он втиснул Марселя в сейф. За многие годы это, вероятно, была самая трудная работа, которую ему пришлось выполнить, так как он изрядно утомился, приседая и нагибаясь, прежде чем разместил своего компаньона на полу сейфа и закрыл дверь.

Затем я обыскал Даррелла, но не нашел при нем никакого оружия. Зато, как я и предполагал, в правом ящике стола лежал большой автоматический пистолет неизвестной марки. Впрочем, последнее не удивительно, так как я не большой знаток по части оружия. Я только умею стрелять.

— Итак, вернемся к Астрид Лемэй,— сказал я.— Она здесь работает.

— Работает.

— Где она сейчас?

— Не знаю… Клянусь Богом, не знаю! — Последнее слово он почти прокричал, так как я снова поднял пистолет.

— Вы не могли бы это выяснить?

— Каким образом?

— Ваше неведение и сдержанность делают вам честь,— сказал я.— Но они просто последствия страха. Страха перед чем-то или кем-то. Но вы сразу проявите и осведомленность и общительность, как только узнаете, что есть кое-что и пострашнее. Откройте-ка сейф!

Он открыл. Марсель все еще не пришел в себя.

— Полезайте внутрь!

— Нет! — прохрипел Даррелл.— Я же говорю, он закрывается герметически! Если мы вдвоем… Если я туда… мы же задохнемся через несколько минут…

— А если не полезете, то умрете через несколько секунд!

Он втиснулся туда. Его всего трясло. Кто бы он ни был, он явно не из вожаков. Наркобизнесом должен руководить человек несгибаемый и беспощадный. Даррелл не обладал ни тем, ни другим.

Последующие пять минут я провел в бесплодном, хотя и тщательном осмотре каждого ящика стола и шкафа с документами. Все, на что я натыкался, касалось н той или иной степени легальной стороны делопроизводства. И вполне понятно, вряд ли Даррелл стал бы держать при себе компрометирующие документы. Через пять минут я открыл сейф.

Даррелл ошибался — воздуха в сейфе было меньше, чем он предполагал. Он лежал почти без сознания, придавив Марселя своей тяжестью, тот тоже был без сознания, по крайней мере, так показалось. Проверять я не стал. Я схватил Даррелла за плечо и попытался извлечь его из сейфа. Это напоминало вытаскивание из болота лося, но, в конце концов, он вывалился на пол. Полежав немного, Даррелл с трудом поднялся на колени. Я терпеливо ждал, пока его прерывистое и громкое дыхание не перешло в тихое и хриплое. А лицо, повторив все оттенки спектра, превратилось из фиолетово-синего в розовое. Я бы сказал, нормальное розовое, если бы не знал, что нормальный цвет его лица напоминал цвет старой газеты.

Тогда я подтолкнул Даррелла, давая понять, что он должен встать на ноги, что он и сделал после нескольких неудачных попыток.

— Итак, вернемся к Астрид Лемэй!'—продолжил я.

— Была здесь сегодня утром.—Хоть он говорил хриплым шепотом, я отлично его слышал.— Она сказала, что у нее срочные дела и что ей нужно уехать.

— Одной?

— Нет, с братом.

— Он тоже был здесь?

— Нет.

И куда она собиралась отправиться?

— В Афины, на родину.

— И она приходила, чтобы специально сказать вам об этом?

— Она хотела получить деньги за два месяца. Ей были нужны деньги на билеты.

Я приказал ему вернуться в сейф. Пришлось немного с ним повозиться, но, в конце концов, он решил, что это лучше, чем пуля, и подчинился. Не хотелось его больше мучить, просто я не мог допустить, чтобы он слышал, о чем я буду говорить по телефону.

1Я позвонил в аэропорт Скипхол по прямому номеру и вскоре меня соединили с нужным мне лицом.

— Говорит инспектор Ван Гельдер из полицейского управления,— сказал я.— Меня интересует утренний рейс Амстердам — Афины. Нужно проверить, были ли среди пассажиров двое — Астрид Лемэй и Джордж Лемэй.— После этого я кратко сообщил их приметы.

Голос на другом конце провода ответил, что такие на борту самолета были. По поводу Джорджа возникли некоторые трудности, поскольку полицейские и медицинские власти высказали сомнения относительно допуска его в самолет, но потом просьбы и уговоры девушки одержали верх.

Я поблагодарил за информацию и повесил трубку. Затем снова открыл сейф. Я продержал их взаперти не более двух минут и поэтому не удивился, найдя их обоих в весьма приличном состоянии. Даррелл был лишь чуточку бледен, а Марсель не только пришел в себя, но и попытался вытащить пистолет из-под левой подмышки, который я по забывчивости не изъял у него вовремя. Я отнял у него пистолет, чтобы он нечаянно не покалечил себя или меня, и при этом подумал, что у него повышенная живучесть. День или два спустя и при весьма неблагоприятных обстоятельствах мне придется вспоминать об этом с горечью и досадой.

Я оставил их сидеть на полу, и, поскольку темы для разговоров были исчерпаны, никто ничего не сказал.

Я отпер дверь, вышел, закрыл ее за собой и, любезно улыбнувшись увядшей блондинке, бросил ключ в зарешеченный люк на улице перед клубом «Балинова». Даже если отсутствовал запасной ключ, в их распоряжении имелись и телефон, и сигнализация, а для того, чтобы открыть дверь автогеном, потребовалось бы не более двух-трех часов. В комнате хватало воздуха, чтобы не задохнуться за это время.

Так или иначе, но теперь я думал уже о другом. Я вернулся к дому Астрид и сделал то, что следовало сделать в первую очередь,– опросил некоторых соседей. Видели ли они ее сегодня утром? Двое ответили утвердительно, и их показания совпадали: два или три часа тому назад Астрид и Джордж сели в такси и уехали. Итак, Астрид ускользнула, и я почувствовал какую-то грусть и пустоту—не потому, что она не согласилась мне помочь, а потому, что своим бегством она сама открыла перед собой последний путь к спасению. Хозяева не убили ее по двум причинам: они знали, что ее смерть навела бы меня на значительно более важный след. И, кроме того, им не надо было ее убивать — уехав отсюда, она уже не представляла для них опасности. Страх, если он достаточно глубок, может заставить держать язык за зубами так же надежно, как и смерть. Я симпатизировал Астрид и желал бы видеть ее счастливой. Я не мог ее винить. Иного выхода у нее не было. Глава 9 Вид с крыши Хавенгебау, небоскреба, который возвышается над гаванью, несомненно, самый живописный в Амстердаме. Но этим утром меня интересовал не вид на морс, а возможности, которые предоставляла смотровая площадка. Утро выдалось солнечное и яркое, но наверху гулял сильный свежий ветер. Даже внизу ветер будоражил серо-голубые волны в белых барашках. На смотровой площадке толпились туристы с взъерошенными ветром прическами, с биноклями и фотоаппаратами и, хотя у меня не было фотоаппарата, думаю, что я ничем не выделялся среди них. Ничем, кроме цели, приведшей меня сюда. Облокотившись на парапет, я созерцал морской простор. Де Грааф удружил мне своим биноклем — лучшим из всех, которые мне приходилось держать в руках, и при отличной погоде, стоявшей сейчас, возможность нести наблюдение превзошла все ожидания. Мой бинокль был направлен на каботажное судно водоизмещением около тысячи тонн, которое как раз входило ц гавань. Даже с первого раза я смог различить ржаные пятна на его корпусе и развевающийся бельгийский флаг. Время прибытия— незадолго до полудня, тоже соответствовало моим данным. Я следил за его движением и мне казалось, что судно забирает шире, чем пара кораблей, идущих впереди, и проходит совсем близко от буев, обозначающих фарватер. Но, возможно, там было глубже. Я продолжал следить за судном, пока оно не вошло в гавань, и тогда отчетливо увидел название, написанное большими буквами — «Марианна». Бесспорно, капитан отличался пунктуальностью но времени прибытия, но насколько он был пунктуален в отношении соблюдения закона? Вот в чем вопрос? Я спустился вниз в портовый ресторан и перекусил. Я не особенно хотел есть, но в Амстердаме, как показал опыт пребывания, лучше придерживаться установленного для трапез времени. Здешний ресторан славится своей кухней, и вполне заслуженно, но я не помню, чем меня там кормили в этот день. В час тридцать я был в отеле «Туринг». Как я и думал, мои девушки еще не вернулись. Я сказал портье, что подожду их в холле. Однако мне совсем не хотелось сидеть в холле, тем более, что нужно было просмотреть документы, которые мы взяли на складе Моргенстерна и Моггенталера. Поэтому, улучив момент, когда за столом регистрации никого не было, я поднялся на лифте на четвертый этаж и проник в номер девушек. Их теперешнее помещение .выглядело чуть лучше прежнего, диван, который я тут же ощупал, был чуть помягче, но не настолько, чтобы Мэгги и Белинда захотели покувыркаться на нем от радости — не говоря уже о том, что первая же подобная попытка привела бы к столкновению со стеной. Я прилег на диван и около часа изучал накладные. Ну и скучные же бумаги! Ничего интересного. Однако среди имен одно попадалось особенно часто. И так как связанные с ним поставки отвечали крепнувшим во мне подозрениям, я записал имя и местонахождение поставщика. Наконец в замке повернулся ключ, и вошли девушки. При виде меня они сначала обрадовались, по тут же обиженно надулись.

— Что-нибудь случилось? — кротко спросил я.

— Вы заставили нас беспокоиться! — холодно ответила Мэгги.— Дежурный сказал, что вы ждете нас в холле, но вас там не оказалось.

— Мы прождали с полчаса! — голос Белинды звучал почти сурово.— Мы решили, что вы ушли.

— Я устал, и мне нужно было полежать. Теперь, когда я принес свои извинения, может, вы расскажете, как прошло утро?

— Можем сразу сказать,— таким же холодным тоном отозвалась Мэгги,— что с Астрид нам не повезло!

— Знаю. Дежурный передал ваше сообщение. О ней можно не беспокоиться — она уехала.

— Уехала? — переспросили они хором.

— Бежала из страны.

— Бежала?

— В Афины.

— В Афины?

— Послушайте,— сказал я,— отложим этот водевиль на потом. Сегодня утром они с Джорджем улетели на самолете.

— Но почему? — спросила Белинда.

— От страха… С одной стороны на нее нажимали нехорошие дяди, а с другой стороны — пай-мальчик, то бишь я. Вот она и смылась.

— Почему вы уверены, что она улетела? — поинтересовалась Мэгги.

— Об этом мне сказал один человек из клуба «Балинова».— Я не стал вдаваться в подробности: если они все еще считают, что их шеф — неплохой малый, то не стоит давать повод для разочарований.— Кроме того, я справился в аэропорту.

— Так, так,— видимо, на Мэгги моя утренняя деятельность не произвела особого впечатления. Или она чувствовала, что я виноват в отъезде Астрид.— Ну ладно, а дальше?

— Начнем вот с этого! — Я дал ей листок, на котором были написаны цифры 910020.— Что может сие означать?

Мэгги посмотрела на листок, перевернула вверх ногами, взглянула в обратную сторону.

— Ничего,— сказала она.

— Дай-ка мне,— с живостью попросила Белинда.— Я неплохо справляюсь с кроссвордами и анаграммами.— И действительно, почти сразу же она сказала: –Их надо читать в обратном порядке — 020019. То есть два часа ночи, девятнадцатого. Завтра утром.

— Совсем неплохо,— заметил я снисходительно.— Мне на расшифровку понадобилось полчаса.

— А что дальше? — с подозрением спросила Мэгги.

— Написавший эти цифры, кто бы он ни был, забыл это объяснить,— уклончиво ответил я, ибо уже начинал уставать говорить неправду.— Ну, Мэгги, очередь за вами, рассказывайте!

— Ну…— Она села и разгладила серо-зеленое платьице, у которого был такой вид, будто оно сильно село после многочисленных стирок.— Когда я пошла в парк и надела новое платье, потому что Труди не видела меня в нем, а из-за ветра я захватила шарф и…

— И темные очки.

— Угадали! — Мэгги не так-то просто было вывести из равновесия.— Я походила там с полчаса, лавируя между пенсионерами и детскими колясками. А потом увидела ее, вернее, я увидела огромную, толстую, старую, старую…

— Даму?

— Да, одетую, как вы рассказывали. А потом я увидела и Труди. В белом ситцевом платьице с длинными рукавами — какая-то она была беспокойная, прыгала, как ягненок.— Мэгги помолчала, а потом задумчиво добавила: — Все-таки Труди довольно красивая девушка.

— Добрая у вас душа, Мэгги!

Мэгги поняла намек.

— В конце концов, они сели на скамейку. Я села на другую, ярдах в тридцати, раскрыла журнал и стала за ними наблюдать. Голландский журнал…

— Неплохой штрих! — одобрил я.

— Потом Труди стала заплетать косы своей кукле…

— Какой кукле?

— Той, которую держала в руках,— терпеливо объясняла Мэгги.— И если вы все время будете меня прерывать, я могу забыть детали… Пока она этим занималась, к ним подошел какой-то человек и сел рядом на скамейку. Такой крупный, в темном костюме, с воротником, как у священника, с седыми усами и великолепными серебристыми волосами. Вид у него был весьма приличный.

— Еще бы! — машинально сказал я, представив себе преподобного Таддеуса Гудбоди, как человека огромного обаяния… только, пожалуй, не в три часа утра.

— По-моему, Труди его очень любит. Через несколько минут она обняла его за шею и что-то зашептала ему на ухо. Он сделал вид, будто шокирован ее поведением, но на самом деле это была игра, потому что он что-то вынул из кармана и вложил ей в руку. Деньги, наверное.

Я едва не спросил, а не шприц ли, но Мэгги — слишком приличная девушка, чтобы говорить с ней о подобных вещах.

А Мэгги продолжала:

— Потом она поднялась, не выпуская из рук куклу, и побежала к машине с мороженым, купила порцию и пошла прямо в мою сторону.

— И вы ушли?

— Я подняла журнал повыше,— с достоинством ответила Мэгги.— Но я зря взволновалась, она просто прошла мимо к другой открытой машине, стоявшей футах в двадцати.

— Полюбоваться куклами?

— Откуда вы узнали? — Мэгги была разочарована.

— Кажется, в Амстердаме каждая вторая машина торгует куклами.

— Именно за этим она и побежала. Трогала их, гладила. Старик-продавец сначала как будто рассердился, но как можно сердиться на такую девушку? Она обошла машину кругом и вернулась к своей скамейке. И стала угощать куклу мороженым.

— И ничуть не расстроилась, когда кукла отказалась есть? А чем в это время занималась старая дама и пастор?

— Разговаривали. И весьма оживленно. Когда Труди вернулась, они еще немного поболтали, а потом пастор похлопал Труди по спине, они встали, он попрощался со старой дамой, как вы ее называете, и все ушли.

— Экая идиллия! Ушли вместе?

— Нет, пастор ушел один.

— Вы не пытались пойти за кем-нибудь из них?

— Нет.

— Молодец! За вами никто не увязался?

— Не думаю.

— Не думаете?

— Там было очень многолюдно, и многие шли в ту же сторону, что и я. Человек пятьдесят, шестьдесят. Конечно, утверждать, что на меня никто не посмотрел, глупо, но сюда за мной никто не шел.

— Ну, а как у вас, Белинда?

— Напротив женского общежития есть кафе. Из общежития выходило и входило много девушек, но только когда я пила уже четвертую чашку кофе, узнала одну из них, заходившую вчера в церковь. Высокая девушка с каштановыми волосами. Вы бы назвали ее…

— Откуда вам известно, как бы я ее назвал? Вчера вечером она была в монашеском одеянии?

— Да.

— Значит, вы не могли видеть, что у нее каштановые волосы.

— У нее на левой щеке родинка.

— И черные брови? — спросила Мэгги.

— Да, да! Это она! — оживилась Белинда. А я сдался.

Я им поверил. Ведь когда одна красивая девушка рассматривает другую красивую девушку, ее глаза не уступят телескопу.

— Я долго шла за ней. Она вошла в большой магазин. Сначала показалось, что она бродит как-то бесцельно, но я ошибалась, вскоре девушка устремилась к отделу «Сувениры — только на экспорт». Она стала рассматривать сувениры, вроде бы все подряд, но я заметила, что всерьез ее интересуют только куклы.

— Так, так, так! — сказал я.— Снова куклы! Но почему вы решили, что именно они ее интересовали?

— Это же очевидно! — ответила Белинда тоном человека, пытающегося объяснить слепому от рождения разницу между цветовыми оттенками.— Потом девушка сосредоточила внимание на определенной группе кукол. Поколебавшись немного, так, для отвода глаз, она выбрала одну.— Я благоразумно промолчал.— Она поговорила с продавцом, и тот что-то записал на листке бумаги.

— Ему понадобилось времени столько…

— Сколько нужно для записи обычного адреса.— Белинда говорила, словно не слыша меня.— Потом она уплатила и ушла.

— Вы пошли за ней?

— Нет… Я тоже молодец?

— Да.

— И за мной никто не шел.

— И не наблюдал? Например, в магазине. Какой-нибудь высокий и грузный толстяк?

Белинда прыснула.

— Поглядывал, и не один…

— Ладно, ладно! Итак, масса больших и толстых мужчин потратила массу времени, чтобы поглядывать на вас. И масса молодых и тощих, я уверен.— Я помолчал.— Милые, нежные, я люблю вас обеих!

Они переглянулись.

— Ну что ж,— протянула Белинда,— это очень мило!

— Чисто профессионально, дорогие мои, чисто профессионально! Должен заметить, оба сообщения превосходны. Белинда, вы видели ту куклу, которую выбрала девушка?

— Мне за то и платят, чтоб я видела,— ответила она. Я внимательно посмотрел па нее, но тему не развил.

— Так вот: кукла была в костюме с острова Хайлер. Как те, что мы видели на складе,— сказал я.

— Откуда вы узнали?

— Я мог бы ответить, что я — медиум. Или гений.

Но на самом деле все гораздо проще: я имею доступ к определенному источнику информации, а вы не имеете.

— Ну так поделитесь с нами! — Это, конечно, сказала Белинда.

— Нет.

— Почему — нет?

— Потому что в Амстердаме есть люди, которые могли бы захватить вас, запереть в такой вот комнатке и заставить говорить.

Наступило долгое молчание. Затем Белинда спросила:

— А вы… вы не стали бы говорить?

— Может быть, и стал бы, если уж на то пошло,— сказал я.— Но нужно начать с того, что им было бы не просто запереть меня в такой комнате.— Я потряс пачкой накладных.— Кто-нибудь из вас слышал о Кастель Линден? Нет? Я тоже. Однако, похоже, они поставляют нашим друзьям Моргенстерну и Моггенталеру огромные партии часов с маятниками.

— Почему именно с маятниками? —– спросила Мэгги.

— Не знаю,— солгал я искренним тоном.— Возможно, с какой-то целью. Я просил Астрид установить место изготовления часов определенного типа. У нее есть связи в преступном мире. Но она уехала. Придется самому заняться этим завтра.

— А мы сегодня,— сказала Белинда.— Пойдем в этот Кастель и…

— Только попробуйте — и вы отправитесь обратно в Англию первым же самолетом. Не желаю тратить время на то, чтобы выуживать вас из глубин рва, окружающего этот замок. Ясно?

— Да, сэр! — ответили они кротко и в унисон.

К моему огорчению, они явно склонялись к мысли, что я из тех, которые страшнее лают, чем кусают. Я собрал бумаги и поднялся.

— На сегодня вы свободны. Понадобитесь завтра утром.

Как ни странно, они почему-то не обрадовались свободному вечеру. Мэгги спросила:

— А вы?

— Поеду на машине в город. Нужно немного проветриться. Потом посплю, а ночью, возможно, покатаюсь на лодке.

— Романтическая ночная прогулка по каналам? — Белинда попыталась говорить легкомысленным тоном, но ей это не очень удалось. Казалось, они с Мэгги знали о чем-то, о чем я не догадывался.— Но ведь вам нужен кто-то для охраны тыла. Я поеду с вами.

— Как-нибудь в другой раз. И ни в коем случае не подходите близко к каналам! Ни в коем случае не появляйтесь поблизости ночных баров. А главное: ни в коем случае не приближайтесь к докам и тому складу.

— И вы тоже ни в коем случае не выходите из отеля сегодня вечером! — Я удивленно посмотрел на Мэгги. За все пять лет нашей совместной работы она еще никогда не говорила так взволнованно и сурово. И уж, конечно, никогда не указывала мне, что я должен делать. Она даже схватила меня за руку. Небывалая выходка с ее стороны.— Прошу вас!

— Мэгги…

— Вам обязательно нужно совершить эту ночную лодочную прогулку?

— Ну, хватит, Мэгги…

— В два часа ночи?

— В чем дело, Мэгги? На вас это совсем не похоже…

— Сама не знаю… Нет, знаю… Кажется, кто-то ходит по моей могиле в подбитых гвоздями сапогах.

— Скажите ему: пусть лучше поостережется…

Белинда подошла ко мне.

— Мэгги права. Вы не должны выходить сегодня вечером.— Лицо ее было полно тревоги.

— Белинда, и вы тоже?

— Прошу вас!

Атмосфера накалялась, я же не понимал причины. Девушки смотрели на меня с мольбой и отчаянием, словно я объявил им, что собираюсь спрыгнуть с утеса.

Белинда сказала:

— Мэгги хочет сказать, чтобы вы не уходили от нас. Мэгги кивнула.

— Не выходите никуда вечером. Оставайтесь с нами.

— Черт возьми! — воскликнул я.— В следующий раз, когда мне понадобятся помощники за границей, я возьму с собой кого-нибудь повзрослее.— Я было двинулся к двери, но Мэгги загородила мне дорогу, поднялась на цыпочки и поцеловала меня. Белинда поступила так же.

— Полный развал дисциплины… Никуда не годится…— Я растерялся.— Просто никуда не годится!

Я открыл дверь и оглянулся, чтобы посмотреть, согласны ли они со мной. Но они молча стояли с каким-то потерянным и подавленным видом. Я раздраженно покачал головой и вышел.

По пути в отель я купил оберточную бумагу и веревку. В номере я упаковал полный комплект одежды, которая более-менее просохла после вчерашнего дождя, написал вымышленное имя и адрес печатными буквами и спустился с пакетом в холл. Управляющий стоял на своем посту.

— Где тут ближайшая почта? — спросил я.

— Дорогой мистер Шерман! — нарочито вежливо произнес он и даже улыбнулся.— Мы. и сами можем это сделать.

— Спасибо, но я хочу отправить лично.

— А, понимаю, понимаю.

На самом деле он ничего не понимал. А я просто хотел, чтобы вид Шермана, выходившего из отеля с большим пакетом в руках, заставил кое-кого удивленно поднять брови или нахмурить лоб.

Управляющий дал адрес почты, в котором я не нуждался. Я положил пакет в багажник полицейской машины и, проехав через весь город, выбрался на дорогу, ведущую в северном направлении. Вскоре я понял, что еду вдоль залива Зейдер-Зее, но не вижу его из-за дамбы, расположенной с правой стороны. Вид слева не представлял ничего особенного: сельская местность Голландии не рассчитана на то, чтобы приводить туристов в восторг. Вскоре я достиг указателя с надписью: «Хайлер — 5 км» и, проехав несколько сот ярдов, свернул с дороги налево и остановил машину на площади маленькой деревеньки, похожей на картинку с почтовой открытки. На площади размещалась почта, а рядом — телефонная будка. Я запер машину и оставил ее на площади. Вернувшись на шоссе, я перешел на другую сторону и взобрался на пологую, поросшую травой дамбу. Передо мной открылся вид па Зейдер-Зее. Свежий бриз поднимал маленькие полны, а .находящее почернее солнце зажигало и них разноцветные огоньки. В остальном же залив ничем не примечателен, ею низкий берег либо сливался с водой, либо лежал ровной темной полоской. Единственное, что нарушало монотонность,— остров, лежащий в северо-восточном направлении примерно в миле от побережья. Остров Хайлер. Собственно, островом он был раньше после постройки дамбы, соединившей его с материком, и прокладки асфальтированного шоссе жители Хайлера приобщились к благам цивилизации и туризма. Ничем особенным остров не отличался. Он лежал настолько низко, что казалось, его накроет любая приличная волна. Плоскую поверхность оживляли фермы, разбросанные тут и там, и несколько больших голландских амбаров. На западном берегу, обращенном в сторону материка, возле крохотной гавани приютилась деревушка. И, конечно, на острове были свои каналы. Вот и все, что я увидел. Вернувшись на главную дорогу, я дошел до автобусной остановки и сел на первый же автобус до Амстердама. Я решил сразу пообедать, поскольку, по моим расчетам, позднее у меня не будет такой возможности, и вообще я считал, какие бы испытания пи уготовила мне судьба на эту ночь, лучше их встречать на полный желудок. После обеда я лег спать, так как предвидел, что и поспать позднее мне не удастся. Дорожный будильник разбудил меня в половине первого. Нельзя сказать, что выспался на славу. Я неторопливо оделся — темный костюм, свитер с высоким воротом, темные парусиновые туфли на резине, темная парусиновая куртка. Пистолет я сперва вложил в клеенчатый футляр на молнии, а потом в потайную кобуру. В такой же футляр сунул две запасные обоймы, которые спрятал в карман парусиновой куртки и задернул молнию. С тоской взглянув на бутылку шотландского виски, я решил все-таки воздержаться и вышел из номера. Отель я покинул привычным способом — по пожарной лестнице. На улице мне никто не встретился, ибо те, кто желал мне зла, знали, куда я направляюсь и где меня найти. Я знал, что они знали. Но надеялся, что они не знают, что я знаю это. Я предпочел идти пешком, потому что больше не имел машины и потому что в Амстердаме у меня развилась аллергия к такси. На улицах не было ни души. Город казался спокойным и мирным. Я добрался до района доков, осмотрелся и пошел дальше, пока не очутился в глубокой тени сарая для хранения грузов. Светящиеся стрелки моих наручных часов показывали без двадцати два. Ветер усилился и стало еще холоднее. Но дождь не начинался, хотя воздух был перенасыщен влагой. Я чувствовал запах моря, дегтя, канатов и разных других вещей, которыми одинаково пахнут все доки мира. По темному небу неслись такие же темные тучи, временами приоткрывая далекий бледный полумесяц, но чаще заволакивая его. Но даже когда луна скрывалась за тучами, тьма не становилась абсолютной, ибо далеко вверху, сквозь неровные, постоянно меняющие очертания просветы, мерцало звездное небо. Когда становилось немного светлее, я вглядывался в темноту, окутывающую гавань. В гавани находились буквально сотни барж — ведь это одна из самых крупных гаваней для их приема. Все баржи теснились в хаотическом беспорядке. Но я понимал, что беспорядок только кажущийся. Как ни плотно стояли баржи и как ни велико искусство, необходимое для вывода судна в море, каждая баржа имела узкую полоску воды, по которой она могла выйти в открытое море. От причалов, у которых швартовались баржи, перпендикулярно к берегу тянулись узкие сходни, связывающие баржи с сушей. Лупа спряталась за тучей. Я вышел из тени и ступил на одну из центральных сходней, неслышно двигаясь по мокрому дереву на резиновых подошвах. Будь я даже в сапогах, подбитых гвоздями, и тогда вряд ли привлек бы чье-нибудь внимание — кроме тех, желавших мне зла. Хотя на всех баржах размещались команды, а в ряде случаев и с семьями, лишь на двух или трех светились одинокие огоньки, и, если не считать тихой симфонии ветра и слабого поскрипывания троса, все вокруг было погружено в безмолвие. Гавань со своими сотнями барж сама по себе являлась целым городом, и этот город спал глубоким сном. Я прошел треть расстояния по главной сходне, когда пуна снова выглянула из-за туч. Я остановился и оглянулся. Ярдах в пятидесяти за мной шли двое — молча и целеустремленно. Они казались лишь тенями, силуэтами, но я заметил, что правая рука каждого выглядела длиннее, чем левая. Что-то держали в правой руке. Я не удивился, заметив это что-то, как не удивился, заметив их самих. Я посмотрел направо. Параллельно сходне, от берега двигались еще двое. Они шли на одном уровне с теми, что следовали непосредственно за мной. Я взглянул налево — еще двое, еще два силуэта. Меня восхитила синхронность, с которой они действовали. Я повернулся и снова пошел вперед. На ходу я вынул из кобуры пистолет, снял с него непромокаемый чехол и спрятал в карман на молнии. Луна скрылась за тучами. Я бросил беглый взгляд через плечо и побежал. Три пары преследователей тоже побежали. Пробежав ярдов пять, я снова оглянулся. Двое на моей сходне остановились и прицелились в меня. А, может, мне просто померещилось в мерцающем свете звезд. Но мгновение спустя я убедился, что так оно и было: узкий язык пламени пронзил темноту. Выстрела я не услышал, вполне понятно: ни один здравомыслящий человек не решился бы потревожить сон сотни здоровых голландских, немецких и бельгийских моряков. Однако они ничуть не побоялись потревожить меня. Луна снова выглянула из-за туч, и я снова побежал. Царапнувшая меня пуля нанесла больший урон одежде, чем мне самому, хотя я и ощутил жгучую боль в правом предплечье. Но и этого для меня было достаточно — я свернул с центральной сходни, перепрыгнув на нос баржи, пришвартованной у причала под прямым углом, и быстро перебрался на корму под прикрытие рулевой рубки. Спрятавшись там, я осторожно выглянул из-за угла. Двое на центральной сходне остановились и энергичными жестами показывали своим приятелям справа, что им следует обойти с фланга, чтобы потом выстрелить мне в спину. На мой взгляд, они имели самые скудные представления о том, что такое честность и порядочность, но их компетентность не вызывала сомнения. Совершенно очевидно, если меня хотели прикончить, то, как я понимал, используя окружение, они получали неплохие шансы. И, с моей стороны, было необходимо, и как можно скорее, сорвать эти планы. Поэтому я на какое-то время перенес внимание с тех, что на центральной сходне, на тех, которые пошли в обход. Появились они через несколько секунд. Они не спеша, но уверенно шли вперед, вглядываясь в темноту за рубкой — не совсем умно с их стороны, поскольку я сам стоял в глубокой тени, а они четко выделялись на фоне лунного неба. Я, разумеется, увидел их раньше, чем они меня.. Даже сомневаюсь, что они вообще успели меня заметить. Один из них наверняка, ибо навсегда лишился способности видеть — он был мертв еще до того, как упал на причал и почти беззвучно соскользнул с него в темные воды гавани. Я прицелился во второго, но его реакция оказалась на редкость мгновенной, и он отпрянул в тень прежде, чем я успел нажать на курок. Неизвестно почему, но мне пришло в голову, что, по сравнению с ними, моя порядочность еще более низкого пошиба, однако в ту ночь я серьезно настроился на то, чтобы оставить их в дураках. Я придвинулся к краю рубки и снова осторожно выглянул. Двое на центральной сходне стояли на месте. Возможно, они еще не знали, что произошло. С другой стороны, до них было совсем далеко и не приходилось рассчитывать, что я попаду с такого расстояния, да еще ночью, но, тем не менее, я тщательно .прицелился и нажал на спуск. Однако птичка оказалась действительно далеко. Я заметил, как один вскрикнул и схватился за ногу, но, судя по быстроте, с которой он бросился за своим приятелем и спрятался под прикрытием баржи, рана не могла быть серьезной. Луна вновь скрылась за тучу. Тучка маленькая и скроет луну минуты на две, не больше. И, к тому же, разрыв в тучах увеличивался, а они уже засекли мое местонахождение. Я спустился с баржи на главную сходню и побежал в прежнем направлении. Я не пробежал и десяти ярдов, как луна опять дала о себе знать. Я сразу бросился ничком, лицом к берегу. Левая от меня сходня опустела, да и неудивительно, ибо уверенность оставшегося в живых явно поколебалась. Я взглянул направо — эти находились теперь немного ближе, чем те, которые секунду назад благоразумно ретировались с главной сходни, и по тому, как целенаправленно и уверенно шли они вперед, было видно, что им еще ничего не известно о печальной судьбе одного из приятелей. Однако они столь же быстро постигли важность осмотрительности, как и остальные,— мгновенно улетучившись, .когда я сделал по ним два быстрых выстрела. Видимо, я промахнулся. Зато те двое, которые находились на главной сходне, ступили на нее снова. Но расстояние было еще слишком велико, и пока я мог о них не беспокоиться, так же как и они обо мне. Еще минут пять продолжалась смертельная игра в прятки—перебежки, выжидания в укрытии, выстрелы, снова перебежки и все это время они неумолимо наступали, окружая меня. Теперь они действовали очень осмотрительно, почти не рискуя и ловко используя свое численное превосходство: в то время как один или двое отвлекали на себя мое внимание, остальные проворно перебегали с одной баржи на другую. Трезвость и холодный расчет подсказали мне, что если я не изменю тактику, и притом немедленно, то у игры будет только один конец, и он уже приближается. Обстановка меньше всего располагала к воспоминаниям, однако я выкроил, прячась за кабинами и рубками, несколько кратких мгновений, чтобы подумать о Мэгги и Белинде. Не потому ли они так странно вели себя, когда мы виделись последний раз? Может быть, каким-то особым женским чутьем они угадывали, что должно случиться и чем это для меня обернется, но побоялись рассказать? Хорошо, что сейчас они меня не видят, подумал я, ибо они не только утвердились бы в своей правоте, но и усомнились самым прискорбным образом в непогрешимости своего шефа. А я действительно уже дошел до отчаяния и чувствовал, что выгляжу соответственно. Я ожидал, что наткнусь на засаду из одного человека — меткого стрелка или мастера поножовщины, и думал, что справлюсь с любым, а если повезет, то и с двумя, но такого количества я не ожидал. Что я сказал Белинде, когда мы вышли из склада? «Кто, сражаясь, убегает, завтра снова в бой вступает!» Но теперь мне даже бежать было некуда, ибо до конца сходней оставалось всего двадцать ярдов. Когда человека травят, словно дикого зверя, его охватывает странное чувство, которое усугубляется сознанием того, что вокруг люди спят глубоким сном и достаточно снять глушитель и дважды выстрелить в воздух, как через несколько секунд вся гавань устремится к тебе на помощь. Но я не мог заставить себя так поступить, ибо то, что должно быть сделано, должно быть сделано сегодня ночью, и я знал — это моя последняя возможность и другой не представится. После сегодняшней ночи моя жизнь в Амстердаме не будет стоить и ломаного гроша. Я не мог заставить себя снять глушитель, пока оставался хоть малейший шанс. Я не думаю, что он оставался, во всяком случае то, что здравомыслящий человек назвал бы шансом. Я взглянул на часы. Без шести два. Время почти истекло и в другом смысле тоже. Я взглянул на небо. К луне подплывала маленькая тучка. Сейчас они предпримут очередную и почти наверняка решающую атаку, и я должен буду предпринять свою очередную и почти наверняка последнюю попытку спастись. Я взглянул на палубу баржи. Она была нагружена металлическим ломом. Я схватил кусочек металла, потом еще раз прикинул расстояние от тучки до луны. Тучка словно сжалась, всю луну она не закроет, но край все-таки заденет. Во второй обойме оставалось пять патронов, и я выпустил их в ту сторону, где — как я знал или догадывался — укрылись мои преследователи. Я рассчитывал задержать их на несколько секунд, хотя сам мало в это верил. Быстро сунув пистолет в непромокаемый футляр, задернул молнию и для большей надежности положил его не в кобуру, а в карман парусиновой куртки на молнии. Потом, пробежав несколько шагов вдоль баржи, вскочил на планшир и перепрыгнул на сходни. Когда я с трудом поднимался на ноги, я понял, что чертова тучка проплыла мимо, даже краем не задев луну. Внезапно я почувствовал глубокое спокойствие — видимо, потому, что у меня больше не было выбора. И я побежал, поскольку не оставалось ничего другого — бросаясь, как безумный, из стороны в сторону, чтобы сбить с цели своих преследователей. Неоднократно я слышал мягкий звук их быстрых шагов — настолько близко они были от меня, и дважды чувствовал, как их руки пытались схватить меня за куртку. В следующий момент я резко дернул головой, высоко взмахнул руками, выронив в воду кусок металла, зажатый в ладонях, и демонстративно тяжело упал на сходни. Шатаясь, словно пьяный, я с трудом приподнялся на ноги, схватился за горло и, опрокинувшись назад, упал в воду. Сделав самый глубокий вдох, на который был способен, я задержал дыхание. Вода была холодная, но не ледяная, мутная и не очень глубокая. Мои ноги коснулись илистого дна, и какое-то время я старался не отрываться от него, я нанял медленно и осторожно выпускать воздух из легких, экономя запас, который, вероятно, был невелик — мне ведь не часто приходилось прибегать к такому трюку. Если я не ошибался, предполагая, что преследователи наверняка мечтали меня прикончить — а я, разумеется, был прав, то, наверное, сейчас те двое с главной сходни с надеждой взирали на то место, где я упал в воду. Я же надеялся, что струйка пузырей, медленно поднимающихся па поверхность, натолкнет их на ложные выводы и что для что го им не потребуется слишком много времени, ибо я уже не мог дальше разыгрывать представление. Минут через пять, как мне показалось, хотя на самом /иле прошло не более тридцати секунд, я перестал посылать на поверхность пузырьки по той простой причине, что в легких воздуха больше не осталось. Я начал ощущать боль в груди, я уже слышал — и конечно, чувствовал как сердце колотится в пустой грудной клетке; начали болеть уши. Оттолкнувшись ото дна, я поплыл направо, всей душой надеясь, что правильно ориентируюсь. Рука коснулась киля одной из барж и, воспользовавшись дарованным мне укрытием, я проплыл под ней и вынырнул на другой стороне. Думается, останься я еще пять-семь секунд под водой, я бы захлебнулся. Теперь же, очутившись на поверхности, я был вынужден собрать всю силу воли, чтобы не разразиться кашлем, который наверняка донесся бы даже до другого конца гавани. Но когда дело идет о жизни или смерти, находятся силы, о которых и не подозревали в обычных условиях, и мне удалось обойтись несколькими глубокими, но беззвучными глотками воздуха. В первые секунды я вообще ничего не видел, но только по той причине, что масляная пленка с поверхности попала в глаза. Я протер веки, но и тогда не увидел ничего особенного — только темный корпус баржи, за которую я прятался, главную сходню перед собой и еще одну баржу, стоявшую параллельно первой, футах в десяти. До меня донеслись голоса — словно тихое журчание. Я тихонько подплыл к корме, ухватился за руль и осторожно выглянул. На сходне стояли два человека. Один из них светил фонариком, и оба, наклонившись, вглядывались в воду там, где я недавно в нее погрузился. Вода, к счастью, была темна и неподвижна. Наконец, оба выпрямились. Один из них пожал плечами и выразительным жестом поднял руки ладонями кверху. Второй кивнул и осторожно потер ногу. Первый, посылая сигнал, поднял руки и дважды скрестил их над головой. В эту минуту раздался отрывистый кашляющий звук мотора, где-то совсем рядом. Очевидно, неожиданное обстоятельство совершенно их не устраивало, ибо тот, который подавал сигналы, схватил второго за руку и потащил за собой. Я подтянулся и взобрался на баржу. На словах это звучит очень просто, но когда борт судна возвышается над водой фута на четыре, простое упражнение может оказаться и невыполнимым. Почти невыполнимым оно оказалось и для меня. Но, в конце концов, с помощью каната я преодолел расстояние и добрых полминуты лежал, как выброшенный на берег кит, прежде чем пробудившаяся энергия и осознание важности задачи заставили меня подняться на ноги и направиться на нос баржи, откуда я мог видеть главную сходню. Те двое, которые были недавно полны решимости уничтожить меня, и теперь, несомненно, испытывали праведный подъем духа, проистекающий из удовлетворения от хорошо выполненной работы, сейчас казались лишь двумя едва различимыми тенями, готовыми раствориться среди еще более глубоких теней, окружающих береговые складские помещения. Я взобрался на главную сходню и на мгновение притаился, определяя, откуда доносится шум мотора. Затем, пригнувшись, добежал до места швартовки баржи со включенным двигателем и, опустившись на четвереньки, стал наблюдать. Баржа была длиной не менее семидесяти футов, довольно широкая и неуклюжая. Более нескладной баржи я не встречал. Три четверти ее, начиная от носа, занимали задраенные трюмы. Далее размещалась рулевая рубка и за ней — каюта для экипажа. Сквозь занавешенные окна пробивался желтый свет. Из окна рубки высунулся верзила и заговорил с матросом, который собирался спуститься на причал, чтобы отчалить. Корма баржи была плотно прижата к сходне, на которой я лежал. Я подождал, пока матрос соскочит на причал, а потом бесшумно скользнул через борт на корму и притаился за каютой. Вскоре я услышал звук упавшего каната и глухой стук подошв, когда матрос прыгнул с причала на палубу. Тогда я осторожно добрался до железной лесенки, залез по ней на крышу рубки и ничком распластался на ней. Вспыхнули ходовые огни, но меня это трогало мало: они располагались по обе стороны рубки так, что там, где я лежал, тень казалась еще гуще и темнее. Звук мотора стал ровнее, и причал начал удаляться. У меня мелькнула мысль — не попал ли я из огня да в полымя? Глава 10 С самого начала я знал, что сегодня ночью придется выйти и море, и любой на моем месте, предполагая, в каких условиях он может оказаться, сообразил бы, что на нем сухого места не останется. Обладай я хоть каплей предусмотрительности, я бы позаботился о том, чтобы обеспечить себя водонепроницаемой одеждой. Но мысль о такой одежде ни разу не пришла мне в голову, и теперь оставалось просто лежать, притом не двигаясь, и расплачиваться за свою беспечность. Я чувствовал, что замерзаю, и боялся, что замерзну до смерти. Ночной ветер, дувший над волнами Зейдер-Зее, мог пробрать до костей даже тепло одетого человека, если тот вынужден лежать без движения, а я не был тепло одет. Я промок до нитки и на холодном ветру чувствовал, что превращаюсь в глыбу льда— с той лишь разницей, что глыба льда неподвижна, а меня, беспрерывно била дрожь, как человека, заболевшего болотной лихорадкой. Единственным утешением была мысль о том, что если пойдет дождь, хуже мне не будет. Онемевшими и замерзшими пальцами, которые совершенно не слушались, я кое-как расстегнул молнию, вынул из кармана пистолет и оставшуюся обойму и, зарядив его, прикрыл парусиновой курткой. Потом, решив, что если палец окончательно закоченеет, я даже не смогу нажать на спуск, я сунул под куртку и правую руку. Но под ней руке стало еще холоднее, и я был вынужден вынуть ее. Огни Амстердама оставались уже далеко позади — мы вышли на простор Зейдер-Зее. Я заметил, что баржа идет тем же курсом, которым накануне входила в гавань «Марианна». Она действительно прошла совсем близко от двух бакенов, и, казалось, направлялась прямо на третий. Но я ни на миг не сомневался, что шкипер делает это сознательно. Мотор зазвучал глуше, и баржа сбавила скорость. Из каюты вышли двое — первое появление членов экипажа с того момента, как мы вышли в море. Я заерзал, стараясь получше разглядеть их. Один нес металлический прут, к обоим концам которого были привязаны канаты. Они вдвоем стали разматывать канаты, пока железный прут не исчез за кормой. Очевидно, теперь он почти касался поверхности воды. Я взглянул вперед. Баржа шла совсем медленно. До Мелькающего впереди бакена оставалось ярдов двадцать, и, судя по всему, баржа пройдет футах в двадцати от него. Из рубки послышался резкий голос, отдавший какую-то команду. Оглянувшись, я увидел, что двое еще быстрее опускают канаты, которые уже сами скользили меж пальцев,— и при этом один из них считал. Нетрудно было догадаться, зачем они так делают, очевидно, на канатах были завязаны через равные промежутки узлы, помогавшие удерживать прут в нужном положении и под нужным углом. Как только баржа поравнялась с бакеном, один из матросов что-то сказал, и тотчас оба начали медленно, но решительно выбирать канаты на борт. Теперь я знал, что будет дальше, но, тем не менее, пристально следил за их действиями. Сначала из воды вынырнул двухфутовый цилиндрический буй, за ним потянулся четырехлапый якорь, одна из лап которого зацепилась за металлический прут. С якоря свисал канат. Бакен, якорь и металлический прут были подняты на борт, и матросы начали подтягивать закрепленный на якоре канат, пока, наконец, не вытащили из воды какой-то предмет. Им оказался серый металлический ящик 18 дюймов в длину и 12 в ширину. Его сразу же унесли в каюту. Тем временем бакен был сброшен за корму, и баржа набрала полный ход. Они провернули эту операцию с такой ловкостью, какая дается только опытом и хорошо усвоенными навыками. Время шло, а я, кроме холода и боли, ничего не чувствовал. Мне-то казалось, что промокнуть сильнее невозможно! Но когда около трех часов утра небо опять помрачнело и пошел дождь, я понял, как сильно заблуждался. Никогда бы не подумал, что дождь может быть таким холодным. Правда, к тому времени немногое тепло, еще оставшееся в моем теле — парусиновая куртка все же сослужила некоторую службу — несколько подсушило майку и свитер, но от пояса до пят вся тепловая энергия растрачивалась впустую. Оставалось лишь надеяться, что когда придется покинуть крышу рубки и снова нырнуть в воду, меня не сведет судорога. Иначе я просто пойду ко дну. Через некоторое время небо чуть посветлело, и к югу к востоку от нас я увидел смутные очертания земли, но и следующий момент тона потемнело, и все скрылось Вскоре на востоке забрезжила заря, я опять увидел землю и постепенно пришел к заключению, что мы приближаемся к северному побережью Хайлера и направляемся к маленькой гавани. Никогда не думал, что эти чертовы баржи такие тихоходные. С берега Хайлера, вероятно, казалось, что наши баржа вообще стоит на месте. Для меня ничего не могло быть хуже, как появиться в гавани средь бела дня и дать неизбежной толпе зевак повод посудачить о эксцентричности одного из членов команды, проведшего ночь на крыше рубки, а не в теплой каюте. Мысль о теплой каюте причинила мне боль, и я постарался выбросить ее из головы. Вдали над Зейдер-Зее показалось солнце, но оно не сулило облегчения. Раннее холодное солнце не могло просушить одежду, и я даже обрадовался, когда на него наползла низкая туча и снова полил косой ледяной дождь, от которого кровь моя окончательно застыла и перестала циркулировать. Радовался же я тому, что туча покрыла все мраком, а дождь убедит праздных зевак, что в такую погоду лучше всего сидеть дома. Наше путешествие подходило к концу. Дождь усилился, он до боли хлестал меня по лицу и рукам и с шипением падал вокруг. Видимость снизилась до двухсот ярдов. Сквозь дождь проступали береговые навигационные знаки, к которым подходила баржа, но самой гавани я не видел. Я завернул пистолет в непромокаемый чехол и втиснул в кобуру. Конечно, вернее было спрятать его в карман парусиновой куртки и задернуть молнию, как я поступал раньше, но я не собирался брать куртку с собой. Во всяком случае, я не был уверен, что скоро не сниму ее: переживания ночи так вымотали меня, что даже вес куртки, стесняющий, к тому же, движения в воде, мог поставить под вопрос успех предстоящего путешествия на берег. Доплыву или пойду ко дну? Ведь по своей беспечности я забыл еще об одном пустячке — взять надувной спасательный жилет. Я кое-как стянул с себя куртку и, свернув ее, сунул под мышку. Ветер сразу же пронзил ледяным холодом, но теперь мне было не до него. Я подполз к краю рубки, соскользнул по лесенке вниз, крадучись пробрался под иллюминаторами, быстро взглянул вперед — излишняя предосторожность, ибо ни один человек в здравом уме не вылез бы сейчас на палубу без необходимости –бросил куртку за борт, перемахнул через корму, опустился на вытянутых руках и, удостоверившись, что не попаду под гребной винт, разжал пальцы. В воде оказалось теплее, чем на крыше рубки, и это было счастьем, ибо чувство слабости уже начало внушать мне страх. Я намеревался находиться в воде до тех пор, пока баржа не войдет в гавань или хотя бы не скроется за стеной дождя, но, очутившись в воде, я понял, что сейчас не время привередничать. Моей единственной заботой в этот момент было лишь одно: выжить! И я изо всех сил поплыл за быстро удаляющейся баржей. Чтобы достичь берега, потребовалось бы не более десяти минут. Даже шестилетний ребенок, умеющий плавать, легко справился бы с этой задачей. Но в то утро я был далеко не в форме, и хотя мое рискованное предприятие окончилось благополучно, сомневаюсь, что я смог бы преодолеть эту дистанцию во второй раз. Когда передо мной отчетливо возникла стенка пирса, я обогнул навигационные знаки с правой стороны и взял курс на берег. Я выкарабкался на берег и, как по мановению палочки, дождь прекратился. Впереди меня на уровне пирса лежала невысокая насыпь. Я осторожно подкрался к ней и выглянул. Справа от меня, совсем близко, виднелись две крошечные гавани острова Хайлер — внутренняя и внешняя, соединенные между собой узким каналом. За внутренней гаванью живописно, как на красочной почтовой открытке, раскинулась сама деревня Хайлер, которая, за исключением одной длинной и двух коротких улиц, окаймляющих внутреннюю гавань, представляла собой лабиринт извилистых дорог и причудливое скопление зеленых и белых домиков, водруженных на сваи на случай наводнения. Между сваями были возведены стены, и что пространство использовалось как подвалы, а в дома вели наружные деревянные лестницы — прямо на второй этаж. Я перевел взгляд на внешнюю гавань. Баржа уже встала на якорь у ее стенки, и началась разгрузка. Две маленькие лебедки поднимали из открывшихся трюмов корзины и мешки. Но меня интересовали не они,— несомненно, в них находились вполне законные грузы,— а небольшой металлический ящик, вынутый из воды, в котором, по моему глубокому убеждению, находился совершенно незаконный груз. Поэтому я и сосредоточил внимание на каюте. Я надеялся, что не опоздал, хотя каким образом я мог опоздать? Впрочем, если бы я немного промедлил, то было бы уже поздно. Не прошло и 30 секунд моего наблюдения за каютой, как из нее вышли два человека. Один нес на плече мешок. Несмотря на то что в мешок положили что-то мягкое, угловатые очертания не оставляли сомнений: там был интересующий меня предмет. Они сошли на берег. Несколько мгновений я наблюдал за ними, чтобы уловить хотя бы направление их движения, затем соскользнул вниз по разжиженной насыпи — еще одна статья расхода, ибо за ночь мой костюм сильно пострадал,— и направился следом. Я шел почти в открытую не только потому, что они, очевидно, и не подозревали, какой за ними тянется хвост, но и потому, что узкие и извилистые улицы и переулки Хайлера были словно созданы для слежки. В конце концов, они остановились у длинного узкого здания на северной окраине деревни. Первый этаж, или, в данном случае, подвал, был из бетона. Верхний этаж, куда вели деревянные ступени, имел высокие и узкие окна, защищенные такой густой решеткой, что сквозь нее не пролезла бы даже кошка. Тяжелую дверь укрепляли две железные полосы, прибитые крест-накрест, и два массивных амбарных замка. Мужчины поднялись по ступенькам. Тот, что шел налегке, отпер дверь, и оба исчезли внутри. Секунд через двадцать они снова появились, на сей раз с пустыми руками, заперли дверь на замки и ушли. Меня будто что-то кольнуло — острое сожаление о том, что мне пришлось расстаться со своим поясом с инструментами — ведь нельзя же плыть, обвязавшись таким количеством металла. Но это сожаление мгновенно исчезло. Не говоря уж о том, что вход в зарешеченное здание просматривался не менее чем из 50 окон и любой житель Хайлера сразу обратил бы внимание на незнакомого пришельца, мне еще рано было раскрывать свои карты. Может, мальков я бы смог поймать, но я ведь охотился де на мальков, а на китов, и для их поимки требовалась приманка, хранящаяся в ящике. Чтобы выбраться с Хайлера, гид совершенно не был нужен. Поскольку гавань располагалась в западной части, дамба с дорогой находилась в восточной. Я прошел по нескольким узким, извилистым улицам, совершенно не поддавшись тому очарованию старины, которое каждое лето привлекает сюда десятки тысяч туристов, и вышел к маленькому арочному мостику, перекинутому через узкий канал. На мостике я встретил первых жителей деревни — трех матрон Хайлера, разодетых в традиционные пышные платья. Они скользнули но мне равнодушным взглядом безо всякого любопытства, как будто встретить рано утром на улицах Хайлера человека, который явно искупался в море, было самой естественной вещью на свете. В нескольких ярдах от канала, по ту сторону, разместилась на удивление большая стоянка. Правда, сейчас на ней находилось всего несколько машин и полдюжины велосипедов. Стоянка практически не охранялась, если не считать невысокой ограды и примитивного замка на воротах. Очевидно, на острове мелкие кражи не являются социальной проблемой. Если уж честные граждане Хайлера решаются пойти на преступление, они это делают в крупных масштабах. В этот ранний час стоянка была пустынна, ни автовладельцев, ни сторожа. Чувствуя себя более виноватым, чем когда-либо с момента моего появления в Голландии, я выбрал самый прочный из велосипедов, подкатил его к ограде, перебросил через забор и перемахнул сам. Вскочив в седло, я усердно заработал педалями. Никто не кричал вслед, никто не бросился вдогонку. Я не ездил на велосипеде уже много лет и не испытывал былого чувства свободы и беспечной удали, но все же достаточно скоро удалось восстановить кое-что от прежней сноровки, и хотя путешествие не доставляло удовольствия, ехать было все-таки лучше, чем идти пешком, а движение до некоторой степени оживило красные кровяные тельца, застывшие в моих жилах. Я оставил велосипед на крошечной деревенской площади, где стояла моя машина, и задумчиво посмотрел сначала на телефонную будку, потом — на часы. Нет, звонить было еще слишком рано, поэтом я сел в машину и выехал из деревни. Проехав с полмили по амстердамской дороге, я заметил старый амбар, стоявший поодаль от усадьбы. Я остановил мл шину на дороге таким образом, чтобы амбар заслонял меня от любопытных взоров из окон. Открыв багажник, я кинул свой пакет, отправился к амбару, нашел, что он не заперт, пошел внутрь и переоделся по все сухое. Правда, это не превратило меня в нового человека — дрожь по-прежнему не унималась но, по крайней мере, это положило конец той пытке, которой я подвергался в течение стольких часов. И снова я пустился в путь. Проехав еще с полмили, я увидел у дороги небольшое строение, похожее на огромное бунгало и с вывеской, нагло заявлявшей, что это — мотель. Мотель — не мотель, главное, он открыт, а большего мне и не нужно. Толстуха спросила, не хочу ли я позавтракать, но я намекнул, что мне нужно что-нибудь более эффективное. В Голландии существует очаровательный обычай наполнять ваш стакан до самых краев, и хозяйка с удивлением и даже с опаской следила за тем, как я пытался дрожащими руками донести его до губ. Я расплескал не больше половины, и она явно задумалась, вызвать ли полицию и не послать ли за доктором, чтобы каждый на свой лад позаботились об алкоголике с явными признаками белой горячки или, может быть, о наркомане, потерявшем шприц. Однако она оказалась храброй женщиной и, по моей просьбе, налила еще порцию. На этот раз я расплескал всего четверть, а из третьей порции я не только не пролил ни капли, но даже почувствовал, как остальные тельца вскочили на ноги и резво принялись за работу. После четвертой моя рука стала твердой и крепкой как сталь. Я одолжил электробритву, потом проглотил обильный завтрак. Он состоял из яиц, мяса, ветчины, сыров, хлеба четырех сортов и почти — черт возьми! — полугаллона кофе. Еда была превосходной. Возможно этот мотель открыли недавно, но его ожидало блестящее будущее. Позавтракав, я попросил разрешения позвонить по телефону. Меня соединили с гостиницей «Туринг» буквально за несколько секунд. Во всяком случае, гораздо быстрее, чем администратор соединил меня с номером девушек. Наконец Мэгги очень сонным голосом спросила:

— Хэлло? Кто говорит?

Я буквально видел, как она стоит, зевая и потягиваясь.

— Небось всю ночь веселились, не так ли? — сурово спросил я.

— Что? — до нее еще не дошло, что это я.

— На улице уже день, а вы все дрыхнете! — Часы показывали около восьми утра.— Нечего сказать: хороши бездельницы в мини-юбках!

— Так это… это вы?

— А кто же, как не ваш бог и повелитель? — Четыре порции виски уже начали оказывать свое действие.

— Белинда, он вернулся! — услышал я голос Мэгги.— Наш бог и повелитель, как он сказал.

— Как я рада! — услышал я голос Белинды.

— Вы и наполовину не радуетесь, как я сам! Можете нырять обратно в свои постели и спать до следующего утра!

— Мы даже не выходили из номера,— сдержанно заметила Мэгги.— Мы все время говорили о вас, очень беспокоились и почти не спали. Мы думали…

— Прошу прощения, Мэгги! Одевайтесь! Забудьте о ванне и завтраке.

— Без завтрака? Держу пари, что вы уже позавтракали! — Белинда явно оказывала дурное влияние на мою девочку.

— Конечно!

— И провели ночь в номере-люкс?

— Как и полагается высокопоставленным лицам. Садитесь в такси, отпустите его на окраине города, пересядьте в местное такси и езжайте в сторону Хайлера…

— Туда, где делают эти куклы?

— Вот именно. По дороге встретимся. Я буду в желто-красной машине.— Я назвал номер.— Велите таксисту остановиться. И, пожалуйста, поспешите!

Я повесил трубку, расплатился с хозяйкой и отправился в путь. Я был рад тому, что удалось выбраться из такой передряги. Ночью я почти уверился, что не доживу до утра, но я выжил — вот и радовался этому. И девочки тоже радовались за меня… Кроме того, я был тепло одет, сух и сыт, красные кровяные тельца кружились в веселой карусели, все краски слились в прекрасный узор, а к вечеру операция обещала завершиться. Еще никогда я не чувствовал себя таким счастливцем.

Но мне не суждено было больше никогда чувствовать себя вполне счастливым.

Неподалеку от окраины меня нагнало желтое такси. Я остановился и подошел к нему как раз в тот момент, когда Мэгги выходила из машины. В темно-синем костюме и белой блузке. Если она и провела бессонную ночь, то это было совершенно незаметно. Она выглядела не просто красивой (она всегда была красива) — в что утро она казалась какой-то особенной.

— Ну и ну, — сказала она. — Сейчас вы похожи на довольно упитанное привидение. Можно, я вас поцелую?

— Конечно, нет! сказал я с достоинством.— Отношения между боссом и подчиненными…

— Хватит дурачиться, Пол…— Она поцеловала меня без разрешения.— Что нужно делать?

— Отправляйтесь на Хайлер! Там полно всяких кафе, где вы сможете позавтракать. А потом я хочу, чтобы вы понаблюдали за одним домом. Не все время, но внимательно.— Я описал ей дом с решетками на окнах и объяснил, где он находится.— Постарайтесь проследить, кто туда входит, кто выходит, что там делают. И помните — вы туристка! Держитесь вместе с группами. Во всяком случае, как можно ближе к людям, и не оставайтесь одна… Белинда еще в номере?

— Да,— Мэгги улыбнулась.— Когда я одевалась, она говорила по телефону. Кажется, у нее хорошие новости.

— Разве она кого-нибудь знает в Амстердаме? — спросил я насторожившись.— С кем она говорила по телефону?

— С Астрид Лемэй.

— Бог с вами, Мэгги! О чем вы говорите? Астрид сбежала из Голландии! И у меня есть доказательства.

— Ну, разумеется, сбежала! — Мэгги явно наслаждалась ситуацией.— Она сбежала потому, что вы поручили ей важное дело, а она не смогла его выполнить — за ней все время следили, куда бы она ни пошла. Поэтому она сбежала в Париж, получила часть денег за свой билет до Афин и вернулась сюда. Сейчас она и Джордж находятся под Амстердамом у верных друзей. Она просила передать вам, что сделала так, как вы просили. Она была в Кастель Линден и…

— О, Боже! — вырвалось у меня.— О, Боже!

Я смотрел на стоящую передо мной Мэгги, на ее губах медленно угасала улыбка, и на какой-то краткий миг я возненавидел ее — возненавидел за все: за неведение, за глупость, за улыбающееся лицо, за пустые слова о хороших новостях — но тут мне стало так стыдно за себя, как никогда раньше, ибо виноват в этом был я, а не Мэгги, и я готов был дать скорее отрубить себе руку, чем причинить ей боль. Поэтому я лишь обнял ее за плечи и сказал:

— Люблю я вас, Мэгги.

Она лишь нерешительно улыбнулась.

— Простите, я не совсем понимаю…

— Послушайте, Мэгги…

— Да, Пол?

— Как по-вашему, могла Астрид Лемэй узнать ваш номер телефона?

— О, Боже! — вырвалось у нее. Теперь и она поняла. А я в тот же миг бросился к машине, завел мотор и помчался как одержимый — да я и в самом деле в эти минуты был одержим. Я включил полицейские сигналы— мигалку на крыше и сирену — и, натянув наушники, стал отчаянно искать радиотелефон. Никто никогда не показывал мне, как с ним обращаться, но сейчас некогда было учиться. Машина наполнилась шумом — пронзительно выл перегретый двигатель, гудела сирена, раздавалось потрескивание в наушниках, но громче всего звучали мои грубые, злые и бесполезные ругательства. Потом вдруг прекратился треск, и я услышал спокойный и уверенный голос.

— Это полицейское управление? — выкрикнул я.— Полковника де Граафа! Не важно, черт возьми, кто я! И ради Бога, скорее!

Наступила долгая и томительная пауза, во время которой я бесконечно лавировал среди потока уличного движения. Начинался утренний час «пик». Потом голос в наушниках произнес:

— Полковник де Грааф еще не пришел. — Позвоните ему домой!

Наконец нас соединили.

— Полковник де Грааф? Да, да, да. Неважно… Та кукла, которую мы вчера видели… Я раньше встречал такую девушку. Астрид Лемэй…— Де Грааф начал задавать вопросы, но я перебил его.

— Ради Бога, не отвлекайтесь! Это не имеет значения. Помните тот склад… Я думаю, она в смертельной опасности! Мы имеем дело с преступником-маньяком! Ради Бога, поспешите!

Я бросил наушники и стал проклинать себя. «Хотите увидеть дурака, которого просто водить за нос? — думал я про себя.— Так вот, он перед вами — майор Шерман!» Но в то же время я сознавал, что несколько несправедлив к себе — я действовал против прекрасно организованной банды преступников, сомнений не оставалось, но среди членов шайки находился какой-то психопат, действия которого невозможно было предсказать. Конечно, Астрид Лемэй предала Джимми Дюкло, но ей пришлось выбирать между ним и Джорджем, а Джордж, как-никак, родной брат. Они подослали Астрид ко мне, так как сама она не могла узнать, что я остановился в «Эксельсиоре», но, вместо того, чтобы войти ко мне в доверие, завоевать симпатии, она в последний момент струсила, и я стал за ней следить. Вот тогда-то все и заварилось, и она стала для них не помощницей, а обузой. Она начала встречаться со мной, или я с ней, без их ведома. Возможно, меня видели, когда я тащил Джорджа. Или же обратили внимание те двое пьяных, которые на самом деле были трезвы.

В конце концов, они решили убрать ее, но так, чтобы я пришел к мысли, что с ней приключилась беда. Они справедливо решили — если я подумаю, что она схвачена или в опасности, я потеряю всякую надежду достичь своей цели и сделаю то, чего — как они теперь знали — совершенно не собирался делать, то есть обращусь в полицию и выложу всю информацию, которой обладаю. А они, возможно, подозревали, что я знаю довольно много. Поэтому они, естественно, не хотели, чтобы я обращался в полицию, потому что, хотя я и не выполнил бы поставленной передо мной задачи, все равно нанес бы такой ущерб, от которого они не скоро смогли бы оправиться. Потребовались бы месяцы, а может, и годы, чтобы восстановить его.

И вчера в клубе «Балинова» Даррелл и Марсель разыграли порученную им роль, в то время как я переиграл, и совершенно убедили меня в том, что Астрид и Джордж отбыли в Афины. Уехать-то они уехали, но в Париже их заставили выйти из самолета и вернуться в Амстердам. И когда Астрид позвонила Белинде, она говорила с ней под дулом пистолета, приставленного к виску. Теперь Астрид была им не нужна. Астрид переметнулась на сторону врага, а с такими людьми известно, как поступают. А меня они теперь могли тоже не бояться — они знали, что я утонул в два часа ночи среди барж в гавани. Теперь у меня был ключ к разгадке. Я знал, почему они медлили. Но помочь Астрид уже не мог — поздно.

Проносясь по улицам Амстердама, я никого не сбил и никого не переехал, но только по той причине, что у жителей столицы отличная реакция. Теперь я уже въехал в старый город и приближался к складу, почти не сбавляя скорости, как вдруг увидел, что улица перегорожена полицейской машиной и вооруженными полицейскими. Я резко затормозил и выскочил из машины. Ко мне сразу подошел один из полицейских.

— Полиция! — заявил он, как будто я мог подумать, что он страховой агент или что-то в этом роде.— Проезд закрыт!

— Вы что, свою машину не узнаете? — зарычал я.— Прочь с дороги, черт побери!

— Въезд на улицу запрещен.

— Ладно, ладно! — раздался голос де Граафа, который появился из-за угла. И если до этой минуты я еще ничего не понимал, то все сразу стало ясно, как только я увидел выражение его лица.

— Зрелище не из приятных, майор Шерман,— сказал он.

Я молча прошел мимо него, свернул за угол и взглянул наверх. Отсюда слегка покачивающаяся фигура, висящая на балке под фронтоном склада, казалась едва ли крупнее, чем кукла, которую я видел вчера утром, но тогда я стоял прямо под ней, так что эта была несравненно больше. В таком же традиционном национальном костюме, как и на кукле, и не нужно было подходить ближе, чтобы убедиться в том, что лицо той куклы являлось точной копией висевшей сейчас там, наверху. Я повернулся и зашел за угол. Де Грааф последовал за мной.

— Почему вы ее не снимете? — спросил я, и мне показалось, что мой голос донесся откуда-то издалека — ненормально спокойный и безразличный.

— Это дело врача. Он сейчас работает.

— Да, да, конечно! — Помолчав, я добавил: — Она не могла там долго находиться. Час назад она еще была жива, склад ведь открылся до того, как…

— Сегодня суббота. По субботам склад не работает.

— Да, да, правильно,— согласился я автоматически, и в тот же миг меня пронзила другая мысль, от которой стало холодно и еще страшней: Астрид под угрозой пистолета звонила в отель «Туринг» и просила передать мне, что была в Кастель Линден. Но просьба бессмысленна и бесцельна, так как я, по их сведениям, покоился на дне гавани. Она имела смысл только в том случае, если бы действительно дошла до меня, до живого. Значит, они знали, что я жив? Но откуда? Кто мог сообщить им? Меня никто не видел, разве что те три матроны, которых я повстречал на острове. Но при чем тут они?

И это еще не все! Зачем они заставляли ее звонить, а потом поставили под угрозу и себя, и свои планы, убив Астрид после того, как потратили столько энергии, чтобы убедить меня, что она жива и невредима? Ответ пришел внезапно и сомнений не вызывал. Они кое о чем забыли, и я кое-что запамятовал. Они забыли о том, о чем забыла Мэгги: Астрид не знала номера телефона нового отеля. А я забыл о том, что ни Мэгги, ни Белинда никогда не видели Астрид и не слышали ее голоса.

Я вернулся за угол. Над фронтоном склада все еще покачивалась цепь с крюком на конце, но то, что было на цепи, уже исчезло.

Я сказал полковнику:

— Попросите врача сюда!

Через пару минут появился врач — совсем молодой, на мой взгляд, только что со студенческой скамьи. Должно быть, он был бледнее, чем обычно.

Я резко спросил:

— Она мертва уже несколько часов, не так ли? Он кивнул.

— Часа четыре-пять… точнее боюсь сказать.

— Благодарю вас!

Я в сопровождении де Граафа отправился обратно. Лицо его выражало большой безмолвный вопрос, но сейчас я не был в состоянии отвечать • на какие-либо вопросы.

— Это я убил ее! — сказал я. И, возможно, убил еще кое-кого.

— Не понимаю,— протянул де Грааф. Кажется, и Мэгги я послал на смерть.

— Мэгги?

— Простите, вы еще не в курсе. Со мной здесь две девушки, обе из Интерпола. Одну зовут Мэгги, другую — Белинда. Белинда сейчас в отеле «Туринг».— Я дал ему номер телефона.— Сделайте милость, позвоните ей от моего имени. Велите ей запереть дверь и никуда не выходить, пока я сам не свяжусь с ней. Скажите, чтобы она никак не реагировала на телефонные звонки и на записки, если в них не будет слова «Бирмингем». Пожалуйста, позвоните ей сами, хорошо?

— Непременно.

Я кивнул на его машину.

— А с Хайлером вы можете связаться по радиотелефону?

Он отрицательно покачал головой. Тогда, пожалуйста, с полицейским управлением. Пока де Грааф говорил со своим шофером, появился угрюмый и мрачный Ван Гельдер. В руках он держал женскую сумочку.

— Астрид Лемэй? — спросил я.— Пожалуйста, отдайте сумочку мне.

Он решительно покачал головой.

— Не могу. Поскольку совершено убийство…

— Отдайте! — распорядился де Грааф.

— Спасибо!— поблагодарил я, а потом начал давать описание: — Пять футов четыре дюйма, длинные черные волосы, голубые глаза, очень красивая, темно-синий костюм, белая блузка и белая сумочка. Она будет в районе…

— Один момент…— Де Грааф повернулся к шоферу, потом сказал мне: — В управлении говорят, что Хайлер не отвечает, словно там все вымерли. Смерть, кажется, в самом деле ходит за вами по пятам, майор Шерман!

— В таком случае я позвоню вам позже,— сказал я и направился к своей машине.

— Я поеду с вами,— сказал Ван Гельдер.

— У вас и здесь полно дел. А там, куда я еду, полиция не нужна.

Ван Гельдер понимающе кивнул.

— Иными словами, вы собрались преступить границы закона.

— Я уже давно их преступил! Астрид Лемэй погибла. Джимми Дюкло погиб. Мэгги, может быть, тоже… Пришло время поговорить с теми людьми, которые несут гибель!

— Мне кажется, вы должны отдать нам свой пистолет, — рассудительно заметил Ван Гельдер.

— А как же я тогда буду с ними разговаривать, черт возьми? С библией в руках, что ли? Буду молиться за спасение душ? Нет, Ван Гельдер, для того чтобы забрать у меня пистолет, надо сначала убить меня.

— У вас есть кое-какие сведения, которые вы от нас скрываете? — осведомился де Грааф.

— Есть.

— В таком случае вы поступаете неосмотрительно, противозаконно, и к тому же невежливо.

Я сел в машину.

— Что касается осмотрительности — поживем — увидим. А вежливость и законность— для меня сейчас категории излишние'

Я завел мотор. Вам Гельдер шагнул было к машине, но я услышал, как де Грааф сказал:

Оставьте его, инспектор! Оставьте! Пусть поступает так, как считает нужным.







Глава 11 Моя манера вести машину при возвращении на Хайлер вряд ли расположила ко мне местных жителей, но мне было наплевать. Если бы я с такой скоростью мчался на обычной машине, я бы стал виновником многочисленных дорожных происшествий, но полицейская мигалка и сирена оказывали почти магическое действие, открывая мне зеленую улицу. Все машины на расстоянии полумили либо сбавляли скорость, либо совсем останавливались, прижимаясь к обочине. На какое-то время за мной увязалась полицейская машина — как будто я вел обычное такси! — но у шофера не было моих побудительных мотивов, и он благоразумно решил, что зарплата не стоит того, чтобы рисковать жизнью. Я знал, что они тут же свяжутся с полицейским управлением, но не боялся, что меня остановят: как только там станет известен номер машины, меня оставят в покое. Я бы предпочел завершить поездку в обычной машине или на автобусе, так как моя желто-красная слишком бросалась в глаза, но в данный момент важно было выиграть время вопреки' благоразумию. Я шел на компромисс, проделав остаток пути на умеренной скорости, вид желто-красного такси, приближающегося к деревне со скоростью ста миль в час, вызвал бы удивление даже у известных своей невозмутимостью голландцев. Я оставил машину на стоянке, где началось заметное оживление, снял куртку с кобурой и галстук, подвернул рукава рубашки и вышел из машины, небрежно перебросив куртку через левую руку. Под ней покоился пистолет с глушителем. Погода, славящаяся в Голландии переменчивостью, снова менялась, на сей раз—к лучшему. Когда я выезжал из Амстердама, стало проясняться, и теперь в почти безоблачном небе плыли только клочки ватных облачков, и под жарким солнцем от домов и полей поднимался легкий пар. Я медленно (но не слишком) подошел к дому, который, по моей просьбе, Мэгги должна была держать под наблюдением. Теперь дверь оказалась широко раскрытой, и я увидел, что внутри движутся люди, почти все — женщины в национальных нарядах. Время от времени кто-нибудь из них выходил и направлялся в деревню. Или какой-нибудь мужчина выносил коробку, ставил на тачку и уходил туда же. Видимо, здесь располагался центр какого-то кустарного надомного товарищества —'но какого именно, невозможно было определить. Что это совершенно невинный промысел, доказывал тот факт, что любого туриста, которому случалось забрести сюда, радушно приглашали войти и посмотреть. Все, кто заходил, вскоре выходили, так что в доме не должно было быть ничего зловещего. К северу от дома простирались луга, и в отдалении я увидел группу матрон в национальных костюмах, ворошивших сено для просушки. Мужчины Хайлера, видимо, уже выполнили свою часть работы, ибо ни одного из них не было видно. Мэгги как сквозь землю провалилась. Я вернулся в деревню, купил дымчатые очки — массивные темные очки, скорее привлекавшие внимание, чем служившие маскировкой — поэтому, наверное, их и носят многие, а также бесформенную соломенную шляпу, в которой я постеснялся бы быть найденным мертвым за пределами Хайлера. Конечно, тем самым я вряд ли приобрел идеальную маскировку, так как даже грим не мог скрыть белые шрамы на моем лице, но все-таки она до некоторой степени изменила мою внешность, и я не думаю, что сильно выделялся среди бродивших по деревне туристов. Хайлер — небольшая деревенька, но доведись вам разыскивать человека, не имея его координат, и если он, к тому же, разгуливает по улицам, то даже самая крохотная деревушка покажется вам удручающе большой. С быстротой, на которую я только мог отважиться, чтобы не привлечь внимания, я прочесал все улицы и закоулки, но нигде не нашел Мэгги. Я уже впадал в отчаяние, пытаясь подавить внутренний голос, с холодной настойчивостью твердивший мне, что я опоздал. К тому же, мое настроение усугублялось тем, что приходилось притворяться праздношатающимся туристом. Потом я стал обходить все лавки и кафе, хотя я не очень-то надеялся найти там Мэгги, если принимать во внимание ту задачу, которую она должна была выполнять. Однако я не мог позволить себе упустить ни малейшей возможности. Обход ничего не дал. Потом я стал передвигаться концентрическими кругами, если вообще этот термин применим к лабиринту запутанных улочек Хайлера, и на окраине, наконец, нашел Мэгги — живую, здоровую и невредимую. Чувство облегчения сразу же смешалось у меня с сознанием собственной глупости — и я даже не мог сказать, что сильнее. Ведь я нашел ее именно там, где и следовало искать в первую очередь, если бы я пошевелил мозгами: я же сам велел ей наблюдать за домом, но не отрываться от группы туристов. Она так и поступила. Она стояла в большой, полной народа, лавке сувениров, рассматривая товар в лавке, но почти не видя его, взгляд ее то и дело устремлялся на дом, стоящий от лавки в тридцати ярдах. Меня она не заметила. Я уже собирался войти в лавку и заговорить с ней, как вдруг мое внимание привлекло нечто, заставившее остановиться. По улице шли Труди и Герта. Труди, в розовом платье без рукавов и в длинных белых перчатках, припрыгивала, как ребенок, ее белокурые волосы развевались, на лице играла улыбка. Герта в своем экзотическом наряде важно шествовала за ней, неся в руке большую кожаную сумку. Я не мог, не имел права обнаружить себя. Я быстро вошел в лавку, но не подошел к Мэгги что бы ни случилось, нельзя было, чтобы они увидели нас вместе. Поэтому я встал за высоким выдающимся стендом и стал глазеть на видовые открытки, пережидая, пока Труди с Гертой не пройдут мимо. Но они не прошли. Возле входной двери Труди вдруг остановилась, взглянула на стекло витрины и схватила Герту за руку. Через несколько секунд она уговорила Герту войти в лавку, и пока та оглядывалась вокруг, закипая, как вулкан перед извержением, Труди уже подскочила к Мэгги и схватила ее за руку.

— А я вас знаю,— выкрикнула Труди с восторгом.— Я вас знаю!

Мэгги повернулась в ее сторону и улыбнулась.

— И я вас знаю. Хелло, Труди!

— А это — Герта! — Труди повернулась к Герте, которой все это явно не нравилось.— Герта, вот моя подружка, Мэгги!

Герта угрюмо осклабилась. Труди сказала:

— Майор Шерман — мой друг.

— Знаю,— ответила Мэгги, улыбаясь. — Вы ведь тоже мне друг?

— Конечно, Труди!

Та была в восторге.

— У меня здесь много друзей. Хотите с ними познакомиться?— Она уже почти тащила Мэгги к двери, указывая куда-то пальцем на север, и я понял, что она имеет в виду женщин на лугу.

— Посмотри, вот там!

— Я уверена, что все они очень славные,— вежливо заметила Мэгги.

Какой-то любитель открыток стал теснить меня, давая понять, что я должен посторониться и уступить ему место. Не знаю, что именно он прочел в моих глазах, как бы то ни было, он поспешно ретировался.

— Они — славные друзья, — продолжала Труди. Потом кивнула в сторону Герты. — Когда мы с Гертой приезжаем сюда, мы всегда привозим им кофе или что-нибудь вкусненькое. — И добавила: — Пойдем, Мэгги, я познакомлю тебя с ними. — Видя, что та колеблется, с тревогой спросила: — Ведь ты и вправду мне друг, да, Мэгги?

— Конечно, но…

— Они такие славные люди, — сказала Труди умоляющим тоном. — И такие счастливые. Они любят музыку. Если мы будем себя хорошо вести, они даже станцуют нам хей…

— Хей?

— Да, Мэгги. Это старинный деревенский танец. Его танцуют в пору сенокоса. Ну, Мэгги, пожалуйста! Вы все — мои друзья. Пожалуйста, пойдемте! Ради меня, Мэгги!

— Ну хорошо, — согласилась Мэгги, улыбаясь против своей воли. — Только ради тебя, Труди. И только ненадолго.

— Ты прелесть, Мэгги! — Труди сжала ей руку.— Ты мне очень нравишься.

Все трое вышли. Переждав немного, я тоже осторожно вышел из лавки. Они отошли уже ярдов на 50, миновав дом, за которым следила Мэгги, и вышли на луг. Уборщицы сена находились по меньшей мере на расстоянии 600 ярдов, воздвигая свой первый стог поблизости от строения, которое даже издали можно было принять за старое и очень ветхое гумно. Я еще слышал их голоса, среди которых отчетливо выделялся голос Труди, а сама она шла по лугу своей обычной походкой, подпрыгивая, как ягненок в весенний день. Труди никогда не шла спокойно она всегда передвигалась вприпрыжку.

Я последовал за ними, но не вприпрыжку. По краю луга тянулась живая изгородь, и я благоразумно держался под ее прикрытием, отставая от них ярдов на 30 — 40. Не сомневаюсь, что сейчас моя походка выглядела не менее своеобразно, чем походка Труди, так как изгородь не достигала в высоту и пяти футов, и я шел на полусогнутых, как семидесятилетний старик, страдающий радикулитом.

Между тем они дошли, до старого гумна и сели у западной стены, прячась в тени от все сильнее припекавшего солнца. Пользуясь тем, что гумно заслоняло меня от них и работающих на лугу женщин, я быстро преодолел разделявшее нас пространство и проник на гумно.

Я не ошибся — строение насчитывало не менее ста лет и находилось в весьма плачевном состоянии: пол осел и прогнулся, стены покосились и сквозь щели между досками можно было кое-где просунуть не только руку, но даже и голову.

Наверху располагался сеновал, пол которого, казалось, вот-вот рухнет — до такой степени он прогнил. Даже английскому маклеру по продаже недвижимости едва ли удалось бы сбыть этот сарай — ни как реликвию, ни как памятник старины. Судя по внешнему виду, сеновал бы не выдержал не только моего веса, но и веса мыши средней упитанности, однако нижняя часть гумна была малопригодна для ведения наблюдений и, кроме того, мне совсем не хотелось, чтобы меня кто-нибудь увидел в момент выглядывания из щели. Поэтому, скрепя сердце, я забрался по шаткой лестнице на сеновал.

Сеновал, у восточной стены которого еще лежало прошлогоднее сено, действительно мог обрушиться, но я осторожно выбирал места, куда ступить, и вскоре оказался у западной стены.

Тут был еще больший выбор щелей между досками, и, в конце концов, я остановился на идеальной, не менее шести дюймов в высоту. Прямо внизу я видел головы Мэгги, Труди и Герты, видел я также и матрон — человек двенадцать — они быстро и умело складывали сено в стог, ловко работая вилами. Мне был виден даже край деревни, включая большую часть автостоянки. Но тем не менее меня не покидало тревожное чувство, и я не мог понять его причину. Женщины, убирающие сено, представляли собой самую идиллическую картину. Кажется, тревожное чувство возникало из самого неожиданного источника — от вида самих уборщиц сена, ибо даже здесь, в естественной обстановке, причудливые полосатые одеяния и белоснежные головные уборы выглядели весьма ненатурально. Было что-то театральное во всем этом, некий налет нереальности. Появилось даже чувство, будто я присутствую на спектакле, разыгрываемом специально для меня.

Прошло около получаса, в течение которого женщины продолжали работать, а трое, сидевшие подо мной внизу, перекидывались отдельными фразами.

Я задумался, не рискнуть ли закурить, и в конце концов пришел к выводу, что могу себе это позволить. Я нащупал в кармане спички и пачку сигарет, положил куртку на пол, а на куртку — пистолет с глушителем и закурил, заботясь о том, чтобы дым не выходил через щели наружу.

Вскоре Герта посмотрела на свои наручные часы величиной с кухонный будильник и что-то сказала Труди, которая тут же протянула Мэгги руку и заставила ее тоже встать на ноги. Вдвоем они направились к женщинам, вероятно, для того чтобы пригласить их к утренней трапезе, ибо Герта в этот момент расстилала на траве клетчатую скатерть, вынимала еду и расставляла чашки. Внезапно за моей спиной раздался голос:

— Не шевелиться и не делать попыток взять пистолет! Одно движение — и вы уже никогда до него не дотронетесь!

Я поверил, что он не шутит, и повиновался. Повернитесь, только очень медленно! Я повернулся, очень медленно. Таков уж был этот голос — умел приказывать.

— Отодвиньтесь на три шага от пистолета! Влево! Пока что я никого не видел, но прекрасно слышал.

Я отступил на три шага. Влево. Сено у противоположной стены зашевелилось, и появились две фигуры: преподобный отец Таддеус Гудбоди и Марсель, тот змееподобный тип, которого я стукнул и засунул в сейф в клубе «Балинова». Преподобный был безоружен, да и зачем ему оружие? Огромный старинный мушкетон в руках Марселя стоил двух нормальных пистолетов и, судя по блеску плоских черных немигающих глаз Марселя, он только и ждал малейшего повода, чтобы пустить оружие » ход. Тот факт, что мушкетон был с глушителем, не поднял моего настроения. Это значило, что они смогут стрелять к меня, сколько им заблагорассудится — все равно никто ничего не услышит.

— Здесь чертовски жарко, — пожаловался Гудбоди.— И тело чешется от сена…— Он улыбнулся той улыбкой, которая побуждала маленьких детишек тянуться к нему ручками.— Ваша профессия, дорогой Шерман, приводит вас в самые, я бы сказал, неожиданные места!

— Моя профессия?

— Последний раз, когда мы с вами встретились, вы, насколько я помню, выдавали себя за таксиста.

— Ах, тогда… Но, держу пари, тогда вы не донесли на меня в полицию, не правда ли?

— Я решил не делать этого,— великодушно отмахнулся Гудбоди. Он подошел к тому месту, где лежала моя куртка, взял пистолет, осмотрел его с гримасой отвращения забросил в сено.— Какое грубое и неприятное оружие!

— Да, конечно,— согласился я.— Теперь вы предпочитаете более утонченные способы убийства.

— Что я вам вскоре и продемонстрирую! — Гудбоди даже не старался говорить тихо: матроны Хайлера сидели за кофе и ухитрялись громко болтать даже с набитыми ртами.

Гудбоди подошел к вороху сена, извлек мешок и вынул из него веревку.

— Смотрите в оба, мой дорогой Марсель! Если мистер Шерман сделает хоть одно движение, даже самое невинное с виду, стреляйте! Только не насмерть. В бедро, скажем.

Марсель облизал пересохшие губы, а я лишь понадеялся, что он не сочтет подозрительным движением колебания моей рубашки на груди, вызванные ускоренным сердцебиением.

Гудбоди осторожно приблизился ко мне сзади, плотно обвязал веревкой запястье моей правой руки, перекинув веревку через балку над головой и затем, с излишней, на мой взгляд, медлительностью закрепил свободный конец вокруг запястья левой. Мои руки теперь оказались на уровне ушей. Гудбоди достал вторую веревку.

— От моего друга Марселя,— сказал он топом, каким обычно ведут светскую беседу, я узнал, что вы очень ловко владеете руками. Возможно, вы так же ловко владеете и ногами.— Он наклонился и стянул мои лодыжки, что не предвещало ничего хорошего для кровообращения в ногах.— Возможно также, что вы захотите прокомментировать то, что сейчас увидите. А мы бы предпочли обойтись без комментариев.— С этими словами он заткнул мне рот далеко не свежим платком, повязав сверху другой платок.— Ну как, Марсель, вас это устраивает?

Глаза Марселя загорелись.

— Мне нужно передать мистеру Шерману пару слов от мистера Даррелла!

— Ну, ну, дружище! Не так скоро! Попозже! Сейчас нам нужно, чтобы наш друг сохранил все свои способности — ясное зрение, острый слух, живой ум, чтобы он смог оценить все нюансы представления, которое мы приготовили специально для него.

— Конечно, конечно, мистер Гудбоди! — послушно сказал Марсель, снова повторяя свою отвратительную манеру облизывать губы: — Но потом…

— Потом,— великодушно кивнул Гудбоди,— можете передать от мистера Даррелла столько слов, сколько сочтете нужным. Но помните одно: он должен быть жив, когда сегодня ночью загорится гумно. Какая жалость, что мы не сможем наблюдать за этим зрелищем с близкого расстояния! — При этой мысли он искренне опечалился.— Вы и эта очаровательная молодая леди там, на лугу… когда найдут среди пепла ваши обгорелые останки, думаю, они сделают выводы относительно любовных утех молодости. Курить на сеновале, как вы только что позволили себе сделать, весьма неразумно. Прощайте, мистер Шерман! Я не говорю «до свидания». Думаю, мне стоит посмотреть па старинный танец вблизи. Такой очаровательный древний обычай. Надеюсь, вы со мной согласитесь.

Он удалился, предоставив Марселю и дальше облизывать губы. Меня совершенно не прельщала перспектива оставаться наедине с Марселем, но сейчас мои мысли занимало другое, я стал смотреть сквозь щель в стене.

Матроны закончили трапезу и стали подниматься. Мэгги и Труди оказались как раз подо мной.

— Вкусное было печенье, правда, Мэгги? — спросила Труди.— И кофе тоже?

— Чудесное, Труди, чудесное! Но я слишком задержалась. Мне надо сделать еще кое-какие покупки. Я пойду. — на мгновение Мэгги замолчала и подняла голову, — Что это?

Два аккордеона начали наигрывать тихую и нежную мелодию. Музыкантов я не видел, казалось, звуки музыки неслись из-за стога, который только что сложили женщины. Труди возбужденно хлопнула в ладоши и. потянула Мэгги к себе.

— Это хей! — воскликнула она, как ребенок, получивший подарок ко дню рождения.— Это хей! Они собираются танцевать хей! Значит, ты им понравилась, Мегги! Они танцуют для тебя! Теперь ты им друг!

Матроны — все пожилые: с лицами, поражавшими и даже пугавшими отсутствием всякого выражения — начали двигаться в каком-то тяжеловесном ритме. Положив на плечи вилы, как ружья, они образовали прямую шеренгу и стали тяжело притоптывать, слегка покачиваясь в разные стороны. Их перевитые лентами косички подрагивали в такт музыке, становившейся все громче и громче. Движения их дополнялись пируэтами, и я заметил, что прямая шеренга изгибается, принимая вид полумесяца.

— Никогда не видела такого танца! — В голосе Мэгги звучало недоумение.

Я тоже никогда не видел подобного танца, и во мне уже росла мучительная и леденящая кровь уверенность, что никогда в жизни не захочу посмотреть на этот танец — и совсем не потому, что, судя по сложившейся ситуации, мне вообще больше не доведется ни на что смотреть.

Труди как будто повторила мою мысль, но ее зловещий смысл не дошел до Мэгги:

— И никогда больше не увидишь, Мэгги! Это только начало… О, Мэгги, ты им понравилась! Посмотри, они тебя зовут!

— Меня?

— Конечно тебя, Мэгги! Ты им понравилась. Иногда они зовут меня, а сегодня — тебя.

— Но,Труди, мне надо идти…

— Ну Мэгги, пожалуйста! На одну минуту! Тебе ничего не нужно делать. Просто стоять и смотреть на них. Пожалуйста, Мэгги! Если ты откажешься,— они обидятся!

— Ну хорошо! — наконец с улыбкой сказала Мэгги.— Но только на минутку…

Через несколько секунд Мэгги, явно смущаясь и нехотя, стояла перед шеренгой танцующих. Концы шеренги то выпрямлялись, то, приближаясь, охватывали ее полукругом. Постепенно рисунок и темп танца изменились, и шеренга, убыстряя движения в такт музыке, превратилась в кольцо, сомкнувшееся вокруг Мэгги. Кольцо сжималось и расширялось, сжималось и расширялось. Приближаясь к Мэгги, женщины склоняли головы, а удаляясь от нее, откидывали головы назад, взметая в воздух косички.

В поле моего зрения появился Гудбоди. С доброй и ласковой улыбкой он отечески взирал на присутствующих. Остановившись рядом с Труди, он положил руку ей на плечо. Она, просияв, подняла на него улыбающиеся глаза.

Я почувствовал тошноту. Хотелось отвести взгляд, но это значило бы предать Мэгги, а я никогда бы не мог предать ее. Но, видит Бог, теперь я уже ничем не могу ей помочь. А лицо Мэгги выражало не только смущение, но и недоумение и растущее беспокойство. Она с тревогой взглянула на Труди в просвет между танцующими. Та широко улыбнулась и весело помахала ей в ответ.

Внезапно характер музыки изменился. Нежная танцевальная мелодия, плавная, несмотря на свой маршевый ритм, вдруг окрепла и зазвучала не то чтобы воинственно, но с какой-то резкой, первобытной и неистовой жестокостью. Матроны, расширив круг, снова начали сходиться. С моего возвышения я еще мог видеть Мэгги. Широко раскрыв глаза, с выражением страха на лице она изгибалась, ища глазами Труди. Но напрасно она ждала от Труди спасения. Труди уже не улыбалась — она крепко сжала обтянутые перчатками руки и облизывала губы медленно и с каким-то наслаждением.

Я повернулся и взглянул на Марселя. Он делал то же самое. Но при этом он держал меня под прицелом и следил за мной так же внимательно, как и за происходившей внизу сценой. Я был бессилен что-либо сделать.

Матроны, притоптывая, сжимали круг. Их лица теперь выражали безжалостную и беспощадную жестокость. Страх г» глазах Мэгги сменился ужасом. Музыка зазвучала еще резче и громче. И вдруг совсем по-военному вилы взметнулись вверх, а потом опустились, нацеливаясь на Мэгги. Она вскрикнула, потом еще раз, но голос ее был едва слышен среди мощного и почти безумного воя аккордеонов. В следующее мгновение Мэгги упала, и все, что милосердная судьба дала мне увидеть, были спины женщин, а также взлетающие и опускающиеся вилы, вонзающиеся в неподвижное тело, лежащее на земле.

Я не мог больше смотреть. Я отвел взгляд — и тогда увидел Труди. Ее пальцы сжимались к разжимались, в ее завороженном взгляде проглядывало что-то уродливое, животное. Рядом с ней стоял преподобный Гудбоди с благодушным, как всегда, лицом, но с выдающими его чувства почт остекленевшими глазами. Души, полные зла, больные души, давно уже перешедшие границы, отделяющие разум от безумия.

Я заставил себя снова посмотреть в ту сторону. Музыка становилась спокойнее, теряя свой дикий и отрывистый характер. Неистовство женщин постепенно поутихло, взмахи вилами прекратились, и я заметил, как одна из матрон подхватила на вилы охапку сена. На мгновение я увидел поверженную фигурку в блузке, которая когда-то была белой, а потом охапка сена скрыла ее от моих глаз. Вскоре туда же упала вторая охапка сена, потом еще и еще, и под протяжную танцевальную мелодию, которая теперь ностальгически пела о старой Вене, женщины соорудили над Мэгги новый стог.

После этого Гудбоди и Труди, которая снова улыбалась и весело болтала, направились в сторону деревни.

Марсель отодвинулся от щели и вздохнул.

— Доктор Гудбоди удивительно хорошо умеет устраивать все эти штуки, вы не находите? Какой вкус, какое чутье! Выбрано и место, и атмосфера! И все так изысканно, так изящно! — Хорошо модулированный голос образованного человека, выпускника Оксфорда или Кембриджа, исходивший из этой змеиной головы, вызывал не меньшее отвращение, чем слова, которые он произносил. Как и все остальные, Марсель тоже был совершенно безумен.

Он осторожно подошел сзади, развязал платок и вытащил у меня изо рта грязную, вонючую тряпку. Я понимал, что он сделал это не из гуманных соображений, и я оказался прав. Небрежным тоном он сказал:

— Хочу услышать, как вы завопите. Думаю, что там, на лугу, не обратят на это никакого внимания.

В этом я был уверен. Я сказал:

— Удивляюсь, как это доктор Гудбоди решил убраться отсюда! — Я не узнавал своего голоса — он звучал сдавленно и хрипло, и я с трудом выговаривал слова, словно у меня было повреждено горло.

Марсель улыбнулся.

— У доктора Гудбоди срочные и важные дела в Амстердаме.

— И важный груз, который он должен доставить в Амстердам.

— Несомненно! — Он снова улыбнулся, и я увидел, как, точно по-змеиному, раздулась его шея.— По классическим правилам, мой дорогой Шерман, когда человек оказывается в вашем положении и для него все потеряно, когда он должен умереть, то находящийся на моем месте обычно объясняет ему во всех деталях, где и какие ошибки совершила жертва. Но в данной ситуации, уже не говоря о том, что список ваших ошибок утомительно длинен, я не желаю тратить на это время. Так что давайте лучше продолжим наше дело, хорошо?

— Какое дело? — недоуменно спросил я, а сам подумал: «Вот оно, начинается». Тем не менее, я ощущал безразличие. Для меня все потеряло значение после смерти Мэгги.

— Послание от мистера Даррелла, разумеется…— Острая боль пронзила шею и часть лица, когда он ударил меня стволом ружья. Я подумал, что он сломал левую скулу, но уверенности не было. Зато я очень ясно почувствовал, что он выбил мне два зуба.

— Мистер Даррелл сказал,— со счастливым выражением продолжал Марсель,— что я должен передать вам, ему очень не нравится, когда его бьют рукояткой пистолета.— На этот раз он зашел с правой стороны и, хотя я знал, что он сейчас ударит, и попытался откинуть голову назад, мне не удалось увернуться от удара. Почему-то сейчас боль была не такой сильной. Но перед глазами словно вспыхнул ослепительный свет, и на некоторое время я потерял сознание. Лицо горело, как в огне, но мысль работала с удивительной ясностью. Еще парочка таких ударов — и даже специалист по пластическим операциям с сожалением покачает головой. Но даже это не было главным. Главное заключалось в том, что при подобном обращении я очень скоро потеряю сознание, и возможно, даже на несколько часов. Оставался лишь один выход: нарушить ритмичность ударов.

Я выплюнул зуб и коротко бросил:

— Педик!

Это его проняло. Налет респектабельности оказался не толще луковой шелухи, и она не просто сошла с него, а мгновенно улетучилась. Вместо Марселя стоял первобытный дикарь, который набросился на меня с безрассудной, слепой и неукротимой яростью безумца. Удары приходились по голове и плечам, беспорядочные удары ружьем и кулаками, и когда я пытался защититься, прикрывая лицо руками, он обрушивался на корпус. Я застонал, глаза мои закатились, ноги превратились в желе, и если бы не веревки, я бы рухнул наземь. Но они держали меня за кисти рук, и я беспомощно повис, почти теряя сознание.

Еще несколько ударов, и он остановился. Очевидно, дошло,, что он напрасно теряет время, так как, с точки премии Марселя, расправляться с человеком, потерявшим сознание и не ощущавшим боли, не имеет ни малейшего смысла. Он издал странный гортанный звук, выражающий разочарование, и тяжело перевел дух. Я не мог понять, что он собирается делать дальше, так как не решался открыть глаза. Потом я услышал, что он отошел в сторону, и рискнул приоткрыть глаз. Приступ помешательства прошел, и Марсель, который, видимо, отличался не только садизмом, но и практичностью, поднял мою куртку и обшарил карманы в тщетной надежде найти бумажник; а поскольку бумажники всегда выпадают из нагрудного кармана, когда куртку перекидывают через руку, я благоразумно переложил его в карман брюк — тем более, что кроме денег, в нем лежали мои водительские права и паспорт. Марсель быстро сообразил, где надо искать. Я услышал приближающиеся шаги, а в следующую секунду рука уже выуживала бумажник из кармана.

Теперь он стоял рядом. Я не видел Марселя, но чувствовал его близость. Я застонал и беспомощно качнулся на веревке, которой был привязан к балке. Носки мои безвольно упирались в пол. Я чуть-чуть приоткрыл глаза.

Я увидел его ноги в ярде от себя. Марсель с довольным видом перекладывал в карман крупную сумму, которую я всегда носил с собой. Бумажник он держал в левой руке, зацепив ружье за предохранительную скобу средним пальцем той же руки. Он был настолько поглощен этим занятием, что даже не заметил, как я немного подтянулся, чтобы крепче ухватиться за веревки, фиксирующие мои руки.

А в следующий момент я уже сильным рывком выбросил вперед свое тело, вложив в бросок всю ненависть, ярость и боль, переполнявшие меня. Неожиданно для себя Марсель пошатнулся от моей подсечки, потерял равновесие и упал прямо па меня, а потом уже соскользнул на пол. При этом он не издал ни звука, но голова его конвульсивно задергалась. Был ли это бессознательный рефлекс или осознанное движение тела, скованного пароксизмом боли,— я не разобрался, да и не стал выяснять. Выпрямившись, я отступил назад, насколько позволяли мои узы, и снова обрушился на него.

Во мне шевельнулось смутное удивление: каким образом его голова еще держится на плечах? Конечно, обращаться с ним таким образом было совершенно непорядочно с моей стороны, но ведь я тоже имел дело с непорядочными людьми.

Ружье все еще держалось на среднем пальце его левой руки. Я отцепил его носком ботинка и попытался поднять, зажав между ступнями, но коэффициент трения металла и кожи был довольно низок, ружье выскальзывало и падало на пол. Тогда я начал шаркать пятками об пол, и наконец стянул ботинки, а потом, тем же методом, но с большей затратой времени — носки. При этом я изрядно содрал кожу и заработал солидную порцию заноз, но практически не испытал никаких неприятных ощущений: у меня так сильно болело лицо, что любое более слабое раздражение и боль казались пустяковыми и как будто вовсе не существовали.

Босыми ногами я уже крепко обхватил ружье. Не выпуская его, я свел вместе концы веревки, и подтянувшись, ухватился за балку. Таким образом я получил четыре фута веревки, которой можно было оперировать более чем достаточно. Я повис на левой руке и, подтянув колени, потянулся вниз правой. Еще мгновение — и ружье оказалось у меня в руках.

Я опять опустился на пол, сильно натянул веревку, держащую левое запястье, и приложил к ней дуло ружья. Первый же выстрел разрезал ее не хуже ножа. Я освободился от пут, оторвал кусок белоснежной рубашки Марселя, чтобы вытереть кровь с лица, забрал свой бумажник и деньги и ушел, даже не удостоверившись в том, жив он или мертв. На мой взгляд, он был уже покойником, но этот факт не настолько меня интересовал, чтобы тратить на него время.



Глава 12 Я вернулся в Амстердам в середине дня. Солнце, которое во время гибели Мэгги радостно и весело светило, сейчас, словно в знак траура, ушло за тучи, за тяжелые || мрачные тучи, приплывшие со стороны Зейдер-Зее. Я мог бы вернуться в город на час раньше, если бы не дотошный врач сельской больницы, куда я заехал, чтим привести в порядок свое лицо. Он засыпал меня вопросами и пришел в сильное раздражение из-за моей неуступчивости — я упорно настаивал на том, что в данный момент мне нужен только пластырь, много пластыря, что правда, то правда, а бинты и швы подождут. То ли из-за пластыря, то ли из-за ссадин и полузаплывшего левого глаза, но только я имел вид человека, чудом спасшегося во время крушения поезда. Но, тем не менее я был теперь не настолько страшен, чтобы от меня шарахались дети. Я оставил полицейское такси неподалеку от гаража проката машин, где мне удалось выпросить у его владельца маленький черный «опель». Он не выразил особого желания удовлетворить мою просьбу — одного взгляда на мое лицо было достаточно, чтобы убедиться в моих водительских талантах, но в конце концов я его уломал, и он согласился. Когда я выезжал из гаража, начал накрапывать дождь. Я остановился у полицейской машины, забрал сумку Астрид и, на всякий случай, две пары наручников и поехал дальше. Оставив машину на боковой улице, где приходилось и раньше останавливаться, я прошел в сторону канала. Я быстрым движением высунулся из-за угла и моментально отпрянул. Через секунду я уже выглядывал краешком глаза. Перед церковью Общества американских гугенотов стоял черный «мерседес». Его большой багажник был распахнут, и двое мужчин поднимали очень тяжелый на вид ящик, чтобы поместить его в машину. Там уже стояли два или три подобных ящика. В одном из мужчин я сразу же узнал преподобного Гудбоди. Другой — худощавый, среднего роста, черноволосый, в темном костюме, тоже был мне давно знаком. Именно он убил в аэропорту Джимми Дюкло. На какое-то мгновение я даже забыл про боль. Не могу сказать, что встреча эта доставила мне радость, но и обескуражен я не был, ибо этот тип никогда не выходил у меня из головы. Я почувствовал, что круг смыкается. Они вышли из церкви, волоча еще один ящик. Погрузили его и закрыли багажник. Я поспешил к своему «опелю» и, выехав к каналу, увидел, что Гудбоди и черноволосый успели отъехать ярдов на сто. Я поехал за ними, держась на почтительном расстоянии. Черный «мерседес» двигался через город, держась то западного, то южного направления. Теперь дождь полил всерьез и, хотя до вечера оставалось еще далеко, казалось, уже наступили сумерки — таким мрачным и темным было небо. Меня это устраивало, так как значительно облегчало преследование. В Голландии существует закон — при сильном дожде обязательно включение фар, а в подобных обстоятельствах одна машина ничем не отличается от другой. Обе представляют собой одинаковую бесформенную массу. Мы миновали последние предместья и выехали за город, обходясь без гонки, свойственной преследованию. Хотя «мерседес» довольно мощная машина, Гудбоди вел ее на умеренной скорости, и ничего удивительного, учитывая тяжесть груза. Я внимательно следил за дорожными указателями и вскоре у меня не оставалось никаких сомнений относительно того, куда мы едем. Да я и раньше почти не сомневался. Я решил, что мне следует первому прибыть в конечный пункт нашего путешествия. Поэтому я прибавил скорость и сократил расстояние между машинами до двадцати ярдов. Можно было не бояться, что Гудбоди узнает меня в своем зеркальце, так как его машина поднимала тучи брызг, и он, наверняка, не мог различить ничего, кроме двух размытых пятен от светящихся фар. Улучив момент, я нажал на акселератор и обогнал «мерседес». Проезжая мимо, я заметил, что Гудбоди равнодушно взглянул на мою машину и так же равнодушно отвел взгляд. Вскоре я опять вернулся в правый ряд и помчался вперед, не сбавляя скорости. Проехав мили три, я увидел ответвляющуюся вправо дорогу и указатель «Кастель Линден — 1 миля». Я повернул на дорогу и через минуту миновал величественную каменную арку с золоченой надписью наверху: КАСТЕЛЬ ЛИНДЕН. Проехав еще ярдов 200, я съехал с дороги и остановил машину в густой чаще. Мне предстояло промокнуть насквозь, но иного выбора не было. Я вышел из машины, и, пробежав через поляну, покрытую высокой травой и редкими деревьями, добрался до густого соснового леса, точнее, сосновой полосы, которая, видимо, защищала от ветра населенный пункт. Я осторожно пробрался между сосен — и действительно: передо мной стоял замок Кастель Линден. Не обращая внимания на дождь, щедро поливавший мне спину, я растянулся в густой зеленой траве и стал изучать открывшуюся перспективу. Прямо передо мной находилась дорога, поворачивавшая направо к арке. За дорогой возвышался сам Кастель Линден — прямоугольное четырехэтажное здание с окнами на двух первых этажах и амбразурами наверху, увенчанное башенками и зубцами в лучших традициях средневековой архитектуры. Замок окружал ров шириной в пятнадцать футов и, согласно путеводителям, почти такой же глубины. Не хватало только каменного подъемною моста, хотя в стене до сих пор виднелись остатки цепей. Вместо него через ров был перекинут мостик. Слева, ярдах в тридцати от замка, стояло одноэтажное кирпичное здание, очевидно построенное совсем недавно. Из-под арки появился черный «мерседес». Он прокатил по гравийной дорожке и остановился у кирпичного здания. Гудбоди остался в машине, а черноволосый вышел и обошел здание кругом. Гудбоди всегда производил на меня впечатление человека, не полагающегося на волю случая. После того, как черноволосый обошел замок, Гудбоди вышел из машины, и они начали перетаскивать ящики в дом. Дверь была заперта, но у Гудбоди, видимо, имелся свой ключ, и притом настоящий, а не отмычка. Внеся последний ящик, они закрыли за собой дверь. Я осторожно поднялся на ноги и под прикрытием кустов приблизился к боковой стене дома. Потом с такой же осторожностью пробрался к машине и посмотрел внутрь. Но там не было ничего, достойного внимания, во всяком случае, того, что я искал. С еще большей осторожностью я подкрался к окну здания и заглянул туда. Помещение представляло собой явное сочетание мастерской, лавки и демонстрационного зала. Стены были увешаны старинными — подлинными или копиями — часами с маятниками самых разнообразных форм, размеров и конструкций. На четырех больших столах тоже стояли часы и части механизмов — видимо, здесь производилась сборка или переделка. В дальнем конце помещения у стены я увидел несколько деревянных ящиков, похожих на те, что привезли Гудбоди и черноволосый. Мне показалось, что они набиты соломой. Ящики стояли под полками, которые тоже были заняты часами, и около каждого экземпляра лежали его принадлежности — маятник, гири и цепочки. Гудбоди и черноволосый подошли к полкам. Я увидел, как они открыли один из ящиков и принялись вынимать из него гири. Потом Гудбоди достал лист бумаги и стал внимательно его читать. Через некоторое время он остановил свой палец на бумаге и обратился к напарнику. Тот, не прекращая работы, кивнул. Гудбоди, не отрывая глаз от листа, прошел к боковой двери и скрылся за нею. Черноволосый вынул другую бумагу и, сверяясь с ней, начал сортировать гири. Я уже начал спрашивать себя, куда мог запропаститься Гудбоди, как вдруг услышал его голос за своей спиной:

— Очень рад, что вы не разочаровали меня, мистер Шерман.

Я медленно обернулся. Конечно, он опять улыбался своей милой улыбкой, и, конечно, у него в руке был массивный пистолет.

— Никто, разумеется, не вечен,— сказал он с ослепительной улыбкой.— Но вы, признаюсь, просто на редкость живучи. Недооценить полицейского вообще-то трудно, но, в вашем случае, я несомненно дал маху. Сегодня я уже дважды думал, что отделался от вашей особы, которая, не могу не сказать, стала для меня, по меньшей мере, обузой. Надеюсь, однако, что в третий раз мне повезет. Уж если хотите знать, вам бы следовало убить Марселя…

— А разве я не убил?

— Ну-ну! Только без эмоций! Надо уметь скрывать свои чувства, в том числе разочарование. Он очнулся на короткое время — достаточное, однако, чтобы привлечь внимание тех добрых женщин. Но, боюсь, у него перелом черепа и что-то вроде кровоизлияния в мозг. Он может умереть. — Гудбоди задумчиво посмотрел на меня.— Но он, сдается, неплохо держался.

— Да, он бился насмерть,— подтвердил я.— А нам что, обязательно стоять под дождем?

— Разумеется, нет! — Под дулом пистолета он провел меня в дом. Черноволосый обернулся, но ничуть не удивился. Интересно, когда их успели предупредить о моем бегстве с Хайлера?

— Жак,— сказал Гудбоди,— это майор Шерман. МАЙОР Шерман. Полагаю, что он связан с Интерполом или какой-нибудь столь же никчемной организацией.

— Мы уже встречались,— кивнул Жак, осклабившись.

— Да, да, конечно! И как это я мог забыть! — Гудбоди наставил на меня пистолет, а Жак отобрал у меня мои.

— Он самый! — доложил Жак. Рывком он содрал с мост лица часть пластыря и снова усмехнулся.— Бьюсь об заклад, больно, не так ли?

— Угомонись, Жак! Не забывай о выдержке,— мягко пожурил его Гудбоди. Он был по-своему добр — ведь будь. он каннибалом, он просто сварил бы вас заживо, а так, глядишь, лишь голову проломит рукояткой пистолета. — Ну-ка, подержите его под прицелом! — Он отложил пистолет в сторону.— Должен сказать, что никогда не питал любви к оружию. Грубая, шумная вещь, никакой утонченности…

— То ли дело повесить девушку на крюке! — сказал я.— Или заколоть вилами!

— Ну, ну, не будем расстраиваться.— Он вздохнул.— Даже лучшие из ваших людей действуют порой неуклюже и прямолинейно! Признаюсь, от вас я ожидал большего! У вас, друг мой, такая репутация, а вы ее совершенно не оправдали. Делаете ошибку за ошибкой. Считаете, что провоцируете людей на определенные поступки, а, на самом деле просто досаждаете им. Допускаете, чтобы вас видели там, где не надо. Дважды приходите в дом к Лемэй, и безо всяких предосторожностей. Вытаскиваете из карманов записки, написанные специально для вас. Кстати, совсем не нужно было убивать коридорного,— добавил он укоризненно.— Средь бела дня вы являетесь на Хайлер, где каждый человек, дорогой мой Шерман, принадлежит к моей пастве. Вы даже оставили свою визитную карточку в подвале моей церкви — кровь. Только не подумайте,, что я сержусь, мой дорогой. Фактически, я и сам подумывал о том, чтобы избавиться от Анри, и вы очень мило разрешили сию проблему. А что вы думаете о нашей уникальной коллекции — это все копии для сбыта…

— О, Боже! — сказал я.— Неудивительно, что все церкви пусты!

— Да, но как не ценить такие моменты! Вот, например, эти гири! Мы измеряем и взвешиваем их, а возвращаем часы с замененными гирями. Они уже не совсем те, что раньше — у них внутри уже что-то есть! Их упаковывают в ящики, потом они проходят таможенный досмотр, запечатываются, получают специальное разрешение и отсылаются… ну, скажем, друзьям за границу. Моя идея! Одна из самых удачных!

Жак почтительно кашлянул.

— Вы же говорили, мистер Гудбоди, что очень спешите!

— А ты, как всегда, прагматичен, Жак! Конечно, ты прав! Но сперва мы займемся нашим исследователем, а потом — делом. Посмотри-ка, нет ли кого на горизонте.

Гудбоди с брезгливым видом взял свой пистолет, а Жак отправился на разведку. Через несколько минут он вернулся, кивнул, и они приказали мне идти впереди. Мы вышли из дома, пересекли гравийную дорожку и по мостику перешли через ров. У массивной дубовой двери Гудбоди вынул из кармана ключ, и мы вошли внутрь. Поднявшись но лестнице и пройдя по коридору, мы оказались в одной из комнат.

Это была очень большая комната, увешанная буквально сотнями часов. Я никогда не видел такого количества часов в одной комнате и, тем более, таких ценных. Здесь распологалась настоящая музейная коллекция. Все часы без исключения были с маятниками и некоторые из них огромных размеров. Лишь несколько часов шли, но даже и их тиканье мне действовало на нервы. Я не смог бы проработать в такой комнате и десяти минут.

— Одна из лучших в мире коллекций,— заявил Гудбоди таким тоном, словно сам являлся ее создателем и владельцем.— А может, и лучшая. И как вы увидите или услышите — они все на ходу.

Я слышал его слова, но они не доходили до моего сознания. Мой взгляд приковала к себе фигура, распростертая на полу. Длинные черные волосы, худые плечи, лопатки, выступавшие из-под куртки. Рядом с ним валялись обрывки электропроводки. У самой головы — пара обтянутых резиной наушников.

Не требовалось быть врачом, чтобы понять, что Джордж Лемэй мертв.

— Несчастный случай,— с сожалением сказал Гудбоди.— Именно несчастный случай. Мы этого не хотели. Боюсь, что бедняга оказался слишком слаб — не прошли даром многолетние лишения.

— Вы убили его! — заметил я.

— В известном смысле — да. С технической точки зрения.

— Зачем?

— Потому что его чересчур принципиальная сестра, долгие годы ошибочно полагавшая, что мы располагаем доказательствами причастности Джорджа к убийству, в конце концов, убедила его обратиться в полицию. Поэтому нам и пришлось временно удалить их из Амстердама… но не таким способом, чтобы это могло огорчить вас. Боюсь, мистер Шерман, что отчасти и вы виноваты в смерти бедного мальчика. И в смерти его сестры тоже. И в гибели вашей прелестной помощницы Мэгги… Так, кажется, ее звали? — Он замолчал и поспешно отступил, держа пистолет в вытянутой руке.— Только не вздумайте бросаться на меня! Как я понимаю, вам не очень понравился тот спектакль на лугу? Мэгги, я уверен, он тоже не понравился. Боюсь, что вашей второй подружке тоже кое-что не понравится — она должна умереть сегодня вечером. Ага? Задело за живое! Вижу, вижу, что задело! Вы бы с радостью меня прихлопнули, не так ли, мистер Шерман? — Он все еще улыбался, но его плоские, неподвижные глаза ясно свидетельствовали, что этот человек безумен.

— Да,— ответил я почти беззвучно,— мне хотелось бы вас убить.

— Мы послали ей маленькую записочку,— Гудбоди просто наслаждался.— С паролем: Бирмингем. Так, кажется? И она должна встретиться с вами на складе наших добрых друзей Моргенстерна и Моггенталера. Теперь-то уж на них никогда не падет подозрение. Кто, кроме самых настоящих сумасшедших, отважится совершить два таких страшных преступления на своей собственной территории? Здорово задумано, вы не находите? Еще одна кукла на цепочке! Она будет висеть, как и все остальные куклы в мире — тысячи кукол, подвешенных на крючок и пляшущих под нашу музыку.

Я сказал:

— Надеюсь, вы сами-то понимаете, что вы — настоящий психопат?

— Свяжи его! — резко бросил Гудбоди. Похоже, его светские манеры дали трещину. Должно быть, его задела истина, прозвучавшая в моих словах.

Жак связал мои запястья толстым проводом в резиновой оболочке. Таким же способом он перетянул ноги у щиколоток. Потом подтолкнул меня к стене и привязал другим куском провода к скобе, торчащей на стене.

— Заведите часы! — приказал Гудбоди, и Жак стал послушно обходить комнату, заводя часы с маятниками. Любопытно, что к часам небольших размеров он не подходил.

— Ну вот, все они уже идут и даже отбивают сигналы — некоторые довольно громко,— с удовлетворением заметил Гудбоди. .Он вновь обрел спокойствие и вместе с ним благовоспитанный тон.— Наушники же увеличивают звук в десять раз! А вон там,— видите? — микрофон и усилитель. Вам до них не дотянуться. Сломать наушники тоже невозможно. Минут через пятнадцать вы сойдете с ума, через полчаса потеряете сознание. Как результат — коматозное состояние, которое продлится восемь-десять часов. Когда придете в себя, вы все еще будете в состоянии безумия… Впрочем, вы не придете в себя… Слышите? Они уже раскачиваются и бьют. Очень громко, слышите?

— Значит вот как умер Джордж! — сказал я.— А вы будете наблюдать за происходящим через ту стеклянную дверь. Она наверняка звуконепроницаема.

— К сожалению, будет не совсем так. У нас с Жаком ость кое-какие дела. Но к самому интересному моменту мы вернемся, не правда ли, Жак?

— Да, мистер Гудбоди,— ответил Жак, усердно приводя маятники в движение.

— А если я исчезну…

— Нет, вы не исчезнете. Я хотел, чтобы вы исчезли прошлой ночью в гавани, но это было слишком грубо,— экстренная мера, никакого профессионализма. Теперь у меня есть гораздо более приличная идея, не правда ли, Жак?

— Конечно, мистер Гудбоди! — Теперь Жаку приходилось почти кричать, иначе его невозможно было расслышать.

В том-то и дело, что вы не исчезнете, мистер Шерман. Упаси Боже, конечно! Вас найдут через несколько минут после того, как вы утонете…

— Утону?

— Вот именно! Ага, вы подумали, что в таком случае власти заподозрят, будто дело не чисто? Они проведут вскрытие и первое, что обнаружат, будут следы инъекций на руках. Я разработал систему, благодаря которой свежие уколы выглядят застарелыми, сделанными не два часа, а два месяца назад. Затем вскрытие обнаружит, что вы одурманены наркотиком — а оно так и будет! Мы введем «то, пока вы будете без сознания, за два часа до того, как lt; толкнем вас в машине в воду, а потом позовем полицию. Сначала они не поверят. Как же, сам Шерман! Активный Борец с наркотиками! Член Интерпола! Тогда они обыщут ваши вещи. И в карманах найдут все — и шприцы, и иглы, и гашиш. Конечно, очень печально! Кто бы мог подумать! Еще один из тех, которые служат и вашим и нашим…

— Могу сказать одно: вы — умный маньяк. Гудбоди улыбнулся, видимо, не расслышав меня из-за усиливающегося стука и боя часов. Он надел мне на голову наушники и закрепил их, израсходовав буквально ярды клейкой ленты. На какой-то момент наступила тишина — наушники подействовали как звукоизолятор. Гудбоди подошел к усилителю, улыбнулся и включил его.

Я почувствовал, будто меня оглушил сильный удар или ударило током. Тело мое начало выгибаться и корчиться и конвульсиях, и я знал, что лицо, насколько его можно было видеть из-под пластыря, исказилось от страшной боли. Боль была действительно мучительна, во много раз острее той, которую причинил мне Марсель. Уши и голова были переполнены пронзительной и безумной какофонией звуков.

Я начал кататься по полу — инстинктивная реакция организма, стремящегося избавиться от источника боли. Но пространство мое было ограничено — привязывая меня к скобе, Жак воспользовался слишком коротким куском провода, и я мог двигаться лишь на два фута в одну и другую сторону.

На какой-то миг я увидел Гудбоди и Жака, с интересом наблюдавших за мной сквозь стеклянную дверь. Но потом Жак поднял руку и постучал по своим часам. Гудбоди неохотно кивнул, и оба поспешно скрылись. Я решил, что они заторопились, чтобы скорее покончить со своим делом и успеть вернуться к финалу.

«Приблизительно через полчаса теряется сознание»,— говорил Гудбоди. Сейчас я не верил ни одному его слову — такую пытку человек не мог вынести и в течение двух-трех минут. Я с яростью метался из стороны в сторону, но Гудбоди постарался на славу, наушники крепились настолько прочно, что невозможно было освободиться.

Маятники качались, часы тикали, и вскоре я действительно почувствовал, что мне начинает изменять разум, и какое-то время мне хотелось этого. Забвение — забвение. Я и сам провалился и все провалил. Чего бы я ни касался, все оборачивалось провалом и смертью.

Погиб Дюкло, погибла Мэгги, погибли Астрид и ее брат. Пока одна Белинда жива, но и она умрет сегодня ночью. Полный крах!

И в тот момент я вдруг осознал, что не могу допустить гибели Белинды. Это меня спасло. Я знал, что не могу допустить гибели Белинды. Меня больше не волновали ни мое самолюбие, ни провал, ни окончательная победа Гудбоди и его порочных сообщников. Пусть они наводнят наркотиками хоть весь мир — но я не могу допустить, чтобы Белинда погибла.

В глазах у меня стоял туман, но я смутно различал, что в нескольких дюймах находится некий предмет. Только через какое-то время, ценой больших усилий, я разглядел, что это не что иное, как электрическая розетка.

Руки мои находились за спиной, и прошла, наверное, целая вечность, прежде чем мне удалось нащупать концы провода, которым я был связан. Я коснулся их пальцами — они оказались обнажены. Тогда я предпринял отчаянную попытку воткнуть их в розетку. Пришлось изрядно помучиться, прежде чем мне удалось это сделать. Последовала яркая вспышка, и я упал на пол.

Я не смог бы сказать, сколько времени пролежал без движения. Но первое, что я осознал, придя в себя — это тишина! Изумительная тишина! А потом пришлось разыграть спектакль — я услышал, что к двери приближаются Жак и Гудбоди.

Я снова начал кататься по полу, бросаясь из стороны в сторону так убедительно, что испытывал почти ту же самую боль, что и во время пытки.

Напоследок, сделав особенно впечатляющий бросок, я вдруг забился в конвульсиях, а потом постепенно затих.

Гудбоди и Жак вошли в комнату. Гудбоди выключил было усилитель, но, очевидно, вспомнив, что хотел довести меня не только до потери сознания, но и до безумия, снова его включил. Однако Жак сказал ему что-то, и Гудбоди, нехотя кивнув, выключил усилитель. Возможно, Жак сказал ему, что если я умру прежде, чем они успеют ввести мне наркотик, то причина смерти при вскрытии может показаться неубедительной. Потом Жак обошел комнату и остановил качающиеся маятники.

— Развяжите ему руки,— распорядился Гудбоди.— Нехорошо, если останутся следы от веревок, когда пожарники выудят его из канала. И наушники снимите. А с этим…— Гудбоди кивнул в сторону Джорджа Лемэй.— Ну, вы знаете, что с ним делать.— Он вздохнул.— О, Боже! Жизнь — лишь блуждающая тень…

Гудбоди удалился. При этом он напевал «Да пребудете со мною», и если вообще можно вкладывать всю душу, напевая себе под нос, то смею заявить, что никогда еще не слышал такого одухотворенного исполнения. Он всегда чувствовал ситуацию, преподобный отец Таддеус Гудбоди.

Жак подошел к ящику, стоявшему в углу комнаты, вынул из него несколько гирь и начал нанизывать их на резиновый провод. Я сразу понял, что он собирается отделаться от трупа Джорджа.

Через несколько секунд Жак выволок его в коридор, к я слышал, как подошвы мертвеца царапали пол.

Я поднялся, освободил ноги, согнул и разогнул руки, пробуя мышцы, и последовал за ним.

Приблизившись к выходу на лестницу, я услышал шум мотора — Гудбоди заводил «мерседес», готовясь отъехать. Я осторожно выглянул на площадку. Жак спустил Джорджа на пол, открыл окно и помахал рукой. Очевидно, на прощание уезжавшему Гудбоди.

Жак отвернулся от окна, чтобы совершить последний ритуал над телом Джорджа, и тут же оцепенел, словно его поразил неожиданный шок. Нас разделяло всего пять футов, и по помертвевшему лицу я понял, что именно он прочел в моих глазах. Он прочел в них, что дорога убийств, по которой он много лет весело шагал, внезапно оборвалась и что для него все кончено.

В следующее мгновение, словно очнувшись, он схватился за пистолет, но опоздал — может, впервые в жизни, ибо несколько секунд оцепенения и решили его участь. Я ударил его под ребра и, когда он согнулся пополам, вырвал оружие из его ослабевшей руки и изо всей силы ударил рукояткой в висок. Он сразу потерял сознание, отшатнулся, наткнулся на низкий подоконник и, упав, стал как-то медленно вываливаться в открытое окно. Я стоял не двигаясь и смотрел, как он падает, словно в замедленной съемке, и лишь когда я услышал всплеск воды во рву, подошел к окну и выглянул. Вода еще колыхалась, и мелкая рябь бежала к берегу. А посреди рва из глубины поднимались пузыри. Я взглянул влево и увидел, что под аркой исчезает «мерседес». Отойдя от окна, я спустился по лестнице.

Я вышел, оставив дверь открытой. На мостике, перекинутом через ров, я на мгновение задержался и, посмотрев вниз, увидел, что пузырей становилось все меньше и меньше.

Глава 13 Я сидел в «опеле», смотрел на отобранный у Жака пистолет и размышлял. Размышления натолкнули на одно открытие: оказывалось, что люди отнимали у меня пистолет всегда, как только у них появлялось такое желание. Эта мысль уязвила меня, но она же подсказала и логичный вывод: необходимо иметь еще один пистолет. Я вынул из-под сиденья сумочку мисс Лемэй и извлек из нее крошечный пистолетик «лилипут», который я ей когда-то отдал. Отвернув левую брючину, я засунул его стволом вниз в носок, потом натянул носок и поправил брючину. Собираясь закрыть сумочку, я заметил две пары наручников. Я опять задумался, ибо, судя по тому, как развивались события, вполне могло кончиться тем, что наручники окажутся на моих же руках. Так стоило ли иметь их при себе? Однако со времени приезда в Амстердам я уже столько раз шел на откровенный риск, что размышлять теперь об опасности как будто поздновато. Я положил наручники в левый карман куртки, а ключи — в правый. Когда я добрался до старого квартала Амстердама, заработав свою дозу проклятий и угроз от шоферов, по улице уже ползли первые тени ранних сумерек. Дождь почти прекратился, но ветер крепчал, покрывая рябью воду каналов. Я свернул на улицу, на которой размещался склад. Она оказалась безлюдна — ни машин, ни пешеходов. Вернее, она была безлюдна на уровне мостовой, а выше, из открытого окна третьего этажа дома Моргенстерна и Моггенталера, облокотившись на подоконник, выглядывал грубоватого вида тип в рубашке и без пиджака, и по тому, как он вертел головой во все стороны, становилось ясно, что торчит он там вовсе не для того, чтобы наслаждаться вечерней прохладой. Я проехал мимо склада и, остановившись у телефонной будки, позвонил де Граафу.

— Где вас носило? — сразу прокричал тот.— И что вы успели сделать?

— Практически ничего, что могло бы вас заинтересовать…— Никогда еще мои слова так сильно не расходились с истиной.— Но теперь я созрел для разговора.

— Говорите!

— Не сейчас и не в подобных условиях. Не по телефону. Вы сможете сейчас приехать вместе с Ван Гельдером к Моргенстерну и Моггенталеру?

— И там вы заговорите?

— Даю слово!

— Тогда мы едем немедленно! — угрюмо сказал де Грааф.

— Минутку! Приезжайте в простом закрытом грузовике и оставьте его в конце улицы. Они выставили часового в окне.

— Они?

— Об этом я и хочу поговорить.

— А часовой?

— Я его отвлеку. Придумаю что-нибудь.

— Понятно,— де Грааф помолчал и подчеркнуто добавил: — Судя по вашим действиям, страшно подумать, в какой форме вы станете его отвлекать.

С этими словами он повесил трубку. Я зашел в ближайшую лавку скобяных товаров, купил моток шпагата и выбрал самый большой гаечный ключ. Четыре минуты спустя я поставил машину ярдах в ста от склада, но на поперечной улице. Потом я прошел по очень узкому, почти не освещенному проезду, который вел от параллельной улицы к той, где находился склад. Первая же увиденная мной пожарная лестница на стене дома, стоявшего слева от меня, была деревянная и ветхая — при пожаре она сгорела бы в первую очередь — но она оказалась единственной. Я прошел по меньшей мере ярдов 50 и — черта с два! — не увидел больше ни одной пожарной лестницы. Очевидно, в этой части Амстердама в случае пожара было принято спускаться из окон на веревках. Пришлось вернуться к ненадежной лестнице, но, тем не менее, она выдержала мою тяжесть и вскоре я очутился на крыше. Она не понравилась мне с первого взгляда, как, впрочем, и все остальные крыши, по которым мне пришлось лезть, добираясь до искомой. Все они были высокие, с крутыми скатами, и к тому же, скользкие от дождя. В довершение всего, архитекторы прошлых веков, воодушевленные похвальными, с их точки зрения, желаниями достичь разнообразия форм и линий, мастерски добились того, что ни одна из крыш не повторяла другую по высоте и конфигурации. Вначале я продвигался осторожно, но осторожность только мешала, и вскоре я разработал единственный надежный метод передвижения от одного конька к другому: я сбегал по крутому скату одной крыши и по инерции взлетал на другую, и лишь последние несколько футов до конька я проделывал ползком, цепляясь руками и ногами. Наконец я добрался до нужной мне крыши, подполз к краю над фронтоном, и, перегнувшись, посмотрел вниз. Впервые за долгое время я не ошибся, и это очень меня ободрило. Часовой стоял на своем посту футах в двадцати от меня. Я продел конец шпагата в ушко гаечного ключа, завязал его узлом и устроился на фронтоне таким образом, чтобы, спустив ключ на шпагате, не задеть им балку для подъема грузов. Потом, осторожно разматывая клубок, спустил ключ вниз футов на пятнадцать и стал раскачивать его, как маятник, все сильнее и сильнее. Через какое-то время гаечный ключ, а весил он приблизительно четыре фунта, уже раскачивался под углом 90 градусов. Я опустил его еще фута на три, с опаской спрашивая себя, не привлечет ли его движение внимание часового, стоящего у окна. К счастью, он смотрел в другую сторону, на синий автомобиль, появившийся в конце улицы и оказавший мне двойную услугу: наблюдатель отодвинулся от стены, пытаясь получше разглядеть машину, а шум мотора перекрыл свистящие звуки, вызванные движением гаечного ключа. Пройдя футов тридцать, машина остановилась, мотор ос заглох. Гаечный ключ достиг высшей точки амплитуды, и, как только он пошел вниз, я опустил шпагат еще на пару футов. Внезапно часовой — но слишком поздно — почувствовал, что наверху творится неладное. Он повернул голову, собираясь взглянуть наверх, и в тот же момент его лоб принял на себя всю тяжесть гаечного ключа. Часовой свалился, как если бы на него обрушился мост и, опрокинувшись назад, исчез из виду. Дверцы машины распахнулись, и из нее выскочил де Грааф, помахавший мне рукой. Я жестом показал, чтобы он вошел в дом. Потом, проверив, надежно ли держится пистолет в носке, ухватился за балку с подъемным блоком и повис на руках. Предварительно я вытащил из кобуры пистолет и взял его в зубы. Затем я рывком отбросил ноги сначала назад, потом — вперед, зацепился ногой за карниз над дверью для приема грузов, а правой сильным толчком распахнул её. В тот же момент я оторвал руки от балки и, ухватившись за дверные скобы, очутился внутри помещения, сразу перехватив пистолет в правую руку. Там находились четверо: Белинда, Гудбоди и оба компаньона фирмы. Белинда с побелевшим лицом отчаянно отбивалась, но не издавала ни звука. Они уже успели облачить ее в пышный костюм обитательниц Хайлера, и в то время как краснощекие и добродушно улыбающиеся Моргенстерн и Моггенталер держали ее за руки, Гудбоди, стоя ко мне спиной, старался поправить надетый на нее национальный костюм и головной убор в соответствии со своим вкусом. При моем появлении сияющие отеческие улыбки Моргенстерна и Моггенталера мгновенно улетучились. Гудбоди медленно обернулся. Челюсть у него отвисла, глаза расширились, и кровь отхлынула от лица. Я шагнул к этой группе и протянул Белинде руку. Она уставилась на меня, не веря своим глазам, потом стряхнула с себя ослабевшие руки Моргенстерна и Моггенталера и бросилась ко мне на грудь. Сердце у нее трепыхалось, как у пойманной птички, но в остальном испытанное потрясение не оказало на нее заметного воздействия. Я обвел взглядом троих мужчин и улыбнулся, насколько мне позволяло израненное лицо. Потом спокойно сказал:

— Теперь и вы, господа, узнаете, как выглядит смерть. Они уже сами это поняли. С застывшими лицами они

подняли руки. Я не предпринимал ничего, просто молча держал их под прицелом, пока на лестнице не послышались поспешные шаги и не появились де Грааф и Ван Гельдер. На моих пленников это не произвело никакого впечатления — могу поклясться, что никто из них и глазом не моргнул. Зато Белинду начало неудержимо трясти — наступила реакция. Тем не менее, она нашла в себе силы улыбнуться мне едва заметной улыбкой. Я понял, что с ней будет все в порядке. Парижское отделение Интерпола знало, на ком остановить свой выбор.

Де Грааф и Ван Гельдер, оба с оружием в руках, созерцали эту сцену. Наконец де Грааф сказал:

— Ради Бога, Шерман, объясните, что здесь происходит? Почему эти трое почтенных граждан…

— Могу объяснить,— сказал я спокойно.

— Разумеется, мы требуем объяснений! — заявил Ван Гельдер подчеркнуто строгим тоном.— Трое известных и всеми почитаемых граждан Амстердама…

— Только не смешите меня, инспектор! — перебил я его.— У меня изранено лицо и мне больно смеяться.

— Ваш вид тоже требует объяснений,— вставил де Грааф.— А как вам удалось, черт возьми…

— Порезался во время бритья…— то было позаимствовано у Астрид, поскольку ничего лучшего я не мог придумать.— Так рассказать?

Де Грааф вздохнул и кивнул в знак согласия.

— На свой лад? Он снова кивнул.

Я спросил Белинду.

— Вы знаете, что Мэгги погибла?

— Знаю,— каким-то хриплым шепотом ответила она. Вероятно, все еще не пришла в себя.— Вон этот изверг сообщил мне! — Она указала на преподобного отца Таддеуса Гудбоди.— Он рассказывал мне, а сам улыбался.

— Улыбкой христианского сострадания,— заметил я.— Иначе он не умеет. Итак,— обратился я к полицейским,— взгляните на него, на преподобного отца Таддеуса Гудбоди! И посмотрите повнимательней. Перед вами самый страшный и патологически жестокий убийца из всех, которых мне довелось встречать. Этот человек вздернул на крюк Астрид Лемэй! Этот человек организовал гибель Мэгги, которую закололи на лугу острова Хайлер вилами! Этот человек…

— Вы сказали: закололи вилами? — перебил меня де Грааф. Видно было, что его мозг отказывался воспринять что-либо подобное.

— Подробности потом. Этот человек сначала довел Джорджа Лемэя до безумия, а потом убил его. Этот чело-иск и меня пытался убить таким же способом. Кстати, сегодня он уже трижды покушался на мою жизнь. Этот человек вкладывает в руки умирающих бутылки джина! Он сбрасывает в каналы людей, привязав к их поясу свинцовые трубы — после того, как подвергнет их, только Богу известно каким пыткам и страданиям… Я уже не говорю о том, что он несет с собой опустошение и смерть многим тысячам одураченных человеческих существ во всем мире. По его собственному признанию, это — искусный кукловод, держащий на веревочках тысячи марионеток, заставляя плясать под его дудку. Пляску смерти!

— Не может быть! — выдавил, наконец Ван Гельдер. Он выглядел так, словно его ударили обухом по голове.— Доктор Гудбоди! Почтенный пастор…

— Его зовут не Гудбоди, а Игнациус Катанелли, и он давно у нас на примете. Бывший член восточной группы «Коза ностра». Кстати, даже члены мафии его не выносили. По уставу, мафия не убивает просто так, а только по деловым соображениям. Но Катанелли убивал потому, что влюблен в смерть. Будучи мальчиком, он наверняка отрывал крылья мухам. Но когда он вырос, этого ему стало не хватать. Его 'вынудили покинуть Штаты — по настоянию мафии.

— Все это ложь! Наглая ложь! — выкрикнул, наконец, Гудбоди. Ложь — не ложь, но щеки преподобного отца были по-прежнему бескровны.— Просто возмутительно болтать такое! Нести такую заведомую чушь!

— Успокойтесь! — приказал я.— У нас есть ваши отпечатки пальцев и черепной индекс! Должен заметить, что он разработал прелестный план или, как говорят американцы, систему. Прибывающие сюда суда оставляют героин в специальном запечатанном контейнере у определенного буя. Баржа выуживает контейнер и доставляет его на остров Хайлер, где он попадает в надомную мастерскую. Там делают кукол, которые затем попадают на здешний склад. Все совершенно безобидно, не правда ли? Кроме того, что в некоторых, особо помеченных куклах находится героин.

— Какая нелепость! Какая нелепость! — сокрушенно заметил Гудбоди.— И самое смешное, что вы ничего не сможете доказать.

— Не собираюсь ничего доказывать,— бросил я,— ибо через минуту я вас убью… Ну так вот, у него целая организация, у этого нашего приятеля Катанелли. На него работали все, начиная от шарманщиков и кончая исполнительницами стриптиза. А шантаж, наркотики и угрозы заставляли всех хранить гробовое молчание.

— Работали на него? — де Грааф недоумевал.— Но каким образом?

— Толкачами и распространителями. Какое-то количество героина оставалось здесь же, в Амстердаме, и рассылалось в куклах по лавкам. Девушки Гудбоди покупали кукол в магазинах совершенно легально, ориентируясь по пометкам. А потом куклы переправлялись за границу более мелким поставщикам героина или его потребителям. В Вондель-Парке куклы продавались дешево, их покупали шарманщики — связующее звено между поставщиками и потребителями, дошедшими до такой стадии, что их не пускали в приличные места, если можно назвать приличным грязный кабак вроде клуба «Балинова».

— Но почему же… Почему мы ничего не знали? — воскликнул де Грааф.

— Минутку! Добавлю несколько слов о распределении. Героин еще пересылался в больших упаковках, в библиях — в тех самых, которые наш благочестивый отец бесплатно распространял по всему Амстердаму. Некоторые библии полые внутри. И прелестные молодые существа, которых наш Гудбоди по безграничной доброте своей, присущей христианину, старался перевоспитать и спасти от участи худшей, чем смерть, являлись к нему в церковь с библиями в своих прелестных ручках, некоторые — да простит меня Господь! — кокетливо переодетые в монахинь. Уходили они с другими библиями, которые развозили потом по ночным клубам вместе с проклятым зельем. Остальная часть его — основная часть — отправлялась в Кастель Линден… Ну как, преподобный отец, я ничего не упустил?

По выражению его лица было видно, что я не упустил ничего важного. Гудбоди не произнес ни слова. Я слегка приподнял пистолет и сказал:

— А теперь, Гудбоди, я думаю, пора.

— Здесь никому не дано вершить правосудие,— резко воскликнул де Грааф.

— Вы же видите; он пытается бежать! — сказал я рассудительно, хотя тот и не думал двигаться. Видимо, он и пальцем не мог пошевелить.

И в этот момент, уже второй раз за день, у меня за спиной раздался голос:

— Бросьте пистолет, мистер Шерман!

Я медленно обернулся и выронил пистолет. Да, видимо, любой мог заставить меня бросить оружие. На сей раз таким человеком оказалась Труди, выступившая из темноты. Она стояла всего в пяти футах от меня, с удивительной решимостью держа в руке большой револьвер.

— Труди! — пораженный и ничего не понимающий де Грааф смотрел на молодую девушку, на лице которой сияла счастливая улыбка.— Скажите, во имя Господа, что вам здесь…

Он не закончил фразы и вскрикнул от боли, так как Ван Гельдер с силой ударил его по руке стволом пистолета. Пистолет де Граафа со стуком упал на пол, когда полковник обернулся, чтобы взглянуть на человека, нанесшего ему удар, взгляд его выразил глубокое недоумение.

Гудбоди, Моргенстерн и Моггенталер опустили руки, и оба компаньона фирмы вынули из-под полы свои пистолеты. На покрытие тучных форм владельцев склада пошло столько материи, что они, в отличие от меня, не нуждались в услугах искусных портных, чтобы под одеждой скрыть оружие.

Гудбоди вынул платок, отер лоб, который уже давно настоятельно этого требовал, и ворчливо сказал, обращаясь к Труди:

— Однако ты не очень-то спешила!

Зато как я наслаждалась! — Она рассмеялась счастливым и беспечным тоном, от которого кровь застыла бы и жилах даже– у замороженной камбалы.— Как я наслаждалась!

— Трогательная парочка, вы не находите? — спросил я у де Граафа.— Она и ее счастливый дружок! Вот и доверяй после этого невинным деткам!

— Заткнись! — холодно прервал меня Ван Гельдер. Он обошел де Граафа и обыскал меня, ища оружие, но не нашел.— Сядьте на пол! Руки! Держите их на виду! И вы тоже, де Грааф!

Мы повиновались. Я сел по-турецки, оперся локтями на бедра и опустил руки так, что они почти касались лодыжек. Де Грааф уставился на меня. Судя по выражению его лица, он ничего не понимал.

— В своем повествовании я как раз и подошел к этому пункту,— сказал я, словно оправдываясь.— Я хотел объяснить, почему вам никак не удавалось выследить источник наркотиков. Об этом заботился ваш надежный помощник, инспектор Ван Гельдер!

— Ван Гельдер!? — Вопреки неопровержимым доказательствам, де Грааф не мог поверить, что его офицер — предатель.— Нет, невозможно! Этого не может быть!

— Но ведь он наставил на вас не детскую игрушку,— кротко заметил я.— Ван Гельдер — босс. Ван Гельдер — мозговой центр. А Гудбоди — чудовище, над которым он потерял контроль. Так ведь, Ван Гельдер?

— Так… — Злобный взгляд, который Ван Гельдер бросил на Гудбоди, не предвещал последнему в будущем ничего хорошего, впрочем, я не верил, что у него есть будущее.

Я презрительно посмотрел на Труди.

— А что касается этой Красной Шапочки, Ван Гельдер, вашей прелестной маленькой любовницы…

— Любовницы? — Де Грааф настолько растерялся, что даже не выглядел удивленным.

— Вот именно, любовницы! Но думаю, что Ван Гельдер уже успел разлюбить ее. Не так ли, Ван Гельдер? Она обнаружила слишком близкое духовное родство с его преподобием.— Я повернулся к де Граафу.— Наш бутончик отнюдь не страдает наркоманией. Гудбоди отлично умеет имитировать уколы от инъекций. Он сам мне говорил. И рассудок у нее вовсе не восьмилетнего ребенка — по уму она старше первородного греха. И вдвое страшнее!

— Не понимаю! — Де Грааф, казалось, вдруг испытал глубокую усталость.— Ничего не понимаю!

— Она служила сразу трем целям,— пояснил я.— Если у Ван Гельдера — такая дочь, то кто же сможет усомниться в том, что он заклятый враг наркотиков вообще и всех тех, кто превращает их в источник наживы. Это раз. Она отвозила свою куклу на Хайлер, обменивала ее на другую — точную копию, но начиненную героином, приносила куклу в Вондель-Парк и снова обменивала. Фургон, разумеется, привозил туда кукол для пополнения запасов. Она служила отличной посредницей между Ван Гельдером и Гудбоди — они ведь не общались между собой даже по телефону. Это — два. Очаровательный ребенок, наша Труди! Но только ей не следовало бы употреблять белладонну, чтобы придать глазам тот тусклый, затуманенный взгляд, который бывает у наркоманов. Сначала я тоже не уловил разницы, но когда майор Шерман начинает размышлять, он, в конце концов, доходит до истины. У вас не гот взгляд, Труди! Мне приходилось иметь дело с очень многими наркоманами, и глаза у них были совершенно другими. Вот тогда-то я все и понял. Труди хихикнула и облизнула губы.

— Можно, я в него выстрелю? В ногу? Или выше?

— Вы — просто прелесть, Труди,— сказал я.— Но вы должны правильно расставить акценты. Посмотрите вокруг.

Она оглянулась. И каждый из присутствующих посмотрел друг на друга. Я же глядел только на Белинду, а потом едва заметно кивнул ей на Труди, стоявшую между ней и открытой дверью для приема грузов. Белинда, в свою очередь, покосилась на Труди, и я увидел, что Белинда меня помяла.

— Эх вы, дурачье! — сказал я презрительно.— Откуда, по-вашему, у меня эти сведения? Их мне дали! Дали двое, которые испугались до смерти и продали вас со всеми потрохами, чтобы вымолить себе снисхождение! И люди чти — Моргенстерн и Моггенталер!

Хотя большинство из присутствующих и утратило человеческие качества, но в них сохранилась нормальная реакция. Все в замешательстве уставились на владельцев склада, которые стояли, раскрыв рты и не веря своим ушам. Им так и пришлось умереть с раскрытыми ртами, потому что, воспользовавшись заминкой, я быстро выхватил свой пистолетик и разрядил его в их головы. Я не мог позволить себе просто ранить их, поскольку мой крохотный пистолет не шел ни в какое сравнение с их оружием.

В ту же секунду Белинда неожиданно для Труди с силой толкнула ее, и та, отброшенная к проему для поднятия грузов, не удержалась на ногах и вывалилась наружу.

Ее пронзительный отчаянный вопль еще не успел затихнуть, как де Грааф бросился на Ван Гельдера, чтобы отнять у него оружие, но я не стал следить за схваткой. Я оттолкнулся от пола и обрушился на Гудбоди, тщетно старавшегося вытащить пистолет. Преподобный грохнулся на пол с шумом, который лишний раз подтвердил добротность здания — пол даже не дрогнул, а я через секунду услышал странные., каркающие звуки, ибо моя рука сжала шею Гудбоди с такой силой, будто я стремился расплющить ее во что бы то ни стало.

Де Грааф лежал ничком с кровоточащей раной на лбу. А Ван Гельдер боролся с Белиндой, держа ее перед собой, как щит,— так же, как я держал перед собой Гудбоди. Наши пистолеты смотрели друг на друга дулами. Ван Гельдер улыбнулся.

— Я отлично изучил породу Шермана,— сказал Ван Гельдер спокойным, непринужденным тоном.— Он никогда не станет рисковать жизнью невинного человека. Тем более, когда речь идет о такой прелестной девушке! А что касается Гудбоди, то мне на него наплевать. Можете продырявить его, как дуршлаг. Вы меня поняли?

Я взглянул на Гудбоди, вернее, на его профиль. Цвет его лица стал лилово-красным, то ли от того, что я медленно душил его, то ли от того, что Ван Гельдер с такой легкостью и жестокостью готов был его продать. Не знаю, почему я взглянул на него: меньше всего на свете мне хотелось сравнивать ценность Белинды и Гудбоди в качестве заложников. Ведь пока Ван Гельдер имел заложницей Белинду, жизнь его находилась в такой же безопасности, как и жизнь человека, нашедшего убежище в церкви. Во всяком случае, в любой другой церкви, кроме церкви преподобного Гудбоди.

— Я вас понял,— кивнул я.

— И еще одно условие,— продолжал Ван Гельдер.— Она будет моей гарантией. К тому же, у меня — кольт, а у вас — игрушка…

Я кивнул, и он начал продвигаться к выходу на лестницу, загораживаясь Белиндой.

— В конце улицы стоит закрытая синяя машина,— продолжал он.— Моя. И я в ней уеду. По пути к автомобилю я разобью все телефоны-автоматы. Если, дойдя до машины, я увижу вас у этой раскрытой двери, девушка мне больше не понадобится. Понятно?

— Понятно! Но если вы ее предательски убьете, вам не уснуть спокойно до самой смерти. Это вы и сами понимаете!

— Понимаю,— сказал он, продолжая пятиться к двери.

Я отвернулся. В этот момент де Грааф привстал и, вынув носовой платок, приложил его к ране на лбу, значит, он сам мог о себе позаботиться.

Я снял руку с шеи Гудбоди, отобрал у него пистолет, вытащил наручники и сковал его руки с руками мертвецов. Потом я прошел мимо Гудбоди и помог ослабевшему де Граафу подняться и сесть в кресло. Затем оглянулся на Гудбоди, смотревшего на меня с искаженным от ужаса лицом. И когда он заговорил, его глубокий голос сорвался почти на истерический крик:

— Вы не посмеете оставить меня здесь, в таком положении!

Я взглянул на массивных мертвецов, к которым он Пыл прикован наручниками, и холодно заметил:

— Никто не мешает вам взять их под мышку и уйти!

— Именем Господа Бога, Шерман…

— Вы вздернули Астрид Лемэй на крюке! — перебил я. — Я обещал ей, что помогу выбраться на правильный путь, и вы вздернули ее за это! Мэгги вы закололи вилами… Мою Мэгги! Вы и Белинду собирались вздернуть на крюке! Мою Белинду! Судя по всему, вы обожаете смерть — так наслаждайтесь ею для разнообразия в непосредственной близости! Я уверен, что она доставит вам огромное удовольствие.— Я подошел к открытой двери, а потом, обернувшись, добавил: — Если Белинде будет суждено погибнуть, я сюда вообще не вернусь!

Тот застонал, как раненое животное, и, содрогаясь от страха и отвращения, посмотрел на два трупа, державших сто в плену.

Я приблизился к двери и выглянул. Внизу, на тротуаре, лежало поверженное тело Труди, но я почти не смотрел на нес. Я увидел, как Ван Гельдер подвел Белинду к машине. Прежде, чем сесть в нее, он поднял голову и посмотрел в мою сторону. Увидев меня, он кивнул и открыл дверцу.

Я подошел к де Граафу и помог ему подняться с кресла и подойти к выходу. Уже находясь у самой двери, я повернулся и посмотрел на преподобного. Его глаза казались остекленевшими на обезумевшем от страха лице, из горла вырывались какие-то хриплые звуки. Такой вид бывает у человека, который заблудился в темном и страшном лабиринте кошмаров и ужасов, которого преследуют дьяволы ми преисподней, и который понимает, что спасения для него больше пет.



Глава 14 Вечерняя темнота нависла над улицами Амстердама. Дождь был колким и редким, но из-за пронизывающего ветра казалось еще холодней, чем на самом деле. Среди рваных туч поблескивали первые звезды. Луна еще не взошла. Я сидел за рулем «опеля», стоявшего возле телефонной будки, и ждал де Граафа. Вскоре тот вышел из будки, прикладывая платок ко лбу, из которого все еще сочилась кровь, и сел в машину. Я вопросительно взглянул на него.

— Через десять минут район будет оцеплен. А когда я говорю оцеплен, это значит, что никому не удастся выбраться. Полная гарантия.— Он снова приложил платок ко лбу.— Но почему вы так уверены, что…

— Он обязательно будет там! — Я включил мотор, и машина тронулась.— Во-первых, он решит, что это — последнее в Амстердаме место, где нам взбредет в голову его искать. Во-вторых, сегодня Гудбоди переправил туда героин с Хайлера. Наверное, в одной из больших кукол. В его машине возле замка куклы не оказалось. Значит, он наверняка оставил ее в церкви. У него просто не было времени везти ее куда-либо еще. Кроме всего прочего, в церкви наверняка хранятся немалые запасы — целое состояние. Ван Гельдер — это не Гудбоди и не Труди. Он играет в опасную игру не ради удовольствия, а ради наживы и не собирается ее упускать, эту груду леденцов…

-— Леденцов?

— Прошу прощения, денег. Возможно, там зелья на миллионы долларов.

— Ван Гельдер…— Де Грааф медленно покачал головой.— Просто не верится. Такой человек! С великолепным послужным списком!

— Приберегите ваше сочувствие для его жертв! — сказал я грубо. Я не собирался говорить таким тоном с раненым человеком, но я и сам был ранен. Я даже не мог сказать с уверенностью, чья голова была в более плачевном состоянии — де Граафа или моя.— Ваш Ван Гельдер хуже любого из них. По крайней мере, стоит сознаться, что разум Гудбоди и Труди находился в таком извращенном и болезненном состоянии, что они уже не отвечали за свои поступки. Но Ван Гельдер — совершенно другое дело. Зло он творит хладнокровно и ради денег. Он знал всю механику дела, как вел себя его дружок Гудбоди, но он на все смотрел сквозь пальцы. И если бы его не раскрыли, он никогда не помешал бы Гудбоди развлекаться со смертью.— Я взглянул на де Граафа, и в голове у меня мелькнула одна мысль.— Вы знали, что его жена и брат погибли в автомобильной катастрофе?

Де Грааф ответил не сразу.

— Вы думаете, это не был несчастный случай?

— Да. Правда, мы никогда не докажем, но готов поспорить на свою пенсию, что все это дело было подстроено. Брат его жены — опытный офицер службы безопасности —– видимо, узнал про него слишком многое, а его жена стояла между ним и Труди. В то время Труди, видимо, еще не проявилась во всей своей прелести. Я убежден, что Ван Гельдер — расчетливый и хладнокровный делец, совершенно беспощадный и абсолютно лишенный того, что называется нормальными человеческими чувствами.

— Вы не доживете до пенсии,— мрачно пошутил де Грааф.

— Возможно.

Мы свернули на улицу, ведущую к церкви Гудбоди, и там увидели синюю полицейскую машину. Проехав мимо нее, мы остановились перед входом в церковь и вошли. По ступеням, навстречу нам, спускался сержант полиции. Если на него и произвел впечатление вид двух раненых мужчин, то он отлично это скрыл.

— Ничего и никого, сэр! — доложил он.— Мы даже поднимались на колокольню.

Де Грааф повернулся я посмотрел на синюю машину.

— Если сержант Гроппиус говорит, что там никого нет, значит там действительно никого нет.— Помолчав, он добавил: — Ван Гельдер — умнейший человек. Теперь я в этом уверен. Его нет в церкви, нет в доме Гудбоди. Мои люди держат под наблюдением оба берега канала и улицу. Значит, его вообще нет в этом районе. Он где-то в другом месте…

— Он где-то в другом месте, но рядом,— возразил я.— Если мы не найдем его в ближайшее время, сколько времени вы сможете держать оцепление?

Пока не обыщем и не перевернем все дома на этой улице. Часа два, может, три…

— А потом он смог бы уйти?

— Смог бы, если бы действительно скрывался здесь.

— Он здесь! — заявил я уверенно.—Сегодня суббота и уже вечер. В воскресенье рабочие придут на стройку?

— Нет.

— Значит в его распоряжении тридцать шесть часов. Сегодня вечером или даже завтра вечером он сможет сойти вниз и уйти.

— О, Боже, как болит голова] — Де Грааф снова приложил платок ко лбу.— Ну и тверда же рукоятка пистолета! Боюсь, что…

— Он здесь, но не внизу,— продолжал я терпеливо.— А обыскивать дома — только терять время. И я уверен, что он не нырнул в канал и не отсиживается под водой — он давно бы там захлебнулся.

— Так где же он, черт возьми!?

Я задумчиво посмотрел наверх, на темное небо, по которому стремительно неслись тучи. Де Грааф тоже поднял голову. Призрачный силуэт уходящего ввысь крана, казалось, достигал туч. Конец его массивной стрелы терялся в темноте. Мне всегда казалось, что в огромном кране есть что-то угрожающее и жуткое, а нынче вечером он выглядел еще более мрачным и зловещим.

— Ах, вот оно что! — прошептал де Грааф.— Ну, конечно, конечно!

Я сказал:

— В таком случае, мне лучше подняться.

— Но ведь это же безумие! Настоящее безумие! Посмотрите на себя, взгляните на свое лицо! Вы ранены, плохо себя чувствуете.

— Я совершенно здоров!

— Тогда я иду с вами,— решительно заявил де Грааф.

— Нет.

— У меня есть молодые здоровые полицейские, которые…

— Вы не имеете морального права посылать на подобное дело ни одного из ваших. И не спорьте со мной. Я отказываюсь от такой помощи. К тому же, нельзя действовать прямолинейно и открыто… Здесь нужно аккуратно, тайком или вообще никак.

— Но он все равно вас увидит…— Хотел того де Грааф или нет, но он начинал склоняться к моей точке зрения.

— Не обязательно. Оттуда ему должно казаться, что внизу совершенно темно.

— Но мы можем и подождать. Рано или поздно, он обязательно спустится. Может, даже ночью, но непременно спустится.

— Ван Гельдер не питает особой любви к смерти, как, например, Гудбоди. Мы это знаем. Но, с другой стороны, он не боится смерти — это нам тоже известно. И жизнь других для него мало что значит.

— Следовательно?

— Ван Гельдера внизу нет. Но и Белинды тоже нет. Следовательно, она там, наверху, вместе с ним. И когда он, наконец,, сойдет вниз, он захватит с собой и ее, свой живой щит… Ждите меня, я скоро вернусь!

Он больше не порывался удерживать меня. Я оставил его у входа в церковь, вошел на стройку, приблизился к крану и, недолго раздумывая, полез по бесконечным диагональным лестницам, нашпигованным внутри его остова. Это был долгий путь наверх, не очень-то соответствующий моему физическому состоянию, но и не особенно утомляющий или опасный. Просто длинное и нелегкое восхождение. Опасность поджидала наверху. Поэтому, проделав три четверти подъема, я приостановился, чтобы перевести дух и взглянуть вниз.

Высоты я практически не ощущал из-за густой тьмы. Тусклые фонари вдоль набережной казались светящимися точками, а сам канал — слабой мерцающей лентой. Все выглядело слишком далеким и нереальным. Я не мог выхватить ни единой детали. Все, что мне удалось разглядеть — флюгер на верхушке церковного шпиля, да и тот находился на сто футов ниже того места, где я передыхал.

Я посмотрел наверх. До кабины управления оставалось футов пятьдесят. Она неясно чернела передо мной — темный прямоугольник на фоне такого же темного неба. Я снова полез вверх.

Меня отделяли от двери кабины всего футов десять, когда тучи внезапно разошлись и выглянула луна, вернее, полумесяц, и после темноты мне показалось, что все вокруг осветилось.

Я снова взглянул наверх. Я различал каждую заклепку на дне люка и понял, что если я отчетливо вижу все, что находится наверху, то и из кабины видно все, что под ней. Значит, чем больше я буду медлить, тем скорее меня обнаружат. Поэтому я вынул пистолет из кобуры и, стараясь двигаться совершенно бесшумно, преодолел последние несколько ступенек. Оставалось всего четыре фута, как вдруг дверца люка слегка приподнялась и в щель высунулся длинный, отвратительного вида ствол пистолета.

Конечно, следовало бы почувствовать слабость и тошноту, приходящие вместе с отчаянием от полного фиаско, по я уже столько перенес за этот день, что, видимо, потерял способность чувствовать и принял неизбежное с фатализмом, удивившим меня самого. Я не отказывался от борьбы — имей я хоть полшанса, я бы схватился с противником, но у меня не было никаких надежд, и я принял это как факт.

— Он делает 24 выстрела,— пояснил голос Ван Гельдера. В голосе слышался какой-то металлический звук с отголосками, напоминавшими эхо, как будто он звучал из пещеры или из могилы, что не показалось мне странным.— Вы знаете, что это значит?

— Разумеется, знаю.

— В таком случае отдайте мне ваш пистолет рукояткой вверх!

Я протянул пистолет.

— А теперь тот, что в носке.

Я отдал ему «лилипута» вместе с носком. Люк распахнулся и я увидел Ван Гельдера.

— Входите! — кивнул он.— Места здесь хватит.

Я влез в кабину. Как и сказал Ван Гельдер, места в . ней было действительно много. Там могли бы поместиться человек двенадцать.

Ван Гельдер, как всегда, спокойный и невозмутимый, держал наготове автоматический пистолет весьма неприятного вида. На полу, в углу сидела Белинда, бледная и изможденная. Рядом с ней лежала большая кукла в наряде с острова Хайлер.

Белинда попыталась улыбнуться, но улыбка получилась вялой и безжизненной. В ней чувствовалась растерянность, беззащитность, и, видя это, мне тут же захотелось броситься на Ван Гельдера и вцепиться ему в глотку, хотя он был вооружен. Но, с другой стороны, здравый смысл и оценка ситуации заставили меня осторожно опустить дверцу люка и столь же осторожно выпрямиться. Потом я посмотрел на его пистолет-автомат.

— Полагаю, вы нашли его в той полицейской машине — «такси»? — спросил я.

— Вы угадали.

— Мне следовало это предусмотреть.

— Несомненно! — Ван Гельдер вздохнул.— Я знал, что вы сюда явитесь. Но вы напрасно трудились. Повернитесь спиной!

Я повернулся. Удар но затылку не отличался ни той силой, ни той ловкостью, какими мог бы похвастать при подобном исполнении Марсель, но и его оказалось достаточно, чтобы оглушить меня и сбить с ног. Стоя на коленях, я смутно почувствовал, как что-то холодное охватило мое левое запястье, а когда я вновь обрел способность интересоваться окружающим, обнаружил, что сижу плечом к плечу с Белиндой, прикованный к ее правой руке, и что наши наручники соединены с металлической скобой на дверце люка.

Я осторожно потрогал затылок. Сегодня моей голове здорово досталось, и она очень давала о себе знать.

— Прошу прощения, что пришлось вас ударить,— сказал Ван Гельдер.— Но мне легче было бы надеть наручники на тигра, чем на вас. Ну что ж, луна опять почти скрылась. Еще минута, и я исчезну, а минуты через три буду на земле.

Я уставился на него, не веря своим ушам.

— Вы собираетесь спуститься?

— А как же! Только не совсем так, как вы думаете. Я видел, как размещен полицейский кордон, но, очевидно, никому не пришло в голову, что стрела крана тянется далеко за канал, по меньшей мере, футов на 60. Я уже опустил строповку почти до земли.

Сильная головная боль помешала мне должным образом прокомментировать это сообщение. Впрочем, ситуация не требовала комментариев.

Ван Гельдер перекинул автомат через плечо, а к другому плечу прикрепил шпагатом куклу. Потом тихо сказал:

— Ага, луна уже скрылась!

Так оно и было. Смутной, едва различимой тенью Ван Гельдер скользнул к двери, находившейся в передней стене кабины рядом с пультом управления, открыл ее и шагнул наружу.

— Прощайте, Ван Гельдер, — сказал я.

Он не ответил. Дверь закрылась, и мы остались одни. Белинда схватила меня за связанную руку.

— Я знала, что вы придете! — прошептала она и потом, с огоньком прежней Белинды, добавила:—Однако вы не очень-то спешили!

— Я же неоднократно говорил вам: у руководящих работников масса неотложных дел.

— И вы… им сочли нужным попрощаться с подобным человеком?

— Я подумал, почему бы и нет. Во всяком случае, больше мы с ним не увидимся. Кто бы мог подумать: Ван Гельдер собственный палач!

— Не понимаю…

— Ведь это его идея одолжись мне полицейское такси. Так им легче было следить за мной, куда бы я ни направлялся. Там же я нашел наручники, которые надел на Гудбоди, а вот и ключи от них!

Я разомкнул наручники, поднялся и подошел к двери кабины. Луна пряталась в тучах, однако Ван Гельдер переоценил их плотность — хотя небо излучало лишь бледное мерцание, я отчетливо увидел фигуру Ван Гельдера. Он уже стоял футах в сорока от кабины. Ветер хватал его за полы и трепал пышное платье куклы. Но он, как гигантский краб, передвигался вперед по стреле крана.

Мой фонарик, кажется, был единственным предметом, который в этот день у меня не отнимали. С его помощью я нашел над головой выключатель и потянул рубильник вниз. На пульте управления вспыхнули огоньки, и я быстро рассмотрел, что к чему. Подошла Белинда и встала рядом.

— Что вы собираетесь делать? — шепотом спросила она.

— Неужели еще нужно объяснять…

— Нет, нет! Вы же не можете…

Не уверен, что она точно поняла мои намерения, но по непреклонной решимости, прозвучавшей в моем голосе, она явно угадала — каковы бы пи были мои действия, результат будет окончательным и бесповоротным.

Я.снова посмотрел на Ван Гельдера, преодолевшего уже две трети пути, потом оглянулся на Белинду и положил руку ей на плечо.

— Послушайте, Белинда, вы, наверное, не знаете, что у нас против Ван Гельдера нет никаких улик? Но вы должны знать, что на его счету — тысячи загубленных жизней! И у него достаточно героина, чтобы загубить еще тысячу!

— Вам стоит лишь повернуть стрелу, и он окажется в руках полиции.

— Они никогда не возьмут его живым. Вы, я, все мы это знаем. А у него в руках автомат. Вы что, хотите, чтобы он уложил еще десяток ни в чем не повинных людей, Белинда?

Она снова отвернулась. Я выглянул наружу. Ван Гельдер находился уже у конца стрелы. Не теряя времени, он оторвался от нее, ухватился руками и ногами за трос и заскользил вниз, двигаясь с почти головокружительной быстротой. И неудивительно: тучи быстро рассеивались, и небо светлело с каждой минутой.

Я посмотрел вниз и впервые увидел улицы Амстердама, но это был уже не Амстердам, а просто игрушечный город с крошечными улицами, каналами и домиками.

Я оглянулся. Белинда снова сидела на полу, закрыв лицо руками. Она .явно демонстрировала, что не станет смотреть на то, чему суждено случиться. Я вновь посмотрел на Ван Гельдера и на сей раз рассмотрел его совершенно отчетливо, так как луна полностью вышла из-за туч.

Он спустился уже наполовину, но ветер подхватил его и начал раскачивать, как гигантский маятник. Трос качался все сильнее и сильнее. Я повернул колесо управления влево.

Трос пошел вниз вместе с Ван Гельдером, который в растерянности словно прирос к нему. В следующую секунду он понял, что происходит, и заскользил вниз с утроенной быстротой, словно стараясь обогнать трос.

Теперь я уже видел гигантский крюк на конце троса. Ван Гельдеру оставалось до него всего 40 футов. Я стал поворачивать колесо то в одну, то в другую сторону. Он вцепился в трос и замер. Я знал, что должен довести задуманное до конца, но хотел завершить дело не возможности более быстрым и гуманным способом. Я крутанул колесо направо и трос пошел вниз с полной скоростью. Тогда я еще раз резко повернул колесо и почувствовал, как трос задрожал и дернулся при внезапной остановке. В тот же момент руки Ван Гельдера разжались, и он полетел вниз.

Я закрыл глаза. Открывая их, я ожидал увидеть пустой трос-, по оказалось, что Ван Гельдер не слетел с него. Только он уже по висел на тросе, а распластался ниже, словно насекомое, наколотое на гигантский крюк. При этом он качался на тросе футах в пятидесяти над крышами Амстердама.

Я подошел к Белинде и, опустившись перед ней на колени, отвел руки от лица.

Она взглянула на меня. Я ожидал увидеть на ее лице презрение, но разглядел только печаль и усталость, да еще растерянность, словно она была беспомощным ребенком.

— Все кончено? — спросила она едва слышно.

— Да.

— И Мэгги погибла…— И поскольку я промолчал, добавила: — Почему Мэгги? Почему Мэгги, а не я?.. Почему, скажите мне?

— Не знаю, Белинда.

— Мэгги прекрасно работала, правда?

— Да, Мэгги прекрасно работала.

— А я? — Я промолчал.— Можете не говорить, я и сама знаю,— сказала она.— Я должна была столкнуть Ван Гельдера с лестницы еще на складе, или разбить его машину, или сбросить со ступенек крана, или… или…— Она замолчала, а потом сказала с удивлением.— А ведь он ни разу не пригрозил мне пистолетом.

— В этом не было необходимости, Белинда.

— И вы это знали?

— Да.

— Так вот, значит, какова будет моя характеристика,— сказала она с горечью.— Первое задание по наркотикам…

— Последнее задание по наркотикам.

— Понятно,— сказала она.— Значит, я уволена.— Она слабо улыбнулась.

— Понятливая девушка! — сказал я.— Это мне нравится. И к тому же отлично знает устав.— Я помог ей подняться.— Вы же знаете устав, по крайней мере, тот пункт, который относится к женщинам…— Она взглянула на меня, а потом ее лицо засветилось улыбкой, первой за эту ночь.— А устав гласит,— продолжал я,— что замужние женщины к оперативной работе не допускаются.

Белинда спрятала лицо у меня на груди, а я стоял и смотрел на окружающий мир. Большой крюк раскачивался на ветру все сильнее и сильнее. И при одном, особенно резком, движении автомат и кукла Ван Гельдера выскользнули и полетели вниз. Они упали на мостовую одной из пустынных улиц, а над ними, под ночным небом, раскачивался на ветру трос подъемного крана, неся на своем крюке то, что совсем недавно было человеком.