"Искупление" - читать интересную книгу автора (Даниэль Юлий Маркович)6.У Ирины была плавная фамилия — Иевлева. Каждый раз, когда я звонил ей по телефону, мне казалось, что я пою, произнося: «И-Р-И-Н-У---И-Е-В-Л-Е-В-У». И каждый раз я вздрагивал, слыша в ответ вопросительное «Да-а?» — Иринка, — сказал я, — как дела? — Витенька, я свободна! Мама решила, что ей удобнее болеть у тетки, и я её утром отвезла на Фили. И теперь я свободна! Ты видишь, как я танцую у телефона? — Конечно, — сказал я. — Ты встаешь на носки и щелкаешь пятками. А левой рукой ты придерживаешь халатик. — Витька, ты ослеп! На мне нет халатика. И вообще почти ничего нет — так, самая малость. — Ох ты! Тогда я сейчас примчусь. — Сударь, я вас не задержу: вы застанете меня вполне одетой, готовой к выходу. — А куда? — Куда-нибудь махнем, Витя. Приезжай. Я взял такси. Водитель попался молодой и напористый. Мы лихо проскочили перекресток на желтый свет. Милиционер в стеклянной будке погрозил нам. — Ладно, ладно, сиди в своем подстаканнике, — пробормотал шофер. Некоторое время он гнал машину молча, потом попросил у меня закурить и доложил: — Вернулся я сейчас из Нарофоминска, возил туда инженера одного. Когда брал его, спрашиваю: «Один едете?» «Один», — говорит. И правда, ехал один. А свободных мест в машине не было. Он замолчал, ожидая, что я спрошу. Я спросил: — Как так? — А вот так: всю машину продуктами завалил. Я говорю: «Что это вы все московские магазины скупили?» А он: «Милый, говорит, жрать-то надо? У меня, говорит, семья большая. У нас, говорит, в Нарофоминске один лозунг: „Пей вино, смотри кино, закусывай радио“». Он захохотал. — Ну, отвез я его, выгрузил, дай, думаю, в магазины загляну. Зашел, а там и в самом деле — ни хрена! Вам сюда? К подъезду… Спасибо. Будьте здоровы! Я вбежал на второй этаж и позвонил. — Витька, это ты? — Ага. — Подожди за дверью, я оденусь. — Открой, Ирка, здесь страшно, волки воют… — Ну, ладно, входи, только не смотри на меня… Я вошел с закрытыми глазами. Ирина засмеялась, взяла меня за руку и повела в комнату. — Ирка, а что же ты в непристойном виде по коридору разгуливаешь? — А никого нет. Была соседка — и та только что ушла. Я открыл глаза. Ирина стояла в старом купальном халате, кое-как стянутом в талии пояском от плаща. Она смотрела на меня и улыбалась. — Какой ты нарядный — сказала она. — Каким ты франтом на работу ходишь. В голубенькой рубашечке пришел к своей милашечке. Халат на плече был разорван. Я поцеловал её сквозь дырку. — Витька-Витька, — сказала она, — Витька-Витька… …Мы никуда не пошли. Позже, под вечер, я сбегал в магазин, купил бутылку вина и еды. Мы ели и пили, сидя на постели, и она немножко опьянела, и смеялась, проливая вино, и прижималась ко мне растрепанной головой. — Витька-Витька, — твердила она, — Виктор-победитель… Какая я дура, что столько времени оттягивала это. Я тебя больше никуда не отпущу. Слышишь? Снова смешалось наше дыханье. Белели её плотно опущенные веки, рот казался черным. Это было, как плаванье в неспокойном море. Нас с головой захлестывало волнами, мы задыхались под тяжелыми, сотрясающими тело ударами, нас выносило вверх, к ослепительному солнечному свету и снова швыряло вниз, в черные провалы беспамятства. Переводя дыханье, мы могли выговорить, простонать только имена друг друга… Я выбрался из постели потихоньку, чтоб не разбудить Ирину. Я сел у неё в ногах и закурил. Огромная, никогда раньше не испытанная нежность властно овладела мной. Ирина лежала, подтянув к животу мерцающие колени, смешно вывернув руки кверху ладонями. Я глядел на неё и думал, что сейчас мне уже безразлично, красива ли она, умна ли; сейчас она мне близка — и это самое важное. Я её люблю, и я любил бы её теперь с кривыми ногами, или с черными зубами, или плохо острящую. «Жена моя», — подумал я и сжал челюсти, чтобы не заплакать. Такого у меня еще никогда не бывало. Я ни на секунду не осуждал себя за то, что много распутничал раньше, и думать о женщинах не казалось мне кощунственным рядом с нею. Я знал, что жил так же, как десятки моих знакомых, так же, как они, сходился и расходился с женщинами, так же думал и говорил о них. Может быть, мы говорили пошлости. Пошлость! Нет, не то. Наверно, всё-таки это был поиск — поиск, сам по себе доставляющий наслаждение. Кто ж виноват, что самоутверждение мы ищем в запретных и стыдных потемках, что слова, которые мы произносим, заземляют и снижают мудрую жажду красоты? Ира, Иринка, жена моя, я всё-таки нашел тебя… «Вы не смеете жениться». Я встал. «Вы не смеете спать с порядочными женщинами». Врешь! Я смею. Я сам порядочен. Я умен и талантлив. Ищи других, ищи настоящих нелюдей. Ищи пристально, не клюй на слишком яркую приманку. Ищи! Они живут среди нас, настоящие стукачи, — ездят в трамваях и метро, посещают филармонию и читают Солженицына, выходят на пенсию и разводят цветы, заседают в товарищеских судах, пишут научные работы! С ними своди свои счеты… «Своди свои счеты», — повторил голос Чернова. — «Если ты такой честный, то это и твои счеты. Ты уходишь от ответственности, ты хочешь, чтоб другие отскабливали грязь, а ты будешь щеголять в чистой совести, как в чистых ботинках. Взамен мелкой монеты ты кинешь чистильщику: „Я с вами совершенно согласен!“ И будешь гордиться своей гражданской смелостью. Дело делать надо!» Дело делать? А что сделал ты, Феликс Чернов? За что ты сидел в тюрьме? Ты и девяносто девять процентов всей «пятьдесят восьмой»? Вы же сидели ни за что. Вы тоже ничего не делали. Ни плохого, ни хорошего — ничего; мне до слез, до крови жалко вас, но передо мною вам гордиться нечем — вы тоже бездействовали. Я виноват только в том, что ничего не сделал — если это можно считать виной. Если это считать виной… Если считать виной… Я так и не сказал ничего Ирине. Мне не хотелось зряшными разговорами портить наши первые часы, первые дни. Прошла неделя. С работы я ехал прямо к ней, а иногда она встречала меня у дверей наших мастерских, и мы шатались по Москве, бродили по набережным, глазея на неоновых пингвинов, рекламирующих мороженое. Мы очень заботились друг о друге: я объяснял ей, что Пиросманишвили гениален, а она то же самое говорила о Шостаковиче. Всё было чудесно. Я сидел на работе и, насвистывая, затачивал карандаши, когда меня позвали к телефону. Это звонила Ирина. Она сказала мне, что мать вернулась домой и поэтому я не смогу придти к ней сегодня. — Ну, так приходи ко мне. — Витенька, сегодня мне надо побыть с нею. Первый день. — Какого лешего! — завопил я. — Жена ты мне или не жена?! — Милый, не скандаль. Во-первых, еще не жена… Что? Не рычи — жена, жена. А во-вторых, я в самом деле совсем запустила хозяйство. Надо прибрать, постирать кое-что… Завтра увидимся. Ну, целую тебя. Я повесил трубку. Рядом стоял и ухмылялся сослуживец: — Ты, значит, женился? А свадьба где? Зажал? Я хлопнул его по плечу: — Не горюй, не грусти! Будет вам и белка, будет и свисток. Но когда я кончил работу, я вдруг задумался: куда деваться? За эту неделю я привык быть с Ириной ежедневно, и сейчас мне было как-то не по себе. Я пошел к Мишке Лурье. Мишка жил недалеко от меня, на Трубной площади. Дверь в квартиру отворила соседка. Я постучал в мишкину комнату и, не дождавшись ответа, вошел. Мишка, его жена и Нина Ряженцева сидели за столом. Еще за дверью я услышал, что они о чем-то спорят, а когда вошел, увидел, что Мишка зол, как черт, и у Нины красные пятна на лице. Мишкина жена сидела, поджав губы. — Здорово, служилые! — сказал я. — Чего вы тут не поделили? — Здравствуй, — сказал Мишка хмуро. — Что случилось? Они молчали. Потом Нина встала. — Мне пора идти, — сказала она. — Я вас провожу, Ниночка, — отозвалась мишкина жена. — До свиданья, — сказала Нина, и они ушли. — Мишка, в чем дело? — спросил я. — Что-нибудь стряслось? — Стряслось. — С кем? — С тобой. Я понял. — Ага, — сказал я. — Чернов. Мне следовало всех вас предупредить. Ну, что ж рассказывай. Жаль, я опоздал. Мне не до того было. — А до чего тебе было? — До любви. — Мог бы ради такого случая отложить кобеляж. — Это не кобеляж, Мишка. Я женюсь. — На ком? — На Ирине Иевлевой. — Ого! — Мишка заулыбался. — Вот это да! Ну и ну! — Может, ты прекратишь эти междометия? Рассказывай, что произошло. — Что произошло, что произошло! Произошло то, что к Нине пришел этот Феликс Чернов и сказал, что ты стукач, что ты его посадил, что у него есть неопровержимые доказательства. — Он изложил эти неопровержимые? — Да. — Ну и что? Ты-то что думаешь? Мишка отвернулся и уставился в стенку, где пестрела репродукция «Танцовщиц» Дега. — Мишка, что же ты молчишь? Ты тоже считаешь, что я гад? Мишка, мы же друг друга со школы знаем. — Слушай, Виктор, — Мишка выпрямился. — Ты должен пойти к Чернову. Вы должны с ним объясниться. Вы же оба разумные люди. Он ведь должен понять, что лучше молчать, чем обвинять, ошибаясь. Хочешь, мы вместе пойдем? — Погоди, Миша. Ты-то, ты — что думаешь? Мишка помолчал. — Я верю тебе, Виктор, — сказал он медленно, — верю… — Но… Ты ведь хотел добавить «но»? Он молчал. — Мишка! — заорал я. — Как будто ты сам не понимаешь, — выговорил он нехотя. Я поднялся: — Ну, что ж. Спасибо и на этом… |
|
|