"Пике в бессмертие" - читать интересную книгу автора (Бегельдинов Талгат Якубекович)

Крылатые степняки

На фронте у меня, по-фронтовому все было, вроде, ладно: по службе продвигался нормально, даже сказал бы, сверхнормально, от звания старшего сержанта уже до капитана дотянул. Все в эскадрильи, в полку, в дивизии меня знают, уважают, даже, как говорят в эскадрильи, любят. Одно иной раз скребет душу, холодит сердце, вызывает обидное недоумение. Подумайте сами: в нашем полку, в его трех-четырех эскадрильях личный состав — просто настоящий интернационал. В нем, в первую очередь, русские, затем — украинцы, белоруссы, татары, грузины, армяне, есть по одному башкирину и какому-то северянину, узбеки и даже чуваш, а казахов нет. В чем дело? Почему?.. Политотдельцы, с которыми говорил на эту тему специально, отмахиваются, ерунда, мол, в нашем полку казахов нет, зато в соседнем полку, в соседней дивизии их полно, зато там белорусов ни одного. Так что ты насчет этого не переживай, война-то всенароднаяа, так что в ней представителям всех народов, — казахам особенно, — место нашлось, свою долю, свою лепту в победу все внесут.

Рассуждения и доводы политотдельцев были убедительные, но меня они не удовлетворяли. Я даже по штабам соседних авиаподразделений прошелся, казахов искал.

А их не было. Может, где-то в технических подразделениях, в аэродромной службе были, но меня интересовали летчики. Их не было. А мне так хотелось повстречать, увидеть характерное широковатое и близкое, с чуть выдающимися скулами, лицо земляка казаха, услышать его плавную, полную ярких образов, сочных пословиц и поговорок, родную казахскую речь. Как было бы славно хотя бы обмолвиться парой слов, перебрать в памяти близких сородичей и обязательно установить хоть какую-нибудь родственную связь. У казахов она обязательно обнаруживается, если не в этом, то в предыдущем, а то и в самых древних казахских родах, из которых они вышли.

Но вокруг меня казахов не было. Специально с целью найти сородичей добрался до штаба корпуса, и узнал: казахи в штатах подразделений имеются, летчики есть, механики, оружейники, но больше — в аэродромных подразделениях.

Я имена, фамилии их переписал, решив найти и поговорить с каждым. Но начались эти самые ожесточенные бои на Корсунь-Шевченковском направлении, и все поиски пришлось отложить.

Однако встреча с казахом — родным моим земляком — состоялась, неожиданно, случайно, при совершенно невероятных обстоятельствах.

В то жаркое лето наш полк базировался где-то под Старым Осколом. Жара стояла невероятная днем и ночью. Спать в душных комнатках школ или в клубах, а то и в землянках, было невозможно, и кое-кто из нас, летчиков, приловчился устраиваться на ночь в копнах сена, свежескошенного кем-то вокруг аэродрома. Мягкое душистое сено принимало нас в свои объятия, мы заворачивались в плащ-палатки либо в простыни, зарывались в копну и спали сном праведников.

В ту ночь я спал в копне один, остальные любители были заняты кто чем. Дело-то молодое. Я, как всегда, расстелил простыню, выкопал в копне нишу, раскинул плащ-палатку улегся, подумал о доме, о плане работы на завтра и... заснул, будто провалился в колодец.

Спал, конечно, не просыпаясь. Поднялся с рассветом, оглянулся и отпрянул. Рядом со мной, на моей плащ-палатке — кругловатое, скуластое, смуглое лицо, лицо казаха.

Не веря себе, я тронул его. Он проснулся, уставился на меня.

— Сен кiмсiн? Ты кто? — спросил я по-казахски. Он удивился еще больше, пробормотал:

— Мен казакпын. Я — казах. Кубаис мен, Алдиярдын баласымын (Кубаис я, Алдияра сын). Озiм — ага лейтенант (Я старший лейтенант). Сен кымсын? (ты кто??

Сказано было по-казахски как должно, чисто, без всяких акцентов. Это был, безусловно, казах. Но откуда он свалился. С неба что-ли? — летный шлем его лежал рядом. Значит летчик! — решаю я.

Дальше разговор шел по-казахски. Прежде всего я, как у нас положено, о здоровье его родственников спросил, откуда он, и кто его отец, из какого он рода. Земляк оказался откуда-то из Гурьева. На фронте оказался точно по схеме Коптева: пригнал из каких-то ремонтных мастерских самолет и вот, задержался, ходит по штабам, командирам, просит оставить... Пока ничего не выходит.

Он вылез из сена, отряхнулся и я ахнул... Это был какой-то великан, ростом под два метра, в плечах косая сажень.

Я сводил его в столовую, познакомил с ребятами. Он рассказал о своей работе, о налетанных часах, а главное, об уже трех встречах с немецкими истребителями.

— В первом случае летел один, на «ИЛе» же. Тоже перегонял. И до фронта было еще сравнительно далеко. «Мессеров» было три, — рассказывал Кубаис. — До этого я их, немцев, вообще не видел. Они зажали меня спереди, сзади и сбоку. Выхода у меня не было. И я рванул на переднего, напрямую, на таран пошел. Жму на гашетки и кнопки — вооружение у меня было. Зубы стиснул. Ну, думаю, смерть.

Но смерти не вышло, то ли фашист, то ли я, кто-то из нас отвернул. Мы разошлись. А тут наши «ястребки» из облаков. Завязался бой. Я не улетел, дрался, одного «Мессера» сбил. В летной книжке записано. С тех пор — «на фронт» и больше никаких. Десять рапортов подал. На губу уже за них отправляли. Я все свое «На фронт!» и только.

И с этим, с Кубаисом, пришлось ходить по начальству. Мы его все-таки оставили. Дали ему самолет, стрелка, и на старт. Самое главное — зачислили в мою, Первую эскадрилью.

Какое-то время он летал в моем звене, правым ведомым, потом ему доверили звено. Летал казах отлично. Припоминаю такой случай. Получили задание прощупать расположенную сразу за линией фронта густую рощу или лесок. Вообще-то мы уже пролетали над ней, прощупали всячески и ничего не обнаружили. Слева от рощи деревушка, в ней тоже ничего подозрительного, ни машин, ни людей, — будто все вымерло. Облетаем рощу еще раз группой, в составе Алдиярова, может быть, Коптева, Роснецова или еще кого-то, точно не помню. Задание-то пустяковое. Летели как обычно, я ведущим, Кубаис правый ведомый и третий слева, чуть отстав. Летим, впиваемся глазами в лес и нигде, ничего. Облетели лесок, его окрестности — пусто. Я уже решил возвращаться, но эскадрилья опять же с полным боекомплектом, с таким грузом не сажают. Нужно что-то придумать.

И вдруг одна из моих машин вырывается из строя, пикирует к земле. Я просто ошалел. Что это значит? Кто посмел? Без команды?! А это он, тот самый — я уже догадался — мой земляк, Кубаис Аддияров. Это был именно он — падает и падает и вдруг что-то там атакует, стреляет, бомбит и выходит из пике.

Я кричу в шлемофон:

— В чем дело? — приближаюсь к нему. Он показывает руками, и я понимаю: на земле танки. Четыре. Нужно бомбить.

Киваю ему и разворачиваю самолет. Летим обратно. И тут я засекаю взглядом среди развороченных взрывами, вырванных с корнем деревьев, танки. Один на боку, другие стоят как надо и еще разворачивают в нашу сторону стволы.

Докладываю на КП.

— Цель — танки — обнаружил. Численность не установлена. Прошу разрешение на штурмовку.

Разрешение получаю и обрушиваю огонь на запрятанные, закопанные в землю, замаскированные фашистские танки.

Мы отбомбились. Сколько танков сожгли, вывели из строя, это потом должны подсчитать в штабе, по фотопленке. Мне было не до этого. Над нами появилась целая армада «Мессеров». Их, видно, успели вызвать с ближнего аэродрома танкисты.

Доложив обстановку на КП, командую построиться в круг — принять бой.

Фашисты были наверху, мы под ними. Быть на верхнем этаже при такой ситуации, куда как выгодней.

КП запрашивает мое решение.

Докладываю:

— «Мессеры» над нами. Иду на снижение. Дальше на бреющем, к аэродрому.

Решение одобрено. КП обещает подмогу — «ястребков».

— Исполняйте!

Два или три истребителя отделились от группы, направились в мою сторону.

Я продолжал лететь своим курсом на своей высоте. Когда ведущий фашист догнал меня, велел стрелку отбиваться. Он пулеметными очередями отогнал истребителя. Но с другой стороны, сбоку, подошел второй. Полоснул самолет по левому крылу пулеметной очередью. Я видел, как летели выдранные пулями куски дюраля.

Стрелок, в свою очередь, полоснул очередью по «Мессеру». Думаю, всадил крепко. Он отстал, отвернул, пошел в сторону. Но тут опять наскочил тот, первый. Он подошел ко мне чуть ли не вплотную, подставляя стрелку бронированную стенку кабины. Фашист выбрал удобное положение и дал очередь по и так ободранной левой плоскости. Теперь от нее летели целые куски. Однако мой стрелок все-таки нащупал фашиста, всадил пулю в щель или между капотом, пробил все-таки бронестекло.

«Мессер» отвалил, но откуда-то снизу или сбоку подлетел еще один, может быть, тот, первый, которого, как мне показалось, сбил Кубаис. Он с ходу дал очередь по фюзеляжу моего «ИЛа» и пролетел. Следом за ним мелькнул Кубаис. Они взвились вверх и закрутились, заметались в боевой схватке.

А у меня явно выходит из строя, видно, крепко побитый пулеметной очередью, мотор. Он еле тянул, захлебывался.

До аэродрома я дотянул, кое-как уложился на посадочную, а вот вылезти из кабины не смог, так замучили эти схватки с «Мессерами». Механик выволок меня, и я плюхнулся под самолет, лежал, привалившись к колесу. Механик сидел рядом. Теперь мы ждали возвращения Кубаиса.

Шли минуты, а его все не было. «Сбил «Мессер», сбил, гад!» — неслось в голове.

Он появился, наконец, до предела измотав нас ожиданием. Тоже, как я, плюхнулся на посадочную. Отвел машину на стоянку и замер в кабине.

Мы подбежали к нему. Машина была вся иссечена пулями, в плоскостях — пробоины от снарядов.

Когда мы его вытащили из кабины, он долго молча осматривался, потом вздохнул, сказал:

— Неужели живой?! — Ощупал себя и сел на землю. Взгляд его упал на меня. Он встрепенулся.

— Талгат, айналайын! Айналайын! Сен калайсын?! — Вдруг протянул огромные свои руки, обнял меня, притиснул к себе, бормоча, — Аи, менiн балам, казактын баласы! — Ой, меным агайы ой, казахтын агаин.

(Талгат, дорогой! Дорогой! Ты как? — Ай, мой мальчик, казахский мальчик! — Ой, мой брат (старший брат), ой, казахский брат)

Отлежавшись, он поднялся на ноги, и я снова увидел, какой он грузный, огромный, и мне не верилось уже, что несколько минут назад он был совершенно обессиленный, беспомощный. Мой спаситель, родной мой казах.

Про его самовольство, нарушение дисциплины полета я уже не вспоминал.

Со вторым оказавшимся в эскадрильи казахом — его звали Ахмет, сверстником, встреча была проще. Он служил — работал стрелком на «ИЛе» же в соседнем полку. По его словам, он был много наслышан про казаха Талгата Бегельдинова, командира эскадрильи, и ему до смерти захотелось встретиться, повидаться со мной.

И он пришел. Этот совсем не был похож на Кубаиса, скорее он походил на меня. Низенького роста, хрупкого телосложения. Но по разговору было ясно, что он не из робкого десятка, довольно боевой. Мы, познакомившись, и говорить с ним стали не о нашей «Елiм -ай» — дорогой родной земле, не про «Кай жерде тудын?» — месте рождения, а про то, сколько у него боевых вылетов, с кем летает, сколько сбил или хотя бы подбил вражеских машин. Он отвечал уверенно, про все наше авиационное — со знанием дела.

Потом мы поговорили и про «Елим-ай». Он оказался родом из Кустаная. Биография: окончил среднюю школу и сразу на фронт, в авиаполк. Там определили в стрелки.

— С тех пор, вот уже второй год, летаю, — заключил он. — Пережил все; и вынужденную, и с парашютом прыгал, но все на нашей территории.

И вдруг он выпалил:

— Талгат-ага, возьми меня к себе в эскадрилью. Хоть с одним казахом буду. У нас со мной обращаются хорошо, все друзья, и русские, и украинцы, и грузины, а вот казаха нет.

Сначала он озадачил меня этой своей просьбой, а потом, подумав, я решил, что, в конечном итоге, оформить желание его не такое уж сложное дело. Обратиться с просьбой к его командиру полка с письмом, изложить все как надо и все.

Мы сделали это с Ахметом тут же. Рапорты, письмо от обоих, от командиров и через неделю он, казах этот, уже был в моей эскадрилье. Сидел у меня за спиной стрелком.

А вскоре я узнал, какой это замечательный стрелок. То есть, скажу прямо, такого у меня еще не было. Во-первых, Ахмет в совершенстве владел оружием — спаренным крупнокалиберным, на турели, пулеметом, бил его очередями в цель, без промаха. Но главное, он каким-то образом досконально изучил все маневры, повороты, подходы и уходы «Мессеров» и «Фоккевульфов». Зная все их повадки, на них и ловил, подсекал их.

В любой воздушной схватке, в самых неудобных для нас обстановках, при отсутствии прикрытия истребителями или при значительном численном превосходстве противника Ахмет окружал наш «ИЛ» такой плотной стеной огня, что сквозь нее не мог пробиться ни один фашист.

А скольких истребителей покалечил, подбил. И сам часто выходил из боя не без урона, с легкими пулевыми, осколочными ранениями, заливал своей кровью дно кабины. Но перевязавшись, забинтовавшись, снова в кабину.

Поражал он меня удивительно правильной, четкой и молниеносной оценкой обстановки в бешеном темпе воздушного боя. И главное — это слаженность в наших общих действиях — летчика и стрелка. Он, целясь в противника, командовал спокойно: «Левая, правая, верх, низ», — и я, понимая его, прижимал ногой левую педаль, правую, уклоняясь от противника или наоборот, устремляясь на него. Ахмет бил, крушил его из пулемета, я помогал из своих пушек. Из боя выходили живыми, сохраняли машину, то есть, побеждали, потому что в воздушном бою побежденных не бывает, есть погибшие и уцелевшие — значит, победители. Ну, еще, редко, подбитые.

Сколько мы так пролетали с моим Ахметом, наверное, около полугода. Беседуя с ним, я подумывал, как бы получше определить его положение в жизни и дальше, после войны. Думал над тем, чтобы пристроить его в какое-нибудь военно-воздушное училище. Он-то в авиацию, в свой «ИЛ» был просто влюблен, только о них и говорил. Мы с ним уже планы строили, чтобы начать действовать в этом направлении, не дожидаясь окончания войны.

Но планам нашим сбыться не пришлось. Видно, не судьба. Ахметом заинтересовался командир эскадрильи Шапов, решивший выдвинуть его флагманским стрелком. Это что-то вроде стрелка-инструктора. Кстати, до этого у нас такого не было, хотя по штату значился, переговорил с командиром полка, тот горячо поддержал идею и все было улажено.

Я не успел опомниться, обдумать все это, а приказ о переходе Ахмета в эскадрилью Шапова, в его же флагманский экипаж в качестве стрелка-флагмана был подписан.

Об удивительных успехах, просто победах воздушного стрелка казаха Ахмета в полку ходили легенды, как они с летчиком, отбивался от двойки, тройки «Мессеров», «Фоккеров», сбивали вражеские самолеты.

Много замечательных по результативности вылетов совершил командир эскадрильи Шапова, вместе со своим стрелком-казахом Ахметом Кожабаевым. Подводя итоги, проводя разбор очередного полета командир полка обязательно останавливался, заострял внимание на действиях передовой эскадрильи Шапова, не забывал упомянуть и грамотные действия стрелка. Признаюсь, боевые успехи паренька просто радовали меня, пробуждали в сердце какую-то особую, наверное, эту самую национальную гордость. По приказу командира полка — это уже после Корсунь-Шевченковской операции — Шапов вылетел ведущим с группой — девяткой «ИЛов», на штурмовку обнаруженной наземной разведкой танковой колонны. Цель Шапов обнаружил сразу и с первого захода стал громить колонны, наносить большой урон. Колонна раздроблена, многие танки с белыми крестами на бортах горят.

— Второй заход, — командует по радио Шапов.

Оставшиеся целыми танки ощетинились орудиями, заговорили сопровождавшие колонну зенитки. В небе густо от разрывов, но Шапов, умело маневрируя, выводит девятку на цель без единой потери и посылает свою машину в пике. За ним — вся группа. Снова на танки летят всесокрушающие эресы, бомбы, снаряды.

Отбомбившись Шапов выводит группу вверх, осматривает поле боя. От колонны не осталось ничего, большинство танков горят, некоторые свалились в кюветы. Однако небольшая группа — четыре-пять танков, видно, еще на ходу. Зажатые на шоссе, они пытаются разойтись, разбежаться. Шапов, зафиксировав взглядом отличную цель, направляется к ней. И в этот момент удар в хвостовую часть. Кто-то из оставшихся целым зенитчиков достал его. Шапова чуть не выбросило из кабины. Но он очнулся, как всегда, первым делом оглянулся за спину — стрелок убит. Осколок снаряда снес ему полголовы. Шапов берет себя в руки, опять выравнивает самолет из падения, но мотор уже не тянул, захлебывался. Самолет падал. Летчики — ведомые устремились за ведущим в надежде, что он выбросится с парашютом, Но Шапов пренебрег этой возможностью, последним шансом на жизнь, не захотел попасть в руки фашистов. Да и ярость боя, злость за убитого стрелка, за самолет, видно, кипели в его груди. Он снова кое-как выправил полет «ИЛа», из последних своих сил и возможностей машины направил «ИЛ» точно на ту самую определенную им цель, на все еще грудившиеся на шоссе немецкие танки. Взрыв поднял к небу тучу пыли, комки земли, куски развороченных танков.

Так, со славою, в бою, погибли они, командир звена Борис Шапов и молодой стрелок, казах Ахмет Кожабаев.

Произошла и еще одна интересная фронтовая встреча с земляком.

Вскоре после Корсунь-Шевченковской операции в наш полк прибыла группа инструкторов и командиров из летных училищ для прохождения практики в боевых условиях. Трое из них были направлены в мою эскадрилью.

День был ненастный, и ни один самолет не поднимался в воздух. Сижу в комнате и слышу, как открылась дверь и кто-то четко доложил адъютанту эскадрильи:

— Прибыл для прохождении практики. Прошу доложить командиру эскадрильи.

Я вышел из комнаты и буквально остолбенел. Передо мной стояли три офицера — три моих учителя из летной школы. Вот так встреча!

Один из офицеров пристально посмотрел на меня и вдруг закричал:

— Товарищи, ведь это же наш Бегельдинов! Талгат! Здравствуй, родной! Ну, рассказывай...

До поздней ночи просидели мы. Теперь роли переменились. Бывшие учителя стали учениками, а я, недавний курсант — учителем.

Потом мы вместе летали на боевые задания, бомбили вражеские позиции. Инструкторы показали себя с самой лучшей стороны и все трое были награждены орденами Красной Звезды.

Настал день, когда практиканты уезжали с фронта в училище. Мы тепло распрощались, пожелали друг другу всяческих успехов.

С одним из бывших инструкторов мы до сих пор поддерживаем самые дружеские отношения.

Невосполнимая утрата

Мы уже находились на территории Польши, когда произошло событие, о котором я до сих пор не могу вспоминать без душевной боли. Как это ни печально, но связано оно с вручением мне ордена Ленина и Золотой Звезды.

Буквально с первых дней пребывания в действующей армии я крепко сдружился с летчиком Степаном Демьяновичем Пошевальниковым. Он был командиром эскадрильи, затем я принял звено. Со временем меня назначили заместителем Пошевальникова. А вскоре Степан Демьянович рекомендовал меня командованию на должность командира эскадрильи. Именно Степану Демьяновичу я обязан всеми своими успехами в ведении штурмового боя, в умении маневрировать под зенитным огнем. Он был моим терпеливым и настойчивым учителем, близким другом.

Вообще-то он, командир, был другом всем своим экипажам, всем летчикам, механикам, мотористам, оружейникам. Но ко мне относился как-то особенно тепло. Иной раз, чувствуя, ощущая его заботу обо мне, я видел в нем вроде как родного отца. Перед каждым полетом он обязательно уединялся или шел со мной до самолета, давал наставления как лучше выполнить задание. Может быть именно эти наставления в какой-то мере хранили меня, позволяли вести счет боевым вылетам уже не на десятки, а на сотни.

А учиться у него было чему. Летчик-штурмовик он был божьей милостью. Именно по его рекомендации меня назначили вначале его заместителем, а за тем командование доверило эскадрилью.

Особенно он проявлял себя в последних боях, уже на польской земле, точнее в небе над нею.

Дня через три после прилета на новый аэродром, было получено задание: уничтожить группу танков противника, прорвавшуюся в наши тылы. Немедленно. А на дворе вечер и солнце уже заходит. Значит возвращаться, искать аэродром в темноте. А опыта ночных полетов у штурмовиков никакого. Да и ни к чему он для штурмовой авиации, действующей в непосредственной близости от фронта.

Ведущим — Пошевальников. И это было вполне обоснованно. В полку, корпусе, было известно, что он самый искусный мастер вождения самолета в любых условиях: летал на задания в непролазный туман, дождь, снег. Он поднимал самолеты в самый дикий, ураганный буран, летал, возвращался и благополучно сажал самолет. Именно за это, будучи всего лишь капитаном он, единственный во всем корпусе, был награжден полководческими орденами Суворова III степени и Александра Невского.

Получив задание. Пошевальников поколдовал над картой, поговорил с выделенными в группу летчиками. Отобрал лучших, на которых можно было положиться — всего пять. Из моей эскадрильи Дмитрия Кузнецова и еще кого-то. Мой самолет стоял на ремонте.

Группа вылетела, а командиры, летчики остались на аэродроме ждать их возвращения. Время шло, а их все не было. Командиров то и дело вызывают к телефону из штабов дивизии, корпуса, спрашивают о результатах полета, возвратилась ли группа? Там тоже волнуются.

И вдруг звонок из штаба пехотной дивизии, по просьбе которой был сделан вылет: «Командование дивизии горячо благодарит командование полка и летчиков за успешную работу. Все восемь прорвавшихся через фронт танков противника уничтожены. Прорыв ликвидирован. Спасибо всем!»

Послышался шум моторов. Запылали костры, обозначавшие посадочную полосу. Пошевальников делает круг над аэродромом и идет на посадку.

Сделать это нелегко. Костры кострами, а в темноте попробуй рассчитать эти самые подлетные, предпосадочные метры, соразмерь скорость. И ведь все непривычно, можно сказать, впервые. Но он рассчитывает, садится точно у первого костра. За ним также успешно, подведя самолеты, садится ведомый.

После этого случая с легкой руки Пошевальникова, штурмовики выполняли сумеречные полеты не раз. Конечно по крайней нужде.

Это был один из предпоследних полетов всеобщего любимца эскадрильи и полка Степана Демьяновича Пошевальникова.

Трагическому этому событию предшествовало немало радостных, знаменательных событий. Степану Демьяновичу, а через какое-то время и мне, были присвоены звания Героев Советского Союза. Радости, просто ликованию всего нашего полка не было конца. Первому Золотую Звезду вручили Степану Демьяновичу.

Эскадрилья находилась в первой готовности, когда на аэродром прибыл генерал для вручения правительственных наград. Весь состав полка выстроился прямо на поле. Генерал зачитал Указ Президиума Верховного Совета и приколол к груди Степана Демьяновича орден Ленина и Золотую Звезду.

«Какая досада, — подумал я. — У человека праздник, а он в «первой готовности» и не может отлучиться от командного пункта». Подошел к другу.

— Давай, я за тебя полечу, а ты иди и подготовь все к вечеру. Ведь после полетов, хочешь, не хочешь, банкет будет.

— Надо бы, конечно, — сказал Степан Демьянович, — да только есть два маленьких «но».

— Какие еще могут быть «но»?

— Прежде всего, нужно разрешение командира полка. Во-вторых, что на это твои ребята скажут?

— Мои? «Ура!» скажут мои ребята. С ними уже все обговорено. Айда к Шишкину!

— Нет, придется отставить твое предложение.

Я не сдался и один отправился на КП. Рассказал командиру полка.

— Что же, добро, — говорит Шишкин. — Не возражаю.

Часа через два моя группа поднялась в воздух. Провели разведку, «поласкали» отступающую танковую колонну и вернулись домой.

Вечером в столовой был банкет. Пришли в гости истребители. Мы от души поздравляли виновника торжества. Кажется, от рукопожатий у него заболела рука, а от дружеских похлопываний ныло плечо. Очень не хотелось расходиться, но ничего не попишешь — война.

А приблизительно через месяц тот же самый генерал вновь прибыл в полк. Теперь виновником торжества предстояло быть мне, тоже по поводу присвоения звания Героя. И надо же, случилось, что именно в этот день и час я, как Пошевальников, был в «первой готовности».

Командир полка подошел к самолету, окинул меня критическим оком, помотал головой и предложил немедленно отправиться сменить гимнастерку, а заодно не забыть надеть все правительственные награды. Я было заартачился, но Шишкин сдвинул брови и не то в шутку, не то всерьез прикрикнул:

— Разговорчики! Бегом марш!

Пришлось надевать новую гимнастерку, привинчивать к ней ордена Отечественной войны первой и второй степени, Александра Невского, два Красного Знамени, Славы, медали и гвардейский значок.

В таком виде я и предстал перед строем полка. Генерал зачитал Указ, в котором говорилось, что за героический подвиг, проявленный при выполнении боевого задания командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками, Президиум Верховного Совета СССР своим Указом от 26 октября 1944 года присвоил мне звание Героя Советского Союза. И прикрепил к гимнастерке орден Ленина и Золотую Звезду.

— Служу Советскому Союзу! — произнес я дрожащим от волнения голосом.

Когда строй разошелся, генерал обратился ко мне:

— Скажите, Бегельдинов, сколько Вам лет?

— Двадцать два.

— Совсем мальчик, — задумчиво произнес генерал. — У меня сын был старше. Погиб на Днепре.

И генерал, как-то ссутулившись, в сопровождении офицеров штаба пошел к машине.

Тут-то и подошел Пошевальников.

— Ну, друже, теперь моя очередь тебя выручать, — улыбнулся он.

— Не нужно. Может быть, и вылета не будет, а в случае чего сам слетаю. Настроение такое, что хочется в воздух подняться.

— Понимаю, брат, все понимаю. Думаешь, у меня тогда другое настроение было?

Не знаю почему, но мне очень не хотелось уступать дежурство. Степан Демьянович приказал, добился своего. Пришлось сдаться.

Аэродром опустел. Мне следовало заняться подготовкой к вечеру, но какое-то тревожное чувство мешало уйти с поля. Я сел на траву и решил ждать возвращения самолетов, недоумевая, зачем отдал свое дежурство?

Прошло полчаса. Чувство тревоги, ожидания беды все усиливалось. Еще полчаса. Я уже не находил себе места. Минуты казались часами. Наконец, вдали показались самолеты. Я облегченно вздохнул. Идут на посадку. Один, второй, третий... Одиннадцать. Где же двенадцатый? Где Пошевальников? Бегу к самолету, который отруливает к месту стоянки, стараясь перекричать шум мотора, буквально ору летчику, показывая пальцами: где, мол, ваш ведущий? Где двенадцатый? И вдруг вижу, что пилот, сидя в кабине, плачет.

Будто неведомая сила ударила меня сзади под колени. Я упал на траву и зарыдал. Я не скрывал своих слез. Погиб друг и учитель! Погиб Степан Демьянович, который ушел в полет, подменив меня! Может быть принял на себя мою! мою смерть!

К самолетам сбежался весь состав полка. Плотным кольцом окружили летчиков, только что вернувшихся с задания. Я оставался лежать в стороне. Дикие мысли лезли в голову. Смогу ли я сам себе простить то, что произошло? Кто-то опустился на землю рядом со мной. На плечо легла дружеская рука.

— Талгат, не нужно. Талгат, пойми...

В этот день я дал себе клятву жестоко отомстить за Степана Демьяновича. Бить, бить, бить! Я не мог тогда слушать рассказ о том, как погиб командир эскадрильи. Лишь через несколько дней мой стрелок рассказал об этом.

Едва было получено разрешение командира полка на замену меня Пошевальниковым, как раздался звонок, и через несколько минут группа Пошевальникова ушла на запад.

Самолеты группы разметали колонну бронетранспортеров и уже возвращались на аэродром, как вдруг на машине ведущего мотор вспыхнул, и она, скользя на крыло, врезалась в землю. Видно, пилот был убит, ибо даже с горящим мотором такой мастер, как Степан Демьянович, сумел бы выровнять машину и посадить ее.

Всем полком мы провожали жену Пошевальникова — Машу — в тыл, домой. Тяжело было расставаться с ней, ведь Маша больше года делила с нами все трудности и радости, была отличной оружейницей.

... А жизнь полка шла своим чередом. С ревом поднимались в воздух штурмовики. Один за другим меняли мы аэродромы, продвигаясь на запад. Огонь «ИЛов» нес смерть врагу уже на его земле.

Наступление продолжалось

На подступах к южному Бугу наши отбили немецкий аэродром. На него и перебазировались эскадрильи второго корпуса. Аэродром тесноватый, но с него очень хорошо поддерживать действия наступающих войск, при форсировании реки.

Погода по-прежнему отвратительная. Летчики продолжали вырывать самолеты из раскисшей взлетной. Но все-таки летали, били, крушили не только живую силу и технику противника, но и добивали фашистскую авиацию.

Сокрушительный удар по аэродрому вблизи Первомайска нанесла группа лейтенанта Столярова. Было уничтожено на земле более десятка самолетов.

В ходе наступления наших войск на Львовском направлении перед авиацией была поставлена задача — удерживать по-прежнему превосходство в воздухе, содействовать наземным войска в прорывах вражеской обороны, прикрывать действия ударных группировок, не допускать подходов вражеских резервов.

Газета воздушной армии призывала:

«Воздушный воин! Ты помнишь Курскую Дугу. Пылающий Белгород, дымное небо над Прохоровкой. Теперь под твоим самолетом старинный Львов, Станислав, Рогатин. Теперь ты гораздо сильней, чем год назад, перед тобой враг, не раз уже отступавший под силой твоих ударов. С ужасом ждущий грядущего возмездия за совершенные им преступления. Пусть же не знает враг пощады, он пришел, чтобы грабить твою страну. Пусть же найдет здесь свою смерть!»

Гитлеровцы предпринимали все меры, чтобы сорвать наступление наших войск на Львовском и Раворусском направлениях. Противник подтягивал резервы. Крупные танковые соединения, в сопровождении пехоты, контратаковали в районах Золочева-Плугово наши наступавшие части. И опять на помощь пехоте пришла авиация. В воздух подняли все эскадрильи Второго гвардейского корпуса. «ИЛы» штурмовали танки, пехоту противника. Непрерывные атаки с воздуха продолжались полных два часа. Один полк штурмовиков сменял другой. Клубился огненный вал. Горели окружающие лесные постройки, танки, машины, казалось, что горела сама вставшая дыбом земля.

В огненный этот ад свою долю противотанковых бомб, снарядов, эресов вносила и наша эскадрилья. Атакуя, я ликовал, я всей душой чувствуя превосходство над врагом и бил, бил его.

Впоследствии, уже в мирное время, я прочитал в чьих-то мемуарах печальные воспоминания немецкого генерала Мелентина. «В тот день наша 8-я танковая дивизия, двигавшаяся колоннами, была атакована русскими штурмовиками и понесла огромные потери. Все надежды на контратаку рухнули».

Однако в целом обстановка на фронтах, особенно на Львовском направлении, сложилась нелегкая. Атаки наших наземных войск не приносили успеха. И все-таки пехота рвалась вперед, будто мощным тараном долбили вражескую оборону. И она пробила брешь. Пока небольшую, на протяжении всего шести километров. Командующий Третьей Гвардейской танковой армией генерал Рыбалко решил бросить в прорыв всю танковую армаду.

Танки шли в прорыв, неся значительные потери от сжимавшей горловину прорыва с обеих сторон немецкой артиллерии.

Генерал обратился за помощью к комкору Рязанову.

Штурмовики откликнулись. Комкор тут же поднял в воздух эскадрильи 144 гвардейского. Первым вылетело звено лейтенанта Столярова. Горловина под ними, на земле. Там жаркое сражение. Наши танки ведут артиллерийскую дуэль с пушками врага. Но те хорошо закопаны, обложены мешками с землей. А наши танки на виду, как на полигоне. В стороне уже горят одна, вторая «тридцать четверки».

— Я Грач! Столяров, слышишь меня? Слева от головного танка, в кустах три батареи. Уничтожить их. Атакуй, соколы! — командует с занятого им на высотке КП генерал Рязанов.

Столяров атакует. Одна батарея уничтожена. Второй заход, бомбы разнесли еще три орудия.

Заходы следуют непрерывно. Орудия противника умолкают одно за другим. Кругом разрывы зениток. Осколки хлещут по бронещиткам, по фюзеляжу, плоскостям.

Наблюдающий за действием звена генерал ждет каждую секунду, что вот-вот, какой-то из штурмовиков задымит, сорвется вниз или не выйдет из пике, подбитый снарядом. Но они пикируют раз за разом.

И так до подхода пришедшего на смену звена, которое в свою очередь сменила наша эскадрилья в полном составе.

Так, непрерывно атакуя артиллерию, закопанные в землю танки противника, штурмовики очистили фланги прорыва, танкисты расширили его и рванулись мощным потоком.

Разгоралась борьба за Сандомирский плацдарм. Верховное главнокомандование ставило задачу выйти к Висле, форсировать ее.

Противник всеми силами старался ликвидировать плацдарм. В районах Сандомир, Ранжува разгорелись напряженные бои на земле и в воздухе.

От зари до темна штурмовики гвардейского корпуса генерала Рязанова вели разведывательную работу, штурмовали немецкие части и соединения.

Больше всего в этих условиях доставалось нашей эскадрилье. Она летала, при необходимости, и в глубокий тыл противника. Бывало, что сама же и реализовывала доставленные сведения. Так произошло и в тот день, когда я барражировал в районе населенного пункта Опатуво, шел ведущим. Вечерело. Лучи заходившего солнца холодили застывшие в уже темноватом небе розовевшие облака. Мне было даже как-то жалко врываться самолетом в их золотисто-легкую нежность. Барражируя над селом, окружавшими его перелесками, я старался обходить их то правым, то левым пеленгами. Группа повторяла маневры.

Вглядываясь в перелесок, я заметил укрывавшиеся в нем танки. Накренил самолет в вираже, пролетел над леском. На дороге целая колонна танков, за ней автомашины, набитые поблескивавшими касками, солдатами. Еще облет — и я подсчитал: танков не менее сотни и до двух полков пехоты. Такого скопления в одном месте техники и живой силы противника обнаруживать еще не приходилось.

«Донесение комэска принял, как всегда оказавшийся на наблюдательном пункте генерал Рязанов, — вспоминает в своих мемуарах, его заместитель генерал Донченко.

— Бегельдинов, я тебя понял. Осмотрись еще раз. Работай спокойно, — приказал Рязанов, — видно, тоже удивленный переданными данными. — Сто танков, два полка пехоты. Это же цель!»

Но было не до спокойствия, заговорили сопровождавшие колонны зенитки. От взрывов зенитных снарядов в воздухе стало густо. Маневрируя, я то и дело менял скорость, поднимая самолет вверх, бросал вниз, при этом продолжая доносить на КП результаты наблюдений.

— Приготовьте группу, приготовьте!

К возвращению группа штурмовиков была скомплектована. Летчики и стрелки в кабинах, в первой готовности.

Самолет заправили, и я снова повел штурмовиков.

...Колонны, не меняя курса, двигались, окутанные густой пылью.

Пикирование, сброс бомб, огонь из пушек и пулеметов... Танки замедлили ход, остановились, вздыбили стволы пушек, пехота залегла по обочинам.

Не обращая внимания на огонь танков, группа сделала еще несколько заходов — пыль перемешалась с дымом. Тусклые языки пламени поползли по броне нескольких «Тигров».

Боеприпасы уже на исходе, но тут подошла новая эскадрилья.

Посадив машину Бегельдинов торопил механиков, оружейников, чтобы те, не мешкая, снаряжали новую группу. Авиаспециалистам помогали летчики и воздушные стрелки.

И снова взлет. Из «ИЛов» выжимали все, на что они способны. Быстрее к цели.

Тогда, перебравшись вместе с Рязановым на наблюдательный пункт продвинувшегося вперед нашего танкового корпуса, — продолжает Донченко, — я увидел потрясающую картину истребления фашистских танков. Вокруг на поле — еще пылали, догорая «Тигры», штурмовые орудия, чернели обгоревшие остовы подбитых машин.

Уже после войны, на одной из традиционных встреч ветеранов корпуса, Талгат Якубекович Бегельдинов показал аэрофотосъемки того самого места. По ним даже несведущий человек мог определить, что к чему. Сколько тогда набили этого бронированного зверя.

В тот день штурмовики крушили не только танки и пехоту на дорогах, на подходах к линии фронта. Звено Коптева штурмовало прифронтовую станцию. Был уничтожен на ходу эшелон с боеприпасами и техникой.

Об операциях штурмового корпуса того боевого дня с ужасом вспоминает пленный немецкий офицер: «Я находился в составе танковой дивизии, которая была укомплектована полностью новой техникой и получила отборное пополнение. На второй день нашего пребывания на фронте начался кошмар, который невозможно описать. Все танки и штабы в лесу и весь лес превратился в пожарище, все рвалось и горело. От адского грохота и огня мы начали сходить с ума. Выскочить из этого леса было невозможно — вся площадь леса была усыпана бомбами».

Наши наземные войска, с активной поддержкой авиации, освободили город Львов, рывком прорвались к Висле в районе города Сандомир. С ходу форсировали реку и захватили плацдарм на противоположном берегу. Перед авиацией поставлена задача — прикрыть переправу через Вислу и войска, захватившие плацдарм. Вместе с остальными эскадрильями полка выполняла задачу и эскадрилья Бегельдинова».

Разгромив противника в районе Львова и освободив город Перемышль, советские войска стремительно продвигались на запад, освобождали от фашистских захватчиков польские города. 27 июля Ставка Верховного Главнокомандования приказала войскам Левого крыла Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов продолжать преследование отходящего, по-нашему, по-солдатски — в панике бегущего противника, форсировать Вислу и захватить плацдарм на ее левом берегу.

Войска приступили к выполнению приказа. Завязались упорные жестокие бои за Сандомирский плацдарм.

Перед Второй воздушной армией была поставлена задача: надежно прикрывать боевые действия наземных войск, особенно крохотные участки на правобережье Вислы, захваченные несколькими подразделениями, форсировавшими реку, преследуя отступавшего противника, буквально на его плечах.

«На отражение яростных контратак фашистов поднимались в воздух мастера штурмовых ударов летчики В. Андрианов, Т. Бегельдинов, Г. Чернецов, И. Михайличенко, М. Одинцов», — пишут в своем вышедшем в г. Воронеже сборнике «От Воронежа до Берлина» ветераны Второй воздушной армии.

Чтобы остановить стремительное продвижение советских войск, немецкое командование перебросило на Сандомирское направление не менее пяти дивизий, сняв их с соседних участков, восемь дивизий прибыли из Германии, из оккупированных ею стран. Противник укрепил свой фронт шестью бригадами штурмовых орудий и отдельными батальонами тяжелых танков. Все это предназначалось для создания мощной долговременной линии обороны на реке Висле.

Так планировали фашистские стратеги. Но, как говорится, -расписали на бумаге, да забыли про овраги.... Наступление наших было столь мощным и стремительным, а многодневное бегство противника — таким паническим, что, с ходу перемахнув Вислу, они драпанули без остановки почти на сотню километров в глубь своего тыла. Воспользовавшись этим, советские подразделения безо всякой подготовки на подручных средствах форсировали реку.

Когда немцы опомнились, пришли в себя, было уже поздно. Наши захватили на правобережье Вислы три плацдарма, три небольшие, в общем-то, совсем маленькие, клочка берега: один в непосредственной близости от Сандомира, протяженностью вдоль реки в один и две десятых километра, вглубь километра два, второй, также чуть больше — километра на два с половиной — три и третий, ниже по течению, этот полтора на три километра. Первый плацдарм удерживал батальон, второй — чуть больше батальона, третий — тоже батальон. В общем, оборона еще та, жиденькая, никак не надежная. А подкрепить ее неоткуда и некем: основные советские части на подходе, но еще далеко.

В штабах наших сухопутных войск: армейском, дивизионных, успевших подтянуться к Висле, царило напряжение, тревога. У всех одно на уме: «Если немцы успеют до подхода советских частей возвратиться, прорваться к реке хотя бы полком, двумя да еще с техникой, они же одним ударом, с ходу, опрокинут наших закрепившихся на берегу ребят, сбросят их в реку, ликвидируют эти самые, чудом доставшиеся нам плацдармы.

Командование предпринимало все меры для усиления гарнизонов плацдармов, переправляло через реку всех, кто был под рукой: писарей, разных техников, но то были капли в море. Однако пока, до подхода частей, матчасти, больше послать было некого и нечего. Да и на чем переправлять, если бы что-то обнаружилось? Где-то раздобытых лодок-плоскодонок едва хватало для доставки десантникам продуктов питания, боеприпасов и всего остального.

Тревожно было в штабах и нашей Второй воздушной армии. Все ждали приближения яростных схваток с противником: никто не мог и в мыслях допустить, поверить в то, что фашисты так легко, без единого выстрела, могли оставить, подарить нам такой выгодный для них, в отступлении, водный рубеж. Это было их ошибкой. Теперь они должны сделать все возможное для ее исправления. Именно этого ждали и потому опасались наши штабы, принимали все контрмеры.

Пятнадцатого числа сухопутная разведка донесла: противник концентрирует силы для контрудара — создает мощный механизированный кулак. Согласно показаниям двух пленных офицеров, ставится задача: возвратиться к Висле. Для этого нанести внезапный массированный удар танковой группой, опрокинуть захваченные противником участки правобережья, создать здесь, на пути советских войск, мощную линию обороны, сорвать и тем самым остановить наступление.

Наше командование старалось подготовиться и к такому варианту.

Ночью меня разбудили.

— Талгат! Талгат! На КП, к командующему армии!

Я как всегда, как и все на фронте, вскочил, вытянулся. Передо мной стоял командир нашего полка.

— Быстро собирайся, дорогой, к командарму тебя требуют. Командующего пехотной армией, которой был придан наш штурмовой корпус, генерала армии Жадова мы хорошо знали, и в его штабе приходилось бывать, но чтобы вот так, лично — этого не было.

Штаб армии был от нас недалеко. Доехали за минуты. В просторном, с прихожей, блиндаже сидели сам командующий армии, командир нашего авиакорпуса генерал Рязанов и еще кто-то.

Я вытянулся в струнку по стойке смирно, доложился.

Жадов глянул на меня и в его глазах мелькнуло удивление. Я уже к этому привык. Действительно, какой я... Рост — метр шестьдесят четыре, да и в ширину — оса перепоясанная. У него в армии все в сажень, а тут...

Он повернулся к Рязанову, спросил недоверчиво:

— Летает?

— Не только летает, товарищ командующий, но и бьет немцев, крушит на земле и в воздухе. Герой Советского Союза. Эскадрилью особую, разведочную, доверил — комэск теперь.

Жадов пожал плечами.

— Ну, ну, это хорошо, это здорово! Ты что, капитан, татарин? — спросил он.

— Никак нет, товарищ командующий, казах я.

— Казах? Знаю. У меня в армии есть казахи. Хорошо воюют. А тебе, Бегельдинов, задание. Ответственное задание!

Он приказал садиться за стол перед разложенной картой. На ней — Висла и три четко обозначенные участки, те самые наши плацдармы. Здесь на большой карте, рядом с широкой рекой, они выглядят ничтожно маленькими, узенькими и беззащитными.

Генерал спросил, какими силами располагает моя разведэскадрилья. Я доложил:

— В строю двенадцать штурмовиков. К выполнению боевого задания готовы!

Он вновь глянул на меня.

— Задание, капитан, будет сложное, очень сложное, но выполнимое. Потому что невыполнимые задания на фронте не даются... А тут, у тебя за спиной, — страна, Родина. — Он сделал паузу.

Я удивился: «Чего это он пропаганду-то? Обычно сколько я его слышал, он не тянул, четко отдавал приказ и все».

А генерал молчал. Что-то обдумывал. Наконец оторвался от карты, повернулся ко мне.

— Разобрался в обстановке?

— Так точно, товарищ генерал!

— Знаю, Сказали — летал над плацдармами нашими, зубами в берег вцепившимися.

Он начертил на карте прямоугольник.

— Участок твоего наблюдения. Должен знать — фашисты возвращаются к Висле. Они будут рваться сюда, промах свой, ошибку исправлять. Понял? Будут рваться к реке всеми силами, — воскликнул он. — Потому что не могут, не имеют право так просто, без боя оставить нам этот рубеж, им этого их командование не простит, в предательстве обвинит. А если мы их сюда, — ткнул он карандашом в карту, — допустим, значит совершим предательство мы. Потому что выбивать их отсюда, форсировать реку будет ой как трудно, с огромными потерями людским, да и во времени. Задержимся у Вислы, будем здесь топтаться, значит, нарушим стратегические планы Верховного, сорвем наступление по всем фронтам. Ты понял, капитан?.. Поэтому я тебе и про страну, про Родину!

— Мне все понятно, товарищ генерал! Готов к выполнению любого задания! — вскочил я, щелкнул каблуками.

— Задание будет. Ты должен взять под пристальное, жесткое наблюдение этот участок. Мой приказ — сделать так, чтобы над ним непрестанно, днем и ночью кто-то летал. Ты понял, днем и ночью висел твой самолет, круглые сутки, и вел наблюдение за дорогами, малейшими проездами, за тропками даже, ловить каждое передвижение людей, техники, малейшее!!! — поднял он палец. — И о каждом доносить, о групповом, о технике — мне лично, в течение всех суток, всех двадцати четырех часов. Мне лично! — подчеркнул он. — Об ответственности не говорю. Сам знаешь. Пропустишь что-нибудь, проворонишь — трибунал, голова с плеч! Понял?! Теперь выполняй!..

Такой вот у нас состоялся разговор.

Теперь нужно было думать. На дежурство — барражирование над определенным генералом участком — в течение дня машин и летчиков в эскадрильи достаточно. А ночью?! Техникой ночного полета летчики эскадрильи не владеют — не обучены. В любое время суток летаю только я — прошел специальную подготовку. А противник из предосторожности и для усиления эффекта внезапности, бросок сделает конечно же ночью, рванется на наши плацдармы под покровом темноты. Значит, вся ответственность за уже намеченную операцию на мою голову, как сказал генерал, — на мне и только на мне. Из этого я и исходил, составляя график полетов.

Первое звено — четыре машины с ведущим лейтенантом Коптевым, поставил на вылет с утра. Время дежурства — один час сорок минут, предел запаса горючего. Второе звено — моего заместителя, старшего лейтенанта Роснецова.

Вызываю на КП весь летный состав эскадрильи, объясняю задачу точно так, как объяснил ее генерал, чтобы прониклись ответственностью. Объявляю график полетов, даю наставления, время вылета и. на старт. Наблюдаю вылет — Коптева и ухожу на КП, принимаю его первые доклады.

На участке наблюдения все тихо, никакого движения.

Так проходит час, полтора. Коптева сменяет второе звено Роснецова. Слушаю его доклад. Обстановка не меняется.

И тут на КП появляется генерал Рязанов. При виде меня лицо его исказилось гневом.

— В чем дело, Бегельдинов?! Ты что здесь командуешь?! Забыл, что тебе ночью в темноте?! Всю ночь?! Ты что, задание сорвать?! Сейчас же марш спать! Марш! Марш!

Разбудили меня в точно назначенное время по моему приказу. И я над участком, определенным генералом. Летаю до пустых баков, заправляюсь и снова до рассвета.

Работа началась. Наблюдение вели посменно. Ребята, разведчики опытные, дело знают. Но я все-таки не оставляю их без контроля, нет-нет да и вылетаю с каким-нибудь звеном, кружу над участком, проверяю все названные объекты. Движения никакого, и я улетаю. Зато с наступлением темноты весь участок наблюдения — за мной.

Ночные полеты, несмотря на всю их сложность, я очень любил. Описывать их трудно, но я все же попробую. Во-первых, эта самая темнота. Недаром ночные называют слепыми полетами, по приборам. А я летал свободно и с охотой. Приборами, вроде и не пользовался. Не знаю, может быть, природа наделила меня каким-то шестым, кошачьим, чувством. Я свободно ориентировался в темноте, уверенно летал по любому маршруту.

Проблему ночного полета решал просто. Прежде всего, использовал все видимые в темноте объекты. Их обычно достаточно. Это и мерцающие огоньки уже знакомых по дневным полетам населенных пунктов, речки, озерки и все остальные водные поверхности и обязательно проблескивающие сквозь темноту белесыми полосами дороги. И ко всему этому следует сказать, что совершенно темной, черной ночи не бывает. Так или иначе темноту рассеивает обязательно присутствующие на горизонте светлые полосы утренней или вечерней зари, в небе мерцают звезды. Так что света вполне достаточно, чтобы соориентироваться. Важно быть наблюдательным, уметь суммировать в полете все эти ориентиры на земле и в небе, объединять их и делать вывод... К сожалению, умением этим овладеть, наверно, трудно, потому мастера ночного (слепого) полета среди штурмовиков встречаются довольно редко...

Представив в уме, на память участок, его окружность, определял на нем свое местоположение и приступал к барражированию, и в эту, вторую ночь дежурства. Тридцать-сорок километров на десять-пятнадцать, для самолета, летящего со скоростью до трехсот пятидесяти километров в час, на высоте до двух тысяч метров, — дело нетрудное. Регулируй подачу газа, жми налево ручку управления — в начале летел левым виражем. Так и летал: крен, поворот, прямая. Виражирую, внимательно осматриваясь во все, что подо мной. Изучаю расположение, контуры захваченных нашими войсками плацдармов. Да какое там плацдармы, пятачки. Отсюда, с высоты, продолговатые участочки эти, среди зелени проглядывают чуть заметными черточками, плотно притиснутыми к берегу реки, к самой воде, поблескивающей в полутьме. В центре укрепления реденькое движение светловатых силуэтов людей, чуть просвечивают топки кухонь. Значит, наши как никак застолбили эти клочки берега земли нашей, на берегу Вислы. И мы ее не отдадим. Нет, не отдадим! — соображаю я и кладу самолет в очередной крутой вираж. И снова крен, поворот, прямая, крен, вираж.

Время идет, тянется. На участке ничего не происходит. Захватившие клочки поросшей кустарником правобережной земли ребята и ночью продолжали укреплять позиции. Внизу подо мной мелькают огоньки, сквозь мерный гул мотора прорываются звуки, голоса. Я летал и докладывал прежде всего, конечно, на КП командарму и тут же в штаб нашего корпуса. Ни на земле, ни в воздухе противник не появлялся, ничем не напоминал о себе.

Без происшествий, прошел второй день. Поспал урывками. За день пришлось вылетать по вызову командиров, дежуривших в небе звеньев. В кустарниках обнаруживалось движение. Оказалось, овцы. Сказывалось напряжение, от переутомления клонило ко сну.

Эта ночь выдалась безлунная, но небо чистое. Самолет будто в мутной воде. Так казалось сначала. Потом глаза адаптировались к ночи. Всматриваюсь в темноту и начинаю различать все светящееся на земле.

Проходит час, идет второй. Горючее на исходе. И тут взгляд цепляется, определяю: по земле движется светящееся, как бы фосфорицирующее облако. Всматриваюсь... Да это же пыль, обыкновенные клубы пыли на дороге. Давлю машину к земле и различаю теперь уже совершенно отчетливо — танки!

Снижаюсь еще, пролетаю над пыльными клубами, определяю точно: по двум дорогам движутся на большой скорости танковые колонны. Двигаются с потушенными фарами, но выдают их узенькие и вместе с тем яркие полоски — огоньки из выхлопных труб, яркие снопы искр, вырывающиеся из-под траков. Прикидываю — получается, танков не менее семи-восьми десятков. В колонне могут быть бронетранспортеры и самоходки, но об этом потом.

Торопливо вызываю КП, Жадова. Он у аппарата. Докладываю. Он спрашивает на каком расстоянии танки от Вислы. Прикидываю...

— Расстояние до ближнего плацдарма — сорок-пятьдесят километров, идут со скоростью сорок пять километров в час.

Генерал помолчал, видно, обдумывал обстановку. Что-то кому-то приказал. И мне:

— Слушай, Бегельдинов. Время кончилось. Нету у нас ни минуты. Нам их сдержать нечем. Налетят и с ходу сомнут. Сотрут все наши плацдармики. Нам их сдержать нечем и некем. Через час, полтора понтонеры обещают завершить наводку моста. Через час-полтора. Тогда мы отобьемся. А сейчас, дорогой мой, сынок, все на тебе. Срочно от моего имени вызывай своих штурмовиков и бей фашистов, бей всем, что у вас есть, громи танки, делай все, чтобы задержать их. Сделай все, сынок! Старайся! Успеха тебе! Я тебя не забуду!

Это был уже не приказ, генерал просил, просто просил.

Я тут же связался с комкором Рязановым. Он уже знал обо все. Командарм успел с ним поговорить.

На аэродроме подготовились. На старте — девятнадцать машин, моторы работают. Я пересаживаюсь в другой, уже полностью заправленный самолет, связываюсь по рации с командирами звеньев, докладываю о готовности на КП. Получаю подтверждение задания: «Атаковать танки и уничтожить всех до одного!»

Взлетаю и веду эскадрилью. Уже светает и вражеская танковая колонна хорошо просматривается.

Делаем первый заход, наносим удар по колонне из пушек, посылаем эресы. Они летят, четко обозначивая свой дымный след и рвутся, пробивая броню машин. Некоторые танки взрываются, горят.

Колонна рассыпается по полю, танкисты задирают стволы пушек, вокруг эскадрильи в полутьме вспыхивают розоватые разрывы снарядов. Но это уже как мертвому припарки. Атаки «ИЛов» точнее, эффективнее. Они засыпают машины бомбами, крушат пулеметными очередями.

Танки мечутся из стороны в сторону, разбегаются по кустам, «ИЛы» настигают их, бьют, крушат, уничтожают.

Израсходовав боеприпасы, эскадрилья улетает. На смену ей поднимается в воздух другая, и опять со мной — ведущим, над танками. И так до конца, пока на поле, в кустарниках не осталось ни одного целого танка, они горели, рвались с грохотом, подбитые нами. Между ними метались очумевшие от страха фашисты, падая, срезанные пулеметными очередями штурмовиков, истребители противника так и не появились.

Танковая атака сорвана. Понтонеры навели мосты-переправы. Советские войска, форсировав Вислу, продолжали стремительное наступление, рвались вперед, на запад, к Германии, к логову фашистского зверя — Берлину.

За эту операцию летчики моей эскадрильи были награждены орденами и медалями, я был удостоен ордена...

В августе Львовско-Сандомирская операция завершилась. Советские войска нацелились на Берлинское стратегическое направление. На фронте наступило затишье, относительное. Штурмовики действовали, они отдыха не знали. Готовились к операциям в Восточных Карпатах.

Гвардейский корпус штурмовиков Рязанова за образцовое выполнение заданий командования во Львовско-Сандомирской операции был награжден орденом Красного Знамени, его командиру -Василию Георгиевичу вручен орден Богдана Хмельницкого 1-й степени. Три гвардейских авиаполка, в том числе 144-й, удостоены почетного звания «Львовский». Почти весь летный состав и многие техники были отмечены правительственными наградами.