"Литерный эшелон" - читать интересную книгу автора (Марченко Андрей Михайлович)

Самоубийство

Пробуждение было тяжелым, жутким, словно после страшного похмелья.

Болело все — до самой последней косточки. Казалось — болят даже ногти, даже легкие… Может, стоило бы не просыпаться, пережить это состояние во сне. Да вот беда — вся та же боль не давала ни малейшего шанса забыться.

Пашка оглядел камеру: может, то был страшный сон? и все закончилось. Но нет, все было на месте. Разве что сегодня кашу оставили у порога — невыносимо далеко.

На краю миски сидел все тот же мышонок.

— Кыш, мыша… — прошептал Пашка.

Тот посмотрел на него задумчиво и вернулся к своему занятию.

Пашка застонал: если уже и мышь его в ноль ставит, значит, вовсе его дела плохи.

Память предательски подсказала: сейчас ты все же сгонишь мышь, наскоро поешь, тебя потащат на допрос, словно на работу, начнут бить…

Стон сорвался в вой…

Павел скосил глаза: из окошка бил луч света. Он ложился на пол тонкой полосой, словно тень в солнечных часах. Когда луч ляжет на лавку — его поведут бить.

Из окна доносились звуки жизни. Оная в тюрьме была весьма скупой. Кто-то пел песню, слышно было чьи-то шаги. Здесь, в камере они казались невыносимо тяжелыми, медленными, словно сам Рок на негнущихся каменных ногах наконец-то нагнал Пашку.

С реки на город налетел ветер, поплутал меж стен, но все же плеснул в камеру немного свежего воздуха.

Парень взглянул на маленькое окошко, и вдруг подумал — выход все же есть…

Он тяжело поднялся, пошел к окну, срывая прикипевшую к телу рубашку. Затем он принялся ее рвать, вязать в ленту. Скоро в его руках была приличная удавка. Встав на край лавки, один конец удалось закрепить за решетку. В получившуюся петлю Павел вставил свою голову.

Он улыбался…

Но старуха Смерть, несмотря на свой почтенный возраст все же собралась пококетничать.

В петлю Пашка шагнул с лежанки, рухнул вниз человеческим маятником. Веревка натянулась, дернула прут решетки. Несколько мелких камешков сорвалось вниз, но металл даже не дрогнул.

Тело Пашки налетело на стену, скользнуло по ней. Камень ободрал кожу с рук спины. Но тело парня касалось стены, потому петля затянулась плохо и теперь душила ненавязчиво. Хоть и дышать было трудно, хоть и хотелось умереть, но легкие жили своей жизнью, всасывали воздух жадно.

Анархист крутился в петле, словно рыба на крючке: не то пытался устроиться удобней, не то напротив, старался освободиться, чтоб затем повеситься лучше. Однако его руки ловили воздух, царапали стену.

На улице, в храме Михаила Архистратига звонарь ударил в колокола, призывая прихожан к обедне. Малиновый звон заливал камеру словно кисель, поднимался все выше, звенел в ушах.

За ним Пашка не слышал, как звякнул на двери глазок, загремел замок, скрипнули петли.

Кто-то крикнул:

— Скорей сюда! Арестант удавился!

В камере стало тесно — солдаты занимали удивительно много места.

Все звонил и звонил колокол, мир для Павла тонул в малиновом мареве. Парню было удивительно — как все остальные не чувствуют эту пелену…

Пашку вынули из петли, опустили на лежанку.

— Готов? — спросил один охранник.

Второй не побрезговал приложить голову к арестантской груди.

— Да нет, жив будто… — и постановил. — Надо все равно дохтора звать!

Но тот не понадобился. В камеру пошел полицмейстер, присел у висельника, попробовал пульс. Распорядился:

— Воды ведро!

Таковое сыскалось быстро. Его собственноручно полицейский чин выплеснул на неудавшегося самоубийцу.

И это сработало: Павел пришел в себя резко, словно вынырнул с большой глубины. Попытался вскочить на ноги, но полицмейстер остановил его, прижал руками к лежанке.

— Тише, тише… Все хорошо. — затем обратился к остальным. — Оставьте нас, господа.

Господа вышли.

Полицмейстер прошелся по камере, взглянул на свет через решетку, потрогал петлю.

— Сбежать, значит хотел, удавиться… У меня был один арестант — изобретательная сволочь. Пока я его лупил, умудрился стянуть карандаш, потом вставил его в ноздрю. И башкой о лавку — хрясь! Карандаш в мозги и ушел. И что ты думаешь — остался жить! Только кретином стал совершенным — пузыри пускал, лужи под себя делал…

Пашка кивнул и все же сел.

Из кармана полицмейстер достал портсигар из него извлек из него набитую табаком гильзу, прикурил ее, сделал затяжку. Вдруг вспомнил о заключенном.

— Куришь?

Непонятно отчего Пашка кивнул. Уже зажженную папироску полицмейстер вложил в Пашкины пальцы, и тут же зажег вторую для себя.

Парень повертел в руках папироску, ничего не оставалось делать, как затянуться. Дым ударил резко, словно кулак — сразу поддых, в мозг. Павел закашлялся.

Полицмейстер одобрительно похлопал его по спине:

— Ну-ну, сердечный… Отвык уже, видать. Я вот тоже все думаю бросить. Хотя в твоем случае, уже никакого значения не имеется: бросишь или нет… Да… Ладно, к делу. Думаю, от твоих правдивых показаний толку мало будет: друзяки твои нас ждать не стали, сдымили. Потому тебе надо все на себя взять — чтоб ты главарем выглядел. Ну и чтоб обязательно покаялся в суде, признал вину. Тебе слава, мне тоже… В замен обещаю — умрешь быстро. Я сам проверю веревку. Годится?

Пашка кинул.

— Вот и чудно. — подытожил полицмейстер. — Так чего я хотел спросить…