"Сыновья и любовники" - читать интересную книгу автора (Лоуренс Дэвид Герберт)

9. ПОРАЖЕНИЕ МИРИАМ

Пол был недоволен собой и всем на свете. Самой глубокой любовью он любил мать. И просто не мог вынести, если чувствовал, что обидел ее или хоть на миг изменил своей любви к ней. Стояла весна, и между ним и Мириам шло единоборство. В этом году у него был к ней немалый счет. И она смутно сознавала это. Давнее ощущение, возникшее у нее однажды во время молитвы, что в их любви ей суждено быть жертвой, примешивалось теперь ко всем ее чувствам. Втайне она и прежде не верила, что когда-нибудь он будет всецело ей принадлежать. Прежде всего она не верила в себя; сомневалась, сумеет ли стать такой, какою он хотел бы ее видеть. И конечно же, никогда она не представляла себе счастливую долгую жизнь с ним рядом. Впереди ей виделась трагедия, скорбь, жертвоприношение. И в жертвоприношении была гордость, в самоотречении — сила, оттого что она полагалась на свое уменье справляться с повседневностью. Она готова была к чему-то большому, к чему-то глубинному, например, к трагедии. А достанет ли ей заурядной жизни изо дня в день, тут она положиться на себя не могла.

Пасхальные праздники начались счастливо. Пол был самим собой, был ей открыт. Но она чувствовала, что все обернется плохо. В воскресенье под вечер она стояла у окна своей комнаты и смотрела на рощу, у окоема яркого предвечернего неба, на дубы, в чьих ветвях запутались сумерки. Серо-зеленые листья жимолости свисали с ветвей перед окном, и ей показалось, кое-где уже проклюнулись бутоны. Наступила весна, для Мириам пора и любимая и пугающая.

Услышав, что звякнула калитка, она застыла в тревожном ожидании. Были светлые сумерки, Пол вошел во двор, ведя велосипед, который поблескивал на ходу. Обычно он звонил в велосипедный звонок, смотрел на дом и смеялся. Сегодня он шел сжав губы, казался холодным, неумолимым, и в облике его была еще и какая-то неловкость и презренье. Мириам уже слишком хорошо его знала и по напряженной отчужденности этого молодого тела понимала, что происходит у него в душе. Оттого, с какой холодной педантичностью он поставил велосипед, у нее упало сердце.

В боязливом волнении она спустилась по лестнице. На ней была новая тюлевая блузка, которая, по ее мнению, ей шла. Высокий плоеный воротник, как на портрете королевы Марии Стюарт, придавал ей, как она воображала, особенную женственность и достоинство. В двадцать лет она была великолепно сложена, с высокой грудью. Лицо ничуть не изменилось, по-прежнему было будто прекрасная нежная маска. Но, когда она подняла глаза, они были изумительны. Она боялась Пола. Он ведь заметит ее новую блузку.

Он же, настроенный жестко и насмешливо, развлекал семейство, описывая, как в Старой методистской церкви служил хорошо известный проповедник этой секты. Пол сидел во главе стола, изображал пастыря и прихожан, и его подвижное лицо и выражение глаз, которые бывали так хороши, когда сияли нежностью или искрились смехом, мгновенно неузнаваемо менялись. Его насмешки всегда ранили Мириам, слишком метко били они в цель. Он слишком был умен и безжалостен. Она чувствовала, когда глаза у него такие, как сейчас, жесткие и злорадные, он не пощадит ни себя, ни кого другого. Но миссис Ливерс смеялась до слез, и мистер Ливерс, который только что пробудился от воскресного сна, забавлялся вовсю. Все три брата сидели встрепанные, заспанные, без курток, и то и дело покатывались со смеху. Всему семейству подобные «представления» доставляли неслыханное удовольствие.

На Мириам он не обратил внимания. Позднее она слышала, он помянул ее новую блузку, слышала, что как художник ее одобрил, но не было в этом ни капли тепла. Она волновалась, с трудом достала с полок чашки.

Когда мужчины пошли доить коров, она рискнула с ним заговорить.

— Ты пришел так поздно, — сказала она.

— Разве? — отозвался он.

Помолчали.

— Трудно было ехать? — спросила она.

— Я не заметил.

Она продолжала быстро накрывать на стол. А когда кончила, сказала ему:

— До чая еще несколько минут. Хочешь, пойдем посмотрим, зацвели ли желтые нарциссы?

Не ответив, он встал. Они вышли в сад за домом, под терносливы с набухающими почками. Холмы и небо были чистые, холодные. Все казалось свежевымытым и каким-то жестким. Мириам поглядела на Пола. Какой он бледный, безучастный. Как жестоко, что его глаза, брови, бесконечно ей милые, могут причинять такую боль.

— Ты устал от ветра? — спросила она. Она чувствовала, он старается не выдать, что измучен.

— Нет, не думаю, — ответил он.

— Дорога, должно быть, трудная… лес так стонет.

— Можешь увидеть по облакам, ветер юго-западный, попутный, ехать было легче.

— Я этого не понимаю, я ведь не езжу на велосипеде, — пробормотала Мириам.

— Разве, чтоб это понять, надо самой ездить на велосипеде? — сказал он.

Ей подумалось: его язвительность совсем ни к чему. Дальше шли молча. Неухоженную кочковатую лужайку за домом окружала колючая живая изгородь, подле нее из узких серо-зеленых листьев тянулись вверх желтые нарциссы. Набухшие бутоны в холоде не раскрылись и остались зеленоватыми. Но иные все же распустились, и золотые зубчатые лепестки так и горели. Мириам опустилась на колени, взяла в ладони испуганно глядящий нарцисс, повернула к себе его золотой лик и склонилась, нежно касаясь его губами, щеками, лбом. Пол стоял поодаль, заложив руки в карманы, и смотрел на нее. Призывно поворачивала она к нему один за другим распустившиеся цветы, все продолжая осыпать их ласками.

— Правда, они великолепны? — пробормотала она.

— Великолепны! Ну, это чересчур… они милые!

Опять она склонилась к нарциссам, хоть он и осудил ее восторженную похвалу. Он смотрел, как она, согнувшись, пылкими поцелуями вбирает в себя цветы.

— Ну почему тебе всегда все надо ласкать! — с досадой сказал он.

— Но я люблю прикасаться к ним, — обиженно ответила Мириам.

— Неужели нельзя просто любить их, а не хватать так, будто ты хочешь вырвать самую их суть? Почему ты не можешь быть посдержанней, хоть немного обуздывать себя, что ли?

Мириам посмотрела на него, жестоко уязвленная, потом стала опять медленно проводить губами по трепещущим лепесткам. Она вдыхала их аромат — был он куда добрее Пола, — и она чуть не заплакала.

— Ты у всего выманиваешь душу, — сказал Пол. — Я бы нипочем не стал выманивать… во всяком случае, действовал бы напрямик.

Он сам не знал, что говорит. Слова вырывались помимо его сознания. Мириам посмотрела на него. Казалось, весь он — точно нацеленное на нее непоколебимое безжалостное оружие.

— Ты вечно у всего выклянчиваешь любовь, — сказал он, — ты будто нищенка, для которой милостыня — любовь. К цветам и то стараешься подольститься…

Мириам мерно покачивалась, проводила губами по цветку, вдыхала его аромат; потом всякий раз, как он до нее донесется, ее будет бросать в дрожь.

— Сама любить не хочешь… у тебя вечная противоестественная жажда быть любимой. Ты не положительная величина, ты отрицательная. Ты поглощаешь, поглощаешь, непременно хочешь насытиться любовью, а в тебе самой, видно, любви не хватает.

Мириам была ошеломлена его жестокостью и уже не слушала. А сам он понятия не имел, что он такое несет. Словно его растревоженная, измученная душа, разгоряченная болезненной страстью, прорывалась этими речами, как электричество искрами. Смысл его слов не доходил до Мириам. Она лишь сидела, вся сжалась от его жестокости и ненависти. Она не умела понимать мгновенно. Все требовало долгих и долгих размышлений.

После чая Пол присоединился к Эдгару и второму брату, не обращая внимания на Мириам. Она же, безмерно несчастная в этот долгожданный праздничный день, все надеялась. И наконец он поддался и подошел к ней. Она решила непременно докопаться — отчего он сегодня такой. Она думала, что это всего лишь преходящее настроение.

— Мажет, погуляем немного по лесу? — спросила она, зная, что прямой просьбе он никогда не отказывает.

Они прошли до садка для кроликов. На тропе они миновали капкан — узкую подковообразную изгородь из веточек пихты с приманкой из кроличьих кишок. Пол глянул и нахмурился. Она перехватила его взгляд.

— Ужасно, да? — сказала она.

— Не знаю. Разве это хуже, чем если хорек вгрызается в горло кролика? Один хорек или много кроликов? Жить либо одному, либо другому.

Полу трудно давалась горечь жизни. И ей было его жаль.

— Пойдем обратно к дому, — сказал он. — Не хочется мне гулять.

Они прошли мимо куста сирени, бронзовые почки листьев на нем еще не раскрылись. Еще стояла квадратная, бурая, будто каменная колонна, уцелевшая часть скирды. И, когда в последний раз брали сено, тут осталась вмятина — подобие ложа.

— Давай минутку посидим здесь, — предложила Мириам.

Пол неохотно сел, оперся спиной о стену затверделого сена. Пред ними амфитеатром возвышались и рдели на закате круглые холмы, малыми пятнышками белели фермы, открывались позлащенные луга, темные и, однако, светящиеся леса, и четкие на расстоянии вставали одна за другой верхушки деревьев. К вечеру облака рассеялись, небо на востоке стало нежное, с чистым румянцем, и земля под ним лежала спокойная и щедрая.

— Ведь, правда, красиво? — взмолилась Мириам.

Но он лишь помрачнел. Уж лучше бы все сейчас было уродливо.

В этот миг примчался большой бультерьер с открытой пастью, подпрыгнул, водрузил передние лапы на плечи Пола и принялся лизать его лицо. Пол со смехом отпрянул. Билл оказался для него огромным облегчением. Он оттолкнул пса, но тот опять на него прыгнул.

— Пшел вон, — сказал Пол, — не то я тебе задам.

Но от пса было не так-то легко отделаться. И Полу пришлось с ним побороться. Он отбрасывал Билла, но тот вне себя от радости только буйно накидывался снова и снова. Так они боролись, человек поневоле смеясь, пес — радостно скаля зубы. Мириам смотрела на них. Что-то было жалкое в этом человеке. Так он хотел любить, быть нежным. Он опрокидывал пса упорно и, по сути, ласково. Билл вскакивал, задыхаясь от счастья, вращая карими глазами, что выделялись на белой морде, и опять неуклюже кидался на Пола. Он обожал Пола. Тот нахмурился.

— Билл, ты мне надоел, — сказал он.

Но пес стоял, упершись в бедро Пола двумя дрожащими от любви тяжелыми лапами, и тыкался в него красным языком. Пол отпрянул.

— Нет, — сказал он, — нет… ты мне надоел.

И вот уже пес весело затрусил прочь в поисках новой забавы. А Пол уныло смотрел на холмы и завидовал их спокойной красоте. Ему хотелось уйти и покататься с Эдгаром на велосипеде. Но не хватало мужества бросить Мириам.

— Отчего ты такой грустный? — смиренно спросила она.

— Никакой не грустный, с чего мне грустить? — ответил он. — Такой, как всегда.

Мириам недоумевала, почему всякий раз, как он бывал несносен, он уверял, будто он такой, как всегда.

— Но в чем дело? — ласково допытывалась она.

— Ни в чем!

— О нет! — пробормотала она.

Пол подобрал палку и стал тыкать в землю.

— Ты бы лучше помолчала, — сказал он.

— Но я хочу знать… — возразила Мириам.

Он сердито засмеялся.

— Вечная история, — сказал он.

— Ты ко мне несправедлив, — пробормотала она.

Острым концом он опять и опять вонзал палку в землю, выбрасывал мелкие комья, словно его лихорадило от злости. Мириам ласково и твердо положила руку на его запястье.

— Не надо! — сказала она. — Брось ее.

Он отбросил палку в кусты смородины и откинулся назад. Теперь он окончательно замкнулся.

— Ну что такое? — мягко молила Мириам.

Пол лежал совсем неподвижно, жили только глаза, полные муки.

— Знаешь, — устало сказал он наконец, — знаешь… нам лучше расстаться.

Именно этого она и страшилась. Все вдруг померкло у нее перед глазами.

— Почему? — прошептала она. — Что случилось?

— Ничего не случилось. Просто мы ясно осознаем, что с нами происходит. Это ни к чему…

Мириам ждала в молчании, печально, терпеливо. Не годится сейчас быть нетерпеливой. Теперь он по крайней мере скажет, что его мучит.

— Мы уговорились с тобой, что будем друзьями, — продолжал он глухим бесцветным голосом. — Сколько раз про это говорили! И все равно… это не ограничивается дружбой и никуда нас не ведет.

Он опять замолчал. Она задумалась. О чем это он? Как с ним устаешь. Тут есть что-то, в чем он не уступит. Но надо набраться терпенья.

— Я способен только на дружбу… другого мне не дано… Это мой недостаток. А у нас перекос в одну сторону… Я терпеть не могу, когда равновесие нарушено. Давай покончим с этим.

Под конец она ощутила в его словах накал бешенства. Она любит его больше, чем он ее, вот о чем он говорит. Быть может, он не в состоянии ее любить. Быть может, в ней нет чего-то, что ему нужно. Это неверие в себя всегда скрывалось в глубочайших тайниках ее души. Слишком глубоко оно таилось, она не осмеливалась ни понять его, ни признать. Быть может, какая-то есть в ней ущербность. Как некий тайный позор, это недоверие к себе всегда заставляло ее держаться в тени. Если так, она обойдется без него. Никогда не позволит себе стремиться к нему. Просто посмотрит, как пойдет дальше.

— Но что случилось? — спросила она.

— Ничего… все дело во мне… просто теперь это выходит наружу. Перед Пасхой мы всегда такие.

Он пресмыкался так неумело, ей стало его жаль. Сама она по крайней мере никогда не барахталась таким жалким образом. В конце концов, больше всего унижен он.

— Чего ты хочешь? — спросила Мириам.

— Ну… я не должен приходить так часто… вот и все. Не годится целиком тобой завладевать, когда я… Понимаешь, какая-то есть ущербность в моем отношении к тебе…

Он говорит ей, что не любит ее, и тем дает ей возможность найти другого. Как он глуп, слеп и постыдно неловок! Что ей другие мужчины! Что ей вообще мужчины! Но он, он! Она любит его душу. Неужели это он в чем-то ущербен? Быть может, и так.

— Но я не понимаю, — хрипло сказала она. — Еще вчера…

Сгущались сумерки, и вечер наполнялся для него разладом и отвращением. А Мириам склонилась под тяжестью страданья.

— Я знаю, — воскликнул он, — никогда ты не поймешь! Никогда не поверишь, что не могу я… физически не могу, все равно как не могу летать, точно жаворонок…

— Чего не можешь? — еле слышно спросила Мириам. Страшно ей стало.

— Любить тебя.

Он отчаянно ненавидел ее в эти минуты, оттого что заставил страдать. Любить ее! Да он же ее любит, она знает. По-настоящему он принадлежит ей. А что не любит физически, плотски, это просто какое-то его извращенье, потому что он знает, она-то его любит. Он глуп как младенец. Он принадлежит ей. Душою он ее желает. Наверно, кто-то его настраивает. Она чувствовала, он подвластен чьему-то чуждому непреклонному влиянию.

— А что говорят у тебя дома? — спросила она.

— Не в этом дело, — ответил Пол.

И она поняла, именно в этом. Она презирала его родных, они такие заурядные люди. Ничему они не знают истинной цены.

В этот вечер они больше почти не разговаривали. В конце концов Пол поехал с Эдгаром кататься на велосипеде.

Теперь он вернулся к матери. В его жизни то были самые прочные узы. Когда он все заново обдумал, Мириам отступила. От нее осталось только какое-то смутное, призрачное ощущение. И никто другой тоже ничего для него не значил. Лишь одно на свете осталось прочным и не истаяло как дым: место, которое занимала его мать. Любой другой мог стать тенью, раствориться в небытии, только не она. Мать — вот точка опоры, стержень и основа его жизни, от нее он не мог оторваться.

И то же самое значил он для матери. Им теперь держалась ее жизнь. Ведь, в сущности, от жизни за гробом миссис Морел ничего не ждала. Она понимала, что-то сделать мы сможем лишь в этом мире, а для нее деяние значило много. Похоже, Пол намерен подтвердить, что она была права; намерен стать человеком, которого ничто не собьет с ног; намерен как-то существенно изменить лик земли. Что бы он ни делал, она чувствовала, всей душой она с ним заодно, можно сказать, готова вручить ему его инструменты. Ей нестерпима была его приверженность Мириам. Уильям умер. Надо бороться, чтобы сохранить для себя Пола.

И он к ней вернулся. И душа его была удовлетворена этим самопожертвованием, ведь он остался верен матери. Мать любит его больше всех, и больше всех любит ее он. И однако, ему этого недостаточно. Его новая, молодая жизнь, такая сильная, властная, требует чего-то еще. И он не находит себе места. Мать, видя это, всем сердцем желала бы, чтобы Мириам способна была взять на себя эту его новую жизнь, а корни оставила ей. Пол боролся с матерью чуть ли не так же, как с Мириам.

Прошла неделя, прежде чем он опять пошел на Ивовую ферму. Мириам жестоко страдала, и страшно ей было вновь с ним увидеться. Неужто ей суждено терпеть этот позор — быть им покинутой? Нет, это у него не всерьез, это временное. Он вернется. У нее ключи от его души. Но пока до чего же измучит он ее упорным противоборством. Не хочет она этого.

Так или иначе, в воскресенье после Пасхи он пришел к чаю. Миссис Ливерс ему обрадовалась. Она чувствовала, что-то его беспокоит, что-то тяготит. Казалось, он ищет у нее успокоения. И она привечала его. Была так добра, что даже держалась с ним уважительно.

Он застал ее в палисаднике среди младших детей.

— Я рада, что ты пришел, — сказала миссис Ливерс, обратив к нему большие милые карие глаза. — День такой солнечный. Я как раз собиралась сходить на луг, впервые в этом году.

Он чувствовал, она будет рада, если он пойдет с ней. Это его успокоило. Они пошли, ведя немудреный разговор, и Пол был кроткий, смиренный. Он готов был заплакать от благодарности, что она так уважительна с ним. Ведь он все время чувствовал себя униженным.

Внизу живой изгороди они увидели гнездо дрозда.

— Яичко показать? — спросил Пол.

— Покажи! — ответила миссис Ливерс. — Это ведь такой верный знак весны и столько в нем надежды.

Он раздвинул колючие ветки, достал яички, протянул их на ладони.

— Они еще совсем горячие… наверно, мы ее спугнули, она сидела на них, — сказал он.

— Ох, бедняжка! — сказала миссис Ливерс.

Мириам не удержалась, коснулась яичек, а заодно и его руки, в которой, казалось ей, им так хорошо, будто в колыбели.

— Правда, какое-то странное тепло! — негромко сказала она, ей хотелось снова стать ближе к Полу.

— Жар крови, — пояснил Пол.

Она смотрела, как он кладет их на место, — прижался к живой изгороди, рука медленно протягивается меж шипами, ладонь осторожно прикрывает яички. Он весь был этим поглощен. Она любила его таким; казалось, он так простодушен и хорошо ему с самим собой. И невозможно к нему пробиться.

После чая она в нерешительности стояла у книжной полки. Пол взял «Tartaren de Tarascon»[16]. Опять они сели на кучу сена у основания скирды. Пол прочел страничку-другую, но безо всякого интереса. Опять прибежал пес, чтоб поиграть, как в прошлый раз. Носом толкнул Пола в грудь. Тот потеребил ему ухо. И тотчас отпихнул.

— Пошел вон, Билл, — сказал он. — Не нужен ты мне.

Билл поплелся прочь, а Мириам со страхом подумала, что же будет дальше. Пол молчал, и это пугало ее. Она страшилась не вспышки гнева, но спокойной решимости.

Он чуть отвернулся, чтобы она не видела его лица, заговорил медленно, с болью.

— Как ты думаешь… если бы я стал приходить пореже… ты бы смогла кого-нибудь полюбить… другого мужчину?

Значит, вот что все еще сидит в нем.

— Но я не знаю никаких других мужчин. Почему ты спрашиваешь? — тихо ответила она, и в этом тихом голосе он должен бы расслышать упрек.

— Потому что говорят, я не имею права так ходить, раз мы не собираемся пожениться, — выпалил он.

Мириам возмутилась — как смеет кто-то подталкивать их к решению. Она всерьез обозлилась однажды на отца, когда тот со смехом сказал Полу, что он-то знает, почему Пол ходит к ним так часто.

— Кто говорит? — спросила она, подумав, не вмешался ли тут кто-нибудь из ее родных. Оказалось, это не они.

— Мама… и другие. Они говорят, так всякий будет считать, что мы обручены, и сам я тоже должен так считать, иначе несправедливо по отношению к тебе. Я пытался разобраться — по-моему, я люблю тебя не так, как мужчине положено любить жену. А по-твоему?

Мириам помрачнела, понурилась. Ну почему ей навязывают эту борьбу, сердито думала она. Оставили бы их в покое.

— Не знаю, — пробормотала она.

— По-твоему, мы любим друг друга настолько, что могли бы пожениться? — без обиняков спросил он. Девушку бросило в дрожь.

— Нет, — честно ответила она. — Я так не думаю… мы слишком молоды.

— Мне казалось, ты, при твоей чрезмерности чувств, пожалуй, могла бы дать мне больше… мне ведь тут с тобой не сравниться. И даже теперь… если, по-твоему, так будет лучше… давай обручимся.

Теперь Мириам готова была заплакать. Но и рассердилась. Вечно он точно дитя малое, и пускай им вертят кому как вздумается.

— Нет, я так не думаю, — твердо сказала она.

Он поразмышлял с минуту.

— Понимаешь, — сказал он, — что до меня… мне кажется, ни один человек никогда не сможет полностью мною завладеть… стать для меня всем на свете… по-моему, это невозможно.

Вот это ей прежде не приходило в голову.

— Да, пожалуй, — промолвила она.

Потом, помолчав, взглянула на него, и темные глаза ее вспыхнули.

— Это все твоя мать, — сказала она. — Я знаю, она меня давно невзлюбила.

— Нет-нет, — поспешно сказал Пол. — На этот раз она, когда говорила, она думала о твоем благе. Она только сказала, если я хочу это продолжать, я должен считать, что мы обручены. — Короткое молчание. — И если я попрошу тебя как-нибудь к нам прийти, ты ведь не откажешься, правда?

Мириам не ответила. Теперь она совсем рассердилась.

— Так как нам быть? — резко спросила она. — Уроки французского мне, видно, надо бросить. У меня как раз пошло дело. Но, наверно, я смогу заниматься и сама.

— Не понимаю, с какой стати нам бросать, — возразил Пол. — Уж конечно, я могу давать тебе уроки.

— Да… и еще воскресные вечера. В церковь я ходить не перестану, для меня это радость, и только там я вижусь с людьми. Но ты вовсе не должен провожать меня домой. Я могу возвращаться одна.

— Ну хорошо, — растерянно отвечал он. — А если я попрошу Эдгара, пускай он ходит с нами, тогда никто ничего не сможет сказать.

Оба умолкли. Что ж, в конце концов, она не так уж многого лишится. Что бы там у него дома ни наговорили, а особой разницы не будет. Только лучше не вмешивались бы они не в свое дело.

— И ты не будешь об этом думать и не станешь из-за этого огорчаться, ладно? — опять заговорил Пол.

— Нет, нет, — не глядя на него, ответила Мириам.

Он замолчал. Нет в нем твердости, думала Мириам. Нет уменья добиваться ясной цели, нет ощущения своей правоты — якоря, который держал бы его.

— Потому что мужчина садится на велосипед… и едет на работу… — продолжал он, — и у него много всяких занятий. А женщина остается со своими мыслями.

— Нет, не стану я беспокоиться, — сказала Мириам. И так она и думала.

Посвежело. Они вернулись в дом.

— Какой Пол бледный! — воскликнула миссис Диверс. — Мириам, напрасно ты ему позволила сидеть на улице. Ты не простыл, Пол?

— Да нет! — засмеялся он.

Но он чувствовал, что выдохся. Внутренний разлад его измучил. Сейчас Мириам его жалела. Но совсем рано, еще и девяти не было, он поднялся уходить.

— Неужели ты уже собрался домой? — встревожилась миссис Ливерс.

— Домой, — ответил он. — Я обещал вернуться пораньше. — Ему стало неловко.

— Но ведь и впрямь рано, — сказала миссис Ливерс.

Мириам сидела в качалке и молчала. Пол помедлил, ожидая, что она встанет и, как обычно, пойдет с ниц в конюшню за велосипедом. Но она не двинулась с места. Пол растерялся.

— Ну… спокойной ночи всем! — запинаясь, произнес он.

Она вместе с остальными пожелала ему спокойной ночи. Но проходя мимо окна, он заглянул в дом. И Мириам увидела его — бледный, брови сдвинуты, как бывало теперь постоянно, глаза потемнели от боли.

Она поднялась и подошла к двери, чтобы помахать ему на прощанье, когда он станет выезжать из ворот. Он медленно ехал под соснами, чувствуя себя трусом и жалким негодяем. Велосипед на спуске с горы кренился то вправо, то влево. Каким было бы облегченьем сломать себе шею.

Два дня спустя он отправил Мириам книгу и короткую записку, он настойчиво просил ее читать, все свое время занять делом.

В эту пору все дружеские чувства, на какие Пол был способен, достались Эдгару. Пол очень любил семью Ливерсов, очень любил ферму; для него то было самое дорогое место на свете. Родной дом и тот не был ему так мил. Только мать. Но с матерью он был бы счастлив где угодно. А вот Ивовую ферму любил страстно. Любил тесную кухоньку, где топали мужские башмаки, где дремал пес, приоткрыв один глаз из опасения, как бы на него не наступили; где по вечерам горела над столом висячая лампа и так было тихо и мирно. Любил он гостиную Мириам, длинную, с низким потолком, с царившим здесь романтическим духом, с цветами, книгами, с фортепьяно красного дерева. Любил сады и постройки с ярко-красными крышами по незасеянным краям полей, что подбирались к лесу, будто в поисках уюта, и невозделанные изрытые пустыри, уходящие в долину и взбирающиеся на холмы по другую ее сторону. Просто побывать на Ивовой — и то было отрадно и весело. Пол любил миссис Ливерс, такую не от мира сего, с ее причудливым скептицизмом; любил мистера Ливерса, такого славного, сердечного, душевно молодого; любил Эдгара, который всегда сиял при его появлении, и других братьев, и детишек, и пса Билла, даже свинью Цирцею и индийского бойцового петуха Типпу. Любил еще и все это, не только Мириам. Не мог он от этого отказаться.

И он по-прежнему часто приходил сюда, но больше проводил время с Эдгаром. А к остальному семейству, в том числе и к отцу, присоединялся по вечерам, когда разыгрывали шарады и играли в разные игры. А потом их всех собирала Мириам, и они по дешевому изданию читали «Макбета», распределив между собой роли. Всем это доставляло огромное удовольствие. Радовались и Мириам и миссис Ливерс, наслаждался мистер Ливерс. Потом, усевшись в кружок у камина, все вместе разучивали по нотам песни. Но теперь Пол очень редко оставался наедине с Мириам. Она ждала. Когда с Эдгаром и Полом она возвращалась домой из церкви или из литературного общества в Бествуде, она знала, что его горячие и отнюдь не общепринятые по нынешним временам высказывания обращены к ней. И однако, она очень завидовала Эдгару, его велосипедным прогулкам с Полом, пятничным вечерам, совместной работе в поле. А ее пятничным вечерам и урокам французского пришел конец. Она почти всегда была одна — гуляла, бродила в раздумье по лесу, читала, занималась, мечтала, ждала. И он часто ей писал.

Однажды воскресным вечером меж ними установилось прежнее согласие. Эдгар остался с миссис Морел, чтобы причаститься, — ему интересно было, как это происходит. И Пол возвращался домой вдвоем с Мириам. Он опять в какой-то мере подпал под ее обаяние. По обыкновению, они обсуждали проповедь. Пол теперь на всех парусах устремился к агностицизму, но к агностицизму столь религиозному, что Мириам не слишком и страдала. В это время им всего ближе была «Vie de Jesus»[17] Ренана.

Мириам была тем пробным камнем, на котором он оттачивал свои убеждения.

Пока он сверял свои идеи с ее душой, ему открылась истина. Она — его пробный камень. Она единственная помогает ему двигаться к постижению истины. Почти бесстрастно она принимала его доводы и толкования. И почему-то именно благодаря ей он исподволь постигал, в чем он ошибается. И что постигал он, постигала и она. Она чувствовала, без нее ему не справиться.

Они пришли к дому, где царила тишина. Пол достал из окна чулана ключ, и они отворили дверь. При этом он все продолжал рассуждать. Он засветил лампу, поправил огонь в камине и принес ей из кладовой лепешки. Мириам тихонько уселась на диван, тарелку поставила на колени. На ней была большая белая шляпа с розовыми цветочками. Дешевая шляпа, но ему нравилась. Лицо под полями было спокойное, задумчивое, с золотистым загаром и румянцем. Уши, как всегда, прятались под короткими кудрями. Она смотрела на Пола.

Ей нравилось, какой он бывал по воскресеньям. Он надевал черный костюм, в котором видней были его гибкие движения. Ощущение чистоты, определенности исходило от него. Он все излагал ей свои мысли. Внезапно он потянулся за Библией. Мириам нравилось, как он потянулся, — резко, предельно точно. Быстро перелистал страницы и стал читать ей главу из Евангелия от Иоанна. Сидел в кресле и читал, сосредоточенно, голосом, исполненным мысли и только мысли, и ей казалось, он, сам того не сознавая, пользуется ею, как мастер, поглощенный работой, — своими инструментами. Ей это было по душе. И раздумчивость голоса означала, что ему что-то открылось, и словно открылось через нее, Мириам. Она сидела, откинувшись на спинку дивана, подальше от него, и однако, с ощущением, будто она и есть тот инструмент, который он крепко держит в руке. Это доставляло ей огромное удовольствие.

Потом он стал запинаться, его охватило смущенье. А когда дошел до стиха «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее», пропустил его, Мириам почувствовала, что ему становится неловко. Не услышав хорошо знакомых слов, она вся сжалась. Он читал дальше, но она уже не слушала. Понурилась от огорчения и стыда. Полгода назад он спокойно прочел бы эти слова. Теперь в его отношениях с ней появилась трещина. Теперь она почувствовала, что-то враждебное встало между ними, чего-то они стыдятся.

Она машинально ела лепешку. Пол опять было принялся за свои доводы, но не смог вновь обрести верный тон. Вскоре пришел Эдгар. Миссис Морел пошла в гости к друзьям. А эти трое отправились на Ивовую ферму.

Мириам печально раздумывала об отчуждении Пола. Чего-то ему недостает. Его невозможно удовлетворить, и он не способен дать ей покой. Теперь у них всегда находится повод для раздоров. Ей захотелось его испытать. Она верила, всего нужней ему в жизни — она. Если бы доказать это и себе и ему, пожалуй, все остальное образуется; тогда можно бы просто довериться будущему.

И вот в мае она пригласила его на Ивовую ферму для встречи с миссис Доус. Что-то есть такое, что нужно ему позарез. Мириам видела, стоило им заговорить о Кларе Доус, и он раздражается, даже злится. Он говорил, она ему не нравится. И, однако, всегда старается разузнать про нее. Что ж, пускай пройдет испытание. У него, конечно же, есть желания высокие и низменные, и уж, наверно, победят желания высокие. Так или иначе, он должен попробовать. Ей не пришло в голову, что ее деление на «высокое» и «низменное» произвольно.

Узнав, что ему предстоит встретиться на Ивовой ферме с Кларой, Пол даже взволновался. Миссис Доус приехала на весь день. Ее тяжелые, темно-русые волосы венчали голову большим узлом. На ней была белая блузка и темно-синяя юбка, и как-то так получалось, что где бы она ни появилась, все вокруг начинало казаться жалким и незначительным. Она входила в кухню, и кухня становилась крохотной и убогой. Прелестная гостиная Мириам выглядела чопорной и скучной. Клара Доус затмила всех Ливерсов. Им было не так-то легко ее терпеть. Однако держалась она вполне дружелюбно, хотя была, по сути, равнодушна и подчас резковата.

Пол приехал во второй половине дня. Рано приехал. Когда он соскочил с велосипеда, Мириам увидела, он нетерпеливо посмотрел на дом. Если гостья не приехала бы, он был бы разочарован. Мириам вышла ему навстречу, пригнув голову от солнца. Из прохладной зеленой тени листьев выглядывали разрумянившиеся настурции. Девушка стояла, темноволосая, довольная, что видит его.

— А Клара не приехала? — спросил он.

— Приехала, — ответила Мириам своим мелодичным голосом. — Она читает.

Пол завел велосипед в конюшню. Он надел красивый галстук, которым слегка гордился, и носки под цвет.

— Она приехала сегодня утром? — спросил он.

— Да, — ответила Мириам, идя рядом с ним. — Ты обещал привезти мне письмо от того человека из фирмы Либерти. Ты не забыл?

— Фу, пропасть, забыл! — воскликнул он. — Но ты не отставай от меня, пока не привезу.

— Я не люблю к тебе приставать.

— Любишь или нет, все равно приставай. А с ней теперь приятнее? — продолжал Пол.

— Ты же знаешь, мне с ней всегда приятно.

Пол промолчал. Очевидно, из-за гостьи ему и не терпелось приехать нынче пораньше. И Мириам стало больно. Они вместе шли к дому. Пол отцепил от брюк защипки, но, несмотря на галстук и носки, смахнуть пыль с башмаков поленился.

Клара сидела в прохладной гостиной и читала. Он увидел сзади ее белую шею и поднятые с нее красивые волосы. Она встала, поглядела на него безо всякого интереса. Здороваясь, так протянула руку, будто удерживала его на расстоянии, и заодно что-то ему бросила. Он заметил, как под блузкой обозначилась ее грудь и как красиво изогнулось под тонким муслином плечо.

— Вы выбрали прекрасный день, — сказал он.

— Посчастливилось, — сказала она.

— Да, — согласился он. — Я рад.

Она села, не поблагодарив его за любезность.

— Что вы делали все утро? — спросил он Мириам.

— Видишь ли, — сказала Мириам, хрипло кашлянув. — Клара приехала с отцом… ну и… она тут не так давно.

Клара сидела, облокотясь на стол, держалась отчужденно. Пол заметил, что руки у нее большие, но ухоженные. И кожа на руках, матово-белая, с тоненькими золотистыми волосками, казалась грубоватой. Клару не смущало, что он разглядывает ее руки. Она намеревалась презирать его. Тяжелая рука ее небрежно лежала на столе. Губы она сжала, словно от обиды, и чуть отвернулась.

— Вчера вечером вы были на собрании у Маргарет Бонфорд, — сказал он ей.

Этот обходительный Пол был незнаком Мириам. Клара глянула на него.

— Да, — сказала она.

— А ты откуда знаешь? — спросила Мириам.

— Я зашел туда на минутку перед приходом поезда, — ответил он.

Клара опять пренебрежительно отвернулась.

— По-моему, она очень милое существо, — сказал Пол.

— Маргарет Бонфорд! — воскликнула Клара. — Она куда умней большинства мужчин.

— Я вовсе не говорил, что она не умна, — возразил Пол. — При всем при том она милая.

— И это, разумеется, всего важней, — с презрением бросила Клара.

Он почесал голову несколько озадаченно и досадливо.

— По-моему, это важней, чем ее ум, — сказал он, — он ведь не дарует ей царствие небесное.

— Не о царствии небесном она печется, но о справедливой доле на земле, — возразила Клара. Да таким тоном, будто Пол в ответе за то, что мисс Бонфорд как-то ущемляют.

— Что ж, мне казалось, она женщина сердечная и очень милая, — сказал он, — только уж очень хрупкая. Пусть бы она жила в уюте и покое…

— И штопала мужнины носки, — съязвила Клара.

— Уверен, она не отказалась бы заштопать даже и мои носки, — сказал Пол. — И уверен, заштопала бы хорошо. Так же как я не отказался бы почистить ее башмаки, если б только она захотела.

Но Клара не стала отвечать на его задиристое замечание. Он немного поговорил с Мириам. Клара держалась отчужденно.

— Ну, я, пожалуй, пойду повидаюсь с Эдгаром. Он где-нибудь здесь?

— По-моему, он пошел за углем, — сказала Мириам. — И должен был сразу вернуться.

— Тогда пойду ему навстречу, — сказал Пол.

Мириам не осмелилась задерживать его в их обществе. Он поднялся и вышел.

На верхней дороге, где распустился утесник, он увидел Эдгара, тот лениво шагал рядом с кобылой, которая, кивая головой с белой звездочкой на лбу, тащила громыхающий груз угля. При виде друга молодой фермер просиял. Эдгар был хорош собой, с темными горячими глазами. Одетый в какое-то довольно потрепанное старье, выступал с достоинством.

— Привет! — сказал он, увидав Пола с непокрытой головой. — Куда путь держишь?

— Тебя встречаю. Не выношу эту «Никогда».

Эдгар весело засмеялся, блеснули зубы.

— Что еще за «Никогда»? — спросил он.

— Некая дама… миссис Доус… ей бы впору называться миссис Ворон, который каркает «Никогда».

Эдгар залился смехом.

— Разве она тебе не нравится? — спросил он.

— Не больно нравится, — ответил Пол. — А тебе что, нравится?

— Нет! — в голосе прозвучала глубокая убежденность. — Нет! — Эдгар поджал губы. — Не сказал бы, что она очень уж в моем вкусе. — Он чуть задумался. Потом спросил: — Но почему ты зовешь ее «Никогда»?

— Понимаешь, — сказал Пол, — если она смотрит на мужчину, она надменно говорит «никогда», и если смотрит на себя в зеркало, высокомерно говорит «никогда», и если оглядывается назад, с отвращением говорит то же самое, и если заглядывает вперед, равнодушно говорит то же.

Эдгар поразмыслил над его словами, мало что из них извлек и сказал со смехом:

— По-твоему, она ненавидит мужчин?

— Это она так думает, — ответил Пол.

— А ты не думаешь?

— Нет, — ответил Пол.

— Значит, она была с тобой мила?

— Ты можешь представить, чтоб она была хоть с кем-нибудь мила? — ответил Пол.

Эдгар засмеялся. Вдвоем они сгрузили уголь во дворе. Пол был довольно неловок, — он знал, Клара может увидеть его из окна. Но она не смотрела.

По субботам в конце дня обихаживали и чистили лошадей. Пол и Эдгар работали вместе, чихая от пыли, что шла от шкур Джимми и Цветка.

— Какой-нибудь новой песне меня не научишь? — спросил Эдгар.

Он работал безостановочно. Когда наклонялся, виден был подрумяненный солнцем загривок, толстые пальцы крепко держали щетку. Пол опять и опять поглядывал на него.

— «Мэри Моррисон»? — предложил Пол.

Эдгар согласился. Он обладал приятным тенором и любил разучивать песни, которым его мог научить друг, а потом пел во время разъездов. У Пола был плохонький баритон, зато хороший слух. Однако пел он тихонько, боялся, Клара услышит. Эдгар ясным тенором повторял каждую строчку. Время от времени они оба принимались чихать, и сперва один, потом другой бранили свою лошадь.

Мириам мужчины раздражали. Так немного им надо, чтобы развлечься, даже Полу. Ей казалось, с ним совсем не вяжется, что какой-нибудь пустяк может всецело его поглотить.

Когда они кончили, настало время пить чай.

— Что это за песня? — спросила Мириам.

Эдгар сказал ей. Разговор перешел на пение.

— У нас бывает так весело, — сказала Кларе Мириам. Миссис Доус неторопливо и с достоинством поглощала пищу. При мужчинах она делалась надменной.

— Ты любишь слушать, когда поют? — спросила ее Мириам.

— Только если поют хорошо, — сказала она.

Пол, разумеется, покраснел.

— То есть если голос первоклассный и отшлифованный? — спросил он.

— По-моему, нечего думать о пении, если голос не отшлифован, — сказала она.

— С таким же успехом можно сказать — пока человек не отшлифовал свой голос, он не вправе разговаривать, — возразил Пол. — Люди ведь обычно поют для собственного удовольствия.

— А другим людям это, возможно, не нравится.

— Тогда пускай эти другие люди обзаведутся пробками для ушей, — возразил Пол.

Мальчики рассмеялись. И стало тихо. Пол густо покраснел и ел в молчании.

После чая, когда все мужчины, кроме Пола, ушли, миссис Ливерс сказала Кларе:

— И вы теперь счастливее?

— Несравненно.

— И удовлетворены?

— Да, потому что свободна и ни от кого не завишу.

— И ни по чему не тоскуете? — мягко спросила миссис Ливерс.

— Со всем этим я распрощалась.

От этого разговора Полу стало сильно не по себе. Он поднялся.

— Потом оказывается, что вечно спотыкаешься как раз о то, с чем распрощался, — сказал он. И пошел к коровникам. Каким же остроумным он себя чувствовал, и его мужская гордость торжествовала. Он шел по выложенной кирпичом дорожке и насвистывал.

Немного погодя к нему пришла Мириам; спросила, пойдет ли он на прогулку с ней и с Кларой. Они отправились к стреллейской мельнице. Шли вдоль ручья со стороны Ивовой фермы и, глядя через просеку на краю леса, где под щедрыми лучами солнца пламенела розовая смолевка, за стволами деревьев и тонкими ветвями орешника увидели — человек ведет через канавы рослого гнедого жеребца. Казалось, огромный рыжий конь медленно движется в романтическом танце средь зеленого марева орешника все дальше в тень, будто в далеком прошлом, среди вянущих колокольчиков, что могли бы расцвести для Дейрдре или Изулт[18].

Все трое стояли зачарованные.

— Быть бы рыцарем, — сказал Пол, — и раскинуть бы здесь шатер. Вот бы красота.

— И заточить нас в нем? — подхватила Клара.

— Да, — ответил он, — и чтоб вы пели со своими служанками, склонясь над вышиванием. А я нес бы ваше знамя — бело-зеленое с лиловым. И на моем щите рядом с женщиной-воительницей были бы вытеснены буквы ОПЖС[19].

— Вы, конечно, сражались бы за женщину куда охотней, чем дали бы ей самой сражаться за себя, — сказала Клара.

— Несомненно. Когда она сама за себя сражается, она точно собака перед зеркалом — ее приводит в ярость собственная тень.

— А зеркало — это вы? — презрительно усмехнулась Клара.

— Или тень, — ответил он.

— Боюсь, вы чересчур умны, — сказала она.

— Что ж, а вам я предоставлю быть добродетельной, — со смехом возразил он. — Будьте добродетельной кроткой девой, а уж мне позвольте быть умным.

Но Клара устала от его легкомыслия. Глядя на нее, Пол вдруг заметил, что, когда она вскидывает голову, лицо у нее становится не презрительное, а несчастное. Сердце его исполнилось нежности ко всем. Он повернулся и мягко заговорил с Мириам, на которую до тех пор не обращал внимания.

На краю леса они повстречали Лимба; худощавый, загорелый сорокалетний человек этот арендовал стреллейскую мельницу и превратил ее в животноводческую ферму. Он небрежно, словно бы устало держал недоуздок могучего жеребца. Все трое остановились, давая ему перейти по камням первый ручей. Пол с восхищением смотрел, как пружинисто ступает громадный конь, олицетворение неисчерпаемой мощи. Лимб остановился перед ними.

— Скажите отцу, мисс Ливерс, три дня назад его телята сломали нижний забор и разбежались, — сказал он странным тонким голосом.

— Который забор? — робко спросила Мириам.

Огромный конь тяжело дышал, рыжие бока ходили ходуном, голова опущена, из-под холки подозрительно смотрят великолепные глазищи.

— Пройдемте немного, — ответил Лимб, — и я вам покажу.

Фермер со своим жеребцом пошли впереди. Жеребец отскакивал вбок, так что тряслись белые «щетки» над копытами, и вид у него был испуганный, как когда переходил ручей.

— Брось дурачиться, — любовно сказал коню хозяин.

Небольшими прыжками жеребец поднялся на берег, потом, разбрызгивая воду, картинно перешел второй ручей. Клара шла с какой-то мрачной беззаботностью и глядела на него то ли завороженно, то ли презрительно. Лимб остановился и показал на забор под ивами.

— Вон видите, где они прорвались, — сказал он. — Мой работник три раза загонял их назад.

— Вижу, — покраснев, ответила Мириам, словно это она виновата.

— Заглянете к нам? — спросил фермер.

— Нет, спасибо, мы лучше пройдем к запруде.

— Ну, как хотите, — сказал Лимб.

Конь негромко заржал, радуясь, что дом уже так близко.

— Он рад, что вернулся, — сказала Клара, с интересом наблюдая за ним.

Они вошли в калитку и увидели: навстречу от большого дома идет невысокая темноволосая взволнованная женщина лет тридцати пяти. Волосы ее тронуты сединой, темные глаза горят. Она шла, заложив руки за спину. Брат прошел вперед. Увидев ее, громадный гнедой жеребец опять заржал. Она порывисто подошла к нему.

— Вернулся, мой мальчик! — с нежностью сказала она коню, а не брату. Конь подался к ней, наклонил голову. Она осторожно сунула ему в пасть сморщенное желтое яблочко, которое до той минуты прятала за спиной, потом поцеловала его подле глаз. Конь ответил глубоким, довольным вздохом. Она обняла огромную голову, прижала к груди.

— До чего хорош! — сказала ей Мириам.

Мисс Лимб подняла темные глаза. Взгляд ее устремился на Пола.

— А, мисс Ливерс, добрый вечер, — сказала она. — Вы нас тысячу лет не навещали.

Мириам представила своих друзей.

— Ваш конь славный малый! — сказала Клара.

— Еще бы! — она опять его поцеловала. — Преданный не хуже человека!

— Наверно, преданней большинства мужчин, — сказала Клара.

— Он славный! — воскликнула мисс Лимб, снова обняв коня.

Очарованная гнедым великаном, Клара принялась гладить его по шее.

— Он такой добрый, — сказала мисс Лимб. — Большие — они всегда такие, правда?

— Он красавец! — ответила Клара.

Ей хотелось посмотреть коню в глаза. Хотелось, чтоб он посмотрел на нее.

— Жаль, он не умеет говорить, — сказала она.

— Но он умеет… почти, — возразила мисс Лимб.

И ее брат пошел с лошадью дальше.

— Зайдете к нам? Пожалуйста, зайдите, мистер… Я не уловила вашего имени.

— Морел, — сказала Мириам. — Нет, мы не зайдем, но мы хотели бы пройти к пруду.

— Ну, да… да, конечно. Вы рыболов, мистер Морел?

— Нет, — ответил Пол.

— Потому что если вы это любите, приходите в любое время, — сказала мисс Лимб. — От субботы до субботы мы почти никого не видим. Я была бы только благодарна.

— А какая рыба тут у вас водится? — спросил Пол.

Они прошли через сад, потом по перемычке и поднялись на крутой берег пруда, укрытого тенью вместе с двумя поросшими лесом островками. Пол шел с мисс Лимб.

— Я бы не прочь тут поплавать, — сказал он.

— Пожалуйста, — сказала она. — Приходите, когда вам угодно. Брат будет очень рад с вами побеседовать. Он такой молчаливый, ведь здесь совсем не с кем поговорить. Пожалуйста, приходите и плавайте.

Подошла Клара.

— Тут глубоко, — сказала она, — и вода такая чистая.

— Да, — сказала мисс Лимб.

— Вы плаваете? — спросил Пол. — Мисс Лимб только что сказала, мы могли бы приходить, когда захотим.

— Но здесь, конечно, есть работники, — сказала мисс Лимб.

Они поговорили еще немного, потом стали подниматься на невозделанный холм, оставив одинокую, с измученными глазами женщину на берегу.

Склон холма был сплошь залит солнцем. Невозделанный, кочковатый, он был отдан во владение кроликам. Все трое шли молча.

Потом Пол сказал:

— При ней как-то не по себе становится.

— Ты это о мисс Лимб? — спросила Мириам. — Мне тоже.

— Что с ней такое? Она что, помешалась на одиночестве?

— Да, — сказала Мириам. — Такая жизнь не для нее. По-моему, жестоко похоронить ее здесь. Конечно, мне надо бы заходить к ней чаще. Но с ней неуютно.

— Мне жаль ее… да, конечно, но притом она наводит на меня тоску, — сказал Пол.

— По-моему, ей нужен мужчина, — вдруг выпалила Клара.

Мириам и Пол помолчали. Потом он сказал:

— Но это она из-за одиночества помешалась.

Клара не ответила, большими шагами она поднималась в гору. Шла, опустив голову, легко расталкивая ногами мертвые стебли чертополоха, ступала по заросшим травой кочкам, свесив руки. Пол глядел на это красивое тело, и ему казалось, она не гуляет, но пробивается вверх по холму вслепую. Горячая волна захлестнула его. Его одолевало любопытство. Быть может, жизнь обошлась с Кларой жестоко… Он забыл про Мириам, которая шла рядом с ним и что-то ему говорила. Он не ответил, и она взглянула на него. Глаза его были устремлены вперед, на Клару.

— Ты все еще находишь, что она неприятная? — спросила Мириам.

Вопрос прозвучал неожиданно. Он совпадал с его мыслями.

— Что-то в ней неладно, — сказал он.

— Да, — согласилась Мириам.

На вершине холма оказалось невозделанное поле, с двух сторон укрытое лесом, а с двух других живой изгородью, высокой, но неплотной, из боярышника и кустов бузины. Между разросшимися кустами зияли просветы, через которые вполне мог бы пройти скот, будь он здесь. Трава была ровная, как бархат, вся истоптанная кроликами и разрыхленная у кроличьих норок. Поле было кочковатое, заросло высоким, крупным первоцветом, который никогда не косили. Скопления крепких цветов высились повсюду над грубыми пучками старой, высохшей травы. Это походило на рейд, где теснились высокие сказочные корабли.

Мириам восторженно ахнула и глянула на Пола, темные глаза ее стали огромными.

Пол улыбнулся. Они вместе радовались, глядя на поле цветов. Клара поодаль безутешно смотрела на первоцветы. Пол и Мириам стояли рядом, разговаривали вполголоса. Он опустился на одно колено, быстро рвал самые лучшие цветы, беспокойно передвигаясь от одной группы к другой, и все время тихонько разговаривал. Мириам срывала цветы любовно, неспешно наклоняясь над каждым. Ей всегда казалось, что Пол все делает слишком быстро, будто не для удовольствия, а для изучения. Однако в его букетах было больше естественной прелести, чем в тех, что собирала она. Он любил цветы, но так, словно он им хозяин и имеет на них право. Она же относилась к ним с большим почтением — было в них что-то, чем сама она не обладала.

Цветы были необыкновенно свежие и нежные. Ему хотелось ими упиться. Срывая их, он съедал желтые трубочки. Клара все безутешно бродила по полю. Подойдя к ней, Пол сказал:

— Почему вам не нарвать цветов?

— Это не по мне. Они милее, когда растут.

— Но вам хотелось бы немного цветов?

— Они не хотят, чтоб их трогали.

— Не думаю.

— Не нужны мне трупы цветов, — сказала она.

— Это нелепая, искусственная точка зрения, — сказал он. — В воде они умирают ничуть не быстрее, чем на корню. И к тому же, в вазе они так славно выглядят, так весело. А трупом называют то, что выглядит как труп.

— Все равно, труп это или нет? — не соглашалась Клара.

— По мне, это не труп. Мертвый цветок вовсе не труп цветка.

Теперь Клара махнула на него рукой.

— А даже если и так… какое вы имеете право их срывать? — спросила она.

— Они мне нравятся, и я хочу взять их домой… здесь их сколько угодно.

— И этого достаточно?

— Да. А почему нет? Они наверняка будут чудесно пахнуть в вашей комнате в Ноттингеме.

— И я бы имела удовольствие смотреть, как они умирают.

— Но… ну и умрут, что такого.

На том он ее оставил и пошел, наклоняясь над переплетенными цветами, которые густо усеяли поле, точно бледные, светящиеся сгустки пены. Подошла Мириам. Клара стояла на коленях и вдыхала аромат первоцвета.

— По-моему, если относиться к ним почтительно, им не причиняешь никакого вреда. Важно, с каким чувством их рвешь.

— Да, — согласился Пол. — А впрочем, их берешь, потому что хочется, и все тут. — Он протянул свой букет.

Мириам молчала. Пол сорвал еще несколько цветков.

— Посмотрите вот на эти! — продолжал он. — Сильные, крепкие, как маленькие деревца и как толстоногие мальчишки.

Кларина шляпа лежала неподалеку на траве. Сама она все стояла на коленях и, нагнувшись, нюхала цветы. Пол увидел ее шею, и внезапная острая боль пронзила его, такая красота, и, однако, сейчас ничуть не горделива. Груди под блузкой слегка покачиваются. Изгиб спины сильный и так прекрасен; корсета она не носит. Вдруг, неожиданно для себя, он рассыпал по ее волосам, по шее горсть первоцвета, приговаривая:

Прохладные цветы упали Кларе на шею. Она почти жалобно вскинула на него испуганные серые глаза, не понимая, что это он делает. Цветы упали ей на лицо, и она закрыла глаза.

Стоя над нею, Пол вдруг смутился.

— Я думал, вам требуется заупокойная служба, — сказал он, чувствуя себя очень неловко.

Клара странно как-то засмеялась и поднялась, снимая с волос цветы. Взяла шляпу, надела и приколола булавкой. Один цветок, запутавшись, так и остался у нее в волосах. Пол увидел, но говорить ей не стал. Он подобрал цветы, которыми ее осыпал.

У опушки леса на поле выплеснулись колокольчики и стояли там, будто вода в половодье. Но они уже отцветали. Клара направилась к ним. Пол побрел следом. Колокольчики он любил.

— Поглядите, как они вышли из лесу! — сказал он.

И она обернулась в жарком порыве благодарности.

— Да, — с улыбкой сказала она.

Кровь так и забурлила в его жилах.

— Я подумал, вот в лесных чащах жили дикари, — какой ужас, должно быть, охватывал их, когда они оказывались лицом к лицу с широким простором.

— Вы думаете?

— Интересно, какому из древних племен было страшней, — тому, которое вырывалось из лесной тьмы на залитую светом ширь, или тому, которое из светлых просторов прокрадывалось в лесные дебри.

— Мне кажется, второму, — ответила Клара.

— Да, вы и впрямь чувствуете, как те, кто живет на просторе и с трудом заставляет себя пробиться во тьму, верно?

— Откуда мне знать, — недоверчиво ответила она.

На этом разговор оборвался.

Вечерело. Долина уже утопала в сумраке. Только напротив Крослейской фермы задержалось пятнышко света. Свет плыл по вершинам холмов. Медленно подошла Мириам, она уткнулась лицом в охапку цветов и шла по щиколотку в пенистой россыпи первоцвета. За нею смутными тенями проступали очертания деревьев.

— Пойдемте? — спросила она.

И все трое повернули назад. Шли молча. Спускаясь по тропе, они как раз напротив видели свет в доме, а на гребне горы, там, где сливался с небом поселок углекопов, — тонкий темный контур с неяркими огоньками.

— Славно погуляли, правда? — спросил Пол.

Мириам негромко согласилась, Клара молчала.

— А вы не согласны? — настаивал он.

Но она шла с высоко поднятой головой и опять не ответила. По тому, как она шла, — будто ей ни до чего нет дела, — Пол видел — худо у нее на душе.

В эти дни Пол повез мать в Линкольн. Она как всегда была оживлена и полна радостного волнения, но, сидя в вагоне напротив нее, Пол подумал, вид у нее болезненный. Ему вдруг почудилось, что она от него ускользает. И ему захотелось удержать ее, привязать к себе, чуть ли не приковать. Как будто надо схватить ее за руку и не отпускать.

До города было уже недалеко, и оба приникли к окну, стараясь увидеть собор.

— Мама, вот он! — крикнул Пол.

Перед глазами возник возвышающийся на равнине собор.

— Ах! — воскликнула миссис Морел. — Так вот он!

Пол смотрел на мать. Ее голубые глаза с тихой пристальностью разглядывали собор. Казалось, она опять ускользнула от него. Что-то передалось ей от вечного покоя этого вознесенного ввысь собора — голубого, величавого на фоне неба, — какая-то обреченность. Что есть, то есть. И всей своей молодой сильной волей он не мог это изменить. Вот перед ним лицо матери, кожа еще свежая, розовая, нежная, но в уголках глаз морщинки, веки чуть приспущены, в складке плотно сомкнутых губ непреходящее разочарование; и печать той же вечности лежит на ней, словно наконец-то она постигла свою участь. Сын восставал против этого всеми силами души.

— Мама, посмотри, как возвышается он над городом! Подумай, там, у его подножья, улицы, множество улиц! Собор кажется больше самого города.

— Да, правда! — воскликнула мать, вновь оживляясь. Но Пол уже видел ее в минуты, когда она сидела, вперив в собор неподвижный взгляд, и глаза и лицо ее застыли, отражая неумолимость жизни. И чувствовал, эти морщинки в уголках глаз и стиснутые губы доводят его до безумия.

Они зашли перекусить, и миссис Морел это показалось неслыханным расточительством.

— Не воображай, будто я получаю удовольствие, — говорила она, пока ела телячью отбивную котлету. — Не получаю я удовольствия, можешь поверить, не получаю. Подумай только о своих выброшенных на ветер деньгах!

— Никогда не жалей моих денег, — сказал он. — Ты забыла, я молодой человек и сейчас вывожу на прогулку свою девушку.

И он купил ей синие фиалки.

— Немедленно прекратите, сэр! — распорядилась она. — Что мне с ними делать?

— Ничего не надо делать. Постой спокойно!

И прямо посреди Главной улицы он приколол ей букетик к пальто.

— Такой старухе, как я! — сказала она, нюхая фиалки.

— Понимаешь, — сказал он, — мне хочется, чтоб люди думали, будто мы с тобой страшно светские господа. Так что задери нос.

— Сейчас стукну тебя по голове, — засмеялась миссис Морел.

— Напусти на себя важность! — скомандовал он. — Распуши хвост.

Целый час ушел у него, чтоб провести мать по улице. Она постояла над окном древней стекловаренной печи, постояла перед каменной аркой, всюду она останавливалась и ахала.

Какой-то мужчина подошел к ней, снял шляпу и поклонился.

— Позвольте, я покажу вам город, сударыня.

— Нет, благодарю вас, — ответила она. — Я с сыном.

И Пол рассердился, надо было ей отвечать более величественно.

— Отстань ты от меня! Ха! А вот остатки дома рудокопа и древней печи для плавки олова. Помнишь ту лекцию, Пол?..

Но на соборный холм она поднялась с огромным трудом. Пол этого не заметил. Только вдруг оказалось, она не в силах произнести ни слова. Он завел ее в маленькую кофейню, и там она отдохнула.

— Это пустяки, — сказала она. — Просто сердце уже не молодое, чего ж от него ждать.

Сын не ответил, лишь посмотрел на нее. И душу его словно стиснули раскаленные клещи. Хотелось заплакать, хотелось яростно крушить все, что попадет под руку. Снова они пустились в путь, шли медленно, потихоньку. И каждый шаг, казалось, тяжестью ложился ему на грудь. Сердце его готово было разорваться. Наконец они дошли до вершины. Мать стояла, очарованно глядя на ворота замка, на фасад собора. Она вся погрузилась в созерцание.

— Это еще гораздо лучше, чем мне представлялось! — воскликнула она.

Но Полу все это было ненавистно. Он ходил за нею повсюду, и тоскливые мысли его одолевали. Они посидели в соборе. На хорах послушали небольшую службу. Мать робела.

— Собор ведь открыт для всех? — спросила она.

— Да, — ответил Пол. — Неужели, по-твоему, у них хватит нахальства нас выставить?

— Уж непременно выставили бы, если б услышали, как ты выражаешься, — возмутилась миссис Морел.

Во время службы лицо ее опять засияло радостью и покоем. А ему по-прежнему хотелось бушевать, и крушить все подряд, и плакать.

После службы, когда, перегнувшись через ограду, они смотрели на город внизу, Пол вдруг выпалил:

— Ну почему у человека не может быть молодой матери? Зачем ей быть старой?

— С этим она, знаешь ли, ничего не может поделать, — засмеялась мать.

— И почему я не старший сын? Послушай… говорят, у младших есть преимущество… но пойми, ведь это у старших мать молодая. Твоим старшим сыном должен был быть я.

— От меня-то это не зависело, — запротестовала миссис Морел. — Согласись, ты тут виноват не меньше меня.

Он весь побелел, глаза стали бешеные.

— Зачем ты старая? — сказал он вне себя от собственного бессилия. — Почему ты не можешь ходить? Почему не можешь всюду со мной бывать?

— Прежде я могла бы взбежать на этот холм получше тебя, — ответила она.

— А мне-то от этого что? — крикнул Пол, ударив кулаком по ограде. Потом сник, сказал печально: — Очень дурно с твоей стороны, что ты больна. Малышка, это…

— Больна! — воскликнула мать. — Просто я уже не молода, и ты должен с этим мириться, вот и все.

Они притихли. Но обоим стало безмерно тяжело. За чаем они опять повеселели. Когда они сидели на набережной Брейфорда, глядя на лодки, Пол рассказало встрече с Кларой. Мать засыпала его вопросами.

— С кем же она живет?

— Со своей матерью, на Блюбелл-хилл.

— И им есть на что жить?

— Не думаю. По-моему, они плетут кружева.

— И в чем ее очарованье, мой мальчик?

— Мне не кажется, что она очаровательна, мама. Но она милая. И знаешь, мне кажется, она искренняя… и никакой таинственности, никакой.

— Но она много старше тебя.

— Ей тридцать, а мне двадцать третий год.

— Ты не сказал, чем она тебя привлекает.

— Потому что я и сам не знаю… какая-то она непокорная… бунтующая, что ли.

Миссис Морел задумалась. Она рада была бы, если бы сын влюбился в какую-нибудь женщину, которая… которая… она сама не знала, в какую. Но он так был тревожен, впадал вдруг в такую ярость, а потом опять его охватывало уныние. Ей хотелось, чтоб он познакомился с какой-нибудь милой женщиной… Не знала она, чего же ей хочется, и не стала разбираться. Во всяком случае, мысль о Кларе не вызывала у нее враждебности.

Энни тоже собралась замуж. Леонард уехал работать в Бирмингем. Однажды, когда он приехал на субботу и воскресенье, миссис Морел ему сказала:

— Ты неважно выглядишь, дружок.

— Не знаю я, — сказал он. — Да я неплохо себя чувствую, ма, ничего такого.

Он по-мальчишески уже называл ее «ма».

— А комнату ты снимаешь хорошую, это правда? — спросила она.

— Да… да. Чудно только, что самому надо наливать себе чай… и некому ворчать, если перельешь, а потом прихлебываешь из блюдца. Вроде уж и вкуса не чувствуешь.

Миссис Морел рассмеялась.

— Значит, ты от этого устал? — сказала она.

— Сам не знаю я. Жениться я хочу, — выпалил он, сплетая и расплетая пальцы и потупясь. Стало тихо.

— Но ведь ты говорил, ты подождешь еще годок, — воскликнула миссис Морел.

— Ну, говорил, — упрямо ответил он.

Опять миссис Морел задумалась.

— И знаешь, — сказала она, — похоже, Энни транжира. Она скопила всего одиннадцать фунтов. И тебе, дружок, как я понимаю, тоже не много удалось отложить.

Он покраснел до ушей.

— У меня тридцать четыре соверена, — сказал он.

— Ненадолго этого хватит, — возразила миссис Морел.

Он ничего не ответил, только все сплетал и расплетал пальцы.

— И ты ведь знаешь, — сказала она, — у меня нет ничего…

— Мне не надо, ма! — вскричал он с упреком, с болью, густо покраснев.

— Конечно, дружок, я знаю. Я была бы очень рада, будь у меня деньги. Теперь вычти из своих пять фунтов на свадьбу и прочее… остается двадцать девять фунтов. На этом далеко не уедешь.

Он все сплетал и расплетал пальцы, беспомощный, упрямый, не поднимая глаз.

— Но ты всерьез хочешь жениться? — спросила она. — Ты чувствуешь, что тебе это необходимо?

Он посмотрел голубыми глазами ей прямо в глаза.

— Да, — ответил он.

— Тогда мы должны всеми силами тебе помочь, дружок, — сказала она.

Когда он снова поднял голову, в глазах его стояли слезы.

— Не хочу я, чтоб Энни трудно пришлось, — с усилием произнес он.

— Дружок мой, — сказала миссис Морел, — ты человек надежный… у тебя приличная работа. Если б я почувствовала, что и впрямь нужна мужчине, я бы вышла за него, будь у него только жалованье за последнюю неделю и больше ни гроша. Ей, наверно, покажется нелегко начинать жизнь так скромно. Уж такие они, молоденькие девушки. Они думают, им приготовлен прекрасный дом, только того и ждут. А вот я получила дорогую мебель. Но это еще мало что значит.

Итак, свадьбу сыграли чуть не мигом. Приехал домой Артур, в военной форме он был великолепен. Энни выглядела очень мило в своем серебристо-голубом платье, такое можно будет потом надевать по воскресеньям. Морел назвал ее дурой за то, что она выходит замуж, и с зятем держался холодно. Миссис Морел украсила белым свою шляпку, и блузку отделала белым, и оба сына поддразнивали ее, что она так вырядилась. Леонард был весел и нежен и чувствовал себя преглупо. Пол никак не мог понять, чего ради Энни вздумала выходить замуж. Он очень любил сестру, и она отвечала ему тем же. Все-таки он надеялся, не без грусти, что ее замужество будет удачным. Артур был настоящий красавец в желто-алой форме и понимал это, но втайне стыдился ее. Энни на кухне все глаза выплакала, оттого что расстается с матерью. Миссис Морел всплакнула, потом похлопала ее по спине и сказала:

— Да не плачь, детка, он будет хорошим мужем.

Морел топнул ногой и сказал, дура она, что выходит замуж. Леонард был бледный, взвинченный. Миссис Морел сказала ему:

— Я доверяю ее тебе, дружок, ты теперь будешь за нее в ответе.

— Можете на меня положиться, — сказал он, едва живой от тяжелого испытания. И на этом все кончилось. Когда Морел и Артур легли спать. Пол, как бывало часто, задержался внизу — сидел и разговаривал с матерью.

— Ты не огорчена, что она вышла замуж, нет? — спросил он.

— Я не огорчена, что она вышла замуж… но… но как-то странно, что ей пришлось со мной расстаться. Мне даже тяжело, что она предпочла оставить меня и уйти с Леонардом. Так уж устроены матери… я понимаю, это глупо.

— И ты будешь из-за нее страдать?

— Я вспоминаю день собственной свадьбы и только хочу надеяться, что у нее жизнь сложится по-другому, — ответила мать.

— Но ты можешь ему довериться, по-твоему, он будет ей хорошим мужем?

— Да, да. Говорят, он ей не пара. А я так скажу: если мужчина достойный человек, как Леонард, и девушка его любит… тогда… все будет в порядке. Он ничуть не хуже Энни.

— Значит, ты не против?

— Я бы нипочем не позволила своей дочери выйти замуж, если бы не чувствовала всем сердцем, что ее нареченный — человек стоящий. Но все равно, она ушла — и осталась брешь.

Обоим сейчас было грустно, обоим хотелось, чтобы Энни опять была с ними. В новой черной шелковой блузке с белой отделкой мать казалась Полу сиротливой.

— Я, во всяком случае, никогда не женюсь, ма, — сказал он.

— О, все так говорят, мой мальчик. Ты еще не встретил свою суженую. Вот погоди годок-другой.

— Не женюсь я, мама. Я буду жить с тобой, и у нас будет прислуга.

— А, мой мальчик, говорить легко. Вот посмотрим, когда придет время.

— Какое такое время? Мне почти двадцать три.

— Да, ты не из тех, кто женится рано. Но года через три…

— Я все равно буду с тобой.

— Посмотрим, мой мальчик, посмотрим.

— Но ведь ты не хочешь, чтоб я женился?

— Не хотела бы я думать, что в твоей жизни не будет никого, кто бы тебя полюбил и… нет, не хотела бы.

— И, по-твоему, я должен жениться?

— Рано или поздно это суждено каждому мужчине.

— Но ты бы предпочла, чтобы это было позже.

— Мне будет тяжко… очень тяжко. Знаешь, как говорится:

— И, по-твоему, я позволю жене отнять меня у тебя?

— Ты ведь не можешь просить ее выйти замуж не только за тебя, но и за твою мать, — с улыбкой сказала миссис Морел.

— Пусть делает, что хочет, а только она не встанет между нами.

— Не встанет… пока не завладеет тобой… а тогда сам увидишь.

— Ничего я не увижу. Пока у меня есть ты, я не женюсь… нет.

— Но я совсем не хочу оставить тебя одиноким, мой мальчик, — вскрикнула она.

— А ты и не оставишь. Тебе сколько? Пятьдесят три! Даю тебе срок до семидесяти пяти. Мне стукнет сорок четыре, и я растолстею. И тогда женюсь на какой-нибудь степенной особе. Вот как!

Мать сидела и смеялась.

— Иди спать, — сказала она, — иди ложись.

— И у нас с тобой будет славный домик, и прислуга, и все будет очень хорошо. И может, на своих картинах я разбогатею.

— Пойдешь ты спать?

— И тогда у тебя будет небольшой экипаж. Представь… разъезжает маленькая королева Виктория.

— Говорят тебе, иди спать, — сквозь смех сказала она.

Сын поцеловал ее и вышел. Планы на будущее у него всегда были одни и те же.

Миссис Морел сидела, углубясь в свои невеселые мысли, — о дочери, о Поле, об Артуре. Она горевала из-за расставанья с Энни. Семья их так тесно связана. И она чувствовала, ей теперь непременно надо жить, чтобы быть со своими детьми. Ее жизнь так богата. Она нужна Полу, и Артуру тоже. Артур сам не знает, как глубоко он ее любит. Он человек минуты. Еще ни разу жизнь не заставила его осознать себя. Армия дисциплинировала его тело, но не душу. У него отменное здоровье, и он очень красив. Его темные густые волосы плотно облегают небольшую ладную голову. Нос у него какой-то детский, и в темно-голубых глазах есть что-то девичье. Но губы под каштановыми усами полные, красные, вполне мужские, и подбородок твердый. Рот у него отцовский, а нос и глаза в семью ее матери — людей красивых и слабохарактерных. Миссис Морел тревожилась за него. После своей безрассудной выходки он утихомирился. Но как далеко он вообще может зайти?

Армия ничего хорошего ему не дала. Он отчаянно негодовал на власть младших офицеров. Он терпеть не мог подчиняться, будто он не человек, а животное. Но у него вполне хватало разума, чтобы не брыкаться. И он всячески старался извлечь из своего положения все что можно хорошее. Он умел петь, был парень компанейский. Нередко случались и стычки, но то были обычные мужские проделки, они легко сходили с рук. И он недурно проводил время, хотя его чувство собственного достоинства было подавлено. Желая побольше получить от жизни, он полагался на свою внешность, на хорошую фигуру, благовоспитанность, приличное образование и не бывал разочарован. Однако и удовлетворения не находил. Казалось, что-то его гложет. Никогда он не знал покоя, никогда не бывал один. С матерью он держался смиренно и почтительно. Полом восхищался, любил его и чуть презирал. А Пол, в свою очередь, восхищался им, любил его и тоже чуть презирал.

У миссис Морел было отложено несколько фунтов, оставленных ей отцом, и она решила выкупить сына из армии. Он ошалел от радости. Точь-в-точь мальчишка на каникулах.

Ему всегда нравилась Беатриса Уайлд, а во время отпуска он возобновил с ней знакомство. Она была крепче его, выносливей. Они часто совершали вдвоем далекие прогулки. При этом Артур по-солдатски довольно чопорно подставлял ей для опоры руку калачиком, а она аккомпанировала ему на фортепиано, когда он пел. В эти минуты он расстегивал ворот гимнастерки. Он пел глубоким тенором, при этом краснел, и глаза его блестели. Потом они обычно сидели на диване. Казалось, он выставляет напоказ свое тело — мощную грудную клетку, бока, обтянутые панталонами бедра, — и Беатриса не была к этому равнодушна.

Разговаривая с ней, он любил переходить на диалект. Случалось, она вместе с ним покуривала. Иногда разок-другой затягивалась его сигаретой.

— Не, — сказал он ей как-то вечером, когда она хотела взять у него сигарету. — Не, так дело не пойдет. Лучше я поцалую тебя с дымком, коли ты не против.

— Я затянуться хочу, а вовсе не целоваться, — ответила она.

— Ну дак чего, будет тебе и затяжка и поцалуй.

— Хочу затянуться от твоего окурка, — крикнула Беатриса, пытаясь выхватить у него изо рта сигарету.

Он сидел, касаясь ее плечом. Была она маленькая и быстрая, как молния. Он едва увернулся.

— Поцалую с дымком, — повторил он.

— Ты противный скареда, Арти Морел, — сказала она, отодвигаясь.

— Поцалуй с дымком желаешь?

Солдат, улыбаясь, наклонился к ней. Лица их почти соприкасались.

— Не смей! — ответила она, отворачиваясь.

Он затянулся, сжал губы и потянулся к ней. Темно-каштановые подстриженные усики ощетинились. Беатриса глянула на его алые вытянутые губы и вдруг выдернула у него из пальцев сигарету и метнулась прочь. Он, вскочив за нею, выхватил гребенку из ее волос на затылке. Беатриса обернулась и кинула в него сигаретой. Он поймал сигарету, сунул в губы и сел.

— Противный! — крикнула она. — Отдай гребенку!

Она боялась, как бы не рассыпалась прическа, сотворенная нарочно для него. Стояла и придерживала волосы руками. А он спрятал гребенку у себя между колен.

— Не брал я ее, — сказал он.

Он говорил, посмеиваясь, и сигарета, зажатая в губах, вздрагивала.

— Врешь! — сказала Беатриса.

— Вот ей-ей! — со смехом отвечал Артур и показал ей раскрытые ладони.

— Ах ты, бесстыжий бесенок! — воскликнула Беатриса и кинулась в драку, стараясь отнять гребенку, а гребенка была у него под коленями. Она боролась с ним, тянула его за гладкие, туго обтянутые тканью коленки, а он хохотал и наконец, трясясь от хохота, повалился на диван. Сигарета выпала изо рта, чуть не обожгла ему шею. Под нежным загаром он залился краской и все смеялся, смеялся, пока голубые глаза его не ослепли от навернувшихся слез, горло перехватило и он чуть не задохся. Потом он сел. Беатриса вкалывала гребенку в волосы.

— Ты защекотала меня, Беатрис, — хрипло сказал он.

Белая ручка ее мелькнула, точно вспышка, и он получил звонкую пощечину. Он вскочил, свирепо на нее глядя. Они стояли и мерили друг друга взглядами. Понемногу щеки ее залились краской, она опустила глаза, понурилась. Артур сел, мрачно насупился. Беатриса прошла в чулан поправить прическу. Там она украдкой всплакнула, сама не зная почему.

Вернулась она, наглухо замкнувшись. Но то была лишь тонкая пленка, под которой бушевал огонь. Артур, мрачный, взлохмаченный, сидел на диване. Она села напротив, в кресло, и оба молчали. В тишине, точно удары, слышалось тиканье часов.

— Ты злючка, — почти виновато произнес наконец Артур.

— А нечего быть таким бесстыжим, — ответила она.

Опять они надолго замолчали. Артур посвистывал про себя, как посвистывает обычно мужчина, когда он обеспокоен, но хорохорится. Беатриса вдруг подошла и поцеловала его.

— На, получай, бедняжка! — насмешливо сказала она.

Артур поднял голову, с любопытством улыбнулся.

— Поцелуешь? — пригласил он.

— А что, не посмею? — бросила она.

— Давай! — подбивал он, протягивая губы.

Неторопливо, со странной, дрожащей улыбкой, которая, казалось, расплылась по всему ее телу, Беатриса губами прижалась к его губам. И вмиг его руки сомкнулись вокруг нее. Едва кончился этот долгий поцелуй, она откинула голову и положила свои тоненькие пальцы ему на шею, в просвет расстегнутого воротничка. Потом закрыла глаза, опять отдалась поцелую.

Она поступала по своей воле. Что хотела, то и делала, и вовсе не думала, будто кто-то другой за это в ответе.

Пол чувствовал, как меняется вокруг него жизнь. Юность осталась позади. Теперь у них дом взрослых людей. Энни стала замужней женщиной, Артур предавался удовольствиям на свой, не ведомый семье лад. Так долго они все жили дома и выходили только по своим делам. А теперь жизнь Энни и Артура протекала вне родительских стен. Сюда они приезжали на праздники и на отдых. И странным теперь казался дом, наполовину опустевшим, как гнездо, откуда вылетели птенцы. Пола все сильней одолевало беспокойство. Энни и Артур покинули дом. Ему не терпелось последовать их примеру. Но ведь дом для него подле матери. А все же есть что-то еще, что-то вне дома, что-то, чего ему недостает.

Тревожней и тревожней ему становилось. Мириам не утоляла тревоги. Слабело прежнее неистовое желание быть с нею. Иногда в Ноттингеме он виделся с Кларой, иногда ходил с ней на собрания, иногда встречал ее и на Ивовой ферме. Но вот здесь все становилось непросто. Пол, Клара и Мириам образовали некий треугольник враждебности. С Кларой он острил, разговаривал светски насмешливо, тоном, глубоко чуждым Мириам. Неважно, что происходило перед тем. Она могла сидеть рядом с ним и вести задушевный разговор. Но стоило появиться Кларе, и Мириам переставала для него существовать, и теперь он весь был обращен к гостье.

Мириам провела с ним один чудесный вечер во время сенокоса. Он работал на конных граблях, а закончив, пришел помочь ей укладывать сено в стог. Потом он рассказывал ей о своих надеждах и огорчениях и, казалось, раскрыл ей всю душу. Она будто видела трепещущую ткань его жизни. Взошла луна; они вместе возвращались с луга; казалось, он пришел к ней, потому что отчаянно в ней нуждался, и она его слушала, отдавая ему всю свою любовь и веру. Казалось, он принес ей на хранение лучшее, что в нем есть, и она станет охранять это сокровище всю свою жизнь. Нет, само небо не лелеет звезды верней и вековечней, чем станет она охранять то доброе, что есть в душе Пола Морела. Дальше она пошла домой одна, радостно взволнованная, счастливая своей верой.

А назавтра приехала Клара. Затеяли чаепитие на скошенном лугу. Мириам следила, как вечер становится золотым и опускаются тени. И все это время Пол резвился с Кларой. Он собирал стожки сена один другого выше, и они с Кларой прыгали через них. Мириам игра не пришлась по вкусу, и она стояла в сторонке. Эдгар, Джеффри, Морис, Клара и Пол прыгали. Выиграл Пол — он оказался самым легким. Клара разогорчилась. Бегала она точно амазонка. Полу нравилось, как решительно она устремлялась к стожку и перелетала через него, грудь ее покачивалась, густые волосы растрепались.

— Вы задели сено! — кричал Пол. — Задели!

— Нет! — вспыхнув, она повернулась к Эдгару. — Не задела, правда? Разве прыжок не чистый?

— Не могу сказать, — смеясь, ответил Эдгар.

Никто не мог сказать.

— Да задели вы, — сказал Пол. — Вы проиграли.

— Нет, не задела! — крикнула Клара.

— Да видно же было, — сказал Пол.

— Надери ему за меня уши! — крикнула она Эдгару.

— Не, я не смею, — со смехом ответил Эдгар. — Сама надери.

— Да задели вы, и ничего тут не поделаешь, — смеялся Пол.

Она взбеленилась. Ее маленькому торжеству перед лицом мальчишек и мужчин пришел конец. В этой игре она забылась. И теперь он мог ее посрамить.

— Бессовестный! — сказала она.

И опять Пол засмеялся тем смехом, что был мучителен для Мириам.

— А я так и знал, не перепрыгнуть вам тот стожок, — поддразнивал он Клару.

Она отвернулась от него. Но каждому было видно, что только его она и слушает, только его замечает, а он — ее. Мужчинам нравилось смотреть, как они сражаются друг с другом. Но для Мириам это было мучительно.

Она видела, Пол может предпочесть низменное высокому. Может изменять самому себе, изменять глубокому Полу Морелу. Есть опасность, что он станет легкомысленным, кинется в погоню за удовольствиями, подобно Артуру или своему отцу. Мириам было горько, что он пренебрегает собственной душой ради ветреных забав с Кларой. Она молчала, исполненная горечи, а тем временем Клара и Пол подшучивали друг над другом и Пол резвился в свое удовольствие.

А после он стыдился самого себя, хотя нипочем бы в этом не признался, и мысленно падал ниц перед Мириам. Потом опять бунтовал.

— Быть верующим еще не значит веровать, — сказал он. — Сдается мне, когда ворона парит в небе, она тот же верующий. Но она устремляется в небо только потому, что чувствует, полет приведет ее, куда ей требуется, а не потому, что в полете приобщается вечности.

Но Мириам знала, что верующим должно оставаться во всем и во всем ощущать присутствие Бога, что бы это ни было такое — Бог.

— Не верю я, что Бог столько всего знает о себе самом, — воскликнул Пол. — Не знает Бог сущее. И я уверен, вовсе Он не испытывает глубоких чувств.

И Мириам подумала, это он пытается привлечь Бога на свою сторону, потому что он хочет идти своим путем и не отказываться от своих радостей. Они долго сражались друг с другом. Пол вел себя поистине предательски по отношению к ней, даже в ее присутствии, потом стыдился этого, потом каялся; потом проникался к ней ненавистью и опять уходил. И так повторялось без конца.

Мириам задевала его до глубины души. Там она и оставалась — печальная, задумчивая, бесконечно преданная. А он приносил ей горе. И то сам огорчался за нее, то ненавидел ее. Она была его совестью; и такое у него было чувство, будто совесть его ему не по плечу. Распрощаться с нею он не мог, ведь каким-то образом она удерживала его лучшее «я». Не мог и остаться с нею, ведь все остальное в нем она не принимала, а оно составляло три четверти его существа. Вот он с досады и обращался с ней бессовестно.

Когда Мириам исполнился двадцать один год, он написал ей письмо, какое только ей и могло быть написано.

«Позволь мне в последний раз поговорить о нашей давней, исчерпавшей себя любви. Она ведь тоже меняется, не так ли? Скажи, разве плоть этой любви не умерла, оставив тебе ее неуязвимую душу? Понимаешь, я могу тебе дать любовь духовную, я тебе и давал ее долгое, долгое время, но не воплощенную страсть. Понимаешь, ты монахиня. Я давал тебе то, что мог дать безгрешной монахине — как чуждый всего мирского монах чуждой всего мирского монахине. Тебе это, конечно, дороже. И однако, ты сожалеешь… вернее сожалела, что не было того, другого. Во всех наших с тобой отношениях плоть не присутствует. В разговорах с тобой не чувства меня ведут, но дух. Вот почему не можем мы любить в общепринятом смысле этого слова. Наше чувство не из тех, что годятся на каждый день. Но мы ведь простые смертные, и жить друг с другом бок о бок было бы ужасно — ведь так или иначе с тобой я не могу подолгу быть заурядным, а знаешь, всегда быть вне этого присущего простому смертному состояния значило бы и вовсе его утратить. Когда люди женятся, они должны жить вместе как двое любящих, которые могут вести себя буднично, не испытывая при этом неловкости, — а вовсе не как две души. Так я чувствую.

Следует ли посылать тебе это письмо… не уверен. И однако… лучше понимать. Au revoir[20]».

Мириам прочла письмо дважды, потом запечатала его. Спустя год она сломала печать, чтобы показать письмо матери.

«Ты монахиня… монахиня». — Слова эти опять и опять отдавались у нее в сердце. Ничто из когда-либо сказанного им не проникало в нее так глубоко, непоправимо, будто смертельная рана.

Она ответила Полу через два дня после чаепития на лугу.

«Наша близость была бы так прекрасна, если бы не одна малая ошибка», — процитировала она. — «Моя ли это ошибка?»

Он почти тотчас ответил ей из Ноттингема, послав одновременно небольшой сборник Омара Хайяма.

«Я рад, что ты ответила. Ты так спокойна, так естественна, я даже устыдился. Какой же я болтун! Мы с тобой часто не понимаем друг друга. Но на все самое главное мы, я думаю, всегда будем смотреть одинаково.

Хочу поблагодарить тебя за то, как ты принимаешь мои рисунки и картины. Многие зарисовки посвящены тебе. Я предвкушаю твой критический разбор, который, к стыду моему и славе, всегда оказывается истинным признанием. Это всего лишь милая шутка. Au revoir».

Так закончилась первая глава его романа. Было Полу в ту пору почти двадцать три, и, хотя он до сих пор оставался девственником, голос плоти, который Мириам так долго чересчур облагораживала, теперь стал особенно сильным. При разговорах с Кларой Доус кровь разогревалась и быстрей устремлялась по жилам, грудь теснило, будто что-то живое там билось, туда переместилось его новое «я», средоточие нового сознания, предупреждая, что рано или поздно не миновать ему обратиться к той ли, к другой ли женщине. Но он принадлежал Мириам. Она так твердо была в этом убеждена, что он не оспаривал ее права.