"Сыновья и любовники" - читать интересную книгу автора (Лоуренс Дэвид Герберт)

14. ОСВОБОЖДЕНИЕ

— Кстати, — сказал доктор Ансел однажды вечером, когда Пол Морел был в Шеффилде, — у нас в больнице в инфекционном отделении лежит человек из Ноттингема… Доус. Похоже, у него нет родных.

— Бакстер Доус! — воскликнул Пол.

— Он самый… Крепкий, видно, был парень, здоровяк. В последнее время у него были какие-то неприятности. Вы его знаете?

— Он одно время работал там же, где я сейчас.

— Вот как? Вы что-нибудь о нем знаете? Он все время мрачно настроен, не то пошел бы уже на поправку.

— О его домашних обстоятельствах знаю только, что он живет отдельно от жены и, по-моему, немного опустился. Но, может быть, вы скажете ему, что я здесь? Скажите, я его навещу.

При следующей встрече с доктором Пол спросил:

— Ну что Доус?

— Я его спросил, знает ли он человека из Ноттингема по имени Морел, — ответил доктор. — А он так на меня посмотрел, будто вот-вот вцепится мне в глотку. Тогда я сказал: «Я вижу, имя вам знакомо. Это Пол Морел». И сказал ему, что вы здесь и хотели бы его навестить. А он буркнул: «Чего ему надо?» — словно вы полицейский.

— Согласен он, чтоб я пришел? — спросил Пол.

— Ничего он не скажет… все равно, согласен он, не согласен, или ему наплевать, — ответил доктор.

— Почему?

— Я и сам хотел бы это понять. Целыми днями лежит мрачный. Слова из него не вытянешь.

— По-вашему, можно мне к нему зайти?

— Можно.

Какую-то связь ощущали между собой эти два соперника, особенно после того, как подрались. Пол отчасти чувствовал себя виноватым перед Бакстером и даже ответственным за него. И в его теперешнем душевном состоянии ощущал почти болезненную близость к Доусу, который ведь тоже страдает и отчаивается. Кроме того, их столкнула безмерная, ничем не прикрытая ненависть, а это тоже какие-никакие, но узы. Во всяком случае, в той первобытной драке встретились два пробудившихся в обоих дикаря.

С запиской от доктора Ансела Пол отправился в инфекционную больницу. Сестра милосердия, молодая крепкая ирландка, провела его в палату.

— К вам посетитель, Ворон, — сказала она.

Доус круто обернулся, испуганно буркнул:

— А?

— Кар-рр! — передразнила сестра. — Только и умеет каркать! Я привела к вам гостя. Скажите-ка «спасибо», покажите, что умеете вести себя прилично.

Темными испуганными глазами Доус быстро глянул на стоящего позади сестры Пола. Взгляд его был полон страха, недоверия, ненависти к страдания. Морел встретил взгляд этих быстрых темных глаз и замешкался. Оба страшились своей сущности, что обнажилась в драке.

— Доктор Ансел сказал мне, вы здесь, — сказал Морел и протянул руку.

Доус машинально обменялся с ним рукопожатием.

— Ну, я и решил зайти, — продолжал Пол.

Никакого ответа. Доус лежал, уставясь в стену напротив.

— Скажите «кар-рр»! — поддразнила сестра. — Скажите «кар-рр», Ворон.

— Как его дела, ничего? — спросил ее Пол.

— А как же! Лежит и воображает, будто сию минуту помрет, — сказала сестра, — вот боится словечко вымолвить.

— Зато вам охота с кем-нибудь поболтать, — засмеялся Пол.

— Вот именно! — засмеялась и она. — Тут всего-то два старика да парнишка, который бесперечь хнычет. И впрямь не везет! До смерти хочу услыхать голос Ворона, а он только и знает, что каркает.

— Плохо ваше дело! — сказал Морел.

— Ведь правда? — сказала сестра.

— Выходит, меня сам Бог послал, — смеялся Пол.

— Ну прямо спустил с небес! — засмеялась сестра.

Скоро она оставила мужчин одних. Доус похудел и опять стал красивый, но словно погас. Как сказал доктор, он пребывал в мрачности и оттого ни на шаг не продвигался к выздоровлению. Словно его бесил каждый удар его сердца.

— Худо вам пришлось? — спросил Пол.

Доус опять быстро на него глянул.

— Что в Шеффилде делаешь? — спросил он.

— У меня мать заболела, она гостит у моей сестры на Терстон-стрит. А вы что тут делаете?

Ответа не последовало.

— Давно вы в больнице? — спросил Морел.

— Сам толком не знаю, — проворчал Доус.

Он лежал, уставясь в стену напротив, будто старался уверить себя, что никакого Морела тут нет. Пол почувствовал, в нем поднимается ожесточение и злость.

— Это доктор Ансел сказал мне, что вы здесь, — сухо проговорил он.

Доус молчал.

— Брюшной тиф скверная штука, я знаю, — настойчиво продолжал Морел.

Вдруг Доус сказал:

— Зачем пожаловал?

— Потому что доктор Ансел сказал, у вас тут никого знакомых нет. Верно это?

— Нигде у меня никого нет, — сказал Доус.

— Очевидно, вы сами никого знать не хотите.

Опять молчание.

— Как только сможем, увезем мать домой, — сказал Пол.

— А чего с ней? — спросил Доус с присущим больному интересом к болезням.

— Рак у нее.

Опять молчание.

— Но мы хотим отвезти ее домой, — сказал Пол. — Придется нанимать автомобиль.

Доус лежал, задумавшись. Потом сказал:

— А попросил бы Томаса Джордана, пускай одолжит тебе свой.

— Места не хватит, — ответил Пол.

Доус подумал, поморгал.

— Тогда Джека Пилкингтона попроси, он одолжит. Ты ж его знаешь.

— Думаю, лучше нанять, — сказал Пол.

— Ну и дурак, если станешь нанимать, — сказал Доус.

Исхудав за время болезни, он опять стал красивым. Полу жаль его было, уж очень измученные у него глаза.

— Вы здесь нашли работу? — спросил он.

— Я только приехал, и сразу меня схватило, — ответил Доус.

— Вы хотите в санаторий? — спросил Пол.

Лицо Доуса опять омрачилось.

— Ни в какой такой санаторий я не поеду, — сказал он.

— Мой отец был в санатории на побережье, и ему понравилось. Доктор Ансел направил бы вас.

Доус задумался. Было ясно, он боится опять выйти в жизнь, на люди.

— У моря сейчас было бы совсем неплохо, — продолжал Морел. — Дюны нагреты солнцем, и прибой не чересчур силен.

Доус не отозвался.

— Господи, да если знаешь, что опять сможешь ходить и плавать, все остальное пустяки! — вырвалось у Пола, слишком он был несчастен, чтобы сдерживаться.

Доус быстро глянул на Пола. Его темные глаза не посмели бы встретиться ни с чьими глазами на свете. Но от неподдельного страдания и беспомощности, прозвучавших в голосе Пола, ему словно полегчало.

— У ней далеко зашло? — спросил он.

— Она тает, как свеча, — ответил Пол. — Но она не унывает… бодрая!

Он закусил губу. И через минуту поднялся.

— Ну, я пойду, — сказал он. — Вот я оставляю вам полкроны.

— Не надо, — пробормотал Доус.

Морел не ответил, просто оставил монету на столе.

— Когда опять буду в Шеффилде, постараюсь забежать, — сказал он. — Может, захотите повидать моего зятя? Он работает у Пайкрофта.

— Не знаю я его, — сказал Доус.

— Он хороший малый. Сказать ему, чтоб зашел? Он принес бы вам газеты, почитаете.

Доус не ответил. Пол ушел. Он подавил глубокое волнение, которое в нем вызвал Доус, и его бросило в дрожь.

Матери он ничего не сказал, но на другой день все рассказал Кларе. Это было в обеденный час. Последнее время они редко вместе гуляли, но в тот день Пол позвал ее в парк при замке. Они сели там, а вокруг сияли под солнцем алые герани и желтые кальцеолярии. Клара держалась настороженно и казалась обиженной.

— Ты знаешь, что Бакстер в больнице в Шеффилде и у него брюшной тиф? — спросил Пол.

Серые глаза поглядели испуганно, Клара побледнела.

— Нет, — со страхом ответила она.

— Он поправляется. Я навестил его вчера… мне сказал доктор Ансел.

Новость ошарашила Клару.

— Он очень плох? — виновато спросила она.

— Был очень плох. Сейчас ему лучше.

— Что он тебе сказал?

— Да ничего! Мрачный такой лежит.

Далеки они сейчас были друг от друга. Пол сообщил ей что знал.

Клара стала замкнутая, молчаливая. В следующий раз, когда они пошли пройтись и он взял ее под руку, она высвободилась и шла чуть поодаль. А он так нуждался в утешении.

— Ну почему ты такая неласковая? — спросил он.

Клара не ответила.

— В чем дело? — спросил Пол, обхватив рукой ее плечи.

— Не надо! — сказала она, высвобождаясь.

Пол оставил ее в покое, отдался своим грустным мыслям.

— Ты расстроилась из-за Бакстера? — спросил он наконец.

— Я с ним вела себя мерзко! — сказала она.

— А сколько раз я тебе говорил, что ты плохо с ним обошлась, — отозвался Пол.

Теперь они были враждебны друг к другу. Каждый думал о своем.

— Я с ним обходилась… да, я плохо с ним обходилась, — сказала Клара. — А теперь ты обходишься плохо со мной. Так мне и надо.

— То есть как это я плохо с тобой обхожусь? — спросил Пол.

— Так мне и надо, — повторила она. — Я никогда им не дорожила, а теперь ты не дорожишь мной. Но так мне и надо. Он любил меня в тысячу раз больше, чем ты.

— Неправда! — вскинулся Пол.

— Правда! По крайней мере, он меня хотя бы уважал, а ты — не уважаешь.

— Уважал он тебя, как же! — сказал Пол.

— Да, уважал! Это я виновата, что он стал такой отвратительный… теперь я понимаю. Понимать ты меня научил. А любил он меня в тысячу раз больше.

— Ну ладно, — сказал Пол.

Только одного он сейчас хотел, пусть его оставят в покое. Он едва справляется и со своим горем, хватит с него. Клара только мучит его, с ней только устаешь. И он распрощался с ней без сожаленья.

При первой же возможности Клара поехала в Шеффилд проведать мужа. Встреча не удалась. Но Клара оставила ему розы, фрукты и деньги. Она хотела к нему вернуться. И не, то чтобы она его любила. Когда она смотрела на него в больнице, ее сердце не согревалось любовью. Ей лишь хотелось смириться, стать перед ним на колени. Хотелось жертвовать собой. Ей ведь не удалось вызвать в Мореле подлинную любовь к себе. Ей стало страшно. Душа жаждала покаяния. И оттого она преклонила колена перед Доусом, и ему это доставило редкостное удовольствие. Но расстояние между ними было еще очень велико, слишком велико. Мужчину это пугало. Женщину скорее радовало. Ей нравилось, что она служит ему через разделяющую их пропасть. И она была теперь горда.

Пол Морел раза два навестил Доуса. Что-то вроде дружбы завязалось у них, хотя они все равно оставались яростными соперниками. Но никогда они не упоминали стоящую между ними женщину.

Миссис Морел становилось все хуже. Поначалу ее сносили вниз, изредка даже в сад. Она сидела в кресле, опираясь спиной о подушку, улыбающаяся и такая милая. На белой руке сияло золотое обручальное кольцо, волосы старательно причесаны. И она смотрела на заросли отцветающих подсолнечников, на распускающиеся хризантемы, на георгины.

Они с Полом боялись друг друга. Он понимал, что мать умирает, и она тоже это понимала. Но оба притворялись, будто сохраняют бодрость. Каждое утро, проснувшись, он в пижаме шел к ней в комнату.

— Ты спала, моя родная? — спрашивал он.

— Да, — отвечала она.

— Не очень хорошо?

— Нет, неплохо!

И сын понимал, что она не сомкнула глаз. Он видел, как под одеялом она прижимает рукой то место, где живет боль.

— Худо было? — спрашивал он.

— Нет. Побаливало, но это пустяки.

И по старой привычке презрительно фыркала. Лежа, она казалась совсем девочкой. И все время не сводила с него голубых-голубых глаз. Но под глазами темнели болезненные круги, и опять Пола пронзала боль.

— День солнечный, — говорил он.

— Прекрасный день.

— Хочешь, я тебя снесу вниз?

— Посмотрим.

И он шел готовить ей завтрак. Весь день напролет только о ней он и думал. От этой нескончаемой боли его лихорадило. Потом, возвращаясь ранним вечером домой, он заглядывал в окно кухни. Матери там не было; значит, она не вставала.

Он взбегал вверх по лестнице и целовал ее. И даже спросить было страшно:

— Ты разве не вставала, голубка?

— Нет, — отвечала мать. — Все из-за этого морфия, я от него такая усталая.

— Наверно, доктор дает тебе слишком много, — говорил Пол.

— Да, наверно, — отвечала она.

Подавленный, он садился у ее постели. По привычке она лежала на боку, свернувшись как ребенок. Каштановые и седые волосы разлохматились над ухом.

— Не щекотно тебе? — спрашивал сын, ласково отводя их в сторону.

— Щекотно, — отвечала она.

Их лица были совсем близко. Ее голубые глаза улыбались его глазам, будто девичьи — теплые, смеющиеся, полные любви и нежности. И Пол задыхался от ужаса, от тоски и любви.

— Надо заплести тебе волосы, — сказал он. — Лежи тихо.

И он стал позади нее, распустил ей волосы, зачесал их назад. Они были точно коричнево-серые длинные, тонкие шелковые нити. Голова уютно примостилась между плеч. Закусив губу, в каком-то забытьи он легко проводил по ее волосам щеткой и заплетал косу. Казалось, все происходит не наяву, не укладывалось это в его сознании.

Вечерами Пол часто работал у нее в комнате, временами поднимал глаза. И неизменно ловил на себе взгляд голубых материнских глаз. И когда их глаза встречались, она улыбалась. И машинально он опять принимался за работу, и из-под его рук выходила красота, но он не отдавал себе в этом отчета.

Случалось, он входил к ней очень бледный, тихий, глаза опасливо и настороженно блуждали, точно он упился до зеленых чертиков. Обоих страшило, что рвутся скрывающие их друг от друга покровы.

Тогда мать притворялась, будто ей лучше, оживленно болтала, с преувеличенным интересом судила и рядила о всяких чепуховых новостях. Все оттого, что оба уже пришли в то состояние, когда вынуждены всерьез заниматься пустяками, чтобы не поддаться главному, страшному, что означало бы конец самой личности каждого. Они боялись и оттого держались легкомысленно и весело.

Иной раз, когда мать лежала, Пол знал, она думает о своем прошлом. Рот ее постепенно крепко сжимался в одну неумолимую линию. Исполненная решимости умереть, так и не издав вопль, что рвался из глубины ее существа, она не давала себе поблажки. Никогда не забыть сыну эту замкнутость, выражение безмерного одиночества в ее неделями упрямо стиснутых губах. Прежде, если ей бывало легче, она говорила о муже. Теперь он ей стал ненавистен. Она его не простила. Не выносила его присутствия. Некоторые воспоминания, самые для нее горькие, с такой силой ожили в ней, что она не сдержалась и рассказала сыну.

Пол чувствовал, его внутренний мир мало-помалу разрушается. Нередко на глаза вдруг навертывались слезы. Он бежал к станции, а слезы скатывались на дорогу. Нередко он не мог продолжать работу. Перо застывало в руке. Он забывался, уставясь в одну точку. А когда приходил в себя, его мутило, руки и ноги дрожали. Он ни разу не задумывался, что же это с ним творится. Разум не пытался ни разобраться в этом, ни понять. Пол просто покорялся и закрывал на все глаза; пусть идет как идет.

Мать вела себя так же. Она думала о боли, о морфии, о завтрашнем дне; но едва ли когда-нибудь о смерти. Она знала, это приближается. Ничего тут не поделаешь. Но не станет она ни унижаться, ни мириться с этим. Как слепую, с крепко сжатыми губами и невидящим взглядом, ее толкали к дверям. Проходили дни, недели, месяцы.

Иногда, в солнечный послеполуденный час, она казалась почти счастливой.

— Я стараюсь думать о славных временах… когда мы ездили в Мейблторп, и в залив Робин Гуда, и в Шэнклин, — сказала она. — Ведь не каждому удалось побывать в этих чудесных местах. Как там чудесно! Об этом я и стараюсь думать, а не о чем другом.

А потом опять за весь вечер не вымолвит ни слова, молчит и Пол. Сидят вдвоем, непреклонные, упрямые, безмолвные. Наконец он шел в свою комнату лечь — и застывал в дверях будто парализованный, не в силах двинуться с места. Сознание выключалось. Казалось, неистовая непостижимая буря опустошает его. Он стоял покорный, не задаваясь никакими вопросами.

Наутро они опять были самими собой, хотя лицо у миссис Морел было серое от морфия, а тело, казалось ей, сожжено дотла. Но все равно и она и сын бодрились. Зачастую, особенно если дома были Артур и Энни, Пол не замечал матери. С Кларой он виделся редко. Проводил время обычно в мужской компании. Бывал при этом находчив, деятелен, оживлен; а потом вдруг бледнел, глаза на испуганном лице казались темней и лихорадочно блестели, и тогда приятели смотрели на него опасливо и недоверчиво. Иногда он шел к Кларе, но она была с ним холодна.

— Прими меня! — говорил он просто.

Изредка она соглашалась. Но ее одолевал страх. Что-то бывало тогда в их близости, отчего она отдалялась от него, что-то противоестественное. Она стала его пугаться. Он был такой тихий и, однако, такой странный. Она боялась того мужчины, который не был в эти минуты с нею, того, которого ощущала за этим мнимым возлюбленным; то был кто-то зловещий, и он вселял в нее ужас. Теперь он ужасал ее. Словно ею овладевает преступник. Он хотел ее, был с нею, а ей казалось, она попала в лапы самой смерти. И лежала в ужасе. С ней был отнюдь не возлюбленный. И она почти ненавидела его. Потом ненадолго в ней просыпалась нежность… Но жалеть его она не осмеливалась.

Доус теперь был в санатории полковника Сили неподалеку от Ноттингема. Пол навещал его там иногда, Клара очень редко. Между мужчинами завязалась своеобразная дружба. Доус поправлялся очень медленно, казалось, он очень слаб, казалось, окончательно вверился Морелу.

В начале ноября Клара напомнила Полу, что сегодня день ее рождения.

— Я чуть не забыл, — сказал он.

— По-моему, совсем забыл, — отозвалась она.

— Нет. Может, поедем на субботу-воскресенье к морю?

Поехали. Было холодно и довольно уныло. Клара ждала от него тепла и нежности, а Пол едва помнил, что она рядом. В вагоне он смотрел в окно и, когда Клара с ним заговорила, вздрогнул. Ни о чем определенном он не думал. Просто казалось, ничто для него не существует.

Она попыталась пробиться к нему.

— Что с тобой, милый? — спросила она.

— Ничего! — сказал Пол. — Правда, эти крылья ветряных мельниц какие-то однообразные?

Он сидел и держал ее за руку. Не мог он ни разговаривать, ни думать. Однако сидеть вот так, держа ее за руку, все же утешение. Клара была недовольна и несчастна. Пол не с нею, она для него ничто.

Позже, вечером, они сидели в песчаных дюнах и смотрели на черное мрачное море.

— Она ни за что не сдастся, — спокойно сказал он.

У Клары упало сердце.

— Да, — согласилась она.

— Умирать можно по-разному. Отцовская родня пугается, и их приходится гнать из жизни на смерть, точно скот на бойню, тащить за шиворот. А материнскую родню подталкивают сзади шаг за шагом. Они упрямое племя и не хотят умирать.

— Да, верно, — сказала Клара.

— И она не хочет умирать. Не может. На днях приходил мистер Рэншо, священник. «Подумайте! — сказал он ей. — В ином мире с вами будут ваши родители, и сестры, и сын». А она говорит: «Я давно живу без них и могу без них обойтись. Мне живые нужны, не мертвые». Она даже и теперь хочет жить.

— Вот ужас! — сказала Клара, слишком испуганная, чтобы найти еще какие-то слова.

— Она смотрит на меня и хочет со мной остаться, — безо всякого выражения продолжал Пол. — Такая сильная у нее воля, и кажется, она никогда не уйдет… никогда!

— Не думай об этом! — вырвалось у Клары.

— А ведь она была верующая… она и сейчас верующая… но что толку. Она просто не хочет сдаваться. И знаешь, в четверг я сказал: «Если бы мне суждено было умереть, мама, я бы умер. Я бы тогда захотел умереть». А она резко так говорит: «А я, думаешь, не хочу? Думаешь, когда захочешь, тогда и умрешь?»

Голос ему изменил. Но он не заплакал, опять заговорил, только теперь уже совсем без выражения. Кларе хотелось убежать. Она огляделась. Увидела черный, отзывающийся на удары волн берег, и темное небо придавило ее. В ужасе она вскочила. Хотелось туда, где свет, где люди. Хотелось быть подальше от Пола. Он сидел, понурясь, застыл неподвижно.

— И я не хочу, чтоб она ела, — сказал Пол. — И она это знает. Когда я ее спрашиваю: «Тебе поесть дать?», она прямо боится сказать «да». «Я бы выпила чашечку молока с пилюлей», — говорит она. «Но ведь это только придаст тебе сил», — говорю. «Да, — чуть не кричит в ответ. — Но когда я ничего не ем, меня гложет боль. Это невыносимо». И я иду и готовлю ей какую-нибудь еду. Это ее гложет рак. Хоть бы она умерла.

— Пойдем! — грубо прервала Клара. — Я ухожу.

Он пошел за ней в песчаной тьме. Он не владел ею в тот вечер. Казалось, она для него и не существует. И Клара боялась его, и он был ей неприятен.

В том же болезненном оцепенении вернулись они в Ноттингем. Пол был постоянно занят, постоянно что-то делал либо ходил по приятелям.

В понедельник он отправился проведать Бакстера Доуса. Вялый, бледный, тот поднялся навстречу и, протянув руку, поздоровался, другою ухватился за стул.

— Напрасно вы встали, — сказал Пол.

Доус тяжело опустился на кровать, почти подозрительно уставился на Пола.

— Чего зря тратить на меня время, — сказал он. — Делать тебе, что ли, больше нечего.

— Мне хотелось прийти, — сказал Пол. — Нате-ка! Я принес вам конфет.

Больной отодвинул их.

— Суббота-воскресенье были не самые удачные, — сказал Морел.

— А мамаша как? — спросил Доус.

— Да все так же.

— Я подумал, может, ей хуже, в воскресенье-то ты не пришел.

— Я в Скегнессе был, — сказал Пол. — Хотел немного отвлечься.

Темные глаза посмотрели на него испытующе. Казалось, Доус ждет, не решается спросить, в надежде, что ему скажут.

— Я ездил с Кларой, — сказал Пол.

— Так я и знал, — спокойно отозвался Доус.

— Я ей давно обещал, — сказал Пол.

— Живите как хотите, — сказал Доус.

Это впервые между ними было открыто названо имя Клары.

— Нет, — медленно отозвался Морел, — я ей надоел.

Доус опять на него посмотрел.

— С августа чувствую, она стала от меня уставать, — повторил Морел.

Теперь обоим стало очень покойно друг с другом. Пол предложил сыграть в шашки. Играли молча.

— Когда мать умрет, я поеду за границу, — сказал Пол.

— За границу! — повторил Доус.

— Да. Мне моя работа не по душе.

Игра продолжалась. Доус выигрывал.

— В каком-то смысле мне надо будет начать сначала, — сказал Пол. — И вам, по-моему, тоже.

Он съел одну из шашек Доуса.

— Не знаю, где начинать, — сказал Доус.

— Все само образуется, — сказал Морел. — Делать ничего не надо… во всяком случае… нет, не знаю. Дайте-ка мне тянучку.

Мужчины сосали тянучки и начали вторую партию в шашки.

— Отчего у тебя шрам на губе? — спросил Доус.

Пол поспешно прикрыл губы ладонью, посмотрел в сад.

— Свалился с велосипеда, — ответил он.

Трясущейся рукой Доус передвинул шашку.

— Не надо тебе было надо мной насмехаться, — сказал он совсем тихо.

— Когда?

— Тогда ночью на Вудбороуской дороге, когда вы с ней мимо прошли… ты еще обнимал ее за плечи.

— Я вовсе над вами не смеялся, — сказал Пол.

Доус не отрывал пальцев от шашки.

— До той минуты, пока вы не прошли, я понятия не имел, что вы там, — сказал Морел.

— На этом я и завелся, — очень тихо сказал Доус.

Пол взял еще конфету.

— Вовсе я не насмехался, — сказал он. — Разве что просто смеялся.

Они кончили партию.

В тот вечер Морел возвращался из Ноттингема пешком, просто чтоб убить время. Над Булуэллом ярко-красными неровными пятнами обозначались горящие печи; черные тучи нависали, словно низкий потолок. Десять миль он шагал по шоссе, меж двух темных плоскостей — неба и земли, и ему казалось, он уходит из жизни. Но в конце пути ждала лишь комната больной. Сколько бы он ни шел, хоть вечность, все равно только туда он и придет.

Подходя к дому, он не чувствовал усталости, или не понял, что устал. Через луг он увидел в окне ее спальни пляшущий красный свет камина.

Когда она умрет, сказал он себе, этот камин погаснет.

Он тихонько снял башмаки и прокрался наверх. Дверь в комнату матери была открыта настежь, на ночь мать все еще оставалась одна. Пламя камина отбрасывало красные отблески на лестничную площадку. Неслышно, как тень. Пол заглянул в дверной проем.

— Пол! — прошептала мать.

Казалось, опять у него оборвалось сердце. Он вошел, подсел к постели.

— Как ты поздно! — прошептала она.

— Не очень, — сказал Пол.

— Что ты, который час? — голос ее прозвучал печально, беспомощно.

— Еще только начало одиннадцатого.

Он солгал, было около часу.

— Ох! — сказала мать. — Я думала, позднее.

И он понял невысказанное мученье ее нескончаемых ночей.

— Не можешь уснуть, голубка? — спросил он.

— Нет, никак, — простонала она.

— Ничего, малышка! — нежно пробормотал он. — Ничего, моя хорошая. Я полчасика побуду с тобой, голубка. Может, тебе полегчает.

И он сидел у ее постели, медленно, размеренно кончиками пальцев поглаживал ее лоб, закрытые глаза, утешал ее, в свободной руке держал ее пальцы. Им слышно было дыхание тех, кто спал в соседних комнатах.

— Теперь иди спать, — прошептала мать, успокоенная его руками, его любовью.

— Уснешь? — спросил он.

— Да, наверно.

— Тебе полегче, малышка, правда?

— Да, — ответила она, словно капризный, уже почти успокоенный ребенок.

И опять тянулись дни, недели. С Кларой Пол теперь виделся совсем редко. Но беспокойно искал помощи то у одного, то у другого и не находил. Мириам написала ему нежное письмо. Он пошел с ней повидаться. Когда она увидела его, бледного, исхудавшего, с растерянными темными глазами, ей стало бесконечно больно за него. Пронзила острая, нестерпимая жалость.

— Как она? — спросила Мириам.

— Все так же… так же! — ответил Пол. — Доктор говорит, она долго не протянет, а я знаю, протянет. Она и до Рождества доживет.

Мириам вздрогнула. Притянула его к себе, прижала к груди и целовала, целовала. Пол подчинился, но это была пытка. Не могла Мириам зацеловать его боль. Боль оставалась сама по себе, в одиночестве. Мириам целовала его лицо, и кровь в нем забурлила, но душа оставалась сама по себе, корчилась в муках надвигающейся на мать смерти. А Мириам целовала его, и ласкала, и наконец невмоготу ему стало, он оторвался от нее. Не это ему сейчас было нужно… совсем не это. А она подумала, что утешила его, помогла.

Наступил декабрь, выпал снежок. Пол теперь все время был дома. Сиделка была им не по средствам. Ухаживать за матерью приехала Энни. Здешняя сестра милосердия, которую все они любили, бывала по утрам и по вечерам. Пол делил с Энни все заботы по уходу за матерью. Часто вечерами, когда в кухне с ними сидели друзья, они все вместе начинали хохотать. То была реакция. Пол был такой смешной. Энни — такая забавная. Все смеялись до слез и при этом старались приглушить смех. А миссис Морел, одиноко лежа в темноте, слышала их, и горечь перебивалась чувством облегчения.

Потом, бывало, Пол робко, виновато поднимется к ней, хочет понять, слышала ли она.

— Дать тебе молока? — спросит он.

— Чуточку, — жалобно ответит мать.

И он подбавит в стакан воды, чтоб питье не придавало ей сил. И однако, он любил ее больше жизни.

На ночь больной давали морфий, и в сердце начинались перебои. Энни спала с ней рядом. Пол заходил ранним утром, когда сестра уже встала. Из-за морфия мать по утрам бывала изнуренная, мертвенно-бледная. От мучительной боли все сильней темнели глаза — так расширялись зрачки. Утром боль и усталость были нестерпимы… Но не могла она и не хотела плакать, и даже не очень жаловалась.

— Ты сегодня спала чуть подольше, малышка, — говорил ей сын.

— Разве? — беспокойно и устало отзывалась она.

— Да, уже почти восемь.

Он постоит, глядя в окно. Под снегом все такое унылое, бесцветное. Потом он нащупает у матери пульс. Сильный удар, за ним — слабый, точно звук и отзвук. Как известно, это предвестье конца. Мать позволяла ему считать пульс, знала, чего он хочет.

Иной раз их взгляды встречались. И тогда казалось, будто они сговорились. Словно он тоже соглашался умереть. Зато она умереть не соглашалась, не хотела. Тело ее сгорело чуть не дотла. Глаза темные, невыразимо страдальческие.

— Дайте же ей что-нибудь, чтоб положить этому конец, — сказал наконец Пол доктору.

Но доктор покачал головой.

— Ей теперь осталось недолго, мистер Морел, — сказал он.

Пол вошел в дом.

— Я больше не могу, мы все сойдем с ума, — сказала Энни.

Они сидели с Полом за завтраком.

— Пойди посиди с ней, Минни, пока мы завтракаем, — распорядилась Энни. Но девчонка боялась.

Пол пошел по снегу, через луга, через леса. На белом снегу он видел заячьи следы и птичьи. Он брел и брел, миля за милей. Медленно, болезненно, нехотя в красном мареве садилось солнце. Наверно, она умрет сегодня, думалось Полу. У опушки леса к нему по снегу подошел ослик, и ткнулся в него мордой, и пошел рядом. Пол обхватил его за шею и гладил его щеки от носа к ушам.

Мать все еще жила, безмолвная, с горько сжатым ртом, жили только полные темной муки глаза.

Близилось Рождество; больше стало снегу. И Энни и Пол чувствовали, у них больше нет сил это выносить. Темные глаза матери все жили. Морел, безгласный, испуганный, стал совсем незаметным. Зайдет иногда в комнату больной, глянет на нее. Потом, растерянный, попятится вон.

Она все цепко держалась за жизнь. Углекопы долго бастовали, и недели за две до Рождества вернулись на работу. Минни поднялась к миссис Морел с едой. Это было два дня спустя после конца забастовки.

— Минни, мужчины говорят, что у них руки болят? — спросила больная ворчливо, слабым голосом, который не желал сдаваться. Минни удивилась.

— Нет, миссис Морел, по крайности, я такого не слыхала, — ответила она.

— А вот поспорим, болят руки, — сказала умирающая, с усталым вздохом повернув голову. — Но по крайней мере на этой неделе можно будет кое-что купить.

Ничто от нее не ускользало.

— Одежду, в которой отец ходит в шахту, надо проветрить, Энни, — сказала она, когда углекопы собрались возвратиться на работу.

— Да ты не беспокойся об этом, родная, — сказала Энни.

Как-то вечером Пол и Энни сидели одни. Сестра милосердия была наверху.

— Она и Рождество переживет, — сказала Энни. Обоих охватил ужас.

— Не переживет, — угрюмо отозвался Пол. — Я дам ей морфий.

— Откуда? — спросила Энни.

— Возьму все, что мы привезли из Шеффилда, — сказал Пол.

— А-а… дай! — сказала Энни.

На другой день Пол рисовал в спальне матери. Она, казалось, уснула. Он тихонько ходил взад-вперед перед мольбертом. Вдруг прозвучал еле слышный, жалобный голос:

— Не ходи по комнате, Пол.

Он оглянулся. Глаза матери, точно темные пузырьки на лице, были устремлены на него.

— Не буду, родная, — ласково сказал он. И в сердце, казалось, оборвалась еще одна струна.

В тот вечер он взял с собой вниз все оставшиеся таблетки морфия. Тщательно растер их в порошок.

— Ты что делаешь? — спросила Энни.

— Я их всыплю в молоко, которое она пьет на ночь.

И оба засмеялись, словно двое сговорившихся нашкодить ребятишек. Среди этого ужаса замерцал проблеск здравомыслия.

В тот вечер сестра милосердия не пришла подготовить миссис Морел ко сну. Пол поднялся к матери с горячим молоком в поильнике. Было девять часов.

Пол приподнял ее на постели и вставил носик поильника между губами, которые ценой собственной жизни рад был бы уберечь от всякой боли. Мать глотнула, отодвинула носик поильника и удивленно посмотрела на сына темными глазами. Он не отвел глаз.

— До чего же горько, Пол! — чуть сморщившись, сказала она.

— Это новое снотворное, мне дал для тебя доктор, — сказал сын. — Он надеется, при этом питье тебе утром не будет так плохо.

— Хорошо бы, — как ребенок сказала она.

Она отпила еще немного молока.

— Но до чего же противное! — сказала она.

Пол смотрел на ее хрупкие пальчики, держащие чашку, на чуть движущиеся губы.

— Знаю… я попробовал, — сказал Пол. — Но я потом дам тебе запить просто молоком.

— Вот и ладно, — сказала она и опять стала пить. Она слушалась сына как малое дитя. Понимает ли она, думал Пол. Он видел, как вздрагивает ее истощенное горло при каждом трудном глотке. Потом сбежал вниз за молоком. На дне поильника не осталось ни крупицы порошка.

— Она выпила? — прошептала Энни.

— Да… и говорила, горько.

— Ну! — засмеялась Энни и прикусила нижнюю губу.

— А я сказал, это новое снотворное. Давай молоко.

Вдвоем они поднялись в комнату матери.

— Не понимаю, почему сестра не пришла уложить меня, — задумчиво, по-детски пожаловалась мать.

— Она говорила, она идет на концерт, родная, — ответила Энни.

— Вот как?

Помолчали. Потом миссис Морел залпом выпила молоко.

— То питье было такое противное, Энни! — посетовала она.

— Правда, родная? Ну, ничего, потерпи.

Мать снова устало вздохнула. Пульс был неровный.

— Давай мы сами тебя уложим, — сказала Энни. — Сестра, наверное, придет поздно.

— Что ж, — сказала мать, — попробуйте.

Они откинули одеяло. Пол увидел, мать, как девочка, свернулась калачиком в своей фланелевой ночной рубашке. Они быстро разгладили одну сторону постели, потом другую, натянули ночную рубашку поверх маленьких ножек и закрыли ее одеялом.

— Ну вот, — сказал Пол, нежно поглаживая ее. — Ну вот!.. теперь уснешь.

— Да, — согласилась она. — Я не думала, что вы так ловко сумеете привести в порядок постель, — почти весело прибавила она. Потом свернулась калачиком, подложила руку под щеку, голову уютно втянула в плечи. Пол уложил ее длинную, тоненькую косичку на плечо и поцеловал мать.

— Ты уснешь, моя хорошая, — сказал он.

— Да, — доверчиво согласилась она. — Покойной ночи.

Они погасили свет, стало тихо.

Отец уже лег. Сестра не пришла. Около одиннадцати Пол и Энни поднялись по лестнице посмотреть на мать. Казалось, как обычно после питья, она спит. Рот был чуть приоткрыт.

— Посидим? — предложил Пол.

— Я лягу с ней, как всегда, — сказала Энни. — Она ведь может проснуться.

— Ладно. И если что не так, позови меня.

— Хорошо.

Они медлили у горящего камина, они чувствовали, какая огромная, снежная ночь за стенами дома и как одиноки в этом мире они. Наконец Пол ушел в соседнюю комнату и лег.

Он мгновенно уснул, но то и дело просыпался. Потом крепко уснул. И вдруг проснулся, услыхав шепот Энни: «Пол, Пол!» Подле него в темноте стояла сестра в ночной рубашке, коса перекинута на спину.

— Да? — прошептал он и сел.

— Поди взгляни на нее.

Пол выскользнул из-под одеяла. В комнате больной слабо теплился газовый свет. Мать лежала свернувшись калачиком, подложив ладонь под щеку, в той же позе, в какой уснула. Но рот был открыт, и дыхание тяжелое, хриплое, словно храп, и с долгими перерывами.

— Она кончается! — прошептал Пол.

— Да, — сказала Энни.

— Давно она так?

— Я только проснулась.

Энни съежилась в халате. Пол набросил на себя одеяло. Было три часа. Он разворошил огонь. Брат и сестра сидели и ждали. Мать глубоко, с хрипом вдохнула воздух… долгая тишина… и выдох. Время шло… тянулось. Но вот они вздрогнули. Опять глубокий, с хрипом вдох. Пол наклонился, всмотрелся.

— Это еще может продолжаться, — сказал он.

Оба молчали. Пол выглянул в окно, с трудом различил снег, покрывавший сад.

— Иди ложись в мою постель, — сказал он сестре. — А я посижу.

— Нет, — сказала она. — Я останусь с тобой.

— Лучше не надо, — сказал он.

Наконец Энни на цыпочках вышла из комнаты, и Пол остался один. Он плотней укутался в коричневое одеяло, скорчился перед матерью и не спускал с нее глаз. Нижняя челюсть у нее отвалилась, страшно смотреть. Он не спускал с нее глаз. Иногда ему казалось, она больше не вдохнет. Ждать было невыносимо. И вдруг опять пугающий громкий хрип. Пол снова поворошил угли в камине. Ее нельзя беспокоить. Шли минуты.

Ночь проходила. Вздох за вздохом. И каждый хрип терзал его, но наконец он вовсе перестал что-либо чувствовать.

Встал отец. Пол слышал, как отец зевает, натягивая носки. И вот он вошел в одних носках и в рубашке.

— Тише! — предостерег Пол.

Морел стоял и смотрел на жену. Потом взглянул на сына — беспомощно, с ужасом.

— Может, мне остаться дома? — прошептал он.

— Нет. Иди на работу. Она проживет до завтра.

— Навряд ли.

— Проживет. Иди на работу.

Муж в страхе опять на нее посмотрел и послушно пошел из комнаты. Пол заметил, подвязки у него болтаются.

Еще через полчаса Пол спустился в кухню, выпил чашку чая и опять вернулся. Уолтер Морел, уже в рабочей одежде, снова поднялся в комнату жены.

— Мне идти? — спросил он.

— Иди.

И через несколько минут Пол услышал удаляющиеся тяжелые шаги отца, приглушенные снегом. На улице перекликались углекопы, группками шагавшие на работу. Ужасные, долгие вздохи продолжались… грудь поднималась… поднималась… поднималась; потом долгая тишина… потом ах… ах… х… х! — выдох. Издалека донеслись гудки чугунолитейного завода. Гуденье и рокот разносились над снегами, то далекие и едва слышные, то близкие, — голоса угольных копей и литеен. Потом все стихло. Пол поворошил уголь в камине. Глубокие вздохи нарушали тишину — выглядела мать все так же. Пол приподнял штору, посмотрел в окно. Было еще темно. Пожалуй, тьма уже не такая густая. Пожалуй, снег стал синей. Он совсем поднял штору и оделся. Потом, вздрагивая, отпил коньяку прямо из бутылки, стоявшей на умывальнике. Снег и правда синел. С улицы донеслось дребезжанье повозки. Да, уже семь утра, становится светлей. На улице перекликались. Мир просыпался. Над снегом занимался серый, мертвенно-бледный рассвет. Да, уже видны дома. Он погасил лампу. Казалось, стало очень темно. Хриплое дыхание все длилось, но Пол почти привык к нему. В сумраке он видел мать. Она была все в том же состоянии. Он подумал, может, навалить на нее тяжелую одежу, тогда и дышать станет тяжелей, и невыносимое дыхание остановится. Он посмотрел на нее. Не она это… совсем не она. Если навалить одеяло и тяжелые пальто…

Вдруг отворилась дверь, и вошла Энни. Она вопросительно посмотрела на брата.

— Без перемен, — спокойно сказал Пол.

С минуту они пошептались, потом он спустился в кухню позавтракать. Было без двадцати восемь. Скоро пришла Энни.

— Какой ужас! Как ужасно она выглядит! — в страхе, ошеломленно прошептала она.

Пол кивнул.

— Вдруг она так и будет выглядеть! — сказала Энни.

— Выпей чаю, — сказал он.

Они опять поднялись по лестнице. Скоро пришли соседки, испуганно спрашивали:

— Как она?

Все продолжалось. Она лежала щекой на ладони, нижняя челюсть отвисла, и она редко, громко и страшно всхрапывала.

В десять пришла сестра. Она была сама не своя и явно удручена.

— Сестра, — воскликнул Пол, — неужто она еще долго протянет?

— Невозможно, мистер Морел, — сказала сестра. — Невозможно.

Стало тихо.

— Страх-то какой! — посетовала сестра милосердия. — Кто бы мог подумать, что она такое вынесет? Идите вниз, мистер Морел, идите вниз.

Наконец, около одиннадцати, Пол спустился и пошел посидеть у соседей. Энни тоже ушла вниз. Наверху были сестра милосердия и Артур. Пол сидел, сжав голову руками. Вдруг через двор, как безумная, с криком прибежала Энни:

— Пол… Пол… она скончалась!

Мигом он очутился дома и взлетел наверх. Мать лежала тихая, свернувшись калачиком, щека на ладони, и сестра утирала ей губы. Все отступили. А он упал на колени, прижался лицом к ее лицу, обнял ее.

— Любимая… любимая… любимая! — шептал он снова и снова. — Любимая… любимая!

Потом услышал, как за спиной у него сестра говорит сквозь слезы:

— Ей теперь лучше, мистер Морел, ей теперь лучше.

Оторвавшись от еще теплой мертвой матери, он сразу сошел вниз и принялся ваксить башмаки.

Дел предстояло много, надо было написать письма и прочее. Пришел доктор, посмотрел на покойницу и вздохнул.

— Эх… бедняжка! — сказал он и отвернулся. — Зайдите ко мне в кабинет часов в шесть за свидетельством о смерти.

К четырем вернулся с работы отец. Молча, еле волоча ноги, вошел в дом и сел. Минни захлопотала, подавая ему обед. Он устало выложил на стол черные от въевшегося угля руки. На обед была его любимая репа. Знает ли он, подумал Пол. Время шло, и никто не заговаривал. Наконец сын спросил:

— Ты заметил, что шторы спущены?

Морел поднял глаза.

— Нет, — сказал он. — А что… она скончалась?

— Да.

— Когда это?

— Около двенадцати.

— Гм!

Углекоп посидел с минуту неподвижно — и принялся за обед. Будто ничего и не случилось. Молча съел он репу. Потом умылся и пошел наверх переодеваться. Дверь жениной комнаты была закрыта.

— Ты ее видел? — спросила Энни, когда отец опять сошел вниз.

— Нет, — ответил Морел.

Немного погодя он вышел из дому. Энни ушла, а Пол отправился к гробовщику, к священнику, к доктору, в магистратуру. Все эти дела требовали времени. Вернулся он уже около восьми вечера. Скоро должен был прийти гробовщик снять мерку для гроба. Дом был пуст, она оставалась одна. Пол взял свечу и пошел наверх.

В комнате, где так долго было тепло, стоял холод. Цветы, аптечные пузырьки, тарелки, все разбросанные по комнате больной мелочи уже убрали; здесь было сейчас строго, сурово. Мать лежала приподнятая на кровати, и так был тих пологий изгиб простыни от приподнятых ступней, точно волна свежевыпавшего снега. Она лежала, будто спящая девушка, которой снится возлюбленный. Рот чуть приоткрыт, словно дивится страданию, но лицо молодое, лоб чистый и белый, словно жизнь еще не наложила на него свою печать. Пол опять посмотрел на ее брови, на чуть неправильный носик. Она опять стала молодой. Только в красиво зачесанных от висков вверх волосах поблескивало серебро, и две лежащие на плечах незатейливые косички походили на коричнево-серебристую филигрань. Она еще проснется. Она поднимет веки. Она все еще с ним. Он нагнулся и страстно ее поцеловал. Но рот был ледяной. Пол в ужасе закусил губу. Он смотрел на мать и чувствовал: никогда, никогда он с ней не расстанется. Нет! Пол гладил ее по голове от висков вверх. Голова тоже холодная. Так молчалив рот и дивится боли. И сын скорчился на полу подле кровати, зашептал:

— Мама, мама!

Он все еще оставался с матерью, когда пришли гробовщики, молодые люди, былые его одноклассники. Они касались покойницы почтительно, спокойно и деловито. Они не смотрели на нее. Пол ревниво за ними следил. Энни и он свирепо охраняли мать. Никого не пускали посмотреть на нее, и соседи обижались.

Немного погодя Пол ушел из дому и у одного из приятелей сел за карты. Вернулся он в полночь. Едва он вошел, поднялся с дивана отец и жалобно сказал:

— Я уж думал, ты вовсе не вернешься, сынок.

— Я не думал, что ты станешь ждать, — сказал Пол.

Таким заброшенным казался отец. Прежде Морел был человек, не знающий страха, — решительно ничто его не пугало. И Пол вдруг понял, что отец боялся лечь, когда он в доме один на один с покойницей. И пожалел старика.

— Я забыл, что ты будешь тут один, отец, — сказал он.

— Тебе поесть охота? — спросил Морел.

— Нет.

— Сядь-ка… я молока тебе вскипятил. Сейчас принесу, как раз малость остыло.

Пол выпил молоко.

— Завтра мне надо в Ноттингем, — сказал он.

Немного погодя Морел пошел спать. Он поспешно миновал закрытую дверь, а свою оставил открытой. Скоро сын тоже поднялся наверх. Он, как всегда, зашел поцеловать мать, пожелать спокойной ночи. В комнате было темно и холодно. Жаль, нельзя было оставить здесь гореть камин. Ей все снился ее молодой сон. Но она все равно была бы холодная.

— Родная моя! — прошептал он. — Родная моя!

И он ее не поцеловал, побоялся ощутить, что она холодная, незнакомая. Спала она так красиво, и оттого ему полегчало. Он бесшумно притворил дверь, чтобы не разбудить ее, и пошел спать.

Утром Морел услышал, что Энни внизу, а Пол покашливает у себя в комнате через лестничную площадку, и это помогло ему собраться с духом. Он отворил дверь жениной спальни и вошел в затемненную комнату. В полутьме он увидел белую приподнятую на кровати фигуру, но посмотреть на лицо не решился. Смущенный, испуганный до того, что совсем себя потерял, он выбрался из комнаты и покинул жену. Больше он ни разу на нее не взглянул. Он не видел ее уже многие месяцы, потому что не решался на нее взглянуть. А ведь сейчас она опять походила на его молодую жену.

— Ты ее видел? — резко спросила Энни после завтрака.

— Да, — ответил он.

— Правда, она славно выглядит?

— Да.

Скоро он ушел из дому. И, казалось, все время старался держаться подальше от родного крова.

Пол взял на себя все заботы, делал все, чего требовала смерть. В Ноттингеме он встретился с Кларой, и они выпили чаю в кафе и совсем развеселились. Ей несказанно полегчало, когда она поняла, что случившееся для него не трагедия.

Позднее начала съезжаться родня, похороны стали публичным действом, а дети покойной — представителями семьи. Сами они отошли в тень. Похоронили миссис Морел в бурный дождливый и ветреный день. Мокрая глина блестела, белые цветы намокли, хоть выжми. Энни ухватилась за руки Пола и наклонилась над могилой. Глубоко внизу она увидела темный угол Уильямова гроба. Дубовый гроб неотвратимо опускался. Вот и нету матери. В могилу лил дождь. Черная процессия с поблескивающими зонтами двинулась прочь. Под холодным проливным дождем кладбище опустело.

Пол вернулся домой и стал обносить гостей напитками. Отец сидел в кухне с родней миссис Морел, с именитой публикой, и плакал, и говорил, какой же хорошей была его лапушка, и как он старался угодить ей чем только мог… чем только мог. Всю жизнь он старался ей угодить, чем только мог, и не в чем ему себя упрекнуть. Ее не стало, но он сделал для нее все, что было в его силах. Он утирал глаза белым носовым платком. Не в чем ему себя упрекнуть, повторял он. Всю жизнь он старался ей угодить чем только мог.

Так он пытался избавиться от мыслей о ней. Никогда он по-настоящему о ней не думал. Никогда не признавал в себе глубинных движений души. Полу ненавистно было, что отец сидит и распускает нюни. Он знал, отец и в пивных будет так же хныкать. Потому что, хотел Морел того или нет, смерть жены была для него подлинной трагедией. Некоторое время спустя он иной раз вставал после дневного сна бледный, поникший.

— Я мать нынче во сне видал, — говорил он вполголоса.

— Правда, отец? Я вижу ее во сне всегда здоровую. Она мне часто снится, и это так славно, естественно, будто ничего не изменилось.

Но Морел, сжавшись, в ужасе садился перед камином.

Проходили недели, какие-то призрачные, не приносящие ни особой боли, ни иных каких-то чувств, разве что некоторое облегчение, по большей части nuit blanche[25]. Пол не находил себе места. Несколько месяцев, с тех пор, как матери стало хуже, он не был близок с Кларой. Она как бы утратила для него притягательность, стала слишком далека. Изредка она виделась с Доусом, но пропасть, разделявшая их, ничуть не стала меньше. Все трое отдались на волю судьбы.

Доус поправлялся, хоть и очень медленно. На Рождество, в санатории в Скегнессе, он был уже почти здоров. Пол на несколько дней уехал к морю. Отец гостил у Энни в Шеффилде. Доус приехал к Полу. Время пребывания в Скегнессе кончилось. Казалось, эти двое, кое о чем так упорно умалчивая, были, однако, преданы друг другу. Доус теперь полагался на Морела. Он знал, Пол и Клара, в сущности, расстались.

Через два дня после Рождества Пол вернулся в Ноттингем. Накануне вечером они сидели с Доусом у камина и курили.

— Ты ведь знаешь, завтра на денек приезжает Клара? — сказал Пол.

Доус глянул на него.

— Да, ты говорил, — отозвался он.

Пол допил оставшиеся у него в стакане виски.

— Я сказал хозяйке, приезжает твоя жена, — сказал он.

— Вон как? — отозвался Доус несколько подавленно, но, можно сказать, покорно. Неуклюже, с трудом поднялся и потянулся за стаканом Пола.

— Давай налью, — сказал он.

Пол вскочил.

— Сиди, сиди, — сказал он.

Но Доус неверной рукой продолжал смешивать напитки.

— Скажи, когда хватит подливать содовую, — спросил он.

— Спасибо! — отозвался Пол. — Но зря ты вставал.

— Мне это на пользу, парень, — ответил Доус. — Мне тогда кажется, вроде я опять в порядке.

— А ты и правда почти в порядке.

— Правда, ясно, правда, — покивал Доус.

— И Лен говорит, он может взять тебя на работу в Шеффилде.

Доус опять глянул на него своими темными глазами, в них было согласие со всем, что ни скажет приятель, которому он, пожалуй, даже слегка подчинялся.

— Странно все начинать сначала, — сказал Пол. — У меня, думаю, все куда запутанней, чем у тебя.

— В чем это, парень?

— Не знаю. Не знаю. Будто запутался я в каком-то темном и мрачном лабиринте — и нет никакого выхода.

— Это я знаю… это мне понятно, — кивал Доус. — Только сам увидишь, все уладится.

Он говорил ласково.

— Надеюсь, — сказал Пол.

Доус сник, постучал трубкой, выбивая пепел.

— Тебе не пришлось обходиться самому, как мне, — сказал он.

Морел смотрел на его руку, очень белая, она стиснула трубку, из которой он выбивал пепел так, будто цеплялся, утопая, за последнюю соломинку.

— Тебе сколько лет? — спросил Пол.

— Тридцать девять, — глянув на него, ответил Доус.

Пола тревожили эти карие глаза, глаза отчаявшегося неудачника, они умоляли — поддержи, помоги снова стать человеком, согрей, дай снова стать на ноги.

— У тебя еще все впереди, — сказал Морел. — Не похоже, что в тебе так уж не осталось жизни.

Карие глаза неожиданно сверкнули.

— Осталось, — сказал он. — Есть еще порох в пороховницах.

Пол посмотрел на него и засмеялся.

— Мы оба еще можем горы своротить.

Глаза мужчин встретились. Они обменялись взглядом. И, увидав друг в друге жаркую силу, выпили виски.

— Вот ей-ей! — задохнувшись, сказал Доус.

Помолчали.

— И я не понимаю, почему бы вам не продолжить с того места, где вы остановились, — сказал Пол.

— Ты хочешь сказать… — поторапливая его мысль, предложил Доус.

— Да… вместе зажить вашим прежним домом.

Доус спрятал лицо, помотал головой.

— Этому не бывать, — сказал он и, иронически улыбаясь, глянул на Пола.

— Почему? Потому что ты не хочешь?

— Может, и так.

Они молча курили. Закусив черенок трубки, Доус оскалил зубы.

— Ты хочешь сказать, она тебе не нужна? — спросил Пол.

Доус с язвительной усмешкой вгляделся в эту перспективу будущего.

— Сам не знаю, — сказал он.

Дым медленно плыл вверх.

— Мне кажется, ты ей нужен, — сказал Пол.

— Тебе так кажется? — мягко, усмешливо, отрешенно отозвался Доус.

— Да. Она так по-настоящему и не предалась мне… на заднем плане всегда маячил ты. Оттого она и разводиться с тобой не стала.

Доус все насмешливо смотрел на картинку будущего, что рисовалась ему где-то в пространстве над каминной полкой.

— Так они и ведут себя со мной, женщины, — сказал Пол. — Я им нужен до безумия, но по-настоящему принадлежать мне они не желают. И все это время она принадлежала тебе. Я же знал.

В Доусе вдруг взыграл торжествующий самец. Он еще больше оскалил зубы.

— Может, дурак я был, — сказал он.

— Еще какой дурак, — сказал Морел.

— А ты, даже тогда, может, был еще дурей, — сказал Доус. В его словах был привкус торжества и злости.

— Думаешь? — спросил Пол.

Они помолчали.

— Так или иначе, я завтра укачу, — сказал Морел.

— Понятно, — сказал Доус.

Разговор оборвался. Вновь родилось бессознательное желание изувечить друг друга. Теперь они как могли избегали друг друга.

Спальня у них была общая. Когда собрались ложиться, Доус казался отрешенным, о чем-то задумался. Сидел на краю кровати в одной рубашке, уставясь на ноги.

— Не замерзаешь? — спросил Морел.

— Вот гляжу на ноги, — ответил Доус.

— А что ноги? С виду вроде в порядке, — отозвался со своей кровати Пол.

— На вид-то в порядке, а еще вода в них.

— Что за вода?

— А вот поди погляди.

Пол нехотя вылез из-под одеяла, посмотрел на складные, поросшие темно-золотистым волосом ноги.

— Погляди-ка, — сказал Доус, показывая на свою голень. — Вот она вода.

— Где? — спросил Пол.

Тот нажал кончиками пальцев. От них остались вмятинки и исчезли не сразу.

— Подумаешь, — сказал Пол.

— А ты потрогай, — предложил Доус.

Пол нажал пальцами. Остались вмятинки.

Он хмыкнул.

— Погано, а? — сказал Доус.

— Да почему? Ничего особенного.

— Хорош мужик, коли у него вода в ногах.

— По-моему, это дела не меняет, — сказал Морел. — У меня вот грудь слабая.

Он опять лег.

— Сдается мне, все остальное у меня в порядке, — сказал Доус и погасил свет.

Утром зарядил дождь. Морел уложил чемодан. Море было серое, неспокойное, унылое. Казалось, он все больше и больше отключается от жизни. И это рождало в нем злое удовольствие.

Мужчины вдвоем ждали на станции. Клара сошла с поезда и шла по перрону очень прямая, холодно спокойная. На ней был длинный жакет и шляпа из твида. Обоим встречающим эта ее сдержанность была ненавистна. У контрольного барьера Пол пожал ей руку. Доус смотрел на них, прислонясь к книжному киоску. Из-за дождя его черное пальто было застегнуто до подбородка. Он был бледен, и в его спокойствии был даже оттенок благородства. Чуть прихрамывая, он пошел навстречу Кларе.

— Надо бы тебе выглядеть получше, — сказала она.

— Ну, я сейчас в порядке.

Все трое растерянно остановились. Мужчины не знали, как с нею держаться.

— Пойдем прямо на квартиру или куда-нибудь еще? — спросил Пол.

— По мне, можно и домой, — сказал Доус.

Пол шел с краю тротуара, рядом с ним Доус, рядом с Доусом — Клара. Они шли и вели благовоспитанный разговор. Окно небольшой гостиной выходило на море, за ним неподалеку беспокойные серые воды с шипеньем накатывались на берег.

Морел подвинул большое кресло.

— Садись, Джек, — сказал он.

— Не хочу, — сказал Доус.

— Садись, — повторил Пол.

Клара разделась, положила жакет и шляпу на диван. Заметно было, она чем-то недовольна. Она поправила, чуть приподняла пальцами волосы, села, сдержанная и какая-то отрешенная. Пол поспешил вниз поговорить с хозяйкой.

— Тебе вроде холодно, — сказал жене Доус. — Сядь поближе к камину.

— Спасибо, мне вполне тепло, — отозвалась Клара.

Она смотрела в окно на дождь, на море.

— Когда ты возвращаешься? — спросила она.

— Ну, комнаты сняты до завтра, и он хочет, чтоб я остался. А сам уезжает нынче вечером.

— И ты собираешься в Шеффилд?

— Да.

— Уже в силах работать?

— Хочу начать.

— У тебя есть место?

— Да… с понедельника.

— Не похоже, что ты в силах работать.

— Почему это?

Клара не ответила, опять посмотрела в окно. Спросила:

— А жилье у тебя в Шеффилде есть?

— Да.

Опять она посмотрела в окно. По стеклам струился дождь.

— И ты там справишься? — спросила она.

— Наверно. Надо будет справиться!

Когда вернулся Морел, они молчали.

— Я уеду поездом в четыре двадцать, — сказал он.

Никто не отозвался.

— Лучше тебе снять башмачки, — сказал он Кларе. — Тут есть мои тапки.

— Спасибо, — сказала она. — Они не промокли.

Пол поставил тапки к ее ногам. Она чувствовала их ступнями.

Морел сел. Мужчины сейчас казались беззащитными. Но Доус держался спокойно, похоже, он решил — будь что будет, а вот Пол словно весь внутренне сжался. Никогда еще Клара не видела его таким маленьким, жалким. Он будто старался стать как можно незаметней. И пока собирался, пока сидел, разговаривал, какой-то он был неестественный и явно не в своей тарелке. Исподволь за ним наблюдая, она подумала, нет в нем сейчас устойчивости, а ведь он по-своему такой славный, пылкий, способен под настроением напоить ее из чистого источника жизни. Но сейчас он приниженный, незначительный. Все в нем неустойчиво. В ее муже куда больше мужского достоинства. Он-то, во всяком случае, не клонится под любым ветром. Каким-то ускользающим, неестественным, изменчивым казался ей Морел. Не может он стать надежной опорой женщине. Она, пожалуй, даже презирала его за то, что он так сдал, стал неприметней. Ее муж по крайней мере настоящий мужчина, и когда над ним взяли верх, он это признал. А этот, другой, нипочем такое не признает. Будет ходить вокруг да около, метаться, терять свое достоинство. Клара презирала его. И однако, смотрела не столько на Доуса, сколько на него, и ей казалось, судьба всех троих у него в руках. И ненавидела его за это.

Похоже, она теперь лучше понимает, что такое мужчины и чего от них можно ждать. Меньше их боится, больше уверена в себе. Оттого, что они не мелкие эгоисты, как она раньше воображала, ей стало спокойнее. Она многое узнала, и хватит с нее. Довольно она настрадалась. Ей еще и сейчас несладко. В общем, если Пол уедет, туда ему и дорога.

Они пообедали и теперь сидели у камина, грызли орехи и потягивали виски. Ни о чем всерьез они так и не поговорили. Однако Клара понимала, что Пол устраняется, дает ей возможность остаться с мужем. И злилась. В конце концов, это низость — взять, что ему требовалось, а потом вернуть ее обратно. Она не помнила, что и сама получила, что ей требовалось, и в глубине души хотела, чтобы Пол вернул ее мужу.

Пол чувствовал себя подавленным и одиноким. Мать — вот кто был ему настоящей опорой. Он ее любил; и, в сущности, вдвоем они смело смотрели в лицо жизни. Теперь ее нет, и навсегда в его жизни осталась брешь, прорван покров, что его защищал, и через разрыв медленно утекает его жизнь, словно его тянет к смерти. Хорошо бы кто-нибудь сам взялся ему помочь. В страхе перед все определяющим движением к смерти вслед за своей любимой он уже не держался за все прочее, куда менее важное. Клара не может быть ему поддержкой. Она желала его, но не понимала. Пол чувствовал, ей нужен мужчина, которому можно покориться, а не он, Пол, которому сейчас плохо. Он слишком обременил бы ее, не может он себе это позволить. Ей с ним не справиться. До чего же ему стыдно. И вот, втайне стыдясь, что попал в такой переплет и так нетвердо чувствует себя в жизни, и нет никого, кто бы стал ему опорой, ощущая какую-то нереальность, призрачность своего существования, словно в этом реальном мире он вообще не в счет, он все глубже уходил в себя. Нет, умирать он не хочет, он не сдастся. Но смерти он не боится. Если никто не протянет ему руку помощи, он пойдет дальше один.

Доус одно время был доведен до крайности, пока, наконец, не испугался. Он готов был умереть, чуть не скатился в пропасть, даже заглянул в нее. Потом, устрашенный, испуганный, вынужден был податься назад и, словно нищий, взять, что дают. Было в этом своего рода благородство. Клара понимала, он считает себя побежденным и хочет, чтобы так ли, эдак ли она его приняла. Это она могла для него сделать.

Было три часа.

— Я уезжаю в четыре двадцать, — еще раз сказал Пол Кларе. — Ты тоже поедешь этим поездом или позднее?

— Не знаю, — ответила она.

— В Ноттингеме я в четверть восьмого встречаюсь с отцом, — сказал Пол.

— Тогда я поеду позднее, — сказала она.

Доус вдруг дернулся, будто его потянули за веревочку. Он смотрел в окно, на море, но ничего не видел.

— Там в углу две-три книги, — сказал Морел. — Мне они уже не нужны.

Около четырех он собрался уходить.

— Мы еще все увидимся, — сказал он, пожимая руку Доусу.

— Да уж наверно, — сказал Доус. — И, может… когда-никогда… я смогу отдать тебе деньги, как…

— Я сам за ними пожалую, вот увидишь, — засмеялся Пол. — Мне ведь не миновать скоро оказаться на мели.

— Ну уж… — сказал Доус.

— До свиданья, — сказал Пол Кларе.

— До свиданья, — сказала она, протягивая ему руку. Потом в последний раз молча, смиренно на него глянула.

И вот он ушел. Доус и его жена опять сели.

— Поганый день для поездки, — сказал Доус.

— Да, — отозвалась Клара.

Они вели какой-то несвязный разговор, пока не стало темнеть. Хозяйка дома принесла чай. Доус, как и положено мужу, без приглашения придвинулся к столу. Смиренно ждал, когда Клара ему нальет. Она, как и положено жене, не спрашивая его, налила.

После чая, уже около шести, Доус подошел к окну. За окном была тьма. Море ревело.

— Еще дождь, — сказал он.

— Да ну? — отозвалась Клара.

— Ты ведь не поедешь сегодня? — неуверенно спросил он.

Клара не ответила. Он ждал.

— Я б в такой дождь не поехал, — сказал он.

— Ты вправду хочешь, чтоб я осталась? — спросила она.

Рука Доуса, придерживающая темную занавесь, дрожала.

— Да, — сказал он.

Он все стоял к ней спиной. Клара встала и медленно пошла к нему. Он отпустил занавесь, неуверенно повернулся к жене. Она стояла, заложив руки за спину, устремив на него тяжелый непроницаемый взгляд.

— Ты хочешь, чтоб я вернулась, Бакстер? — спросила она.

— Ты хочешь ко мне вернуться? — охрипшим от волнения голосом отозвался он.

Подавленный стон вырвался из груди Клары, она подняла руки, обвила его шею, притянула мужа к себе. Он крепко ее обнял, уткнулся лицом ей в плечо.

— Прими меня! — исступленно прошептала Клара. — Прими, прими! — И, будто в полузабытьи, запустила пальцы в его красивые, тонкие темные волосы. Он обхватил ее крепче.

— Я опять тебе нужен? — сдаваясь, бормотал доус.