"Когда отцветают травы" - читать интересную книгу автора (Богданов Евгений Федорович)

ВРЕМЯ СПЛАВА

Снег таял быстро, и сплавная река Хмелевка всё больше напитывала водой серый ноздреватый лед. Сплавщики следили за нею и выжидали удобный момент для сброса древесины в воду.

Лесопункт Хмельники приткнулся к реке в ее нижнем течении, где разлив бывал особенно широк, и поэтому сплав тут начинался позже, чем в верховьях. Там вода убывала быстро, и со сбросом бревен торопились и в Марьине, и в Родниках, и в Осиноватом.

Начальник лесопункта Тимофей Тимофеевич Кондаков часто выходил к реке, подолгу глядел на лёд, на берега с громоздкими штабелями, уложенными за долгую зиму.

В эти дни единственным средством связи Кондакова с внешним миром был телефон да радиостанция. Ни пеший, ни конный не могли по распутице добраться до поселка. Уполномоченный по сплаву, леспромхозовский инженер по технике безопасности Снетков прибыл сюда еще по санному пути с запасом белья и сигарет и отсиживался в Хмельниках до конца сплава.

По телефону, который скрежетал на всю контору, Кондаков вызывал верхние лесопункты и, получив обстоятельную информацию о поведении реки, ожидал звонка директора. Директор леспромхоза Перминов каждое утро гудел в трубку:

— Здравствуй, Кондаков! Как дела?

Кондаков прикрывал рукой микрофон, словно опасаясь рассыпать звуки собственного голоса, и в ответ тоже гудел:

— Вода прибывает мало. Через недельку, если погода не изменится, думаю, начнем.

— Ты очумел! — возмущался Перминов. — Ты хочешь сорвать мне сплав? Разбирай штабеля!

— Рано, товарищ директор. Время придет — не упустим. Вот и товарищ Снетков тоже знает обстановку.

— Давай Снеткова!

Кондаков подмигивал уполномоченному и совал ему теплую трубку:

— Проинформируй начальство.

Снетков говорил спокойно, обстоятельно:

— Уровень воды метр двадцать. Подвижки льда нет. В лесу снегу по пояс. Видимо, надо подождать.

— Спелись вы там с Кондаковым. Ну, смотрите! — предостерегал директор, и голос его обрывался.

Снетков — приземистый, толстый человек с румяным лицом и холодными голубыми глазами, совал руки в карманы плаща и, открывая дверь, бросал на ходу:

— Пошел питаться.

Он открывал дверь, толкая ее боком, и закрывал с другой стороны ударом ноги: лень было вынимать руки из карманов.

Кондаков вставал из-за стола, — высокий, чуть ли не под самый потолок, с крупным лицом, большерукий, — медвежьей поступью шел в бухгалтерию, а потом тоже отправлялся завтракать.

Тимофей Тимофеевич прожил в Хмельниках больше тридцати лет. Со времени организации лесопункта он не расставался с этим поселком, домишки которого выбежали из дремучего леса и остановились на берегу, как бы боясь замочить в воде ноги. Начинал Кондаков вальщиком леса с лучковкой, а потом орудовал бензомоторной пилой. На его глазах друг друга сменяли сезонные лошадки с волокушами и подсанками, трелёвочные, гусеничные тракторы и автомобили. Менялась и технология: от сквозных бригад переходили к комплексным, потом освоили и забыли цикличный метод, а нынче лесорубы валили и раскряжевывали сосны и ели малыми комплексными бригадами. Одно, устарев, уходило в прошлое, другое являлось на смену, и за всем Тимофей Тимофеевич успевал.

В Хмельниках Кондаков женился на Тасе Ивушкиной — красивой черноглазой обрубщице сучьев, приехавшей из-под Новгорода. Построил добротный дом с резными наличниками и жестяным петухом на коньке, вырастил шестерых сыновей. Сыновья выучились и разъехались по белу свету. Осталась одна дочурка, школьница Людмила.

У порога Тимофей Тимофеевич старательно вытер ноги о половичок, разделся и пригладил широкой пятерней рыжеватые волосы. Людмила собиралась в школу. У дочери — русая толстая коса, серые, как у отца, спокойные глаза. Дожевывая что-то, она торопливо сунула в портфель книжки и побежала. Отец загрохотал вдогонку:

— А харчи-то забыла! Эй, Людка!

Людмила возвратилась из сеней, схватила свёрток с завтраком и исчезла.

Из комнаты выплыла Таисья Никаноровна, неизменная любовь Кондакова, его жена и хозяйка. Маленькая, ладная, в цветном халатике, еще довольно миловидная, она несла сковороду с глазуньей. На сковороде по-гусиному зло шипело сало. Кондаков кивнул в сторону только что убежавшей дочери:

— Рассеянная! Вся в тебя.

Звонкий голос жены тотчас заполнил квартиру:

— Вся в меня? А не в тебя ли? Ты сам такой рассеянный, такой непутевый, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Что, неправда? Папиросы оставил на тумбочке. Там, поди, стрелял у своих конторских? Платочек тебе приготовила — забыл. Нос кулаком утирал? Умывался — мыло в таз уронил. Курам ячменя не насыпал! Что, неправда? И дверь не закрыл. Кот — на стол и в кринку с молоком. Испоганил молоко. Вот ты какой рассеянный. А еще говоришь…

Тимофей Тимофеевич замахал руками с виноватой улыбкой:

— Ну, ладно. Высказалась?

— Высказалась.

Таисья Никаноровна налила стакан чаю. Он был густой и крепкий, и в нем золотисто поблескивала ложечка.

— А в магазине кофты продавали пуховые. Купил бы! Мне страсть как нравятся! — Таисья Никаноровна пододвинула мужу вазу с вареньем.

— Мне недосуг. Купи сама.

— Придется самой. Да и что ты в покупках смыслишь? Туфли принес на номер больше, обменять пришлось. Духи на восьмое марта продавец-плут тебе всучил лежалые. Настоящего запаху нет, выдохся.

— Дай-ка простокваши.

— Простокваши? Сейчас. — Она сорвалась с места, побежала в чулан. Возвратилась с кринкой в руках. — Пожалуйста! Простокваши могу тебе хоть ведро дать. Пей на здоровье! Конечно, она полезна: все говорят. Даже по радио один профессор за ту простоквашу агитировал.

— Эх, колоколец! Дар Валдая! — шутливо упрекнул жену Тимофей Тимофеевич. — Не удержишь тебя!

— Что значит не удержишь? — Таисья Никаноровна даже привскочила на стуле. — Мне же скучно! Я же целый день одна! Только и знай — у плиты крутись. Ты на работе, Людка в школе. А придет из школы — на цепи не удержишь: шастает на улице до самых потёмок. Смотри, как бы с парнями не связалась. Молода еще!

— Смотри сама.

— Вот-вот! Всё на меня. Что я, за ней по пятам буду ходить? — Таисья Никаноровна вдруг умолкла, опустив голову. Тимофей Тимофеевич видел теперь большой узел ее черных волос, тщательно заколотый шпильками. — Устроил бы ты меня на работу! Дома надоело. Ой, как надоело!

— Зачем тебе работа? — удивился он, озадаченно почесав переносицу. — Живем в достатке, покой, тишина…

— Руки настоящего дела просят, Тимоша.

— Поди к соседке, почеши язык.

— Тебе все шуточки!

Таисья Никаноровна стала прибирать на столе. Кондаков взял газету, искоса наблюдая за женой. Ее маленькие ловкие руки так и мелькали, перемывая посуду. Прядь волос, не попавшая в узел, свешивалась на глаза, и Таисья Никаноровна досадливо отбрасывала ее рукой.

Кондаков так привык слушать мирную домашнюю болтовню жены! Умолкни вдруг этот родной, бесконечно дорогой голос — он умер бы с тоски.

Тимофей Тимофеевич и Таисья Никаноровна — молчун и говорунья — как бы дополняли и взаимно уравновешивали друг друга.

Кондаков вспомнил, что давно, в молодости, когда его Тася была еще красивее и сводила с ума всех парней посёлка, ему не раз приходилось пускать в ход тяжелые кулаки в укромных закоулках, чтобы не быть битому ревнивыми хмельниковскими ухажерами.

Превосходно зная причуды своенравной речушки, которая игриво петляла среди мшаников и болот, Кондаков умел выбирать время для сброса древесины. И все же, как только начинали таять снега и признаки весны проступали всё отчетливей, им овладевали волнение и беспокойство.

Он вскакивал по ночам с постели: чудился ливень, грозивший половодьем. Открыв окно, Кондаков прислушивался. На улице стояла сторожкая тишина. Хрипло, со сна, кричали петухи. Днем Тимофей Тимофеевич уходил в лес и смотрел, много ли там осталось снега. Снег был еще глубокий, рыхлый, и под ним хлюпала вода.

Снетков стал уклоняться от телефонных разговоров, предоставляя это начальнику лесопункта.

— Ну тебя к шутам, — сказал он Кондакову. — Еще неприятность тут с тобой наживешь. Поеду-ка в лес, проверю технику безопасности.

А директор опять звонил:

— В верховьях подвижка льда. В Марьине сбрасывают лес.

Кондаков даже по телефону почувствовал, как встревожен Перминов. Тимофей Тимофеевич понимал эту тревогу: на плечах директора восемь лесозаготовительных пунктов, миллион кубометров древесины в штабелях.

— Пора и тебе начинать, — советовал директор. — Брёвна со льдом унесет!

— Река тут мелководна. Будет пыж. Надо ждать воды, — ответил Кондаков.

— Да что ты твердишь: ждать, ждать… — взорвался Перминов. — Никаких пыжей не будет! Если завтра не начнешь — получишь выговор. В приказе. Будь здоров!

— Это несправедливо, — возразил Кондаков и покраснел от волнения. Он хотел сказать, что сплавляет бревна больше пятнадцати лет, что ему, новому директору, работающему тут первый год, не следовало бы так наседать на подчиненных, не зная обстановки. Но трубка уже молчала. Тимофей Тимофеевич не сразу попал ушком ее на рычаг.

На другой день радистка со скорбным видом положила перед начальником лесопункта телеграмму: директор сдержал слово.

Потом он позвонил и потребовал Снеткова. Тот и краснел, и бледнел, слушая разнос. Перминов называл уполномоченного хлюпиком, либералом и приказал применить к непослушному руководителю лесопункта власть леспромхозовского представителя.

— Приказ есть приказ, — сказал Снетков. — Не зарывайся, Кондаков! Директор приказывает — он и отвечает.

— Ему трудно судить о поведении реки, — отозвался хмурый Тимофей Тимофеевич. — А за сплав мы все в ответе. И он, и я, и ты.

— А вы уверены в правильности своего решения?

— Уверен.

— Так сколько же еще ждать?

— Два дня.

— Черт знает, что ты за человек! Чугунная у тебя сила воли! Не своротишь! — Снетков вскочил, побегал по кабинету и вышел, хлопнув дверью.

Пришла Таисья Никаноровна. На ней резиновые сапоги и ватник. Голова обвязана синей косынкой, глаза светятся довольно и весело.

Увидев на полу мокрые следы от своих сапог, она немножко смутилась.

— Чего тебе надо? — недружелюбно спросил Тимофей Тимофеевич.

— Мы улицу убираем. Грязи накопилось за зиму — жуть!

— Кто это «мы»?

— Неработающие жены.

— И сколько вас?

— Двадцать.

— Охота тебе браться не за свое дело!

— Почему не за свое? По улице пройти нельзя — озера, грязь, хлам. Не ходишь — плаваешь. В темноте шею сломать запросто можно. Вчера вон старуха Горшкова, Сеньки-тракториста мать, брякнулась в канаву и ногу вывихнула. Калечатся люди, а вам и дела нет. Дай нам лопаты!

— Лопат нет! — отрывисто бросил Тимофей Тимофеевич.

Таисья Никаноровна удивленно смолкла. Он никогда с ней не говорил таким тоном. Она поняла, что по службе у него не все ладно, и попятилась к двери.

— Спроси лопаты у завхоза, — уже мягче сказал он.

— Спрошу. Обед в духовке.

К концу вторых суток поздно вечером хлынул ливень. Первый весенний ливень с исступлённой пляской дождя, со свирепым ветром. Уже ложась спать, Тимофей Тимофеевич услышал, как дождь настойчиво бьёт в окна. Он выскочил на крыльцо: потоки воды лились с крыш, ветер брызгал в лицо. К утру Хмелевка выйдет из берегов и затопит прибрежные низины и поймы. Лес сплавлять в такое половодье нельзя — разнесет бревна по отмелям.

Кондаков встревожился: уж не упустил ли он тот единственный, желанный момент?

Дождь прошел, но на другой день ручьи не унимались: ливнем размыло снег в лесу. Тимофей Тимофеевич мрачно смотрел в окно. Снетков курил сигарету за сигаретой и, ругая ненастье, посматривал на начальника лесопункта неприязненно.

— Нынче весна с причудами, — тихо сказал ему Тимофей Тимофеевич.

Когда вода пошла на убыль и минул разгар ледохода. Кондаков на лодке спустился вниз по течению к Хмельниковским лугам. На них из воды показались кочки. На одной из них сидела чайка. «Откуда она взялась? — подумал Кондаков. — Так рано?»

Он решил, что пора начинать сплав.

Бригадиры и мастера ожидали его на берегу. Кондаков, разбрызгивая резиновыми сапожищами воду, подошел и распорядился:

— Нестеренко, расставляй пикеты. Одну бригаду пошли на Хмельниковские луга. Горбачев, лебедки готовы?

— Готовы! — радостно отозвался механик.

— Ефимов, ставь бригады на сброс к тем штабелям, что пониже. Ну, за дело! Не подкачать!

Последние слова прозвучали резко и отрывисто, как команда. Помощники разошлись по своим местам. Пикетчики отправились в низовья. Лодки щетинились поднятыми торчком баграми.

— Смотрите, багров не сушить! — весело крикнул им вдогонку Тимофей Тимофеевич.

Вскоре загрохотали моторы лебедок и тракторов, и с высоты штабелей пачки бревен посыпались вниз, вздымая тяжелые фонтаны воды.

Днем и ночью Кондаков неотлучно находился на берегу, где пылали костры, гремели механизмы и слышались возгласы рабочих. Прикорнув где-нибудь у костра на час-два, он поднимался с рассветом, ел горячую кашу, пил пахнущий дымом крепкий чай вместе со сплавщиками и шел по берегу проверять, все ли идет хорошо. К концу вторых суток сброс древесины закончился. Берег опустел. Сплавщики отправились подчищать «хвост» — сталкивать в воду брёвна, застрявшие у берегов. Тимофей Тимофеевич повеселел. Теперь можно как следует пообедать дома и заодно побриться.

Он поднялся по косогору в посёлок. Сапоги скользили по мокрой прошлогодней траве. Выглянуло солнце, и в кустах обрадованно защебетали, затрепыхали крыльями птицы.

Навстречу шел с полупустым рюкзаком в руке Снетков. Он еще издали широко улыбался и приветливо махал рукой.

— Ну вот и всё. А ты был прав, — сказал Снетков, тряся руку начальника лесопункта от избытка чувств. — Извини: я боялся, потому и наседал на тебя. Какая-то весна такая… взбалмошная, что ли?

— Весна особенная. Верно.

— Перминов тебе благодарность объявил в приказе, а выговор отменил.

— Спасибо и на том, — буркнул Кондаков. — Ты куда?

— Мне здесь делать больше нечего. Пойду с караванкой вниз, до Сельца, а там, может быть, сяду на буксир — и домой. Ну, будь здоров!

— Счастливо! — Кондаков крепко сжал своей лапищей руку инженера и дружески потрепал его по плечу.

В поселке Тимофей Тимофеевич удивился необычайной чистоте. Весь зимний хлам — обрезки досок, остатки балансов, металлический лом у мастерских, брёвна у радиоузла — всё куда-то исчезло. Свежая талая земля хранила следы граблей и метёлок.

«Неработающие жены», видимо, постарались, — подумал Тимофей Тимофеевич. — Молодцы! К празднику прибрали. Какое же сегодня число? Двадцать седьмое апреля. Через три дня Первомай».

«Двадцать седьмое… двадцать седьмое…» — машинально повторял Тимофей Тимофеевич.

И вдруг он подумал, что это число — особенное, оно как-то связано с его жизнью. Но как? Кондаков даже остановился, размышляя: «Да ведь это же день нашей свадьбы! Конечно! Тридцать лет назад мы с Тасей зарегистрировались в сельсовете!»

Кондаков мягко улыбнулся и, глядя вприщур на редких прохожих, завернул в магазин.

— Бутылку хорошего вина! — попросил он.

Продавец с усами щёточкой и плутоватыми глазами, тот самый, что «всучил» Тимофею Тимофеевичу на восьмое марта «лежалые» духи, долго переставлял на полке бутылки и, наконец, извлёк из угла марочный портвейн.

— Массандра! — гордо сказал он и прищёлкнул языком. — От новогоднего праздника осталось.

Тимофей Тимофеевич неторопливо сунул бутылку в карман широченного брезентового плаща.

— Теперь, прошу вас, подберите мне хороший подарок для жены. Только не духи!

— Что же подобрать? — задумался продавец.

— У вас были пуховые кофты.

— Пожалуйста, выбирайте.

Кофта была превосходная, любимого женой сиреневого цвета. Кондаков сунул коробку под мышку и попрощался.

Таисья Никаноровна, стоя на коленях перед топкой плиты, вздувала огонь. Она только что пришла и не успела раздеться. Тимофей Тимофеевич поставил на стол бутылку, а коробку незаметно положил на подоконник и прикрыл газетой. Огонь в топке вспыхнул и весело заплясал. Таисья Никаноровна поставила на плиту кастрюлю.

— Сейчас разогрею обед. Немного задержалась. Не сердись. В поселке мы прибирали. Такая была грязища, такая грязища! — Она разделась. Коса расплелась, и волосы рассыпались по плечу.

Кондаков молча сидел у стола. Жена привела себя в порядок, надела халат, туфли и стала прежней — маленькой, опрятной, домовитой, такой, какой он привык ее видеть всегда.

— Закончили скатку? — спросила она.

— Угу.

— Все хорошо?

— Ага.

— Ты в честь этого вина и купил?

— Нет.

— Так зачем купил? Ты же не пьёшь. Или с горя, потому что выговор схлопотал у директора?

— Выговор — пустяки. Я дело сделал.

— Чудной ты сегодня, хоть бы разделся, умылся.

— Сейчас умоюсь.

Таисья Никаноровна накрыла стол. Тимофей Тимофеевич с трудом выковырял из горлышка бутылки пробку и налил две рюмки вина.

— Ну, Дар Валдая! — сказал он торжественно. — Выпьем в честь тридцатилетия нашей свадьбы!

Рука жены вздрогнула, вино чуть-чуть капнуло на стол.

— Батюшки! А я и забыла. Вот непутевая! А ты-то, ты-то как вспомнил? У тебя же совсем нет памяти. Ой!..

— Что надо — все помню! — отозвался Тимофей Тимофеевич и, достав из-под газеты коробку с подарком, подал ее жене.