"Конец вечного безмолвия" - читать интересную книгу автора (Рытхэу Юрий Сергеевич)

Глава вторая

Две высокие металлические мачты придали облику Ново-Мариинского поста новый вид. И откуда бы ни приближался путник — с верховьев ли реки, с моря или из-за одинокого скалистого острова Алюмка, торчащего посредине лимана, он видел эти ажурные мачты, вознесенные в небо, еще более подчеркивающие убожество анадырских жилищ.

Поселение разделяла тундровая речка Казачка, берущая начало у подножия горы Святого Дионисия к югу от Анадырского лимана.

Радиомачты были поставлены Российско-американской компанией по сооружению всемирной телеграфной линии через Америку, Берингов пролив, Азию. — в Европу. После успешной прокладки подводного кабеля по дну Атлантического океана надобность в постройке трансазиатской телеграфной линии отпала, но в память об этом кое-где остались вот такие мачты.

Над Ново-Мариинским постом висело низкое облако черного угольного дыма, хорошо заметное со льда Анадырского лимана. Жители деревянных домишек не торопились вставать: купеческие лавки открывались не ранее полудня, а уездное правление, располагавшееся в. большом доме у самого устья реки Казачки, в иные дни вообще оставалось под замком; особо срочных дел у его начальника Царегородцева не было. Так же редко посещал присутственное место секретарь, который больше сидел за картами у Ивана Тренева, местного коммерсанта, которого знали от Ново-Мариинского поста до далекого Уэлена.

Тымнэро держал путь на высокие мачты. На душе против зимней мрачности было куда светлее: худо-бедно, а зима оставалась позади..

Трудно было в этом году. Рыбы едва-едва наловили. Того, что оставалось в кислых ямах, вряд ли хватит до новой путины.

В верховье вовсе ничего не попадало Иные бросали яранги и подавались к кочевникам: там хоть изредка перепадал кусок старой жилистой оленины. Нищета такая, что иные анадырские соплеменники Тымнэро часто копались вместе с собаками на тангитанских помойках. Гордость свою начисто утратили… Да и какая гордость, если есть хочется. Тымнэро вспомнил своих детишек — мальчонку и девочку, совсем еще крохотных.

Тяжело груженная нарта пересекла гряду прибрежных торосов, поднялась на материковый берег и проехала мимо дома уездного правления. Переводчик из чуванского рода Колька Кулиновский очищал от снега крыльцо.

— Амын етти, паря! — приветствовал он Тымнэро. — Однако, мольч, погодка доспелась нонче…

Куликовский говорил на старинном анадырском иаречни, и смысл его слов был таков: здорово, нарень… погода хорошая установилась., Чукча Тымнэро и этот русский язык едва понимал, а из настоящего российского разговора едва доходили до него лишь отдельные слова.

Нарта выбралась на ровное место, и Тымнэро, усевшись верхом на угольный мешок, подъехал к радиостанции.

Радист Асаевич не слышал, как вошел Тымнэро.

Он машинально читал азбуку Морзе, точки и тире складывались в слова… "Ввиду отречения государя от престола… старое правительство низложено…" Вдруг что-то словно изнутри ударило Асаевича. Он схватил ленту; поднес к глазам, нашел начало и вполголоса стал читать: "Ввиду отречения государя от престола в пользу великого князя Михаила Александровича, который также отрекся, старое правительство низложено. Войска перешли на сторону нового правительства, образовавшегося из членов Думы, составившего Временный исполнительный комитет Государственной думы. Распоряжения его беспрекословно должны выполняться. По всем случаям, вызывающим сомнение, обращаться за разъяснением ко мне. Предлагаю поддерживать строгий порядок и спокойно и непрерывно продолжать работу.

За губернатора Чаплинский".

Асаевич дочитал телеграмму и дрожащими руками снял копию.

Только после этого, вспотевший от волнения, растерянности и страха, он обернулся и увидел стоявшего в безмолвии каюра Тымнэро.

— Ты что подглядываешь, дикоплеший?

— Уголь варкын [Уголь есть], - ответил Тымнэро, привычный к такому обращению.

— Почему не постучался? Сколько раз тебе говорено? Да неужто вас ничему путному не обучить? Дикий и есть дикий, даром что человечье обличье имеешь… Ну, что стал, идол? На тебе деньги!

Асаевич сунул в руку Тымнэро смятые бумажки и приказал:

— Отвезешь меня на нарте! Давай шевелись, дикоплеший!

По улице селения двигался кто-то закутанный в оленью шубу. Приглядевшись, — Асаевич узнал Тренева, славившегося некоторой смелостью суждений среди верхушки Ново-Мариинского поста.

— Здорово, Асаевич, что такой хмурый? Плохие новости?

Асаевич замялся: Тренев — человек знающий. Поговаривали: в свое время пострадал от правительства. Какое-то темное дело было, да сам Тренев не лк?бил об этом вспоминать. Он может дать дельный совет.

— Да… кое-что есть… — дрогнувшим голосом произнес Асаевич.

Тренев хищно потянул носом. По всему видать, какие-то важные новости получил радист. В этой скудной событиями жизни всякое слово, полученное по радио, ценилось высоко, начальник радиостанции почитался за лицо значительное и уважаемое. Надо быть осторожнее и постараться первому выведать о новостях.

— Ну, прощевай, Асаевич, а я пошел чайком побаловаться со строганинкой. Вчера свежего чира прислали с реки Великой… А может, со мной пойдешь? Новости, наверно, не стоят того, чтобы пренебрегать душевным и телесным комфортом…

Тренев любил говорить изысканно.

— Пожалуй, пойду с вами, — как-то суетливо и судорожно сказал Асаевич, и Тренев понял, что радист "клюнул".

— Зиновьевна! — крикнул еще из сеней Тренев. — Гостя веду!

Агриппина Зиновьевна, жена Тренева, в засаленном китайском халате с драконами и какими-то экзотическими длиннохвостыми птицами, криво улыбнулась Асаевичу.

Тренев быстро прошел в другую комнату и вышел оттуда со стаканами и штофом водки.

— С морозцу!

Асаевич не заставил себя упрашивать. Тренев только пригубил свой стакан, но тут же налил еще радисту.

— Погодите, — отстранил рукой стакан радист. — Такое дело…

Он покосился в сторону жены Тренева.

— Зиновьевна, выйди на минутку… Женщина подняла удивленные глаза на мужа, на радиста, молча пожала плечами и медленно выплыла в спальню.

— Телеграцма пришла из Петропавловска, — запинаясь и захлебываясь словами, начал Асаевич, — царь отрекся от престола… великий князь тоже… образовано новое правительство…

Тренев быстро пробежал глазами телеграмму, повторяя:

— Так-так… Так-так… Никто не знает еще в Анадыре?

— Никто, — мотнул головой Асаевич.

— Никого не было на радиостанции?

— Никого! — решительно сказал Асаевич.

— А теперь — обратно на радиостанцию! Станете слушаться — всю жизнь потом будете благодарить меня, — коротко сказал Тренев.

— Да? — растерянно отозвался Асаевич.

— Именно! — сказал Тренев. — Могу пока только сказать, что восходит самая яркая звезда в вашей жизни.

— А им — не стоит сообщать? — Асаевич неопределенно кивнул в сторону лимана.

— Совершенно ни к чему, — ответил Тренев. — Вы должны уразуметь — старого царского правительства больше нет. Пришло время демократических преобразований.

— Как же теперь, а? — растерянно бормотал Асаевич, выходя из дома Тренева.

Агриппина Зиновьевна окликнула мужа. Тренев поколебался, но взгляд жены был настойчив, и он все рассказал ей.

— Ванечка, что же будет? — тихо произнесла Агриппина Зиновьевна. — Вспомни Петербург девятьсот пятого!

— Теперь не то, — расправляя плечи, блестя загоревшимися глазами, ответил Тренев. — Царь сам отрекся от престола! Понимаешь, Груша, — сам! Новые времена начинаются, Агриппина Зиновьевна, наши времена!

И Иван Архипыч поспешил за радистом.

Петр Каширин, золотоискатель, человек наблюдательный и трезвый, не мог взять в толк, отчего это Тренев и Асаевич почти что крадучись поднялись на радиостанцию.

Петр Каширин мог считать себя чукотским старожилом. В 1913 году он сошел с парохода на мыс Дежнева и поступил развозным приказчиком к торговцам Караевым,

Караевы не походили на остальных купцов, беззастенчиво обиравших и грабивших местное население.

— Петр Васильевич, — не раз говаривал старший Караев своему приказчику, — нет настоящего хозяина на этой благодатной земле. Не гляди, что тут льды да снега. Под ними лежат такие богатства, которые могут заставить расцвести и тундру. Мы берем нонче, только что поверху лежит — пушнину. А настоящее процветание здешнего края заключено в недрах его. Американцы это поняли. Крупные капиталисты пушниной не занимаются. Дело это они отдали на откуп Свенсонам да Томсонам…

На Чукотке в то время работали экспедиции предпринимателя Вонлярлярского, получившего совместно с американцами исключительные права на разведку и добычу золота и других полезных ископаемых.

Петр Каширин перешел от Караевых к ним.

Летом 1915 года Петр Каширин вернулся из очередной поездки в верховья реки Волчьей. Он не скрывал своей радости, однако точно не называл места находок. Его звали на рыбалки Сооне и Грушецкого, где он мог неплохо заработать, потому что умел хорошо солить икру и кетовые жирные брюшки.

Каширин отказался от заманчивых предложений и на последние деньги отправил частную телеграмму на имя Приамурского генерал-губернатора Гондатти и в Иркутское горное управление с просьбой разрешить ему в лице новоучреждае-мой компании Каширина-Стивенсона разработку золотоносных россыпей Анадырского уезда. Никто не ожидал, да и сам Каширин не сразу поверил, когда пришло телеграфное разрешение "допустить золотопромышленников Каширина и Стивенсона к разведкам золота, платины и полезных ископаемых, по статье 308 Устава горного на Чукотском полуострове".

Правительственная телеграмма произвела большой шум в сонном Ново-Мариинске. Начальник уезда Царегородцев вызвал Каширина и долго допытывался, кто стоит за его спиной, кем на самом деле является Стивенсон.

Джим Стивенсон… Горячая голова, мечтатель, заступник обиженных, учитель Каширина по золотоискательскому делу. Он взял под свое покровительство русского паренька и открыл ему великую тайну — месторождение золота за знаменитым Чилкутскйм перевалом на Аляске, в местах давно копанных и перекопанных. Ранней весной 1910 года Джим Стивенсон и Петр Каширин поднялись на Чилкутский перевал. Перед ними лежал снежный склон, а внизу расстилалась долина, широкая и вольная. Надо было спустить двое тяжело груженных саней. На них было увязано горное снаряжение, продовольствие, инстру менты и взрывчатка. Первые сани спустили благополучно, а вторые сшибли с ног Стивенсона, проехали по нему и умчались вниз. На второй день у Стивенсона отнялись ноги. Весна отрезала обратный путь через Чилкутский перевал. Петр Каширин ловил рыбу, пытался охотиться, однако ни свежая уха, ни дичь не могли помочь Стивенсону.

В память о нем Петр Каширин прибавил к еврей фамилии имя американского парня Стивенсона.

Узнав, что Стивенсона на белом свете нет, Царегородцев разразился ругательствами:

— Холопская твоя рожа! Ишь прикрылся иностранным именем — Стивенсон! Может, Стивенсону бы и дали концессию, но тебе… Кто ты такой?

Царегородцев уже не мог слышать имени Ка-ширина и только думал, как заставить его уехать из Ново-Мариинска.

Петр Каширин поспешил в ярангу Тымнэро.

Не впервые Петр Каширин входил сюда. И каждый раз дивился, как может человек жить в такой нищете.

Каюр уже распряг собак и в задумчивости стоял перед жалкой кучкой замерзших кетин, соображая, как накормить ими свою небольшую, но прожорливую упряжку.

— На кромку льда пойти надо, — задумчиво сказал Тымнэро. — Может, нерпу добуду. Рыба кончится, собакам придет конец.

— Да, без собаки худо чукотскому человеку, — посочувствовал Каширин. — Одна надежда — нерпу добыть. Может, и я с тобой схожу к воде.

— Пойдем, может, вдвоем добудем!

В дыры крыши пробивались солнечные лучи, и множество солнечных зайчиков было рассыпано по грязному земляному полу с оленьей шерстью, обглоданными костями.

— Что летом будешь делать? — спросил Каширин. — Может, подашься со мной на Волчью? Глядишь, заработаешь на домик и поставишь настоящее человеческое жилье…

Тымнэро отрицательно покачал головой.

— Чем плоха яранга? Главное, чтобы горели жирники, чтобы было тепло да еда.

— Скромное, однако, у тебя желание, — задумчиво произнес Каширин. — Что там случилось на радиостанции? Асаевич и Тренев забегали, как потревоженные тараканы.

— Какая-нибудь новость, — равнодушно ответил Тымнэро, прихлебывая горячий кипяток. — Скажи, могу я купить плитку чаю на вот это?

Тымнэро показал деньги.

— Полплитки дадут.

— Значит, сегодня хорошего, настоящего чаю попьем, — обрадованно сказала жена Тымнэро, — Приходи, Каширин, угостим

— Приду, — быстро согласился Каширин, продолжая думать о странном поведении радиста и Тренева. — А как твой родич, все изобретает письменность?

— Давно не было вестей от Теневиля, — ответил Тымнэро. — Однако не на чем ему чертить. Бумаги нет.

— Пошлем ему бумаги, пусть старается парень, — пообещал Каширин. — Ты понимаешь то, что он пишет?

— Немного понимаю, — ответил Тымнэро и достал откуда-то из глубины чоттагина гладко оструганную дощечку. Поднеся под солнечный луч, Тымнэро показал ряды значков.

Каширин легко догадался о знаке, обозначающем Ново-Мариинск — на дощечке были выцарапаны изображения железных мачт радиостанции.

— Надо же! — с нескрываемым изумлением произнес Каширин. — А что, придет время — и собственная грамота будет у чукчей.

— Коо, — с сомнением произнес Тымнэро. Послышался скрип снега, и в чоттагин вошли

Асаевич и Тренев. Они не ожидали застать здесь Каширина и в замешательстве остановились.

— Еттык, — с удивлением и растерянностью произнес Тымнэро: эти люди никогда не входили в чукотские жилища.

Тренев глянул на Каширина и сказал:

— Дело государственной важности. Надо поехать в угольные копи и позвать людей на сход.

— Что же случилось, господа хорошие? — с насмешкой спросил Каширин. — Россия германца победила? Или миром покончили войну?

— Его величество Николай Второй отрекся от престола, — строго сказал Тренев.

— Шутишь? — Глаза Каширина широко раскрылись от удивления. Любой новости он ожидал, но такую…

— Истинно так. — Асаевич в знак доказательства перекрестился.

— Слышь, Тымнэро, — сказал Каширин, — царь-то наш, Солнечный владыка, с трона того…

— Навсегда? — с изумлением спросил Тымнэро. — Чего это он? Ослаб?

— Похоже, что ослаб, — согласился с ним Каширин.

Тренев строго глянул на Каширина и процедил сквозь зубы:

— Дикарю-то знать это ни к чему, все равно не поймет… Надо создать Комитет общественного спасения, охранять порядок, чтобы не было погромов, насилий, грабежей.

— Уж хуже того, что было, навряд ли будет, — заметил Каширин, еще не пришедший в себя от такой новости. — Какая же власть в России нынче? Неужто германца кайзера?

— Власть в Петрограде перешла в руки Временного правительства, — сообщил Тренев.

Анадырский народ сходился в уездное правление, заполняя большую комнату. Уже некуда было протиснуться, а люди все прибывали.

— Верно ли, что царь приехал в Петропавловск и оттуда дал телеграмму? — спрашивал широкоплечий шахтер в оленьей кухлянке.

— Какая телеграмма? — отвечал рыбак Ермачков, мужичок неопределенного возраста, со сморщенным лицом. — Преставился ампиратор, нового будут выбирать…

— А наследник?

— И наследник отперся от престолу… Не хочет царствовать. Отказывается.

— Чего он так доспел? Сдурел… Кто ж добровольно от царства отказывается? Что-то напутал радист. Не пьян ли был, когда слушал-то?

— Тверезый, кажись…

Подталкиваемый Треневым, Асаевич встал на табуретку, держа в руках бумагу с расшифрованным телеграфным текстом.

Притихшая толпа внимательно выслушала телеграмму, подписанную Чаплинским, а за ней другую — уже от имени Петропавловского комитета общественного спасения, в которой предлагалось избрать такого же рода комитет и в Анадырском уезде.

Слово взял Тренев:

— Комитет общественного спасения будет осуществлять полноту власти в уезде, согласуя действия с Временным правительством в Петрограде, с правительством демократического большинства. Самодержавие пало, да здравствует конституция!

Многие не поняли последнего слова и загалдели, требуя объяснения.

— Конституция — это правление без царя, — пояснил Тренев. — Граждане, просим высказать свои предложения по составу комитета.

Каширин протолкнулся вперед, отстранил секретаря уездного правления Оноприенко и крикнул:

— Граждане анадырцы! Есть такое соображение — власть-то чья? Народная! Народ-то, он разный. У одних, значит, и сети и рыбалки, у других ничего, окромя старательского лотка. И еще — как местный народ? Будет ли он к новой власти причастен или же нет?

— Понятие народа — понятие демократическое, — принялся объяснять Тренев. — Народ включает в себя представителей всех сословий, но могущих нести ответственность за безопасность населения, печься о благе и иметь соображение…

— Ты говори прямо, Тренев, не юли, — тихо, но внятно попросил его Каширин,

— Местное население по причине крайней дикости, невежеству и склонности к пьянству не может быть привлечено к управлению краем…

— Посмотришь — вокруг — одни трезвенники, — зло заметил Каширин.

Начали выкликать имена будущих членов комитета.

Первым был назван Асаевич. Видно, телеграммы, которые он принимал, неожиданно повысили его авторитет.

Тренев, примостившись у края стола, записывал фамилии.

Рыбак Ермачков выкликнул:

— Петра Каширина в комитет!

Кроме Каширина, в комитет прошли делопроизводитель уездного полицейского управления Мишин, Иван Тренев, промышленник Бессекерский и еще несколько человек. Уездным комиссаром после долгих споров был избран Матвей Станчиковский, бывший помощник начальника полицейского управления.

Возбужденные, но несколько растерянные расходились по домам жители Ново-Мариинского поста.

Начальник Анадырского уезда Царегородцев подъезжал к Ново-Мариинску со стороны Туманского мыса. Каюр Иван Куркутский, имевший родичей и знакомых по всей тундре от Ново-Мариинского поста до Маркова, правил собаками и пел песню, в которой смешалось все — и радость по поводу возвращения домой, и прямые намеки на то, что высокий начальник будет щедр при расплате и поверх всего выдаст бутылку огненной дурной веселящей воды.

Царегородцев, намерзшийся и предельно уставший за долгую поездку, наглядевшийся на нищету и грязь, испытывал не меньшую радость по поводу возвращения, предвкушая горячую баню, чистую теплую постель и жаркое тело своей благоверной.

Сердце и душа таяли при этих мыслях, и он, прервав песню каюра, громко сказал:

— Ладно, Ваня, будет тебе бутылка…

— Спасибо, вот спасибо! — Каюр обернулся на пассажира. — Я всегда думал, что ты широкий человек и душа твоя щедрая… Да не обойдет тебя милостью своей бог…

Куркутский перекрестился.

— Скажи, Ваня. — Царегородцев старался найти удобное место на мерзлых рыбинах собачьего корма. — Какого же роду-племени ты человек? По наружности ты вроде бы на чукчу похож, но крестишься да и по-русски похоже говоришь…

— Верноподданный его ампираторского величества, — быстро ответил каюр, — слуга царю и православной церкви…

— Да не об этом речь, — нетерпеливо сказал Царегородцев, — я спрашиваю про породу вашу. Язык ваш вроде бы русский, но черт знает чего вы туда понамешали… Будто бы российский говор, а понять ни хрена нельзя. Да и обличье ваше… Иной раз поглядишь — дикарь дикарем, а в другом виде вроде бы русские. Одно утешение — бабы ваши больно красивы да ласковы.

— Это верно, — крякнул каюр. — Бабы наши, мольч, скусные…

— И что это за словечко «мольч», которое вы суете куда попало?

— Будет твоя воля, скажу землякам, чтоб «мольч» этого не говорили, — обещал Куркутский. — А порода наша российская. Происходим мы с дальних веков от Дежнева да Анкудинова.

Царегородцев добрался до Хатырки, убедился в правильности донесений о том, что в этих местах хозяйничали американские и японские скупщики пушнины, обирая коряков и чукчей. Японские рыболовы перегораживали реки, закрывая доступ кете в нерестилища.

Положение края предстало ужасным: болезни, нищета, невежество, а у многих было какое-то странное безразличие к жизни.

Поездка не на шутку напугала Царегородцева, и он решил, вернувшись в Ново-Мариинск, немедленно подать прошение об отставке. Надо возвращаться в Россию, в привычную жизнь. Поселиться где-нибудь в маленьком городке средней России. Й никаких тебе дикарей, изнуряющего бесконечного холода, который, казалось, навеки сковал эту неласковую, богом забытую землю.

И еще — отсутствие газет… Невозможно понять, что творится в России. Победные телеграфные реляции об успехах на германском фронте и тут же — сообщения американского радио об измене, о предательстве.

Справа, на льду лимана, показалась Алюмка — одинокий остров, круто возвышающийся над торосами.

Еще один поворот, низкий мыс — и на бледном вечернем мартовском небе показались ажурные мачты анадырской радиостанции.

Куркутский почмокал губами.

Ему тоже не терпелось домой, в жарко натопленную избу за речкой Казачкой. Он уже до мелочей продумал свое возвращение. Отвезет пассажира к его дому. Сдаст на руки обрадованной жене, получит свою бутылку и направит упряжку за речку. На бутылку можно Анемподиста Парфентьева позвать. Тоже чуванского роду мужик, расскажет все новости.

Собаки почуяли жилье.

Возле своей яранги Тымнэро окликнул путников:

— Какомэй, никак Куркут?

— Это я, верно доспел, — отозвался Ваня. Тымнэро глядел вслед нарте и думал, что же будет с Царегородцевым, с этим самым главным тангитаном Анадырского уезда.

Куркутский гнал собак от свенсоновского склада — длинного приземистого здания из гофрированного железа — по единственной улице Ново-Мариинска. Редкие прохожие шарахались от упряжки, однако никто не останавливался и не спешил поздравить с благополучным возвращением уездного начальника.

Дом, где жил Царегородцев, располагался почти впритык к дому уездного правления у впадения реки Казачки в Анадырский лиман.

На крыльце присутственного дома толпилось несколько человек. Еще издали Царегородцев узнал Ивана Тренева, Матвея Станчиковского и своего давнего врага — Петра Каширина, которого он намеревался выслать с первым же пароходом в Петропавловск.

"Встречать собрались", — с удовлетворением подумал Царегородцев, внутренне готовясь достойно ответить, на приветствия, принять знаки верности и преданности.

Куркутский просунул палку-остол с железным наконечником и остановил упряжку.

Молчание толпы было странно.

Царегородцев поднялся, сделал шаг по направлению к крыльцу.

— Прочь с дороги! — строго сказал он оказавшемуся на пути Ивану Треневу, которого он всегда открыто презирал. Сказав это, Царегородцев заметил на рукаве коммерсанта красный бант.

— Это что такое? Вы что тут, опились до белой горячки? Свихнулись? Где Оноприенко? А ты что тут застыл, как кусок замерзшего дерьма? Отопри дверь.

Станчиковский сделал неопределенное движение, как бы намереваясь повиноваться окрику Царегородцева, но его опередил Каширин. Он загородил дорогу бывшему начальнику и сказал:

— Кончилась ваша, гражданин Царегородцев, власть. Нынче в Ново-Мариинске и по всей России власть нового демократического Временного правительства. Самодержавие пало.

— Кто тебе позволил сюда прийти?

— Я член Комитета общественного спасения, — спокойно, с достоинством ответил Каширин. — В интересах общества, сохранения спокойствия, а также чтобы не дать иноземцам на разграбление окраины нашего отечества, мы и создали комитет. Отныне, Царегородцев, вы не начальник уезда, не представитель его императорского величества и не ваше благородие, как вас тут ошибочно называл Асаевич, а гражданин Царегородцев.

По мере того как Каширин говорил, выражение лица Царегородцева менялось.

— Ваш кабинет, бумаги — все опечатано впредь до особого распоряжения из Петропавловска, — сообщил Станчиковский.

Царегородцев тяжело повернулся и пошел, сгорбившись, к своему дому.

Через несколько дней в Петропавловск ушла телеграмма, переданная тайком от Комитета общественного спасения перепуганным и ничего до сих пор не понявшим радистом Асаевичем:

"Опечатан в моей квартире домашний кабинет. В канцелярии опечатаны денежный ящик, шкафы с делами, бумагами, архив. Опечатаны склады с казенными припасами, экономическими товарами. Доступа без членов комитета нет… Председатель комитета требует предъявить на ревизию денежные книги, документы кассы специального сборщика… Царегородцев".

Чукотская весна семнадцатого года шла своим чередом. Исподволь таял и оседал снег, крыши ощетинились ледяными сосульками, блестевшими на ярком солнце.

Возвратившись из стада, Теневиль обнаружил в яранге полный разгром.

Женщины были расстроены, а Милюнэ со слезами зашивала свой изодранный в клочья кэркэр.

— Что случилось? — встревоженно спросил Теневиль, подбирая разбросанные по земляному полу клочки шерсти.

— Он опять приходил, — всхлипывая, ответила Милюнэ.

— Сначала долго упрашивал Милюнэ, — рассказала Раулена. — Сулил лакомую еду, пыжики, лахтачьи кожи. Потом стал говорить, что выкинет из яранги всех старых жен и сделает Милюнэ единственной и самой главной женой. О своем брате тосковал, что-то с ним случилось…

— С каким братом? — не понял Теневиль.

— С русским царем, — пояснила Раулена. — Какое-то несчастье произошло с Солнечным владыкой… Сильно разгневался Армагиргин и стал крушить все. Порвал кэркэр на Милюнэ.

Милюнэ, не поднимая головы, всхлипывала.

— Уполз он, — заключила Раулена. — Однако погрозился, что все равно не отстанет от Милюнэ и сделает ее своей женой…

Теневиль устало опустился на сдвинутое бревно-изголовье. Старик упорен и настойчив. Он не оставит бедную девушку в покое.

Приречного поселения, откуда ушла Милюнэ, ужJ больше не существует… Ехать ей в Марко-в0 — это слишком близко, да и больно много там дружков Армагиргина — тот же Черепак или купец Малков…

Оставался еще один родич — житель Ново-Ма-риинска, Тымнэро. К нему и придется отвезти бедную Милюнэ. А второй женой брать нет резона, хоть она и хорошая, работящая женщина. Детей пока у Теневиля нет, Раулена одна справляется, шьет одежду, готовит еду…

Приняв решение, Теневиль успокоил женщин и начал готовиться к дальней дороге.

Армагиргин прослышал о его намерении и призвал к себе.

Не любил Теневиль ходить в ярангу, поставленную впереди всего стойбища.

Армагиргин сидел у полога и скоблил ножом оленью ногу.

— А Милюнэ?

— Милюнэ едет к своему родичу в Ново-Мариинск.

— Это кто же у нее там родич?

— Тымнэро.

— Этот нищий рыбоед? Да она там подохнет с холоду на второй же день приезда.

— Найдет себе работу, — так же не повышая голоса, отвечал Теневиль. — У тангитанов на рыбалке постирать да убрать… Поселок большой, неужто для одной женщины работы не будет?

— Да первый же тангитан повалит ее в постель! — убежденно, с каким-то жалостным стоном проговорил Армагиргин. — Среди белых, выморочных русских баб она будет лакомым кусочком, и всяк будет на нее зариться! Чем на такое толкать родственницу, взял бы уговорил перейти в мою ярангу.

— Сам же знаешь, — не хочет она к тебе. Теневиль слушал и дивился тому, что хозяин стойбища иной раз даже сдерживает голос. Почему он не кричит, не грозит, не говорит, что сгноит Теневиля и всех его родичей в дальнем стойбище, заморозит в дырявой нечиненой яранге?

— Хочу тебе дать добрый совет, — заговорил Армагиргин вкрадчиво и доверительно. — Нынче не время в Ново-Мариинск ездить. Похоже, среди тангитанов большая драка назревает. Худо будет тем, кто попадется под их горячую руку. Жалеть да рассматривать не будут, кто под пули да под казацкие сабли попадет.

— С чего бы им драться между собой? — подозрительно вглядываясь, стараясь угадать истинную цель увещевания, спросил Теневиль.

— Так и быть, скажу тебе тайну, — Армагиргин придвинулся к пастуху, понизил голос почти до шепота. — Свалили Солнечного владыку!

Теневиль, пораженный этой новостью, огляделся в чоттагине. У самого входа, возле очага, копошились жены Армагиргина,

— Как же это случилось?

— Черепак говорит — свалили его насильно, — сообщил Армагиргин. — Злые люди.

— Пришельцы?

— Свои же соплеменники, тангитаны, — махнул рукой Армагиргин. — Так что сейчас в Ново-Мариинск ехать опасно.

В большом сомнении вышел Теневиль из яранги Армагиргина.

Весеннее стойбище было оживленно — из яранги в ярангу спешили люди, ребятишки играли возле высокого, вкопанного в снег столба, пытаясь забросить на его вершину чаат. Чинили расслабившиеся за зиму нарты, меняли деревянные полозья на металлические, чтобы можно было ездить по талому снегу, мокрой тундре и каменистым осыпям.

Если промедлить, придется отказаться от поездки в Ново-Мариинск — солнце топит снег, съедает нартовую дорогу.

Возле своей яранги Теневиль остановился.

И тут-то догадался он, отчего Армагиргин был не то что мягок и ласков, а нерешителен и больше полагался на силу слов, нежели кулаков своих.

Если в царском стойбище Петербурге власть перешла к бедным, то, быть может, в уездном центре Ново-Мариинске… А кто еще беднее Тымнэро да тамошних чуванцев-каюров?

Теневиль быстро вошел в чоттагищ своей яранги и громко сказал:

— Собирайся, Милюнэ! Завтра на рассвете едем в Ново-Мариинск!