"Конец вечного безмолвия" - читать интересную книгу автора (Рытхэу Юрий Сергеевич)

Глава четвертая

Ранним утром Милюнэ разбудил глухой взрыв.

Будто сдвинулась сама земля, весь низменный правый берег Анадырского лимана, на котором располагались дома Ново-Мариинского поста.

Наскоро одевшись, Милюнэ выбежала из дома.

К лиману с криком бежали люди:

— Пошел лед! Лед тронулся!

Большие торосы, грядой возвышавшиеся у самого берега, шевелились, терлись друг о друга, валились и двигались, ровняя галечный берег, подхватывая с собой всякий мусор — тронутые ржавчиной жестяные консервные банки, пустые бутылки, обрывки тряпок, куски облезлой шерсти, олений волос, собачье дерьмо — все, что было спрятано под снегом.

Освобождение Анадырского лимана ото льда значило, что по-настоящему кончилась полярная зима, пришло короткое, но долгожданное лето с кораблями, новыми людьми, новостями, газетами годичной давности, но все же газетами, и новыми товарами… Через месяц начнется страдная пора на Анадыре-реке — путина, великая рыбная ловля.

Комитет общественного спасения распределил участки между промышленниками и владельцами сетей.

Сооне и Грушецкий остались при прежних рыбалках, хотя требовали отведения новых участков. Тренев осторожно намекнул другу, что нынче не время спорить и требовать.

Мир и спокойствие воцарились в анадырском комитете после отъезда Каширина. По-прежнему собирались у Тренева, играли в карты и обсуждали будущее Чукотки.

Милюнэ тайком от хозяйки бегала к Тымнэро.

— Самая главная еда у них называется котлет… Для приготовления берут мясо, срезают кости, а потом кусками суют в железную машинку навроде челюстей. Глотает машинка это мясо, жует, а с другой стороны выпускает…

— Что ты говоришь, Милюнэ? — Тынатваль сморщила в брезгливой гримасе лицо.

— Это правда! — уверяла Милюнэ. — С другой стороны машинки выходит измельченное мясо. Разве только без дурного запаха.

— И как нутро у них не выворачивает от такой еды! — осуждающе замечала Тынатваль.

— А то есть у них другая чудная еда — длинная, как веревка, а изнутри пустая, макарон называется, — продолжала Милюнэ.

Как не хотелось уходить из яранги, но надо было — Агриппина Зиновьевна не любила, когда Милюнэ надолго отлучалась.

Обычно после ухода поздних гостей Милюнэ мыла посуду, и слушала жаркие споры хозяйской четы. Она уже кое-что понимала и догадывалась, что Агриппина Зиновьевна попрекала своего мужа. Тренев защищался и, кажется, оправдывался.

— И кончится дело тем, что ты останешься на бобах! Сейчас самое время лезть вперед, к власти! Все боятся, никто не знает, что будет дальше. А мое сердце чует — по-старому уже не будет! Те, кто похрабрее да порасторопнее, — те и вылезут.

— Что-то таких у нас на Анадыре не видать, — заметил Тренев.

— Вот и хорошо — этим надо и пользоваться!.. Представь себе, Вань… Проходит смута, настает спокойствие и твердость власти, а ты — губернатор Чукотки. Вся пушная торговля в наших руках, Каширин копает для нас золото, дикари платят ясак… Зимой будем уезжать в Калифорнию или во Флориду… Эх, какую жизнь упускаешь. Вань!.. Может быть, это наш последний шанс.

Обогнув остров Алюмка, моторно-паруснсе судно "Полар Бэр" торгово-промышленной компании Гудзонова залива медленно, словно на ощупь, пробиралось к мысу Обсервации.

Тренев неторопливо одевался, соображая, как ему держаться с американцами.

Можно будет обойтись строго — внушить капитану, что заход в территориальные воды России без особого разрешения властей грозит штрафом… А можно вообще об этом не заговаривать, тем более что американцы никогда не испрашивали разрешения на заход в чукотские воды, считая это излишним… В Ново-Мариинске английский знали двое — Тренев и бывший американский моряк норвежского происхождения Волтер. Третий знаток английского — Каширин — в отъезде.

Тренев тщательно побрился, пебрызгался остатками одеколона, надел суконный сюртук и критически оглядел себя в зеркало. Не мешало бы постричься, но времени на это уже не было.

Глядясь в зеркало, Тренев представлял себя во фраке, как мечтала Агриппина Зиновьевна, в цилиндре, в руках черная трость с белым набалдашником из моржовой кости. Именно из моржовой, а не из слоновой…

На берегу уже была приготовлена лодка — утлое суденышко, щедро залитое черным варом. Лодка принадлежала Волтеру и, это означало, что и он поплывет на судно. Кроме Тренева, в лодку сели Желтухин, Сосновский, Грушецкий и Бессекерский.

Шел прилив, и надо было грести изо ввех сил, чтобы не промахнуться, не проскочить мимо корабля. На весла сели Бессекерский и Волтер.

Стоявший на носу Сосновский ловко ухватил брошенный с корабля конец.

Шхуна была знакомая, но капитан новый. Он встретил у борта представителей местной власти. Не успели все поздороваться с капитаном, как Тренев услышал знакомый голос.

— Мистер Тренев! Рад вас видеть здоровым и живым!

Тренев поднял голову и увидел на капитанском мостике старого знакомого Олафа Свенсона. Американец, не очень представительный с виду, был одет, как простой матрос.

Олаф умел располагать к себе людей. Он не гнушался чашкой чая, поданной грязными руками эскимосской хозяйки, входил в яранги не зажимая носа, знал эскимосский и чукотский языки в пределах, достаточных для торговых сделок.

На все другие торговые и транспортные корабли местные жители обычно не допускались из "гигиенических соображений", но на корабль Олафа Свенсона, где в кают-компании всегда был накрыт стол для чаепития, их приглашали с радушной улыбкой. И еще одно обстоятельство — Олаф Свенсон никогда лично не торговал спиртным и, во всяком случае на словах, был ярым противником спаивания местного населения.

Сам Олаф Свенсон поддерживал личные связи лишь с несколькими жителями прибрежных селений. Остальное население довольствовалось легендами о добром и отзывчивом, справедливом американце.

Обычно Олаф Свенсон редко заходил в Анадырский лиман, предпочитая плавать в районе Берингова пролива, где были сосредоточены его фактории. Но в эту навигацию первым он сделал заход в уездный центр, чтобы разузнать о политическом положении края.

Тренев поднялся на мостик и прошел вместе с сопровождавшими его анадырцами в каюту капитана, где их ждал улыбающийся, весь сияющий радушием Олаф Свенсон.

— Здравствуйте, господа! — сказал он, пожимая всем руки, заглядывая "в глаза. — Вы превосходно выглядите! Тяготы полярной ночи идут вам на пользу. Рассаживайтесь, чувствуйте себя как дома…

Вошел стюард с огромным медным подносом, уставленным разнокалиберными бутылками и стаканами. Здесь было множество сортов виски, джин, имбирное пиво и даже безалкогольное пиво для трезвенников. Таковых среди анадырцев не оказалось, и большинство предпочло янтарное неразбавленное пшеничное виски.

Пока гости насыщались фруктами, пили и закусывали, Олаф Свенсон говорил сам:

— Во-первых, позвольте вас, господа, поздравить с победой революции. С установлением новой демократической власти… Однако, судя по сообщениям наших газет, Россия не достигла стабилизации. Идет противоборство различных партий, и какие-то большевики во главе с Лениным пытаются захватить власть.

Анадырцы, отставив угощение, внимательно слушали американца.

Переводил Арене Волтер.

— Но просвещенный мир и цивилизованное человечество внимательно следят за Россией, — продолжал Свенсон. — И я уверен, что в мире найдутся разумные силы, которые не дадут ввергнуть в окончательный хаос вашу страну…

Свенсон умолк и снова очень дружелюбно улыбнулся.

Почесав в голове, Бессекерский спросил:

— Кто же они такие, эти большевики? И огкуда они объявились?

— По-видимому, это течение в русской революции существовало и раньше, — ответил Свенсон. — Такие крайние намерения не являются чем-то новым и неожиданным. Еще в сочинениях древних авторов вы можете прочитать об идеальном обществе, где нет собственности и все поровну принадлежит всем людям без исключения…

Свенсон произносил слова со вкусом, наслаждаясь превосходством над этими жалкими русскими, явно растерянными.

— Мое правительство обеспокоено положением огромного края, который практически остался без продовольственного снабжения, — продолжал Свенсон. — И оно изъявило готовность прийти на помощь.

— И каковы условия? — спросил Грушецкий.

— О, для вас они, можно сказать, даже облегчены, — улыбнулся в ответ Свенсон. — Вам не надо думать о том, как переправить пушнину во Владивосток и Петропавловск — всю ее возьмут мои корабли через торговые пункты: в Ново-Мариинске — торговый дом Бессекерского, бухта Провидения — фактория Томсона и мыс Дежнева — фактория Карпентера. Через эти же три пункта все, кто согласится сотрудничать с нами, получат необходимые товары, кредиты…

— Вы, стало быть, и рыбу будете покупать? — осторожно спросил Грушецкий.

— Не всю рыбу, не всю, — поспешил ответить с улыбкой Свенсон. — Мы возьмем икру в небольших бочонках и лососевые пупки.

— Но это как же? — растерянно пробормотал Грушецкий. — Владивосток у меня забирал пластанную соленую рыбу, балыки… Куда же теперь все это?

— Если вам удастся переправить улов во Владивосток — ваша удача, — с прежней улыбкой ответил Свенсон.

Тренев заерзал на привинченном к палубе стуле и заговорил:

— Господа. — Он пытливым взглядом обвел собравшихся. — Мы тут все свои и можем откровенно высказываться. Еще в прошлом году мы мечтали о тех днях, которые наконец-то настали для нас — неограниченная торговля на Чукотке, никаких формальностей и пошлинных и таможенных ограничений. С одной стороны — Америка с ее огромными товарными запасами, нужными для Чукотки, с другой — Чукотка, готовая продавать пушнину, открыть тундровые долины для разведки золота и других полезных ископаемых… Все это еще вчера из ложно понятого чувства патриотизма было невозможно. Сегодня мы присутствуем при зарождении свободного рынка на Дальнем Севере.

Свенсон внимательно слушал.

— Думаю, что все мы будем дружно сотрудничать в освоении Чукотского полуострова, — заключил Тренев.

Все получили от Олафа Свенсона по большому свертку — бутылка калифорнийского сухого вина, фрукты, табак.

Арене Волтер взялся за весла и погнал лодку по отливу к берегу, высадил пассажиров напротив чукотских яранг, возле которых стояли чукчи, с надеждой посматривающие на корабль.

Олаф Свенсон любил эти синие, красиво изогнутые берега, знакомые с молодых лет, когда юнгой он плавал на китобойце, провонявшем ворванью от трюмов до матросского кубрика.

Они били кита в Мечигменской губе, загоняя стадо морских великанов в узкий проход. Вода становилась красной от крови, и тяжкий дух медленно поднимался в стылое небо.

На берегу негры топили жир и по ночам уходили в чукотские яранги в поисках женщин.

И сейчас еще в некоторых прибрежных чукотских селениях можно увидеть темнокожих и курчавых мужчин и женщин, напоминавших Олафу Свенсону его китобойную молодость.

Остался позади Анадырский лиман. Сколько же богатств таится в недрах этих почти безлюдных просторов? Золотоискатели, которые чаще всего работали на свой страх и риск и таились друг от друга, иногда в каюте Свенсона после обильного угощения развязывали языки и рассказывали такое, что дух захватывало.

Американские деловые люди издавна рвались на земли Чукотки.

Первой попыткой был проект калифорнийского эсквайра, бывшего торгового уполномоченного на Амуре Перри Коллинса. Предполагалось проложить телеграфную линию из США через Британскую Колумбию, Аляску, Чукотку и Восточную Сибирь. Эта линия должна была соединиться с уже действовавшей линией телеграфной связи Москва — Николаевск-на-Амуре и замкнуть вокруг земного шара всемирную телеграфную линию. Один из деятелей этого проекта — инженер и журналист Джордж Кеннан — широко печатал в американских газетах и журналах увлекательные очерки о дикой красоте Дальнего Заполярья, Чукотки и Камчатки. Была образована "Российско-Американская телеграфная компания". Главный штаб азиатского отряда изыскателей и строителей располагался в Гижиге. В некоторых пунктах были поставлены металлические мачты, заготовлены столбы, прорублены просеки.

В начале XX века был выдвинут другой проект, не менее грандиозный и впечатляющий, — постройка железной дороги из Азии в Америку с туннелем под Беринговым проливом.

Французский инженер Лойк де Лобль по заданию американского железнодорожного магната

Генри Гарримана изучает Аляску и дно Берингова пролива. В газетах появляется описание проекта железнодорожной линии "Париж — Нью-Йорк". Предполагалось создать синдикат "Транс-Аляска — Сибирь". Железную дорогу намеревались построить в направлении Красноярск — Якутск — Верхне-Колымск — мыс Дежнева, общей протяженностью пять тысяч верст.

Свенсон хорошо помнил слова, сказанные тогда на заседании американского конгресса сенатором Бевериджем и напечатанные в газетах: "Мы создадим опорные американские пункты по всему миру. Вокруг этих пунктов вырастут великие американские колонии, в которых будет развеваться наш флаг". Этот план разрушила первая русская революция 1905 года.

Под негласным покровительством самого императора Николая Второго и императрицы Александры Федоровны была создана Компания по изысканию и разработке полезных ископаемых. Это, казалось бы, верное дело было загублено безудержной алчностью царских чиновников и прежде всего самого Вонлярлярского, сбывавшего добытое золото американцам.

Результаты всех трех проектов — карты, данные геологических изысканий — все это осталось в руках американцев.

Теперь, казалось, история сама предоставляла Америке реальную возможность овладения Чукоткой и Камчаткой.

Капитан вышел на палубу и вполголоса спросил:

— Будем заходить в Уэлькаль?

Свенсон молча кивнул, но потом вернул капитана.

— Сэр, идите ближе к берегу. Вам тут нечего опасаться, я хорошо знаю эти места.

Склоны гор уже покрылись зеленью, испещренной яркими полярными цветами. Из-под снежниц и ледников в море падали прозрачные водопады. Стаи птиц низко тянулись над морем, устремляясь на скалистое гнездовья.

Каждый раз, выходя после зимы в первое плавание по знакомым морям — Чукотскому и Берингову, Свенсон поражался обилию жизни в этих, казалось бы, холодных водах. И это обилие жизни в студеных глубинах бодрило, рождало смутные надежды.

Стюард принес толстую глиняную кружку с крепким кофе.

— Принесите бинокль, — попросил Свенсон. Безмолвные берега, ярко освещенные встающим солнцем, подступили вплотную к кораблю. Они волновали Олафа старыми воспоминаниями.

Поднеся к глазам окуляры, время от времени прихлебывая быстро остывающий кофе, Свенсон принялся рассматривать берег.

Впереди по курсу виднелась коса, отделяющая от моря мелководную лагуну. Прибой ласкал чистую гальку. Когда-то здесь было большое эскимосское поселение. Свенсон еще помнил последние яранги, исчезнувшие лет десять назад. Люди вымерли от неизвестной в этих краях болезни — трудно поверить! — от детской кори.

Свенсон быстро поставил на палубу недопитую кружку с кофе и обеими руками взялся за бинокль.

Да, сомнений больше не было — на другом берегу лагуны паслось оленье стадо.

Свенсон заспешил на капитанский мостик.

Приближаясь на шлюпке к берегу, Свенсон вспомнил о давнем разговоре с братьями Ломен, поручившими разузнать, можно ли купить оленей на Чукотке для разведения их на Аляске.

После того как белые охотники свели на нет огромные стада карибу, аляскинская тундра опустела.

Однако купить живых оленей на Чукотке оказалось невозможно. Повинуясь каким-то смутным суевериям, чукотские оленеводы наотрез отказывались продавать живых оленей, зато предлагали сколько угодно мяса и шкур.

Шлюпка мягко ткнулась носом о гальку. Свенсон первым спрыгнул на берег, стараясь не замочить ног, и оказался лицом к лицу со своим старым знакомым Кашириным-Стивенсоном.

— Хэлоу, мистер Стивенсон, — стараясь скрыть удивление, поздоровался Свенсон.

— Хэлоу, мистер Свенсон. — Каширин пытливо поглядел на американца. — Плаваете? И куда, позвольте вас спросить?

— Из Ново-Мариинска на мыс Дежнева, — учтиво ответил Свенсон. — Мы встретились с местными властями и поставили их в известность о маршруте. А вы-то что тут поделываете? — поинтересовался, в свою очередь, Свенсон. — Оленеводом заделались? Или продолжаете мыть золото?

— Ни то, ни другое, — ответил Каширин. — Я уполномоченный Анадырского уездного комитета. Вместе с двумя избранными делегатами мы едем в Ново-Мариинск, а оттуда на съезд в Петропавловск.

— Очень сожалею, — сказал Свенсон, — но мне совсем в другую сторону.

-: Да мы на вас и не рассчитывали, — ответил Каширин. — Нам главное добраться до Уэлькаля.

— Вот в Уэлькаль мы вас доставим с радостью, — обещал Свенсон. — Но прежде нам бы хотелось запастись свежим оленьим мясом. Мистер Каширин, согласитесь, что на свете нет ничего лучше оленьих языков?

— Это точно, — ответил Каширин.

Три дня назад вместе с оленьим стадом Армагиргина, спасавшимся от тундровых комаров и овода, Каширин пришел на берег этой лагуны. Два представителя местного населения — чукча Тынанто и ламут Дулган, — избранные на сельских сходах, заскучали и просились обратно.

Узнав, чьи это олени, Свенсон уважительно заметил:

— Как же! Я много слышал о чукотском короле Армагиргине. Буду рад с ним познакомиться.

На низком мягком тундровом берегу впереди толпы стоял старик. Он был дряхл и слаб, и его колени, обтянутые нарядным тонким пестрым камусом, заметно дрожали. На тело был надет старый засаленный то ли мундир, то ли кафтан, тщательно заштопанный оленьими нитками и кое-где заплатанный замшей. На ветхом поясе под животом висел морской кортик. На плечах старика виднелись диковинные погоны, из-под левого свешивался сильно потемневший, похожий на медвежьи жилы аксельбант.

— Амын етти! — громко, с дрожью в голосе поздоровался старик, протягивая Свенсону руку.

— Ии, — подобающим образом ответил американец. — Тые-тык.

— Какомэй! — удивленно воскликнул старик. — Да ты, оказывается, по-нашему разговариваешь? Я думал, один только такой тангитан есть — Кассира, — кивнул Армагиргин в сторону Каширина.

— Кит-кит [Немножко], - скромно сказал Свенсон. — Мой чукотский разговор скуден, как обмелевшая речка.

— Друзья общаются и сердцами, не только словами, — заметил Армагиргин.

Свенсон положил перед Армагиргином подарки и торжественно произнес:

— Мы не предполагали встретить вас на морском берегу и поэтому не подготовились. Позвольте преподнести вам эти скромные подарки как знак уважения к вам и к вашему высокому званию — эрыма.

Эрым и эрмэчин на чукотском языке значили многое. Прежде всего — сильный, сильнейший.

Армагиргин, сохраняя достоинство, небрежным кивком велел унести подарки в боковые кладовые, и на опустевшее место тотчас были положены несколько связок горностаев и пыжиков.

— Мои скромные подарки никак не могут покрыть великую ценность твоего уважения, — сказал Армагиргин. — Прошу принять в знак расположения эти жалкие меха.

Подали в двух длинных деревянных корытах оленье мясо, нерпичьи ребрышки и розовый олений костный мозг.

Свенсон вытащил из-за голенища большой пружинный складной нож и принялся за еду. Он ел как заправский чукча.

Армагиргин ел нерпичье мясо. За зиму ему надоедала оленина, и он мечтал о весне и лете как о времени, когда он будет держать во рту молодое нерпичье мясо, исходящее горячей соленой кровью.

Он искренне обрадовался появлению Свенсона, о котором много слышал, но никогда не видел его. Американец был представителем привычного мира тангитанов, богатых, щедрых к друзьям, уверенных в себе, знающих цены пушному товару. В последние дни Армагиргин был растерян и молчалив. И виной всему этот тангитан Кассира, принесший худые вести о новой власти, которая должна объединить людей. Такая мечта, как чуял Армагиргин, среди бедного люди жила всегда. Жила и никому не мешала, потому что каждый здравомыслящий человек понимал, что это никак невозможно. Это все равно что кочевать на луну. Такая мысль иной раз появляется в голове, но всем известно, что это несбыточно. Может, Кассира просто самозванец и никакой новой власти нет? И брат Армагиргина — Солнечный владыка по-прежнему восседает на золотом сиденье?.

Давно такого чая не пивали в яранге Армагиргина. Чтобы окончательно погрузить себя в удовольствие, хозяин набил трубку мягким, как гагачий пух, виргинским табаком и несколько раз глубоко затянулся, стараясь как можно дольше удержать драгоценный дым.

— Что слышно о моем брате? — вкрадчиво спросил Армагиргин, склонившись к американцу.

— К сожалению, я не имею чести быть с ним знакомым, — растерянно ответил Свенсон, стараясь сообразить, почему именно к нему был обращен этот вопрос.

— Вы, видно, не знаете, что братом моим называется император Николай, — несколько суховато пояснил Армагиргин и добавил: — У меня на этот счет есть бумага.

— Прошу прощения, — засмущался Свенсон. — Я просто запамятовал. По сообщениям американских газет ваш брат вместе с семьей живет в Тобольске, в глубине России… Но сейчас у власти Временное правительство.

— Об этом мне Кассира говорил, — заметят Армагиргин. — Не думает ли мой брат возвратиться на свое золоченое сиденье?

Свенсон заерзал на белой оленьей шкуре, словно под него попала искра из костра.

— Видите ли, тут такое дело… Мои познания в чукотском языке слишком скудны, чтобы обсуждать такой вопрос. — Свенсон искоса глянул на Каширина.

— Я думаю, что мой брат найдет в себе силы вернуться, — убежденно сказал Армагиргин.

Говоря это, Армагиргин смотрел в глаза Каширину, но этот человек не отводил взгляда.

Свенсон приложил некоторые усилия, чтобы отвести разговор в другую сторону:

— Тундры на том берегу пролива обширны и пустынны, — начал он, — пастбища тучны и просторны. Но оленей там нет, не водится друг тундрового человека на том берегу.

— Слышал я об этом, — кивнул Армагиргин. — Тамошние люди не раз на моей памяти желали переселить чукотского оленя на американскую землю…

Армагиргин задумчиво уставился на огонь.

— Есть дела или даже тайные намерения, которые, однако, совершать не дано никому во имя жизни и дальнейшего существования, — напыщенно и важно продолжал Армагиргин, и Свенсон понял, что лучше ему не возобновлять разговора о покупке оленей.

Зато на просьбу продать оленье мясо Армагиргин отозвался с великой щедростью.

Когда погрузили мясо на корабль, Каширин обнаружил исчезновение своих спутников — Тынанто и Дулгана, делегатов, избранных на сельских сходах.

С нарастающей тревогой Каширин обошел все яранги, сбегал в стадо, но нигде не было и следов народных избранников. Он расспрашивал пастухов, обращался ко всем встречным — малым и старикам, женщинам и мужчинам, но каждый отговаривался чукотским словом;

— Ко-о-о…

Догадку подтвердил Теневиль.

— Они сбежали, — сказал изобретатель чукотской письменности.

Каширину отвели место в кают-компании, постелив на прохладном клеенчатом диване. Поворочавшись, Петр Васильевич вышел на палубу покурить на вольном воздухе.

На палубе в складном парусиновом кресле сидел Олаф Свенсон и смотрел на берега Чукотки.

— Не спится, мистер Стивенсон? Не принимайте близко к сердцу случившееся. Может быть, это и к лучшему, что дикари сбежали. Мне доводилось наблюдать их в городе. Поверьте, они попросту страдают от непривычной и чуждой обстановки. Жалко на них смотреть. А тут еще — политический съезд! Нет, вы не должны со мной спорить, мистер Стивенсон, вы тут глубоко ошиблись — рано еще чукчам и эскимосам ввязываться в политику.

Каширин медленно набивал трубку.

— Мистер Свенсон, — откашливаясь, заговорил Каширин, — чукчей и эскимосов я видел не только в общении с тангитанами, с торговцами на берегу, на палубах кораблей, я их видел в каждодневной жизни. Это совсем другие люди. То, что они иногда дурашливы и будто непонятливы — маска, защита собственного достоинства. Их жизнь необыкновенно трудна и, прямо скажу, героична. Никто, пожалуй, на нашей грешной земле больше так не живет: в постоянном страхе перед голодом и холодом. Но при всем при этом какое великое жизнелюбие, доброта и природный ум! Да-да, именно ум. Мы сами виноваты в том, какими они предстают перед нами. Они играют ту роль, какую мы придумали для них.

— Вы что же, хотите сказать, что они перед нами притворяются? — усмехнулся Свенсон.

— Если хотите — да, — ответил Каширин.

— Ну что же, — заметил после некоторого раздумья Свенсон, — если эта игра устраивает обе стороны, почему бы ее не продолжать?

— Но всякая игра рано или поздно надоедает, даже самая увлекательная, — сказал Каширин.

Свенсон повернулся к Каширину.

Что вы имеете в виду?

— Чукчи и эскимосы, все местные жители Чукотки, догадываются о великих переменах, происходящих в России. Есть даже такие, кто уверен, что эти перемены рано или поздно отзовутся на их собственной судьбе. Я верю, что русская революция во многом отличается от американской.

— Я бы этого не сказал, — заметил Свенсон. — Пока что русская революция очень робка и, я бы сказал, весьма неопределенна. Война с Германией продолжается, и новое русское правительство выдвинуло лозунг о войне до победного конца. А это при нынешнем соотношении сил — война на полное истощение России, на полное обнищание народа…

— У русской революции найдутся другие силы, — убежденно произнес Каширин.

— Вы имеете в виду большевиков? Ленина?

— Кого? — переспросил Каширин.

— Экстремистскую партию, возглавляемую русским адвокатом Лениным и называющую себя большевистской, — пояснил Свенсону

— Может быть, — с сомнением покачал головой Каширин. Лучше расскажите мне, что происходит в России на самом деле…

— Я могу дать вам газеты…

— Знаю я ваши газеты, — усмехнулся Каширин. — Вы человек умный, и я вас не один год знаю — вы лучше сами скажите, что происходит в России,

— Но это будет мое личное мнение, — предупредил Свенсон.

— Вот его-то мне и надо знать, — улыбнулся в ответ Каширин.

— По моему личному мнению, то, что произошло в России, рано или поздно должно было произойти. Однако сейчас самое главное — построить то общество, которое обеспечит наибольшие возможности для деловых людей. Деловые люди знают, что нужно, чтобы было изобилие работы, чтобы вдоволь было пищи, чтобы над головой человека была надежная крыша. Опыт такой есть — построение Соединенных Штатов Америки, самой богатой страны в мире…

— Богатой не для всех, — усмехнулся Каширин. — Вот теперь выслушайте мое мнение. Я думаю, что революция продолжается. Не кончилась она. Раз правительство временное, что-то это значит. Да и не согласен трудовой человек — а таких, как я, в России миллионы — удовольствоваться ролью рабочей скотины для делового человека. Что будет с местным населением? Может, история дает первый и последний шанс для их развития?

Ранним утром, когда солнце оторвалось от тяжелой воды Берингова пролива и устремилось вверх, Каширин сошел в Уэлькаде, сухо попрощавшись с Олафом Свенсоном,

Погода. ухудшилась. Иногда на корабль наползал туман.

Перед входом в Берингов пролив туман разошелся, и открылись острова Диомида.

Свенсона разбудили близкие выстрелы. Торопливо одевшись, он вышел на палубу и увидел белые вельботы охотников. Два судна уже плыли пересекающим курсом.

Здесь, в Беринговом проливе, ощутимо чувствовался Ледовитый океан. На горизонте виднелся пак, сливающийся в сплошную белую черту. Но в проливе было довольно чисто, если не считать отдельных плавающих льдин, на которых охотники и били спящих на солнце моржей.

Слева по борту, чуть севернее, нависла массивная скала мыса Дежнева, тянущаяся на северо-запад к Уэлену. В двух часах ходу, на низком галечном берегу располагалось чукотское селение Кэнискун, где находилась основная чукотская база "Гудзон бей компани", фактория под управлением Чарльза Карпентера. Туда и держал курс корабль Олафа Свенсона.

— Лечь в дрейф!

Корабль замедлил ход и остановился. Матросы завели на ближайшую льдину якорь., Люди в вельботах гребли длинными, упругими веслами.

Один из вельботов былч из Наукана, эскимосского селения на мысе Дежнева, а другой из Уэлена. Свенсон уже различал на задних кормовых площадках их владельцев — эскимоса Ерока и чукчу Гэмалькота, людей значительных, вполне состоятельных и крепко стоящих на ногах.

— Хэлоу, мистер Олаф, хэлоу, мистер Отто, хау а ю?

— Амын еттык, хуанкута санахакья! — отвечал им по-чукотски и по-эскимосски Свенсон. — Я рад всех вас видеть в добром здравии. Как ваши жена и дети? Все здоровы? Как это радостно слышать! Старый Мильгын умер? Ай-ай, — покачал головой Свенсон. — Он был хороший мореход.

Охотники с нескрываемой завистью проводили взглядами своих эрмэчинов, скрывшихся в чреве тангитанского корабля. Введя в кают-компанию гостей, Свердруп распорядился одарить табаком команды обеих вельботов.

— Что тут у вас нового? — спросил Свенсон, наливая виски в стаканы.

— Что может, быть нового? — усмехнулся Ерок. — Все идет по-прежнему.

— А как в Уэлене? — обратился Свенсон к Гэмалькоту.

Гэмалькот был абсолютным трезвенником и свой стаканчик виски оставил нетронутым.,

— В Уэлене все Спокойно, — негромко ответил Гэмалькот. — Однако разных разговоров о новой власти в России много.

— У вас тоже сменилась власть? — поинтересовался Свенсон.

В Уэлене жил представитель Анадырского уезда, исполнявший обязанности полицейского пристава, таможенника и судьи… Особого рвения к служебным делам Хренов не проявлял, и Свенсон с удовлетворением услышал от Гэмалькота, что он продолжает свою деятельность, точнее бездеятельность, и никакого нового комитета в Уэлене не создано.

Теперь положение на Чукотском полуострове для Свенсона было более или менее ясно.

— А как братья Караевы? — задал он последний вопрос к Гэмалькоту. — Надеюсь, они здоровы?

— Здоровы, — коротко ответил Гэмалькот. Караевы представляли в Уэлене владивостокскую русскую торговую фирму.

"Полар Бэр" изменила курс и вошла в небольшой залив, вернее излучину, под защитой мыса Дежнева.

С рейда хорошо были видны приземистые яранги и отсвечивающие на солнце гофрированным железом склады "Гудзон бей компани". Когда искали место для торговой базы, перебрали несколько пунктов, пока не остановились на этом малолюдном селении, в навигационном отношении, однако, довольно удобном. Здесь неплохая якорная стоянка. До побережья Ледовитого океана всего около десяти морских миль. Правда, морской путь в Уэлен был дольше — миль около сорока. В Кэнискун можно было зайти не объявляясь русским — от Нома при полном парусном вооружении около полусуток.

— Вы снова пополнели, мистер Карпентер, — осуждающе сказал Свенсон, оглядев своего агента.

— Полярная зима, — беспомощно развел руками Карпентер. — Ходить некуда, неделями сидишь взаперти в пургу.

— В следующий раз завезу вам гимнастические снаряды, — пригрозил Свенсон.

Он с широкой улыбкой поздоровался с жителями Кэнискуна, преимущественно стариками, старухами и женщинами с малолетними детьми — взрослое мужское население находилось на охоте.

— Груз придется самим доставлять на берег, — виновато сказал Карпентер, — некому сейчас работать.

— Ничего, — ответил. Свенсон. — Своими силами сгрузим на берег, покроем брезентом, а вернутся охотники — перенесут на склад.

Чарльз Карпентер помещался тут же, при лавке. Его дом наполовину был ярангой. В пологе жили его жена чукчанка Элизабет и детишки. Сам же Чарльз Карпентер располагался в комнате, обставленной европейской мебелью.

Свенсон прошел на половину Карпентера и, усевшись в кресло, недовольно заметил:

— Сколько раз я вам говорил: поселитесь вместе с семьей. Хотите, мы привезем настоящий трехкомнатный дом?

— Извините меня, мистер Свенсон. Я не раз намеревался хотя бы Элизабет поселить здесь, в комнате, но — не могу… Не переношу запаха жира морского зверя… И к тому же сознание, что в твоем жилище живет дикарка…

Чарльз Карпентер был родом из Австралии, его предки были английскими уголовниками, сосланными королевским указом на каторгу.

Кэнискунская фактория славилась прекрасными горячими источниками. С помощью чукчей Чарльз Карпентер соорудил небольшой бассейн, правда, напомнивший Свенсону могилу, вырытую в тундровом черном дерне, отвел туда два потока — один, из горячего ручья, другой из холодного.

— Скоро уже двадцать лет вы здесь, а ни одного слова ни по-чукотски, ни по-эскимосски произнести не можете! — упрекал его Свенсон.

— Пробовал, — виновато оправдывался Карпентер. — Ничего не получается. Язык и горло болят после этого. Такие варварские языки — слушать и то невмоготу.

Свенсон задал несколько вопросов.

Карпентер, не заглядывая в бумаги, ибо в его мозгу был такой же порядок, как и вокруг, перечислил, сколько и какого пушного товара имеется на складе.

От Карпентера на побережье торговали еще несколько мелких агентов. Из них он особенно отметил деятельность Магомета Гулиева, бывшего аляскинского золотоискателя.

— Вам должно понравиться, — с некоторым сарказмом сказал Карпентер, — что Магомет, прозванный чукчами Купкылином-тощим, прекрасно овладел чукотским и эскимосским языками, родил кучу детей и ведет такой образ жизни, словно он родом отсюда. Но в торговых делах излишне жесток и алчен, иной раз норовит и меня обсчитать.

— Весь товар, который вы получите, немедленно рассредоточьте среди агентов, не скупитесь давать- в долг, откройте широкий кредит, — наставлял Свенсон Карпентера.

Свенсон принялся за еду.

— Как быть с Караевыми? — после долгого молчания спросил Карпентер.

Свенсон не сразу ответил.

— По всей видимости, они сами будут искать со мной встречи, — задумчиво проронил он. — Из-за этой революции они остались с пустыми складами… Послушайте, если они будут обращаться к вам — можете и их ссудить товарами. На любых условиях…

Плотно поужинав, Карпентер и Свенсон вышли из дома-яранги поглядеть, как идет разгрузка.

— После еды необходимо движение, — поучал Свенсон Карпентера. — Это способствует пищеварению. В нашем возрасте надо думать об этом.

На берегу уже выросли кучи ящиков, мешков и тюков. Между ними в прятки играли кэнискунские ребятишки и вместе с ними дети Чарльза Карпентера, голубоглазые и светловолосые, одетые в летние кухлянки, нерпичьи торбаса.

— Много огнестрельного оружия, — заметил Карпентер, наблюдая, как матросы с корабля тащили на берег продолговатые тяжелые ящики.

— Там, где война или пахнет ею, мой друг, оружие становится самым дорогим и ходким товаром, — улыбнулся Свенсон и добавил: — Магляльыт! Рэмкыльыт! [Нарты! Гости!]

На границе галечной косы показались собаки. Они остановились — дальше им не пройти: полозья по камням не пойдут.

Двое мужчин в хорошо выдубленных кухлянках подошли и учтиво поздоровались.

— Я рад вас видеть! — громко приветствовал их Свенсон. — Как дела?

— Наши охотники сообщили о вашем прибытии, — строго сказал старший Караев. — Почему вы сначала не зашли в Уэлен? У нас ведь договоренность. В противном случае все это, — Караев показал на кучу выгруженных товаров, — будет считаться контрабандой.

— Извините меня, господа, — улыбнулся в ответ Свенсон. — Но наш корабль сначала сделал заход в Ново-Мариинск. Надеюсь, что вы в курсе — в России новая власть. В Ново-Мариинске создан Комитет общественного спасения, и этот комитет любезно просил меня заняться снабжением побережья Чукотки.

Братья Караевы переглянулись.

— У нас никаких известий об этом нет, — сказал старший.

— Я вам передал то, что мне известно, — повторил Свенсон. — Мы обсудили и такой вопрос: если русским коммерсантам будет угодно, то "Гудзон бей компани", от чьего имени я веду торговлю, готова на приемлемых условиях снабжать вас нужными товарами.

— Вы считаете, чго в этом году из Владивостока не будет парохода?

— Если и будет пароход, то отнюдь не с товарами, — улыбнулся Свенсон. — Я собирался зайти завтра утром в Уэлен. Буду рад, если вы мне составите компанию и проделаете этот путь на моем корабле.

Свенсон стоял на мостике вместе с братьями Караевыми.

Вчера проговорили до поздней ночи, обсуждая торговое и экономическое положение края. Говорить о политике Олаф Свенсон категорически отказался.

— Политическое положение России — это внутреннее дело вашего государства, — повторил он несколько раз, добавив при этом, однако, что он готов сотрудничать с любой властью, соблюдающей интересы взаимовыгодной торговли.

Уэленцы встретили Свенсона громогласно. Каждый считал своим долгом протиснуться вперед, пожать ему руку. Многие довольно свободно говорили по-английски.

— Хэлоу! Хэлоу! Ии! Ии! — раскланивался Олаф Свенсон.

Караевы повели гостя в свой домик, возле которого в полицейской фуражке стоял исправник Хренов.

На возвышении сияла стеклами больших окон школа. Она была поставлена два года назад по распоряжению губернатора. Собирал эту школу Петр Каширин вместе со своим дружком Иваном Лариным.

— Школа работает? — спросил Свенсон.

— Учителя нет, — ответил старший Караев. — Приезжала одна дама, попробовала, но ничего у нее не вышло: ее не понимают и она не понимает.

— Может быть, новое правительство энергично возьмется за это, — сказал младший Караев, и лицом и голосом копия старшего брата. — У нас много надежд, но мы не имеем никаких известий о характере перемен и не знаем, что делать.

— Я встретил в стойбище Армагиргина Петра Каширина, бывшего вашего приказчика, — с улыбкой сообщил Свенсон. — Он ехал в Петропавловск вместе с двумя делегатами на какое-то учредительное собрание.

— Петька Каширин? — удивился Караев-старший. — Хотя он всегда отличался весьма вольным и смелым образом мыслей.

— По-моему, он даже член этого самого Анадырского комитета, — добавил Свенсон. — Правда, должен вам сказать, что делегаты… сбежали от него, отказавшись от политической деятельности.

Свенсон широко улыбался, как бы приглашая собеседников посмеяться над этим забавным происшествием.

Но братья Караевы не улыбались.

Пришлось не только взять товар у Свенсона, но и дать обязательство расплатиться. пушниной или, как было записано в соглашении, "эквивалентным товаром, валютой или же золотом".

Петр Васильевич Каширин добрался до Ново-Мариинска в самый разгар ожесточенных споров и раздоров в комитете.

— А где же делегаты? — с ехидцей спросил Каширина Желтухин. — Где представители народа?

— Они уполномочили меня, — сердито ответил Каширин и сам удивился тому, что сказал — В настоящий момент представители местного населения еще не готовы принять участие в съезде, — продолжал, смелея, Каширин. — По причине незнания языка, а также невозможности отлучиться: пасут оленей.

Желтухин пытливо смотрел на загорелого и похудевшего Каширина, подавляя поднимающуюся в душе неприязнь к этому непонятному мужику, вечно готовому заступиться за обиженного и обделенного.

— Первым пароходом поедешь в Петропавловск!

— Ну, это мы еще посмотрим! Надо сначала здесь оглядеться.

У дома Треневых Милюнэ развешивала белье. Девушка была в платье, аккуратно причесанная, совсем иная, чем в яранге Тымнэро, когда Каширин впервые увидел ее.

— Кыкэ вай! Я вас не узнала, — смутилась Милюнэ, путая чукотские и русские слова. — Вы стали совсем черный и худой. Однако лицо веселое.

— Скорее сердитое, — усмехнулся Каширин.; — Ну, как тебе живется у Тренева? Не обижают хозяин с хозяйкой?

— Не обижают.

В Ново-Мариинске, который чаще называли Анадырем по имени реки, на которой стоял центр Чукотского уезда, все было по-прежнему.

На рыбалках Сооне и Грушецкого готовились к путине, и первые рыбины уже попались в сети, свидетельствуя о близком подходе косяков красной тихоокеанской кеты. Остальным рыбакам были отведены места даже худшие, чем в прошлые годы. Местные жители — чуванцы и чукчи — ходили жаловаться в комитет, но их не стали слушать, сославшись на решение комитета. Вдобавок ко всему по предложению Царегородцева были учреждены специальные билеты на право лова рыбы для рабочих каменноугольных копей и всех остальных "инородцев".

Обо всем этом Каширин узнал от Аренса Вол-тера, который так же подпадал под определение "прочие инородцы".

— Видишь ли, Арене, — угрюмо сказал Каширин, — людской род делится на сытых и голодных. Это самое главное различие. И объединение людей должно идти по этому признаку — по одну сторону сытобрюхие, по другую — те, у которых пусто в желудках.

Прежняя нищета и голод и в яранге Тымнэро. Грязная и исхудавшая Тынатваль сидела у погасшего очага и, раскачиваясь, с закрытыми глазами, напевала. Она даже не подняла головы, когда Каширин вошел в чоттагин.

Каширин потоптался у входа, давая знать о своем приходе, и громко кашлянул.

Тынатваль все тянула свою песню. Зашевелилась меховая занавесь полога, и в чоттагин высунулся взлохмаченный Тымнэро.

— Етти, Кассира, — хрипло сказал он. — Эт-ки [Плохо] наша жизнь. Заболел я, жена тоже нездорова, и сын вот лежит рядом без памяти. Еды нет, огня нет" Глаза закрою — вижу путь сквозь облака…

Каширин выскочил из мрачного чоттагина. Почти бегом он добрался до домика Аренса Вол-тера.

Норвежец что-то паял, и едкий зеленый дымок поднимался над его головой.

— Арене! Человек погибает! Спасать надо!

— Где? — вскочил на ноги Волтер. — Я готов идти. Весла брать?

— Еду возьми, какая только у тебя есть, да примус прихвати, — уже спокойнее сказал Каширин и рассказал Волтеру, в каком положении он застал семью Тымнэро.

Волтер собрал кое-что из своих запасов и даже откуда-то достал банку сгущенного молока.

— Продукты есть, — сказал он, — но, может, им доктор нужен?

Волтер и Каширин завернули к фельдшеру, но нашли его в таком состоянии, что вести к больным было бесполезно.

В яранге Тымнэро зашумел примус, запахло едой.

Каширин сварил суп.

Тынатваль отчужденно наблюдала за действиями тангитанов.

Она оживилась, когда в ярангу бочком вошла Милюнэ со свертком еды.

— Хозяйка следит, не разрешает мне ходить сюда, — призналась она Каширину.

Каширин смотрел, как Тымнэро жадно, обжигаясь, ел непривычную жидкую тангитанскую еду, и укоризненно говорил ему:

— А ты — сквозь облака… Мы сейчас должны не сквозь облака, а через жизнь, к новому будущему.

Убедившись в том, что в яранге стало веселее, Каширин с Волтером покинули жилище Тцмнэро и отправились на берег лимана, где с кунгаса люди Грушецкого и Сооне ставили большие ставные невода.

Ваня Куркутский молча наблюдал за работой.

— Видал, что делают? — заметил Каширин.

— Видать-то вижу, а что толку? — сердито ответил Куркутский. — Мои-то собаки, мольч, голодать будут. И так-то бегают в тундру, мышей. давят, у песца еду отбирают.

— Ты о собаках погоди, — прервал его Каширин. — А люди? Почему люди молчат, глядя на все это?

— Говори не говори, все одно — сила-то она у того, у кого большая сетка и невод, — безнадежно махнул рукой Куркутский. — Можно сети поставить на Русской кошке, но там ветрено, да и рыбка негустая. Что поймаем — самим на юхалу не хватит.

— Надо собирать комитет и все. это, — Каширин показал на кунгас, — по-другому сделать. Почему нельзя все сделать общественным? И кунгас, и сети, и невода? Вместе работать, на всех делить добытое?

— Да ведь только дикие чукчишки сообща на кита охотятся, вытащат животную на берег и делят его на куски.

— Они вовсе не поровну делят, — ответил Каширин, — Я-то знаю, жил в Уэлене. Гэмалькоту, значит, как владельцу вельбота — весь китовый ус, а с добытого моржа — клыки. Надо людей на сход звать да разобраться в делах комитета.

Его разбудил Волтер.

Всегда спокойный и невозмутимый, Арене был крайне взволнован и говорил быстро, путая русские и английские слова: что-то случилось с Тым-нэро.

Летний анадырский ледяной дождь хлестал по лицу. Желто отсвечивали лужи, а тундру, на которой стояли чукотские яранги, совсем развезло, и в раскисшей жиже тонули сапоги.

Еще издали Каширин услышал какие-то звуки из яранги. Он остановился и прислушался.

Голос поющего то прорывался сквозь шум дождя, то его гасили глухие удары кожаного бубна. В Ново-Мариинске, насколько знал Каширин, шамана не было. Может, приехал из тундры?

В чоттагине сгустилась полутьма. Свет пасмурного дождливого дня едва проникал. Трудно было понять, откуда идет пение и удары шаманского бубна. Приглядевшись, Каширин заметил на своем обычном месте возле очага Тынатваль. Она держала на руках старшую и качала ее, убаюкивая.

А камлание шло в пологе, за опущенным меховым занавесом.

Каширин стоял в полутемном чоттагине, не зная, что делать. Он понимал, что негоже грубо вторгаться в священное дело, но и уйти не мог.

Тынатваль, казалось, и не заметила прихода Каширина. Она слушала пение мужа и изредка как бы откликалась, подавала голос.

В чоттагине не было ни одной собаки. Они разбрелись в поисках еды по берегу лимана, по тундре, у стоячих ржавых озер. В общем-то, так случалось в каждой яранге, в каждой семье, где была ездовая упряжка. Но всегда оставалась любимая собака, щенята или брюхатая сука… А тут — пусто, как в тундре.

Пронзительный, быстро потухший стон поколебал меховую занавесь полога, умчался через открытое дымовое отверстие в серое, сочащееся холодным дождем низкое небо.

Тынатваль вздрогнула. Она обернулась к пологу и застыла в напряженном ожидании. Олений мех откинулся, в чоттагин вывалился обнаженный по пояс Тымнэро. Открыв потухшие глаза, он увидел Каширина и осипшим голосом произнес:

— Он ушел…

Женщина запричитала, забилась в истерике, разметая остывший пепел костра.

— Кто ушел? — тихо спросил Каширин.

— Мой сын ушел сквозь облака, — внятно, но как-то бесцветно и покорно произнес Гымнэро. — Навсегда…

Он опустился рядом с Кашириным и вздохнул, как после тяжкой и долгой работы.

— Теперь ему хорошо, — твердеющим голосом сказал Тымнэро. — Он теперь больше не страдает.

— Умер что ли? — со стоном спросил Каширин.

Тымнэро кивнул и уточнил:

— Ушел сквозь облака…

Горечь и гнев захлестнули сердце Каширина. Он обхватил мощными большими руками Тымнэро, прижал лицо к его разгоряченному худому телу и зарыдал как-то обрывками, глухо.

— Ты не плачь, Кассира, — утешал его Тымнэро. — Не жалей моего сына. Ему там хорошо. Не плачь, Кассира, не жалей моего сына… — Тымнэро гладил его по голове неумелой заскорузлой ладонью. — Не плачь… Он, наверное, найдет то, что ты ищешь на земле. Мир без слез, без голода, без несправедливости… Хорошо, что он идет туда молодым.

Каширин всхлипнул и оторвал лицо от плеча Тымнэро.

— Нет, друг мой! — крикнул он. — Нет! Тымнэро испугался и отодвинулся от него.

— Нет! — продолжал Каширин. — Лучший мир здесь, на нашей грешной земле! И мы его добудем, своими руками. Понимаешь — на земле, тут, в этой яранге, далеко в тундре, на Чукотке, Камчатке, во всей нашей большой России!.. Да доколе человек ни за что будет помирать, когда у иного брюхо лопается от сытости?

Испуганная его гневом, Тынатваль поднялась с земляного пола, прижимая к себе второго ребенка, и принялась приглаживать свои спутанные, присыпанные пеплом волосы.

Дождь перестал, и с верховьев реки над Ново-Мариинском открылось светлое, чистое небо. Вместе с отливом уходили тяжелые, пропитанные влагой тучи.

Арене Волтер и Каширин вошли в здание уездного правления.

Желтухин вопросительно поднял голову.

— Требуем общего схода, — сказал Каширин.

— Нужды в этом нет, — сухо ответил Желтухин.

— Ежели комитет не соберет схода, то соберем его мы, — пригрозил Каширин.

— Кто это — вы?

— Я, Арене Волтер, рабочие угольных копей, рыбаки, каюры, моряки… Народу в нашем Ново-Мариинске предостаточно, — стараясь говорить спокойно, заявил Каширин.

Внимательно оглядев возбужденного Каширина и стоящего за ним невозмутимого Волтера, Желтухин неопределенно протянул:

— Согласовать бы надо…

— Нечего согласовывать! — ответил Каширин. — Досогласовывались до того, что детишки мрут! Зовите народ, будем говорить!

Печаль сближает людей в молчаливом выражении сочувствия.

Тымнэро готовил своего сына, надежду на лучшую жизнь, в путь сквозь облака. Тынатваль шила из лоскутков погребальную одежду, стараясь, чтобы сын достойно предстал перед теми, кто ушел раньше.

Тихо вошла в чоттагин Милюнэ с привычным узелком тайком собранных объедков и молча присоединилась к Тынатваль.

Тымнэро отдавал последний долг уходящему сквозь облака, совершая обряд вопрошения. Смерть в чукотских семьях была так часта, что каждому известно, что надо делать. Взяв у жены палку для выделки шкур; Тымнэро угнездил один конец под голову покойника, а второй положил себе на колени, соорудив таким образом нечто вроде рычага. Он мысленно спрашивал сына и, прислушиваясь, тихонько пытался приподнять его голову. Если голова поднималась легко, то это означало утвердительный ответ, а если нет — покойный не соглашался. Вопросы были простые, как проста была жизнь мальчика. Он «пожелал» взять с собой небольшой кусок сахара, треснутое фарфоровое блюдце, из которого пил чай, кожаную пращу и острогу.

Сквозь тонкий меховой полог до Тымнэро иногда доходили женские голоса, редкий всхлип Тынатваль, приглушенный голос Милюнэ.

Тымнэро выполз в чоттагин и увидел Ваню; Куркутского. Чуванец пришел разделить горе. И как это водилось среди чуванцев, эскимосов и других жителей чукотской земли, он ничего не сказал о случившемся, только заметил, что погода улучшается и уже солнце начинает выглядывать из-за туч. Это означало, что дорога уходящего сквозь облака ничем не омрачена и его путь оберегают высшие силы.

— Ты послушай, Тымнэро, что сейчас было в комитете, — принялся рассказывать Куркутский. — Похоже, что с властью трясучка. Кассира арестовал Царегородцева, Оноприенко и посадил в сумеречный дом. Сказано — до парохода. С пароходом он их отвезет в Петропавловск, а может, оттуда в главный сумеречный дом, где сидит сам Солнечный владыка и его приближенные. Пущай, говорит Кассира, оне там вместе сидят и не притесняют народы…

Куркутский с благодарным кивком принял из рук почерневшей от горя Тынатваль чашку горячей воды вместо чая и продолжал, обращаясь к Милюнэ:

— Твой-то хозяин, Тренев Ванька, возьми да и поддержи Кассиру и Волтера, Иначе им вдвоем ни за что не одолеть Желтухина… Бона какие дела-то среди тангитанов случились…

Сумеречный дом… Дом как дом. Внешне он выглядел даже получше некоторых анадырских домишек, во всяком случае с ярангой его не сравнить. Окошечки крохотные, как и у всех, но еще забраны частой железной решеткой. Дверь в том доме была кованым железом перехвачена. В сумеречный дом помещали убийц, воров… Правда, в тихом Ново-Мариинске такие люди объявлялись нечасто, но будучи единственной тюрьмой на всем протяжении Чукотского уезда, анадырский сумеречный дом к прибытию парохода обычно содержал несколько человек.

Светлым вечером Тымнэро нес покойного сына на гору, откуда открывались дали, весь Анадырский лиман с его разветвлениями, земляные берега и уходящая к дальним горам тундра. Отец нес сына в ноше за спиной, будто шел к оленьему стаду за высокие мачты. На радиостанции, низко склонив голову, слушал занебесный разговор радист Асаевич. И подумалось опустошенному горем отцу: а не говорят ли там, за облаками, этим птичьим языком, тонким и пронзительным, не знающим преград?

Тымнэро поднялся на вершину сопки и остановился. Снял свою печальную ношу и осторожно опустил на мягкий, нетронутый мох, еще хранящий тепло дневного солнца.

Посидел, бездумно глядя на Анадырский лиман, на бесконечный простор залива за островом Алюмка.

Вытащил нож и аккуратно разрезал одежду мальчика, обнажая его высохшее, словно сушеная рыба юкола, тело.

Тымнэро все делал аккуратно, невольно растягивая время последнего пребывания с сыном.

Вроде бы все сделано, Тымнэро еще осмотрел обнаженное, такое беззащитное под этим огромным небом тельце.

На горизонте темнел дым — пароход входил в Анадырский лиман.

Каширин, прощаясь с Тымнэро, сказал: — Я скоро вернусь… Знай и помни об этом — я скоро вернусь. Если не я, кто же еще должен вернуться? Мы выведем тебя и твоих родичей к свету… Вот вспомнишь меня… Понял?

Он надеялся скоро вернуться в Ново-Мариинск, но этому не суждено было свершиться. Каширин уехал навсегда с Чукотки.