"Скалы серые, серые" - читать интересную книгу автора (Делль Виктор Викторович)
 |
Предел… Слово какое. Как выстрел. Как невидимый рубеж, за которым ничего нет: ни деревьев, ни снега, ни этой белесой мглы вокруг.
Кононов попытался приподнять голову, но сил не было. Он увидел лишь пологий откос холма, свой собственный след в снегу, ближние стволы, уступ скалы. «Хочешь уцелеть, — вспомнились слова старшины Звягина, — учись двадцать пять часов в сутки. Вас готовят не к теще на блины». Отготовился, подумал Кононов, отвоевался. Только бы сознание не потерять, сделать то, что единственно возможно в его положении: выдернуть чеку из гранаты, отсчитать положенные секунды. Ни о чем другом не думать. Сосредоточиться на счете.
С большим трудом он распахнул куртку, просунул к боковому карману руку, нащупал обмороженными пальцами «лимонку», кольцо от взрывателя Замер. Снова вспомнился Звягин, его слова. «В вашей будущей работе, — говорил старшина, — не должно быть встреч с неприятелем». Он так и говорил по-довоенному «с неприятелем», несмотря на то что уже вторую зиму шла война с фашистами. «Вы разведчики-одиночки, — учил старшина, — главное для вас — не обнаружить себя».
Кононов не выполнил главной заповеди. Не по своей воле, так уж сложились обстоятельства, но от этого не легче. Его обнаружили. Была долгая, как полярная ночь, погоня. Его преследовали. «Если тебя все-таки засекли, — говорил Звягин, — сделай невозможное — оторвись». И еще были заповеди: не удалось оторваться от преследователей, передай данные по рации, рацию и шифр уничтожь, как можно дороже отдай свою жизнь.
Ну что ж, все верно, думал Кононов трогая пальцами кольцо взрывателя. Данные он передал. Осталось вытянуть это кольцо.
Он попытался лечь удобнее, повернулся и снова, в который раз, потерял сознание…
«…В сложных условиях Крайнего Севера проник в глубину вражеской обороны, добыл сведения, позволившие десанту в решительный час наступления уничтожить ряд особо важных объектов, в том числе…
Старшина первой статьи В. Н. Канонов представляется к награждению посмертно».
«…Я, Кононов Владимир Николаевич, русский, 1925 года рождения, до призыва в армию жил и учился в поселке Озерное Тверской области. В 1939 году принят в ряды Ленинского комсомола. В 1940 году избран в состав комсомольского бюро общешкольной комсомольской организации».
…В детстве Володе здорово повезло, так он считал. Повезло на хорошего человека.
Отца он не помнил. Рано умер отец. Жили они вдвоем с матерью в собственном доме на окраине поселка. Володя рос хилым, постоянно болел. Сверстники с друзьями, товарищами, а он чуть что и температурит. И на улицу ни-ни, и все-то один на один. В футбол ни разу не сыграл. Учился еле-еле.
Вот тогда-то ему повезло. Десятый год как раз пошел. Лето было. У соседки, чахоточной вдовы Анастасии Егоровны Кузовлевой поселился в тот год необычный человек — Иван Захарович Семушкин. Необычный хотя бы потому, что очень много о нем говорилось в поселке. Докатывалось откуда-то — мальчишкой еще Семушкин за границу попал, жил там много лет. В Москве якобы работал, а вот поди ж ты, к ним в глухомань приехал. Грамотный, а устроился в артель рядовым сапожником. Неспроста. Либо тайный человек, либо еще что.
Откуда поселковым было знать, что после многолетней работы в разведке человек этот дошел до крайней степени нервного истощения, вернувшись, лечился долго и уж после больницы, санатория, по настоянию врачей, вспомнив свою старую специальность, решил вновь заняться сапожным ремеслом, выбрав для жительства место поспокойнее, поглуше. Не дано было знать всего этого поселковым, вот и пошли разговоры, суды да пересуды.
Впервые о нем заговорили артельные. Край испокон веков сапожным считался. Сапоги здесь во все времена шили добрые. Перекупщики сбывали продукцию в Москве, Петрограде, Нижнем Новгороде… Слава сапожных дел мастеров далеко шла. После семнадцатого года дело хиреть стало. Молодежь, та на стройки двинулась, в большие города на учебу. Старики держались, промысел не бросали. Начальство к ним из района, из области наезжало, так что заказы были. Эти солидные заказчики помогли артель создать.
К появлению в артели нового человека отнеслись сдержанно. Пришел человек, и ладно. Над молодым, может быть, и пошутили бы, а этот в годах был. Дали первую работу — хромовые сапоги шить. Присматривались, как сидит новый человек, как инструментом пользуется. Ничего особенного не заметили. Заговорили о нем после того, как сапоги были готовы. Первым свое слово сказал Александр Николаевич Краснов. Александр Николаевич старый мастер. Не начальник он в артели, но его оценка — закон. Их род Красновых дал лучших мастеров. Так вот, Александр Николаевич сам подошел к новому человеку после того, как посмотрел и пощупал работу мастера, что было необычно.
— Зовут вас как, простите? — спросил.
— Иван Захарович.
— Вот что я вам, Иван Захарович, скажу.
Александр Николаевич обернулся так, чтобы вся артель слышала.
— Руки ваши с душою заодно. Отсюда и красота получается.
Старик сел на свое место, мастера заговорили в том смысле, что такое дело обмыть надо, а поскольку человек еще не наработал, можно складчину устроить. Складчину, однако, Семушкин не разрешил, объявив, что деньги у него имеются. И тут он второй раз всех удивил, водку в стакан наливал, чокался, но не пил. Пригубит и поставит. Одно это было необычно. Позже приметили люди, мастер на Злыдень-озеро зачастил. Дал повод говорить о себе. Поползли по поселку слухи.
Злыдень-озеро испокон веков считалось местом глухим и гиблым. Не зря так считали люди. Озеро не враз водной гладью разливалось, обманчивы были берега: манили зеленью, а попробуй ступи. Не раз у озера и люди пропадали, и скотина. Потому что, если кто попадал в трясину, назад не возвращался. Лишь в одном месте у воды белела песчаная полоса. Над этой полосой высился крутой склон холма. Но чтобы добраться от основания холма до песчаного берега, большое искусство требовалось. Склон холма скатывался в трясину. Трясина тянулась до зарослей чахлого осинника, с которого, собственно, и начинался песчаный берег. «Человек, ежели он нормальный, разве может на Злыдень-озеро ходить?» — резонно спрашивали люди. Сами же и отвечали, что нет, не может, а ежели ходит, то не чисто все это и не обротень ли новый поселенец.
Во все времена в этом болотно-озерном краю, где по весне или в период затяжных летних дождей ни конному не проехать, ни пешему не пройти, людям жилось трудно. Тяжко давался хлеб, достаток. Разные суеверия, наоборот, приживались легко. Их здесь родилось множество. Верили в чертей, в леших. Точно знали, кто чист, кто нечист — водит дружбу с дьяволом. За годы Советской власти жизнь в поселке стала значительно легче. Советы дали людям твердые заработки, изничтожив перекупщиков, но нет-нет да и вспомнят старое, не удержатся, расскажут такое… Да еще на свидетелей сошлются, на тех якобы людей, которые не дадут соврать.
Не к ночи будь помянута, расскажут, жила в нашем поселке Настастья-странница. Странницей ее прозвали давно, когда ходила она на богомолье к святым местам. Так вот, даже такая богомолка и та душу свою дьяволу продала. Не буду врать, не знаю, как там у нее получилось, только перестала она ходить по святым местам. В то же лето предупреждение ей от господа вышло — молния в саду у ней яблоню разворотила. На второй год молния опять в ее сад попала. Сарай сгорел. Да как! Вспыхнул снопом соломенным. Сгорел сарай, а на его месте камень черный объявился. Не простой камень. По ночам от него свист исходил. Ей-богу! И растительность стала изводиться на ее дворе. Деревья, трава, кустарник какой — все повысыхало. Дом ее на бугре как раз стоял, веришь-нет, облысела земля. А скотина какая, та, наоборот, в рост пошла. Тут все поняли — сроднилась Настасья с чертом. Сторониться ее начали. Она в отместку залютовала. Высохла к тому времени, ну чистая деревяшка суковатая, солнцем выжженная. А как обернется вороной — и пошла! Не приведи господи! На дворе ночь черным-черна, а ей самое раздолье. Летает. Ты видал когда, чтобы птица по ночам летала? То-то. Самые что ни на есть черные ночи выбирала. Скотину во дворах стала изводить. Вскоре и сама сгинула. Пошла на Злыдень-озеро, да и не вернулась. Со Злыдень-озера и раньше, было дело, не возвращались. Только после Настасьиной гибели над тем озером в самые-самые ночи, особенно под святые праздники, карканье слышится. Не веришь — сходи. Ты не пойдешь, а постоялец Кузовлевой ходит. Нечисто здесь, то-то!
Такой вот человек, постоялец Кузовлевой, обратил внимание на мальчишку. Долго с матерью Вовкиной разговаривал, убеждал ее в чем-то. Взял в конце концов Вовку под свою опеку.
Каждую пятидневку под выходной Володька уходил на рыбалку. Он и раньше любил посидеть с удочкой не столько из-за рыбы, сколько из-за того, что один на один у реки остаешься. Привык он к одиночеству. Но если раньше удил он рыбу возле поселка, то теперь уходили они с Семушкиным с вечера на Злыдень-озеро. Шли не с пустыми руками. Каждый раз Семушкин захватывал с собой объемистый мешок. В нем, кроме рыболовных снастей, лежали приспособления для тренировок по системе, которую Иван Захарович разрабатывал сам. Хранились в мешке парусиновые широкие пояса, наполненные свинцом, с тесемками для крепления. Перепончатые перчатки с тугими резинками для тренировки пальцев рук и ног, тугие заспинные ремни, прочие приспособления. Со всем этим хозяйством они располагались на озере. С утра — тренировки.
После разминки, бега по песку, вел Семушкин своего подопечного через трясину к склону холма. Впрочем, водил он парнишку в самом начале, пока не освоил Володька технику выбора тропы по едва заметным кабаньим следам. На этом склоне, густо поросшем ольхой да черемухой, Семушкин прорубил просеку. Рубил сверху вниз зигзагами. Узкая получилась просека. Как раз на одного человека. Причем на всем протяжении просеки оставлял Семушкин необрубленные стволы и ветки на высоте Вовкиного роста и ниже. Посоветовал, чтобы Володька научился бегать, не задевая ни одной ветки, не спотыкаясь о пни-обрубки. Преподал Семушкин мальчишке и основы борьбы дзюдо и самбо. Отрабатывали они приемы. Радовала и рыбалка. Не с пустыми руками они возвращались со Злыдень-озера. Приносили рыбы и хозяйке Семушкина, и Володькиной матери. Мать радовалась, что сын, взрослея, становился, как она говорила, добытчиком. Радовало ее и то, что сын день ото дня хозяйственнее становился, самостоятельнее, что ли. И по дому многое стал делать, и в огороде. Жить стал по часам. Раньше-то, бывало, все молчал, сейчас нет-нет да и расскажет что. Внимание к ней проявляет. То «отдохни» скажет, то другое слово найдет.
«…Военно-фашистским повстанцам в Марокко удалось высадить десант на территории Испании, в районе Кадикса, и овладеть городом. Одновременно командующий второй дивизией в Севилье поднял там восстание против правительства и захватил власть в городе. Высадившийся в районе Кадикса десант соединился с войсками, восставшими в Севилье».
«…Контрреволюция рассчитывала не на поддержку со стороны масс, а главным образом на отборные воинские части, состоящие из профессиональных солдат и сосредоточенные в Марокко…»
«Наш народ, жертвующий своей жизнью в борьбе против фашизма, хочет, чтобы вы знали, что ваша братская помощь подняла его энтузиазм, дала новую энергию бойцам и укрепила его веру в победу». «Правда», 16 октября 1936 года.
О событиях в Испании писали все газеты, о них сообщалось по радио. Начался сбор средств в фонд помощи бойцам в Испании. Тогда же поползли по поселку слухи. Говорили, что и наших бойцов посылают на ту войну. Уехал из поселка Семушкин. Уехал так же неожиданно, как и появился. Артельные большей частью обиделись на такой отъезд Семушкина. «Ты хоть и тайный человек, — говорили об Иване Захаровиче, — но должен был проводы устроить». Разговоры, однако, на том и кончились. Вспомнят, как ладно сапоги тачал, снова забудут. Один Володька постоянно помнил своего наставника, его слова. «То, что я тебе дал, — сказал прощаясь Иван Захарович, — оружие. Помни об этом. Будь достоин доверия».
Володька помнил. Время свое до последней минуты отдавал тренировкам, учебе. Теперь жизнь его складывалась по-иному, и он, словно наверстывая упущенное в беге на длинную дистанцию, заторопился. Потянулся к одногодкам. Появились товарищи, друзья. Из Володьки он как-то незаметно превратился в Володю, Владимира.
«…Легко ли мне было поднять его? Вся душа из-за него изболелась. Кабы не Иван Захарович, разве он вошел бы в силу? Разве свершил бы такое в войну? Иван Захарович его на ноги поставил, ему спасибо».
Мария Петровна Кононова женщина невысокая, худенькая. Хлопотливая. Сядет, начнет говорить, тут же встанет. То скатерть поправит, то тарелку поставит. Пальцы рук ее узловатые. Много досталось этим рукам. И лес они валили, и землю обрабатывали. На стене рядом с фотографиями висят грамоты за хорошую, работу на фабрике, на лесозаготовках, на торфоразработках. За доблестный труд во время Великой Отечественной войны награждена Мария Петровна медалью.
Дом у нее сохранился старый, довоенный. Не дошли фашисты до Озерного. Остановили их в десяти километрах от поселка. Дом ветхий, но внутри чисто, опрятно. Стараниями Марии Петровны доски пола выскоблены до желтизны.
Лицом Володя в мать. Курносый, остроглазый. Брови почти срослись у переносицы. На левой щеке небольшая родинка, такая же, как у матери. Их схожесть заметна на всех фотографиях. Одну из карточек Мария Петровна сняла со стены, погладила.
«… Аккуратный он был. В неделю письмо обязательно пришлет. И до того откровенный… Всё-то он матери напишет, все объяснит.
Потом замолчал… Похоронка пришла… Но я не поверила».
«…Я почему взялся обучать Володю своему нелегкому военному ремеслу? Мне себя надо было убедить. Истощение нервной системы — болезнь нешуточная. Я понимал, что к лечению, к заботам врачей необходимо приложить свои усилия, собраться. А тут на глаза болезненный мальчонка попался. Не я, думаю, буду, если не поставлю этого молодого человека на ноги. Он оправдал мои надежды. Сколько бойцов, командиров погибло в войну, не доехав до фронта, сколько гибло людей в первых атаках, не успев сделать и выстрела по врагу. Та ковы уж жестокие будни войны. А Володя… Он не просто выполнил свое первое задание, совершил подвиг — преодолел себя…»
В сорок первом Владимиру исполнилось шестнадцать лет. Мать напекла пирогов. Собрался почти весь класс. Пришли соседи. Появилась балалайка, гармонь. После застолья все высыпали на улицу, лихо под перепляс пели частушки. Мать не отставала, выходя в круг. Впервые за многие годы сын услыхал, какой чистый звонкий голос у матери. Он для себя вроде бы открытие сделал. Увидел в матери еще довольно молодую женщину, у которой могли запросто зарумяниться щеки, загореться озорным блеском глаза, а руки, ее натруженные, в мелких черных морщинках руки, могли нежно, как показалось Володе, перебирать бахрому цветной шали.
Бывает, нет-нет да услышишь: повезло, мол, человеку. Володе действительно повезло, так он считал. Попал в школу морской разведки особого назначения. Но… Везение не манна небесная, само оно не приходит. Везенье подготовить надо. Иногда всей жизнью своей. Сколько лет Володя тренировал себя. Из хлюпика превратился в бойца, уважаемого человека. Комсомолией школы руководил. С первых дней войны уехал на оборонительные работы. Тяжелое время. Немцы числом брали. На глазах на одного нашего краснозвездного сокола по десять крестоносцев набрасывалось. Фашисты стенкой шли. Один случай особо запомнился. Кононов в тот день Семушкина вспомнил. В тот день они, как обычно, рано поднялись. И только высыпали на склон холма противотанковый ров докапывать, в воздухе появились самолеты с крестами. Их было больше десяти. Специально, видать, прилетели, потому что вышли прямо на ров. С пулеметами кинулись против людей, у которых, кроме лопат, кирок да ломов, никакого оружия. Заходили самолеты раз за разом. Не по нутру, значит, строительство пришлось.
Народ, естественно, в стороны. Разбежались люди, попадали. Крики, плач. Убитые появились, раненые. Вдруг откуда ни возьмись наш ястребок краснозвездный. С первого захода крестоносца поджег. Свечой вверх взмыл, снова бросился. Другой фашист задымил. Что тут началось! Крестоносцы все вместе на нашего навалились. Люди, что попрятались, в рост встали. За боем следили. Наш один, их — свора. Крутился краснозвездный, как мог. Замолчали его пулеметы. И тогда он за крестоносцем погнался, хвост тому обрубил…
Володя в тот вечер, как ни устал, уснуть не мог. То пытался героя летчика представить, то своего наставника Ивана Захаровича Семушкина вспоминал. Где-то он сейчас, в каких краях воюет? Он серьезно готовился к этой кровавой схватке с фашизмом. Он готовил его, Владимира, к войне. А что получается? Занят на оборонительных работах. У него в руках оружие, так говорил Семушкин. Оружие должно стрелять. Теперь есть цель. Надо бить и бить. Как этот летчик, как другие, там, на передовой.
С оборонительных работ Володя вернулся в разгар зимы. Вернулся вечером, а ранним утром следующего дня был уже в райкоме комсомола. В хлопотах и заботах прошел этот день. Райком комсомола направлял добровольцев в истребительный батальон. Батальон формировался для борьбы с диверсантами, в нем ребята проходили азы военного дела, курс молодого бойца, учили уставы. Кононов шел в военкомат оформляться. В дороге его поджидал тот самый случай, с которым он не мог разминуться. До военкомата оставалось метров пятьсот, не больше. Володя шел тихим заснеженным переулком. Услыхал сзади частое поскрипывание снега под ногами. По шагам определил — женщина идет.
Навстречу ему из-за поворота вывернула подвыпившая компания. Пятеро молодых парней: высокие, крепкие, одеты вроде близнецов. Одинаковые кепки-восьми-клинки на каждом, на ногах хромовые сапоги. Полупальто распахнуты. С гармошкой они двигались, не торопясь. Володя поравнялся с компанией, посторонился, пропуская стриженых призывников. Затихла гармонь, не слышалось частого поскрипывания снега под ногами идущей сзади женщины.
— Ух ты, — донеслась до Кононова, — стой, красотка, не торопись!
Володя обернулся. Компания перегородила проулок. Только ноги он увидел в резиновых ботиках.
— Не торопись, пойдем с нами, мамзель, — донеслись слова.
— Пустите! — потребовал тоненький голосок,
— Но, но, трали-вали, не брыкайся!
Володя подбежал к парням.
— Пустите! — сказал он громко и внятно.
— Чего-о-о? — обернулся тот, что с гармошкой. — А ну, брысь отсюда!
Гармонист отвел ногу, готовясь ударить Володю. И ударил бы, но Володя уклонился от удара. Успел, однако, подхватить ногу парня, дернул, парень не удержался, упал, растянув мехи.
— Ты посмотри-ка! — Тот, что держал женщину, повернулся к Володе. — Лихой, да? А это не видал!
И снова ушел от удара Володя, поймал руку бившего, резко его развернул, подсечкой сбил с ног.
Гармонист поднимался. Остальные парни, Володя почувствовал это, готовы были броситься на него. Он не стал ждать нападения, напал сам. Парни оказались в снегу. Девушка стояла в недоумении. Ей бы самое время убежать, но она не убегала. Из калитки сада, возле которого произошло столкновение, выскочил военный с двумя шпалами в петлицах.
— Встать! — громко скомандовал командир.
Парни поднялись.
— Кто такие?
Сбоку поверх шинели у военного висела кобура.
— Документы!
Парни полезли по карманам. Командир посмотрел документы, вернул.
— Воины! — сказал с издевкой. — Марш по домам, и чтобы без хулиганства.
— Да мы, — начал было что-то объяснять гармонист, но военный не дал ему договорить.
— Отставить разговоры, — приказал он. — Кругом!
Парни засуетились, гармонист подхватил гармонь.
— Воевать на фронте надо, — крикнул им командир, — там, где сегодня льется кровь!
Он обернулся к Володе.
— Спортсмен?
— Нет, — ответил Володя, — самоучка.
Они еще поговорили и разошлись. И надо было так случиться, что, когда Володя часом позже оформлялся в военкомате, ему вновь встретился тот военный.
— Вы что здесь делаете, самоучка? — вспомнил майор.
— Назначен инструктором по физической подготовке в истребительный батальон, — доложил Володя.
Незнакомый командир пригласил Володю в кабинет. Расспросил о школе, о работе по сооружению оборонительных объектов. Поинтересовался, где это инструктор прошел такую, как он сказал, отличнейшую физическую подготовку. Велел ждать, сам ушел. Вернулся минут через двадцать.
— Вот тебе официальная повестка, — вручил Володе предписание, — завтра в двенадцать ноль-ноль быть здесь в этом кабинете с вещами. Понятно?
— Есть! — вытянулся Володя и вышел из кабинета.
Забежал в райком комсомола, оттуда прямиком на вокзал. В пути произошла задержка. Возле единственного в городе кинотеатра он встретил ту самую девушку, которую защитил от подвыпивших парней. Она шла в берете, в легком демисезонном пальто. Володя узнал ее сначала по ботикам. Потом глянул: точно — она. Дорогу не уступил. Встал на ее пути.
— Здравствуйте, — сказал.
Девушка остановилась. Узнала. Улыбнулась.
— А-а-а! Защитник?
— Я.
— Здравствуйте.
Помолчали.
— Я с занятий, — кивнула девушка на кинотеатр. Здесь теперь только вечерами кино показывают, днем курсы медсестер.
— У нас школа тоже не работает, — вспомнил почему-то Володя. — Госпиталь разместили.
— И у нас в школе госпиталь, — охотно отозвалась девушка. — Я там работаю. Ничего еще не умею. Записалась на курсы медсестер. Еле взяли.
— Почему?
— Из-за возраста.
Володя хотел сказать, что и его раньше не брали, мол, восемнадцати нет, но сейчас у него в кармане лежала повестка, и он промолчал. И как-то так само собой получилось, что девушка пошла, и Володя пошел с нею рядом.
— Ваш дом далеко?
Девушка сдвинула широкие черные брови, ответила едва слышно.
— Далеко. В Гомеле.
— Вы эвакуированная? — догадался Володя.
— Да. Еле до Москвы добрались. Так бомбили… Потом сюда приехали.
— Нас тоже бомбили, — отозвался Володя.
— Вы не местный?
— Я здесь родился и вырос. Не в городе. В Озерном. Слыхали, есть такой поселок?
— Нет.
— Рядом. Час езды. Я давно из дома. На оборонительных работах были. Вчера вернулись… Завтра на фронт.
Володя почему-то был уверен, что его сразу же отправят на фронт. Недаром же майор с таким пристрастием расспрашивал о приемах, о тренировках, которые он прошел с Семушкиным.
— Вы с какого года? — удивилась девушка.
— С двадцать пятого, — ответил Володя. — Но меня взяли.
Они подошли к деревянному двухэтажному Дому учителя, возле которого высились старые березы. Этот дом специально построили для учителей почти перед войной.
— У мамы подруга в этом доме живет, они с ней еще в институте учились. Она нас и приютила.
— Понятно, — кивнул Володя. — Сейчас многие уплотняются. Я вчера приехал домой, а там две семьи из Ленинграда. И у соседей живут. В каждом доме. Вы придете меня завтра провожать?
Вопрос этот сам собою с языка слетел. Володя не думал о завтрашнем дне.
Небо, плотно обложенное облаками, темнело быстро. По улице мимо дома учителя двигался обоз. Обоз, видно было, шел издалека. Лошади вспотели, едва тянули повозки, от боков и спин поднимался пар. Небо хоть и облачным было, но мороз не спадал.
Так Володе и запомнился этот день. Дом учителя, высоченные березы, растянутый вдоль улицы обоз, и они вдвоем стоят у калитки. И весь следующий день запомнился. Особенно мать, ее слезы. Мама собрала вещи, проводила до станции. Он один добрался до города, прошел в военкомат. К военкомату Клава пришла. Перед самым их отъездом. Майор уезжал и с ним двое. Владимир Кононов и еще один незнакомый парень — вся команда. Если б на фронт, подумал тогда Володя, команда была бы больше.
«…Дисциплинирован. Целеустремлен. Настойчив в стремлении овладеть знанием военного дела. Политически активен. Избран секретарем комсомольского бюро учебной роты. Физически подготовлен отлично. Знает приемы, в официальном спорте не зарегистрированные. Охотно делится знаниями с товарищами».
Строго, в высшей степени строго велся отбор в школу. Мандатная комиссия проверяла личные дела, врачи — здоровье. И еще были комиссии. Специальные, в состав которых входили психологи, другие специалисты…
Никогда раньше не испытывал Кононов столь стремительного бега времени, как в те дни, когда учился он в школе морской разведки. Сутки спрессовались. Не было возможности провести грань между днями. Боевые тревоги, марафонские марш-броски и занятия, занятия… Изучали электро- и радиотехнику, работали с шифрами, занимались стрелковой подготовкой и спортом: отрабатывали приемы, работали на снарядах. Единственным отсчетом времени оставались выходные дни. По выходным можно было выкроить час-другой, написать письма.
«…Сегодня у меня черный день. Иначе я его назвать не могу. Судите сами, Володя. Почти все наши девчонки уезжают, отправляются на фронт, а меня оставили в нашем госпитале только потому, что мне еще нет восемнадцати. С утра бурчу, как старушка. Я не просилась на передовую, знаю, что не пошлют. Но хотя бы во фронтовой госпиталь могли направить.
Извините, я, наверное, эгоистка. Свое скверное настроение передаю вам. Мне нужно, просто необходимо выговориться, а не перед кем. Мама разве поймет! Она рада. Моему назначению, тому, что я остаюсь здесь. Я ее понимаю. Тем не менее ничего не могу поделать с собой. Я должна быть там, понимаете, там».
«…Командиру отделения первого взвода второй учебной роты В.П. Кононову присвоить звание старший матрос».
«…Вот уже и лето. Кажется, совсем недавно мы с вами расстались, а прошло три месяца. Часто думаю о вас. Мне иногда кажется, что знал вас раньше, до нашей встречи. И еще я думаю: мы не могли не встретиться. Не потому, что я такой везучий, нет. Просто — не могли, и все. Вы меня понимаете?
Я думаю о вас даже тогда, когда ведет занятия Звягин».
Старшина Звягин был очень похож на Семушкина. Сухой до звона, так казалось. Грудь впалая, плечи опущены. Сутулый. Глубокие морщины бороздами пропахали лоб, резко обозначили щеки. Губы тонкие, как бы спаянные. Руки непропорционально длинные, почти до колен. Держит он их постоянно чуть спереди: точно в постоянной готовности — отбиваться, нападать. На тренировках, когда Звягин отрабатывал с курсантами приемы, трудно было определить миг выброса одной, тем более сразу обеих рук. Их движения были неуловимы, скорость мгновенной. Кононову удалось однажды перехватить руку Звягина, провести прием, один из тех, что отрабатывали они с Семушкиным, После того случая старшина стал присматриваться к курсанту, проявил к Кононову особый интерес.
Однажды, это было незадолго до Майских праздников, Звягин вел занятия. Как всегда, они шли по городу. Старшина выбрал улицу, которой водил их не раз. В баню они ходили по этой улице, на плац. Звягин остановил отделение. Потребовал устной зарисовки улицы. Отвечали по очереди. Дополняли друг друга. Все вместе, как оказалось, увидели много меньше, чем старшина. Потом такие занятия стали ежедневными. Рассказывали отделенным, друг другу, а тогда…
В тот день Звягин назвал фамилию Семушкина. Отделение как раз с занятий вернулось. Чистили личное оружие, приводили в порядок форму. Старшина проверял качество работы. Подсел к Кононову.
— Вы в каком году, — спросил он, — в последний раз Ивана Захаровича видели?
Кононов удивился: откуда старшине знать?
— Сразу, как в Испании началось, он и уехал из поселка, — ответил Кононов. — А вы его знали?
Глупый вопрос! Одно то, что старшина назвал Ивана Захаровича, говорит о многом. Мог бы сообразить курсант. Внимание курсантов надо еще шлифовать и шлифовать.
Вспомнилась Звягину Испания, бойцы-интернационалисты, командир отдельного взвода разведки Иван Захарович Семушкин. Июль 1938 года, Каталония, река Эбро, наступление республиканских войск. Челночные рейды по тылам врага, когда одна группа разведчиков уходила на задание, другая — возвращалась. Взрывы мостов, электростанций, складов с боеприпасами… Бои. Диверсии на дорогах. Последний переход из Испании во Францию с частями войск прикрытия. Иван Никанорович Звягин мог бы рассказать курсанту о Семушкине, о том, что это за человек, сколько воинов он воспитал, чему и как научил, но не время для таких разговоров, не положены в разведке такие рассказы. Иван Захарович снова на задании. Он в тылу врага, а значит, и говорить о нем не следует.
— Долго он вас тренировал, курсант? — поинтересовался Звягин.
— Два с лишним года, — ответил Кононов и не смог сдержаться. — Разрешите, товарищ старшина? — спросил у Звягина.
— Да.
— Вы о нем знаете что-нибудь?
— Что вас интересует?
— Просто… Где он?
— Воюет, товарищ курсант, воюет.
— Где?
Старшина вроде бы усмехнулся, так Кононову показалось. Тут же очень серьезным стал.
— На фронте, товарищ курсант, — ответил Звягин. — Хотел бы быть рядом с ним в любом даже самом тяжком испытании. Еще вопросы есть?
— Написать ему можно? — спросил Кононов.
— Думаю, что нельзя, — ответил старшина, и больше они к этой теме не возвращались.
Вскоре Звягин выделил Кононова. Рекомендовал курсанта на должность командира отделения. К этому времени курсантов стали тренировать на выживание, а в этом Кононов кое-что смыслил. На пользу пошли походы с Иваном Захаровичем на Злыдень-озеро. Звягин так и заметил, когда Кононова назначили отделенным.
— Хорошая в вас основа заложена, курсант. Будет из вас разведчик.
Сказал Звягин, а про себя подумал, что повторяет слова Семушкина. Когда-то Иван Захарович говорил то же самое и ему, Звягину. И это получается вроде эстафеты: военные знания, опыт передаются от поколения к поколению. И теперь только от него же, от Звягина, зависит, каким станет этот курсант и многие другие: молодые, горячие, нетерпеливые.
«…Подумать только, как быстро летит время. Вот уже и лето на исходе. В моей жизни нет перемен. Дни похожи один на другой. Не подумай, что я жалуюсь, нет. Я пишу тебе о моей работе. А это кровь, боль, страдания людей, которые проходят через наше хирургическое отделение. Изо дня в день, из ночи в ночь. Иногда мне кажется, что другой жизни у меня не было. Так умаешься иной раз — до дома дойти сил нет. Остаюсь ночевать в госпитале. Единственный просвет — письма к тебе и от тебя. В письмах я с тобой мысленно разговариваю, и как поговорю, сразу легче становится. Вроде бы часть тяжести на тебя перекладываю.
Да, мама всегда передает тебе привет. Жалеет, что я тебя с ней не познакомила. Чудачка, правда? Мы и сами-то как следует не успели познакомиться. Встретились, чтобы тут же расстаться. Тем не менее обещаю ей каждый раз представить тебя. Сразу после победы. Она говорит, что до победы еще дожить надо. Фашист к Волге вышел. Подумать только! Мы живем у самой Волги, а ниже, у Сталинграда, на этой же реке идут бои. Но мы доживем, верно? Несмотря ни на что.
Впрочем, хватит о грустном. Посылаю свою фотографию. Видишь, какая я веселая получилась. Потому что думала о тебе. Рядом — мама. Будем считать, что наполовину знакомство состоялось. Дело за тобой.
Недавно у нас был праздник. Да какой! Приезжали артисты из Москвы. Будто солнце выглянуло в затяжном ненастье…»
Письмо от Клавы Володя едва дочитал до начала комсомольского собрания. Началось собрание обычно, в спокойном, деловом тоне. Потом как будто вода плотину прорвала. Сама собой выплыла тема досрочного выпуска. С комсомольцами произошло что-то необычное. Все вдруг стали говорить. Складывалось такое впечатление, что каждый курсант решил высказать свою точку зрения. А какие там точки, если все говорили об одном: сталинградцы стоят насмерть, и не дело отсиживаться в тылу. Надо, мол, пересмотреть программу, сократить ее с тем, чтобы всем уже до нового года быть в действующей армии. Приближается праздник Октября. Если поднажать, уплотнить время, то можно ускорить выпуск
— Мы начали учебу в марте, так, — говорил член комсомольского бюро, москвич Степан Масленников. — Пришли сюда с хорошея физической подготовкой, так. Скажу больше: все мы прошли строгий отбор, так…
— Чего ты растакался, — крикнул кто-то из зала. — Дело говори.
— Вот я и говорю, — ответил Масленников. — Письмо мне друг прислал. Шесть месяцев учился, уже младший лейтенант, командир взвода. Они едут на фронт, а у нас конца не видно.
— Не забывайте, курсант Масленников, — напомнил из первого ряда капитан-лейтенант Рязанов, — программа школы рассчитана на год. Мы не вправе пересматривать ее.
Кононов понимал Масленникова. Бывший боксер, чемпион, фронтовик. В боях с первых дней войны. Единственный из курсантов с медалью «За отвагу». Человек мечтает вернуться в свою дивизию. Об этой его мечте знают все курсанты. В то же время и капитан-лейтенант Рязанов прав. Есть программа. Каждый день не убавляет, а прибавляет мастерства. На собрании столкнулись эмоции курсантов и расчет командования. Он — секретарь, ведет собрание. В какую сторону? К какому берегу? Его личное мнение на чьей стороне? Учебу, конечно, надо продолжать. Но не пять месяцев, аж до марта…
Курсанты меж тем разволновались.
— Разрешите?
В зале прозвучал всем хорошо знакомый с хрипотцой голос, головы курсантов повернулись к боковой двери, возле которой с места поднялся очередной выступающий.
— Слово предоставляется коммунисту, нашему старшине, товарищу Звягину.
Звягин молча оглядел зал. Потеребил ладонью подбородок. Но так, что одновременно пальцы его терли щеку и как бы сворачивали на сторону нос. Характерный жест. Старшина всегда так делал, когда задумывался.
— Внимательно я вас слушал, — сказал Звягин. — Очень внимательно. Хочу спросить… Имеет ли право военный человек нарушать приказ?
Зал молчал.
— Ответьте, курсант Масленников.
— Никак нет, товарищ старшина, — ответил Масленников.
— Ты сиди, сиди, мы не на занятиях. Собрание комсомольское, ваше. Однако и на собрании не след забывать, что люди вы военные. Военному человеку негоже, как сам ты только что подтвердил, нарушать приказ. Учебная программа школы — приказ командования.
Вновь рука Звягина подтянулась к подбородку, палец тронул нос.
— С другой стороны… Понимаю, пора. Но и забывать вы не должны: то, что достаточно командиру взвода, для вас слишком мало. Хотя и младшими лейтенантами ваших товарищей выпускают, а вы всего старшинами станете по окончании школы.
— Дело не в звании, — сказал Масленников, но на него зашикали. Звягин авторитет для курсантов.
— Вот я и говорю. Одно дело желание, другое… Слишком тяжелая работа вас ждет там, на месте. Можно, конечно, тяп-ляп. Раз-два, как говорят, — и в дамки. Только проку от такой поспешности ни вам, ни делу. За вами разведка особо важных данных, потому и подготовка особая. По себе знаю: сорви задание — ценою собственной жизни не восполнишь отсутствие нужных сведений. Понятно?
— Понятно!
— Ясно! — раздались голоса.
— А теперь конкретно по решению вашего собрания… Я бы так решил… Просить командование ускорить выпуск. Вижу, стараетесь. Но надо отдать все силы на подготовку к общешкольным учениям… Так и записать. И смотрите, если кто оплошает на учениях! Не прощу.
«…Ты знаешь, у меня сегодня такое состояние… Как во сне, когда летишь над землей с большой скоростью, и вдруг остановка. Прошли учения. Нам дали свободный день. Фантастика! Целый день мой. И я могу писать тебе длинное-предлинное письмо. Разговаривать с тобой. Пусть и на бумаге, какая разница.
Я очень рад, что ты познакомилась с моей мамой. Она у меня хорошая. Настанет срок, и я увижу твою. Посылаю тебе фотокарточку. Неважно получился, но разобрать можно. Сегодня пойдем в город, постараюсь сфотографироваться у настоящего фотографа…
Скоро у меня изменится адрес. Мать, конечно, переживать будет. Ты ее успокой, ладно? И сама не беспокойся, подготовили меня хорошо…»
«Радиотехника — отл., Электротехника — отл., Специальная подготовка — отл., Стрелковая подготовка — отл…»
Бушлат, брюки, шапка, и все черное-черное. Ну, прямо черный монах. А черное на белом — цель. Не смотри, что ночь у нас длинная. Оно и ночью другой раз так завиднеет, только гляделки свои настраивай. У нас тут снегу в половину роста человеческого навалило, смекаешь? Местами и в рост, и в два, и в три. Север. Океан враз от форточки начинается. Дыхнет: белым-бело. А уж за всю-то зиму надышался. Снег сутками, считай, не переставая шел. На снег наш океан до-о-брый. И на метели. Засверестит — держись.
Кононов жил при штабе Северного флота. Жил он с разведчиками в небольшом щитовом домике, щедро отапливаемом обыкновенной «буржуйкой». Знакомился с обстановкой, с местностью. На складе ему выдали новую спецодежду: легкую, крепкую, удобную в носке, серовато-белого цвета. В такой одежде можно спать, зарывшись в снег. Верх ее не пропускал влагу. Комплект состоял из брюк, которые заканчивались чулками. Брюки и чулки на меху. Мехом с внутренней стороны отделана и куртка с капюшоном. Куртка на застежках, капюшон — на молнии.
— Одежка удобная, раньше такая не поступала.
Кладовщик Кононову попался шустрый. Эдакий кругляш. Он и по складу не ходил, а словно бы катался. То с одним подкатится, то с другим. Не то, что на оружейном складе. Там серьезный старшина оружие выдавал. Угрюмый даже. Брови кустами свисают на глаза. Про автомат сказал: «Этот бери, кучно бьет. Проверено». Нож импортный посоветовал взять, шведской стали. Из гранат — «лимонки». Скажет, посоветует, носом шмыгнет. В складе порядок. Все на полочках, под рукой. В смазке, хорошо хранил оружие. Выбирать не пришлось. Уверенно давал оружие старшина. Знал, что предлагал.
А этот по складу туда-сюда колобком снует. То в одном месте копается, то в другом. Выбрал, однако, что надо и в самую пору. Но не молчал ни минуты.
Вручил Кононову кладовщик и не совсем обычные лыжи. Двойной ширины, вот какие это были лыжи. Мало того, они еще и складываться могли ровно вдвое, приторачивались к вещевому мешку. Легкие, почти невесомые, обтянутые мехом к тому же.
— На таких каталках, — объяснял словоохотливый кладовщик, — в гору по прямой иттить можно. Потому как они только вперед бегут. Назад на них никак нельзя, мех топорщится. С большим значением лыжи — только вперед ходют.
С приговором, с пояснениями выдавал кладовщик одежду, снаряжение.
— Вы как с одежкой притретесь друг к другу, — советовал, — ты ко мне зайди. Мало ли что? Одежка для вас — половина дела, так и знай. Если где потянет, пожмет — другой фасон подберем. На меня в обиде никто еще не был, всем все в аккурат. Вот и тебе тоже…
С утра Кононов уходил в сопки. Вживался в местность. Привыкал к одежде, к лыжам. Через несколько дней он уже свободно отмахивал расстояния, усталости, неудобства не испытывал.
Вскоре его поселили и вовсе в отдельном домике. Часами, по своим и трофейным картам, он изучал район предстоящих действий. Читая карты, делая пометки на них, Кононов время от времени закрывал глаза, пытаясь представить местность. Он отчетливо видел заснеженные лощины, стиснутые сопками: узкие и широкие, то густо поросшие лесом, то пустынные, в строчках хилого, хлесткого кустарника. Над лощинами нависали скулы черных скал. Сопки усеяны большими и малыми камнями. Ветер срывает с сопок снег, наметает в лощинах сугробы. Чуть заметные черточки на картах рассказывали Кононову о болотах, но ничего не говорили о состоянии этих болот, о том, где и какие встретятся родники, трясины, не замерзающие даже в лютую стужу.
Видел Кононов и реку, о которой шел у него разговор с начальником разведки армии полковником Денисовым. Это была обычная северная река, местами широкая, местами сжатая крутыми скалами до едва заметной черточки, с берегами, хмурыми от непролазной чащобы. Через эту реку шла вдоль побережья железная дорога. Фронтовую разведку прежде всего интересовал железнодорожный мост.
— Наши авиаторы не единожды бомбили этот проклятый мост, — объяснял полковник Денисов. — Есть данные фоторазведки. По всему выходит, что от моста и опор не осталось. Эшелоны тем не менее идут. В чем там закавыка? Обманывает нас фашист… Надо бы разобраться… Единственная для фашистов дорога на побережье… Выведем из строя мост, отрезаны они от тылов…
Не впервые у Денисова Кононов. Он докладывал полковнику о прибытии, да и полковник заходил к Кононову в его щитовой домик. Оба друг к другу приглядывались.
Полковник Денисов напоминал Кононову чем-то учителя. То ли интеллигентностью своей, то ли неторопливостью уверенного в знаниях человека, то ли тем и другим вместе. И в первый раз, когда Кононов докладывал о прибытии, он отметил неторопливость полковника. Денисов документы читал. Голову от стола поднял медленно. Не торопясь перевел взгляд на Кононова. Выслушал рапорт, пригласил сесть. Подробно расспрашивал о школе, о спецподготовке. Спокойный человек, такое создавалось впечатление.
— И еще, — продолжил начальник разведки. — От моста, выше по течению реки, расположен аэродром. Маскировка такая, что нам ни разу не удалось засечь это осиное гнездо. Надо разведать. И обязательно засечь огневые точки противовоздушной обороны. Оборона там в несколько поясов, это мы знаем. За знания заплатили дорогой ценой.
Денисов, в свою очередь, тоже приглядывался к разведчику. Сначала Кононов пришелся ему не по душе. До сих пор в разведку фронта бойцов отбирали в частях. Аховых отбирали ребят. Что ростом, что выправкой, силой. Север все-таки. Каждый командир части понимал, что во фронтовой разведке с человека особый спрос. И задания особые.
К этому аэродрому, к мосту, будь они трижды неладны, уже посылались крепкие ребята. Не подобрались… Полковник вспомнил строку из сопроводительного письма на Кононова. «Рекомендуем направлять на выполнение особо важных заданий». Начальник разведки знал: фронт готовит контрудар. До того как вскроются реки, без дополнительных резервов Ставки, руководство фронтом решило выровнять оборону, подготовить выгодный плацдарм для будущего наступления. Многое делалось для подготовки контрудара. Данные прибывают. Но есть и срывы.
Полковник еще раз вгляделся в Кононова. И еще раз отметил угловатость разведчика. Ту мальчишескую угловатость, с которой юноши расстаются лишь взрослея, превращаясь в мужчин. И этого мальчишку он должен послать в глубь вражеской обороны, оставить один на один с Севером. Выполнит задание? Выберется? Выдюжит? Вопросы один за другим вспыхивают в голове, а ответов нет. Ответом будут те данные, которые разведчик добудет. Добудет ли?
В то же время чутье подсказывало полковнику, что перед ним сидит хорошо тренированный, физически крепкий, умный и наблюдательный человек. Этот новичок, так в мыслях назвал полковник Кононова, буквально сфотографировал расположение всех армейских тыловых служб, окрестностей. По знаниям местности не уступит старожилам, а ведь и недели не прошло, как он прибыл сюда.
— Высадиться, я думаю, вам надо здесь.
Полковник указал точку на побережье южнее устья реки. Река эта не сразу впадала в море. Устье реки расширялось, прибрежные скалы как бы расступались, образуя небольшой залив, а уж из залива река вливалась в море.
— Я почему советую именно этот район высадки, — объяснил полковник. — Дорога здесь проверена, есть проходы. Условия местности позволяют добраться почти до цели.
Почти… На этом «почти», наверное, и спотыкались разведчики, о которых говорил Денисов, подумал Кононов, а вслух спросил:
— Были ли попытки проникнуть к объектам с севера?
— Нет. — Полковник объяснил, что этот путь на шестьдесят километров длиннее, что на этом пути могут быть всякие неожиданности. — Не забывайте о том, что у нас Север, — сказал Денисов. — Здесь один километр к десяти, такое соотношение… Один шанс тоже из десяти.
— И все-таки разрешите подумать, товарищ полковкик?
— Да, да, конечно, — ответил начальник разведки. — Только я вас должен еще об одном предупредить. В эфир не выходить. Служба радиоперехвата противника работает четко. Не раскрывайте себя. Выход в эфир только при безвыходном… Вы понимаете меня? Совершенно безвыходном положении.
— Условия работы в тылу врага мы изучали в школе. Я могу получить метеосводки за период с августа по март?
— Соберем все, что можем.
И снова Кононов сидел у себя в небольшой комнатке, изучал район. По данным метеорологов представлял себе начало зимы в этих краях. Морозы ударили не вдруг, так он понимал. Были оттепели, снегопады. Следовательно, и болота не промерзли. Хорошо ли все это, плохо ли? Ответы на вопросы он найдет там, на месте. А пока надо готовиться. И думать.
Кононов вышел на улицу. Морозный воздух толкнулся в грудь. Кононов пробежался, размялся. Огляделся. Ночь светилась матовым светом. В просветы облаков проглядывали звезды. У горизонта, там, где проходила линия фронта, светлело с розовым отливом. Оттуда доносился приглушенный расстоянием гул. Он внимательно вгляделся в этот розовый отсвет. Подумал о том, что для него фронт за этой линией, за этой чертой, отливающей розовым отсветом. И чем дальше он заберется от этой черты, тем лучше. Лучше и тише. Тише? Да. Чем дальше от этой черты, тем тише… С севера надо идти, подумал он. Полковника Денисова останавливает на этом пути расстояние, неизведанность маршрута. Главное — расстояние. Разведчик слишком перегружен. Рация, оружие… А питание? Чем питаться в дороге? На весь путь по обычным меркам не запасешься. Человек может унести самую малость. Но ведь его, Кононова, и учили обходиться малостью… Нет, что там ни говори, а идти надо с севера.
Подумав так, Кононов вернулся в свою комнату, сел писать письма.
«…Вот что еще хочу сказать. Некоторое время от меня не будет известий. Ты меня понимаешь? Молодец! Если очень задержусь, успокой маму…»
Он нашел его, этот спрятанный в скалах аэродром. На седьмой день пути Кононов увидел сопку, на ее вершине натянутые сети, а под ними стволы орудий. Обогнул сопку с запада, потратив на это еще сутки, Кононов вышел к берегу реки, увидел долину. Из-под скалы выруливали на старт самолеты. Они разбегались, поднимались, круто разворачивались и уходили за сопки. Вначале Кононов подумал, что самолеты спрятаны в скалах. Но по тому, что гул разогреваемых двигателей слышался не приглушенно, понял — этого не может быть. Двигатели разогревают не в тоннелях, был бы другой звук. Но, может быть, самолеты закатывают в штольни и выкатывают их оттуда с помощью механизмов? Может быть. Во всяком случае, нужна проверка. Необходимо тщательное наблюдение, чем он и занялся. Понял вскоре, что никаких ниш в скалах, тем более штолен, нет. Ангары пристроены к скале. Самолеты стоят в этих ангарах, оттуда и выруливают на старт, туда же и возвращаются после приземления. «А вы уязвимы! — подумал Кононов. — Один хороший бомбовый удар по кромке скалы, по этим навесам, и от ваших крестоносцев мало что останется. «Глядеть, чтобы видеть», — говорил Звягин. — Ну, что ж, посмотрим».
Склад с боеприпасами запрятан в скале. С воздуха к складу не подобраться. Но вот бензин… Горючее, похоже, хранится в земле. Вон там, за оградой. Рядом с железнодорожной веткой. Это уже цель…
Оборона… Главное — оборона… Один пояс, второй… Только не с моря заходить надо, с материка. Несколькими группами. Одна группа давит огневые точки, другая…
За аэродромом, там, где железнодорожная ветка упиралась в берег реки и обрывалась тупиковой насыпью, увидел Кононов платформы и что-то громоздкое на них. Строительные конструкции? Нет. Их не зачехляют. Фюзеляжи? Мало похоже. Тем более в той стороне заметил Кононов необычное движение. Виделись большегрузные семитонные автомашины, множество людей. С той стороны доносились взрывы.
Строительные работы? Может быть. Но с какой целью?
Это тебе и предстоит узнать. Таково твое задание.
Сутки, вторые, третьи… Мелькание стволов деревьев, густота веток, сквозь которые вновь пришлось продираться, и вот она, цель. Кононов увидел такое, о чем и разговора не было с полковником Денисовым. С платформ сгружали торпедные катера. Катера эти завозили под навесы. Навесы, как и ангары, пристроены к скале. А поскольку кромка берега в этом месте узкая, то навесы закрывали и часть водной поверхности, затянутую льдом.
К лету готовятся. Лед сойдет, катера выйдут по реке в море, станут совершать налеты на караваны. И все рядом. Самолеты, аэродром, мощная противовоздушная оборона. Надежная маскировка. И подъездные пути, железнодорожная ветка…
По берегу вели колонну людей. В оцеплении охранников, под надзором сторожевых псов.
Изможденные, серые, заросшие щетиной лица, впалые глаза, выпирающие, неправдоподобно острые скулы… Военнопленные. И взрывы.
Строят!
Ну да… Штольня — вход в гору. Что там такое в ящиках? Ах, вот как оно оборачивается. Они и торпеды заготовили. Под открытым небом хранят. Спешат. Склады еще не готовы, а поди ж ты, навезли добра. Это хорошо. Будет вам подарочек, господин Гитлер. Я свое дело сделал. Можно уходить. За мною остался только мост. Мост ближе к морю. По пути.
Кононов забрался поглубже в чащу, остановился возле поваленной ели. Притоптав лыжами снег, сел на ствол. Десятидневный переход по глубокому снегу утомил его, но он чувствовал — сил не убавилось. Наоборот. Он вроде бы вошел в ритм, мог идти и идти. Такое обстоятельство радовало и потому, что за все десять дней, как и планировал, он ни разу не притронулся к консервам.
Развязав вещевой мешок, старшина проверил содержимое. Небольшая рация-чемодан, кружка, спиртовка, сухой спирт, шоколад, сахар, консервы. Нестерпимо захотелось вскрыть банку, поесть мяса. Нет, рано, сказал он себе и принялся готовить еду. С вывороченной ели собрал шишки, надрал лепестков-чешуек. Срезал с чешуек мякоть. Работа эта долгая, кропотливая, но она стала привычной за время перехода. Потом Кононов выбрал березу потолще. Нарезал и содрал наружный слой коры. Второй, рыхлый слой соскреб в котелок. Еловую кашицу перемешал с березовой. Добавил в котелок снега, поставил на спиртовку. Когда смесь закипела, он раскрошил в котелок плитку шоколада, отсыпал из кожаного мешочка сахара. Смесь получилась, как обычно, пахучая, густая. Кононов отлил себе кружку, котелок поставил в снег остудиться. Смесь остынет, затвердеет, хватит ее на весь следующий день. Достал сухарь, стал жевать его, отхлебывая из кружки приторную жидкость. Еда эта, знал Кононов, полезная, она помогает сохранить силы, от нее не заболеешь, наоборот, целебная даже, но глаза нет-нет да и упирались в приоткрытый вещевой мешок, из которого выглядывал блестящий бок консервной банки.
Рано, рано, мысленно произнес Кононов, прикрыл мешок, отвернулся от него, да так и сидел спиной к нему, будто поссорившись.
Отужинав, проверил оружие, собрался, выбрал место для ночлега. Потом он затянул капюшон, оставив едва заметное отверстие для глаз, зарылся поглубже в снег.
Обычно Кононов засыпал мгновенно, стоило лишь прикрыть глаза. На этот раз не спалось. Сказалось возбуждение. Он почти выполнил задание. Тщательно замаскированный аэродром со всей его обороной лежал перед мысленным взором старшины, как голенький. Он наметил хорошо видимые с воздуха ориентиры. Сверх того, есть координаты новой, неизвестной нашему командованию базы торпедных катеров. На всякий случай он уже составил текст радиограммы, может передать данные в любую минуту. Стоит только достать рацию, забросить антенну на дерево, и… Но этого как раз пока делать не следует. Не обнаруживать себя. Разгадать тайну моста, а потом…
Кононов представил себе картину налета нашей авиации на объекты, которые он раскрыл, и ему стало чуточку жарко. Он распахнул капюшон, задумался. Вот оно то, чему тебя учили, к чему готовили так тщательно, с таким старанием! Для того, чтобы ты прошел там, где по всем человеческим определениям пройти нельзя, увидеть, узнать невозможное. Именно с этой целью тебя тренировал твой первый наставник Иван Захарович Семушкин, а потом и целый отряд специалистов. О тебе, о твоей подготовке заботились многие. Для тебя изготовили специальную одежду. Тебе вручили лучшее оружие.
Цепочка раскручивалась.
Флот выделил подводную лодку, фронт — группу сопровождения. Именно сейчас, далеко от тебя, где-то на базе, сидят, сменяя один другого, радисты и слушают, напряженно слушают волну, на которой ты можешь выйти в эфир. Ты можешь и не выйти на связь, но радисты несут свою круглосуточную вахту, потому что в любой момент у тебя может появиться тот самый крайний случай, когда надо передать данные по рации. По одному твоему сигналу готова выйти группа прикрытия. Вот что такое твоя работа, вот какую цену имеют добытые тобою данные.
Он подумал о возможности десанта с целью уничтожения объектов. Вспомнился момент высадки. Они подошли на подводной лодке к берегу, глубина позволяла. Группа сопровождения довела Кононова до железной дороги. Он потратил много дней, чтобы запутать следы, намеренно уходил в сторону, крутил, выбирая самые топкие болота, прежде чем приблизился к аэродрому, придерживаясь правила: подальше положишь, поближе возьмешь. Но если тщательно разобрать маршрут, хорошо подготовить операцию, можно не только уничтожить самолеты и катера с воздуха, но и взорвать склады с боеприпасами, вывести из строя объекты так, что их и не восстановить. Вот только бы погоду выбрать или заказать. За все дни перехода погода не стала на сторону Кононова. Не было снега. Стояли тихие морозные дни. А значит, и следы оставались, и это не сулило ничего хорошего. Если пойдут по следу, подумал Кононов, готовься к худшему. Пока на твоей стороне только болота. Да и то не все. Встречались на пути такие, что промерзли окончательно. Те, которые открыты ветрам, расположенные между сопок, лицом, по его собственному определению, к океану. Он проходил их не задумываясь, не опасаясь провалиться в трясину. Он знал: под снегом толстый слой льда. Но встречались и другие болота. Их отгораживали от океана сопки. Сопки защищали их и от потоков холодного воздуха. А поскольку зима, судя по метеосводкам, ложилась не вдруг, то и топи не промерзли. Снежный покров на них был обманчив. Ступи — и снег сразу же потемнеет от воды. Одно неосторожное движение, и трясина засосет, не выбраться. Такие болота труднопроходимы, но они же и союзники. Ими он и двигался, надеясь на опыт, выучку еще у Семушкина, да на широченные лыжи свои, на умение выбрать тропку по едва приметным ориентирам.
Мысли старшины вернулись к заданию. Оставался мост. Этот мост притягивал магнитом. Он звал разведчика, гипнотизировал его. Мост оживал. В мыслях Кононова железнодорожный мост превращался в огромного зверя. Зверь звал старшину на поединок.
Заснул Кононов с думой о завершающей задание цели. Спал тревожно, чутко. Такой сон тоже отрабатывался годами, и первым научил его такому сну Иван Захарович Семушкин. Ты вроде бы и спишь, но все слышишь.
Тренированный человек может проходить в час пять-шесть километров. По хорошей дороге, ходко, но не бегом. До точки на карте, которую наметил для себя старшина, по прямой было семнадцать с половиной километров. «Не забывайте, у нас Север, — вспомнились слова полковника Денисова, — один километр к десяти — такое соотношение». Эти неполные восемнадцать километров он шел двое суток с перерывами на приготовление пищи, короткий сон. В дороге произошло непредвиденное.
Темнело. Короткий полярный день медленно переходил в молочно-сизую ночь. Менялись краски. Все вокруг серело. Деревья, скалы расплывались, их очертания размазывались. Кононов остановился. Он готовился пересечь полотно железнодорожной магистрали. Железная дорога от него находилась в ста метрах, не больше. За полотном этой дороги тянулось болото, по которому можно было сравнительно незаметно пробраться до самого моста. Он стоял у основания скалы. До слуха донеслись голоса.
Патруль? Возможно. Вероятно, связисты проверяют линию связи.
Все, что произошло затем, не заняло и минуты. Рухнул со скалы снег. Лавина катилась на Кононова. Старшина успел отступить за ствол дерева. Заметил в снегу мелькание чего-то темного. Это темное подкатилось к Кононову, вскочило. Перед разведчиком оказался солдат. Всего миг солдат смотрел на Кононова. Успел вскинуть карабин. Выстрелить ему, однако, не удалось. Кононов выхватил нож, бросил его в солдата.
— Отто! Отто! — неслось сверху.
Кононов затих. Он понял: не дозвавшись своего товарища, те, сверху, обогнут скалу, спустятся, придут сюда.
Скрываться?
Но тогда его откроют сразу же.
Убрать и этих?
Другого выхода не было. Пока хватятся, найдут, пройдет время. Судя по голосам, наверху осталось двое. Кононов выбрал чащу погуще, спрятался. В конце концов на его стороне неожиданность. Убрать солдат решил без шума. На всякий случай приготовил пистолет.
Ждал недолго. Оба лыжника шли след в след. Кононов пропустил их, бесшумно вышел из чащи, пристроился к идущим. Рывок, и вот она, спина…
— Хох! — резко выдохнул фашист и стал оседать.
Тот, что шел первым, резко обернулся. Увидел, все понял. Растерялся. Стал стаскивать карабин, висевший на спине. Согнулся, чтобы было удобнее. Разогнуться не успел…
Именно в тот день патруль береговой охраны обнаружил следы на побережье. Следы вели в глубь материка, терялись в болотах. Начался поиск. В поиске приняли участие служба безопасности, группы полевой жандармерии. Блокировались болота. Была установлена постоянная слежка за эфиром. По следу Кононова пустили лыжников и собак. В незамерзших болотах след Кононова обрывался. Пройти такие болота могли лишь специально подготовленные люди, и преследователи останавливались, не решаясь углубляться дальше. Но и в этом случае территория исследовалась, следы находились. Начиналась погоня.
О том, что он обнаружен, Кононов понял к концу следующего, после неожиданной встречи со связистами, дня. Над ним зависла «рама». Немецкий летчик не мог видеть Кононова, разведчик скрылся в ельнике, едва заслышав гул самолета. Но следы Кононова летчик, по всей вероятности, разглядел. Он кружил точно над тем местом, где шел, где спрятался старшина. Верная примета.
Вспомнился Звягин, его советы. «Если тебя все-таки обнаружили, — учил старшина, — сделай невозможное, оторвись».
Каким образом?
Думай, думай!
До моря, до места встречи с группой прикрытия оставалось двенадцать километров. Десять из них — болотом, два — по каменной гряде до кромки океана. Но это… Если не выходить к мосту. До него оставалось восемь километров. Туда и обратно шестнадцать. И еще двенадцать до океана. Арифметика… «Наши авиаторы не единожды бомбили этот проклятый мост, — говорил полковник Денисов. — Есть данные фоторазведки. По всему выходит, от моста и опор не осталось. Эшелоны тем не менее идут. В чем там закавыка? Обманывает нас фашист…» Шестнадцать и двенадцать… Положение критическое. Те разведданные, которые он уже добыл, потратив на это почти две недели, многое значат для фронта, их уже можно передать по рации, но мост! Как быть с мостом?
Прежде всего не паниковать. Есть рация. Есть кроме того неизрасходованный боезапас. Боезапас… Гранаты и патроны… И карта района… И топи, в которых освоился.
Подумав, взвесив многие «за» и «против», Кононов решил дать бой преследователям. Не совсем обычный, свой особенный бой. Он сделает все возможное, оторвется от противника. Ведь фашисты пойдут по его следу. В болотах нет выбора. Шаг в сторону, и засосет трясина. Это понимают и преследователи. Раз так, значит, надо готовить «сюрпризы».
Гранату «лимонку» Кононов закрепил в рогатке кустарника рядом со своим следом. Чеку почти вытащил. Оставил самый копчик, удерживающий боек. Бечеву от чеки протянул через лыжню, припорошив ее снегом. Изменил направление движения. Теперь он шел к океану. Через двести — триста метров оставлял за собой натянутые через лыжню бечевки, но без гранат. Исходил из того, что, подорвавшись, преследователи станут более внимательны, каждый раз бечева их остановит. Когда же их бдительность притупится, когда они устанут от пустых поисков зарядов, тогда-то и сработает еще один «сюрприз».
Установить вторую гранату без бечевы оказалось сложнее. Чеку на этот раз удерживала едва заметная веточка, которых росло здесь множество. Они выглядывали по всему следу Кононова. Он всего лишь воткнул в снег еще одну такую веточку. Еще через интервал приспособил третью гранату, но уже в кроне ели, которую преследователи никак не могли миновать. Только после этого вновь сменил направление, пошел к реке, к мосту.
За спиной раздался взрыв. «Сюрприз» сработал. Кононов огляделся. Темнело. Дальше они не пойдут, решил он, можно отдохнуть. С этим он и выбрал чащу погуще, забрался в снег. Открыл первую с начала перехода банку, поужинал консервами. Заснул.
Весь следующий день разведчик шел. Обратил внимание на одну странность. Во второй половине дня, после того как до слуха донеслось два взрыва оставленных им гранат, в воздухе перестала кружить «рама». В чем дело? Начинался какой-то новый маневр. Что задумали гитлеровцы?
Командир группы лыжников подвижного отряда зондеркоманды «Зет-7» лейтенант Хайндрих Гертц докладывал начальнику тылового района «Норд-4а» полковнику Бергарду Кляйну: «…В результате потерь дальнейший поиск русского разведчика значительно осложнился. Непонятным образом минированы не только лыжня, но и не тронутое пространство вокруг, а также кроны деревьев. Мы вынуждены исследовать каждый сантиметр пути, тем не менее имеем троих убитых и четверых раненых…» Лейтенант Хайндрих Гертц просил усилить группу квалифицированными саперами.
Полковник Кляйн принял другое решение. Группу Гертца он отозвал. Приказал прекратить слежку за русским разведчиком с воздуха. По следу Кононова Кляйн послал следопыта, специалиста по Северу фельдфебеля Эгона Шилке. Отныне только Шилке скрытно должен был продвигаться в видимости следов русского, постоянно докладывать о его маршруте…
Кононов насторожился. Появилось чувство близкой опасности. Будто зашел он в темную комнату, ощутил, что кто-то затаился рядом, ждет следующего его шага. Это чувство было сродни ощущению надвигающейся бури в лесу, когда вдруг замолкают птицы. «Чуешь, какая тишина свалилась на лес? — спрашивал в такие минуты Семушкин и объяснял. — Быть урагану». Подводил Володю к стволу осины, заставлял приложиться ухом к шершавой ее коре. Спрашивал, слышит ли что Володя. Володя и впрямь слышал то ли свист, то ли едва различимый гул. Кивал в знак согласия. А Иван Захарович вел своего подопечного к муравьиной куче, показывал, как насекомые готовятся встретить ненастье, пояснял: «Лес предупреждает живое об опасности. Лес сигналит».
Кононов подошел к стволу ели. Прислушался. Выбрал тоненькую осину. Тоже слушал. Деревья были немы. Но ведь откуда-то это чувство появилось?
Преследователи или отстали, или ушли совсем. Он специально останавливался, ждал, проверял. Их не было. Перестал кружить над лесом самолет. Фашисты отказались от преследования? Такого быть не может. Что-то он не понимает, и от этого ощущение опасности.
Старшина забрался в чащу, затих. Он решил ждать. Чтобы увидеть, понять непонятное, а уж потом принять решение. Он уже три недели ходит по этим болотам. Видел аэродром, базу торпедных катеров и, наконец, насыпь, железнодорожный мост, местонахождение которого оказалось на пятьсот метров ближе к океану. И тогда Кононов понял, что мост, указанный на карте, не единожды уничтоженный нашей авиацией — ложный. А этот? Он видел его издали. Ему не удалось приблизиться. Что-то надо было делать. Хорош он будет, если после стольких трудов наведет авиацию еще на один ложный объект.
За все годы после встречи с Семушкиным выработалась в Кононове одна черта — если уж он брался за что, то дело доводил до конца. Так учил его Семушкин. «Учишьсяли. дрова ли пилишь или что еще… Или-или, — говорил Иван Захарович. — А нет, тогда лучше и не начинать». Так он и поступал в жизни. И теперь. Он просто не мог уйти от этого моста, не установив точно — цель настоящая, объект тот самый.
Надо было что-то предпринимать. Кончался срок, отпущенный Денисовым на весь его рейд. Кончались продукты. Данные не могут устареть, но они необходимы к определенному времени. Надо было на что-то решаться.
Старшина оглядел местность. Будто в бок что толкнуло. Он увидел человека. Далеко в зарослях кустарника, которым он пробирался недавно. Человек легко бежал на лыжах.
Кононов понял, что за ним следят. Следят за каждым его шагом. И еще он понял, что брать его будут позже.
Медленно зрел план. Кононов подумал, что и этого преследователя, и тех, кто стоит за ним, надо вести к побережью. Примерно на полпути убрать «следопыта». Спутать их планы. Чтобы не знали фашисты точки, в которой он объявится на побережье. Тогда им придется растянуть охрану на многие километры.
Не торопясь, осторожно двигался старшина. В особо опасных местах выстилал дорогу лапником. Каждый километр давался с трудом, но Кононов думал об обратном пути и поэтому старался.
Наконец он вышел к каменной гряде на побережье. До того, как вышел, убрал «следопыта». Убрал относительно просто. «Следопыт» шел зигзагами, время от времени пересекая след Кононова. Старшина воспользовался этим. Он устроил засаду. Срезал гитлеровца короткой очередью из автомата. Даже пополнил запасы продуктов за счет гитлеровца. Позже выбрался к каменной гряде. Осмотрелся. Из чащи леса, из-за деревьев, ему хорошо был виден блокированный участок. Кононов видел лыжников. Их темные фигуры отчетливо выделялись на снегу. Разглядел танкетки. Их было несколько. На месте они не стояли. То приближались, то удалялись.
Лыжники и танкетки… На гряде теперь тесно от следов, подумал Кононов. Следы гусениц, патрулей… В этом и заключался план, на это и рассчитывал разведчик. Он знал, что теперь уже его ждет у берега подводная лодка. На лодке группа прикрытия. Надо лишь связаться с Боцманом: позывной для связи полковника Денисова, через него согласовать свои действия с группой. И, конечно же, передать данные по рации. Черт с ними, пусть они перехватывают радиограмму, пусть пеленгуют. Шифр надежный, сразу его не раскроешь. Время теперь главный проверяющий.
Кононов снял вещмешок, достал рацию. Размотал и забросил на дерево антенну. Настраиваться не пришлось, волна фиксирована. В эфир полетела радиограмма. Эта радиограмма, по замыслу Кононова, должна была кое о чем рассказать и преследователям. Ну, как же, рассуждал разведчик, он проделал большой путь. Теперь он обнаружен. И он знает, что обнаружен, понимает — спасенья нет. Его действия? Он передаст данные по рации, попытается пробиться к тем, кто его должен встречать. А его должны встречать. И тогда есть возможность не только перехватить разведчика, но и уничтожить тех, кто придет на эту встречу. Поэтому на берегу даже танкетки. Море они блокировать не станут, не выгодно. Наоборот. Они должны дать возможность подойти судну к берегу, чтобы отрезать людей на суше. Примерно так должен, наверно, думать противник. Своей радиограммой он как бы подтверждал правильность подобных выводов. Но в том и заключался план, что Кононов не собирался уходить с побережья. Пополнит запас продовольствия, передаст записи с возможными маршрутами для десантников, сам вернется. Он пощупает этот проклятый мост собственными руками…
В конце радиограммы Кононов отбил точку-тире. Переданный сигнал обозначал, что отныне место встречи в том коридоре, о котором говорил ему полковник Денисов, когда обсуждали они первый вариант рейда к объектам. И еще он передал две цифры. Сочетание цифр — просьба на отвлекающий маневр группы обеспечения. Его просьба будет передана на лодку немедленно.
За работой не заметил, как изменилось давление. Глянул на небо, оно было сплошь в облаках. В воздухе засеребрились снежинки. Быть большому снегу, подумал Кононов. И еще он подумал о том, что снег — в союзниках.
Стемнело. Достаточно для осуществления плана. Под прикрытием деревьев Кононов медленно подобрался к самой гряде. Отдохнул. Осторожно стал взбираться в гору. Движению мешали осветительные ракеты. Гитлеровцы вешали их одну за другой.
Но вот и патрульная зона. Следы лыж. Старшина затаился. Ждал недолго. Показались двое. Они шли параллельно друг другу, почти касаясь плечами один другого. Кононов дал две короткие очереди из автомата. В тот же миг со всех сторон раздались выстрелы, крики. Ударили из пулеметов и автоматов с береговой кромки. Послышались взрывы гранат. Кононов рванулся на эти взрывы, пробился к своим.
— Боцман просил передать вам, — частил лейтенант то ли от возбуждения боем, то ли по привычке так говорить, — времени остается мало. Скоро начало операции. Вы можете вернуться. Вы выполнили задание…
Вернуться! Желание это на какой-то миг показалось непреодолимым. Кононов сдержал себя.
— Нет, лейтенант. Если от меня не будет подтверждения, бомбите мост по тем координатам, которые указаны в донесении. Все. Точка.
На разговор времени не было. Надо было срочно уходить. Кононов не стал медлить. Он нырнул за валуны, скатился с откоса. Бой еще гремел, когда он встал на лыжи, побежал ходко, забираясь с каждым шагом в глубь болот. Он шел к железнодорожной насыпи.
«…Выполняя приказ, группа приняла бой на побережье, в квадрате 21–17. Уничтожено около взвода противника, одна танкетка. Захвачен в плен унтер-офицер Курт Шлосс. Потерь со стороны личного состава не имеем. Ранен, но вынесен с поля боя старший матрос Хазанов».
Однажды за весь переход Кононов сбился с лыжни. Снег сыпал все гуще, и Кононов сошел со следа, чуть было не провалился в воду. Светало. Он успел сделать рывок, ухватиться за ствол старой, но довольно крепкой березы. Срубил березу. Кинул ее на опасную ключевую промоину. По ней же и перешел промоину, притаптывая лыжами ветки. До полотна железной дороги добрался без происшествий. Снег к этому времени падал крупными, с пятак хлопьями.
Исходя из сообщений службы безопасности тылового района «Норд-4а» русскому разведчику удалось прорваться к берегу, где его ждала группа обеспечения. Виновные в этом строго наказаны. Оцепление района, в том числе железнодорожной насыпи, отозвано в казармы…
Кононов сидел в зарослях, ждал состав. Только сейчас у него достало времени подумать о событиях последних дней, о том, что чуть было не привело к трагическому концу. Восстанавливая в памяти весь свой рейд, он понимал, что не все шло гладко с самого начала. Метеорологи обещали снегопад. Их обещания начали сбываться только что. Значит, его следы оставались четко отпечатанными на снегу. Гитлеровцы могли обнаружить его гораздо раньше.
Кононов прикрыл глаза, представил тесноту отсеков подводной лодки, незнакомых ребят, шедших ему на помощь, принявших бой. Удар группы оказался результативным. Он догадывался об этом по звуку боя. Группа выполнила свою задачу. Теперь вот и снег пришел на помощь. Он надежно прикроет следы. Гитлеровцы не станут его преследовать. Они уверены в том, что он ушел. Какой нормальный человек не сделает этого. Но вот теперь-то и предстояло главное. Он должен забраться в состав, проехать по мосту. Он только тогда будет уверен в разведданных, когда сам увидит мост. Да и путь домой остался единственный — через реку. Его, как он и сообщил в радиограмме, станут встречать теперь в перепаде между двух сопок, в том коридоре, где уже не раз проходили наши разведчики. В то место он вжился еще на базе, изучая карту, разговаривая с теми, кто уже прошел тем путем. Главное там — преодолеть болото, перебраться через небольшую речушку, от которой не знаешь, что ждать. Речушка бежит параллельно морю, круто заворачивает на самом берегу, только после этого впадает в море. Замерзать она начинает со дна, всю зиму меняет русло, лед на ней обманчив. Он то горбится наслоениями, такими, что и снаряд не возьмет, то лежит хрупкой тонкой пленкой.
Кононов подумал и о своей ошибке. В конце концов любой провал разведчика, об этом постоянно напоминал Звягин, зависит в первую очередь от самого разведчика. Мог ли он избежать встречи со связистами? Мог, выбери другой маршрут. Но поди узнай, где и что тебя ждет… Тот фашист буквально на голову свалился. Роковое стечение обстоятельств. Да, но обстоятельства складываются из действий. И если бы ты до самого перехода оставался в болоте, встречи могло бы и не быть. Встреча еще один твой след.
Слишком много «если» набиралось. Если бы метель да пораньше, если бы встречи избежать…
Сквозь порывы ветра донесся до Кононова звук идущего поезда. Пора, сказал себе Кононов, поднялся, пошел к полотну. Увидел состав. Тот буквально надвинулся из снежной круговерти. Поезд еле тащился. Паровоз, чувствовалось, выдохся на подъеме.
Но и на малой скорости забраться в состав оказалось не просто. Надо было разбежаться — мешал снег. Снег мешал разглядеть поручни, слепил глаза. И все-таки Кононов разбежался, заметил поручни, успел ухватиться за металлическую скобу. Его дернуло, но не отбросило. Значит, скорость поезда ненамного превышала его, Кононова, скорость. Секунды он бежал подпрыгивая, все реже и реже, до тех пор пока всем телом не почувствовал — пора. Тогда он в последний раз оттолкнулся от насыпи, поставил левую ногу на подножку, подтянул правую.
Снег сыпал то густо, и тогда состав обволакивало белой пеленой, то пусто, так, что с площадки вагона Кононов видел телеграфные столбы, провода, отдельные ели с гирляндами шишек на них. Кононов не только смотрел, он слушал ровный, ритмичный стук колес. Через десять минут определил на слух проскочившую стрелку. Про себя отметил, что стрелка эта — начало железнодорожной ветки на аэродром, к базе торпедных катеров. Засек время. Если мост будет через десять минут, значит, стрелка на середине пути от места, где он вскочил в состав.
Поезд шел ровно. Кононов высунулся с площадки, посмотрел в стороны, вверх. Вдоль насыпи часто мелькали высокие шесты, над железнодорожным полотном висела сетка. Та самая, которую он видел из леса. Прошло еще пять минут, состав вкатился на мост. Кононов смотрел в обе стороны. На какое-то время снежный заряд ослаб. Слева на берегу он увидел две сросшиеся ели. Те самые. Он наметил их как ориентир тогда же, когда разглядывал мост издали. Следовательно, все правильно, цель настоящая. Ее координаты у Денисова. Свое задание он выполнил.
Состав миновал реку. Пора было готовиться к прыжку. Кононов спустился на нижнюю ступеньку площадки, прыгнул, в воздухе поджал ноги, чтобы спружинить имя при приземлении, в снегу уже его развернуло, ударило боком, головой, он потерял сознание.
«…Ты знаешь, я молодец. Свершилось. Еду на фронт. Адреса пока нет. Я его пришлю тебе сразу, как только доберусь до места.
В Москве не задержались. Не удалось посмотреть столицу. Везли нас по окружной дороге.
Буду где-то на западе. Сейчас как раз проезжаем Подмосковье. Кажется, совсем недавно ехали мы с мамой мимо тех же поселков, а сегодня их не узнать. Ты себе представить не можешь. Вместо городов — развалины, на местах бывших деревень печи и трубы. Вот оно — варварство! Я гляжу на следы пожарищ, и мне хочется сменить санитарную сумку на винтовку…
Как ты там, трудно? Намекни, где ты, в каких краях. Может быть, встретимся…»
Кононов открыл глаза, шевельнулся. Иглами кололо грудь. Шевельнул поочередно руками, ногами. Левая нога болела. Приподнял голову, закружило. Замер.
Только бы вновь не потерять сознание. Сколько времени прошло: час, два? Замело всего, не меньше часа. Что дальше?
Боясь потерять сознание, он стал двигаться медленно и осторожно. Ослабил лямки вещевого мешка, вылез из них. Сел. Сидя надел лыжи. Попробовал встать, не получилось. Встал только с третьей попытки. Побрел, волоча за собой мешок, автомат.
Ногу, судя по всему, он вывихнул. И серьезно. Когда ступал на нее, темнело в глазах. В груди болело до тошноты.
В лес. Скорее в лес! Пока идет снег, пока метель. Метель укроет следы. Лес спасет…
Стоило огромного труда держать себя в руках. Не расслабиться, не потерять сознание. И это было как во сне. Белый снег казался серым. Серыми казались деревья и скалы. Но почему скалы серые? Он долго вглядывался и понял. На скалах выступила изморозь, иней покрыл скалы, и они, как все вокруг, казались серыми.
В лесу, в самой чаще, он боялся лечь. Ему казалось, что если он ляжет, то не встанет. Он выбирал поваленное дерево, ковылял до него, садился на ствол. В голове туманилось, изображения предметов смазывались. Вспомнилась картина далекого детства. В поселок привезли кино. Киномеханик выпил, у него долго что-то не ладилось с аппаратурой, не мог он отладить фокус. Шла лента, на экране менялось изображение. Оно то расползалось до невидимости, то снова становилось четким, но ненадолго, потому что подвыпивший человек никак не мог приноровиться. Что-то подобное происходило и с Кононовым. Сознание прояснялось, туманилось, темень все чаще застилала глаза.
На вторые сутки перестало мести. Подмораживало. В редкие минуты просветления Кононов отчетливо видел очертания сопок, подступавшие к болоту скалы. Убедившись в том, что не сбился, он шел. Опирался на палку, делал шаг правой ногой, подтягивал левую. Тело ею вроде бы раздвоилось. Правая сторона пылала жаром, левая онемела. Ноги отказывались повиноваться. Но он продолжал идти. Ему казалось, что если он поднажмет, то выберется к реке, к заветной ели. Только бы не упасть, не свалиться. «Врешь, сволочь, не возьмешь… Не дамся…» Он ругался зло, с остервенением, и ругань помогала. Поминал Гитлера и всю фашистскую заразу. Шел и ругался. Сулил Гитлеру самые суровые кары. И вдруг остановился. Вспомнился Звягин, его слова. «На Севере сохатых бьют всего одной пулей из малокалиберной винтовки, — говорил старшина. — Зверь гибнет, куда бы эта пуля ни ударила. Гибнет не от потери крови, нет. Беспокойство от маленькой пули гонит зверя по тайге. Сохатый теряет силы, мороз приканчивает его. Здоровенный зверь помирает от незначительной раны».
Кононов оторопел от неожиданности. Все выходило так, как говорил Звягин. Он протискивался сквозь заросли, лез на склоны, скатывался и снова лез. Только сейчас он понял, что надо остановиться, отдохнуть.
Кононов огляделся, увидел пень. Смел снег, сел. Развязал вещмешок, достал рацию. Проверил. О восстановлении рации и речи быть не могло. Зачем же он ее тащит? Выкинул. Достал банки с консервами. Одну вскрыл и тут же поел. Есть не хотелось, но он заставил себя. Банки рассовал по карманам. В карманы сунул три плитки шоколада. Вещмешок разгладил, сунул его в комбинезон, прикрыв им разорванный бок. Вспомнил о фляге, снял ее с ремня, отвинтил крышку, отпил глоток. Впервые за долгий переход. Спирт ожег горло, но он заел снегом, отдышался. Сразу стало теплее. Кононов зарылся поглубже в снег, заснул.
Разбудило старшину ощущение тревоги. Тихо, словно боясь спугнуть кого, он снял рукавицу, расстегнул комбинезон, нащупал гранату. Повел сначала глазами, потом головой по сторонам. Никого и ничего… Те же деревья, те же скалы. Сглотнул слюну, почувствовал боль. Шевельнул губами — больно. Понял — жар.
Он шел сутки, вторые, третьи… То ему казалось, что он голый сидит на ветру и его бьет дрожь, то видел себя мальчишкой в русской печке в банный день, а заслонку забыли открыть, и ему жарко. Еще чуть-чуть, и он задохнется…
Временами к нему подходил Иван Захарович Семушкин.
— Скис? — трогал его за плечо тренер.
Кононов пытался объяснить, что его зацепило сбоку, держит, но слов своих он не слышал. Он только чувствовал, как открывает рот.
— Тянись, тянись! — громко кричал Семушкин.
Кононов тянулся, поднимал голову, а видел уже не Ивана Захаровича, а Звягина.
— Встать, курсант! — командовал Звягин.
— Не…
— Отставить! — приказывал Звягин. — Нет у разведчика такого слова. Встать!
Кононов приподнимался, в голове кружилось, он проваливался в темноту. Потом вновь светлело. Он видел Клаву. Клава бежала, спотыкаясь, по снегу, а за ней по пятам гнались охранники с собаками и вот-вот должны были настигнуть ее.
— Я щас, щас, — напрягался Кононов, поднимался, в руках у него оказывалась палка. Он вглядывался, различал деревья, снег, скалы. Снова шел.
«…Группу лейтенанта Лузина направить на встречу с Кречетом (позывной для связи Кононова) в квадрат 22–18. Если Кречет не выйдет в точку девять, район прочесать. Действовать скрытно. Себя не обнаруживать…»
«…Кречет в точку встречи не вышел. В обозначенном районе следы не обнаружены…»
Временами на Кононова нападал страх. Ниоткуда. Страшила Кононова тишина. Наяву, в бреду он до боли в ушах вслушивался, но не мог различить ни звука. Ему казалось, услышь он хотя бы шорох крыла летящей птицы, все изменится. Пусто было кругом, тихо. Серые деревья, серый снег, серые-серые скалы. И тогда ему захотелось крикнуть, разорвать эту заложившую уши тишину. Кононов набрал побольше воздуха в легкие, открыл рот, но услышал только хрип.
Это конец, четко сработало сознание. Сил нет. «Удесятерите запас прочности, — вспомнились слова Звягина, — и вы выберетесь». Нет, товарищ старшина, видно, предел наступил.
Предел. Резкое слово. Как выстрел. Оно наиболее полно отражает его состояние. Металл и тот не выдерживает нагрузки. Предел он и есть предел. Надо только выдернуть чеку…
Кононов огляделся. Со всех сторон теснились серые скалы. И все вокруг было серым. Это цвет смерти, подумал он. Вроде савана. Дома все контрастнее: синь неба, озер, чернота леса… Здесь даже саван серый…
Боли он уже не чувствовал. Не чувствовал собственного тела. Оно уже умерло. Остались глаза, мозг, в котором копошились обрывки мыслей. Мать… Клава… Клава… Мать… В голове сработало: гранату рвануть у самого сердца, так вернее.
Именно в это время чуть не раскололась земля. Грянул гром. Так показалось. Гул давил к земле, гнул деревья… Он был совсем рядом, сразу за сопкой. Не бомбежка, нет. Это он еще смог определить. Над землей несся гул артиллерийской канонады. Фронт… Рядом… Невероятно, но это так… Туда надо, на этот гром…
Кононов пополз. Мешали лыжи. Он отстегнул их. Когда разгибался, потерял сознание…
Вновь пришел в себя, вновь буравил и буравил снег. День сменился ночью. Снова развиднелось. Он достал флягу, она была пуста. Выбросил. Нашел кусочек шоколада. Жевал. Снова ощутил боль. Сводило от боли скулы, ломило виски. Так ломило, как будто долбили кость… Он полз. Терял сознание, приходил в себя и полз…
Глянул по сторонам, увидел ель. Ель стояла на взгорке, ступенькой примыкавшей к сопке, метрах в трехстах от Кононова. Черная на фоне серых зарослей, ель притягивала старшину, манила к себе.
Дотянусь до ели, а там…
Он полз медленно, подтягиваясь правой рукой, помогая ногой, не глядя на ель, боясь остановиться. Стихло. Как будто и не было того гула, будто артналет — плод больного воображения. Но ведь он ясно слышал этот гул…
Остановил его звук. Тонкий серебряный звук лился, казалось, из-под земли. Кононов задержал дыхание, прислушался. Где-то совсем рядом журчал ручей. «Речку переходи у ели, — вспомнились слова. — Ты увидишь её. Такая черная здоровая ель».
Река… Ель… Неужто выбрался?
С большим трудом Кононов поднял голову, огляделся.
Нет… Это не та ель, не та река… Там не должно бить вон той дальней сопки… Не повезло… Ты вышел не в ту точку… Нет сил, нет продуктов… На большее тебя не хватит… Теперь ты замерзнешь, если не случится худшего… У тебя всего один выход…
Кононов подполз к дереву, привалился к стволу. Вдоль всего склона росли хилые деревья. От соседства с незамерзающим океаном на ветвях лежал толстый слой инея. От тяжести инея ветви и сами деревья склонились вдоль откоса. Будто кто их причесал гребнем в одну сторону. Речушка пробором делила заросли надвое. Что ж, все верно, подумал Кононов, трогая пальцами кольцо взрывателя. Я свое дело сделал. Осталось вздернуть это кольцо.
Он попытался лечь поудобнее, повернулся, потерял сознание. Во сне ли, наяву ли видел все, что с ним случилось потом. Белые маскхалаты, люди, голос: «Ты не дури, парень, свои!» Провал… Спирт жег горло, перехватывал дыхание. Тело терли вроде бы теркой… Лицо Денисова… Женские лица… Снова темнота, пустота…
«…Он вышел на двадцать километров ближе к фронту, в стороне от того района, который мы с ним наметили для встречи. Его обнаружили полковые разведчики. С большим трудом расцепили его пальцы, вытащили гранату. Они же доставили его в госпиталь. Две недели он полз. Уму непостижимо, как выдержал».
«…Многое выпало нашему брату. Тяжелая работа. Сколько отличных ребят не вернулось… Кононов молодцом оказался. Способный. Учился много, потому и отдача от него большая была. Но ведь он рано начал, прошел школу Ивана Захаровича Семушкина. Знал я этого человека еще с Испании… Профессиональный разведчик. Это он заложил в Кононова добрый фундамент… Я гордился своим учеником».
Кононов открыл глаза, увидел белый потолок. Повернул голову — ряды коек. Лицо на соседней койке в бинтах. Глаза и усы.
— Очухался? — спросили усы.
Старшина хотел приподняться, но сосед остановил его.
— Ты лучше не рыпайся, — сказал сосед, — швы порвешь.
— Где я?
Он уже понял где, но так хотелось подтверждения.
Лицо с усами засмеялось.
— В госпитале, конечно. С прибытием тебя, браток. С того света.
К койке подошла сестра.
— Говорит? — спросила у соседа.
Сосед кивнул.
— Как себя чувствуете, больной? — склонилась сестра над Кононовым.
— Вроде жив…
Жив!
Это слово улетало, возвращалось, ликовало, наполняло все его существо неизведанной доселе силой.
Жив!
Раньше он никогда не задумывался, что же это такое, его, Кононова, жизнь. Вспомнился колодец в поселке, качалка — насос. Он стоит у колодца, то поднимая, то опуская ручку насоса. Льется вода. Он стоит и качает. Много воды в колодце, вся не выльется. И вот… Чуть было не хватило. Оставалась капля, другая…
Время шло. Кононов выздоравливал, ходил уже и все не мог надышаться воздухом. Ел хлеб, пил воду, испытывал при этом неимоверное блаженство. Смотрел на солнце и будто бы прикасался к чему-то теплому каждой клеточкой кожи. Радовался каждому воробью, готов был разговаривать с ними. Подставлял снежинкам лицо, ощущал их легкое прикосновение. Появлялась уверенность, что жить он будет долго-долго.
«…Задание по операции «Берег» выполнено. При подготовке плацдарма для наступления особую роль сыграли умелые действия разведчиков. В короткий срок были собраны данные о стратегически важных объектах противника, что позволило не только блокировать их, но и уничтожить до начала операции действиями авиации и десантных групп…»
«…Клава, родная! У тебя есть адрес. Теперь ты станешь получать от меня письма часто-часто. У меня есть возможность писать. С почерком не все ладно, но ты не огорчайся — просто пока еще не окрепли руки. Я в госпитале. Чуть задело. Не волнуйся, пройдет.
Знаешь, о чем я думаю все это время? О встрече. Я верю, что мы встретимся. Не век же продолжаться этой войне…»
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |