"Грозовая степь" - читать интересную книгу автора (Соболев Анатолий Пантелеевич)Едва расклюет грач зиму, едва появится первая прогалинка на солнечном склоне увала, как ноги сами несут нас в степь. Скинем надоевшие за зиму валенки и ну гонять босиком в догоняшки по оттаявшей полянке, играть в лапту, в бабки или выковыривать сломанными складешками кандык — первую сладкую травку! Внятен дух просыхающей земли, талого снежка, прошлогодней травяной прели и еще чего-то, отрадного сердцу, долгожданного, весеннего. А кругом еще снег. Но умолкли вьюги-подерухи, отступился трескун мороз, и земля, дождавшись заветного часу, отходит. С каждым днем сугробы съеживаются, оседают, отрываются друг от дружки. Издали — будто гуси-лебеди присели отдохнуть и вот-вот снимутся и улетят. Не сегодня завтра совсем улетят. А как обогреет хорошенько весеннее солнышко, как сбросит земля остатки ноздреватой снежной корки и дымчато подернется слабой зеленью, так уходим мы все дальше и дальше в степь. Томительное и сладкое чувство манит нас, деревенских мальчишек, вдаль, чтобы видеть своими глазами, как убирает весна светлой клейкой зеленью березовые колки, как опушается легким сизым цветом красавица верба; слышать, как свистят суслики, стоя на задних лапках возле своих норушек, как звенят в поднебесье жаворонки; чувствовать, как торопко, буйно и весело живет молодая степь… Но вот проходит голосистая весна, и наступает самая желанная, самая лучшая пора лета: ягодная. Поспеет земляника, клубника, костяника… А там малина пошла, кислица, черемуха. Чем только не одарит нас степь! День-деньской пропадаем мы на разнотравном приволье. Теперь здесь наше постоянное житье. Лица наши почернели, носы облупились, руки-ноги покрылись ссадинами и царапинами. Дни стоят огромные, до краев налитые солнцем, медвяным ароматом буйно цветущих трав, беззаботной радостью и счастьем. Окрест, куда ни кинь глаз, — степь, перерезанная лесными колками, а вдали в голубой дымке синеют горы. Дрожит и струится над Приобской равниной знойное марево. А то вдруг потянет низом сильный ток воздуха, и распластается в глубоком поклоне трава, и захлебнешься свежестью, и знобко пробегают по спине мурашки. А по небу уже растекается сизо-белесая хмарь. Сейчас хлынет дождь! Вон уже пробились в мягкой дорожной пыли черные дырочки от ядреных и тяжелых, как дробь, первых капель. Мы припускаем что есть духу. Где там! Не успеешь и оглянуться, как накроет тучка и над самой головой ахнет гром, да так, что невольно присядешь, и золотые молнии попадают в степь. И обрушится ливень! Мгновенный, теплый, осиянный солнцем! Мы сбиваемся на шаг. Чего уж! До нитки промочило. Приплясывая, орем во всю головушку: Подставляем слинялые на солнце головы под тугой нахлест струй, чтобы волос рос густой и кудрявый. Но вот пронеслась тучка-невеличка, волоча по земле длинный хвост. И брызнуло солнце! И закурилась земля в золотом пару! Над степью в полнеба опрокинулась радуга. И сама степь переливает самоцветами, будто еще одна радуга упала на землю и рассыпалась в цветах. Сломя голову несемся по мокрой траве, поднимаем фонтаны сверкающих брызг, горланим и толкаемся от избытка чувств. И захватывает дух. И радостно стучит легкое сердце. За горизонтом медленно затихает ленивый гром. Рассосалась густая синь, и снова безмятежно чисто небо, и не хватает глаз обнять умытую и посвежевшую землю. После грозы пахнет наспевшими арбузами, легко и сладко дышится. И сами мы легки и свободны, как птицы. Мы идем всё дальше и дальше, навстречу неведанному, навстречу первочуду, навстречу диву дивному… Глава одиннадцатаяИз Новосибирска приехала комиссия. Разбирать дело о пожаре райкома. Больной отец лежал дома, и комиссия пришла к нам. — Ну натворил, Берестов! — начал с порога высокий бритоголовый дядька. — Чего натворил? — слабым голосом спросил отец, чуть приподымая голову над подушкой. — Как «чего»? Райком сжег, списки конфискованного имущества утратил да и с ликвидацией единоличных хозяйств тянешь. Не выполняешь процент. — Может, я и мышьяку специально наглотался? — тихо спросил отец, но в голосе я уловил холодное бешенство, что предвещало близкую бурю. — Это ты брось! — сказал бритоголовый, вышагивая по комнате. — Мышьяк тут ни при чем. Тебя о райкоме спрашивают. Почему сгорел? — Пожар был. — Юмор здесь не уместен. Где был секретарь райкома? — В голосе бритоголового послышались начальственные нотки. — В тракторной школе, в Бийске. Вам это известно из докладной. — Нам известно, что нет райкома. — Райком есть, — твердо сказал отец, и брови его слились в одну линию, а над ними высыпал бисер пота. — Работники живы, и я — секретарь райкома. — Не завидую тебе, секретарь, — с расстановкой, многозначительно сказал бритоголовый. — Не пугайте, — ответил отец. — Боюсь, с партбилетом придется расстаться. — Это… за что? — медленно, страшно медленно спросил отец и приподнялся на кровати. Кровь отлила с его лица. — Какая-то сволочь подожгла райком, а я билет выложить?! Вы что… с ума посходили? — Но-но, поосторожней, выбирай выражения, — просипел другой дядька, толстый и молчавший до этого. Воротник тугой петлей захлестнул его багровую, налитую кровью шею. Я подумал, как бы он ненароком не удушился. — Тут истерикой не возьмешь, — сказал он. — И не сволочись. Если у нас в каждом районе райкомы гореть будут, что же останется? — Люди. — Вон ты как! Значит, вины за собой не признаешь? — Погодите, товарищи, — вмешался третий, длинноносый молодой мужчина. — Чего вы все удила закусили? — Вину признаю, — слабо сказал отец. — За райком отвечу, но партбилет выкладывать — извините! — А это у тебя спрашивать не будем, — махнул рукой бритоголовый. — Выложишь как миленький. — Врешь! — Отец быстро сел на постели, бритоголовый отшатнулся. Но отец опять уже повалился на кровать, мучительно застонал и хрипло выдавил: — Не ты мне его давал, не тебе и отбирать! — Что это? — вдруг раздался властный, с легким нерусским выговором голос с порога. Все разом оглянулись. В дверях стоял Эйхе. Никто и не заметил, как к нашему дому подкатила легковая машина и из нее вылез первый секретарь крайкома. Высокий, сухощавый, с маленькой бородкой и аккуратно подстриженными усами, он походил на Дзержинского. Полувоенная форма — серая гимнастерка и синие галифе, заправленные в высокие хромовые сапоги, — добавляла это сходство. — Что это? — повторил Эйхе и шагнул в комнату. Мне показалось, что у нас стало светлее, вроде бы стены раздвинулись. — Видите ли… — начал бритоголовый, и я поразился, как неузнаваемо переменился его голос, какой он стал мягкий. — Вижу, — нахмурился Эйхе и начал чеканить: — Во-первых, почему у постели больного секретаря райкома нет врача? Во-вторых, почему разбор дела происходит на дому секретаря, а не на бюро райкома? — Райкома нет, Роберт Индрикович, — вкрадчиво сказал бритоголовый и развел руками: мол, я тут ни при чем. Мне показалось, он поклонился. — Нет здания райкома, — сухо поправил Эйхе и снял фуражку военного покроя, — а члены бюро райкома живы и работают. Или я неправильно информирован? Эйхе сел на стул и вытер со лба капельки пота. Высокий, чистый лоб дяди Роберта был разделен на две части: нижнюю — загорелую, и верхнюю — незагорелую, что скрывала фуражка. И от этого лоб казался еще выше. Дядя Роберт пригладил потные волосы, которые были у него разделены пробором, и обвел взглядом комнату. — Что же, я неправильно информирован? — повторил он вопрос. — Нет, правильно, Роберт Индрикович, — ответил бритоголовый. — Только мы почли за лучшее отправить врача от постели, ввиду того, что в вопросах, которые мы хотели выяснить, врач не компетентен. Эйхе поморщился от этой длинной фразы. Дальше я не слушал. Теперь все в порядке: дядя Роберт здесь. Я выскочил на улицу, и вовремя: Степка и Федька уже залезали в легковушку. Дядя Вася — шофер Эйхе — собирался ехать на Ключарку мыть машину. Здорово все же, что дядя Роберт приехал! Во-первых, его привез дядя Вася, а у него можно разжиться резиной на рогатки, и не какой-нибудь черной, а красной резиной, как и положено мальчишке, стоящему за Советскую власть. Это во-первых, как говорит дядя Роберт. Во-вторых, есть надежда прокатиться за увал. Дядя Роберт всегда катает нас на «эмке». В-третьих, приятно иметь знакомого настоящего революционера, который и в царских тюрьмах сидел, и в ссылке был, и революцию делал, и в гражданскую воевал. А уж дядя Роберт — настоящий старый революционер! У него даже кличка подпольная была: «Андрей». На Ключарке мы рьяно помогаем дяде Васе мыть машину, и она начинает блестеть как новенькая. Потом купаемся сами, а потом, когда дядя Вася свертывает здоровенную самокрутку и закуривает, мы приступаем к главному. — Воробьев у нас… — издалека начинает Федька и закатывает глаза, — страсть, дядя Вася! — А-м-мм, — тянет дядя Вася, прищуривая от дыма один глаз. — В огородах всё поклевали, — добавляет Степка. — Спасу нет. — Пугало сделайте, — советует дядя Вася. — Ой, дядь Вась, не боятся они их, на макушках сидят. — М-м-мм. — Бить их надо, — говорю я. — А руками разве накидаешься? — Угу-м-мм. Попыхивает себе самокруткой, блаженно щурится на речку, на плетни огородов, на дальние горы. — Хорошо у вас здесь! Простор! Разговор вроде бы подобрался к главному, и вот на тебе — опять потух! — Воробьев у нас!.. — снова да ладом начинает Федька. — М-м-мм. Это сказка про белого бычка тянется, пока дядя Вася не накурится. — Говорите, руками не накидаешься? — спрашивает дядя Вася и тщательно тушит о подметку окурок. — Не накидаешься, дядь Вась! — горячо убеждаем мы. — Плохо. Ничем помочь не могу. У меня только красная. — Красная! — вопит Федька и пускается в пляс — Ура-а! Нам и надо красной. — Красной? — удивленно спрашивает дядя Вася, а глаза его смеются. — Так бы и сказали сразу. Я думал, не возьмете Думал, черная нужна. Гора с плеч. Держись, зареченские! На обсохшей машине подкатываем к нашему дому. Дядя Роберт уже на крыльце, за ним толчется комиссия. Дядя Роберт что-то говорит бритоголовому. Мы вылезаем из легковушки и мнемся возле нее. Дядя Роберт переводит глаза с бритоголового на нас, и мы какое-то время чувствуем этот неломкий, жесткий взгляд. Но вот глаза чуть сузились, приобрели спокойный блеск, и в излучинах рта легла хитроватая улыбка. — Мушкетеры уже здесь? — Здесь! — орем мы хором, подтягивая штаны и выпячивая животы вместо груди. — Прокатить до увала? — подмигивает совсем уже весело дядя Роберт. — Прокатить! — орем мы и, не дожидаясь особого приглашения, толкаясь, лезем на заднее сиденье. Чего-чего, а прокатиться — хлебом не корми. И хотя договариваемся только до увала, на самом деле спокойненько его проезжаем. Едем, пока дядя Роберт не спросит шофера: — Проехали, нет, увал? Увал-то? — будто не зная, крутит головой дядя Вася. — Кто его знает. Надо у ребятишек спросить. Мы вздыхаем: — Проехали. И чего так быстро его проезжаешь на машине? А пешком идешь, идешь! — Ну что ж, прыгайте, зайчики, — смеется дядя Роберт, когда машина останавливается. Мы горохом высыпаем из легковушки. — Оружие есть? — спрашивает дядя Роберт. — Есть! — показываем мы резину, уже разделенную и разрезанную на полосы для рогаток. Дядя Роберт с самым серьезным видом осматривает резину. — Это еще половина дела, — говорит он и вылезает из машины. Гурьбой направляемся в березовый колок у дороги. В березках тихо, солнце золотистой пряжей процеживается сквозь светло-зеленую листву и пятнами лежит на мягкой траве. Воздух здесь теплый, пахучий, настоянный на распаренном березовом листе. — Вениками пахнет, — улыбается дядя Роберт, снимает фуражку и глубоко дышит всей грудью. Он останавливается и, запрокинув голову, долго глядит на верхушки берез, на белые легкие облачка в высоком небе и с грустинкой говорит: — Хорошо же вам, мальчишки! Конечно, хорошо. Кто говорит — плохо? Мы выбираем рогульки и мастерим рогатки. Потом бьем по цели — по консервной банке. Мажем безбожно, а дядя Роберт попадает. — Вот как надо! — смеется он. — Мазилы. Тренируйтесь. Красноармейцами станете — метко стрелять потребуется. Рогатку, которую он сам сделал, отдает Федьке, и тот сияет как начищенный самовар. — Воробьев бейте, — наказывает на прощание дядя Роберт. — Скворцов не трогайте. Скворец — полезная птица, а воробьи — плуты. Воришки мелкие. Провожаем его до машины. — Коммунистический привет! — машет он нам из легковушки. — Привет! — откликаемся мы и долго стоим в облаке пыли. Потом версты четыре топаем назад. Прокатились! |
||||
|