АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ МУРАВЬЕВ

А.Н. Муравьев стоял у истоков декабристского движения, был инициатором и одним из организаторов самого раннего тайного общества декабристов — Союза спасения. В 23 года вступил он на путь борьбы с самодержавием, прошел через множество испытаний, пережил немало трудностей, но и в 70 лет остался преданным юношеским мечтам и идеалам. Это о нем и ему подобных с сарказмом писал монархически настроенный князь П.А. Вяземский, некогда известный поэт, литературный критик: “Они увековечились и окостенели в 14 декабря. Для них и после 30 лет не наступило еще 15 декабря, в которое они могли бы отрезвиться и опомниться”.[219] Таковы были “лучшие люди из дворян”, таков Александр Николаевич Муравьев, бывший в 1838–1839 годах архангельским гражданским губернатором.

А.Н. Муравьев — представитель одной из ветвей старинного дворянского рода Муравьевых, начальные сведения о котором относятся к первой половине XV века и восходят к угасшему дворянскому роду Аляповских. От двух сыновей рязанского боярина Василия Аляповского — Ивана и Осипа, переведенных по княжеской воле на поместья в Новгород и прозывавшихся Муравьем и Пущей, произошли две известные дворянские фамилии — Муравьевых и Пущиных. Имея общего родоначальника, обе фамилии использовали единую символику в своих гербах.[220]

Потомки Ивана Муравья имели обширные владения на Новгородской земле, но сведения о них очень скудны. Прадед будущего декабриста подполковник Ерофей Федорович Муравьев погиб в войне с Турцией в 1739 г. Его сын, генерал поручик, сенатор Николай Ерофеевич Муравьев (1724–1770), был просвещенным человеком, математиком, автором едва ли не первого учебника алгебры на русском языке, депутатом комиссии 1767 г. по составлению проекта нового Уложения. Известны его стихотворения и песни.

Примечательной личностью был отец декабриста Николай Николаевич Муравьев (1768–1840), образованный и культурнейший человек своего времени, ученый-математик, военный специалист, педагог, общественный деятель. Он окончил Страсбургский университет, получил основательные познания в математических и военных науках, отличался постоянной тягой к знаниям и интересом к передовым идеям, чутким отношением к настроениям молодого поколения. В 1791 г. он женился на Александре Михайловне Мордвиновой, женщине, как тогда говорили, высоких добродетелей. Муравьевы прожили в душевном согласии 18 лет. Александра Михайловна умерла в 1809 г. По семейным преданиям, она была женщиной глубоко религиозной, хранительницей патриархального быта, любящей матерью, много внимания уделявшей воспитанию своих детей, а их в семье было шестеро — пять сыновей и дочь.[221]

Семья Муравьевых жила более чем скромно: отец владел лишь небольшим селом Сырец (90 душ) в Лужском уезде Петербургской губернии. Его служба тоже не давала семье достаточного обеспечения.

С 1801 г. Н.Н. Муравьев проживал в Москве, управляя всеми делами своего отчима А.В. Урусова, после смерти которого стал владельцем его московского дома и села Осташево, расположенного в 110 верстах от Москвы. Он являлся одним из основателей Московского общества сельского хозяйства и земледельческой школы, а также образцовой фермы в Подмосковье.

В 1811 г. Н.Н. Муравьев вместе с сыном Михаилом основал при Московском университете общество математиков, целью которого было распространение в России математических знаний путем чтения публичных бесплатных лекций, издания лучших математических сочинений современников, в том числе иностранцев, труды которых переводили члены общества. Занятия его проходили в доме Муравьева на Большой Дмитровке.[222] Здесь были прекрасная библиотека, необходимый для практических работ инструментарий, удобное для занятий помещение.

В 1815 г. Н.Н. Муравьев основал училище колонновожатых (прообраз Академии Генерального штаба). Учебное заведение размещалось тоже в доме Муравьева. Здесь занятия велись с ноября до мая, а летом училище переезжало в Осташево, где, кроме лекций, проводились полевые занятия. Воспитанники жили в крестьянских избах, наблюдали за жизнью и бытом деревни, своими глазами видели плоды крепостничества. Но видели они и другое — их наставник “у себя в имении устроил не только школу грамотности для своих крепостных, но обучал их ремеслам и всячески старался облегчить жизнь”.[223] Столь добрые примеры прогрессивной деятельности и сама атмосфера равенства и высокого товарищества, царившая в училище, способствовали тому, что учебное заведение стало “очагом воспитания декабристского мировоззрения”.[224]

Н.Н. Муравьев руководил училищем и содержал его “своим иждивением” с 1815 по 1823 г. За этот период было выпущено 138 офицеров, в том числе 25 будущих декабристов.[225] Среди них были Н.В. Басаргин, Н.А. Крюков, В.Н. Лихарев, Н.Ф. Заикин, А.И. Черкасов, П.А. Муханов, 3.Г. Чернышев, П.И. Колошин и другие. После окончания училища колонновожатые получали офицерский чин и направлялись на службу в армию.

В 1823 г. училище колонновожатых было переведено в Петербург и взято на казенный счет, а в 1826 г. закрыто как неблагонадежное.

Заметный след в истории страны оставили два старших сына Н.Н. Муравьева. Александр Николаевич (1792–1863) известен как участник движения декабристов, один из первых учредителей тайных революционных организаций. Николай Николаевич (1794–1866) — полководец, крупный военный деятель, прославил себя взятием турецкой крепости Каре, за что стал именоваться Муравьевым-Карским. Это был близкий друг “людей 14 декабря”, сторонник отмены крепостного права.

Третий сын Н.Н. Муравьева, Михаил Николаевич (1796–1866), — государственный деятель, сенатор, министр государственных имуществ, в отличие от старших братьев он снискал себе недобрую славу в истории: за жестокость при подавлении Польского восстания 1863 г. прозван “вешателем”. О себе он заявлял: “Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают”. Четвертый из братьев, Андрей Николаевич Муравьев (1806–1874), был известен в свое время тем, что занимал крупные должности в синоде. В молодые годы он писал стихи, был хорошо знаком с Пушкиным. А.С. Пушкин принимал самое живое участие в литературных начинаниях А.Н. Муравьева, привлек его к сотрудничеству в “Современнике”.[226] Младший сын Н.Н. Муравьева, Сергей Николаевич (1809–1875), не оставил заметного следа в русской истории. Единственная дочь, Софья Николаевна (1804–1819), умерла в молодые годы.

Братья Муравьевы, как было принято в дворянских семьях, первоначально получили домашнее образование. Преподавание вели гувернеры. Учил детей наукам и отец. Особое внимание в обучении сыновей он придавал математике и военному делу, а также языкам, в овладении которыми все дети проявляли большие способности. Несмотря на стесненность в средствах, Н.Н. Муравьев дал сыновьям хорошее образование.

Александр Муравьев окончил Московский университет. В марте 1810 г. он уехал и Петербург и поступил в свиту императора на службу по квартирмейстерской части. В сентябре того же года был произведен в подпоручики.

А.Н. Муравьев служил в Петербурге в течение 1810–1811 гг. Общество молодого человека в этот период составляли в основном будущие декабристы, прекрасно образованные, прогрессивно настроенные молодые люди — Михаил Орлов, братья Колошины, братья Муравьевы-Апостолы, родные братья и другие представители разных ветвей старинного рода Муравьевых (“московский муравейник”, как шутливо их называли тогда).[227] Кроме молодости, всех их объединяли стремления к глубокому познанию русской истории и культуры, постоянный интерес к событиям внутренней жизни России, вера в ее освобождение от самодержавно-крепостнического гнета, от иностранного засилья при дворе и в армии, обостренное чувство патриотизма. В умах рождались первые, еще неясные, мысли о путях преобразования существующего порядка. Это привело многих молодых людей, будущих революционеров, в масонские религиозные братства, ложи. Как свидетельствуют показания Сергея Трубецкого, в ту пору “масонство было в большом ходу. Александр Муравьев, бывший тогда молодым человеком с пламенным воображением, пылкою душою, видел в нем какое-то совершенство ума человеческого, предлагал вступать всем в масоны”.[228]

В конце 1810 г. А.Н. Муравьев был принят в ложу “Елизаветы к добродетели”[229] и позднее, когда уже было создано тайное общество, имел намерение использовать масонство для прикрытия революционной деятельности. Это подтверждает своими показаниями опять же Сергей Трубецкой, бывший в ту пору в дружеских отношениях с Александром Муравьевым: “Александр Муравьев… весьма привязанный тогда к масонству, доказывал, что общество только и может существовать посредством ложи… Но многие члены с ним в сих мыслях не согласовались, попытка его осталась без успеха”.[230]

Жизнь убедила в невозможности соединения масонства с революционной программой, тайные организации создавались и развивались по своему пути. Важной вехой на этом пути была Отечественная война 1812 года. Многие члены тайных обществ участвовали в крупнейших ее битвах. Война свела их лицом к лицу с русским народом, соединила в общем стремлении защитить Отечество. Александр Муравьев вспоминал: “Трудно описать, в каком все были одушевлении и восторге и как пламенно было стремление к войне не одних только офицеров, но и солдат. Всем хотелось отомстить за Аустерлиц, Фридланд и за неудачи, которыми мы в прошедших войнах постыжены были”.[231]

Движимый патриотическим чувством, снова вступил в действительную службу в чине подполковника Николай Николаевич Муравьев. Он отправился в Нижний Новгород начальником штаба для формирования ополчения и участвовал не только в изгнании наполеоновских войск из России, но и в заграничных походах. В боевых действиях активно участвовали и три его старших сына.

Горя желанием поскорее вступить в схватку с врагом, Александр Муравьев выпросился у своего командира в часть, принимавшую сражение при Островне, под Витебском. Русские войска отходили к Смоленску. “Хотя армия наша отступала в чрезвычайном порядке, но у всех на душе лежало тяжкое чувство, что французы более и более проникают в Отечество наше, что особенно между офицерами производило страшный ропот… но при всем этом порядок повсюду сохранялся неизменный”,[232] — так отзывался о тех днях А.Н. Муравьев в своих записках, которые содержат колоритный рассказ очевидца об Отечественной войне 1812 года.

После сражения под Смоленском А.Н. Муравьев находился в арьергарде под командованием генерала П.П. Коновницына. Его послужной список свидетельствует, что он участвовал во многих боевых действиях против французов: 23 августа — в бою под Гридневом, 24 — “в смертоносной битве” под Колоцким монастырем; 26 — в сражении при Бородине (в этом бою он состоял при главнокомандующем 1-й армии Барклае-де-Толли, а потому находился в самом центре русской позиции, в гуще сражения, за мужество награжден орденом св. Анны 3-го класса). 6 октября был в атаке при Тарутине, 11 — под Малым Ярославцем, 22 — в бою при взятии Вязьмы. Наградой отважному офицеру стали золотая шпага с надписью “За храбрость” и более высокий чин — поручика.[233]

Отечественная война 1812 года закончилась полным разгромом наполеоновской армии. Авангард русских войск перешел через Неман и вступил в пределы Пруссии. Среди офицеров заграничных походов 1813–1814 гг. было немало будущих декабристов, которые воспринимали борьбу с Наполеоном как освободительную миссию, как помощь движению порабощенных народов Западной Европы в борьбе за национальную независимость. Александр Николаевич Муравьев участвовал в больших и малых сражениях за границей, был произведен в штабс-капитаны, удостоен многих боевых наград.

В 1814 г. русским войскам был дан приказ возвратиться в Россию. Вернулись из боевых походов и братья Муравьевы. Александр Николаевич Муравьев в тот же год был переведен на службу в Петербург во вновь основанный Главный штаб. В 1816 г. произведен в полковники.[234] Казалось, ничто не могло помешать блестящей карьере офицера и личному счастью этого человека. Он был молод, красив, любим в семье и кругу друзей. Друзья не только любили его — своими высокими нравственными качествами, высокой образованностью, эрудицией он вызывал их восхищение.

Отличительной чертой мировоззрения А.Н. Муравьева в ту пору, как, впрочем и на протяжении всей жизни, была ненависть к крепостничеству. Эти его настроения разделяли многие передовые офицеры Главного штаба, друзья, которые на почве общих взглядов объединились вскоре в преддекабристскую офицерскую организацию — Священную артель. Основателями ее были братья Александр и Николай Муравьевы и Иван Бурцов.[235] В артель входили также Петр и Павел Колошины. В мае 1817 г. туда был принят А.В. Семенов. Центром организации стала квартира ее основателей, живших под одной крышей. Внутренний распорядок жизни артели был устроен на республиканский манер, в общей комнате висел “вечевой колокол”, по звону которого все собирались вместе для решения важнейших дел. “Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком, я сдружился с ним, почти жил в нем”,[236] — писал друг А.С. Пушкина Иван Пущин.

Священная артель, которая существовала с 1814 по 1818 г., была не единственной преддекабристской организацией. Начатки объединений будущих декабристов против самодержавно-крепостнического строя постепенно стягивались к общему руслу, вылившись в первое тайное политическое общество — Союз спасения. Учредительное собрание его, по свидетельствам декабристов, состоялось 9 февраля 1816 г. Одним из основателей общества был 23-летний полковник Главного штаба Александр Николаевич Муравьев. Декабрист И.Н. Горсткин, принятый в 1818 г. в общество Александром Муравьевым, показывал следствию, уже находясь в застенках Петропавловской крепости: “Предложивший мне оное владел всеобщею доверенностью, был привлекателен и во всей гвардии имел репутацию отличнейшую; уважаем был не только равными и младшими, но и начальники некоторым образом всегда в нем видели (как мне казалось) образцового офицера. Одно знакомство такого человека уже восхищало. Мне все в нем нравилось”.[237]

Первыми членами Союза спасения были подпоручик Главного штаба Никита Муравьев, который по словам М. Лунина, “был один равен целой академии”, старший офицер штаба князь Сергей Трубецкой, офицеры лейб-гвардии Семеновского полка братья Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы и Иван Якушкин. К концу 1816 г. в обществе было уже 14 человек, в том числе сюда входил один из самых деятельных декабристов — Павел Иванович Пестель. В это время он числился в гвардейском кавалергардском полку и был адъютантом командира 1-го корпуса, а затем 2-й армии графа Витгенштейна. Это был необыкновенно волевой человек, обладавший прекрасными организаторскими способностями и ораторским искусством. Исключительная одаренность Павла Пестеля поражала всех, кто знал его.[238]

Устав организации, написанный П.И. Пестелем, обязывал каждого ее члена, по мере возможностей, умножать Союз численно. Немало в этом плане поработал Александр Муравьев. Он же принял деятельное участие в Московском заговоре 1817 г.

Это событие связано с переездом царского двора из Петербурга в Москву в связи с подготовкой и проведением празднеств в честь 5 летней годовщины Отечественной войны 1812 года. Царскую свиту сопровождал отряд сводных гвардейских полков, в среде которых был почти весь состав тайного общества. Александр Муравьев был начальником штаба этого отряда. Его квартира в Хамовнических казармах стала местом постоянных заседаний тайной организации. Другим местом бурных собраний общества был дом полковника М. Фонвизина в Староконюшенном переулке (теперь ул. Кропоткинская).[239]

Заговор состоял в том, что члены тайной организации, стремясь ускорить свержение самодержавия, решили убить императора Александра I. Иван Якушкин вызвался стать цареубийцей и никому не хотел уступить “этой чести”,[240] хотя вызвались на это все присутствовавшие на заседании члены общества, в том числе и Александр Муравьев. После жарких споров проект цареубийства все же был отвергнут, так как не обеспечивал достижения главных целей — уничтожения крепостного права и установления в стране конституционной монархии.

Пройдет несколько лет, и важнейшим вопросом Следственного комитета станет выяснение деталей разрабатывавшихся декабристами планов бунта и цареубийства. Николай I никогда не простит Александру Муравьеву того, что у него на квартире “во время сих прений на одном собрании… родилась или по крайней мере объявлена в первый раз ужасная мысль о цареубийстве”,[241] и сам он вызывался быть цареубийцей.

Александр Николаевич Муравьев стоял у истоков новой конспиративной организации декабристов, Союза благоденствия (1818–1821), входил в число ее учредителей и членов руководящего центра — Коренной управы. Он же был одним из авторов второй, не сохранившейся, части устава Союза благоденствия, которая излагала “сокровенные цели” организации.[242]

Предметом больших раздумий для членов тайного общества был вопрос о путях ликвидации крепостного права. Некоторые декабристы обращались тогда к царю с обстоятельными записками о вреде крепостничества и необходимости его отмены. В числе авторов этих записок был и Александр Муравьев. Вопрос отмены крепостного права волновал его на протяжении всей жизни. В мучительных раздумьях он неустанно искал способы освобождения крестьян от рабства.

В начале 1818 г. А.Н. Муравьев выступил с гневной острополемической отповедью на записку предводителя калужского дворянства князя Н.Г. Вяземского — ярого защитника крепостнических порядков. Записка А.Н. Муравьева под названием “Ответ сочинителю речи о защищении права дворян на владение крестьянами”[243] за подписью “Россиянин” ходила в копиях по обеим столицам и была передана Александру I через министра двора князя П.М. Волконского. “Ответ” А.Н. Муравьева, написанный по предложению членов Коренной управы Союза благоденствия, — документ, ярко выразивший раннюю идеологию движения декабристов. Записка во многом напоминает пафос и убежденность А.Н. Радищева.[244] Из мемуаров С.П. Трубецкого, часто цитируемых исследователями, широко известна оценка записки А. Муравьева “просвещенным монархом”: “Его величество, прочтя, сказал: “Дурак! Не в свое дело вмешался”. “Такие действия государя, — продолжал Трубецкой, — казались обществу не согласующимися с тою любовью к народу и желанием устроить его благоденствие, которое оно в нем предполагало”.[245]

“Любовь к правде — вот все мои титла и права”, — пишет в начале своего сочинения Александр Муравьев. Эти слова как никакие другие могут служить оценкой всей его жизни. Гневно осуждает он позицию крепостников, выраженную в записке Н.Г. Вяземского. “Чем же жаловали дворян? — спрашивает Муравьев и отвечает, цитируя “записку” и с возмущением возражая крепостнику: “Поместьями, дающими законное право”… Законное право (!!!) пользоваться чем же? Землями и трудами своих крестьян и располагать их участию! Если это право законное, что же беззаконное? Скажите: в каком столетии, в каком благополучном граде сие начертано?” Н.Г. Вяземский, защищая “законные права” крепостников, прикрывался “патриархальностью” отношений помещика и крепостного. “Хорош тот “патриарх”, — отвечал ему Муравьев, — который покупает, торгует, продает себе подобных, меняет людей на собак, на лошадей, закладывает и уплачивает ими свои долги, вопреки воли их употребляет на свои удовольствия, прихоти; расторгает браки и часто, весьма часто удовлетворяет ими гнуснейшие свои страсти! Довольно!.. Упаси боже от таких патриархов!” В этом же сочинении, напоминая о французской революции 1789 г., Александр Муравьев признает правомерность народных выступлений против деспотизма.[246]

В мае 1819 г. Александр Муравьев неожиданно вышел из тайной организации декабристов. Он письменно известил об этом руководство общества, вернул Никите Муравьеву первую часть устава “Зеленой книги” и сдал ему рукописное “полномочие” на право приема других членов в организацию. Перед тем как выйти из Союза, Муравьев собрал “рассеянных в Москве членов” и составил из двух ранее созданных управ одну, сделав председателем ее своего друга, П.И. Колошина. Точное соблюдение формы выхода из тайного общества, а также организационное мероприятие характеризуют А.Н. Муравьева как человека дисциплинированного.

Еще ранее, в октябре 1818 г., Александр Николаевич вышел в отставку “по домашним обстоятельствам” — так об этом записано в формулярном списке. Однако есть основания предполагать, что истинная причина была иной. В сентябре того же года он женился на княжне П.М. Шаховской (1788–1835). Как известно, А.Н. Муравьев не имел достаточных наследственных средств, и служба, кажется, должна была бы быть источником необходимого достатка семье, но он вышел в отставку. Внешне поводом послужило такое обстоятельство: на параде, который принимал царь, унтер-офицеры “не так заняли свое место”, Александру I, приверженцу муштры, это крайне не понравилось. В результате начальник штаба А.Н. Муравьев был арестован и посажен на главную гауптвахту. Он тяжело пережил случившееся — аракчеевщина была ему чужда. В этом, думается, и состоит одна из главных причин его прошения об отставке.

В эти дни тяжелых душевных терзаний Александр Николаевич писал брату: “Начальником штаба был я во всей силе слова, а при дворе немного значил, да и, кажется, никогда значить не буду… и что всего ужаснее, пошлины платить должно великие и такою монетою, какою я ничего приобретать не намерен. Моя же монета при дворе курса не имеет. Она слишком проста и правдива”.[247]

Выход Александра Муравьева из Союза благоденствия поразил многих его единомышленников. Друзья сожалели о случившемся. С полной уверенностью можно утверждать, что принятие такого решения было мучительным и для самого А. Муравьева, но в решении своем он был непреклонен. По свидетельству С.П. Трубецкого, А.Н. Муравьев при встрече с ним в Петербурге в 1823 г. сказал, что “много потерпел от прежних товарищей за то, что отстал от общества, но нашел утешение в религии, которая теперь его единственное занятие”.[248] Конечно, уход в изучение христианских догм, в которых А.Н. Муравьев искал ответа на вопрос о путях совершенствования действительности, не мог целиком поглотить ум и волю этого незаурядного человека, но он был причиной усиления его разногласий с членами тайной организации, значительно активизировавшей свои действия в конце 1819 — начале 1820 г.

Выйдя в отставку, Муравьев уехал в село Ботово, занялся устройством хозяйства, часто жил в имении жены — селе Белая Колпь и в Москве. Все это время он встречался и вел переписку с некоторыми друзьями по тайному союзу. Это подтверждается свидетельствами современников. Так, член общества офицеров, собиравшегося у М.А. Фонвизина для “изучения военных наук”, М.М. Муромцев вспоминал: “В августе 1822 года я уехал в Москву… Фонвизин ездил часто ко мне… Я бывал у него, и мы собирались вечером. Всегдашние гости были М. Муравьев, А. Муравьев, Якушкин, Мамонов, Граббе, Давыдов, иные проездом через Москву, имена которых не назову. Разговоры были тайные: осуждали правительство, писали проекты перемены администрации и думали даже о низвержении настоящего порядка вещей”.[249]

В 1823 г. А. Муравьев выступил в журнале “Северный архив” с замечаниями по “Истории государства Российского” Н.М. Карамзина.[250] Полемика, развернувшаяся вокруг этого труда, получила широкое общественное звучание, вызвала интерес как к прошлому, так и к настоящему России. Вне сомнения то, что А.Н. Муравьев был в курсе событий, происходивших в стране, следил за развитием общественной мысли, знал и о действиях тайной организации.

После восстания на Сенатской площади, когда преследования участников движения приняли широкий размах, очередь дошла и до Александра Муравьева. Впервые на допросах его имя прозвучало в одном из показаний С.П. Трубецкого. В начале января 1826 г. А. Муравьев был арестован в Москве, 13 января доставлен в Петербург на главную гауптвахту, заключен в Петропавловскую крепость, а 15 января давал показания. (Следственное дело Александра Муравьева в советское время опубликовано в числе первых дел декабристов).[251]

В ответах на вопросы Следственного комитета (с мая 1826 г. — Следственной комиссии) Александр Муравьев пространно излагал свои переживания, заблуждения, был необыкновенно уклончив, постоянно ссылался на свою забывчивость и неосведомленность, хотя и чувствовал, что ему не верят. Несмотря на покаянный характер показаний, он ничем не погрешил против своих товарищей, проявил исключительный такт и благородство. Следственный комитет был не удовлетворен показаниями Муравьева, отмечал их особенную осторожность и заключал, что Муравьев “продолжает отрицаться незнанием”.[252]

С начала февраля 1826 г. арестанту, находившемуся в Петропавловской крепости, разрешили переписку с женой, Парасковьей Михайловной, приехавшей в Петербург вслед за мужем в сопровождении сестер — Екатерины и Елизаветы Шаховских. С этого времени и до конца жизни Александра Николаевича сестры Шаховские принимали самое живое участие в его судьбе.

Письма А.Н. Муравьева к жене дают возможность правильно оценить душевное состояние декабриста, проследить, как менялось его мировоззрение — все более усиливались религиозные настроения. Александр Николаевич необычайно страдал от того, что приносил много горя своей горячо любимой жене, беспокоился за ее и без того слабое здоровье (она страдала туберкулезом, и эта страшная по тем временам болезнь стала в конце концов причиной ее преждевременной смерти), просил прощения за доставляемые муки.

Зная, что вся переписка тщательнейшим образом проверяется, он пытался через письма к жене склонить власти к смягчению своей участи: “Ты говоришь о моей невиновности, дорогой друг: правда, что я уже семь лет невиновен, что я не поддерживал ни малейших отношений с кем бы то ни было, что я даже торжественно отрекся от всех своих прежних связей, от всех своих прежних заблуждений. Но эти ошибки, эти заблуждения давно прошедших дней, кто искупит их за меня?”.[253] В то же время Муравьев прекрасно понимал, что на царскую милость, на “прощение” ему рассчитывать не приходится. Действительно, вместе со 120 причастными к “злоумышленному обществу” он был предан Верховному уголовному суду, хотя другие члены тайных обществ, вышедшие из их состава после Московского съезда 1821 г., суду не подвергались. Коронованный “судья” не мог простить А.Н. Муравьеву инициативы в создании обществ и того, что он “приготовлял новых членов и весьма многих привлек в Союз благоденствия”, а особенно того, что “в 1817 г. по его предложению и в его доме происходило совещание, когда Якушкин вызвался покуситься на жизнь покойного императора”.[254]

По решению Верховного уголовного суда, А.Н. Муравьев был отнесен к VI разряду государственных преступников и приговорен к шести годам каторги, а по указу императора от 10 июля 1826 г., утвердившему приговор декабристам, — к ссылке в Сибирь без лишения чинов и дворянства. Правитель государства явно хотел выглядеть справедливым. О царской “милости” широко сообщалось в официальных правительственных материалах по делу декабристов. В 1825 и 1826 гг. эти материалы были опубликованы в газетах, изданы отдельными листками и брошюрами,[255] впоследствии перепечатывались в различных изданиях. Во все губернии циркулярно были посланы типографские экземпляры этих документов.[256] В них декабристы были представлены как злодеи и бунтовщики, речь шла о “горсти извергов”, истинные цели этой тайной организации — уничтожение крепостного права, устранение всякого насилия и произвола в управлении государством — тщательно скрывались от народа.[257] В отношении Александра Муравьева в следственных документах говорилось, что наказание ему смягчено императором “по уважению” к “раскаянию” декабриста. Объявить “бунтовщика” раскаявшимся, а царя “милосердным” правительству было важно, было просто необходимо создать именно такое общественное мнение. Но всей своей последующей жизнью Александр Николаевич Муравьев это мнение опроверг.

Местом ссылки А.Н. Муравьеву указывался Якутск. 26 июля 1826 г., после восьмимесячного заточения в Петропавловской крепости, Александр Николаевич был отправлен в Сибирь с третьей партией ссыльных. Предписанием начальника Главного штаба от 17 июля 1826 г. определялось отправить А.Н. Муравьева с фельдъегерем, “наблюдая, чтобы он ехал в телеге, а не в своем экипаже; буде жена его пожелает с ним ехать вместе, то ей в том отказать, дозволив ей только отправиться за ним вслед”.[258] Парасковья Михайловна Муравьева в числе первых жен декабристов последовала в Сибирь за мужем. Сохранившиеся свидетельства современников представляют ее как женщину, которая была “украшена всеми возможными добродетелями и большим умом”.[259] Она отправилась в Сибирь с четырехлетней дочерью Софьей в сопровождении своих сестер, Варвары Михайловны (невесты декабриста П.А. Муханова) и Екатерины Михайловны Шаховских. В Иркутске они встретились с А.Н. Муравьевым (он прибыл сюда 24 сентября 1826 г.) и дальше им разрешено было до места назначения следовать вместе. Тем временем родственники А.Н. Муравьева, особенно теща, княгиня Е.С. Шаховская, три дочери которой добровольно последовали в Сибирь, настойчиво добивалась замены Якутска другим, более благоприятным по климату, местом жительства. Царский указ о перемене места ссылки догнал семью Муравьева севернее Иркутска на расстоянии двухсот верст от него. В невероятно трудных условиях проходило это путешествие: большую часть пути вдоль реки Лены приходилось идти пешком, так как загруженные повозки едва могли передвигаться по заснеженному берегу.

Семейство вернулось в Иркутск и, “дождавшись замерзания Байкала”, переехало в январе 1827 г. в Верхнеудинск (ныне Улан-Уде), где ссыльный проживал “тихо, смирно, безмятежно, спокойно один год и два месяца”.[260]

Семья Муравьевых испытывала тяжелые материальные затруднения, все попытки Александра Николаевича поправить дело заканчивались неудачами. Ничем не могли помочь и родственники: единственное его имение — село Ботово разорялось и не давало дохода. Все это вынудило А.Н. Муравьева обратиться к властям с просьбой о предоставлении места службы. Хлопотали об этом и родные. В апреле 1828 г. ссыльный декабрист был назначен на должность иркутского городничего. Назначение на полицейскую должность тяжело ранило душу Муравьева. Однако свой долг декабрист видел в честном исполнении обязанностей, и, как всегда, стремился “быть истинным сыном Отечества”.

В письме к В.И. Ланской[261] от 31 марта 1828 г., еще не приступив к службе, но как бы приготовляя себя к ней, он писал: “…нет должности столь низкой, столь пренебрегаемой, в которой бы человек не мог сохранить своего достоинства и которая могла бы понудить его отступить от долга христианина и честного человека. Это, по мнению моему, есть предрассудок, который опровергать и делами и словами я, кажется, призван…”.[262] 23 апреля 1828 г. А.Н. Муравьев вступил в должность городничего. “Моя служба идет своим ходом, — сообщал он Е.С. Шаховской 21 сентября 1828 г., — я занят от 7 часов утра до 11 ночи кряду, да, кроме того, часто и по ночам”.[263]

Письма сестер Шаховских из Сибири, а также письма и мемуары декабристов и их окружения значительно дополняют представления о деятельности Александра Муравьева. Деятельность эта была плодотворной. Так, по инициативе А.Н. Муравьева проведено благоустройство Иркутска: впервые устроены тротуары, на берегу Ангары заложен городской сад. Александр Николаевич составил план города и статистическое описание его. Будучи человеком исключительно честным, он пресекал взяточничество, корыстолюбие, бюрократизм. Активная деятельность декабриста вызывала недовольство имущих сословий, каждое из которых не принимало то, что нарушало привычную стихию его жизни.

Подвергаясь опасности и проявляя при этом мужество, А.Н. Муравьев прилагал все усилия, чтобы искоренить в городе преступность, грабежи, воровство. М.И. Муравьев-Апостол в воспоминаниях приводит любопытный факт неустрашимого поведения А.Н. Муравьева при разоблачении шайки разбойников.[264] И все-таки выполнение обязанностей городничего тяготило декабриста-изгнанника. Когда в июне 1831 г. А.Н. Муравьев был назначен исполняющим обязанности председателя Иркутского губернского правления, он с радостью известил об этом Е.С. Шаховскую: “Ах, как я счастлив, любезная маменька, что уже более не есть городничий! Вы не можете вообразить себе, что это за поганая должность, какое беспрерывное сжатие сердца и стеснение всех благородных чувств”.[265]

С первых дней поселения в Сибири Муравьев и его семья делали все возможное для оказания помощи декабристам, которые понесли наиболее тяжкое наказание. В частности, помогали им в организации переписки: все письма декабристов проверялись в 3-м отделении, однако жена Муравьева, а особенно ее сестра, Варвара Михайловна Шаховская, находили возможность переслать их “с оказией”, минуя жандармскую цензуру. “В.М. Шаховская во все время пребывания при родной сестре в Верхнеудинске и в Иркутске была неутомимая защитница и утешительница всех наших узников читинских”,[266] — вспоминал декабрист А.Е. Розен.[267]

Несмотря на то, что семья декабриста материально была крайне стеснена, А.Н. Муравьев оставался постоянным вкладчиком средств в малую артель декабристов, созданную для оказания помощи несостоятельным товарищам и их семьям.[268]

Дом Муравьевых в Иркутске был открыт для декабристов, и все, кто был здесь, находили в нем приют. Прежде всего в этой гостеприимной семье побывали жены осужденных — Е.И. Трубецкая, А.В. Розен, француженка Полина Гебль (Анненкова) и другие. М.В. Волконская в воспоминаниях писала: “Я остановилась у полковника Александра Муравьева… его жена и невестки меня приняли с распростертыми объятиями; было уже поздно, и они заставили провести у них ночь”.[269] “В Иркутске остановился у Александра Николаевича Муравьева, — вспоминал М.И. Муравьев-Апостол. — Кроме существовавшего между нами родства, я с малолетства знал его и имел случай оценить его во время походов 1812, 13 и 14 годов, в которых оба мы участвовали… Гостивши у Муравьева, я имел случай познакомиться с профессором, находившимся во главе норвежской ученой экспедиции, снаряженной по его инициативе, и часто нас посещавшим… В Иркутске я пробыл 6 недель. А.Н. Муравьев не отпускал меня, а я так приятно проводил время в кругу доброго семейства, что охотно согласился с ним, что на новое место ссылки всегда вовремя поспею”.[270] Упоминаемый в записках М.И. Муравьева-Апостола норвежский ученый Христофор Ганстен организовал поездку в Сибирь для научного наблюдения земного магнетизма в районе Оби и Иртыша. Познакомившись с А.Н. Муравьевым, Ганстен длительное время переписывался с ним и членами его семьи, считал Александра Николаевича своим другом и оставил о нем самые восторженные отзывы.[271]

Другой ученый, наш соотечественник, выдающийся полярный исследователь и государственный деятель Ф.П. Врангель с осени 1829 до мая 1830 г. останавливался в Иркутске, следуя через Сибирь в столицу Русской Америки Ново-Архангельск. В путевых заметках Врангель оставил такую запись: “В Иркутске мы испытывали гостеприимство и нелицемерное к нам участие, а в семействе Муравьевых обрели истинных друзей, с которыми расстаться было очень грустно”.[272]

Гостеприимство Муравьевых было замечено и теми, кто “с высочайшего позволения” следил за ссыльными. Декабрист находился под неусыпным негласным надзором. Переписка А.Н. Муравьева и членов его семьи перлюстрировалась, был известен список их адресатов. Подосланный в Иркутск провокатор и авантюрист Роман Медокс[273] сообщил о том, что в доме Муравьевых якобы готовится новый заговор декабристов. Этим доносом охранное отделение и Николай I были введены в заблуждение, факт не подтвердился, и тем не менее положение декабристов ухудшилось. Доносы Медокса причинили много неприятностей не только ссыльным, но и их родственникам, безусловно, и семье Муравьевых.

В конце 1832 г. А.Н. Муравьев был переведен в Тобольск, где ему было поручено исполнение обязанностей гражданского губернатора. В письме В.М. Шаховскому от 5 ноября 1832 года Александр Николаевич признавался, что весьма рад этому переводу и считает величайшим счастьем оставить Иркутск, “в коем, — писал он, — мне приходилось одному бороться со всеми, что меня очень утомляло”.[274]

В Тобольске Муравьев по-прежнему заботился о товарищах по несчастью. Он настойчиво ходатайствовал о переводе декабриста А.Ф. Бриггена в местность с более благоприятным климатом, в результате получил выговор от Бенкендорфа за неуместные хлопоты о государственном преступнике.

Поводом для очередного выпада высшей власти против Муравьева послужил донос иркутского губернатора И.Б. Цейдлера генерал-губернатору Восточной Сибири А.С. Лавинскому, а далее — Бенкендорфу об обнаружении в посылке с семенами, отправленной Варварой Михайловной Шаховской “к находящемуся на поселении государственному преступнику Муханову”, двойного дна, в котором были спрятаны письма к Муханову. Письма были невинны, они содержали планы новых ходатайств к дозволению брака В.М. Шаховской с П.А. Мухановым. Брак не разрешался под предлогом того, что они были уже “в родстве”: брат Шаховской был женат на сестре Муханова. И хотя родства по крови не было, вступление в брак других брата и сестры церковь считала противоугодной богу. Варвара Шаховская все-таки последовала в Сибирь, чтобы быть ближе к любимому, получать о нем известия, иногда видеть его. Убежденная, “что всякие браки разрешаются в Сибири… что все препятствия теперь отпали”,[275] она продолжала надеяться на счастье. Но в ноябре 1833 г. последовал решительный отказ на дозволение этого брака. Силы Варвары Михайловны были окончательно подорваны. Она тяжело заболела и в результате этой болезни в 1836 г. умерла.

Несмотря на то, что обнаруженные письма В.М. Шаховской не содержали ничего предосудительного, Александр Николаевич 5 июля 1833 г. получил назидательное предупреждение от Бенкендорфа, выразившего к тому же недоверие ему в управлении губернией. Последнее Бенкендорф объяснял тем, что жена и свояченица А.Н. Муравьева ведут “скрыто от правительства переписку с государственными преступниками”. “Положение, в котором сами Вы находитесь, — напоминал шеф жандармов, — и неоднократные милости, оказанные Вам всемилостивейшим государем нашим, возлагают на Вас священную обязанность более всякого другого стараться о предупреждении непозволенных действий государственных преступников”.[276]

В декабре 1833 г. А.Н. Муравьев был переведен в Вятку с понижением в должности — назначен председателем уголовной палаты. О переводе опального декабриста в европейскую часть России много хлопотал его брат, уже имевший большие заслуги перед государством, Н.Н. Муравьев. Избежать же наказания, по-видимому, помог двоюродный брат, тогда управляющий 3-м отделением, А.Н. Мордвинов, в молодые годы воспитывавшийся в доме Муравьевых.

Со всей присущей ему энергией Александр Николаевич вступил в начале 1834 г. в новую должность. На свидание с сыном в Вятку приезжал Николай Николаевич Муравьев, побывала здесь и младшая сестра жены, Марфа Михайловна Шаховская. Вероятно, немного было тогда в глухой Вятке людей, близких декабристу по мировоззрению, способных понять его душевное состояние. Стоит только сожалеть, что судьба не свела его здесь с А.И. Герценом. Муравьев выехал из Вятки в феврале 1835 г., а Герцен прибыл сюда в ссылку “под строгий надзор местного начальства” 19 мая того же года. Можно предположить, что Герцен был наслышан о службе Муравьева в Вятке. Позднее он первым оценил высокие достоинства и заслуги декабриста.

Известно, что в Вятке А.Н. Муравьев сблизился с кафедральным протоиереем Азарием Шиллегодским: в тяжелые годы неволи религиозные настроения декабриста усилились. Этому способствовали и новые семейные невзгоды. Надо сказать, что семейная жизнь Александра Николаевича, несмотря на царившие в доме взаимопонимание, любовь и согласие, не была счастливой. Еще в молодые годы, до ареста Муравьева, супруги из пятерых детей похоронили четверых. В Сибири родился сын, а затем дочка, Парасковья, Патенька, как ласково называли ее в семье. Но ставшая общей любимицей девочка умерла в Тобольске. В Вятке в январе 1835 года умерла горевавшая по дочке, тяжело больная жена Муравьева, Парасковья Михайловна. Родственникам удалось выхлопотать разрешение на погребение ее в подмосковном[277] Симоновом монастыре. А.Н. Муравьеву было разрешено сопровождать тело жены, но воспрещался въезд в столицу, и специальный агент следил за исполнением этого предписания. Используя отпуск, более трех месяцев Муравьев пробыл в Подмосковье, в родном Ботове, а с 25 мая 1835 г. был определен на службу в Таврическую губернию председателем губернской палаты уголовного суда. В последний год службы на юге (1837) он исполнял, с перерывами, обязанности гражданского губернатора Симферополя, а также феодосийского градоначальника.[278] Здесь, как и прежде, Александр Николаевич стремился честно и безукоризненно исполнять свой гражданский и служебный долг и тем самым приносить пользу Отечеству. Разоблачая злоупотребления, в которых был замешан и его предшественник — гражданский губернатор, Муравьев столкнулся с высшим чиновничьим миром губернии. На него посыпались жалобы в Петербург. Резюмируя создавшуюся ситуацию, брат его, Николай Николаевич Муравьев, писал: “На твой счет были накинуты злодейские штуки, в Петербурге распустили слух, что ты с ума сошел — какое пакостное средство вредить человеку или удалить его, когда нельзя сразить истиною!”[279]

В ноябре 1837 г. последовал новый указ самодержца правительствующему сенату: “Председателю Таврической уголовной палаты статскому советнику Муравьеву всемилостивейше повелеваем быть в должности архангельского гражданского губернатора”.[280] В Архангельске увольнялся с этой должности “по прошению… за расстроенным здоровьем”[281] Николай Иванович Хмельницкий (1789–1845), известный писатель XIX века, честный человек, нередко гонимый со службы за независимость своих взглядов и действий (последнее и было причиной неудавшейся в целом его служебной карьеры).

Направляясь к новому месту службы — от Черного моря к Белому (как в этом “всемилостивейшем повелении” видна затаенная злоба коронованного палача к декабристу!), — Александр Николаевич побывал в родном Подмосковье, свиделся с престарелым отцом, другими родственниками и друзьями. Позволено было ему заехать и в Москву. Там Александр Николаевич в начале 1838 г. познакомился с молодым Михаилом Бакуниным, будущим известным анархистом, в этот период жизни имевшим самые тесные и дружеские отношения с В.Г. Белинским. (А. Муравьев приходился Бакунину родственником по материнской линии). Бакунин писал своим сестрам в родное Прямухино Тверской губернии: “Я подружился с Александром Николаевичем Муравьевым в настоящем и полном смысле этого слова: мы с ним сошлись в том, что составляет сущность наших двух жизней; разница лет исчезла перед вечной юностью духа… Он редкий, замечательный и высокий человек”.[282]

Бакунин не мог не рассказать о знакомстве с декабристом своим друзьям и, конечно же, “огромной душе” — Виссариону Белинскому. В том же году Белинский написал драму “Пятидесятилетний дядюшка, или Странная болезнь”. В образе героя драмы Думского автор впервые в русской литературе представил вернувшегося из сибирской ссылки декабриста, который остался верен своим политическим идеалам. Прототипом Думского был А.Н. Муравьев. Можно предположить, что Белинский видел Александра Николаевича в это время в Москве: к декабристу, впервые появившемуся в столице, интерес был необычаен. Духовный же его облик передан автору М. Бакуниным, который часто был в доме Муравьева. Этому была еще одна причина: молодому человеку чрезвычайно понравилась дочь декабриста, Софья Александровна. В письмах к сестрам М. Бакунин сообщал: “Софья Александровна — прекрасная девушка… Во мне что-то расшевелилось и расшевелилось не в шутку…” И в следующем: “Я приехал проститься с Александром Николаевичем… Он был чем-то занят. К нему приезжали гости, и княжна Шаховская (сестра его жены, занимающаяся воспитанием его детей, очень умная и добрая женщина, разделяющая совершенно образ мыслей Александра Николаевича и потому так же полюбившая меня, как и он) вышла в залу для того, чтобы принять их, а вместе с нею вышла и Софья Александровна… Иногда кажется, что я люблю, а в другой раз, что нет. Мы еще слишком мало знакомы… На днях я буду читать им Гоголя „Тараса Бульбу“…”.[283] Начинавшийся роман не получил продолжения: Муравьевы вскоре уехали в Архангельск, Бакунин — в Петербург, а затем за границу.

Петербург для Муравьева был по-прежнему закрыт. На запрос о дозволении ему туда прибыть за получением от министра внутренних дел необходимых указаний по должности последовал 14 февраля 1838 г. ответ, что монарх “не соизволил изъявить высочайшего согласия на таковой приезд г-на Муравьева”.[284]

Немногим более года пробыл Муравьев в Архангельске: 6 апреля 1838 г. он, как тогда было принято говорить, вступил в должность, а 7 июня 1839 г. был “уволен от службы”.[285] Газета “Архангельские губернские ведомости” известила, что 25 июня 1839 г. Муравьев выехал в Москву. Он навсегда покинул Архангельск. Казалось бы, непродолжительным было его пребывание на Севере. Но деятельность Муравьева в Архангельске — яркая страница его биографии, еще одно свидетельство безукоризненного исполнения долга декабристом, верным программным заветам Союза благоденствия.

В ту пору Александру Николаевичу было 46 лет. Как отмечено в его послужном списке, он был вдов, при нем были его дети — сын Иван 8 лет и дочь София 16 лет.[286] Сюда приехали и сестры Шаховские — Марфа Михайловна[287] и Елизавета Михайловна. Они вели обширную переписку с родственниками и друзьями. Их письма — источник дополнительных сведений о жизни и деятельности Муравьева в Архангельске.

Службу здесь Муравьев начал с тщательного изучения состояния губернии — с проверки работы учреждений Архангельска и уездов. В течение 1838 г. А.Н. Муравьев побывал почти во всех уездах губернии, ознакомился с деятельностью местных властей, состоянием городов. Уже 31 мая 1838 г. он выехал из Архангельска “для обозрения” Холмогор, Пинеги и Шенкурска. Возвратился из этой поездки 20 июня, а 2 июля вновь выехал из губернского центра, на этот раз в западные уезды — Онегу и Кемь, более месяца длилась эта поездка. В декабре 1838 г. по зимнику он выезжал из Архангельска “для обозрения г. Мезени и уезда и по другим предметам”. Так об отлучке губернатора информировала своего читателя губернская газета, а губернская канцелярия — подведомственные учреждения.[288] Ознакомившись с состоянием уездных городов, А.Н. Муравьев отметил благоустройство и чистоту только одного из них — Пинеги, другие же нашел в запустении, застроенными без соблюдения планов, со скученными и грязными улицами, по которым даже в летнее время проехать было невозможно. 24 сентября 1838 г. А.Н. Муравьев выступил с предложением к губернскому правлению о проведении благоустройства городов, приведении их в надлежащий порядок “хотя не вдруг, но постепенно, без обременения жителей”. Городничим и городским ратушам было строго предписано “приложить все свое попечение о постепенном, но безотлагательном приведении вверенных им городов в то благоустроенное положение, какого вообще требуют от них… Свода законов правила”.[289] Расшевелились местные власти, и посыпались в губернское правление рапорты, просьбы, жалобы. Следует отдать должное оперативности действий самого губернатора. Так, в отчете за 1838 г. он отмечает, что “на постройку новых и перестройку старых частных домов в Архангельске, Холмогорах, Онеге, Коми и Шенкурске выдано 32 плана с фасадами”, отведены земли под выпас скота, определены доходы городов.[290]

Много внимания Александр Николаевич уделил губернскому центру. Ознакомившись с делами городских учреждений, городским хозяйством, он обратился к императору с предложением учредить комитет по обустройству Архангельска, хотя город в целом произвел на него хорошее впечатление. Вот мнение его, высказанное в официальном рапорте в Петербург: “Из числа городов, Архангельскую губернию составляющих, только один Архангельск находится в цветущем состоянии. Сей портовый город вообще богат и может быть отнесен к числу многолюдных. Он производит значительную заграничную отпускную торговлю и содержится в возможном благоустройстве. В нем строится много новых домов и старым при перестройке дается по возможности лучший вид; улицы постепенно вымащиваются; но есть еще топкие, немощенные, требующие непременной обсушки”.[291] 11 марта 1839 г. было утверждено положение о комитете, которому надлежало заняться благоустройством Архангельска. Однако открыт он был лишь 26 мая 1840 г., уже после отъезда Муравьева. Комитет проработал немногим более двух лет — до 2 ноября 1842 г. Затем его функции были возложены на Архангельскую губернскую строительную комиссию.[292] Еще до открытия комитета, в течение 1838 г., проводились работы по благоустройству города: вымощена камнем площадь, “где воздвигнут памятник знаменитому Ломоносову”, поднят пьедестал его, вокруг памятника была установлена чугунная решетка, окончено строительство деревянного здания училища для детей канцелярских служителей, продолжилось укрепление берега Северной Двины, были проведены и другие работы. На 1839 г. планировался расход городских средств на учебные заведения, учреждения приказа общественного призрения, на улучшение публичной библиотеки, освещение улиц и площадей и другие нужды.

Отчет губернатора А.Н. Муравьева императору о состоянии губернии за 1838 г. содержит положительный отзыв о северянах: “Жители Архангельской губернии вообще оборотливы, остроумны и неустрашимы; при общем, так сказать, добронравии разбои, грабежи им чужды, смертоубийства весьма редки, а воровство совершенно ничтожно, но при том они неохотно повинуются… не весьма религиозны…”.[293] Думается, что добродетельному, честному человеку, каким был А.Н. Муравьев, характер северян пришелся по душе.

Скрупулезно проверяя деятельность аппарата государственных учреждений, Александр Николаевич нашел в ней немало упущений, но не обнаружил чрезмерных злоупотреблений властью. Не без удовлетворения Муравьев писал в отчете, что “в уездных казначействах, начальником губернии обревизованных, найден отличный порядок, наличная казна по освидетельствовании оказалась в целости, а кладовые безопасны”.[294] Жалобы на неправосудие или притеснения со стороны земской полиции, чиновников “немедленно удовлетворялись на законном основании”. Те из чиновников, которые более других уличены были в неправильных действиях, по распоряжению губернского начальства отстранялись от должностей или переводились на другие места.

В своих действиях, распоряжениях губернатор Муравьев был очень обстоятелен, предельно справедлив и честен. В подтверждение приведем такой пример: в поездках по губернии он обнаружил неравномерность распределения дорожных участков (вероятно, по жалобам крестьян, которые содержали их), разобрался в этом вопросе и сразу же поручил дорожным комиссиям пересмотреть эти участки, что и было сделано.[295]

Результатом поездок, во время которых А.Н. Муравьев с сожалением отмечал запустение огромных земельных пространств губернии, были его хлопоты по созданию в Архангельске палаты государственных имуществ. Новое учреждение открылось 1 мая 1839 г. Палата ведала землеустройством государственных крестьян, вела учет вольных хлебопашцев, неиспользуемых пахотных земель и лесов, ведала их охраной и сдачей в аренду, проведением лесоустроительных и агрономических работ, разведкой полезных ископаемых. Словом, цель ее деятельности заключалась в активном содействии дальнейшему развитию производительных сил края. Придавая этому большое значение, А.Н. Муравьев напутствовал сотрудников вновь открываемого учреждения такими словами: “Перед вами поле, которое было возделываемо, но орудиями не столь удобными, как те, коими вы работать будете. Однако чем сложнее средства, тем больше нужно искусства, тем более осторожности в употреблении их, особенно когда человек есть предмет занятий наших…”[296]

Анализ состояния экономики края, сделанный А.Н. Муравьевым в 1838 г., позволил ему отметить некоторые достижения за истекший год и внести ряд предложений по улучшению состояния губернии. Так, в числе достижений было отмечено приращение денежных капиталов губернии, увеличение ее продовольственных (в частности хлебных) запасов, увеличение прибылей в промышленности и торговле, благоустройство городов и прочее. Казалось бы, наступило время губернатору приложить все усилия к тому, чтобы способствовать дальнейшему улучшению дел в губернии, и А.Н. Муравьев готов был к этому, но судьба словно преследовала его превратностями.

На этот раз положение декабриста осложнилось совершенно не зависящими от него обстоятельствами, в которые он был призван вмешаться. Имеется в виду волнение крестьян Ижемской волости Мезенского уезда, которое началось задолго до вступления Муравьева в должность губернатора. В списке нерешенных дел Архангельского губернского правления, представленном губернатору Муравьеву на контроль, первым значилось дело еще от 12 мая 1825 г. “по высочайшему повелению о проложении новой почтовой дороги от города Пинеги к городу Мезени”. Тут же была изложена причина, по которой решение вопроса затянулось на много лет: ижемские крестьяне отказывались от строительства доставшегося им участка дороги.[297] Известно, что обширная по территории Архангельская губерния, покрытая таежными лесами и непроходимыми болотами, к тому же малонаселенная, особенно в северо-восточной части, отличалась бездорожьем. Сооружение почтовых трактов и содержание их в исправности по указанным причинам обходилось слишком дорого. Однако губернское начальство, задумав устройство пинего-мезенской дороги, не предполагало тратить на ее строительство средств из государственной казны. Все расходы возлагались на крестьян Пинежского и Мезенского уездов.[298] Работы по устройству дороги были начаты, но продвигались крайне медленно, она не была сооружена не только в два года, как предполагалось по утвержденному в 1828 г. проекту, но и через десять лет. В 1833 г. решено было привлечь к этим разорительным работам казенных (государственных) крестьян Ижемской волости Мезенского уезда, отдаленной почти на тысячу километров от устраиваемого тракта. Крестьяне отказались повиноваться губернским и уездным властям и в течение пяти лет не исполняли их предписания. Они несколько раз посылали своих ходатаев в Петербург к министру внутренних дел Блудову с прошениями “войти в бедственное положение всей Ижемской волости, претерпевшей и без этого от шестилетнего неурожая хлеба”, и освободить их от дорожных повинностей, а также от самоуправства местных чиновников, не желавших признавать жалобы крестьян законными. Но власти не принимали решения, поскольку удовлетворение просьбы крестьян было бы уступкой им. В начале 1838 г. ходоки от ижемских крестьян в Петербург Василий Попов и Евстафий Филиппов подали прошения сразу в две инстанции: одно — в Сенат, другое, надеясь добиться справедливости, — министру государственных имуществ П.Д. Киселеву.

Проблема требовала безотлагательного решения. А.Н. Муравьев оказался в трудном положении. За его деятельностью пристально следило правительственное око. И для того, чтобы упрочить свою “благонадежность”, ему следовало бы защитить отнюдь не крестьянские интересы, но Александр Николаевич прекрасно знал, в каком трудном положении находятся крестьяне, и, безусловно, сочувствовал им. В отчете по губернии за 1838 г. он указывал, что “жители… близ лежащих к городу Мезени волостей сего уезда особенно преданы нищенству” по причине многолетних неурожаев и неудачных промыслов рыбы и зверя.

Правительство назначило комиссию по расследованию дела о неповиновении ижемских крестьян, но А.Н. Муравьев поспешил упредить ее вмешательство и выработал свой план действий, направленный на разрешение конфликта мирным путем — путем переговоров с поверенными от крестьян. Через мезенского исправника он объявил ижемцам официальные требования, согласованные с Петербургом (так того требовал закон) и вместе с тем распорядился направить к нему в Архангельск “для ключевых объяснений” представителей от крестьян.

Попав в столь сложную ситуацию во время одного из самых реакционных режимов, каким было правление Николая I, ссыльный декабрист, разумеется, не мог так открыто и страстно встать на защиту крестьян, как он это сделал в 1818 г. в “Ответе сочинителю речи о защищении права дворян на владение крестьянами”, но предотвратить карательные меры попытался. Муравьев был уверен, что объективно разберется в сложившейся ситуации и положит конец “ижемскому вопросу”, не допустив военной экзекуции. Однако ижемские крестьяне отвергли предписания губернатора и заявили: “…пока не будет указа от императора за собственноручным его величества подписанием, то мы никаким указаниям не поверим и ничьих предписаний исполнять не будем”.[299] В результате архангельскому военному губернатору Сулиме было предписано выслать на усмирение крестьян воинский отряд, который выступил из Архангельска 17 августа 1838 г. Гражданский губернатор Муравьев употребил предварительно “все меры кротости и убеждения… не приступая к действию военною силою”, которую предполагалось использовать “в самом крайнем случае”. По распоряжению А.Н. Муравьева воинский отряд, находившийся под его контролем, был остановлен на середине пути в ожидании зимника и “в том предположении, что ижемцы, может быть, одумаются, видя решительные меры”.[300] Губернатор все же надеялся на перемены, ожидая поверенных от крестьян на переговоры, и потому предписал уездному заседателю подробно доносить о настроениях ижемцев.

Попутно он предпринимал меры к разрешению других сторон ижемского конфликта. Дело в том, что богатые ижемцы захватили лучшие пастбища ненцев и отказывались размежевать с ними земельные владения в Большеземельской тундре, как того требовал “Устав об управлении самоедами”, принятый в 1835 г. Для наведения порядка — разрешения вопроса в интересах ненцев — А.Н. Муравьев направил к месту событий советника губернского правления Кутейникова. Сам же губернатор 1 декабря 1838 г. выехал в Ижемскую волость, чтобы все-таки мирным путем разрешить крестьянский вопрос и найти “возможность оказать” крестьянам “законное в чем следует удовлетворение”. Но на пути (на Усть-Пинежской станции) его встретил нарочный от станового пристава и сообщил, что ижемские крестьяне “сами собою собрались, объявив, что они… предписания непреминут исполнить в точности и избрали для личных пред начальником губерении объяснений двух поверенных с доверенностью, которые и отправлены были по назначению”.[301] Конфликтная ситуация была исчерпана. Об этом свидетельствуют официальные документы: “…кроткими мерами Муравьева крестьяне обращены были к покорности”.[302] Тяжбы, касающиеся строительства дороги, прекратились. Сооружение ее в болотистой, непроходимой местности вскоре было признано невозможным.

Однако назначенная правительством комиссия все же приехала в губернию. В ее состав входили чиновник министерства внутренних дел Редкин, флигель-адъютант Крузенштерн и чиновник министерства государственных имуществ Забелла. Крузенштерн и Забелла при проведении расследования игнорировали мнение А.Н. Муравьева по этому вопросу и более того — всю вину в возникновении конфликта старались возложить на губернатора и других представителей местной власти. А.Н. Муравьев отправил в Петербург записку, в которой подробно обрисовал подлинное положение ижемских крестьян, стремился защитить интересы ненцев, постарался оградить от несправедливых нападок комиссии высших губернских чиновников, сообщал о том, что Забелла брал взятки от ижемских богатеев.

Но в Петербурге дело решилось не в пользу А.Н. Муравьева. Он был “уволен по службе” с запрещением въезда в Архангельскую губернию. Деятельность его здесь явно не устраивала правительство. В Архангельске Александр Николаевич имел репутацию человека справедливого, применявшего закон без лицеприятия, к нему шли люди за правдой. Тому подтверждение — отзыв о А.Н. Муравьеве жандармского подполковника Сорокина, в одном из рапортов доносившего, что начальник губернии “ищет не защиты чиновников, а справедливости, дабы виновные не остались без наказания. Ежели прежде были, вкравшись в губернию, непозволительные действия и лихоимства со стороны чиновников земской полиции, то они с вступлением г. Муравьева в управление губернией пресеклись или пресекаются со всей строгостью”.[303]

Как хотелось бы декабристу пресечь “со всей строгостью” еще одну явную несправедливость — бесчеловечное отношение к соловецким узникам. Неофициальную поездку на Соловки он совершил летом 1838 г. 27 октября того же года А.Н. Муравьев писал брату Андрею: “Я был в Соловецком монастыре и осматривал тамошние древности и библиотеку. Все это весьма занимательно в отношении историческом…” И далее — о содержании заключенных: “Помещения их крайне тесны; в длину не более 3 аршин, а в ширину 2 аршина. Вообрази себе, каково сидеть в таких клетках всю свою жизнь!”[304] Неизвестно, знал ли Муравьев в свой приезд на Соловки о том, что там в земляном чулане томился декабрист, бывший кавалергард Александр Горожанский. Но в то время, когда писал брату, уже был осведомлен об этом, ибо 1 октября получил рапорт на свое имя, где были поименно перечислены узники монастыря. Зная о том, что письма перлюстрируются, Муравьев, возможно, рассчитывал на облегчение участи узников, так как письмо его содержит своего рода предложение о возможности постройки в монастырском дворе особого флигеля для заключенных.

“Делал он много добра и оставил по себе память бескорыстного начальника края. Очень часто случалось ему при письменном изъявлении своего мнения, при докладах правительственных актов быть одному против мнения других… Но трудно было ему удержаться надолго против происков целой ватаги недоброжелателей и взяточников, которым показалось преступление, что губернатор ничего не берет, даже с откупщиков”,[305] — так охарактеризовал декабрист А.Е. Розен деятельность А.Н. Муравьева в Тобольске. Эта оценка в полной мере приложима и к архангельскому периоду его деятельности. Не без сожаления уезжал Муравьев из Архангельска, трогательными были проводы его семейства при отъезде из города. Одна из сестер Шаховских писала: “…все нам говорили, что еще никогда уезжающие из Архангельска не вызывали столь сильного сожаления”.

После отставки опальный Муравьев долгое время не мог поступить на службу, жил в своем имении, задолго до реформы 1861 г. освободил своих крестьян от крепостной зависимости, наделив их земельными участками без выкупа. В 1843 г. он вновь поступил на службу — был причислен к министерству внутренних дел. Через несколько лет, когда материальное положение семьи стало настолько неблагополучным, что за долги было продано единственное имение — Ботово, А.Н. Муравьев выхлопотал право вступить в военную службу. С 1851 по 1856 г. он начальник штаба 2-го пехотного корпуса, участник Крымской войны. К этому периоду относится написанное им “Военное обозрение Галиции в конце 1854 года”, составленное по поручению графа И.Ф. Паскевича, командовавшего войсками на Дунае. В оперативном, подробном, грамотном составлении этого документа проявились незаурядные способности Александра Николаевича. Оставил военную службу А.Н. Муравьев по состоянию здоровья — из-за большой потери зрения.

В сентябре 1856 г. он при помощи старого друга, С.С. Ланского, ставшего министром внутренних дел, был назначен нижегородским военным губернатором, управляющим и гражданской частью. Впервые Александр Николаевич был введен в должность законным порядком, а не как “исполняющий обязанности”. Нижегородский период деятельности Муравьева нашел широкий и разноречивый отклик у его современников. Одни характеризовали его как “в высшей степени доброго человека”, лучшие качества которого с особой силой проявлялись, “когда вопрос касался помощи в горе или беде”.[306] Оценивали его как человека деятельного, честного и справедливого.[307] Были и недоброжелатели, которым более всего не нравилось, что “не выдохся и в старости в нем якобинский дух”.[308]

Пожалуй, самую точную оценку жизни и деятельности А.Н. Муравьева дал В.Г. Короленко, побывавший в Нижнем Новгороде и собравший у местных краеведов богатый материал о Муравьеве. В “Легенде о царе и декабристе” писатель блистательно подвел итог значительного периода жизни и деятельности Александра Николаевича Муравьева: “Старый крамольник, мечтавший “о вольности” еще в Союзе благоденствия в молодые годы, пронес эту мечту через крепостные казематы, через ссылку… на склоне дней стал опять лицом к лицу с этой “преступной” мечтой юности… А стремился он к новому до конца. И через все человеческие недостатки, тоже, может быть, крупные в этой богатой, сложной и независимой натуре, светится все-таки редкая красота ранней мечты и борьбы за нее на закате жизни”.[309] Сам Муравьев считал нижегородскую службу своей лебединой песней, ибо неутомимая деятельность его в деле отмены крепостного права нашла здесь свое наиболее полное выражение.

В Нижнем Новгороде Александр Николаевич встретился со многими друзьями юности, в частности с возвращавшимся из Сибири декабристом В.Ф. Раевским, который в своих воспоминаниях оставил яркий портрет Муравьева того периода. “По обещанию Александр Николаевич приехал ко мне, — писал В.Ф. Раевский. — Если бы я не ожидал его, я бы нигде и никак не узнал его. Он выехал из Сибири свежий, полный, красивый; он тогда был лет сорока…” Теперь же это был сухощавый, сгорбившийся, совершенно седой старик. “Жизнь его была не светлой: он после потери одной, потерял другую, старшую дочь,[310] потерял жену, потерял свое состояние; у него оставался только один сын, который родился в Иркутске. При рождении его мы выпили по бокалу шампанского с Александром Николаевичем. В радости он послал за мною ночью. Муравьев был честный, благомыслящий человек, он не имел практической жизни[311] и поэтому нередко делал ошибочные заключения о людях и делах. К тому же он был мистик…”[312]

Почетными гостями нижегородского губернатора были многие декабристы, возвращавшиеся из Сибири: М.И. Муравьев-Апостол, С.Г. Волконский, С.П. Трубецкой, П.Н. Свистунов. В эту пору Александр Николаевич навестил жившего уединенно в родовом имении М.Я. Чаадаева, старшего брата известного философа, члена Северного общества декабристов П.Я. Чаадаева. После амнистии в Нижнем с 1856 г. жил И.А. Анненков, принимавший вместе с А.Н. Муравьевым деятельное участие в проведении крестьянской реформы.

В доме Александра Николаевича летом 1858 года побывал известный французский писатель Александр Дюма. Муравьев пообещал гостю сюрприз. “Не успел я занять место, — позднее писал Дюма, — думая о сюрпризе, который, судя по приему, оказанному мне Муравьевым, не мог быть неприятным, как дверь отворилась, и лакей доложил: “Граф и графиня Анненковы”. Эти два имени заставили меня вздрогнуть, вызвав во мне какое-то смутное воспоминание. Я встал. Генерал взял меня под руку и подвел к новоприбывшим. “Александр Дюма”, — обратился он к ним. Затем, обращаясь ко мне, он сказал: “Граф и графиня Анненковы — герой и героиня вашего романа “Учитель фехтования”. У меня вырвался крик удивления, и я очутился в объятиях супругов”.[313] Роман А. Дюма о декабристах был запрещен царской цензурой к переводу на русский язык. Автор романа смог осуществить свою давнюю мечту приехать в Россию только после смерти Николая I.

Как и в бытность свою архангельским губернатором, Муравьев в Нижнем Новгороде многое делал для развития промышленности и торговли. Он любил знаменитую Нижегородскую ярмарку, во время которой, передав свои полномочия вице-губернатору, переезжал за реку и занимался исключительно делами и нуждами простого народа.

В “Справочном листке” давалось объявление, что губернатор “принимает всех, имеющих до него надобность, как с просьбами, так и с жалобами, без различия чина, звания, состояния, промысла или ремесла во всякий час даже ежедневно, не исключая праздничных и воскресных дней”. Он мог выйти к просителю из-за обеденного стола, мог не пойти на дворянский бал — и все это вопреки мнению привилегированного общества.

“Это мудрец, каких мало, дайте нам таких губернаторов повсюду, и в 10 лет мы так шагнем, что и себя не узнаем. Тих, кроток, самостоятелен, умен, опытен, святой муж, доступен во всякое время и для всякого, распорядителен, строг и милостив — словом, это королек золота и серебра, добра и истины”,[314] — заключал один из нижегородцев.

По особому распоряжению губернатора были разобраны дела арестантов Нижегородского замка. В итоге было освобождено 72 невинно содержащихся арестанта, причем один из освобожденных был заключен в тюрьму 12 лет назад.[315]

Значительное место в деятельности А.Н. Муравьева занимала подготовка крестьянской реформы. Вопрос этот волновал всех, никто не мог остаться равнодушным к столь значительному событию. С приездом А.Н. Муравьева в Нижний Новгород здесь произошла своеобразная поляризация сил: к Александру Николаевичу потянулись сторонники реформы, в то время как ее противники сплотились вокруг С.В. Шереметева, одного из самых богатых и влиятельных крепостников в губернии. Муравьев писал об этом брату: “Теперь комитеты об освобождении крестьян весьма затруднительны, тем более, что мне высочайше вверено наблюдение и направление всего этого дела в губернии, где владельцами суть магнаты, занимающие высшие должности в государстве. Дай я промах — то и пропал!”[316]

Действительно, Шереметев, пользуясь покровительством при дворе, собирался “освободить” своих крестьян от крепостной зависимости за очень высокую плату, а за отказ от выкупа сажал их в вотчинную тюрьму, молодых отдавал в рекруты. В ответ на требование Муравьева прекратить насилие Шереметев начал жаловаться во все инстанции на “старого крамольника”, намекая на его былую принадлежность к декабристам. Но теперь Муравьев — “уже не мечтатель из романтического Союза благоденствия, а старый администратор, прошедший все ступени дореформенного строя, не примирившийся с ним, изучивший взглядом врага все его извороты, вооруженный огромным опытом”.[317] Дело кончилось тем, что имение Шереметева, где началось волнение крестьян, было взято под опеку, а землевладелец выехал за границу.

А.Н. Муравьев много работал над подготовкой реформы 1861 г. Его усилиями либерально настроенное нижегородское дворянство одним из первых откликнулось на царский рескрипт об образовании комитетов для выработки проекта об улучшении быта крепостных крестьян. А.Н. Муравьев был третьим губернатором, получившим рескрипт для учреждения комитета. 19 февраля 1858 г. Нижегородский комитет начал работу. Речь Муравьева на открытии комитета — это слово ярого противника крепостничества. С большим интересом восприняли это выступление декабристы. Об этом писал И.И. Пущину Е.П. Оболенский (“…переписал речь Александра Николаевича при открытии комитета. Речь хороша, здесь ее читали и перечитывали…”), сообщал сын декабриста И.Д. Якушкина В.И. Якушкин (в Нижнем “дело освобождения идет успешнее, чем где-либо, А.Н. Муравьев в комитете сказал очень почтенную речь, в которой умолял дворян пожертвовать своими выгодами в пользу нравственного чувства справедливости”), откликнулся на выступление М.И. Муравьев-Апостол.[318] Известный украинский поэт Т.Г. Шевченко, живший в то время в Нижнем Новгороде, записал в своем дневнике: “Великое это начало… открыто речью военного губернатора А.Н. Муравьева, речью не пошлою, официальною, а одушевленною христианскою свободною речью. Но банда своекорыстных помещников не отозвалась ни одним звуком на человеческое святое слово”.[319] Заметим, что в судьбе самого Т.Г. Шевченко А.Н. Муравьев принял самое деятельное участие, только благодаря настойчивым его хлопотам ссыльный поэт “после одиннадцатилетнего невольного служения рядовым” был окончательно помилован и получил право въезда в столицы.[320]

Борьба в Нижегородском комитете носила острый характер, но Муравьев сумел удержать инициативу в руках и выработал свой проект реформы, стремясь расширить рамки правительственных рескриптов. “Даже в ваших рескриптах Назимову, Игнатьеву и Муравьеву, — писали Герцен и Огарев Александру II, — вовсе не видно никакой определенной цели, а говорится только гадательно о каком-то улучшении быта помещичьих крестьян…”[321] Личные же устремления А.Н. Муравьева шли дальше: он мечтал о полном освобождении крестьян “с землею и с немедленным прекращением всяких к помещикам обязательств”.[322] После обнародования “Положений” 19 февраля 1861 г., ярко отразивших крепостнический характер “крестьянской” реформы, разочарование Муравьева было столь велико, что он, получив и прочитав долгожданный документ, заплакал и сказал только: “Бедные крестьяне!”[323]

По губернии прокатилась волна крестьянского недовольства. “Уклонение крестьян от исполнения повинностей, а равно сопровождающие их беспорядки происходили и в Нижегородской губернии; но к первым Муравьев относился более чем равнодушно, а последним он не придавал должного значения, отвергая и необходимость каких бы то ни было более или менее строгих мер. Смотря на крестьян, как на обиженных, а на помещиков… как на неисправимых крепостников… он винил последних во всех происходивших беспорядках”,[324] — с видимым неудовольствием вспоминал бывший тогда губернский предводитель дворянства П. Стремоухов. Поведение Муравьева было слишком смелым. Карательных мер, по свидетельству Стремоухова, военный губернатор не признавал: “Очевидцы рассказывали, что, когда крестьяне, оправдываясь в своих ослушаниях требованиям помещика или местным властям жалобами на тягость повинностей, становились пред ним на колени, он выслушивал их с обнаженною голевой и со слезами на глазах”.[325] Губернатор призывал земскую полицию разрешать конфликты с крестьянами “кроткими мерами и убеждениями”. Как это напоминало его действия в ижемском конфликте! И последствия этих действий (в Нижнем Новгороде более открытых и смелых) были те же — А.Н. Муравьеву пришлось оставить свой пост. Слишком уж расходились его цели с реакционным курсом политики правительства, слишком чужд он был окружавшим его людям, заботившимся о своей карьере, а вовсе не о благе своего народа. Еще одна причина его отставки — замена С.С. Ланского реакционером Валуевым. Ланской поддерживал Муравьева при дворе, информировал его о ходе подготовки реформы. После отставки Ланского на Муравьева посыпались жалобы Валуеву и царю. Стремоухов описывает, какое впечатление произвела на Муравьева отставка Ланского. Он получил это известие во время торжественного обеда, тут же встал из-за стола и, ни с кем не простившись, уехал. С явным злорадством сообщает Стремоухов о том, что многочисленные жалобы стали грозить Муравьеву серьезными неприятностями.

В начале сентября 1861 г. Александр Николаевич был отозван из Нижнего и назначен в присутствие одного из московских департаментов сената. Газета А.И. Герцена и Н.П. Огарева “Колокол” по этому поводу сообщила читателям, что А.Н. Муравьева “призвали… в С.-Петербург, чтобы отнять у него губернию, которою он с честью управлял, и назначили ему содержание вдвое менее, чем он получал в Нижнем, так что ему буквально не с чем выехать в Москву и нечем там жить”.[326]

Газета “Московские ведомости” писала об отставке Муравьева: “…все честные и преданные искренне добру и правде люди с грустью и сожалением приняли эту новость и только своекорыстие да взятка радостно встрепенулись от нее”.

В октябре 1861 г. Александр Николаевич покинул Нижний Новгород. На традиционном прощальном обеде по его приглашению присутствовали представители всех сословий, в том числе восемь бывших крепостных, что немало шокировало местную аристократию. Да и обед происходил не в зале дворянского собрания (в этом отказал губернский предводитель дворянства), а в помещении городской думы — нижегородские магнаты хотели этим “наказать старого революционера”.

Александр Николаевич Муравьев прожил трудную жизнь, полную невзгод и лишений. В неустанных поисках правды он подчас заблуждался и принимал неверные решения, но продолжал искать справедливости и защищать ее. Жизнь его была наполнена глубокой верой в добро и любовью к людям. Он умер 18 декабря 1863 г. В “Колоколе” на первой странице было помещено сообщение о кончине А.Н. Муравьева, в котором говорилось: “18 декабря скончался в Москве на осьмом десятке Александр Николаевич Муравьев, он был одним из основателей Союза благоденствия (в 1818)[327] и до конца своей длинной жизни сохранил безукоризненную чистоту и благородство…”.[328] Такую оценку декабристу дало новое поколение русских революционеров.