"Мистификация" - читать интересную книгу автора (Тэй Джозефина)

ГЛАВА 16

Беатриса Эшби посмотрела на своего племянника Патрика, который сидел на другом конце стола, и мысленно выставила ему самую высокую оценку. Обед в обществе викария и его жены, наверняка, был для него нелегким испытанием, но он держался безукоризненно. В нем не было ни неловкости, ни излишней веселости. Он вел себя с той же спокойной сдержанностью, которая произвела на нее такое впечатление при их первой встрече в чердачной комнатушке в Пимлико. Так умеют вести себя только зрелые люди, а ведь ему еще не исполнилось и двадцати одного года. Глядя, как он беседует с викарием, Беатриса восхищалась, с каким достоинством держится этот новый Патрик Эшби. Он умеет молчать, не производя при этом впечатления ни глупости, ни скованности.

Беатриса вырастила Саймона и была довольна результатом своего воспитания. Но этот юноша воспитал себя сам, и результат, пожалуй, был еще лучше. Может быть, как считают, главное — первые семь лет в жизни человека, а дальше все идет само собой. А может быть, Патрик был настолько цельной личностью, что ему не требовалось направляющей руки. Он шел своим собственным путем к цели, которая была видна ему одному, и вырастил из себя этого спокойного выдержанного юношу с замкнутым лицом.

Это даже не лицо, а маска, пожалуй, довольно грустная маска. При всем сходстве черт, как она отличается от подвижной физиономии Саймона: глядя на них, вспоминается маска с двумя профилями — комедии и трагедии — которую часто помещают на титульных листах пьес.

Саймон был в этот вечер особенно весел, а у Беатрисы от этого щемило сердце. Ей было жаль Саймона, и вместе с тем, забыв почти все свои претензии к нему, она восхищалась тем, как великолепно он держался, и любила его всей душой. Саймон по сути дела отрекался от престола и делал это с поразительным изяществом и непринужденностью. Она даже чувствовала себя виноватой за то, что недооценила широты души эгоистичного и скуповатого Саймона.

Разговор шел о жеребенке, который родился у Хани. Кобылке надо было придумать кличку. Все развеселились и начали предлагать что-то совершенно несуразное. Нэнси утверждала, что, поскольку «хани»[12] — сладкое слово, жеребенку тоже надо дать какое-нибудь сладкое имя, например «Конфетка», на что Элеонора возразила, что они не имеют права сделать всеобщим посмешищем лошадь таких кровей. Если Элеонора поехала встречать Патрика в затрапезном виде, к обеду она вышла в новом платье. Давно уже Беатриса не видела ее такой красивой и веселой. Элеонора принадлежала к типу людей, которых редко увидишь в приподнятом настроении.

— Хани страшно понравилась Брету, — сказала она.

— Беатриса, конечно, потащила вас в конюшню, едва вы переступили порог, да, Брет? — спросила Нэнси, тоже с готовностью подхватившая новое имя Патрика. — Ну и как, понравились вам лошади?

Только викарий называл его Патриком.

— Очень! — ответил Брет. — И я встретил старую знакомую.

— Да? Кто же это?

— Регина.

— Да-да, верно. Бедная старушка. Ей, наверно, уже лет двадцать, — сказала Нэнси.

— Почему же «бедная»? — возразил Саймон. — Вот уже сколько лет она нас обувает и одевает. Нам впору платить ей дивиденды.

— Она получает дивиденды на пастбище, — заметила Элеонора. — Ест за троих.

— Если кобыла каждый год приносит по жеребенку — и какому жеребенку! — то уж по крайней мере она заслуживает того, чтобы ей давали вволю поесть.

Саймон за обедом пил больше обычного, но вино на него как будто не действовало. Беатриса перехватила обращенный на Саймона взгляд викария, в котором, как ей показалось, была жалость.

Со своего конца стола Брет тоже посматривал на Саймона, но безо всякой жалости. Брет вообще, как всякий человек, который не склонен жалеть себя, редко жалел и других. Но Саймону он отказывал в сочувствии не только потому, что был чужд жалости. И даже не потому, что Саймон объявил ему войну: у него бывали враги, которых он уважал и которыми даже восхищался. Но в Саймоне Эшби было что-то отталкивающее. Вокруг сидели его родственники и друзья, и Саймон всех очаровывал своей веселостью, все они восхищались его благородством и стойкостью перед лицом неожиданного удара судьбы. Они восхищались его умением держать себя в руках, но им и в голову не приходило, что Саймон разыгрывал перед ними спектакль, за которым скрывалось нечто гораздо более грозное, чем ущемленное самолюбие.

Наблюдая за тем, как Саймон делал хорошую мину, Брет вдруг заметил в нем неуловимое сходство с кем-то, кого он совсем недавно повстречал. С кем-то, кто отличался такой же привлекательной внешностью, воспитанностью и отличными манерами и от кого тоже можно было ожидать чего угодно. Кто же это такой? Брет никак не мог вспомнить.

Как всякий человек, который пытается поймать за хвост ускользающее воспоминание, Брет злился, напрягая память. Кто же? Лодинг? Нет. Кто-то, кого он встретил на корабле по пути из Америки? Нет. Макдермотт? Нет. Черт возьми, так кто же?

— Патрик, а ты как думаешь?

Это сказал викарий. «Надо быть с ним поосторожнее», — подумал Брет. Он опасался встречи с Джорджем Пеком почти так же, как с Саймоном. Учитель знает о своем ученике много такого, чего о нем не знает даже родная мать. И Джордж Пек, наверняка, помнит много важных мелочей о Патрике. Однако встреча с Пеком прошла наилучшим образом. Нэнси поцеловала Брета в обе щеки и сказала:

— Какой же ты стал взрослый, мой мальчик! И такое серьезное лицо!

— У Патрика всегда было серьезное лицо, — сказал викарий, пожимая Брету руку.

Он глядел на Брета с интересом, но такой интерес возникнет у любого учителя, который увидит своего ученика после десятилетнего перерыва. И Брет, который в общем-то не очень жаловал священнослужителей, почувствовал, что викарий ему симпатичен. Но он все-таки относился к Джорджу с некоторой опаской: не потому, что тот был священнослужителем, а потому, что тот хорошо знал Патрика Эшби, и потому, что глаза на его некрасивом лице светились умом и проницательностью.

Увидев эти глаза, Брет порадовался тому, что Лодинг подробно натаскал его во всем, что касалось обучения Патрика. Джордж Пек был зятем Лодинга, и у Алекса была возможность, как он выразился, «наблюдать обучение близнецов с первого ряда партера».

Что касается сестры Алекса Лодинга, то такой красивой женщины Брет не видел никогда в жизни. До того, как Алекс с чувством живописал ему историю замужества своей сестры, Брет никогда не слышал о Нэнси Ледингем. «Могла сделать самую блестящую партию: любой мужчина с восторгом бы на ней женился хотя бы для того, чтобы каждый день на нее смотреть: так нет же, ей приспичило выйти за Джорджа Пека». Алекс показал Брету фотографии Нэнси во всевозможных одеждах: от купального костюма до роскошного платья, в котором ее представляли ко двору, но по фотографиям Брет не смог оценить по достоинству ее безмятежную красоту, ее веселость, ее прелестный характер. Он решил, что Нэнси могла выйти замуж только за очень хорошего человека.

Брет прислушался к разговору за столом.

— С кем это я тебя сегодня видела? — Нэнси спрашивала Элеонору. — Что это за пугало сидело в седле — уж не отпрыск ли Тоселли?

— Да, это был Тони, — ответила Элеонора.

— Глядя на него, я вспомнила дни своей молодости.

— Глядя на Тони? Как это?

— Ты этого, конечно, не помнишь, но тогда у нас было много кавалерийских полков. И в каждом была команда джигитовки. А в каждой такой команде был свой вроде бы клоун. И все эти клоуны были похожи на Тони.

— А ведь верно! — радостно воскликнула Беатриса. — Я сегодня пыталась вспомнить, кого он мне напоминает, но не смогла. Эта полнейшая несуразность. Это нелепое сочетание предметов одежды.

— Вы, может быть, удивляетесь, зачем я вообще трачу на него время, — заметила Элеонора. — Но после Шейлы Парслоу учить Тони — это отдых. И он когда-нибудь будет прекрасно ездить верхом.

— А раз так, то ему можно все простить, да? — усмехнулся викарий.

— А что, Ла Парслоу не делает никаких успехов? — спросил Саймон.

— Она никогда не сделает успехов. Седло у нее катается по спине лошади, как кусок льда по тарелке. У меня сердце разрывается от жалости к бедному животному. Хорошо еще, что у Черрипикера гранитная спина и абсолютно отсутствуют нервы.

Но когда все встали из-за стола и перешли в гостиную, оживленный общий разговор разбился на отдельные вялые струйки. Брет вдруг почувствовал, что падает с ног от усталости. Хоть бы никто не задал какого-нибудь каверзного вопроса! Обычно он мало поддавался воздействию спиртного, но непривычные вина затуманили ему голову и мысли путались и цеплялись одна за другую. Сандра и Джейн попрощались с гостями и отправились спать. Беатриса разлила кофе из кофейника, который дожидался их на низеньком столике перед камином. Отхлебнув из своей чашки и обнаружив, что кофе едва теплый, она сморщилась и бросила на Нэнси взгляд, исполненный отчаяния.

— Лана в своем репертуаре, да? — с сочувствием спросила та.

— Наверно, опять спешила на свидание со своим Артуром — не могла подождать лишние десять минут.

Саймон тоже умолк, словно устав изображать неуемную веселость. Только Элеонора по-прежнему излучала то тепло благожелательности и радостное настроение, которое царило за обеденным столом. Во время пауз между вспышками разговоров становился слышен шум дождя за окном.

— Ты была права, тетя Беа, — сказала Элеонора. И объяснила остальным. — Тетя Беа утром сказала, что солнце светит чересчур ярко и к вечеру обязательно пойдет дождь.

— Беа вообще никогда не ошибается, — сказал викарий, глядя на Беатрису с улыбкой, в которой таилась и похвала, и легкая ирония.

— Вы меня изображаете, как какое-то чудище непогрешимости.

Выждав приличествующее время, Нэнси сказала:

— У Брета сегодня был очень трудный день, да и все вы, наверно, устали. Нам пора идти. Надеюсь, что ты придешь к нам, Брет, когда немного отдышишься.

Саймон принес ее шаль, и все они проводили гостей до крыльца. Нэнси сняла свои лакированные туфельки и надела резиновые сапоги, которые дожидались ее за дверью. Держа туфли под мышкой, она взяла мужа под руку, прижалась к нему, чтобы поместиться под их единственным зонтиком, и через минуту чета Пеков скрылась в темноте.

— Молодчина Нэнси, — проговорил Саймон слегка заплетающимся языком. — Ледингемов каким-то там дождиком не проймешь.

— Милая Нэнси, — тихо сказала Беатриса. Вернувшись в гостиную и окинув ее рассеянным взглядом, она объявила:

— Нэнси права, пора ложиться спать. День был нелегкий для всех нас.

— Что, уже спать? — огорченно воскликнула Элеонора.

— У тебя в половине десятого урок с Ла Парслоу, — напомнил ей Саймон. — Я сам видел запись у тебя в книжке.

— А зачем, собственно, ты лазил в мою книжку?

— Хотел удостовериться, что ты не обманываешь налогового инспектора.

— Ну ладно, пошли спать, — сказала Элеонора, зевая и сладостно потягиваясь. — Какой сегодня был замечательный день!

Она повернулась к Брету, чтобы пожелать ему спокойной ночи, и вдруг засмущалась, неловко протянула ему руку и сказала:

— Доброй ночи, Брет. Счастливых сновидений. — И с этими словами пошла наверх.

Брет повернулся к Беатрисе, но она предвосхитила его:

— Я поднимусь с тобой вместе.

Тогда Брет повернулся к Саймону:

— Доброй ночи, Саймон, — сказал он, спокойно глядя в холодные серые глаза.

— Доброй ночи… Патрик, — ответил Саймон с едва заметной усмешкой, вложив долю издевки в само имя «Патрик».

Поднимаясь по лестнице, Брет услышал, как Беатриса спросила Саймона:

— А ты разве не пойдешь к себе?

— Пока нет.

— Тогда не забудь выключить везде свет, хорошо? И проверь запоры.

— Обязательно. Доброй ночи, тетя Беа.

На повороте лестницы Брет увидел, как Беатриса обняла и поцеловала Саймона. И вдруг его пронзило острое чувство безнадежной и необъяснимой ревности. «Господи, — подумал он, — мне-то что за дело?»

Через минуту Беатриса вошла вслед за ним в бывшую детскую. Она бросила взгляд на кровать и сразу усмотрела непорядок:

— Эта тупица обещала положить тебе в постель грелку, но конечно забыла.

— Неважно, — ответил Брет. — Я бы все равно ее убрал. Я не привык засыпать с грелкой.

— Тебе, наверное, кажется, что мы жутко изнеженная публика, — с улыбкой сказала Беатриса.

— Я считаю, что вы очень симпатичная публика, — ответил Брет.

Беатриса улыбнулась.

— Устал?

— Да.

— К завтраку в половине девятого встать не сможешь?

— Обычно я вставал куда раньше.

— И тебе нравилась эта… трудовая жизнь… Брет?

— Очень.

— Ты тоже очень симпатичный парень, — сказала Беатриса и легонько поцеловала его в щеку. — Жаль, что ты так долго жил вдали от нас, но мы рады, что ты вернулся. Доброй ночи, мой милый.

В дверях она повернулась и сказала:

— Звонить, конечно, бесполезно — никто не отзовется. Но если тебе вдруг до смерти захочется жареных креветок или холодного чаю, или книжку — приходи ко мне. Правая дверь от лестницы, как и раньше.

— Доброй ночи, — сказал Брет.

Беатриса на секунду постояла у него за дверью, не отпуская дверной ручки, потом подошла к двери Элеоноры, постучала и вошла. Последние год-два Элеонора стала для нее опорой и утешением. Столько лет Беатриса могла рассчитывать только на себя, и ей негде было искать поддержки и совета. Ей стало легче жить, когда она смогла на равных общаться с Элеонорой, трезвый ум которой всегда был к услугам Беатрисы.

— Привет, Беа, — сказала Элеонора, которая сидела перед туалетным столиком и расчесывала волосы. Как и Саймон, она стала часто называть Беатрису просто по имени,

Беатриса опустилась в кресло и проговорила:

— Слава Богу, первый день пережили.

— Все вышло наилучшим образом, — заметила Элеонора. — Саймон вел себя прекрасно. Бедняга Саймон.

— Да. Бедняга Саймон.

— Может быть, Брет… Патрик предложит ему войти в долю? Как ты думаешь? В конце концов Саймон вложил много труда в наш конный завод. Было бы не совсем благородно все забрать после стольких лет отсутствия и безразличия к нашим делам.

— Да, наверное, так. Не знаю. Надеюсь, что предложит.

— У тебя усталый голос.

— А ты разве не устала?

— Знаешь, Беа, должна признаться, что я просто не нахожу между ними ничего общего.

— Между Саймоном и Патриком?

— Нет, между Патриком и Бретом.

Несколько мгновений они молчали. За окном тихо шуршал дождь. Потрескивали под гребенкой волосы Элеоноры.

— То есть… ты думаешь, что это не Патрик?

Элеонора перестала расчесывать волосы и подняла на Беатрису удивленно расширенные глаза.

— Конечно, это Патрик. Кто же еще?

Она положила гребенку и стала связывать волосы голубой лентой.

— Просто у меня такое чувство, будто это совершенно незнакомый мне человек. Странно, правда? Мы же прожили вместе двенадцать лет. Но он мне нравится. А тебе?

— Мне тоже, — ответила Беатриса.

У нее тоже было чувство, что она встретила незнакомого человека, и так же, как Элеонора, она не могла себе представить, кто бы это мог быть, если не Патрик?

— Разве Патрик никогда не улыбался?

— Очень редко. Он был серьезный ребенок.

— Когда Брет улыбается, мне хочется плакать.

— Бог с тобой, Элеонора! Почему?

— Не притворяйся, что не понимаешь.

Да, Беатриса понимала — как будто понимала.

— Он тебе не объяснил, почему не писал все эти годы? — спросила Элеонора.

— Нет. У нас не было возможности для откровенного разговора.

— Я думала, что ты его спросила, пока вы осматривали конюшню.

— Нет. Он был весь поглощен лошадьми.

— Как, по-твоему, почему он не хотел нас знать все эти годы?

— Может быть, мы ему, как говорила няня, «обрыдли». Да, собственно, это не более удивительно, чем то, что он убежал от нас. Видно, он просто не мог оставаться в Лачете.

— Наверное, это так. Но он был добрый мальчик. И он всех нас любил. Даже если ему не хотелось возвращаться сюда, почему бы ему не известить нас, что с ним все в порядке?

Поскольку Беатриса сама никак не могла найти ответ на этот вопрос, она помолчала.

— Наверное, решение вернуться далось ему нелегко, — сказала Элеонора. — Вечером у него было такое усталое, прямо-таки мертвое лицо. Оно у него и так-то не очень живое. Если его повесить на стенку, все бы думали, что это маска.

Беатриса достаточно хорошо знала Элеонору, чтобы понять, что скрывалось за ее словами.

— Ты думаешь, он может скрыться опять?

— Нет, я убеждена, что он никуда не денется.

— Считаешь, что он вернулся навсегда?

— Уверена.

Но Брет, стоя в темноте перед открытым окном, вовсе не был в этом уверен. Все оптимистические предсказания Лодинга сбылись, но что же дальше?

Сколько времени понадобится Саймону, чтобы окончательно его разоблачить? И если даже Саймону это не удастся, каково ему будет жить, ежесекундно ожидая подвоха? Сколько он выдержит?

Собственно говоря, когда он согласился на эту аферу, он отдавал себе отчет, что все будет именно так. Но он как-то не пытался заглянуть дальше первого дня. В глубине души он не верил, что его примут в семействе Эшби. Но вот его приняли, и у него было такое чувство, точно он залез на горную вершину и не знает, как оттуда слезть. Душа его ликовала, но в глубине ее шевелились сомнения.

Брет отошел от окна и включил лампу. Его квартирная хозяйка в Пимлико частенько говаривала: «Так устала, словно меня пропустили через каток». Теперь Брет понял, какое это удачное сравнение. У него тоже было ощущение, словно его пропустили через каток и выжали до капли. У него даже не было сил раздеться. С усилием он снял свой новый костюм — тот самый костюм, который в той, другой жизни, в Лондоне, пробудил в нем такое острое чувство вины — и заставил себя повесить его на плечики. Затем сбросил нижнее белье и натянул свою старую пижаму. Мимолетно подумал, что хозяевам может не понравиться, если дождь намочит ковер, но мысленно махнул рукой и лег в постель, оставив окно раскрытым настежь.

Он долго лежал без сна, прислушиваясь к шелесту дождя и разглядывая комнату. Ему казалось, что сейчас самое время явиться призраку Патрика Эшби и дыхнуть на него загробным холодом. Он лежал и ждал, но призрак не появлялся. В комнате было тепло и уютно. Фигурки сказочных персонажей на обоях, в обществе которых выросли дети Эшби, казались живыми и дружелюбными. Брет повернул голову и посмотрел на группу около его изголовья; где там этот парень с орлиным профилем, в которого была влюблена Элеонора? Интересно, а сейчас она в кого-нибудь влюблена?

Он перевел глаза на деревянную спинку кровати, вспомнил, что на ней спал Алекс Лодинг, и опять усмехнулся. Рука Провидения, не иначе. Надо будет как-нибудь сказать Лодингу, что Брету досталась его кровать. Тот, наверняка, оценит эту игру случая. Интересно, кто поставил на подоконник вазу с цветами — Элеонора или Беатриса? Как привет… родного дома.

— Лачет, — сказал себе Брет, окидывая взглядом комнату.

— Это Лачет. Я в Лачете. Это Лачет.

Это слово успокаивало, усыпляло — словно он тихонько покачивался в гамаке. Брет протянул руку и выключил лампу. В темноте шум дождя стал громче.

Еще утром он был в чердачной комнатушке в Пимлико, перед окном которой стоял частокол каминных труб. И вот он засыпает в Лачете, и в окно задувает влажный ветерок, приносящий сладкий травяной запах.

На Брета сошло чувство удивительного покоя. Видимо, Патрик Эшби не сердился на него за вторжение: казалось даже, что он был ему рад.

Нет, это невероятно! Сон отлетел от Брета, и он стал думать о Беатрисе. Почему у него стало так тепло на сердце, когда она взяла его за руку и повела разговаривать с корреспондентом? Его тысячи раз брали за руку — чем ее прикосновение отличалось от всех других? Почему оно так согрело ему душу? Как назвать это чувство? И ему было так же приятно, когда Беатриса взяла его под руку по пути в конюшню. Что замечательного в том, что женщина берет тебя под руку? Тем более женщина, в которую ты не влюблен и никогда не влюбишься.

Ну да, то, что она женщина, тоже важно, но тут другое. Замечательно то, что она это сделала как что-то само собой разумеющееся. Так его под руку не брал никто и никогда. Так естественно, но при этом — нет, вовсе не заявляя на него прав. Права на него заявляли не раз, и это совсем ему не нравилось. А тут… Тут было признание, что он свой. Что он дома. Это было бездумное дружелюбие к родному человеку. И не потому ли это прикосновение так его потрясло, что до сих пор у него не было на целом свете ни одного родного человека?

Так Брет и заснул, думая о Беатрисе, вспоминая, как она посматривает искоса, когда обдумывает что-нибудь, как решительно она вошла в его комнату в Пимлико — наверно, это ей немалого стоило; как она поцеловала его на прощанье, по доброте душевной, еще не будучи уверена, что он — Патрик; с какой великолепной небрежностью она встретила сегодня днем известие, что Саймон наконец явился.

Эта прелестная женщина, Беатриса Эшби, завоевала его сердце раз и навсегда.

И вдруг Брета словно подбросило, и он проснулся.

Он вспомнил что-то очень важное.

Он вспомнил, кого ему напоминал Саймон Эшби.

Он напоминал ему Тимбера.