"Наш человек в гестапо. Кто вы, господин Штирлиц?" - читать интересную книгу автора (Ставинский Эрвин)

Шпионский тандем

Была середина марта, погода стояла сырая, промозглая. От этого еще тяжелее было на душе.

Люси сидела за машинкой и печатала письмо матери в Париж. Пальцы привычно ударяли по клавишам, а думала она, между тем, совершенно о другом. Мысли в голове были не из приятных и на ее красивом, худощавом лице отражалось глубокое недовольство.

Люси сидела перед машинкой, изящная, светловолосая, и ее тонкие ловкие пальцы быстро бегали по клавишам.

Резидент Ярослав Кочек, перед своим отъездом, сообщил ей, что из их группы подпольщиков она остается в Берлине одна и ей предстоит самостоятельно обрабатывать материалы от одного ценного источника. Кто этот человек и чем он занимается. Ярослав не сказал. В советское полпредство материалы будет доставлять связник, Эрвин, — так, кажется, его зовут. Приметы его и условия связи ей сообщили.

Резидента она знала несколько лет, очень его уважала, считая одним из немногих подпольщиков, на которого всегда можно положиться, и вот теперь, по непонятным ей причинам, он уехал из Германии.

От досады Люси поджимала тонкие, красиво изогнутые губы. Ведь это продолжается уже больше месяца, долгого месяца, когда все идет из рук вон плохо. Люди покидают страну один за другим. А как хорошо все начиналось!

Она, студентка Сорбонны, отдыхала на каникулах в Антибе, на юге Франции. Как то прогуливаясь, она познакомилась с Кочеком, чехом по национальности, который приехал в Антиб недавно из Швейцарии. Они разговорились, и Люси рассказала симпатичному чеху о себе, о своей учебе в Сорбонне, о своих родителях, выходцах из России, эмигрировавших во Францию после революции 1905 года. Люси уже собиралась домой, поэтому они обменялись адресами. Через некоторое время она получила от нового знакомого письмо и пригласила его посетить ее в Париже.

Позже Ярослав с женой Марианной переехали в Париж и стали часто бывать у Люси. Их отношения укреплялись и постепенно родители Люси стали помогать Кочекам в разведывательной работе. Потом к ним присоединилась и Люси.

Вот уже два года, как под псевдонимом Клеменс она работает в составе подпольной группы в Берлине, фотографирует и обрабатывает поступающие от источников материалы. Ей прилично платят, так что задумываться над вопросами материального существования не приходится. Она арендовала эту небольшую квартиру, внизу, у входа ей повесили вывеску «Стенография и переписка на машинке». Правда, за исключением связников, эта вывеска не привлекла ни одного клиентами: в Германии безработица.

День заканчивался, письмо было отпечатано. Люси ощущала глубокое недовольство собой, главным образом неопределенностью своего положения. Собственно говоря, чего ей не хватает? Деньги оставлены, жди спокойно, когда к тебе придут!

Ее изводила неопределенность и невозможность делать какую-то полезную работу. Уж если невозможно заняться делом, то хотя бы познакомиться с кем-нибудь да влюбиться, что ли. Ведь она еще молодая женщина, ведь должна же она иметь какую-то свою личную жизнь…

В прошлом у нее было несколько романов, но они так и остались случайными эпизодами. Один раз могло выйти нечто более серьезное, но все рухнуло, потому что он уехал за океан с политическим поручением. Поехать с ним вместе ей, к сожалению, не разрешили.

Хоть бы скорее появился этот неизвестный, для связи с которым ее оставили. Что бы не случилось, все будет лучше, чем теперь. В Германии она иностранка, живет по американскому паспорту. Она следит за обстановкой и ее беспокоит деятельность нацистов, в которой много глупого, пустого, варварского. Они гонят жизнь вперед и в будущем должно что-то измениться. Они стали подозрительно относиться к иностранцам и ей приходится быть крайне осмотрительной. Раздался звонок у входной двери. Люси поднялась и не спеша пошла открывать. Интересно, кто это может быть? Может тот, которого она ждет?

Нет, это явно не клиент. У двери стоял человек с энергичным лицом, с чуть приплюснутым носом, одетый в приличное, свободного кроя пальто. Он уверенно вступил в ее маленькую прихожую, спросил ее имя, после чего назвал условную фразу пароля. Наконец-то! От неожиданности, она растерялась и какое-то мгновение смотрела на него молча. Он терпеливо ждал. Наконец, она спохватилась и торопливо произнесла ответ.

Без церемоний, посетитель осведомился, может ли она писать под диктовку. Она кивнула головой.

— Ну что ж, давайте попробуем, — улыбнулся он. — Если вы согласны, то начнем сейчас же.

— Хорошо, сударь, — вежливо ответила Люси своим чистым голосом с едва заметным оттенком иронии. — Если это срочно, мы можем начать сейчас же.

Какое-то мгновение он пристально ее разглядывал, потом произнес:

— Да, это будет проба. Посмотрим, что у нас будет получаться. Я буду читать, так будет лучше, потому что мой почерк очень трудно разобрать.

Он снял пальто, повесив его на спинку стула, достал из кармана несколько исписанных мелким почерком листков и стал диктовать, а она принялась печатать:

«Летом 1936 года Австрия заключила с Германией договор, согласно которому Вена обязалась дружественно относиться к Берлину и считать себя составной частью германского государства. Со своей стороны Германия признавала суверенитет и независимость Австрии, обещая не оказывать никакого давления на ее внешнюю политику.

В настоящее время гестапо и СД активизировали свою работу. Используя прозрачность границ Австрии агенты немецких спецслужб развернули бурную деятельность, направленную на подготовку захвата власти нацистами.

Еще больше подрывная деятельность усилилась в результате создания Союза восточных форпостов под контролем министра внутренних дел Глайзе-Хорстенау. Нацисты сосредоточили все усилия на том, чтобы поставить во главе австрийской полиции своего человека.

Перспектива возможного захвата власти нацистами не позволяет австрийским властям принимать по отношению к ним решительные полицейские и судебные меры. Все министры опасаются репрессий со стороны будущего нацистского правительства…»

Диктуя, он расхаживал по комнате и оказывался то перед Люси, то за ее спиной. Поспевать за ним было не просто, поскольку он то говорил размеренно, подчеркивая каждое слово, то вдруг начинал торопиться. Смысл его слов не всегда доходил до сознания Люси, настолько она тоже торопилась.

Он диктовал своим мягким, приятным тенором и она ощущала, как рождалась каждая его фраза. Время от времени он останавливался и спрашивал:

— Вы поспеваете за мной? Может я говорю слишком быстро, может быть недостаточно отчетливо?

Временами он действительно говорил слишком быстро. Но Люси, опытная машинистка, старалась поспевать и не прерывать его.

Он диктовал довольно долго. Люси пользовалась каждой паузой, чтобы бросить взгляд на его лицо. Его волнение невольно передавалось ей, вызывая внутренний подъем.

Незнакомец стал чаще делать паузы и наконец остановился.

— На сегодня, кажется, довольно, — сказал он и добавил, — У вас на лице, фройлен, видна усталость! Видимо, вам тяжело таким образом работать, но что поделаешь!

Он внимательно вглядывался в ее тонкое лицо, карие глаза и тонкие, красиво изогнутые губы, высокий, чуть выпуклый лоб, красиво зачесанные назад белокурые волосы.

— С вами приятно работать, — улыбнувшись, заметил он. — Как-то даже улучшается настроение.

Он продолжал улыбаться и от этого его суровое выражение лица показалось ей более мягким.

— Спасибо, — вежливо ответила она. По ее выговору он догадался, что она не немка, но интересоваться из какой она страны, он не стал.

— Вы поспеваете следить за ходом моей мысли — еще раз спросил он, — или техническая сторона поглощает все ваше внимание?

— Да, я не всегда успеваю следить, — призналась Люси. — То о чем вы говорите столь важно, что конечно, нельзя не прислушаться.

— Давайте проверим себя. Прочтите, пожалуйста, то, что вы записали.

Она начала читать, делая над собой усилие, чтобы правильно повторять его выражения. Несколько раз он вежливо поправлял ее.

— Получается как будто неплохо, — похвалил он ее. — Я думаю, что нам часто теперь придется вместе работать.

Одевая свое пальто, он с улыбкой сказал:

— А ведь мы даже не познакомились. Меня зовут Вилли.

— Люси, — весело ответила она.

— Я надеюсь, госпожа Люси, что эти материалы не будут у вас долго задерживаться. Сейчас нужно быть крайне осторожным…

— Можете быть спокойны, — прервала она его с улыбкой, — через пару часов они будут отправлены с надежным человеком.

Они простились, а через два часа, она передала материалы связнику Эрвину.

В этот вечер Леман сидел в столовой своей квартиры на Кармен-Сильваштрассе, 21, курил сигару и ждал ужина. Уютно устроившись в широком, старом кресле, он размышлял о недавней встрече с новым работником, точнее работницей, советской нелегальной разведки, сожалел об отъезде Ярослава, с которым они сработались и хорошо понимали друг друга. Помимо всего, прочего, Ярослав регулярно снабжал его хорошими продуктами и с его отъездом эти поставки прекратились.

Маргарет возилась на кухне с ужином. Она задерживалась, очевидно, решила на этот раз приготовить что-то вкусное, о чем свидетельствовали приятные запахи, распространявшиеся из кухни по квартире. Всю прошлую неделю он задерживался на службе, кроме того, один вечер провел с Флорентиной, и сегодня ему даже приятно было побыть вечером в своей квартире, одеть халат и домашние туфли.

Его мысли вернулись к занимавшей его теме: почему немцы оказались столь восприимчивы к нацизму: в силу чисто внешних обстоятельств или может тут дело в их национальном характере?

Запах из кухни прервал его размышления и Вилли с удовольствием стал принюхиваться. Его отношения с Маргарет приняли ровный характер и это устраивало их обоих. Как ни странно, но после смерти родителей жены, отношения между супругами стали гораздо лучше. Отец Маргарет, чиновник местного суда, не выносил своего зятя. Старик и в отставку вышел раньше срока только для того, чтобы развести Маргарет с Вилли и забрать дочь к себе с тем, чтобы потихоньку втянуть ее в управление гостиницей и рестораном.

Однако эта затея провалилась. Маргарет отказалась менять Берлин на провинцию.

Наконец Маргарет показалась в проеме кухонной двери с тарелкой супа в вытянутых руках. Потом последовало второе, хлеб и приправы. Только теперь Вилли почувствовал, как он сильно проголодался. Он с аппетитом набросился на суп, откусывал большие куски хлеба и не переставая при этом весело разговаривать. Покончив с супом, он принялся за втрое: отварную рыбу с картофелем, заправленным топленым сливочным маслом.

Маргарет сидела рядом и, попивая чай, терпеливо дожидалась, когда можно будет рассказать о странном незнакомце, который сегодня посещал их соседей и, как потом призналась одна из них, осторожно интересовался Леманами и их знакомыми. Дождавшись такой возможности, она подробно стала обо всем рассказывать.

— Ты стала свидетелем обычной практики, которую ввели у нас на службе, — сказал он ухмыляясь, когда она закончила свой рассказ, — недоверие друг к другу и периодические проверки. Не обращай внимания. По крайней мере, одно достоинство у нового рейха есть — такие молодцы могут вытворять что угодно и никакой управы на них нет!

Для Маргарет, ограниченной пребыванием в четырех стенах своей квартиры, этот визит стал событием и для нее было так огорчительно, что Вилли отнесся к этой новости с таким безразличием. Ей хотелось выговориться, но они перестали понимать друг друга, особенно, когда дело касалось политики.

Вилли продолжал с аппетитом есть не замечая, что у жены начало портится настроение.

— В конце концов от нас ничего не зависит, — примирительно сказал он.

— Зачем ты притворяешься? — сердито спросила Маргарет, и ее некрасивое лицо, стало еще более неприятным. — Всех ты осуждаешь, каждого, кто способен откликнуться на призывы власти, ты считаешь дураками! Ты просто не способен понять, что у людей могут быть свои симпатии и антипатии, наконец, просто убеждения!

Ей становилось все труднее с ним ладить, особенно, когда речь заходила о нацистах. Конечно, среди нацистских лозунгов много нелепых и возмутительных: она сама не всегда их принимала. Но когда Маргарет начинала, спорить с мужем, она назло ему старалась защищать нацистскую партию. Скрытое презрение, с которым Вилли оценивал политику нацистов, лишь усиливало ее раздражение и побуждало ему противоречить.

— Хорошо, — сегодня он явно не был настроен спорить, — если ты так хочешь, если тебе неприятно, я буду положительно относиться ко всему, что они вытворяют. А теперь давай займемся рыбой, — неторопливо размяв несколько оставшихся картофелин, он добавил, — я понимаю, Маргарет, что тебе многое не по сердцу и ты ищешь какой-нибудь выход. Я целые дни пропадаю на работе, постоянно общаюсь с людьми и хотя от этого ничего не меняется, все-таки какое-то утешение это дает. Ты же целые дни проводишь в этой квартире и никого, кроме соседей, да лавочников, ты не видишь. Тебе даже поговорить толком не с кем. Ну давай все же перейдем к картошке с рыбой, — и он наклонился над своей тарелкой.

Маргарет поняла, что эти слова — своего рода извинение, ласковая и неловкая попытка хоть как-то утешить ее. Критикуя нацистов, Вилли не думал ее обижать; многое из того, что он говорит, вероятно, соответствует истине. Но дух противоречия, сидящий в ней, не позволял уступить и открыто примириться.

Вилли посмотрел на жену и улыбнулся: в его лице появилось что-то задорное, мальчишеское.

Маргарет вышла на кухню и через минуту подала слоеный пирог с яблоками и взбитыми сливками.

— Вилли, тебе пора уже заказать новый костюм. Твой никуда не годится: локти блестят. Ведь ты бываешь в обществе.

— Если уж покупать, то наверное, лучше купить что-то для тебя.

— Глупости, — сказала Маргарит, — у меня есть все необходимое. А твой костюм просто неприличен. Завтра же зайди к тому портному, который шил тебе костюм летом тридцать четвертого, когда я уезжала.

— Ты так считаешь? И какой выбрать цвет?

— Мне нравится темно-серый, — сказала Маргарет. — Темно-серый? — задумчиво повторил Вилли. — Ну что ж, завтра пойду заказывать.

На следующий день, однако, он направился на квартиру Люси.

— Рада вас видеть, — приветливо встретила она его.

Вилли спокойно, по хозяйски уселся, точно старый знакомый, достал из кармана свои записки, и начал диктовать. Иногда ему не сразу удавалось находить точные и нужные слова. Тогда он останавливался, советовался с ней, как лучше сформулировать фразу.

«Гитлер созвал освещение, на котором присутствовали генералы фон Бломберг, фон Фрич, адмирал Эрих Редер и министр иностранных дел фон Нейрат, — диктовал Вилли. — Генералы сопоставляли простые, на первый взгляд вещи: на востоке Россия с ее огромной территорией и ста семидесятимиллионным населением, с огромным расстоянием от границы до Москвы; на западе — Франция — с 40 миллионами населения и с Парижем, уже видевшим пруссаков. Для немцев второй противник более заманчивый. Выбор казался несложным, особенно теперь, когда испанская история показала нежелание Франции сопротивляться…»

«A разве в «Майн кампф» рукою Гитлера не было написано, подумал Вилли, — что начинать нужно со слабейшего? Разве не об этом говорили Бломбергу Гитлер и Гесс, когда речь заходила об Австрии? То-то и оно!»

Он вернулся к диктовке продолжил: «Гитлер вкратце изложил им свои планы в отношении Австрии. «При необходимости, — сказал фюрер, — австрийская проблема должна быть решена силой в течение трех-четырех месяцев». Однако, Бломберг и Фрич стали резко возражать, ссылаясь на неготовность армии. «Армия будет делать то, что я ей скажу, — кричал фюрер после ухода генералов. Он убедился, что фон Фрича нельзя было «заговорить», как это произошло с балканскими лидерами, с доктором Гвидо Шмидтом или сэром Невиллом Гендерсоном. Фюрер просил Геринга взять дело в свои руки. «Я сломаю сопротивление, — заявил Геринг, — и, если потребуется, возьму на себя командование рейхсвером».

Вилли поднялся и начал расхаживать по тесной комнате, заполняя ее собой. Люси понимала, что говорит он не с ней, а с самим собой; казалось, что ее присутствие ему было необходимо, чтобы точнее изложить свои мысли. А он, во время короткий пауз, ожидая, пока она закончит печатать очередной абзац, думал о другом. Последнее время его постоянно преследовала мысль: что происходит в Советской России?

— Новую информацию постараюсь принести на следующей неделе, — обещал Вилли, собираясь уходить. Уже в дверях он спросил: — Посещает ли вашу квартиру еще кто-нибудь, кроме меня? Дело в том, что блоклейтеры[37] внимательно наблюдают за поведением жителей своего квартала и о всех подозрительных информируют гестапо. У всех немцев сейчас воспитывается чувство подозрительности и недоверия особенно к иностранцам. Ведь они зарятся на покой и спокойствие арийской расы, — закончил он с иронией.

— Меня изредка посещает моя приятельница, пожилая женщина. Я сама из квартиры вечером выхожу только тогда, когда необходимо дальше передать ваши материалы. Днем я изредка посещаю библиотеку, — объяснила Люси.

— Видите ли, фройлен, — продолжил Леман, — обстановка сейчас в Берлине такова, что приходится быть внимательным и осторожным. С такими материалами, как у меня, хочется работать с людьми, которым полностью доверяешь.

— Я очень осторожна, — просто сказала она.

На следующий день, работая, общаясь с сослуживцами, Вилли заметил, что его мысли, помимо его воли, стали постоянно возвращаться к Люси. Он почувствовал, что она возбуждает его и вызывает у него желание, ему захотелось, что бы она принадлежала ему душой и телом. «Спрашивается, ну зачем она мне нужна? — уже не раз задавался он вопросом. — Обыкновенная молодая женщина, каких в Берлине тысячи. Хорошо, пусть ее лоб упрямее, чем у остальных, а глаза живее. В конце концов у меня есть Флорентина, которая со своими формами выглядит гораздо соблазнительней, чем эта барышня. Что за дурацкие мысли лезут мне в голову! Мне пятьдесят три года, а голова неотступно занята этой женщиной, словно я юнга! Нет, что-то в ней есть такое, что и словами не выразишь. Приятно, например, смотреть на изгиб ее шеи под узлом волос, на нежную линию ее затылка». Он вспомнил, что когда диктуя, ходил по комнате у нее за спиной, он едва удерживался, чтобы не погладить эту нежную, чуть покрытую пушком шею.

Не без внутреннего волнения он шел на очередную встречу. Люси встретила его как обычно. Спокойная, скромно одетая, деловито поставила машинку на стол и приготовилась печатать.

Вилли начал диктовать, несколько раздраженным голосом, ощущая недовольство самим собою, и ею, тогда как Люси внимательно его слушала и невозмутимо стучала на своей машинке. И вдруг Вилли почувствовал, что туман стал рассеиваться, и у него возникла даже мысль: неужели это та самая женщина, о которой он так часто думал все эти дни?

Однако ее равнодушие все-таки его задевало и он не выдержав, прервал диктовку:

— Нет, сегодня что-то не получается, — сказал он с досадой. — Видимо, я так торопился, что сейчас и сам не могу разобрать свои каракули.

Люси остановилась и пока он говорил, с вежливым и безразличным видом смотрела перед собой, давая понять: она всего лишь исполнитель, ее задача помочь обработать материалы и передать их дальше. Остальное ее не касается.

Он опять начал ходить по комнате и вдруг, неожиданно для себя, заговорил совсем не о том, о чем должен был говорить.

— Как это печально, что вы так замкнуты — сказал он. — Сейчас так редко можно встретить человека, с которым можешь доверительно обо всем поговорить. Задача моя нелегкая, приходится работать в обстановке, когда на каждом шагу ощущаешь опасность. Вначале мне казалось, что вы понимаете меня и сочувствуете мне. Но сегодня вы другая… Я понимаю, наша работа предъявляет определенные требования, нужна строгая дисциплина, осторожность…

Сознание Люси не противилось этим доводам и ею медленно начало овладевать то сладостное, хмельное оцепенение, которое она испытывала первый раз, когда работала с ним. Видимо, в ней что-то изменилось, потому что он почувствовал, что нашел верный тон и между ними опять возникла та внутренняя связь, которая так воодушевляла его на первых встречах. Слова опять легко стали складываться в фразы, и они продолжили работу.

Люси догадывалась, что происходит с Вилли и ей самой тоже хотелось бы открыться ему, но в ее отношении примешивалось так много недоверия и горечи, что ей мучительно хотелось кому-нибудь поведать о своем смятении. Сабрина, ее старая подруга, когда дело коснется смутного соблазна, который, как она полагала, несет в себе Вилли, наверняка не найдет ничего лучшего, чем начать неуместно шутить или, в лучшем случае, резко критиковать. А сейчас так хочется поддержки и утешения.

Между тем Вилли даже не пытался проникнуть в противоречия ее души. Все, что он говорил, было связано с политикой, с обстановкой в стране. Он не хвастал ни своими успехами, ни своим положением. Они были товарищами по работе и он давал ей то, что она была обязана принимать — добытые им секретные материалы.

Пока он находился в ее комнате, двигался, говорил, ей казалось, что от него исходит особая жизненная сила. Ее подтверждением служила поступающая от него действительно важная, секретная информация.

— Послушайте, Люси, — как-то заговорил он, а как вы намерены жить дальше? Вы в чужой стране остались совершенно одна, условия для иностранцев постоянно ухудшаются. Что вы будете делать, если возникнет реальная опасность, связанная с арестом?

Она давно предчувствовала, что этот разговор рано или поздно возникнет. Ее тонкое лицо покрылось румянцем, резкая складка обозначилась над переносицей.

— Мне не нужна ничья помощь, тем более ваша, — ответила она дрогнувшим голосом.

— Что за нелепые предрассудки, — заявил он с непривычной резкостью. — Этим вы не отговоритесь. Вы слишком хороши, чтобы пропадать здесь из-за неосторожности. У вас есть запасной паспорт, у вас есть место, где можно спрятаться и какое-то время переждать опасность?

— К сожалению, ничего этого нет, — ответила она.

— Вот видите, — со злой усмешкой ответил Вилли. — Сейчас такое время, что нашим друзьям не до нас. Все они, один за другим исчезают из страны. Вы знаете, что в советском представительстве остался только один сотрудник, с которым вы встречаетесь, да еще один-два в торговом представительстве. Надо быть готовым к тому, что скоро мы вообще останемся здесь одни и все наши усилия станут никому не нужны. Мне проще, я как служил, так и буду служить. А что будете делать вы? Вы думали над этим?

Люси молчала.

— Сейчас я ухожу в отпуск, — продолжил он. — Отложить его не могу, потому что осенью в отпуск хочет уйти мой шеф. Я буду поддерживать связь со своим отделом. Если случиться что-то чрезвычайное, я буду знать и тогда разыщу вас. В сентябре ожидаются большие маневры, и я планирую к этому времени вернуться. Передайте товарищам привет и мою благодарность за материальной пособие. До встречи, — и он крепко пожал ей руку.

Расставаясь, они не знали, что в резидентуре в советском полномочном представительстве положение действительно сложилось критическое. Почти все оперативные сотрудники были отозваны в Москву. На хозяйстве остался один связник Эрвин, но и тот не знал немецкого языка. Для связи с Брайтенбахом Центр принял решение привлечь жену оперативного сотрудника Александра Короткова, работающего под прикрытием торгового представительства, Марию Вильковысскую. Маруся, таков был ее оперативный псевдоним, ранее работала переводчицей в Иностранном отделе, свободно владела немецким языком.

«Тов. Эрвину, Берлин. Совершенно секретно.

Свяжите «Марусю с Клеменс. Тщательно проинструктируйте Марусю и Крита (оперативный псевдоним А. Короткова) по технике встреч с Клеменс. Обеспечьте неуклонное выполнение нашего указания насчет того, чтобы Маруся шла на каждую встречу с Клеменс в сопровождении Крита, чтобы Крит ожидал Марусю неподалеку от места встречи и принимал от нее пакет, полученный от Клеменс. Инструктируйте Марусю и Крита насчет того, каким способом в случае надобности пакет уничтожить. Связывая Марусю с Клеменс — обусловьте с Клеменс, чтобы размеры пакета были самыми минимальными, чтобы была полная возможность уничтожения пакета в нужном случае. Чьи сообщения находятся в пакете, откуда они идут, словом ничего решительно об авторе и содержании сообщений ни Крит, ни Маруся знать не должны.

Вам вместе с Критом и Марусей надо также подумать, какую легенду Маруся и Клеменс должны привести в том случае, если их вместе случайно возьмут для проверки документов или они попадут в облаву. Принятую легенду вы нам потом сообщите. Учтите, что фамилию, гражданство и адрес Клеменс ни Маруся, ни Крит знать не должны.

Алексей».

Все поручения Центра Эрвин выполнял неукоснительно. Ввиду отсутствия у него оперативного опыта, в августе 1937 года его заменили на оперативного работника Александра Агаянца, которого в Берлин перевели из Парижа.

В это же время Александр Коротков со специальным заданием отбыл из Берлина в Париж, а его жена Маруся продолжала еще некоторое время работать с Клеменс.

Тов. Рубену, Берлин. Совершенно секретно.

Обстановка складывается таким образом, что вам в течение одного-двух месяцев придется одному обеспечивать связь с Брайтенбахом.

Связь Маруси с Клеменс должна быть обставлена со всей тщательностью, исключающей возможность провала. Напоминаем вам, что вы лично должны каждый раз сопровождать Марусю на встречу с Клеменс. Перед встречей надо, по крайней мере, полтора — два часа разъезжать по городу и осторожно себя проверять. Встреча Маруси с Клеменс может состояться только при полной уверенности, что «хвоста» за собой Маруся не привела. На встречу Маруся должна прибывать минута в минуту. Вы должны ожидать Марусю невдалеке от места ее встречи с Клеменс и после этой встречи сразу же принять от Маруси полученный ею от Клеменс материал. Тщательно инструктируйте Марусю насчет того, каким способом в случае надобности можно уничтожить материалы — уничтожить обязательно! Размер материала должен быть таков, что его можно было бы разжевать во рту. Лучше всего материал печатать на папиросной бумаге. Это надо оговорить. С Клеменс также надо обусловить, как ряд контрольных встреч, так и способ восстановления связи в случае ее потери. Разработайте с Марусей и обусловьте с Клеменс правдоподобную легенду, оправдывающую ее встречу с Клеменс в случае облавы, проверки документов. Легенду также между Брайтенбахом и Клеменс на тот же случай.

Алексей».

«Тов. Алексею, Москва. Совершенно секретно.

Направляем отчет Брайтенбаха. Марусю сопровождаю и принимаю от нее материалы в городе. Наблюдение за нашим посольством, о котором сообщает Брайтенбах действительно заметно усилилось. Нас смущает, что Клеменс назначила Марусе свидание у самого своего дома. Я посоветовал Марусе незаметно стараться держать инициативу в своих руках в отношении назначения мест встреч.

В связи с предстоящими маневрами, затрагивающими город, постараемся сделать перерыв во встречах. Маруся относится к делу со всей серьезностью. Она считает, что сопровождать ее — это лишнее. Я же считаю, что это необходимо.

Рубен, сентябрь 1937года.»

«Тов. Алексею, Москва. Совершенно секретно.

В связи с отъездом Маруси, связь с Клеменс поддерживаю я сам.

Материалы, получаемые от Брайтейбаха становятся все менее интересными, тогда, как обстановка предполагает обратное. На это надо обратить его внимание и ставить ему конкретные задания.

Рубен, октябрь 1937года.»

«Тов. Алексею, Москва. Совершенно секретно.

Материалы от Брайтейбаха сняты Клеменс на пленку, которую отсылаем в не проявленном виде. Все разъехались, переводить больше некому.

Рубен, ноябрь 1937 года.

В октябре тридцать шестого года НКВД по инициативе Сталина возглавил Ежов. Вместе с ним на Лубянку пришла команда новых сотрудников, которые назначались на должности помощников начальников отделов НКВД в Москве и в провинциальных управлениях. Изменения мотивировались необходимостью выполнять требования ЦК ВКП(б) о повышении уровня работы НКВД, признанной вождем не эффективной после убийства в Ленинграде Кирова.

Выдвиженцы представляли партийный аппарат, созданный Сталиным после прихода к власти. Они не обладали профессиональными знаниями и опытом, но на них Сталин мог полагаться.

Претворяя в жизнь решения мартовского пленума ЦК, Ежов начал активно продвигать по службе новых людей. Начальники отделов и их заместители, назначенные при прежнем руководителе НКВД Ягоде, были срочно отправлены в командировки с целью лично проверить политическую благонадежность региональных и местных партийных комитетов по всему Советскому Союзу, но ни один из них так и не добрался до места назначения. На первой же станции, где останавливался поезд, их арестовывали и на машинах доставляли в Москву.

Этой участи избежали только четыре руководителя московских отделов, в том числе начальник пятого, Иностранного отдела ГУГБ НКВД Абрам Слуцкий. Его пощадили, поскольку до заграничных кадров еще не дошли руки.

Затем началась планомерная чистка рядов сотрудников в Центральном аппарате. Аресты проводились по ночам.

Репрессии коснулись и Иностранного отдела. Около сорока оперативных работников были отозваны из заграничных резидентур в Центр. Часть из них оставили в Москве, другие сразу же бесследно исчезли.

…Звонок у двери раздался около четырех часов ночи, и Павел Корнель, мгновенно проснувшись, словно и не спал, вскочил с постели. «Наконец-то, они пришли» — мелькнула в голове мысль.

Набросив халат, он быстро прошел к двери и ничего не спрашивая, открыл ее. В коридоре стояли два человека, оба в кепках и казенных плащах без петлиц, чуть поодаль, сзади с ноги на ногу переминался управдом, а за ним, сонный дворник.

— Где оружие? — негромко спросил, входя в прихожую, судя по возрасту, старший.

— Оружия у меня нет, еще не получил.

Старший кивнул сопровождающему. Тот быстро вошел в комнату и бегло ее осмотрел.

— Одевайтесь!

Павел не спеша начал одеваться. Сотрудники молча стояли у стола, понятые остались у двери.

— Вот ордер на обыск и арест, — объявил старший, когда Павел оделся. — Павел Иванович Корнель? Так, читайте и распишитесь!

Не глядя, Корнель расписался и сел на стул. Люба, жена, в наспех наброшенном халате, зябко поеживаясь, стала за ним и положила руки на его плечи.

— Не волнуйся! Это какое-то недоразумение! Разберутся и отпустят! — как мог пытался он ее успокоить.

Начался обыск. Сотрудники быстро разбирали бумаги в шкафу, перебирали книги на полках. Документы складывали в кучу на столе, вещи небрежно бросали в угол комнаты.

Обыск произвели быстро. Потом младший вышел с Любой в переднюю, отобрал с вешалки зимние вещи Павла, бросил их в общую кучу в углу комнаты и спросил у старшего:

— В соседней комнате пожилая женщина. Ее подымать?

— Не надо, — буркнул старший. — А вы, — обратился он к Любе, — побыстрее вынесите отсюда свои вещи, сейчас мы опечатаем комнату.

Присев к столу он быстро написал что-то на бумаге и протянул листок Павлу. Тот бегло прочитал: это была расписка на часы, портсигар, кольца и запонки. Понятые по прежнему стояли у двери.

Люба быстро собрала свои вещи, впопыхах, растерянно стала набивать наволочку вещами для Павла, сунув вместе с бельем и что-то из еды. Потом тихо опустилась на стул рядом с ним и крепко взяла его за руку. Некоторое время все молчали.

Наконец обыск закончился. Все стали выходить в прихожую. В коридоре Павел приоткрыл дверь к матери: она уже одетая сидела на кровати и вопрошающе смотрела на сына. Он приветливо махнул ей рукой и закрыл дверь.

— Шевелитесь. Уже утро, — дернули сопровождающие его за руку.

Все спустились с крыльца и подошли к черной «эмке», за рулем которой в темноте, смутно угадывался шофер. Павел повернулся к жене и тут не выдержал. Ее огромные глаза были полны слез. Тихо застонав, она бросилась к нему на грудь…

— Шевелись! — он почувствовал толчок в спину, сел на сиденье — и все. Машина тихо урча остывшим мотором, неспешно двинулась со двора.

Потом, сидя в машине, сжатый по бокам двумя чекистами, Павел, как ни странно, почувствовал облегчение. Наконец-то все прояснится.

Они жили в новом доме, построенном для сотрудников, находившихся в длительной загранкомандировке. Вот уже месяц, как каждую ночь к их дому стали подъезжать машины и, спустя некоторое время, из подъезда выводили арестованных. Спать было невозможно: шум моторов и яркий свет от фар будили его с женой, а потом они стояли босые у окна и в щели между занавесями наблюдали, как выводят его товарищей по работе. Наутро управдом, став на табурет, черной краской вычеркивал из списка, висевшего у входа в подъезд, фамилии очередных арестантов.

Сначала из его, пятого отдела, исчезали малоизвестные ему люди и, вечером, разговаривая с Любой, он только сокрушенно разводил руками. Из Лондона Павла отозвали в феврале. На перроне вокзала их с Любой встретил Гурский, которого Павел знал еще по Берлину, где он работал в составе нелегальной резидентуры.

Павел сразу же заметил, что Гурский сильно постарел. Они обнялись.

— Квартира Павла была занята одним из сотрудников их отдела. Пока он переберется в другой место, Корнелю предложили несколько дней пожить у Гурского.

Они все погрузились в встречавшую их машину и без приключений добрались к дому Гурского. Быстро устроились и сели все за стол. Павел наблюдал за Феликсом и не переставал удивляться: куда делась его жизнерадостная приветливость, живость, искрящаяся всегда в его голубых глазах, где быстрые, порывистые жесты — Гурский стал каким-то напряженным, медлительным. И только прежней осталась лишь рыжая шевелюра, густая и жесткая.

Обед проходил в молчании. Павел ожидал, что Феликс начнет расспрашивать об общих знакомых. Но он молчал. Желая вызвать его на откровенный разговор, Павел сам начал расспрашивать о друзьях, но Феликс уклонялся от подробных ответов.

Речь зашла об Ильке, бывшем руководителе агентурной нелегальной сети в Германии. Тут Феликс неожиданно оживился:

— Я его видел на работе дня два назад, — начал рассказывать он. — Стоим в коридоре, разговариваем, пожали друг другу руки и разошлись. И представляешь! Не успел я зайти в свой кабинет, как вдруг заходит Слуцкий и говорит мне: «Я видел, что вы беседовали с Ильком. 3апомните: это должно быть в последний раз!» Ты можешь себе представить Абрама Слуцкого разговаривающего таким тоном! Я, конечно, возмутился: «На каком основании такой тон? Я все-таки начальник отделения!» Он быстро взглянул на меня и процедил сквозь зубы: «Я бы не дорого дал за такого начальника, как вы, и за ваше отделение, которое завтра может быть уничтожено. Я просто разговариваю с вами и, надеюсь, вы меня правильно поняли!» Сверкнул глазами и ушел. Что ты об этом думаешь?

Павел уже начал догадываться, что об этом надо думать и что это значит для Илька. Оба они знали цену предупреждениям начальника Иностранного отдела.

— Может у Слуцкого личная неприязнь к Ильку. Ты же знаешь какой он не сдержанный, резкий, — Павел все еще пытался найти какую-то зацепку, позволяющую надеяться.

Гурский саркастически рассмеялся, потом сказал:

— У Слуцкого было много времени и тысяча возможностей отомстить Ильку, если бы он этого захотел. Например, в его власти было перевести Илька на другую должность или загнать в какую-нибудь дыру, — Феликс опять усмехнулся. — Нет, сейчас у него другие причины так разговаривать об Ильке, и ты сам скоро это узнаешь, или увидишь. И все поймешь!

Он откинулся в кресле и неожиданно мгновенно заснул. Через несколько минут в комнату вошла его жена, взглянула на спящего мужа и сказала буднично:

— Я уже привыкла, что он засыпает на полуслове. Болезнь такая, что ли?

Зазвонил телефон, Феликс тот час же проснулся и, чертыхаясь, подбежал к телефону, снял трубку, потом обернулся к жене:

— Это тебя.

Пока молодая женщина разговаривала, прикрыв ладонью телефонную трубку, Феликс, поглядывая в ее сторону, сообщил:

— Я ожидал услышать: «Товарищ Гурский, немедленно выезжайте на работу». Каждый день так. — Он резко потер виски. — Голова какая-то… Тяжелая. Да! Чуть не забыл. К тебе приедет гость, Графпен. Он готовится выехать в Лондон резидентом… Очень любит поговорить.

После чая жена Феликса стала собираться на какие-то курсы, и он решил ее проводить.

Встреча с Графпеном состоялась на следующий день. Одетый в форму сотрудника НКВД, он держался важно и был немногословен. Расспросив об обстановке в Лондоне, о сотрудниках резидентуры, он закончил разговор и перед уходом сообщил, что на следующий день Павла собирается принять заместитель Слуцкого Сергей Шпигельглас.

Действительно, на следующий день Корнеля пригласил к себе Шпигельглас, толстый, светловолосый, маленький человек. Ничего толком не объяснив о причинах отзыва из страны, он предложил Павлу взять месячный отпуск, а после того, как он отдохнет, будет решен вопрос, где ему работать дальше.

Расстроенный, Павел вернулся домой и занялся переездом на свою квартиру, благо она освободилась. Вечером они с Любой пошли в театр. За ужином он непривычно много пил водки, но Люба молчала.

В театре собралась вся высокопоставленная московская публика: известные артисты, писатели и художники, много военных, дипломатический корпус. Все дамы были в вечерних платьях.

В антракте, в залитом огнями холле, они отошли в угол и занялись своим мороженным. Павел рассматривал прогуливающуюся публику, узнавал лица видных государственных деятелей, потом неожиданно увидел Бориса Бермана, своего бывшего резидента в Берлине, а позже — заместителя начальника Иностранного отдела. В настоящее время он занимал должность заместителя начальника секретно-политического отдела ГУГБ НКВД, но все уже знали о его предстоящем переводе в Белоруссию на должность наркома внутренних дел. Берман сделал вид, что не заметил Павла. Оно и понятно, теперь он был высокопоставленный чиновник.

Спектакль Павел не помнил. Осталось лишь впечатление от изобилия цвета, помпезности и фальши.

Месяц тянулся медленно, но как и всему, и ему пришел конец. В первый же день после выхода на работу Корнеля пригласил к себе Слуцкий. Павел знал его очень хорошо, в том числе и по работе в Германии, хотя он работал под прикрытием торгового представительства. Слуцкий, больше, чем любой руководитель Центра, имел опыт работы с агентурой за границей, поскольку сам был оперативным работником. Это был умный, всесторонне развитый человек, лояльный к своим сотрудникам. В его поведении ощущалась раздвоенность: он был дисциплинированным функционером НКВД, но одновременно, как искренний коммунист и революционер, был сентиментально привязан к прошлому. Только этим обстоятельством можно объяснить случаи, когда Слуцкий не производил уже санкционированные аресты. Так он позволил уехать из Советского Союза дочери Сташевского, спасал других сотрудников, в том числе супругов Зарубиных, которых специально командировал в США. Вполне понятно, что он не испытывал никаких иллюзий ни в отношении себя, ни в отношении судьбы своих близких друзей. Он наверняка знал, что все арестованные «вражеские агенты», с которыми он работал лично, не виновны в тех преступлениях, в которых их обвиняют. Помешать происходящему он не мог, оставалось лишь стоически идти на заклание.

— Садитесь, Корнель, — заговорил Слуцкий. Он избегал взгляда Корнеля и делал вид, что они незнакомы. — Мы вызвали вас в Москву, поскольку располагаем сведеньями о том, что вы с врагами народа Путной и Никольским принимали участие в троцкистской организации. Идите! Вас вызовут для беседы. Свободны!

— Ошарашенный, Павел вышел из кабинета. О каком троцкистском заговоре он говорит?! Путна проходил по делу Тухачевского, Никольский в настоящее время в качестве резидента работает в Испании. Этих товарищей Павел знал, но он никогда с ними близко не общался! Какой-то вздор!

Корнель по инерции продолжал ходить на работу, но его стали избегать как заразного, он ничего не делал и ему ничего не поручали.

И вот арест. Павел надеялся, что может теперь наконец, все прояснится и жизнь наладится…

Машина приближалась к площади Дзержинского. Начинался слякотный, хмурый весенний день. Появились первые автомашины и озабоченные люди все куда-то спешили по своим делам.

По прибытию на Лубянку, Павла заперли в каком-то тесном помещении. Только теперь он ощутил страх, страх перед неопределенностью, невозможностью проснуться и вернуться к прежней жизни.

Потом его повели по узким коридорам, сунули в небольшую камеру, где уже сидел один заключенный, одетый в рабочую одежду. Он его просветил: раз вы работали за границей, вас отсюда уже не выпустят, потому что много, мол, знаете.

На следующий день, после завтрака, его повели в отдел приема арестантов: тщательно там обыскали, сфотографировали, заполнили анкеты, сняли отпечатки пальцев, провели медицинский осмотр и наголо обрили. Все эти процедуры Павел воспринимал совершенно равнодушно. Чего волноваться? Проверят и отпустят. Тогда можно будет жить спокойно, без этих ночных ожиданий.

Корнель себя успокаивал, но внутри нет, нет да начинало грызть сомнение. Он не забыл свои беседы с Гурским и поэтому был осторожен, избегая разговоров с сокамерниками.

Ночью Павла неожиданно подняли, погрузили в «черный воронок» и под охраной двух стрелков куда-то повезли. Через некоторое время машина остановилась, двери «воронка» открылись и арестантов стали по одному вытаскивать из тесных «конвертов». Потом всех построили, пересчитали, заполнили какие-то новые бланки и под окрики охранников, стали разводить по камерам тюрьмы, как потом оказалось, Бутырской.

Корнеля втолкнули в длинную камеру, с двумя зарешеченными окнами в противоположном конце. На нарах, расположенных вдоль стен, плотно прижавшись друг к другу, спали люди. Обе руки у всех были положены поверх одеяла или одежды.

В проходе стоял длинный, чисто выскобленный стол, на нем чайник и кружки. Возле входа параши — две бочки с крышками.

Павел осторожно присел на краешек ближайшей скамьи и положил свой узелок рядом. Уже светало, стекла на окнах побелели.

Неожиданно в коридоре загремел резкий звонок, в дверях со скрипом открылась форточка и раздался крик дежурного:

— Подъем! Подъем!

И разом около сотни неподвижных тел ожили: одни стали одеваться, другие вытаскивали полотенце, мыло. Раздался голос:

— Дежурные! К парашам! Приготовиться! Вылить воду из чайников и кружек! Живо!

— Староста! Принимай новорожденного!

«Это, видимо, меня» — подумал Корнель. Он встал, растерянно оглядываясь. Мимо проталкивались к дверям желтолицые люди, всюду ощущался запах карболки, пота, мочи. Двери распахнулись и вслед за дежурными, тащившими параши, заключенные повалили в прохладный коридор.

Павел стоял в растерянности, не зная, выходить ему или нет, как тут над ухом раздался окрик надзирателя:

— А ты что торчишь тут? Ждешь особого приглашения? Так это мы сейчас организуем!

Он толкнул Павла в спину и тот бегом понесся догонять уходящую колонну, которая, как оказалось, направлялась в туалетный блок. Арестанты все разом сгрудились у умывальников. Поскольку все одновременно не поспевали, заключенные разбились на группы: одни умывались, другие сели на стульчаки, но большая часть стала в очередь. В ожидании, некоторые стали делать утреннюю гимнастику — насколько позволяла теснота, быстро сгибаться и делать движение руками.

Здесь Павел встретил бывшего своего шефа, начальника немецкого направления Отто Штейнбрюка.

— Разговаривать некогда! — кричал Штейнбрюк сидя на корточках. — Торопитесь, у нас всего минут десять. Скорее мойся, возьми мое мыло! Делай движения — надо разминаться, расправить легкие.

Павел дрожал, в голове все путалось и под крики «Скорей! Скорей!» он бессознательно повторял все то, что делали другие.

Потом заключенные выстроившись по четыре в ряд, наклонив головы и заложив руки за спину двинулись к своей камере. У ее открытой двери их ждали два надзирателя. Едва дверь камеры захлопнулась и открылась форточка, как в четыре руки надзиратели стали передавать в камеру завтрак: хлеб, сахар, четыре жестяные чайника.

Штейнбрюк помог Павлу обустроиться на нарах, разложить рядом необходимые для туалета принадлежности. Потом они выпили чаю с хлебом и тихо стали беседовать. Штейнбрюк рассказал об их положении, о том, что все уже решено заранее, что из него будут выбивать показания на других, признание собственной вины и только в подсказанном объеме.

В камере нет уголовников: здесь сидят культурные люди, цвет советского общества. Перед следователями бесполезно хитрить: нужно вовремя расколоться, то есть сознаться в преступлении по определенной статье, предусматривающей определенное наказание. Когда арестованный поймет, чего от него хотят, он объявляет о согласии давать показания. С него берут подписку и дают полную волю выдумывать совершенные преступления. Он должен сам себя оговорить в установленных рамках.

Павел возмутился:

— Зачем выдумывать?! Как это я могу признать то, чего не было, да еще во вред самому себе?!

Штейнбрюк вялым движением руки усадил его на место.

— Сиди и слушай! Я уже все прошел, меня раскололи, и я дал нужные им показания! У тебя все еще только начинается!

— Но почему я должен себя оговаривать?! Нет, на это я не пойду!

— Тогда они тебя убьют, замучают! И чего ты этим добьешься? Ты лучше сядь и слушай. Следователь объяснит тебе, что настоящий советский человек должен помогать следствию. Понял? Вот посидишь, поговоришь с людьми и узнаешь, что многие умерли во время допросов, а другие пошли под суд так и ничего не подписав. И то и другое вздор: суд оформил выдуманные преступления и тем и другим со всеми последствиями для них, так и для их родственников. Следователи любят осудить на основании признания самого заключенного, а если не удастся, найдут ложных свидетелей. На тебя наверняка уже выбили показания от других наших сотрудников. Смотри на это, как на неизбежное зло.

Павел скрипел зубами, сжимал кулаки. Штейнбрюк еще что-то говорил, но он его уже не слушал. В сознании не укладывалось: как это он, преданный чекист, верный заветам партии, совершил преступление, караемое расстрелом… Он, казалось, впал в прострацию, безмолвно лежал, тупо уставившись в потолок.

В середине дня всех вывели на прогулку. По бесконечным коридорам, лестницам и переходам, заключенные вышли в небольшой мощеный двор, окруженный высокой стеной. Посреди дворика стояла скамья, на которую сразу же сели несколько ослабленных заключенных. Остальные построившись, стали ходить по кругу, громко отбивая шаг.

— Выводят на пятнадцать-двадцать минут в сутки, — рассказывал Павлу сосед по шеренге. — Днем и ночью по очереди камер. Часто лишают прогулки из-за придуманных ими же самими нарушениями порядка. Лишение прогулки — тяжелое наказание, лишний удар по нашему здоровью.

— А отказаться от прогулки можно?

— Что вы? Кто будет лишать себя возможности глотнуть свежего воздуха! Дышите глубже и часто!

— Эй, кто там разговаривает! В карцер захотелось! — послышался голос охранника откуда-то сверху. Все сразу смолкли и в наступившей тишине слышался лишь дружно отбиваемый шаг да глубокие вздохи заключенных.

По возвращению на столе уже ждал обед: миски с супом и кашей. Их быстро разобрали и с аппетитом принялись за еду. К немалому своему удивлению, Павел обнаружил, что он тоже с аппетитом все съел и даже выскреб миску. После обеда все занимались своими делами — читали, курили, беседовали.

Отужинали с тем же аппетитом, коллективно доели принесенную из дома Павлом еду, выпили с хлебом сладкого чаю и закурили. Все были оживлены: еще один день кончился благополучно.

Ночью, ворочаясь на жестких нарах, Павел размышлял. Очевидно, все дело в проверке. Поговорят, соберут все данные, имена людей, даты, адреса, проверят и отпустят. В стране никого не арестовывают напрасно. Ошибки бывают. Он не виноват, это ясно.

Дни тянулись один за одним, однообразные, нудные, тяжелые, но все оставалось по-прежнему без каких либо перемен. Очень скоро он обратил внимание на людей, которые целые дни сидели за столом и о чем-то шептались со своими соседями. Штейнбрюк объяснил, что это свои адвокаты. За несколько паек хлеба они помогают заключенному развить и обосновать обвинение. Тот, кто согласился сделать признание, должен был его продумать, чтобы оно было логичным и последовательным. Следователь потом его оформит в протоколах.

Павел старался держать себя в руках в тайной надежде, что все откроется в должный момент и во всем разберутся.

Его опять внезапно подняли ночью и куда-то повезли. Впопыхах он даже не успел проститься со Штейнбрюком. Вновь длинные коридоры, окрашенные в бледно-зеленый цвет, лестницы и, наконец, длинная, узкая камера на трех человек. На двух топчанах уже лежали люди.

Не успел Павел расположиться, как открылась форточка и надзиратель закричал:

— Подъем!

С одного топчана вскочил пожилой человек и поспешно стал натягивать на себя одежду. Его сосед лежал неподвижно.

— Он что, больной? — спросил Павел.

— Тише! Ради бога! Это — товарищ Ильк, бывший заместитель начальника отдела НКВД. Ему, в порядке исключения, разрешают после допроса спать. Характер у него крутой, его лучше не трогать!

Вот уж с кем Павел не ожидал встретиться, так это с Ильком. А что характер у него крутой, так это Павел знал еще с Германии. В двадцать седьмом Ильк прибыл в Берлин, чтобы создать первую нелегальную резидентуру. Подчинялся он Слуцкому, который в то время работал под «крышей» торгового представительства.

Эти два столь разных человека конечно не могли сработаться. Слуцкий, до выезда, занимал в НКВД более высокую должность, зато Ильк хорошо знал Германию, свободно говорил по-немецки и легко заводил связи. Он быстро сколотил несколько нелегальных групп, в том числе и в соседних с Германией странах, и начал от них получать обширную информацию. Но Слуцкий считал, что большинство завербованных Ильком агентов не нужны, поскольку они недисциплинированные, дорого стоят и даже опасные. Личная несовместимость дополнила тактические разногласия двух профессионалов.

Слуцкий был вежливым и тактичным человеком, тогда как Ильк — циничным, грубым и вспыльчивым.

Естественно, от трений двух резидентов страдала работа. Во время пребывания в Берлине Ильк женился на Александре Плесснер, украинке немецкого происхождения, из семьи белоэмигрантов. У нее было три сестры, старшая работала в советском торговом представительстве в Берлине. Ее муж, Павло Ладан был расстрелян в СССР в 1932 году. У Александры Плесснер был также брат, который являлся членом национал-социалистической партии Германии.

В двадцать девятом подпольные группы Илька, после имевших место провалов агентуры, были ликвидированы, а сам он с двумя сестрами-эмигрантками возвратился в Москву. Его назначили на должность заместителя начальника контрразведывательного отдела ОГПУ.

К обеду Ильк оделся, умылся и только тогда узнал Корнеля. Они обнялись и начались воспоминания. Несколько раз надзиратель делал им замечания, но они не обращали на него никакого внимания.

— Э-э, не успел я уехать из Москвы! — захлебывался Ильк. — Все хлопотал об этом. Там было бы лучше.

— Лучше? — вырвалось у Павла.

— Да, лучше! — повысил голос Ильк. — Лучше, чем оставаться в Москве. Это несомненно, вызвало бы ряд неудобств, но я предпочел бы жить в моем крохотном домике в родном Подволочиске, под Тернополем, чем оставаться в Москве…

Он замолчал и две скупые слезы появились на его щеках.

— Представляешь, я вел до своего ареста дело Кипенбергера, — опять заговорил он. — Как я уже выходил из своего служебного кабинета, как раздался звонок из внутренней тюрьмы: «Кипенбергер хочет говорить с вами,» — сообщили мне. — Ты должен знать Ганса Кипенбергера. Член КПГ с 1920 года, один из руководителей Гамбургского восстания, руководитель нелегального военного аппарата компартии Германии, член ЦК, депутат рейхстага. Я мог отложить этот разговор до завтра, но я не видел его уже неделю и подумал, что лучше было бы закончить с ним и сказать ему, что мы еще раз увидимся. Я знал почему Кипенбергер вызвал меня.

Он хотел «признаться», но я не особенно торопил его с признанием. Я знал, что он сознается, я над этим давно работал. Но пока он не сознавался, понимаешь, это означало, что я работал и что я обязан был закончить дело… А потом… — он замолчал, опустив голову.

— Слуцкий действительно хорошо знал, что делал, когда поручил мне дела Киппенбергера и Вернера Гирша, — через минуту продолжил он. — Ты помнишь Вернера Гирша? — и не дожидаясь ответа Корнеля, продолжил. — Гирш был журналистом, членом КПГ. Его мать происходила из аристократической семьи. Отец — высокопоставленный офицер. После ареста гестапо Гирша, связи его матери и личное вмешательство жены Геринга позволили ему освободиться из концлагеря. Вернер Гирш, этот наивный идеалист, решил найти надежное убежище в СССР. Чудак, не успел он пересечь границу, как его тут же арестовали как «немецкого шпиона».

Он опять замолчал. Павел не мешал его раздумьям.

— Что Кедровы могут сделать с европейцами, немецкими коммунистами? — опять начал он. — Угрожать им? Третировать их? Ты понимаешь, подпольная деятельность — это все, что они умеют. Но Слуцкому нужны «признания», и ему хорошо известно, что их можно получить только путем длительных, изнурительных допросов. Ему нужны эти признания, и нужны скоро, если не сказать — сейчас, немедленно! Он их ожидал, а я должен был их получить и Кедровы могли бы закончить свою работу! Впрочем, что это изменило бы? Процесс над немецкими коммунистами никогда бы не состоялся, потому что он Сталину не нужен! Может быть, получив их признания, этих немецких коммунистов будут как-то использовать… Во всяком случае, это не может им никак повредить. Им надо было лишь тянуть как можно дольше. Вот почему я десять дней не допрашивал Киппенбергера.

И знаешь, что он мне сказал, когда охранник вышел? Он сказал: «Ильк, я вызвал вас, чтобы узнать, что с вами случилось. Поскольку я вас уже десять дней не видел, я подумал, что вас, как и многих других следователей, уже арестовали. Я пытался вас увидеть во время ежедневной прогулки по тюремному двору, но — безрезультатно. Ладно, оставим это. Вы можете «заставить» меня признаться, если хотите. Вы, конечно, же знаете, что в контакт с генералом фон Бредовым, бывшим руководителем абвера, а последние годы ближайшим другом и помощником канцлера фон Шлейхера, убитых эсэсовцами тридцатого июня тридцать четвертого, я вступил по приказанию Четвертого управления РККА и с согласия Эрнста Тельмана. Мне известно, что вы не имели к этому никакого отношения. Но, как я понимаю, правда никому не нужна. В вашей воле добиться моих «признаний», если они хоть как-нибудь могут пригодиться вам» — закончил Ильк, потом засмеялся и в глазах его сверкнула ярость:

— Нет, ни Киппенбергер, никто другой, ничто уже не может мне пригодиться!

Потом он быстро успокоился и продолжил:

— Я ему говорю: «Хорошо. Я вас ненадолго оставлю в покое. Оставим эту историю до завтра. Сейчас у меня нет времени!»

Я вызвал охранника и его увели. Знаешь, у меня было такое чувство, что мне пора идти вслед за ним. Оба мы уже выглядели одинаково: заросшие, в небрежно наброшенных плащах. Для него все уже было позади, а для меня только начиналось!

После обеда Ильк сказал:

— А наших уже многих взяли. Альберта Такке помнишь, работал под псевдонимом Бом. Он когда смотался из Берлина, был направлен в группу Никольского в Испанию, они там троцкистов ликвидировали. Арестован Миша Горб, лучший друг Артузова, Томчин, Штейнбрюк, Карин…

Они сидели на топчанах друг против друга: Павел, прижавшись спиной к стене, и Ильк, равнодушный, безвольно опустивший голову и руки.

— Корнель! Выходи! — раздался крик надзирателя.

«Наконец-то!» — подумал Павел и устремился к выходу.

Два здоровенных надзирателя заломили ему руки назад так, что голова наклонились к низу, бегом потащили его по коридорам и узкой винтовой лестнице в подвал, там втащили его в кабинет и бросили на стул.

Отдышавшись, Павел поднял голову и увидел за столом следователя, а рядом с ним молодого человека в гимнастерке без знаков отличия на петлицах — практиканта.

— Так, дай этому гаду лист бумаги и перо, — начал следователь — Дал? Хорошо. Ты, фашистская морда, обвинение знаешь? Ты заговорщик, шпион, диверсант. Писать в означенном плане будешь?

— Нет!

— Я так и думал… Ты, видно еще не понимаешь где находишься! Ты находишься в Лефортовской военной тюрьме! Про Ежова слышал? Нет? Выражение — ежовы рукавицы слышал? Нет? Сейчас услышишь! Знай — я и есть самый настоящий ежовец! Мы — сами себе закон и выше нас только Сталин! Смотри…

Он подошел вплотную и когда охранники крепко скрутили Павлу руки, стал бить его по костям голеней. Боль была такой, что Павел уже ничего не замечал вокруг. А практикант, между тем, быстро расшнуровал и снял с него ботинки.

— Смотри еще, фашистская гадина! Следователь начал топтать каблуками пальцы на его ногах.

— Думаешь все! Нет! Ну-ка, ребята, дайте ему как следует!

Надзиратели зашли сбоку с двух сторон и принялись методично избивать Павла кулаками и ногами. Сначала было больно, потом боль куда-то ушла, и Павел лишь чувствовал, что его как мешок туда и сюда швыряет какая-то сила.

Наконец они устали и отошли. Павел лежал на полу и медленно приходил в себя: боль заметно усиливалась.

— Будешь писать?

Ему казалось, что он сказал «нет», но на самом деле разбитые, опухшие губы не шевелились, глаза заплыли и ничего не видели.

— Ладно. На сегодня с него хватит, — объявил следователь.

Надзиратели накинули его руки себе на плечи и поволокли по коридорам.

— Здорово они тебя обработали, — со знанием дела оценил Ильк, когда его надзиратели бросили на топчан.

Павел медленно приходил в себя. Потрясение начинало сменяться острой болью.

Избиения стали регулярными, периоды отдыха все удлинялись. Павел чувствовал, что он сдает, что еще немного и сердце не выдержит. «Все — дальше смерть, бороться бессмысленно, — подумал он после очередного избиения и прошептал: «Буду писать».

Его тотчас посадили к столу, следователь вложил в пальцы ручку и совместными усилиями они стали выводить заявление наркому внутренних дел о добровольном признании. Через неделю следствие сдвинулось с мертвой точки.

— Так, так! Отдохнул! Прекрасно! — закричал следователь, едва Павла втащили в кабинет. — Теперь будем работать вместе: ты будешь диктовать, а я записывать!

Он позвонил и вошла женщина в белом фартуке.

— Чаю хочешь! С бутербродами!

— Хочу.

— Так, принесите два стакана крепкого чая с лимоном и пять бутербродов. Живо!

Женщина обернулась очень быстро. Пока Павел пил чай с бутербродами, следователь начал заполнять первую страницу формуляра написал фамилию имя, отчество, год и место рождения и все обычные в таких случаях сведенья.

Когда Павел закончил пить чай и они выкурили по папиросе, следователь скомандовал:

— Ну, начинай. Ты говори, а я послушаю. Потом сформулируем вопросы и ответы, чтобы протокол получился по всей форме. Начинай!

Справа и слева в кабинетах шли допросы: слышались стоны и крики арестованных, рычание следователей. Павел собрался с силами и на вопрос следователя, объяснить, как он был завербован немецкой разведкой, стал диктовать:

— Я был завербован немецкой разведкой летом 1930 года закордонным источником, с которым я был связан по работе в ИНО. Фамилия источника…

— Ты что дурак. Не понимаешь! Фамилия и имя — это секреты органов. Не надо! — закричал следователь. — Укажи только приметы.

— … Ни фамилии, ни клички этого источника я не помню. В памяти я сохранил только следующие его приметы: он бывший моряк, спортсмен, первый закордонный источник ИНО, состоящий на действительной полицейской службе в Берлине…

Следователь вскочил, подбежал к Павлу и зашипел ему в ухо: «Произошло это через месяц после того, как Путна и Никольский привлекли тебя к участию в троцкистской контрразведывательной организации. Понял? Все понял? Так и диктуй!».

— Произошло это примерно через месяц, полтора, — монотонным голосом продолжил Павел, — как Путна и Никольский привлекли меня к участию в контрразведывательной троцкистской организации…

— Так, диктую вопрос, — прервал его следователь. — При каких обстоятельствах вы были завербованы?

Павел подождал, пока он записал в протокол вопрос и начал отвечать.

— Завербован я был при следующих обстоятельствах: во время очередной явки с этим источником, в тридцати километрах от Берлина, в ресторане, у какого-то озера, я начал разговор с того, что источник плохо работает, хотя и имеет все возможности для того, чтобы работать лучше. Он это подтвердил и тут же заявил, что для этого надо, чтобы я платил тем же, что и он. Будет правильно, если я буду работать в пользу немецкой разведки, так же, как он работает на Советский Союз.

— Какое задание он вам поставил?

— Он мне сказал, что сейчас он от меня работы не требует, что хочет только получить мое согласие, работать же надо будет не скоро, так как войны еще не видно, работу от меня потребуют в Советском Союзе в военное время. При этом он всячески доказывал возможность и выгоды этой работы для меня. Я на это не соглашался.

— Кто из ваших сотрудников также был завербован немецкой разведкой?

— Поскольку я не соглашался, он мне сказал: «Что вы вообще рыпаетесь, ваши начальники уже у нас работают». На мой ответ, что это чепуха, что моим начальником является Ягода, он мне назвал Самсонова и Смирнова Дмитрия, как агентов немецкой разведки, работающих на него.

— Стой! — остановил допрос следователь. — Нужны какие-то конкретные детали того, что они сотрудничают. Ты понял? Есть такие детали? Есть. Ну давай!

— Так как я не поверил, он вынул из кармана лист бумаги размером с четвертушку листа, и спросив меня, знаю ли я почерки подписи Самсонова и Смирнова, на что я дал удовлетворительный ответ, предложил мне прочесть расписку Самсонова, а затем расписку Смирнова. Я не помню точно текста расписок, но смысл был такой: «За работу в пользу германской разведки получил 250 долларов. Самсонов». Аналогичная расписка была и от Смирнова. Расписки были написаны от руки по-немецки Самсоновым и Смирновым, их почерка я узнал и подписи были совершенно точны.

Продолжая меня уговаривать согласиться на его предложение, он снова подчеркнул, что хочет от меня только согласия на работу в пользу германской разведки, а в дальнейшем я получу указания, что мне нужно будет делать. Далее он мне заявил, что по Берлину его ничего не интересует, по Москве я первое время не смогу быть полезными повторил, что я буду нужен в военное время. Заметив мои колебания, он заявил, что если я не дам согласие на его предложение, он меня задержит и заберет с собой в полицию и все равно я от него не уйду. После двенадцатичасового разговора я согласился работать в пользу немецкой разведки, заявив дословно: «Хорошо, поскольку работают мои начальники, я согласен». Получив мое согласие источник предложил мне написать расписку в получении вознаграждения в сумме ста двадцати долларов за то, что я обязуюсь честно работать для немецкой разведки. Расписку я написал по-немецки и подписал ее выбранной мною кличкой Шмидт.

Должен указать на то, что отправляясь на свидание с источником я получил от резидента Самсонова сто двадцать долларов для оплаты ему вознаграждения за его работу. Эти деньги я ему вручил вначале нашего свидания, получив от него соответствующую расписку.

После того, как я был завербован и дал подписку работать в пользу немецкой разведки, источник вернул мне эти 120 долларов, заявив: «Получите обратно ваши деньги». Расписка источника в получении им денег осталась у меня и была передана мною Самсонову. Когда я дал немцу свою расписку, он сказал, чтобы я указал, кто из чекистов здесь работает. Я ему назвал Самсонова, Смирнова и еще двух человек, не имевших никакого отношения к ОГПУ, на что он мне сказал, что последние не являются чекистами. «Вы не думайте никого обманывать, потому что нам все равно все известно». Затем он спросил меня, кого я знаю из агентов. Я перечислил около десяти человек с которыми я был связан — А/70, А/207, А/56 и других, которых сейчас не помню, за исключением А/26 и А/144.

Он меня спросил, почему я не назвал двух последних и не указал их фамилии. Тут же он меня предупредил, что при выполнении заданий, я должен быть абсолютно честным, так как если я не буду честным, то мне будет хуже и они могут в любое время меня провалить и жалеть меня не будут.

С этим источником я встречался несколько раз, потом после распоряжения Смирнова и Самсонова, я передал его другому сотруднику, фамилии которого не помню. Во время этих встреч никаких заданий он мне не давал, а все время вел разговоры о том, что я буду хорошо законспирирован и что мне никакая опасность не угрожает. При этих беседах я выяснил, что этот источник хорошо информирован о делах резидентуры, он приводил ряд фактов из работы резидентуры, был в курсе ряда заданий, полученных из ИНО ОГПУ.

Дважды или трижды я получал от него те деньги /каждый раз по сто двадцать, которые должны были пойти на вознаграждение этого источника.

Во время последней встречи с ним, после того, как я его предупредил, что он будет передан другому сотруднику резидентуры, он мне заметил, что когда я ему буду нужен, он меня вызовет, а если меня откомандируют в Москву, то я должен его вызвать. В августе 1931 года, перед отъездом в Москву, я ему позвонил и он мне назначил свидание в Берлине в ресторане «Ашингер» на Фридрихштрассе

— Эта встреча состоялась?

— Да, состоялась.

— Какие задания вы получили от германской разведки перед вашим отъездом из Берлина в Москву.

— Источник, который меня завербовал, сказал, что он очень доволен моим отъездом в Москву и что в Москве со мной свяжутся. На мой вопрос о явке и заявлении, что в Москве устанавливать связь довольно опасно, он мне сказал, что получать явки не надо, опасности никакой нет, так как со мной свяжется знакомый мне человек, в распоряжение которого я должен буду поступить. После этого свидания, через несколько дней я уехал в Москву.

Под утро протокол наконец был закончен. Оба были довольны, картина получилась складная. Следователь уже складывал в стопку документы на своем столе, когда дверь в кабинет растворилась и кто-то вошел. Следователь мгновенно вскочил, щелкнул каблуками и стал докладывать:

— Товарищ народный комиссар, допрос арестованного шпиона Корнеля ведет следователь капитан…

— Признается? — прервал следователя Ежов, подходя к столу.

— У меня все они признаются, товарищ народный комиссар!

— Правильно. В пользу какой державы?

— Германии и троцкистской организации!

Ежов быстро взглянул на Павла, бросил короткое «хорошо» и засеменил из кабинета. Был главный чекист неказист, маленького роста, седоватый, с желтым лицом.

Следователь молча закончил оформление дела, вызвал конвоира и Павла увели.

Неделю его никто не беспокоил. Однажды ночью дверь камеры открылась и раздался окрик:

— Корнель! На выход!

Забыв спросонья о своих вещах, Павел устремился к выходу. Он еще не дошел до дверей, как четыре сильные руки потянулись ему навстречу, подхватили его и выволокли вон. Дверь захлопнулась.

Его потащили куда-то наверх, втолкнули в «черный ворон» и повезли. Везли долго. Наконец машина въехала в какие-то ворота, раздались негромкие голоса, и вдруг резкий окрик:

— Выходи!

Согнувшись, Павел выполз наружу. Брезжил серый рассвет. Вокруг стояли человек десять бойцов с винтовками в руках. Подбежали четверо, торопливо скрутили ему руки назад, пятый стал сзади с наганом в руке, шестой впереди, заложив пальцы в рот, коротко свистнул и все побежали.

По пути попадались рытвины, комья земли. Скоро появился большой выкопанный ров с отвалами по сторонам. За два шага до него конвоиры остановились и выпустили Павла. Он начал медленно распрямляться и в это мгновение задний нажал на курок нагана. Раздался выстрел и судорожно дергающееся тело Павла Корнеля полетело в ров, в братскую могилу…

Вместе с Корнелем из-за границы Ежовым было отозвано около сорока сотрудников иностранного отдела. Все, за исключением пятерых, подчинились приказу Центра и вернулись, несмотря на то, что предчувствовали, какая их ждет участь. Одни, вроде Малли, отозванного из Англии, хладнокровно ее ожидали; другие полагали, что смогут доказать свою невиновность, какие бы обвинения не выдвигались. Большинство, конечно, могли бы не вернуться. Но они опасались за жизнь родственников, которые согласно чрезвычайного закона, подписанного Сталиным, становились заложниками и могли подвергнуться репрессиям.

В НКВД царило смятение: продолжала литься кровь в подвальных камерах, где десятки оперативников, арестованных и обвиненных в шпионаже, троцкизме и прочих грехах, расстреливались без всякого суда. Уцелеть удалось буквально единицам. Живы остались Зарубины Василий и Лиза, которых спас Слуцкий, отправив в Америку. Отсутствовал в Москве Александр Коротков, выполнявший в Париже боевое задание, плавал радистом на судне торгового флота Павел Судоплатов…

В феврале 1938 года, по завершению Ежовым ликвидации большинства сотрудников НКВД из старой гвардии, народный комиссар перестал нуждаться в символической фигуре Слуцкого. Начальника Иностранного отдела вызвали в кабинет Фриновского, недавно назначенного заместителем главы НКВД. Заместитель Слуцкого, Сергей Шпигельглас, вызванный полчаса спустя, обнаружил своего начальника неуклюже лежащим поперек кресла, а рядом стоял пустой чайный стакан. Фриновский объяснил, ссылаясь на врача, что Слуцкий умер от сердечного приступа.

Сотрудники прибывшие спустя два дня на прощание с умершим в клуб НКВД, обратили внимание на синие пятна на его лице, выступающие обычно при отравлении цианистым калием…

Связка Брайтенбах — Клеменс продолжала успешно работать. Информация… информация… Она была столь обширной в это время. Один раз в неделю Леман приходил после работы, доставал из кармана краткие, наспех составленные записки и начинал диктовать текст очередного сообщения в Москву.

Несмотря на рутинность подобной работы, его присутствие каждый раз волновало Люси, а когда он устремлял на нее свои серые глаза под нависшими бровями, когда она ощущала прикосновение его больших, крепких ладоней, у нее начинали дрожать колени и все ее существо рвалось к нему.

Люси хотелось поговорить с Вилли о своих надеждах, опасениях и сомнениях. Она чувствовала, что он желал близости с ней: стоило ей сказать слово, и он пошел бы на это. Но все, что в ней сохранилось разумного, восставало против такого шага. Не желала она еще теснее связывать себя с ним, боялась и не хотела слишком близких отношений.

В самый разгар своих сомнений, она неожиданно получила письмо от матери, которая болела и давала понять, что им бы не мешало повидаться. Еще не дочитав до конца, Люси уже решила, что поедет к матери. Поездка, считала она, позволит ей хоть немного отвлечься, тем более, что Вилли тоже готовился уйти в отпуск и естественно, поступление от него материалов не ожидалось.

Люси связалась со своим новым куратором Александром из дипломатического представительства и попросила его согласия на поездку. Она рассчитывала провести у матери две-три недели, так что ее отсутствие не отразилось бы на работе агентом.

Она понимала, что это было не лучшее время для отпуска, но выбор от нее не зависел, приходилось приспосабливаться к обстоятельствам.

О своем намерении она решила поговорить с Вилли.

Как обычно она сидела за своим облезлым письменным столом, все с тем же задумчивым выражением лица, положив свои тонкие, красивые пальцы на клавиатуру машинки. Узнав о ее намерении, он заговорил об обычных вещах: каким поездом она собирается ехать, где намерена жить в Париже: в гостинице или у матери. Люси слушала, машинально отвечала на вопросы, но на лице у нее оставалось напряженное ожидание.

Он сказал, что сегодня принес материал, который нужно срочно сфотографировать. Люси поднялась и прошла в угол комнаты, где за ширмой у нее была оборудована фотолаборатория. Слушая Вилли, она спокойными, размеренными движениями приготовила аппаратуру, документы, затем сосредоточилась, отчего ее лицо сразу стало напряженным, и начала снимать.

Через несколько минут она закончила, быстро привела все в порядок и убрала аппаратуру, потом пробежала глазами текст сообщения. Как будто все в порядке.

— Теперь давайте отпечатаем еще одно сообщение, — предложил Вилли. Люси опять села за машинку.

«Источник Рихард Протце: Канарис предпринимает попытку урезать права гестапо, — начал диктовать Леман. — Канарис считает, что необходимо существенно изменить состав руководства тайной государственной полиции. В первую очередь речь идет о таких лицах, как Гиммлер, Гайдрих, Бест и ряд других. Дальнейшее плодотворное сотрудничество вермахта с руководителями гестапо представляется невозможным.

Этот демарш не направлен против института тайной полиции как такового… Можно найти достаточное количество честных и порядочных национал-социалистов, которые выполнят эту ответственную задачу. Это демарш, но ни в коем случае не мятеж, не военный путч или действие, направленное против партии.

Демарш развития не получил. Ни один из генералов — Браухич, Бек, Рундштедт, Бок, Лист, Кейтель, повторяю, ни один из генералов не решился воевать с такой организацией, как гестапо.»

— А теперь все, — закончил Вилли.

— Уже поздно, — заговорила Люси — Мне пора собираться, документы надо передать, а потом упаковать вещи.

Люси вежливо провела его до дверей, и они пожали друг другу руки.

В автобусе, по дороге домой, он сидел и размышлял: «Мне уже пятьдесят четыре, за свою жизнь я желал многих женщин. И они были у меня, интересные, привлекательные. Есть одна и сейчас, Флорентина. А я лишь только расстался с этой девчонкой, как уже чувствую, что тоскую по ней, словно мальчишка. И что за характер дурацкий у меня!»

Он всегда считал, что самоотверженная любовь — это бессмысленная болтовня, что ее не существует, что это лишь изобретение глупых поэтов, на самом же деле нельзя никого любить, кроме самого себя. В его теорию, правда, не вписывалась Флорентина, уж она то любила беззаветно. Но это женщина, а он мужчина! И вот на тебе, тоскует по этой девчонке и не в состоянии вычеркнуть ее из своей жизни.

То, что она хочет уехать куда-то в Париж, еще ничего не значит. Она просто не хочет сдаваться, очень горда, хотя и не немка. Может этим она так и привлекает? С этими мыслями Вилли добрался до дома. Маргарет заметила, что в этот вечер он был необычно задумчив и рассеян. Расспрашивать она не стала, полагая, что по всей вероятности, это сказывается усталость от работы.

Уже было довольно поздно, когда Люси, передав материалы Агаянцу, наконец добралась до своей квартиры. Чувствовала она себя смертельно усталой и совершенно разбитой.

Она вошла в спальню, медленно разделась, потом налила чашку чая, однако пить его не стала. Просидев в пижаме бесцельно около часа, она наконец легла в постель. Но сон не приходил.

Как долго все это будет продолжаться, она не знала, а говорить ни с кем не решалась. Ей безумно хотелось все бросить и бежать из Берлина хоть на край света. Но она понимала, что стоит ей только поднять этот вопрос перед Агаянцем, как он начнет настаивать, чтобы она осталась, приводить различные доводы, и она даст себя уговорить, и все пойдет по-прежнему. Нет, она, видимо, всю жизнь будет связана с этим подпольем и ей уже никогда из него не вырваться!

Перед глазами опять встал Леман. Этот раз он как обычно, сухо, буднично, стал рассказывать об обстановке в стране, но вдруг сорвался, заговорил о многочисленных арестах гестапо, об исчезновении многих и многих, о том, что законность в Германии уничтожена, а право попрано.

Люси взволнованно слушала. Все это было ей неизвестно. Немногие в Германии знали о таких событиях, хотя они подчас происходили тут же, рядом, в соседней квартире. Лишь только пострадавшие, только противники нацистов знали о них, а миллионы немцев ничего не подозревали и не хотели верить, когда им говорили об этом.

Она понимала, что Леман варился в этом котле, постоянно рисковал и единственным человеком, с которым он мог выговориться и хоть как-то разрядиться, была она, Люси. Он не скрывал и прямо ей говорил, что она, женщина необыкновенно духовно чистая и внешне привлекательная, по его мнению, отличается удивительной стойкостью. Сохранять самообладание, неуклонно следовать требованиям конспирации, ни разу не дрогнуть перед лицом постоянной угрозы ареста, когда гестапо могло прийти в любое мгновение — это был подвиг особого свойства. Он ей верил и знал, что она пойдет до конца.

Люди, не испытавшие ужасов гестапо, не могли их себе представить, а Вилли видел их постоянно. Он знал, что во втором отделе Мюллер создал специализированное подразделение по «форсированным допросам», укомплектованное садистами по призванию, вооруженное наборами инструментов для изощренных пыток своих жертв.

Вилли не говорил об этом Люси, поскольку берег ее и считал, что сделает все мыслимое и не мыслимое, чтобы не допустить ее ареста.

Нет, ей определенно нужно на время сменить обстановку. С этими мыслями она уснула…

Люси застала мать уже оправившейся после болезни, но еще слабой. Она очень постарела, стала ворчливой и постоянно жаловалась на жизнь. Недовольство своим положением сделало ее враждебной к нацистам. Целые дни она ворчала по поводу жизни в Германии и все донимала Люси вопросами, почему она там сидит.

Во Франции Люси тоже не нашла покоя, хотя очень на это надеялась. Она утратила наивную уверенность ранней молодости и здесь свою беспомощность ощущала еще острее, чем в Берлине. Она ходила по знакомым улицам, но они уже не радовали ее. Собор Парижской богоматери, кавалерийская академия, здания, возведенные иезуитами, дома ее знакомых — все потеряло прежний облик, казалось безвозвратно ушедшим в прошлое.

Однажды она проходила мимо Центрального рынка. Это был час, когда торговля уже заканчивалась. Люси шла мимо цветочного ряда. Последние цветочницы складывали свои опустевшие корзины. Подметальщицы собирали в кучи остатки раздавленных и поломанных стеблей и опавших лепестков, смешанных с пылью, забрызганных грязной водой. Кисло-горький запах увядшей зелени смешивался с витающим под стеклянными сводами ароматом цветов, целый день отдававших свои испарения этим стенам, этим камням и этим корзинам. Ведь с раннего утра нагруженные цветами тележки подъезжали сюда со всех улиц, примыкающих к рынку. Прямое дыхание роз, едва уловимый запах резеды, аромат левкоев и душистого горошка — все это сладким туманом висело над цветочным рынком. Отсюда эти ароматы растекались вместе с возками торговцев, с корзинами цветочниц по всем бульварам, площадям и улицам Парижа. Где бы парижанин не захотел купить цветы — у входа в кафе или на паперти храма, под навесом газетчицы или у Палаты депутатов — их источником был Центральный рынок.

С детства Люси сохранила нежную любовь к цветам. Она любила смотреть как женщины деятельно сортируют только что привезенные цветы, как их про верные руки с нежностью, неожиданной для торговок, разбирают тонкие стебли, с какой ловкостью опрыскивают водой огромные разноцветные пучки.

Она остановилась внезапно, словно кто-то схватил ее за руку. Несколько мгновений Люси стояла в растерянности, глядя на торговок, словно не могла понять, где она находится. Потом вошла под стеклянный свод и, шагая через струйки грязной воды, двинулась вдоль ряда. В самом конце она остановилась. С недоумением и даже как будто со страхом она глядела, как торговка, еще утром с такой нежностью разбиравшая ароматные пучки, теперь безжалостно кидала остатки непроданного и увядшего товара в корзину.

Так Люси стояла несколько мгновений, потом подошла к женщине и, протянув ей пять су, сказала:

— Прошу вас, мадам, несколько цветов.

— Мадмуазель, они совсем завяли…

— Ничего… право, это ничего не значит… Прошу вас.

Это было сказано так мило, с такой нежностью, что торговка посмотрела на нее с нескрываемым удивлением.

— Господи, да берите сколько хотите! — воскликнула она. — Нет, нет, деньги мне не нужны… Берите. — И она с безжалостной деловитостью профессиональной торговки опрокинула к ногам Люси корзину. — Все пойдет на помойку.

Люси аккуратно выбрала небольшой букет любимых цветов.

Дни тянулись на удивление медленно. Люси чувствовала себя в Париже совсем одиноко, но выехать в Берлин все не решалась. Ей было страшно вновь возвращаться в эту атмосферу, постоянно ощущать опасность, держаться настороже, бояться людей. Однако ее влекло к Леману сильнее, чем когда-либо, но она боялась самой себя.

Но наступил момент, когда ей стало стыдно за свою трусость. Она не забывала слова Кочека, сказанные им перед отъездом, что он очень надеется на нее, что она будет верна своему слову и не подведет.

И она решила вернуться. В Берлин она приехала серьезной, немного усталой и сразу же позвонила Агаянцу. Разговор был краток — она сказала лишь условную фразу. Люси вышла из будки удовлетворенная и оглядела улицу. Не было видно даже шупо.[38] В этих кварталах жизнь затихала на несколько часов, немногие из обитателей фешенебельных квартир сидели сейчас дома: все разъезжались по клубам и ресторанам. Только под утро они начнут возвращаться. А сейчас, в эти вечерние часы, улицы Вестенда[39] были пустынны. В арках ворот шупо флиртовали с горничными. Изредка слышались неторопливые шаги ночного сторожа в сапогах, специально подбитых каучуком, чтобы не беспокоить хозяев особняков, когда те спят. Быстрым движением луч карманного фонаря проходил по замкам чугунных калиток. Едва слышно звякали ключи в руке, проверяющей запоры.

Люси взглянула на часы и забеспокоилась. Времени до назначенной встречи оставалось в обрез, а путь был не близкий…

Деревья проплывали в свете фар ажурными золотыми башнями. Ввиду холодной весны, листва еще не успела полностью распустится. Агаянцу казалось, что густой аромат цветения проникает даже к нему в кабину автомобиля. Александр любил весну, любил ее запах, любил эти глухие уголки Грюневальда, Но сейчас его внимание было сосредоточено на том, чтобы не проскочить условленное место встречи. Он напряженно следил за поворотами, в которых мог разобраться лишь человек, хорошо знающий эти места.

Перекрестки были донельзя похожи один на другой, и у Агаянца уже несколько раз закрадывалось сомнение: не пропустил ли он тот перекресток, где следовало повернуть, чтобы выбраться в нужную часть леса?

Нет, он не ошибался! Рука уверенно повернула рулевое колесо, и машина углубилась в узкую, темную просеку. Агаянц выключил дальний свет, оставив только одну, противотуманную фару, дававшую короткий, широкий пучок света. Александру нужно было фиксировать обочину дороги.

Наконец-то! Наконец вот она. Люси! Он сразу заметил ее тонкую фигурку, прильнувшую к стволу огромного дерева.

Первым желанием Агаянца было нажать педаль тормоза, выскочить из машины и приветствовать Люси. Ему показалось, что он не видел ее так много времени.

Но он тут же взял себя в руки: молодец Люси! Она даже не пошевелилась когда он проезжал мимо. Только он, знавший, что она его тут ждет, и мог различить ее, прильнувшую к дереву фигурку в мгновенно промелькнувшем луче фары. Никто другой и не заметил бы. Молодец, молодец Люси — ни одного движения. Железная выдержка!

Агаянц погасил свет и проехал еще метров тридцать, потом остановился. Когда его глаза привыкли к темноте, он еще некоторое время приглядывался к дороге, стоял и прислушивался. Наблюдение могло быть и за ним и за нею. Ни один из них не должен был подвести другого. За ним можно было вести слежку только на автомобиле, он тщательно проверился и за себя был спокоен. А у нее? Смешно! Разве Люси находилась бы тут, разве она стала бы его ждать, если бы допустила хотя бы малейшее подозрение, что за нею ведется слежка?

Агаянц решительно зашагал в сторону, где заметил спрятавшуюся Люси. И вот она перед ним, в темном костюме, из под косынки выбились темно-русые, густые волосы. Они взяли друг друга за руки и мгновение оба молчали. Она заговорила первой, сразу же заявив: готова продолжать работу. Потом рассказала о своем пребывании в Париже, о местах, которые посетила и которые он тоже хорошо знал, поскольку в Берлин был переведен из Парижа, города, который очень полюбил.

Люси дала понять, что нуждается в деньгах, необходимых ей на лечение матери. Он обещал помочь, и они перешли к обсуждению деловых вопросов.

— Обрати внимание Вилли на Чехословакию, — сказал Агаянц. — Германская пропаганда в последнее время рьяно разжигает ненависть к этой стране и призывает к войне.

— Неужели и теперь западные страны будут молчать? — спросила Люси.

— Французы как будто собираются Праге помочь если, конечно, Англия будет солидарна. В Лондоне полагают, что в действиях судетских немцев есть своя логика и Праге надо пойти на уступки.

— А как же нацисты?

— Нацисты намерены поддержать массовые выступления судетских немцев 22 мая, в день муниципальных выборов. Попроси Вилли срочно проверить эту информацию.

Люси подставила циферблат ручных часиков слабому освещению месяца, прорвавшемуся сквозь облака и вершины деревьев.

— Ого!.. Пора двигаться! Пока доберусь!

— Садись в машину, я подвезу…

Она в испуге отпрянула:

— Что ты!

— Я хочу подвезти тебя…

— В своем автомобиле с дипломатическим номером?!

— Тем в большей безопасности ты будешь эти десять минут. Кому придет в голову…

Она не слушая, перебила:

— А если придет, если уже пришло? Если кто-нибудь узнает меня на первом же световом перекрестке? — Люси заметно волновалась. — Позволить им поймать меня в твоей машине? Допустить провал из-за нескольких минут моего страха?! Ты подумал, чем это грозит?

Агаянц улыбнулся, взял руку Люси и прижался к ней своими губами.

— Извини, ты не поняла. Я хочу высадить тебя на выезде из леса. Тут ничего опасного не будет…

Она нехотя позволила усадить себя на заднее сиденье.

Люси благополучно выбралась из леса и села в первый же трамвай. В центре города она сделала пересадку и спустя несколько минут, стоя на задней площадке, заметила, что за трамваем, как тень сворачивая и останавливаясь, следовала небольшая черная автомашина, не отставая больше, чем на двадцать-тридцать метров, но и не приближаясь вплотную.

Люси так устала за этот день, что не было сил даже разволноваться. Она отстранение наблюдала за этой автомашиной и не пыталась ничего предпринимать. Кровь пульсировала в висках, и она чувствовала себя так, будто огромная тяжесть свалилась ей на плечи. Не было ни сил, ни желания размышлять, что будет дальше. Вот почему, когда произошло чудо, она его даже не заметила.

Первым, что постепенно проникло в ее оцепеневшее сознание, была мысль об отсутствии черной автомашины. Она тупо продолжала смотреть в заднее стекло трамвая, потом спохватилась и оглянулась, желая проверить, что делается вокруг нее. В полупустом вагоне несколько пассажиров мирно дремали. Все было спокойно.

Трамвай уже отъехал метров сто от места происшествия. Вылетевший из Соковой улицы на большой скорости грузовик, пересекая улицу, зацепил задним колесом за передок черной легковой автомашины. Из кабины сразу же повыскакивали люди, но все они быстро уменьшались в размерах.

На первой же остановке Люси вышла и сразу нырнула в темный переулок. Оглянулась. Вокруг было тихо, из трамвая вместе с нею никто не выходил.

Спустя еще час она вошла в свою квартиру. Закрыв за собой дверь на защелку, она медленно опустилась на кровать и несколько минут сидела совершенно неподвижно. Потом встала, налила из графина в стакан воды и взахлеб выпила. Потом Люси медленно разделась, лениво вымылась теплой водой, насухо вытерлась большим полотенцем, надела свежую ночную рубашку, расчесала волосы и легла в кровать. День начал отступать, тускнеть, расплываться…

Когда Люси проснулась, было около восьми часов утра, и, выплывая из теплого забытья, она сначала не могла понять, где находится.

Люси еще немного полежала, наслаждаясь мягкой постелью, потом встала и не спеша стала одеваться. Она проголодалась и решила сначала купить какой-нибудь еды и спокойно поесть у себя на кухне, но потом передумала. Все равно придется отлучаться за покупками, а раз так, то с таким же успехом можно пойти в кафе. Берлин большой город, и она всегда найдет маленький ресторан, где ее никто не увидит, и там пообедать. Потом под вечер она позвонит Леману и даст знать, что приехала.

Она вежливо поздоровалась с соседкой, встретившейся ей на лестнице, потрепала ее рыжего кота и вышла на улицу. Было все еще тепло, на тротуарах лежали длинные тени. Чувство крайней усталости прошло, оставив после глубокого сна ощущение полной нереальности, как будто она двигалась без всякого усилия, не чувствуя веса собственного тела. Мимо шли люди, с грохотом проносились автобусы, автомашины, но это не имело никакого отношения к миру, в котором она находилась.

Она зашла в первое попавшееся кафе и заказала кофе с булочкой. Потом пошла в кинотеатр и посмотрела легкую комедию с Марикой Рокк в главной роли.

Когда Люси вышла из кинотеатра, уже начинало темнеть. На улицах зажгли фонари, город начинал готовиться к ночной жизни. Она зашла в магазин, купила необходимые ей продукты и выходя, увидела Лемана.

Вилли стоял на тротуаре и было такое ощущение, что он ожидает ее уже длительное время. От неожиданности, она растерялась.

Он молча подал ей руку и они пошли рядом. Мимо проходили люди, изредка задевали их, даже иногда толкали, но Люси их не видела. Она смотрела на все словно через темное стекло, их голоса доносились откуда-то издалека, казалось, что она была одурманена. Единственными звуками, которые она воспринимала, были их шаги по булыжной мостовой и дыхание Лемана рядом с нею.

Нам надо где-нибудь поговорить, — мягко сказал он. Ее глаза наполнились слезами от пережитого страха и усталости. Она чувствовала, как слезинки медленно текут по щекам.

— Боже милостивый, — сказал наконец Вилли. Он увидел ее слезы.

— Ты испортил мне отдых, о котором я так давно мечтала, — неожиданно вырвалось у нее.

После этой глупости она окончательно сломалась и беспомощно заплакала, закрыв лицо руками, а слезы просачивались между ее тонкими пальцами. Ничего не видя, она отвернулась от Лемана, споткнулась о рельсы трамвая и, наверное, упала бы, но он подхватил ее под руку и удержал.

Голос его дрогнул, когда он стал говорить:

— Тебе станет лучше, когда ты подкрепишься. Пойдем!

Они зашли в маленький приятный ресторанчик со столиками в глубине ниш, освещенных мягким светом ламп. Люси растерянно смотрела на скатерть, бокалы, цветы в вазочке, потом он усадил ее в удобное кресло у стены и протянул бокал. Ее рука еще дрожала, и он поддерживал бокал, пока она не пришла в себя настолько, что могла сама поднести его ко рту.

Она слышала такой знакомый ей ласковый голос, звучащий, словно откуда-то издалека:

— Выпей это. Тебе станет легче.

Люси сделала несколько больших глотков. Это было что-то крепкое, оно немедленно превратилось в ароматное тепло. Она стала ловить ртом воздух, но скоро дыхание восстановилось, и Люси обнаружила, что перестала дрожать и всхлипывать.

— Все до конца, — настоял Билли.

Она повиновалась и откинулась на спинку кресла с закрытыми глазами, позволив своему телу полностью расслабиться, ощущая, как медленно растекается тепло от выпитого, чувствуя запах еды, коньяка и цветов. Все ее тело как будто размякло, и ее охватило чувство блаженства от этого полулежания на мягком бархате, от рассеянного света на ее веках, от полной бездеятельности и бездумности.

Все из того же далека Люси услышала, как он что-то говорил, наверно, заказывал еду. Утолив голод, Люси взглянула на Лемана, сидящего напротив. Опустив голову, он разглядывал вино на дне своего бокала. Свет от лампы падал на его скулу и подбородок, на красивую линию виска, бросая косую тень от опущенных ресниц Вилли на твердый абрис щеки. И первое, что поразило ее, была глубокая грусть на этом лице, именно она, а не суровость черт, образовала эти глубокие морщины на его щеках и придала его глазам такой мрачный вид. Пока он сидел с опущенной головой, рассеянно играя пустым бокалом, выражение лица было бы суровым и неприятным, если бы не его рот. Это был рот человека, которого постигло несчастье.

Неожиданно он поднял голову и посмотрел на Люси. Она почувствовала, как беспокойно забилось ее сердце, но она сумела выдержать его взгляд.

— Как ты теперь себя чувствуешь?

— Намного лучше, спасибо. Очень благородно с твоей стороны спасти потерпевшего крушение. Я, должно быть выгляжу, как…

Он неожиданно рассмеялся.

— Ты действительно чувствуешь себя лучше, раз начала беспокоиться о своей внешности. Пусть это тебя не тревожит. Ты выглядишь прекрасно, уверяю тебя, особенно после отпуска.

Он зажег сигару, и внезапно глаза его стали серьезными, когда он сказал:

— Меня приняли в члены НСДАП и повысили в звании. Теперь я стопроцентный нацист. Уклоняться от вступления, тем более, когда партия сама настаивает — невозможно, если не сказать больше — опасно!

Он опять замолчал и стал рассматривать свой бокал. Она не могла видеть его глаз, но под его внешним спокойствием чувствовалась такая решимость, что ей стало страшно.

— А за мной вчера, кажется, была слежка, — неожиданно для нее самой вырвалось у нее.

— Когда это случилось? — насторожился Вилли.

— Вчера вечером, когда я возвращалась домой после встречи с Александром. Мне кажется, что это случайность. Чем-то я им не понравилась, — улыбнулась Люси. — Признаюсь, я здорово испугалась.

— Испугалась? — он резко поставил бокал на стол и сжал ладони в кулаки. — А что было потом?

— Они меня потеряли, — беззаботно заявила Люси. — Случилось дорожное происшествие. Пока они разбирались с грузовиком, который наскочил на них, мой трамвай ушел.

— Тебе здорово повезло, — сумрачно заметил он. — Впредь надо быть более внимательной.

Леман взял в рот свою сигару, сделал пару затяжек, потом заговорил о том, что ситуация осложняется и им предстоит много работать.

Недавно Гитлер выступил в рейхстаге с речью, из которой следует что Германия в ближайшее время займется проблемами судетских немцев в Чехословакии. СД там активно работает уже с лета. Нацисты проникли в спортивные клубы, ассоциации музыкантов и хористов, общества ветеранов войны. Они выявляют противников германской аннексии и собирают документацию о политическом и военном положении страны. Дело идет к захвату Чехословакии

Появился кельнер с улыбкой на лице.

— Госпоже понравился обед? Господин хорошо поел?

Леман заверил его, что все было превосходно, и, расточая улыбки, кельнер подал счет. Вилли мельком взглянул на него, достал несколько банкнот и сунул ему не глядя. Потом он нерешительно посмотрел на Люси.

— Я понимаю, не имеет смысла говорить, что я прошу прощения за свое поведение, — сказал он. — Но, хотя эти слова не могут передать мои чувства, я все-таки прошу у тебя прощения. Я вел себя как последний идиот. Я должен был сразу понять, что такая женщина, как ты, имеет особые взгляды на жизнь. Я обещаю больше не беспокоить тебя.

В неярком свете его лицо казалось бледным и напряженным.

— Что касается того, что имело место, — сказала Люси, — давай забудем об этом. Видимо, не ты один совершаешь ошибки, и я, возможно ошибалась еще больше.

— У тебя больше и оправданий.

Он улыбнулся своей теплой улыбкой, и Люси, к своему удивлению, улыбнулась в ответ.

Они вышли на темную улицу, и он помог ей сесть в такси, на следующей неделе они договорились начать обычную работу…

Связка Брайтенбах — Клеменс возобновила свою деятельность в прежнем ритме. Вот и сейчас в точно обусловленное время раздался стук в дверь, и Люси пошла открывать. Пришел Леман. Люси видела непритворную радость от встречи на его мужественном, энергичном лице, чувствовала ее в его крепком рукопожатии.

Она сдержанно поздоровалась, и заговорила обычным, дружеским тоном.

— Вилли, тебе письмо из Москвы. Из отпуска вернулся Александр, он его привез.

Люси протянула ему конверт. Он молча распечатал письмо, быстро его прочитал, улыбнулся и сказал:

— Послушай, что мне пишут.

«Дорогой друг! — начал он негромко читать. — Шлем вам сердечный привет, наилучшие пожелания и просим вас быть спокойным и твердым. В нашей связи с вами могут быть, разумеется, трудности и неточности, но вы никогда не должны огорчаться из-за этого. Мы постоянно о вас думаем и с нашей стороны сделаем все, чтобы ваша работа была по возможности плодотворнее и регулярнее.

Ваши материалы ценные, и мы уверены, что вы ничего не упускаете, чтобы давать нам еще больше. Продолжайте работать смелее и с большей уверенностью. Берегите свое здоровье. Еще раз желаем вам счастья. С сердечным приветом. Ваши друзья».

— Вот видишь, это писал Ярослав, я уверен! Все это в полной мере касается и тебя!

Он, видимо, ожидал, что она тоже обрадуется этому письму, подумал, что она вскинет на него глаза, сияющие восторгом, и они вместе порадуются.

Однако этого не случилось. Более того, Люси стала вести себя сдержанно, даже замкнуто. «Ничего не скажешь, она мастерски умеет отравить любую радость», — подумал он, но вслух ничего не сказал.

А для него это письмо было очень важным: по существу Центр благодарил его за стойкость и самоотверженность, проявленную им, да и Люси тоже, когда Александр, их не предупредив, внезапно выехал в Москву, да еще там задержался.

И вот лишь теперь, в ноябре 1938 года, все участники разведывательной группы опять заняли свои боевые посты.

Но Люси все таже. Она с ним мила, мирилась с его настроениями, даже бывала предупредительной, не высказывала при этом никаких упреков. Ее поведение порой просто бесило Вилли. При всей своей смелости и многоопытности в отношениях с женщинами, на этот раз он испытывал неуверенность. Ему хотелось, чтобы она сама сделала первый шаг, или хотя бы как-то намекнула ему, но ничего подобного она не совершала. «Очевидно ее удовлетворяют наши теперешние отношения, — размышлял он. — Я ведь чувствую, что она тоже ко мне не равнодушна, но пойти на близость, принадлежать мне — не решается. За всей ее ласковостью и дружелюбием скрывается недоверие и осторожность. Возможно, это от того, что она не немка, а может это связано с работой, которая нас связывает».

Между тем, их сотрудничество шло свои чередом. Однажды, не удержавшись, он спросил ее напрямик:

— Ты веришь мне? — голос его звучал вызывающе, — ты веришь, что как бы не сложились обстоятельства, я никогда тебя не подведу. «Что я люблю тебя,» — чуть не сорвалось у него с языка.

Но лишь чуть печальная улыбка озарила ее лицо.

— Не знаю, — неуверенно проговорила она своим мелодичным голосом, который так его всегда волновал, и тон, которым она произнесла эти два слова, усталый, уклончивый, остудил его пыл сразу и бесповоротно.

— Но ты же сама видишь, — больше по инерции настаивал он. — Я рискую так же, как и ты. В этой обстановке мы можем полагаться только на себя, значит должны быть едины во всем!

— Не в этом дело, — отмахнулась она. — Суть не в том. — Сделав небольшую паузу, она решительно заключила. — Там, где начинается близость между мужчиной и женщиной, там кончается серьезная работа. Обстановка не позволяет нарушать правила.

А еще через мгновение добавила:

— Не смотри так на меня. Довольствуйся тем, что я принимаю тебя таким, какой ты есть. — И не без горечи добавила: — Я тоже вынуждена этим довольствоваться. Так сложилась наша жизнь…

Весна выдалась необыкновенно теплая, распустилась сирень, в цветочных магазинах появились первые цветы.

В воскресенье Вилли встал пораньше, позавтракал и собрался за город, намереваясь заняться мелкими хозяйственными делами на участке своего загородного домика. Маргарет уже вышла: надо было купить продукты, чтобы успеть к его отъезду приготовить ему чай и бутерброды.

В прихожей раздался звонок. Вилли подумал, что это звонит жена, поскольку забыла дома ключи, и не спеша направился к двери.

— Ты?! — удивленно вырвалось у него, когда открыв дверь, он увидел на лестничной площадке Эрнста Кура. — Откуда ты здесь появился?

Они не виделись уже несколько лет и внезапное появление Эрнста ничего хорошего не сулило.

— Можно войти? — неуверенно спросил Эрнст.

Вилли молча отступил в глубь прихожей. Он сразу же заметил, как сильно изменился Эрнст: постарел, держался неуверенно и как-то робко.

Они вошли в комнату и едва присели за стол, как Эрнст спросил:

— Как поживают твои друзья? Ты с ними видишься? Вилли внимательно посмотрел на него и процедил сквозь зубы:

— Друзья?.. — он помедлил и тяжело вздохнул: — друзья… Кого же ты имеешь ввиду?

Тон, которым он произнес слово «друзья», и его выражение лица заставили Эрнста подавить желание задавать множество вопросов. После некоторого колебания, он все-таки решился:

— Ну хотя бы Карла, с которым мы оба работали. Ты с ним встречаешься?

Вилли не ответил, потом он поднялся и направился в кухню, чтобы приготовить Эрнсту что-нибудь перекусить. «Тоже мне друг, — подумал он нарезая хлеб для бутербродов. — Хотя бы поинтересовался моим здоровьем или здоровьем Маргарет».

Поведение Вилли показалось Эрнсту странным. Ведь они были в прошлом больше чем друзья, а если учесть их многолетнее совместное сотрудничество с советской разведкой, то они представляли собой нечто вроде семьи, члены которой были близки друг другу. Он помнил, как раньше, после разлуки, они всегда радовались встречи друг с другом, охотно обменивались новостями, весело проводили время. Отчего же сейчас такая холодность и отчужденность?

Вилли вернулся из кухни с подносом, на котором на тарелке были аккуратно разложены бутерброды, потом достал из буфета бутылку водки и одну рюмку. Придвинув ее поближе к Эрнсту, он наполнил ее до краев.

— Выпей, — сказал он, — я сейчас уже совсем не пью, болезнь.

Эрнст молча выпил и нехотя стал жевать бутерброд. Его тоже поразили перемены в Вилли: исчезли характерная для него жизнерадостность, приветливость, погасли искрящиеся раньше живостью серые глаза, исчезла энергичная жестикуляция — он стал вялым и медлительным. Эрнст невольно вспомнил, как любили они раньше выпить и поговорить о женщинах.

Теперь различия во внешнем виде друзей стали особенно поразительными. Эрнст, живой и подвижный, похудел, глаза запали, длинный нос навис над губами, волосы, коротко стриженные, стали неопределенного цвета.

Вилли по-прежнему оставался плотным, крепким мужчиной, но густые брови, две глубокие складки на щеках, тяжелый подбородок делали его лицо суровым и неприветливым.

Они сидели уже около получаса, но Вилли упорно молчал и не желал проявлять никакого интереса к жизни Эрнста. Тогда он начал рассказывать о себе сам.

— После того, как мы с тобой расстались, — говорил он монотонно, — они помогли мне наладить дело. Я «вошел в долю» и стал совладельцем небольшого кафе. Но вот незадача! На жену поступил в гестапо донос о том, что она распространяет журнал МОПРа. У нас на квартире был обыск, правда, ничего не нашли…

— Об этом я слышал, — перебил его Вилли. — Что было потом?

— Потом жену уволили из больницы. Она спохватилась, пыталась поступить в ячейку НСДАП при больнице, но это не помогло. На работе ее не восстановили…

— Чем же она занялась?

— Русские друзья приобрели ей мелкооптовую лавку электротоваров. Но у нее не было коммерческой жилки, она прогорела, залезла в долги и пыталась с собой покончить.

— Да, тебе не позавидуешь, — посочувствовал Вилли.

— В июне 1937 года русские друзья неожиданно предложили мне перебраться в Швейцарию. Ничего толком не объяснили. Торговую точку в Берлине пришлось ликвидировать.

Эрнст замолчал, ожидая, что скажет Вилли, но тот внешне оставался безучастным.

— Мне было категорически запрещено появляться в Берлине, — продолжил Эрнст, — мне дали адрес в Москве, по которому я мог написать в случае крайней необходимости. С работой в Швейцарии у меня не ладилось.

— И как же ты жил?

— Деньги регулярно мне переводили через Лондон. Я освоился и начал выполнять поручения в Швейцарии. Однако связь со мной неожиданно прервали и вот, с января, этого года я сижу в Берлине и не знаю, что мне делать! Вилли, прошу тебя, помоги, ты ведь с ними связан!

— Эрнст, я же тебе еще в тридцать седьмом пояснял, что у меня с русскими связи нет, понимаешь, нет! Меня бросили так же, как тебя! Искать с ними связь сейчас крайне опасно. За мной периодически выставляют наблюдение, нас постоянно проверяют, за малейшую провинность могут отправить в концлагерь без суда и следствия!

Вилли заметно забеспокоился, встал и начал ходить по комнате. Потом выдвинул ящик письменного стола, вынул оттуда «вальтер» и повернулся к Эрнсту:

— Они живым меня не возьмут!

Потом опять опустил «вальтер» в ящик и уже спокойно продолжил:

— Почему я так сказал? Ну что ж, приятель, мы вместе пережили трудные времена. Но согласись, это были и прекрасные времена! Помнишь, как мы защищали революцию в восемнадцатом! А сколько вынесли документов, сколько спасли людей в тридцатом, тридцать третьем! Я надеюсь, что ты этого не забыл?

Кто, кто, а Эрнст конечно не забыл… Это были времена, когда они были еще молоды, беспечны и не задумывались о завтрашнем дне. Они считали, что могут достойно выйти из любого положения.

— Обо мне, приятель, не волнуйся, — продолжил Вилли, и глаза его лихорадочно блестели. — Я не буду ни в чем сознаваться, у меня будет время подумать о себе!

— Я буду себя вести, как ты скажешь, — смиренно напомнил о себе Эрнст — Что мне посоветуешь?

— Поскорее убраться из Берлина, пока тебя не арестовали. Твои старые друзья сделают это с большим удовольствием. Не думай, Заломона они не забыли и твою жену тоже. Террор разбил в стране дружеские привязанности и вынуждает немцев жить в пустом пространстве. Сейчас все друг друга бояться и с удовольствием пишут друг на друга доносы. Мы буквально ими завалены.

Вилли закурил свою любимую сигару.

— Убраться, но куда? И как я буду существовать без денег? С женой мы расстались, по существу в городе кроме тебя у меня никого нет.

Вилли сделал две глубокие затяжки, подумал и сказал:

— Я полагаю, что тебе нужно вернуться в Швейцарию и написать оттуда письмо в Москву. Денег, марок триста, я тебе дам, на первых порах этого достаточно, а там, возможно, и русские с тобой свяжутся. Ты поступил опрометчиво, уехав из Швейцарии и не выяснив, почему русские перестали переводить тебе деньги.

В это время из прихожей донесся шум отворяемой двери. В квартиру вошла Маргарет, с сумкой и пакетами в руках. Увидев Эрнста, она совершенно не удивилась, молча кивнула ему головой и направилась на кухню.

— Извини, Эрнст, — сказал Билли, — но тебе лучше уйти. За мной могут следить, и я не хочу, чтобы у нас обоих были неприятности.

— Это, серьезно? — забеспокоился Эрнст.

— Да нет, просто плановые проверки. Но тебе попадать в поле зрения гестапо ни к чему.

— Может встретимся вечером, выпьем пива? — робко спросил Эрнст.

— Нет, приятель, сейчас не то время. Лучше послушай меня и побыстрее уезжай из Берлина.

Вилли вышел в прихожую проводить Эрнста и там, быстро, чтобы не видела Маргарет, сунул ему в руки деньги.

«19.04.1939. Берлин, тов. Рубену. Совершенно секретно.

Если Брайтенбах не фиксирует за собой наружного наблюдения, связь с ним можете возобновить со всеми предосторожностями.

Хорошо, что А/70 уехал из Берлина. Деньги в Швейцарию ему переведены.

Брайтенбаху дайте задание представить схему организации новой структуры РСХА с описанием функций отделов и характеристиками руководящего состава.

Если он имеет возможность, пусть сообщит нам характеристики подсобных организаций немецкой военной разведки, работающей под прикрытием различных торговых организаций и союзов.

Систематически информируйте нас о подготовке Германии к нападению на Польшу и других агрессивных мероприятиях, в первую очередь на Востоке.

Павел.[40]

Это было последнее указание Центра, которое Александр Агаянц передал через Клеменс источнику Брайтенбаху.

Люси, одетая в темный, дорожный костюм, открыла дверь своей квартиры на Нюренбергштрассе. Она устала и чувствовала себя совершенно разбитой. На всякий случай она посетила место обычной встречи с Александром, надеясь, что может что-то перепутала и он все-таки придет. Битый час она ожидала его в кафе, но он так и не пришел.

— На прошлой встрече они договорились, что в случае опасности они встречаться не будут, а он направит ей письмо, в котором укажет, как ей действовать в дальнейшем. На самый крайний случай он дал ей адрес Артура, к которому она может обратиться и он передаст ей все необходимые инструкции.

— Обстановка в Берлине сложилась напряженная. Леман предупредил, что гестапо интересуется всеми иностранцами и периодически ведет за ними слежку. Видимо, ею тоже уже интересовались, потому что поведение соседей стало настороженным и они явно избегали с нею общения.

В почтовом ящике Люси нашла несколько писем, но от Александра ничего не было. Вероятно, подумала она, он из осторожности решил послать ей весточку окольным путем, а может письмо просто задержалось на почте. Придется, видимо, еще подождать день-другой, пока придет от него какое-нибудь известие.

Люси быстро разделась и легла в постель, должно быть, она спала три или четыре часа, потому что, когда проснулась и повернула голову к окну, то увидала еще не рассвет, а рассеивающую темноту. Она зажгла свет и посмотрела на часы. Они стояли. Люси забыла их вчера завести.

Она опять выключила свет, встала и подошла к окну. Ее комната выходила на юго-восток и слева появились признаки того, что ночь уже подходит к концу — мягкие полосы света на облаках.

Воздух был холодным, чистым и неподвижным. Она отошла от окна и стала быстро одеваться. Сполоснув лицо и руки холодной водой, чтобы окончательно проснуться, она надела легкий плащ, тихо вышла из квартиры и спустилась по лестнице вниз.

Она не могла двигаться совсем бесшумно, но ей казалось, что никто ничего не слышит или, по крайней мере, никому до нее нет никакого дела.

Наружная дверь была не заперта. Она вышла прогуляться и все обдумать на свежую голову. Люси тихо шла по тротуару и наслаждалась утренней тишиной. Улицы были пустынны, ночные сторожа в этот час уже разбрелись по своим квартирам.

Как ни крути, а придется, видимо, идти к Артуру. Подождет до следующего утра, вдруг будет письмо или звонок.

На следующий день она ждала до четырех часов дня, а в пять уже была по известному ей адресу.

Люси не решилась звонить швейцару, чтобы вызвать лифт, и решила подняться на пятый этаж пешком. Она поднялась, и через минуту, после того, как отдышалась, нажала кнопку звонка.

Ей открыл худощавый высокий человек. Она назвала пароль, но он молчал, окидывая ее с ног до головы настороженным взглядом.

— Не понимаю вас, — наконец сказал он вместо ответа на ее условную фразу.

Люси на мгновение растерялась. «Неужели я ошиблась адресом» — мелькнула у нее мысль.

— Но ведь вы господин Артур? — неуверенно спросила она.

— У любого жильца в этом доме можно узнать, что здесь живет Артур Хаген, — холодно ответил он.

Люси физически ощутила стену недоверия, которая стояла между ними. «Может его не предупредит обо мне» — подумала она.

— Речь идет об Александре, — сказала она, сделав ударение на слове Александр.

— Не знаю такого.

«Он мне не верит, это ясно» — подумала она. — Не натворить бы каких-нибудь глупостей, иначе все пропало».

— Да нет же, вы должны его знать, — произнесла она в отчаянии, — я его невеста, — торопливо добавила она, вспомнив ранее оговоренную с Александром легенду, — он должен был вам рассказать обо мне. Меня зовут Люси, я не лгу вам, клянусь богом, посмотрите вот это. — Она показала ему свой заграничный паспорт, но он по прежнему продолжал смотреть на нее с недоверием. Наконец он предложил ей войти.

— Еще раз повторяю вам, что я не знаю никакого Александра или кого вы там называли. Я впустил вас только потому, что вижу, как вы расстроены.

Люси принялась сбивчиво объяснять подробности. Она на несколько дней уезжала из Берлина, и Александр знал об этом. Они условились с Александром, что при необходимости, лишь в крайнем случае, если от него не будет известий, она может прийти по этому адресу и спросить господина Артура. Но это и есть крайний случай; ведь если бы с ним ничего не случилось, она непременно получила бы от него известие.

Рассказывала она, видимо, убедительно, потому что Артур неожиданно вспомнил, что Александр действительно рассказывал ему о невесте. Чудак он этот Александр, надо было выражаться яснее. Артур никак не мог преодолеть свое недоверие, оставаясь скупым на слова и подозрительно наблюдая за каждым ее движением.

— Никакого Александра тут не было, — стоял он на своем. — Давным-давно не было, поверьте мне, барышня, от кого бы вы не пришли — от полиции или от кого другого. — Увидев ее глаза, беспомощные, полные слез и отчаянья, он несколько смягчился.

— Если он не послал вам письма, ваш Александр, — осторожно пояснил Артур, — то, вероятно, у него что-то случилось: очевидно, у него были причины избегать вас.

Люси села на стул, оцепенев от страха и бессилия.

— Посидите-ка еще минутку, барышня, — предложил Артур, — отдохните, успокойтесь. Полиция, — размышлял он как бы в слух, — может быть, и смогла бы разыскать вашего Александра или как там его зовут. Но не думаю, что имеет смысл к ней обращаться: у нее в эти дни и так хлопот по горло.

Люси понимала, что этот Артур, из которого клещами приходится вытягивать каждое слово, — подпольщик, коммунист, и в силу строжайших законов конспирации, видимо, не решается, не может перед нею раскрыться. Осторожно, косвенно, он дает ей понять, что у него ничего для нее нет, что никаких указаний он не получал.

Он производил впечатление разумного и надежного человека. Вероятно, он прав, может Александра действительно арестовали и заявлять по этому поводу в полицию было бы просто глупо.

Поблагодарив Артура, она вышла на улицу и медленно двинулась домой. Было пасмурно, шел мелкий дождь.

Что же все-таки произошло с куратором? Неужели его впрямь арестовали? О том, что творится в нацистских застенках и тюрьмах она уже знала из рассказов Лемана. От одной мысли о такой возможности у нее перехватывало дыхание.

Нет, с ним такого быть не могло, ведь он работал в официальном дипломатическом представительстве и пользовался иммунитетом. Тут что-то другое. Но что?

Она не спала почти всю ночь и после долгих размышлений, пришла к выводу, что у нее остался единственный выход — позвонить в консульский отдел полномочного представительства. Она не знала фамилии Александра, но потом вспомнила, что однажды Вилли сказал: с таким именем он остался в представительстве один.

На следующее утро, около десяти часов, она взяла сумки и направилась в магазин. Сделав необходимые покупки, она некоторое время, прогуливалась, проверяясь, и убедившись, что слежки за ней нет, зашла в первую попавшуюся телефонную будку и набрала номер советского консульства.

Трубку долго не подымали, потом глухой мужской голос ответил:

— Алло, советское консульство.

— Пожалуйста, пригласите к аппарату господина Александра, — любезно попросила она.

— А кто его спрашивает, — чувствовалось, что человек очень плохо говорит по-немецки.

— Это его знакомая, — ответила она, не желая называть себя. На другом конце провода мужчина по-русски о чем-то спрашивал своего соседа. Наконец послышался шум, мужчина взял трубку и объяснил:

— Извините, госпожа! Александр не сможет подойти к телефону. Он болен и находится в госпитале «Шарите».

Потом он продиктовал нужный ей адрес.

На следующий день Люси навестила Александра. Врач разрешил ему небольшую прогулку с невестой и они вышли в парк, на территории которого располагался госпиталь.

— Врачи предлагают операцию. Рентген ничего хорошего не показал, — сказал Агаянц. С виду он был очень плох, лицо землистого цвета, глаза запали.

— Значит, надо делать, — прошептала Люси.

— Наверное, придется, но я предпочитал бы, чтобы ее делали в Москве.

— Там лучше врачи?

— Нет, дело не во врачах. И даже не столько во врачах, — добавил Агаянц. — Немецкие хирурги знают свое дело. Тут присутствуют другие соображения, связанные с вопросами безопасности…

— Сейчас надо думать о своем здоровье, а не о безопасности.

— Возможно, возможно… Как тебе работается с Вилли? — переменил он тему.

— У нас дела идут нормально, но кому теперь передавать информацию?

Люси рассказала по каким вопросам собрана информация, что посещать ее квартиру сейчас стало опасно, поэтому они встречаются накоротке, чаще всего в метро. Вилли передает ей свои записки, а она разбирает их сама дома.

— Пока я буду в госпитале, вам придется вести записи и где-то их надежно прятать. Записи делай шифром и жди меня. Боюсь, что скоро меня уже не будут спрашивать, согласен я на операцию или нет.

— Вы полагаете, что вас могут оперировать в ближайшие дни? — спросила Люси.

— Думаю, что да. Мне действительно очень тяжело: вот и сейчас, по правде говоря, я еле стою.

— Почему же вы мне раньше об этом не сказали? Я вас, наверное, замучила своими разговорами, — забеспокоилась она.

— Да нет, Люси! Я рад тебя видеть и поговорить. Увидимся ли еще когда-нибудь? — вырвалось у Агаянца.

— Ну что вы! Уверена, что все закончится благополучно! — она, как могла, пыталась его приободрить.

— Дай-то бог! Запомни, Люси, если со мной что-то случиться, уезжай в Париж. Оттуда сообщи свой адрес в Швейцарию. До свидания! — и он нетвердой походкой, не оборачиваясь, направился к входу в госпиталь.

Через несколько дней она встретилась с Вилли, и они решили на время встречи прекратить, пока положение не прояснится.

А еще через неделю она получила письмо. Вскрыв конверт, она прочла записку: «Уважаемая госпожа! Господин Агаянц попросил меня написать вам в случае неблагоприятного исхода операции. К сожалению, случилось худшее: господин Агаянц умер на операционном столе от потери крови. У него случилось прободение язвы. Врачи удивлялись: как он терпел? От него никто не слышал ни одного стона. А боли в таких случаях бывают невыносимыми. Прискорбно, что так случилось, очень сожалеем об утрате. Медсестра Марта Любек. 25 апреля 1939 года».

Потрясенная, Люси читала и перечитывала записку, и строки расплывались в ее затуманенных слезами глазах. «Вот и еще один верный друг ушел из моей жизни — думала она. Перед глазами, как живой стоял Александр, невысокий, черненький, с усиками — типичный француз. Очень сдержанный, он никогда не жаловался, и она даже не догадывалась, что он так серьезно болен.

Вечером, Люси связалась по телефону с Леманом, а еще через несколько дней они встретились, чтобы проститься. Она уезжала в Париж.

— Он умер на операционном столе от потери крови. Мы виделись с ним незадолго до его смерти. Не представляю, как я буду без тебя? — Люси была растеряна и не пыталась этого скрывать. Она привыкла, что Вилли где-то рядом и с ним чувствовала себя уверенной и сильной.

— Но могло ведь так случиться, что ты работала бы без меня с самого начала. Собственно говоря, так оно и было, ты работала с другими товарищами.

— Я так расстроена, — чуть слышно прошептала Люси.

— Все будет хорошо! Ты же умница и сильная женщина. Все будет хорошо.

— Я выезжаю в Париж и там, возможно, меня разыщет связник…

— Надо полагать…

— А если он не появится? Что делать тогда?

— Видимо, тебе для начала надо попытаться устроиться куда-нибудь на работу. Смелее смотри в будущее, будь решительней! В Германии ведь тоже все начиналось на пустом месте, не было связи. Постепенно жизнь наладится и там.

— Буду стараться, господин! — но возможности бодро отрапортовала она.

— Ну, вот так-то лучше. Не знаю, Люси, увидимся ли мы еще. Поэтому я должен тебе сказать: ты замечательная женщина! Береги себя!

Люси растрогалась, в глазах предательски заблестели слезы. Они много общались, но ни разу не позволили себе произнести ласковые слова.

— Позволь, я тебя поцелую, Вилли! — сказала Люси и обняв его за плечи, крепко поцеловала.

— Хоть на прощанье поцеловались! — усмехнулся он.

— Да, мой дорогой, только на прощанье! Такая, у нас с тобой судьба!

Она повернулась, взяла свой чемодан и стала подыматься в вагон.

Вилли не оборачиваясь медленно пошел по перрону к выходу из вокзала. Нескладно все получилось, размышлял он. В такое тревожное, полное событий время, он лишился связи с русскими, причем по совершенно непонятным причинам. Он был так удручен этим обстоятельством, что его настроение заметил даже бестолковый Хиппе.

— Ты не должен унывать, Вилли. Я понимаю шеф был порядочным человеком, но его ведь не вернешь!

Хиппе решил, что причиной подавленного настроения Лемана был внезапный перевод на другую работу начальника их отделения.

Недавно шеф третьего отдела Бест предложил Леману возглавить советское отделение. Но Вилли отказался. Связь с советской разведкой прервалась, перспективы были туманными и ему не хотелось уходить со спокойного места, где все было хорошо знакомо.

Настроение его было плохое, он тосковал и, не зная куда себя деть, решил наведаться к Флорентине. Может там он избавится от тревоги, которая так его изматывала, что он впрямь боялся, что может сойти с ума.

Он тотчас поехал к ней. Ходил по ее уютной квартире, толковал о предстоящей войне с Польшей и выражал надежду, что может теперь Гитлер наконец угомонится. Вдруг он умолк и после короткой паузы, даже не сознавая, что говорит вслух, сказал:

— Доживу ли я до этого?

Флорентина взглянула на него с изумлением:

— Что с тобой?

— Что будет через две недели? Кто знает? И что будет с нами?

Она видела, что он расстроен и никак не могла понять, в чем дело.

— Да что с тобой, Вилли? — опять спросила она.

— Ничего, ничего, — пробормотал он, — просто глупая шутка. Не обращай внимание, просто я, наверное, переутомился!

А сам подумал: «Так продолжаться не может. Если я сошел с ума, то по крайней мере, другие не должны этого замечать. Выдуманные страхи. Это пройдет. Надо взять себя в руки и сдерживаться, пока все не пройдет!»

Он не даром беспокоился. Еще двадцать первого марта Гитлер приказал Риббентропу еще раз повторить польскому послу Липскому предложения, которые тот уже слышал. Более того, райх гарантирует целостность Польского государства; Германия и Польша будут совместно владеть территорией нынешней Советской Украины. От Варшавы же требуется согласие на проведение по северным территориям экстерриториальной дороги, которая соединит райх с вольным городом Данцигом.

Однако польский министр иностранных дел Юзеф Бек был достаточно умен, чтобы поверить обещаниям фюрера. Пока Польша окружена двумя равно враждебными ей государствами — Германией и СССР, которые терпеть не могут друг друга, вступать ей с кем то из них в союз все равно, что брататься с удавом. Польша не войдет ни в какие коалиции, где присутствуют немцы или русские. Напрасно английский лорд Галифакс предлагает Беку создать коалицию из Англии, Франции, СССР и Польши. Напрасно Гитлер предлагает Польше союз.

Просьба фюрера была отвергнута.

Но вот получить от Англии гарантии безопасности, полагал Бек, было бы здорово. Но как этого добиться? Гитлер вроде бы не угрожает Варшаве. Остается один выход: инсценировать кризис.

23 марта в Польше была объявлена частичная мобилизация. Часть призванных в армию резервистов была направлена на границу с Восточной Пруссией и Померанией.

Агентура абвера своевременно сообщила о призыве в армию около трехсот тридцати тысяч человек, о начавшихся в стране антинемецких митингах.

Польская агентура в Европе стала распространять слухи, что Германия готовиться напасть на Польшу. Как и ожидалось, начала беспокоиться Англия. Чемберлен, подвергавшийся нападкам после событий вокруг Чехословакии, обнародовал воззвание в защиту Польши, принятое на следующий день палатой общин. К воззванию не замедлила присоединиться и Франция.

Полковник Бек добился своего. Гарантии обеих держав были получены, разговаривать с Гитлером и договариваться о Данциге теперь было незачем.

Когда эта новость пришла в Берлин, Гитлер пришел в бешенство. Он носился по кабинету и в ярости выкрикивал ругательства по адресу западных стран. А третьего апреля была издана директива:

«Сегодняшняя позиция Польши вынуждает нас готовиться к войне, чтобы в случае необходимости навсегда исключить угрозу с ее стороны».

Игра в войну, которую затеял Юзеф Бек, обманула не только друзей, но и врагов. Германия начала готовиться к нападению. Уже известна была и дата наступления: первое сентября 1939 года.

Между тем сообщения, стекавшиеся в абвер из-за границы, свидетельствовали, что политические тучи начали сгущаться на горизонте. Подписали временный пакт о взаимопомощи Англия и Польша, Англия и Франция гарантировали безопасность Греции и Румынии, начались переговоры между западными странами и Советским Союзом.

Гитлер решил сжечь все мосты. Выступив в рейхстаге, он заявил, что Германия аннулирует свой договор с Польшей. Он вошел во вкус и ему уже мало было триумфа в Судетах, молниеносной капитуляции Праги. Он мечтал о настоящей войне.

С начала мая абвер начал планомерную разведку Польши. Лихорадочно работали СД и гестапо. Необходимо было составить точную картину военных приготовлений Польши, задействовать все имеющиеся разведывательные возможности.

Абвер направил людей в Польшу с целью обезвредить заряды взрывчатки, заложенные поляками на своих важнейших объектах: на мосту через Вислу в Диршау, близ Данцига, перевале Яблунка в Бескидах, к югу от Кракова. Отдельная, группа была готова к проведению диверсий на железных дорогах. Спешно собрали украинских националистов во главе с тельником и потребовали от них организовать восстание на окраине Польши.

Двенадцатого августа фюрер заявил Кремлю, что согласен решить все накопившиеся проблемы между Германией и СССР. Спустя четыре дня, Гитлер принял предложение Молотова заключить пакт о ненападении. Радости в райхсканцелярии не было предела. Фюрер считал, что германо-советский договор сломит всякую волю к сопротивлению у западных стран, и они не осмелятся перечить ему.

Теперь Гайдрих мог беспрепятственно приступать к выполнению своего плана. Оберштурмбанфюрер Рад получил с армейского склада в Бреслау[41] польское обмундирование и оружие. Полковник фон Франкенберг выделил из абвера триста пятьдесят человек в распоряжение гестапо.

Вермахт приступил к очистке района Хохлиндена, где планировалось провести провокацию против радиостанции в Гляйвице, диверсанты СС под командованием оберфюрера СС Мельхорна стали обучаться ночному бою и зубрить польские строевые команды. Им раздали по комплекту польского обмундирования, кабины, патроны и поставили задачу в предстоящем «пограничном бою».

Все это было очень важно. Леман располагал уникальной информацией, но ее некому было передавать. Оставалось ждать и надеяться.

Первого сентября 1939 года, в десять часов утра Гитлер выступил в рейхстаге с речью, обращенной к немецкому народу, «Многочисленные нападения поляков на германскую территорию, в том числе нападение регулярных польских войск на радиостанцию в Гляйвице…» — раздавалось в репродукторах и приемниках по всей стране.

Наступательные операции немецких войск развернулись за пять часов до этой речи Гитлера, после того, как шеф гестапо Мюллер «успешно отразил нападение на радиостанцию в Гляйвице». Началась Вторая мировая война…