"Зеленый Феникс" - читать интересную книгу автора (Сван Томас Барнет)

Глава IV

Некогда было думать о Меллонии, о том, как она явилась к нему из прошлого, зеленоволосая девушка, задающая множество бесцеремонных вопросов, взрослый ребенок и одновременно юная женщина, совсем не изменившаяся, только уже не надеющаяся на встречу с другим Скакуном, другим Бонусом Эвентусом и другим Энеем. Она не утратила ни любопытства, ни красоты, но потеряла веру.

Сейчас нужно было позаботиться о Кукушонке.

За большим очагом находилась деревянная лестница, ведущая на второй этаж и галерею. Там, за дверью, навешенной на стержень, была небольшая комната Аскания, где стояли подставка для копий и походная кровать. Асканий то и дело поднимался наверх по этим твердым как камень ступеням, пахнущим кедром, потому что сейчас в его постели лежал тяжелобольной Кукушонок, и Асканий служил ему одновременно жрецом, врачевателем, нянькой и братом. Он принес Кукушонку приготовленное на большом очаге мясо с кровью, запеченное в желудке овцы, но тот не смог проглотить ни кусочка. Он принес кувшин вина, подслащенного медом, но Кукушонка или тошнило, или он терял сознание от нескольких глотков. Он принес шерстяные покрывала, чтобы согревать его во время озноба, и губки, чтобы обтирать во время жара, и сидел рядом с ним на кровати, слушая его рассказы о матери и отвечая на вопросы об отце. Казалось, все болезни обрушились на мальчика, и целая свора злых демонов вознамерилась его уничтожить. Никто не знал, чем исцелить Кукушонка, даже врачеватель-жрец Алкиной, смуглый маленький человечек с прыгающей походкой, делающей его похожим на сверчка. Это вызывало у Аскания ненависть, ему казалось, что Алкиной недостаточно серьезен в такой трагический момент.

Шел пятый и самый тяжелый день, который Кукушонок проводил вдали от своего дуба в Вечном Лесу. Этот день мог стать последним. Болезнь началась на второй день. На третий Асканий решил взять отряд воинов, захватить Круг дриад и вернуть мальчика в дерево. Но Кукушонок отговорил его:

– Они услышат ваши шаги, подожгут дерево и погубят маму.

Голос у него был слабый и утомленный, но в нем чувствовался сильный характер. Ни разу он не захныкал и не пожаловался.

– Чем я могу помочь тебе, Кукушонок?

– В мамином свитке о троянской войне говорится о боге Пеоне, врачевавшем раненых олимпийцев.

– Я уже принес ему в жертву шесть овец и двенадцать белых петухов. А каких местных богов ты знаешь?

– Только Румину, но это богиня Волумны. На нее нельзя надеяться. Придется просто ждать.

Бабушка Аскания и Кукушонка Афродита являлась богиней любви, а не здоровья, но на тот случай, если она, зная бога, способного исцелить от этой болезни, решит вступиться за своих внуков – больного и тревожащегося за него, Асканий придумал такую молитву:

– Бабушка, я редко прихожу в твое святилище и был влюблен всего лишь один раз, но не переноси мои грехи на Кукушонка. Он хороший мальчик, похожий на своего отца. Помоги ему, и я сделаю все, что ты ни попросишь. Даже женюсь.

Никому, кроме Алкиноя, научившегося своему ремеслу еще в Трое, и юного Мелеагра, рассказавшего Асканию о смерти Энея во время стычки с рутулами, не разрешалось входить в комнату к Кукушонку. Мелеагр был хрупким невысоким юношей, игравшим на лире не хуже фавна. У него недоставало сил, чтобы сражаться мечом, но с кинжалом он управлялся с такой же ловкостью, с какой работали троянские воришки-карманники. Как-то очнувшись, Кукушонок попросил:

– Мама всегда пела мне, когда я болел. Спой мне, Асканий. Что-нибудь грустное, но не слишком.

– У меня голос, как у жабы. Но я знаю человека, который поет, как соловей, и играет на лире.

Мелеагр боготворил Энея. Он принес лиру, подошел к постели Кукушонка и посмотрел на мальчика с нежностью и благоговением, так, как может смотреть лишь тот, кто потерял брата, Эвриала, и кто хорошо понимает, какие чувства сейчас испытывает Асканий.

– Спой для него, – попросил Асканий.

Мелеагр запел:

– Но для нас утро еще не закончилось, – поспешил добавить Мелеагр, – и мы еще поймаем много дельфинов. Может, и вместе с тобой.

Кукушонок слабо улыбнулся:

– Спасибо, Мелеагр. Ты научишь меня пользоваться кинжалом, когда я поправлюсь? Я хочу попадать в дупло с пятидесяти шагов. В дерево Волумны.

– А ты научишь меня жить в лесу. Находить пищу, ловить рыбу и зверей.

– Рыбу ловят сетью. Что касается зверей, надо различать, кто друг, а кто враг. Из змей и куниц получается хорошее жаркое. Никогда не лови кротов. Дружи со львами или же не попадайся им.

– А медведи? – Кукушонок закрыл глаза.

– Приходи попозже, Мелеагр, – сказал Асканий. – Я думаю, твое пение помогло ему.

Оно подбодрило, но не придало сил. Кукушонок продолжал чахнуть, бледнеть, терять в весе, как дерево, сбрасывающее листья и съеживающееся перед приходом зимы.

Асканий был очень нетерпелив. Он без всякой надобности бегал вверх и вниз по лестнице за пищей, одеялами, чашами с водой, успевая при этом приносить в жертву овец и петухов. (Алкиноя он выгнал, грубо сказав ему: «Я все сделаю сам. Я знаю о богах больше, чем ты».)

Теперь, на пятый день, оставалось только ждать. Асканий чувствовал себя таким же изможденным, как сам Кукушонок, который лежал в полузабытьи в постели, бледный и маленький. Одеяло сбилось, и стало видно его худое тело с выпирающими костями. Асканий и сам почти не спал эти пять дней. Он сидел на кровати, держа Кукушонка за руку, и как-то незаметно для себя растянулся рядом с ним и уснул полным кошмаров сном, хотя и слышал, как во дворе кричит осел, как шаркают ногами слуги, неся дрова в большой очаг в зале, как взволнованно переговариваются люди, потерявшие своего царя и теперь стоящие под окном в ожидании новых сообщений о царском сыне. Ему казалось, что он пытается выбраться из глубокой ямы, заполненной сухими осенними листьями, хочет ухватиться за корни, но вместо них руки сжимают ломкие листья, и он никак не может приблизиться к поверхности, откуда доносится приглушенный голос, произносящий какие-то слова, которые ему не удается разобрать. Наконец, медленно и мучительно цепляясь за земляные стены, он выбирается наверх, просыпается и видит ту, чей голос он слышал во сне.

На другой стороне кровати сидела Лавиния. В одной руке она держала чашу, изображавшую баранью голову, другой поддерживала Кукушонка и уговаривала выпить ее содержимое:

– Это поможет тебе, Кукушонок.

– Меня будет тошнить.

– Попробуй. Ты этого не пил. К тебе сразу вернутся силы.

– Кто ты?

– Та, которая очень хочет, чтобы ты поправился.

Кукушонок стал пить.

Гнев обрушился на Аскания, как сноп искр из раздуваемого ветром костра. Лавинии, как и любой другой женщине, запрещалось приходить на мужскую половину без спроса, а она пришла, и пришла именно теперь, когда Кукушонок болен, – это не просто неприлично, это недопустимо. И что это за пузырящаяся зеленая жидкость в чаше?

«Она пытается его отравить, – подумал Асканий. – Она хочет, чтобы царем после меня стал ее сын от Энея, которого она родит, а не Кукушонок, не сын Меллонии».

Он с трудом встал на ноги, все еще одурманенный слишком коротким и резко прерванным сном, и направился к Лавинии с намерением выбить у нее из рук чашу. Она подняла на него свои огромные глаза.

В них не было ни удивления, ни страха. Отравители так не смотрят. Все равно, она не имела никакого права находиться в этой комнате и давать его брату свои примитивные и, конечно же, бесполезные лекарства. Что это может быть – травы, собранные ночью при свете молодой луны? Кровь овцы, принесенной в жертву инфернальной богине Фуррине?

Лавиния не отвела взгляда и продолжала держать чашу у губ Кукушонка. Она словно ждала, что ее сейчас ударят или, в лучшем случае, выгонят из комнаты, но готова была, как только удастся, вновь вернуться и продолжить свое дело. Она выглядела глупо, но в ней чувствовалось несгибаемое упорство. Кукушонок осушил чашу.

– Что это, Лавиния? Что ты дала ему? Его же будет тошнить!

– Измельченные зеленые желуди, смешанные с ежевичным вином. Ты забыл, что я выросла в лесу? – ответила она.

Столица, где царствовал ее покойный отец, а теперь ее брат, находилась рядом с Вечным Лесом и, скорее, походила на небольшую деревушку, а вся «страна», состоявшая из города, полей, крестьянских домишек и леса, занимала территорию не больше той, которую окружали стены Трои.

– В детстве я дружила с девочкой-дриадой. Когда она заболевала, ее мать давала ей такой напиток, и она быстро поправлялась.

– Его болезнь вызвана отлучением от дерева. Его лихорадит, он не может ни есть, ни пить. Неужели ты думаешь, желуди спасут его?

– Желуди… и… его отец, – сказала она.

– Дух моего отца? – воскликнул Асканий.

Души, попавшие к Гадесу, не могут, даже желая этого, возвращаться, чтобы навещать близких или помогать им, и являются только в мыслях или во сне.

– Его кровь, – ответила она. – Он все-таки наполовину человек. И еще его мужество. Любой другой мальчик умер бы на третий или четвертый день.

Она была права. Даже многие взрослые мужчины не вынесли бы такой болезни. А Кукушонок не только не жаловался, но и пытался успокоить своего брата.

Асканий сел на кровать рядом с Лавинией. Он долго молчал.

– Я думаю, ничто не поможет. Его сейчас начнет тошнить. Но я благодарен тебе за желание помочь. Ты ведь знаешь, кто он?

– Конечно, знаю. Ты думаешь, я желаю ему смерти потому, что он сын моего мужа от другой женщины? Я всегда знала о существовании Меллонии. Фавны ведь все рассказывают не только тебе, но и мне. А у того, которого зовут Повеса, всегда масса новостей. Все эти годы я завидовала Меллонии – последней женщине, которую любил твой отец. Но я никогда не испытывала к ней ненависти. Он был богом. Каждая избранная им женщина должна была быть достойной его, а я не была такой, даже в молодости. Во мне не было утонченности, которую он искал в женщинах. Но я никогда не причиню зла его сыну. И если смогу – буду помогать.

Асканий с удивлением смотрел на Лавинию. У нее были огромные, круглые, утратившие блеск глаза – серые или карие? Трудно сказать, но они не были пустыми и, как он теперь понял, не были глупыми. Бледная, веснушчатая кожа, бесформенная фигура, повисшие груди, слишком широкие бедра. Но, может, именно ее простота и несла покой? Будучи царицей, она ничего не требовала – ни поклонения, ни послушания. А то, что он принимал за глупость, объяснялось необразованностью. Она даже не умела читать и не знала никаких языков, кроме латыни. Но образование еще не мудрость. Он никогда не испытывал к ней ни любви, ни ненависти. Просто слегка недолюбливал. («Ты ведь не очень любишь женщин», – сказала Меллония.) Он взял ее грубую, с короткими пальцами, руку и пожал. Лавиния постоянно была занята какой-нибудь женской работой и больше походила на служанку, чем на царицу, хотя Эней умолял ее оставить все это слугам. Она ткала, готовила, пекла пшеничный хлеб, ходила стирать на камнях одежду к реке Нумиции вверх по течению от Вечного Леса, мыла валяльной глиной[47] столы – всегда трудилась, всегда была сама собой – простой женщиной, живущей в лесу, получившей мужчину, которого любит, но не его любовь. Некогда хорошенькая, она быстро утратила молодость и красоту, но не теряла даром времени на подкрашивание век и румяна, на украшения или пурпурные одежды, а продолжала быть просто женой и обычной женщиной; когда же ее подданные приходили к ней с просьбой вылечить ребенка, искали помощи в неурожайный год или сочувствия в случае смерти, она становилась царицей. «Высокомерный троянец», – обвинила она тогда Аскания. Сама же Лавиния была хоть и простой, но благородной.

Кукушонок спал спокойным, глубоким сном. Его не стало тошнить от напитка. Асканий и Лавиния сидели рядом на кровати и смотрели на него. Асканий держал ее руку и думал: «Семь дней назад она лишилась мужа. Я потерял отца, но нашел брата и Меллонию. Пока не заболел Кукушонок, мне было с кем разделить свое горе и было кому меня утешить. А кто утешал Лавинию, кроме нескольких невежественных женщин (а может, подобно ей, они вовсе не были такими невежественными, какими казались мне раньше?)».

Кукушонок открыл глаза, когда заходящее солнце, будто феникс, опустилось на одно из квадратных окон.

– Я хочу еще вина, – сказал он. Асканий посмотрел на Лавинию.

– Есть еще? – спросил он.

Она указала на сосуд с тонким вытянутым горлышком, стоявший в ногах кровати.

– Налей в чашу, – попросил он.

На этот раз Кукушонок сам смог взять ее в руки и опустошил в несколько глотков.

– Очень хорошо, – сказал он, – а теперь мы должны подумать о маме.

Асканий обхватил своего младшего брата обеими руками и когда ему показалось, что тот дрожит от холода, сжал его еще крепче, желая согреть своим теплом.

– Не плачь, – повторял Кукушонок, – я вовсе не собираюсь умирать.

И тут Асканий понял, что дрожал он, а не Кукушонок, но он не стеснялся этого даже перед Лавинией. Асканий обернулся, чтобы улыбнуться ей и поблагодарить, но Лавинии в комнате не было. Несмотря на грузную фигуру и сандалии из сыромятной кожи, она бесшумно прошла по красно-голубому изразцовому полу.

– Кто эта женщина, приносившая мне вино?

– Лавиния.

– Вдова моего отца? Но она одета, как служанка, а не как царица. Простое коричневое платье без всякой цветочной каймы. Я думал, царицы носят пурпурные одежды, окрашенные багрянкой.

– Она всегда так одевается.

– Это не имеет значения. Ей не нужен пурпур. Она очень красивая, правда?