"Лётные дневники. Часть 3" - читать интересную книгу автора (Ершов Василий)Лётные дневники. Часть 3 Василий Ершов1986. Энтузиазм.28.02. Иногда доводится лететь пассажиром в собственном самолёте – это когда проверяют второго пилота и командиру нечего делать в кабине, а в салоне есть свободные места. Странно тогда звучит в динамиках голос проводницы: «Командир экипажа – пилот первого класса Ершов Василий Васильевич». Поневоле мороз продирает по коже. Я сижу среди пассажиров, а они и не подозревают, что командир сейчас отдыхает здесь же, и стараются представить себе, какой же добрый молодец «первого класса» сидит за штурвалом. А я думаю: как там Валерий Александрович, справится ли, посадит ли мягко? Вчера летел в Москву с Рульковым. Он уже не надеялся, что комиссия допустит его к полётам, и рад летать, и с удовольствием сам крутил руками в наборе и на снижении. В Москве была прекрасная погода, заход давали с прямой, и мы, поборовшись со встречной струёй, вкусно поужинав курицей с бульоном, собирались зайти и сесть с удовольствием. Немного поспорили, сколько занимать на Ларионово: Кузьма Григорьевич, со свойственной ему осторожностью, рекомендовал 9600, Валера тоже сомневался, а я думал. Заход «с прямой» в Домодедове – это заход под 90 от Картина, на 137, такая уж там схема. Значит, закон захода под 90 сохраняется: дальность начала снижения в штиль – «полторы высоты». От Ларионова идти 145 км; если над ним высота 10600, полторы высоты – 159 км. 15 км – на встречный ветер, а струя в лоб, на снижении усилится. Решил занимать на Ларионово 10600. Снижался Рульков, не считая (он уже забыл, как это делается), а сразу с 9000 выпустил интерцепторы… на всякий случай. Я прикидывал, что надо держать вертикальную по 15-16 м/сек; он держал 22. Рано снизились, а струя была аж до 6000 м, путевая скорость упала. Короче, смело можно было снижаться от Ларионова с 11600. Шасси выпустили рано, а вот эшелон перехода он занимал долго, по 7 м/сек, потом отдал мне управление. Пришлось торопиться. По закону подлости ветер на кругу вместо неустойчивого был явно попутный, до 30 км/час, и я еле успел войти в глиссаду; нас несло, но путевая скорость не падала, пришлось при вертикальной 6 ставить режим 74. Несло до земли. Над торцом скорость была 280, пахло перелетиком; я прижал нос и замер в ожидании, но машина летела. Видимо, чуть выше выровнял. Штурман диктовал: «Метр, метр…» Чтобы не рисковать, я чуть добрал, самолёт пролетел ещё метров сто и, наконец, сел, вполне мягко, но не на 7. Рулил по перрону мучительно медленно и долго, помня, что Кузьма Григорьевич не любит скорости. И всё же перед стоянками он разок сказал своё «потише-потише». Между прочим, в районе севернее Хантов видели НЛО. На четверть неба на северо-западе кривые световые лучи сходились, как полосы на огурце, в точку. Яркая белая точка, белые полосы, пол-огурца на четверти неба, – всё это перемещалось нам навстречу. Жуткая картина в чёрном ночном небе среди звёзд: а вдруг сейчас захватит нас в какую-нибудь магнитную ловушку… Почти разошлись правыми бортами; НЛО был выше нас – и вдруг четыре точки отделились от центральной и тут же погасли, а четыре кривых луча остались таять в ночной темноте; яркая точка быстро удалялась, уменьшаясь в размерах, и скоро затерялась среди звёзд. Вот теперь стало всё ясно: старт ракеты; четыре ускорителя отработали и отстрелились, газовые следы светились в лучах зашедшего солнца. Долго ещё светились длинные кривые полосы, потом потускнели, смешались в одно облачко, поднялись выше и превратились в обыкновенные серебристые облака, которые я много раз наблюдал. Длинная ночь впереди. Сижу в уголке первого салона, сзади мои пассажиры коротают время в беседах. Солдаты, семья с ребёнком, человек в очках… Семья спит, солдаты играют в дурака; сзади девчата работают на кухне, пахнет вкусным. Шум воздуха за бортом и в коробах вентиляции… И всё это на высоте 11 километров… если только заняли, если не слишком тепло за бортом, а то – на 10100, здесь попутная струя сильнее. Чего бы мне-то заботиться: мужики сами сообразят, – ан нет, душа – там; кажется, уж я бы выбрал вариант, учёл бы всё: и угол атаки, и температуру, и ветер, и вес, уже бы начал затягивать газы, чтобы привезти хоть тонну экономии домой. Вчера вот старался, выжимал из стотонной машины всё, что только можно выжать, а получилась своя игра: перерасход 170 кг, ну, это не без помощи проверяющего. Хорошая загрузка, хороший рейс, только вот сэкономить бы… Пилот первого класса… Эта высота добывалась по крупицам. Помню первые полёты с Федей Мерзляковым летом в грозу, когда от страха замирало сердце, а мы лезли либо вдоль синих облачных гор, либо в дырку между ними, либо в самую пучину, прорываясь из закрывающегося коридора. Сердце замирало и в белой мгле зимой, когда и сверху снег, и снизу снег, и в стекло снег, и в снегу где-то внизу чуть проглядываются тёмные силуэты деревьев… Как-то, устав крутить штурвал в снегопаде, под самой кромкой тонких облаков, рискнули, полезли вверх и через пару минут выскочили в яркий сияющий мир, где между синим небом и белой поверхностью облаков – никого, одни мы… Только дрожащая стрелка радиокомпаса связывала нас с родным аэродромом. И когда командиру понадобилось на минутку покинуть кабину, помню, какое одиночество охватило меня, одиночество, страх и тоска. Слепой кутёнок… Но я запомнил этот сияющий надоблачный мир, чтобы, оперившись и подготовив себя, вернуться сюда насовсем. Работал, не терял времени. Летал, закрываясь шторкой, по приборам, летал в дыму лесных пожаров, в дожде и снегопаде, постепенно обретая навык и преодолевая страх. Трезво соображая и контролируя ситуацию, начал рисковать, заходя на минутку-две в слоистую облачность, строго следя, нет ли обледенения. Постепенно научился спокойно летать в облаках, вопреки инструкциям, запрещающим делать это на Ан-2. И вскоре привык к приборному полёту. Приглядываясь к мастерам – Русяеву, Строкину, Муратову, учился у них экономному стилю пилотирования, методам руления на колёсах и лыжах, чутью машины, вырабатывал интуицию, завидовал мастерству и плавно наливался уверенностью, что смогу летать не хуже своих учителей, если буду трудиться, трудиться и трудиться над собой. Так постепенно и набрался опыта, а уж за год работы командиром подготовил себя и в приборных полётах, и в радионавигации, поэтому на Ил-14 пришёл без робости. Попал сразу в хорошие руки. Старый волк Василий Кириллович Тихонов только и спросил, где я раньше летал. Услышав, что в Енисейске и трассу на Соврудник знаю, отдал мне управление, да так месяца три к штурвалу и не прикасался. Бил я крепкую машину, бил, – и таки руку набил. Спасибо Кириллычу, старому, мудрому учителю моему. У Тихонова учился спокойствию в полётах, работе ночью, полётам в грозах. Боролся с иллюзиями, когда кажется, что летишь с креном, что сейчас перевернёт… Учился унюхивать эшелон, где меньше трясёт, тщательно изучал метеообстановку по маршруту. Не дёргался в самолётовождении, когда на участке 500 км не меняешь курс – и выходишь в ту точку, куда надо. У Николая Ш. учился «от противного»: как не надо нервировать экипаж, как не надо горячиться в полётах, как плохо не доверять людям, как мешает неумение распределить обязанности. Это ведь тоже опыт, порой, мучительный. Юра Коржавин научил снижаться по расчёту: раз убрав газ на снижении, не добавлять его до самой глиссады, до выпуска закрылков. Это мастерство. С Юрой Веретновым я уже дорабатывал нюансы, необходимые для ввода в строй, и благодарен ему за помощь и прекрасную дружескую атмосферу в экипаже. Ввод в строй на Диксоне, по Карскому морю, Земле Франца-Иосифа и Новой Земле, над тундрой и побережьем, ночью, в полярном сиянии, – это тоже немалый опыт. Научился садиться в самых сложных условиях, когда только твёрдая рука спасает. Михаил Фёдорович Киселёв как инструктор дал мне очень много, в частности, умение взлетать и садиться при плохой видимости с максимально допустимым боковым ветром. Снос на посадке достигал иногда 20 градусов, полоса вплывала в поле зрения через боковую форточку, инструктор не давал совать ногу, а мёртво зажимал педали. Так я привык не дёргаться и не бояться бокового ветра, – и на всю жизнь, на всех освоенных типах, я его не боялся. Это бесценный опыт. На Ил-14 я уже мог чуть объективнее оценивать себя, уже немного стал себя уважать, но требовательность к себе не сбросил. Правда, захотелось, чтобы и со мной считались… молод был и зелен. Кто же с пилотом в аэрофлоте считается. Мы все опытные, все мастера, – но так и должно быть. И наши отцы-командиры частенько видят в нас оперативные единицы, затычки к производственным дыркам, иногда за текучкой забывая, что каждый из нас есть вместилище коллективного опыта прекрасной и сложной работы, каждый – неповторимая личность. И если нас что и объединяет, так это – наше мастерство и умение, сотканное из сотен и тысяч перекрещивающихся нитей связи старшего с младшим, опытного с начинающим, горячего с холодным, души с душой. Это был уже не тот слепой кутёнок, хотя до первого класса было ещё ой как далеко. Ещё был только второй класс, ещё многое предстояло изучить, постичь, испытать. Ещё четыре года на Ил-18, на союзных линиях, со сбоями, ошибками, отступлением перед непонятным или непосильным, переосмыслением ценностей, новым разбегом, решением новых задач. И ещё два года полётов на самом современном лайнере понадобилось, чтобы сказать: вроде бы готов к первому классу. Это «вроде бы» – труд Репина и Солодуна, Горбатенко и Садыкова, тончайшие нюансы, вокруг которых и сейчас в лётной среде идут споры. Жаль, не довелось пройти школу Петухова, – от него, может быть, взял бы ещё что-нибудь полезное. Но уже сам – четвёртый год командиром на «Тушке», уже инструкторский штамп стоит. А всё учусь. И не всегда – ой, далеко не всегда ещё я работаю как первоклассный пилот. Конечно, смешно было бы летать изо дня в день только на 7. Но огрехи бывают разные. К примеру, можно всю жизнь садиться не на 7, а на 5, но не потерять ни одного пневматика, как, например, Красоткин. А я их пока щёлкаю как орехи. Вот поле для доработки! Так что, командир, пилот первого класса, подтверждай класс каждый рабочий день, в каждом полёте. Трещи извилинами, звени нервами, но держи марку. Чтобы о тебе говорили не «пилот первого класса» (это между нами не принято), а – «классный пилот». Три часа пролетели незаметно. Скоро снижаться. Пойду в кабину. Валера уходит от меня на ввод в строй; может, это последний полёт вместе. С каким багажом сядет он на левую табуретку, с какими мыслями? Думаю, он хоть что-то же получил от меня за эти месяцы. И – в добрый час. Заходил Рульков, подкрадывался издали, заранее снизился, добавил газы… и полтонны экономии, с горем пополам собранной по крохам Валерой, ушло в трубу. Что Кузьме Григорьевичу до наших проблем – да они для него просто не существуют. Пятнадцать вёрст в горизонтальном полёте – зато надёжно, без спешки, всё успели сделать. Садился он, для верности, на газу, малый газ поставил перед касанием. Долго полз по перрону… Однако, несмотря на всё это, в целом за рейс получилось 1200 кг экономии. Кузьма Григорьевич очень удивился: на Москву обычно чуть пережигают. Что ж, верно: с проверяющими нет и речи об экономии, проверено. У них душа не болит, ибо они материально не заинтересованы, а вот мы – весьма. Если дадим хороший удельный расход и производительность выше 100 процентов, получим хорошие премиальные. Я вот – до 60 рублей, это стоимость рейса на Москву. И всё же все усилия экипажа могут пойти насмарку: сэкономь ты хоть сто тонн, а один пустой рейс – производительность к чёрту, и рявкнулись премиальные. Что может сделать экипаж, если в Алма-Ату мы везём 80 человек? Встать на улице и зазывать народ? А премиальные напрямую зависят от этого. Значит, несправедливо это. А ведь экипаж за месяц сэкономил несколько тонн топлива, путём всяческих ухищрений и опыта отвоевал его у слепой стихии, – несмотря на встречные ветра, высокие температуры, невыгодные эшелоны, обход гроз, большие взлётные веса. Экипаж творил, старался, работал с наивысшей отдачей – более полной, чем запланировано. Но… 80 пассажиров, слепая случайность, сводят на нет все старания. Чем мы виноваты? 7.03. Слетали на три дня в Ростов. Куча народу на тренажёр; ну, отлетали все. Я не люблю ростовский тренажёр, раздолбанный весь. И на этот раз не работал триммер руля высоты слева, – а пилотируешь же, в основном, этой кнопкой; ну, справились. Ничего особенного, кроме, разве, связи с бортинженером: как её не было, так и нет. Тут ещё СПУ плохое, еле слышно, но главное, каждый работает сам по себе, у каждого своих забот полно. На этом лайнере на случай пожара все надежды – на личные качества бортинженера, а командиру со вторым и штурманом лишь бы справиться с пилотированием и заходом. С нами летел и Рульков – проверять, уже на ввод в строй, Валеру Кабанова. Помня о рулении, я полз как можно осторожнее. Машина попалась опять по закону подлости: 124-я, кривая и ограниченная. В Челябинске заходили с прямой; я снижался по пределам, Рульков ворчал. Закрыл меня шторкой. Система уводила вправо, и когда шторка открылась, мне пришлось одновременно доворачивать влево на ось полосы и чуть убрать режим, чтобы не росла скорость. Кузьма Григорьевич вдруг, в процессе доворота, даже в конце его, когда я уже создал перед торцом обратный крен, чтобы по своему обыкновению точно поймать ось, – так вот он вдруг скомандовал: «Хватит!» Хватит – чего? Я не стал спорить, да и некогда было уже, а понял так, что крен пора убирать: мол, торец уже близко. Ну что ж, получился подвод к полосе под углом 1-2 градуса, как рекомендует, вернее, разрешает троечникам, наше РЛЭ. Выровнял – и с обливающимся кровью сердцем, видя, что ось полосы подходит слева спереди и уходит вправо назад, и что уже ничего не сделаешь, а если добирать ещё чуть, то сядешь уже за осью, ближе к левой обочине, а центр тяжести машины уходит, уходит за обочину по вектору скорости, и надо досаживать силой, пока не подошёл к самой левой обочине, зацепиться за бетон, благо, сухой! – видя всё это, я всё же выждал секундочку, подхватил мягко у самой земли, зацепился где-то на четверти ширины полосы, развернул рулём нос, опустил ногу и тут же стал выводить параллельно оси. Посадка получилась мягкая… но какой дурак рекомендует так садиться? А если бы боковой ветерок, а если бы коэффициент меньше 0,5, да видимость похуже, – неизвестно, чем бы всё это кончилось. Я так садиться не умею, не приучен. Выяснилось, что Рулькову показалось, что я сильно убираю режим. У него богатый опыт грубых посадок (чаще – с проверяемыми); он сам-то страхуется по-стариковски: газ убирает практически на метре, а не на 5 метрах, как положено. А тут я раз убрал, да ещё, потом ещё раз (машина-то с ограничениями, боюсь превысить скорость), – вот он и сказал: хватит, мол, убирать газ. А я понял, что это он о крене. Нет, и ещё раз нет: никаких подходов под углом. Ты пилот – умей вывести машину на ось хоть перед торцом, хоть на высоте метр, – но креном в полградуса убери снос. А одноразовый доворот с выходом на ось под углом разрушает всю посадку. Лучше уйти на второй круг. В Ростове тоже был заход с прямой и сплошной встречный ветер – струя с 10000 до 6000. Поэтому я решил начать снижаться попозже. Рульков стал спорить, а потом решил мне показать. Стал сам снижаться, с уговором, что отдаст мне управление на 4500. Не можешь – не берись. Я же рассчитываю на себя, я тренирован на снижение по пределам. Да и тут у меня был запас 10 км – на проверяющего. Но тот, как назло, сначала не спешил, несмотря на то, что я вроде как про себя, но громко, вёл расчёт вертикальной. Съел он мой запас, но ещё можно было поправить. Я стал ворчать: «снижаться надо». Он ползёт. Пересёк 4500, не отдаёт штурвал, лезет ниже. Выпустил бы хоть интерцепторы – так нет: на 3000 гасит скорость с 575 до 500 в горизонтальном полёте без интерцепторов. Ещё минута… Короче, на 2100 стало ясно, что мы опаздываем на 5-7 км. Пошла спешка; когда вышли на связь с кругом, установили давление аэродрома (как на грех, 764 мм, и высота ещё выросла на 50 метров), включили командные стрелки, – стало видно, что глиссада уже далеко внизу. Вот тут Кузьма Григорьевич и отдал мне управление. То ли решил угнать меня для науки на второй круг, то ли проверить, справлюсь ли, то ли просто шмыгнул в кусты. Пришлось приложить всё умение, реакцию и изворотливость. Мгновенно ощетинил машину – всем, чем можно, ухудшил аэродинамическое качество: шасси, закрылки 28, закрылки 45… Посыпались вниз быстрее. Еле успели с ограниченной механизацией: она же требует более долгого гашения скорости, а значит, выпускать её приходится позже. На 600 м догнали глиссаду, стабилизировали режим, вертикальную и включили автоматический заход, как и предполагалось заранее. Система уводила вправо, я отключил САУ на ВПР, находясь в створе правой обочины. Ну, уж тут-то я сумел показать, как выходят на ось. Сел хорошо. На разборе Рульков стал меня пороть. Сам же так вот снижался, сам размазал заход, сам подсунул мне подлянку, – и я же ещё и виноват. Я промолчал: мы на этот случай учёные. Ты начальник, я дурак. А он ещё долго разглагольствовал о том, что вот он бы вообще за 210 начал снижение, не спеша… зачем это надо… рисковать… спешка… запас… Не можешь – не берись. Не тянешь – уйди. Или уж не мешай. Я борюсь за экономию, как требует время: это наша интенсификация, это наши тощие резервы. Ведь летели против струи – а сэкономили полторы тонны. Назад он летел сам, я сзади наблюдал. Заход в Челябинске с обратным курсом, ветер не очень сильный, путевая 950. С 11100 снижаться можно за 140 км. Это 10 минут; чтобы на траверз занять 1000 м, надо снижаться по 16 м/сек. Сначала по 17; с 9500 до 9000 – по 10; потом с интерцепторами, но применять их только при необходимости, из расчёта: за 100 км – 9000 м, за 80 – 7000, за 50 – 4000; короче, в цифрах – «то на то», но километров должно оставаться на 10 больше. Тогда за 40 будет 3000, здесь погасим скорость, при этом потеряем запас 10 км и дальше снижаться будем «то на то»: за 20 – 2000, за 10 – 1000, это уже траверз; к 3-му развороту 600, к 4-му 400, шасси, закрылки 28, режим 82, 4-й разворот на скорости 300. Всё. Они начали снижение за 165, а к 30 км у них было 3000; дальше – всё шло, как и по моему расчёту, и все унюхали. По-моему, там Валера считал и подсказывал. Где они сумели потерять 25 км, я не заметил, но уж я бы не растерял. А это же – минута сорок полёта, с расходом, на три тонны в час большим, чем на малом газе. Это 85 кг топлива. И ещё минуту снижались с 800 м до 400 на режиме 65. Короче, полбочки керосина – десять вёдер – в трубу. Я зримо ощущаю эти вёдра, мне их жалко. Вылить бы этот керосин в бадью, поджечь и долго стоять, смотреть на огонь. Может, тогда как-то прочувствуется. А мы за тот месяц сэкономили семь тонн. Целый бензовоз спасли от бессмысленного сожжения. Можно оправдать всё, в том числе, и топливо, выброшенное в трубу. Но как больно было бы видеть это тому, кто это топливо выгнал из нефти, кто эту нефть вёз, кто её качал, кто бурил, кто этот бур делал, – видеть, как сталинский сокол весь этот труд выкинул в трубу. Хотя, чуть пошевелись, – и спас бы труд людской. А сколько же у нас этого труда по всей стране пропивается, прожирается, просыпается, проё…ся. Когда же у людей заболит сердце за свой труд и за труд ближнего своего? Мы все связаны, и труд наш общий, – а не жалеем. Свой непосредственный труд – не жалко. Гони покойницкие тапочки миллионами пар – прямо на свалку, издавай нечитаемые книги миллионными тиражами – туда же, шей неносимые балахоны – на ветошь, учи детей – прямо в тюрьму, лечи людей – прямиком в могилу! До чего так можно дойти? От Челябинска летел Валера, а я наблюдал за работой моего экипажа. И удивлялся: как всё отлажено, вышколено, отполировано. Это же не за станком, не у печи, не на сцене, не на дороге, не в поле, не в кабинете. Здесь всё меняется, всё зыбко, неверно, подвижно… Качает, трясёт, бросает, леденеет, шумит, дрожит, орёт над ухом, давит перепонки, режет глаза. А люди работают – чётко, слаженно, помогая друг другу, опираясь друг на друга, доверяя, ожидая понимания, касаясь плечом. Счёт на секунды, команды с полуслова, оценка с полувзгляда, своё дело делай, друга контролируй, а он контролирует тебя, вовремя подскажет, а ты поправишь другого, и всё это – одно наше дело, в котором не может быть ошибки. Экипаж работает. А клин сужается, сжимает и концентрирует дело: чаще и суше команды, мельче движения, громче голос, металл твердеет… Последний миг, последний дюйм, ожидание точки… Есть! И снова: чётко, быстро, громко, шустро… медленнее, тише, спокойнее, плавнее, – и из точки разворачивается лента финиша. Принято как-то говорить: жизнь на взлёте, ослепительный взлёт, взлёт мысли… А мне больше по душе посадка. И в жизни-то нелегко: после ослепительного взлёта – да вернуться на грешную землю, не опалив перьев; а у нас это – постоянно, и у нас это – искусство. Ведь можно взлететь, воспарить… и не вернуться. А нас с пассажирами ждут на земле. 13.03. Прошёл съезд, вызвавший так много интереса, надежд и ожиданий. Надо полагать, дан импульс, и теперь следует ожидать всеобщего движения. С самой верхней трибуны во всеуслышание заявлено о том, о чём все шептались. Кажется, всему передовому – зелёный свет. Но… На зелёный свет этот всё же не все торопятся. В основном, импульс получили всё те же штатные говорильщики. Витийствуют о вреде говорильни, но сами разглагольствуют много. А реальная жизнь течёт себе медленным, вязким лавовым потоком, и не подступишься, с какой же стороны начать. Такого человека, чтоб не слушал, не читал материалы съезда, наверное, нет, а если и есть, то это закоснелые в равнодушии единицы – против миллионов. Да, всё понятно, всё правда, всё так. Да, перелом. Да, нельзя жить по-старому. Ясно. Понятно. Согласны. Все согласны: надо что-то – да всё! – менять в нашем Отечестве. Мы, советские люди, душой болеем за нашу Родину, за нечто общее, символическое, олицетворяющее… Но того, что Родина – это мы, люди, что без нас Родина – просто кусок планеты, – вот этого мы никак не хотим понять. Должен прийти дядя: Горбачёв, Сталин, царь. Чтоб скомандовал. Чтоб пнул того, кто ниже, а дальше – эффект домино, цепная реакция. Но должен пнуть царь, авторитет. А если пнёт рядом стоящий товарищ, ткнёт носом, выйдет из ряда, то это – человеку больше всех надо, и по инерции все воспротивятся. И впереди стоящие косточки домино – начальство – не пожалуют, что вылез вперёд, что шевелишь, когда так удобно всё устроено… в грязноватом халате, у печки, и дровишки вроде ещё есть… Ведь перелом предполагает действие вместо застойного уюта. Вот мы все сидим и ждём команды сверху. Мы её выполним со всем солдафонским рвением. А если ещё и суть дела растолкуют – то и со всей сознательностью. Мы приучены исполнять. Мы – Аэрофлот, дисциплина, возведённая в абсолют. Но что-то на нашем Олимпе не шевелятся. Да и как ещё командовать, что ещё зажать, какие гайки ещё затянуть, – и так уже всё затянуто-перетянуто. Иной методы у нас нет. А партия рассчитывает на сознательность и инициативу народа. А большой аэрофлотский отряд партийцев зажат в тиски дисциплины, застоя и инерции, связан бюрократическими методами управления. Позавчера был разбор эскадрильи. Присутствовали почти все. Были и Медведев, и секретарь партбюро отряда. На разборе всплыла мутная пена наших неувязок, несуразиц, головотяпства, – целый букет. Каждый что-то предлагает, но… всё это должно решаться наверху и спускаться сверху. И командир лётного отряда нам в ответ говорит: я понимаю, к кому же вам обращаться, как не ко мне… но я бессилен. Я сам только что с совещания на самом высоком уровне, где командиры отрядов высыпали руководству МГА и МАПа целый ворох этих же неувязок. И ни на одно предложение ответа нет, а только: рассмотрим, согласуем, доведём, когда надо будет. А на вопрос: как же всё-таки летать? – общий смех. Так что, ребята, всё взвалено на командира корабля: случись что – сам выкручивайся. Победителя не судят, а побеждённому вдуют по самую защёлку. Все зажались и молчат. Ну, чего добьёшься своей инициативой? Ты начальник – я дурак. Всё осталось по-прежнему… но к чему тогда был этот съезд? Разбор заканчивался. И вот, в такой остановке, надо было ещё организовать партсобрание по приёму человека в партию. И ещё мне предстояло провести в этот же день занятия в сети партийной учёбы по изучению материалов съезда. И ещё надо всем получить зарплату: человек с деньгами сидит среди нас и потихоньку выдаёт в перерывах деньги. И ещё срочно приказано всем переписать варианты индивидуальных заданий по подготовке к полётам в предстоящий весенне-летний период. Какая там общественная активность. Тут варианты пишут, тут за деньгами очередь (ну, этих рассадили по местам, по одному подкрадываются к кассиру, получают). А тут ещё и принимают в партию человека: собрался вводиться командиром. Хором заорали: да знаем его, всё, кончай говорильню, мы – за! Тут же, мимоходом, поздравили, и он побежал за зарплатой – очередь подошла. Кто получил деньги и переписал задание, рвутся домой и подходят ко мне с просьбой, чтобы не тянул говорильню, кончал скорее. Секретарь парткома тут же сидит, наблюдает. Ну что мне говорить, в такой вот обстановке, с такими настроениями людей, с такими порядками в Аэрофлоте? Медведев с секретарём ушли, аудитория явно не настроена слушать, я ору с трибуны. Пытался было подойти неформально, зацепил наши проблемы. Но все только скептически улыбались. Ну, рассказал им сказочку о сумском методе. Но с большим успехом я бы повествовал о нём папуасам с островов Фиджи. Тут взвился Д., личность всем известная. Опытнейший пилот, орденоносец, энергичный, неравнодушный, с холерическим темпераментом, умеющий и очень любящий сказать, сующий всюду свой нос, вечно ищущий приключений и находящий в них приложение своей энергии. Вечный борец, причём, борец-одиночка. Фигурально выражаясь – физкультурник, накачивающий мышцы для себя, в вечной борьбе с пружинами и противовесами тренажёра. Он борется с бардаком в аэрофлоте неистово и безрезультатно, видя противника вблизи, но совершенно не замечая общих условий. Идеалист, пытающийся увлечь всех порывом, борением и битьём головой о стену. Десятки, сотни его рапортов не изменили ни на йоту ничего. Писал в газеты, добивался приёма у высоких лиц, доказывал, убеждал; ему вежливо, с трудом сдерживая начальственный позыв дать борцу хорошего пинка под зад, обещали разобраться в деле, другой раз не стоящем выеденного яйца… Но совесть его чиста. Он – действует, а мы все занимаем позицию сторонних наблюдателей надоевшего аттракциона. Его кредо: если все мы будем строго исполнять… требовать… Если бы мы все были, как Д., многое бы могло измениться. Особенно, если бы такие люди могли как-то сохраниться в министерстве. Но там-то уж подобным борцам дают пинка без раздумий. Однако битьё головой и отсутствие конечного результата выработали в нём и язвительный скептицизм в отношении наших потенциальных болотных возможностей; очень поднаторел он и в демагогии. И он взвился и тут же меня срезал. Спросил: сколько лично я написал рапортов? Ни одного? То-то же! Всё это – одна говорильня! А вот если бы все мы, да завалили рапортами… и пошло-поехало. Я обозлился. Аудиторию у нас не соберёшь, кроме как в день разбора, и это предопределяет неуспех партучёбы. И вообще её неуспех предопределён был ещё до рождения. С настроением, как бы скорей смыться, народ не расшевелить. И я бросил упрёк всем, что такие вот мы коммунисты, что не можем собраться как организация, обсудить и принять коллективное решение, и добиваться как организация, а не как Д. – одиночка, хотя он-то уж самый что ни на есть убеждённый большевик. В конце концов, бастовать, так бастовать, – но организованно и имея реальную, исполнимую цель. Тогда это будет борьба, а не говорильня. Кто в министерстве видел рапорты Д.? Что изменилось? Так вот, если мы хотим, чтобы что-то изменилось, надо начинать с партсобрания. И хорошо его подготовить, и всем, каждому, подготовиться. А потом будоражить парторганизацию отряда. Рапорта же попадут на стол к тому же Медведеву, ну, может, в управление, – и под сукно. И закончил занятия. Вчера слетали в Норильск. Машина снова с ограничениями – моя крестница, 134-я. Но я как-то плюнул на всё и слетал спокойно, и без особого чувства ответственности, как-то расслабленно. Летели визуально, по Енисею, кругом полно рек, озёр; не дай бог что, есть где сесть на вынужденную хоть с закрытыми глазами. И на посадку заходил спокойно, изредка поглядывая на скорость; она сильно и не гуляла. Сел отлично. Назад летел Лёша Бабаев, он вернулся ко мне. Валера Кабанов уже сидит на левом кресле, отрезанный ломоть. А Лёша давно не летал, месяца два; пришлось вмешаться по тангажу на взлёте (после перерыва обычное дело – трудно соотнести с непривычки вес, температуру, тангаж и вертикальную), а особенно – на снижении и посадке. Видимость давали полторы версты, сцепление 0,4, но я не взял управление. Хотя давать посадку второму пилоту запрещается при видимости менее 2000 и сцеплении хуже 0,5. Это они так в министерстве решили. Но если не давать в сложных условиях – как научишь второго пилота? Да и Лёша пролетал 25 лет, для него это тьфу, справится. Диспетчер круга «помог» нам. Я, помня о комплексности захода, запросил боковое удаление, и он дал нам три километра, а по данным Жени было пять; мы чуть подождали и стали выполнять четвёртый разворот. Видим, рано. Вышли на связь с посадкой: диспетчер посадки дал боковое два, радиальное десять. Прав оказался Женя, а не диспетчер круга. Пришлось срочно и энергично довернуть, одновременно довыпуская закрылки; короче, за 6,5 км мы вышли на курс-глиссаду. С двух километров стала тёмным пятном просматриваться полоса; с километра стало видно, что автометла промела снег не по оси, а чуть левее, и Лёша, молодец, сумел с высоты 30 метров чуть довернуть и над торцом выйти на ось; был риск, что правые колёса пройдут по снегу, но они шли как раз по кромке относительно сухого бетона. Выровнял он низковато, но машина замерла; я убрал чуть позже РУДы, и Лёша притёр её как пушинку. На последнем разборе Булах дал указание: занимать эшелон перехода не ближе, чем за 30 км до аэродрома, согласно руководящим документам. Это перерасход бочки горючего, а то и больше; ну, с проверяющим-то не сэкономишь, а сами мы – с усами. Тем не менее, на Норильск вчера пережгли 200 кг. Спалили мы их на полосе в Норильске: грели двигатели согласно последнему указанию ГУЭРАТ, где сказано, что греть положено при температуре -20; а было -36. Загрузки было много, лезли вверх по потолкам, но машина дубовая: при -70 за бортом угол атаки был 4,5, требовалось расхода 6 тонн в час, не менее. А в общем, в норму уложились. Цена деления топливомера 1 тонна, мы пишем с точностью до 500 кг, и 200 кг – мелкие издержки, не учтёшь. На днях был я в райкоме на семинаре пропагандистов – первом после съезда. После хорошей лекции о перспективах развития района на пятилетку, прочитанной первым секретарём, на трибуну взгромоздился идеолог, начальник Дома политпросвещения, штатный говорильщик («рот вытер – рабочее место убрано»). Час он бомбил нас однообразными, без выражения, круглыми словами, вылетавшими из его рта, как клубочки дыма из ровно тарахтящей трубы работяги-дизеля: пук-пук-пук-пук-пук…. Работяга – это точно: к середине речи (без бумажки!) у него на губах появилась аж пена, застывавшая в углах рта; нам в первых рядах было неприятно. Та же говорильня о говорильне. О повороте к делу, об идеологической грамотности, о необходимости изучать, изучать, изучать историю партии, в частности, материалы 2-го, 6-го, 8-го, 10-го, 12-14-15-16 и 18-го съездов… Столько работы вам предстоит… Народ загудел. Ну и изучай, трудяга, раз ты идеолог, но нам-то надо не в историю лезть, а народ настраивать на конкретные дела. Началась вроде как дискуссия, где идеолог ярко блеснул демагогическим мастерством: он ткнул нас носом в устав и другие документы и выкрутился. Уходили мы, тысяча человек, и вслух плевались. Это если мы, пропагандисты, разочарованы, то как же воспримет это народ? Да народу сейчас просто опасно навязывать говорильню: он только душу распахнул… а уж захлопнет – тогда всё. А он нам: 8 занятий по 2 часа, это только по политическому докладу… А у меня возможность – три занятия в месяц, по часу. Между раздачей зарплаты и разбором. Нет, не согласен я. Любое занятие сейчас – делу во вред. 14.03. Резерв – лучшее время для писанины. Правда, у нас есть дело: индивидуальные задания к ВЛП, но это всё успеем. На разборе встал 2-й пилот Старостин и предложил: предполётную информацию по действиям экипажа в особых случаях на взлёте проводить неформально. А то в некоторых экипажах отделываются вызубренными общими фразами. Надо привязывать всё к конкретным условиям. Его поддержали. Действительно, иной раз, допустим, при пожаре, выгоднее заходить не стандартным разворотом, а по малой коробочке, особенно если ветер сильный. Некоторые ратуют за такой метод из опасения, что диспетчер не успеет переключить старт и систему на обратный курс, а заходить с обратным курсом без контроля, да в сложняке, да в экстремальной ситуации, – можно и не справиться. Так ведь было с Ту-134 в Горьком: при заходе с горящим двигателем стандартным разворотом не учли высоту и ветер, проскочили; пришлось уходить на второй круг на одном двигателе и строить заход с курсом взлёта, и хорошо, что потушили пожар. Я в своём экипаже стараюсь привязать ситуацию к обстоятельствам. Оговариваю, куда отворачивать, учитывая препятствия, на какой скорости, с каким креном, какую высоту занимать; подчёркиваю, что делать это будет второй пилот, а я – контролировать действия бортинженера и общую ситуацию. Но всё это – самодеятельность. Надо сесть компетентным людям, взять схемы аэродромов, учесть препятствия, ветер (слабый, сильный, боковой), жару и холод, – и разработать краткие рекомендации: на какой минимальной высоте начинать отворот, в какую сторону, в какой конфигурации, какие параметры выдерживать (радиус, удаления, высоты), чтобы за минимальное время выполнить манёвр захода. Если у нас будут такие схемы, то во время предполётной подготовки командир и второй пилот не будут слоняться по штурманской, пока штурман считает бортжурнал, а разберут схему и выберут оптимальный вариант. Это дело методического кабинета, которого у нас нет. Но этим делом можно и нужно заниматься на пресловутых занятиях к ВЛП. И, во всяком случае, основные действия все мы должны знать чётко, даже если меняются члены экипажа, то есть, должна быть разработана технология действий. К примеру: пилотирует только второй пилот, учитывая, что вертикальная скорость всегда маленькая, что самолёт с каждой секундой уходит от спасительной полосы, что при слабом ветре отворот нужно производить обязательно подальше, за торцом полосы, а при сильном – сразу спаренный в район траверза БПРМ и на траверзе – опять спаренный, с одновременным выпуском шасси и снижением до 60 м на ближний привод. А командир контролирует действия бортинженера, и тут главное – не торопиться. Штурман должен чётко давать курсы, контролировать крены и радиусы, боковое удаление, помогать вписаться в створ, контролировать скорости, помнить о ветре… хватает дел. Два слова об этом я сказал штурману эскадрильи, подбросил идею, пусть думает. Да и сам потихоньку займусь этим в рейсах. Практически на всех наших равнинных аэродромах эти действия одинаковы, но надо уточнить с препятствиями. И посчитать время с учётом ветра. День прошёл. Между разговорами успел я написать индивидуальное задание. Через час будем собираться домой. Вспоминаю годы, проведённые в училище, и едва прорезается в памяти, как же начал впервые летать. Помню, готовился к этому серьёзно, продумывал, представлял движения рычагами, а на самоподготовке дождавшись, когда ребята уйдут из класса, садился в кресло макета кабины, ставил ноги на педали, брал тяжёлую, шероховатую ручку, клал левую руку на РУД и отрабатывал, как мне казалось, необходимую последовательность действий на фигурах пилотажа. Не знаю, может, что-то это мне и дало, но столкнувшись в первых полётах с реальными движениями и порциями рулей, с их пропорциональностью и тяжестью, я поразился, что в жизни всё по-иному. А ведь имел уже к тому времени какой-то опыт полётов на планере. Но первых своих полётов я почти не запомнил. Самый первый: рокот, потом гул, почти визг мотора, толчки колёс о кочки, ощущение того, как могучая сила буквально за шиворот тащит машину, подбрасывает, цепляет за землю, снова подбрасывает… какие-то команды в шлемофоне, потом один визг бешено вращающегося винта, и, наконец, дошла команда: «Исправляй крены!» Заход на посадку, угловые знаки, едва различимые на выбитом-перевыбитом лётном поле, посадочное «Т» с фигуркой финишёра, набегание ставшей вдруг близкой земли, какой-то «метр, метр», чего-то «добирай, добирай» – и снова толчки, прыжки, нос вниз, палка крутится перед носом… Запах полыни и сгоревшего бензина, жара и потрескивание утихшего, остывающего двигателя… И снова в полёт, и ещё, и так – каждый день и через день, и желание, желание познать, постичь, научиться… Потом как-то же научился, летал, по-мальчишечьи стараясь, наслаждаясь самим процессом обладания. Пассажиром летать не любил: тошнило, внимание сосредоточивалось внутри себя, взмокали ладони, становилось жарко… Правда, не блевал ни разу, стерпел; но и дальше в полётах – лишь бросишь дело, подступает тошнота. И по сей день не могу летать пассажиром на Ан-2, да и на других самолётах не очень приятно. Только за штурвалом в небе я чувствую себя хорошо. С Федей Мерзляковым первый год летал, так чуть только отвлекусь на оформление задания, начинает мутить; прошу штурвал. Загоню все триммеры в разные стороны и борюсь с органами управления, пока не пройдёт слабость. Зато крутить штурвал мог часами без отдыха. Да, космонавта бы из меня не получилось. Но зато я хорошо понимаю ощущения пассажиров… И то хорошо: девятнадцатый год доходит, держусь в авиации, и не на худом счету, а даже, отбросив ложную скромность, достаточно умело работаю. Музыкальность тоже, видимо, сыграла какую-то роль. Есть ведь много людей, умеющих играть на инструментах. Но их два типа. Один – колхозный тракторист, выучивший «Подгорну» и «Барыню» на гармошке и, корявыми пальцами, уверенно, раз и навсегда, надёжно бацающий нехитрую мелодию. Его долго учили, добросовестно, и он вызубрил. Второй тип – весь на нюансах, прислушивается, ищет пути слияния с инструментом, развивает слух и мышление, пытается что-то выразить, раскрывается. Первый тип использует гармонь как средство. Второй – как часть себя. Он наслаждается процессом творчества. Я сам научился играть на многих инструментах, только на кларнете научили в духовом оркестре, а то всё – самоучка. Дилетант, конечно, но инструмент стараюсь чувствовать. Так и самолёт, и велосипед, и автомобиль, и пароход, – всё надо чувствовать. Но самолёт – моя профессия, уж где-где, а здесь я не дилетант. И почти уверен: тот тракторист и на тракторе «бацает», а уж если бог дал ему душу и слух, то и на гармони, и на тракторе он работает с душой и взаимопроникновением. И трактор, и гармонь обогащают, если есть душа; они важны и как самоцель, и как средство наслаждения, и как средство самоутверждения, и творчества, и роста над собой. Но главное – для людей! От музыки и планеризма, кроме пользы, появился и недостаток: мелкие движения. На Ан-2 это сначала даже вроде как пригодилось: быстрая реакция на мелкие возмущения и отклонения. Хорошо, Ан-2 ещё не так инертен. Но на солидной технике это пошло уже во вред. Те, первые полёты были ещё на нервах, как у начинающего велосипедиста, а на лайнерах волей-неволей пришлось загонять нервы внутрь, и я долго искоренял в себе стремление дёргаться на каждый крен. В основном, это удалось, но на посадке в сложных условиях, особенно на выравнивании, там, где клин сходится в точку, – мельчу штурвалом. Здесь реакция нужна мгновенная, особенно в болтанку, тем более, на самолёте с опущенными вниз крыльями, – недолго ведь и зацепить бетон. Некоторые и цепляли. Но зато посадок с креном, на одну ногу, у меня практически нет. Достигается это большим и занудным трудом и борьбой, самоанализом, ночными раздумьями, отвлечением части внимания на постоянную борьбу с пороком на самых ответственных этапах полёта. Есть люди, которые на это все плюют и летают на уровне, на котором остановилась их работа над собой. Так я, допустим, остановился в игре на фортепиано: могу аккомпанировать любую песню на слух, лишь бы раз услышал, – пусть просто аккордами – этого достаточно в компании; и хватит. В сорок лет поздновато тратить время на дальнейшее освоение сложного инструмента, требующего и в молодом возрасте усиленных занятий, часами. А есть же ещё аккордеон, баян, гитара… Но то – баловство, отдушина, а это – профессия. Тут моё самолюбие не позволяет останавливаться. Но так же не бывает, чтобы из полёта в полёт всё росла и росла требовательность к себе (а паче – к другим). Как, допустим, при пересечении трасс: надо скомандовать экипажу усилить осмотрительность; при следующем – ещё усилить, а пересечений десятки. И что – до бесконечности усиливать? Так, другой раз, и расслабишься в полёте, в меру, конечно, чтобы не сказалось на уровне безопасности. Пилотируешь на старом багаже, на подкорке, на рефлексах. Вот тогда видно результаты: что вдолбил, то и выявляется. И душа заодно отходит. А в следующем полёте – извините, опять муштра, отработка нюансов и борьба с кривой ли, косой ли, горбатой, – и чёрт их знает какой ещё машиной. И шутки ради, после очередного пересечения трасс я громко командую экипажу: «Ослабить осмотрительность!» До прежнего уровня, естественно. Педантизм хоть внешне и противен, но он гораздо лучше нашей расейской расхлябанности. А мне ещё и везло на учителей-педантов. Правда, в свете последних моих подвигов… мало они меня пороли. Кстати, в отряде об алмаатинском моем случае сложилось мнение простое: на рулении болтали о постороннем, о бабах там, прозевали препятствие, прозевали команду. И мои жалкие, эфемерные, трепетно-нервные аргументы отнюдь не перевесят свинцовой гири солдафонски-прямого (как у всех в жизни: кто ж без греха?) общественного мнения. Так же и по Сочи. Но там я уже и не оправдывался, а просто и по-солдафонски объяснил, чтобы без кривотолков: да, плюхнул ногу, сорвал пневматики. И мнение тут простое: это тебе не с трибуны выступать; припекло чуть – а кишка-то тонка оказалась. Ну да с кем не бывает. И это надо переморгать, потому что среди нас и нет святых, со всеми хоть что-нибудь, а случалось, и все через позор прошли, и летают себе. Только ох как нелегко это: переморгать. 18.03. Удивительное безделье. Я им упиваюсь, напитываюсь. Безделье и бездумье, масса свободного времени, дышится спокойно. Это почти тот же отпуск, но, между делом, вернее, между отдыхом, дают чуть подлетнуть, и финансовая сторона не страдает. Обстановка в семье доброжелательная, уют и покой, желание приласкать всех и подурачиться. Вот так бы и всегда. Но есть и боязнь: а не сачок ли я обыкновенный, не пропитываюсь ли ленью? Конечно, деятельным меня отнюдь не назовёшь. А сейчас – особенно: иду ли в гараж – сижу там бездумно, переставляя с места на место предметы; дома ли – лежу, читаю что попало; на даче – тоже сижу у камина, а если что и делаю – так монотонную, бездумную работу, вроде прекладывания досок или отбрасывания снега с дорожек. Ощущение человека, выздоравливающего после долгой болезни. Что за усталость такая? Хочется только отдыхать. А ведь от этого сидения я жирею. Конечно, стараюсь хоть через день, но проходить свои 5-6 км, хоть немного двигаться. Жду наступления тепла, чтобы ездить на дачу работать. В горле комок давит нерегулярно. Но эта нерегулярность даёт повод считать, что это просто невроз, что и немудрено. Как намечалось, нервная система близка к срыву. Это состояние было у меня два года назад, и его заметила и дала прогноз на будущее наша преподаватель психологии на инструкторских курсах. Психология, в том популярном виде, в каком её там нам преподносили, мне понравилась. Попутно над нами как всегда проводилась научно-исследовательская работа, всяческие тестирования… и вот тут-то выяснилось интересное. Во-первых, для меня эти тесты не новость: двадцать лет назад, когда авиационная психология пускала у нас лишь робкие ростки, я, будучи курсантом-третьекурсником, участвовал в подобных экспериментах. Определялись лётные способности, предрасположенность к работе пилотом, и я был очень заинтересован в результатах опытов. Результаты тех давних тестов были и закономерны, и ошеломляющи: я занял одно из первых мест в училище по всем параметрам. Закономерность просматривалась в том, что по уровню интеллектуального развития я опережал большинство сверстников, что определённо отражалось на Доске почёта: без труда, играючи, я был абсолютным, круглым отличником. А оказаться в первых рядах и по психофизилогическим показателям – не ожидал. Но оказалось, что множество показателей профессиональных особенностей организма у меня на самом высоком уровне, получалось, что я рождён летать! Я это трезво оценивал и понимал, что моя задача теперь – набить руку и набраться опыта полётов. Но чего я очень боялся в себе – это того, что мне не хватает элементарной смелости, активности, уверенности в принятии решения, а этот недостаток, при всех плюсах, мог свести на нет все мои способности. Нужен был лётный опыт, привычка, практика. И вот, двадцать лет спустя, набив руку и набравшись опыта, попал я в аналогичную ситуацию. Только теперь тестирование велось в узко-профессиональном, инструкторском направлении (в том, что мы хорошие специалисты, сомнений не было); особенностью его являлась общая характеристика каждого из нас как личности, что важно для понимания способности к инструкторской работе. С энтузиазмом я взялся заполнять клеточки таблиц, отвечать на сотни вопросов, подобранных с иезуитской хитростью. Как обычно, опередил всю группу на полчаса. Разбор был на другой день. Преподаватель брала наши расшифрованные анкеты и давала каждому краткую характеристику, выделяя акценты и делая прогнозы на будущее. Всем было интересно, шум и гам, дело затянулось, и звонок на перерыв застал нас врасплох. Меня она охарактеризовала так: натура ближе к артистической, способности играть, петь, рисовать, писать, творить. Я поразился. Как это можно определить из цифр, крестиков и ноликов? Но ведь верно! В перерыве она подошла ко мне и, отозвав в сторону, прямо спросила: «Что с вами происходит? Вы на грани срыва». У меня тогда вообще глаз выпал. Короче, мы нашли возможность серьёзно поговорить. В то время у меня над душой висело состояние серьёзного дискомфорта, связанное с ростом собственного достоинства и значимости моего «я» с одной стороны, и осознанием тупика и нерешённости нравственных вопросов в общественной жизни, которой я интересовался слишком глубоко. Были и другие внутренние проблемы. Спасибо, я смог откровенно выговориться. Это стравило внутренне давление. Кроме того, занялся писаниной, это помогает снимать возникающие временами внутренние напряжения. Я здесь выговариваюсь сам перед собой, что для людей интровертного склада очень важно. И всё же летом того года я загремел с кардиограммой в стационар («на чердак», как у нас говорят). И волнения того года сказались впервые комом в горле. Но тогда вроде прошло. Нервы проявляются потом. Инфаркт люди зарабатывают обычно за полгода раньше. Случай с АНО в Алма-Ате выдохнулся осенью: комок опять возник, а через месяц-другой во время разговора с Раисой молнией мелькнула мысль: «А если опухоль?» И тогда-то я свалился у неё в обморок, на рентгене пищевода и желудка. Правда, рентгенография показала, что эти органы у меня – как у страуса, просто беру много в голову. Да ещё если учесть тревоги, нагрузки и треволнения последнего года, включая и уход в отпуск. Помогает движение: после часа ходьбы или, там, тупого перекладывания досок, всё исчезает. После недели безделья и бездумья – синдром этот и вовсе пропадает. Так что надо двигаться, ничего не брать в голову, а главное, беречь нервы, беречь насколько это возможно на моей работе. По аэропорту намечаются сдвиги. Отремонтировали профилакторий, выморозили насекомых, дали тепло. Сделали столовую для лётного состава, правда, платную, но всё же это не наша рабочая рыгаловка: нет очереди, уют, кормят хорошо. Общественный туалет начали ремонтировать: облупили штукатурку, заменили радиаторы. Но… нет там ответственного человека, а надо. Пока же Медведев нам так сказал: аэропорт держится на волоске, текучесть кадров сумасшедшая, каждый едва исполняет положенное, требовать большего нельзя, потому что плюнут и уйдут. 19.03. Сидим на Норильск, ждём лётной погоды. Согласно синоптической карте вчера всё выглядело красиво: на Таймыр с запада выходил антициклон, температуры ожидались за -30, значит, погода должна была бы звенеть. И я почему-то не додумался предварительно позвонить на метео и уточнить погоду. А был бы немало удивлён, узнав, что там метёт со вчерашнего утра, видимость от 100 до 500 метров. Норильская погода – дело тёмное. При ясном небе и морозе -37 видимость сто метров – из-за ветра до 14 м/сек. Прибор видимости там низко расположен, что ли, или как раз на пупке завихрения сильнее, но факт: при прекрасной видимости прибор даёт почти полный мрак. На Ил-14, бывало, садишься не на полосу, а между туманными пятнами огней, скрытых под метровым – не выше – слоем густого позёмка. Дают видимость 500 м. Да – на высоте метр она будет 500. А пилот-то сидит повыше. Ну да демагогию тут можно развести до бесконечности: мол, с земли хоть и видно, а с высоты начала выравнивания – нет; и что наклонная видимость хуже горизонтальной; и вообще, зачем рисковать… Но факт, что при вполне приемлемых условиях самолёты сидят. Была бы экстремальная ситуация, допустим, аварийно-спасательные работы, – разрешили бы, рискнули бы и летали бы спокойно, потому что, в конце концов, на нашем лайнере не столь важно определить метр до бетона визуально, сколько – учитывать темп уменьшения последних метров по радиовысотомеру. Полосу сверху, в общем-то, видно, заход вполне можно строить даже визуально, да только боязно начальству взять на себя ответственность. А надо бы тренировать экипажи на такой случай. Да, на мой взгляд, взгляд пилота, летающего сюда всю жизнь, специальная тренировка по полётам в таких условиях была бы гораздо важнее бюрократически обоснованной, но пока бесперспективной (тем более, для Норильска), многотрудной и по существу формальной тренировки по 2-й категории. Реальный конечный результат в Норильске просматривается и сейчас: летать в принципе можно; была бы война – летали бы как миленькие… но люди сидят, потому что прибор, разработанный где-то в Москве и в Москве же апробированный, утверждённый в кабинетах по бумажным отчётам, – в реальном Норильске непригоден и даже вреден, и это знает весь летающий аэрофлот. И действительно: ветер в Норильске дует по полосе, до 14 м/сек, видимость 500 метров. Я в таких условиях там садился на Ил-14, считай, с закрытыми глазами. Дело было так. Надо было мне провериться на понижение минимума. Я поймал в Дудинке инспектора управления, ожидавшего нашего возвращения почтовым из Норильска, чтобы улететь домой. Уговорил его слетать в Норильск, меня проверить, – тогда выполним рейс и он скорее улетит. Так чтобы его совесть была чиста, а мне действительно труднее было бы заходить на видимую, как и всё вокруг, полосу, инспектор закрыл меня шторкой, хотя в условиях реального минимума это и запрещается, – да какой, к чёрту, минимум, когда миллион на миллион, не видно только бетона. Да – после простейшей, безболезненной посадки, прямо на этот живой позёмок, что-то там, на полосе, мело, но отнюдь не мешало мне видеть её от ВПР до самого конца выравнивания. А вот прибор – не видел. И получил я минимум: 40/500. И неужели же я не справлюсь на Ту-154, где при вертикальной 3,5 поставь на пяти метрах малый газ, закрой глаза, и сядешь отлично. Но… разрешите! Ага, щас. Как же только нас опекают там, где мы и сами уж, пардон, как-нибудь штаны снимем, когда припечёт. Я понимаю: в Москве, конечно же, нужна 2-я категория. Там бывает иногда погодка 30/400. А в Норильске видимость хуже минимума стоит чуть не полгода, – но хуже какого минимума-то? 100/1200. Это для военных – да; это для большинства из них, и правда, 100/1200 – минимум. Вот мы сидим и ждём улучшения до 1200, только с таким прибором нам не дождаться, разве что ветер утихнет. Вот где нужна система 2-й, а то и 3-й категории, и реальная тренировка пилотов, и совершенные приборы, и другая методика определения видимости, и другая, реальная ответственность. 20.03. К вечеру в Норильске начало улучшаться, и мы садились там в сумерках при видимости 4500. Ветер немного утих. Я спросил у девушек-синоптиков, как они определяют видимость, когда у них началось это ухудшение, и действительно ли было 100 метров. Оказывается, видимость у них определяет наблюдатель визуально, а по прибору было бы ещё хуже. Мело со вчерашнего утра: небо видно, а внизу – белая снежная мгла. Не низовая метель, а именно мгла. Я немного знаком с этим явлением, особенно когда летал на Диксоне и Северной земле; был случай и на Земле Франца-Иосифа. С белой мглой тягаться трудно. Так что я был не совсем прав, когда ворчал вчера. Однако выводы мои относительно методики определения видимости подтвердит любой пилот и синоптик; да и то: никто же конкретно вчера не видел, как эта мгла выглядит с воздуха, до какой высоты она поднимается, видно ли через неё издалека полосу. На земле-то да: здесь в белой мгле теряются предметы на удалении десятков метров, нет тени, кажется, что висишь в мареве, боишься поставить ногу на снег, которого не видно. Короче, нужны исследования, проблема остаётся. В Красноярске всё время шёл снег, проходил холодный фронт, на полосе была слякоть, и мы внутренне готовились, что к нашему возвращению полоса обледенеет. Так оно и случилось. Погода была на пределе: то метель 800, то ветер боковой больше нормы. К моменту входа в зону Красноярска ухудшилось сцепление до 0,32, ветер теперь превышал жалкую для этого коэффициента норму, и мы, не снижаясь, но сделав на всякий случай запрос у старта о последней погоде и получив неудовлетворительный ответ, ушли в Абакан. На снижении, как всегда по закону подлости, путался под ногами Ил-62; нам сообщили о нём слишком поздно, и мы уже не успевали вовремя отстать. Выскочив под нижний край довольно высокой облачности, увидели маячок у себя под носом, тысячи на две ниже. Короткие дебаты насчёт отвернуть, отстать, сделать змейку, вираж, пресёк диспетчер, заставив нас выполнить коробочку. Вся экономия полетела к чёрту, и теперь придётся навёрстывать на других рейсах. Мы были первые ласточки из закрывшегося Красноярска, но в новой гостинице уже не было мест, как везде и всегда. Нас удивило, что нам предложили поселиться за плату, чего нигде нет: везде как-то устраивают экипаж. После энергичных переговоров удалось решить вопрос бесплатно, с условием, что предприятия между собой рассчитаются. Так оно всегда везде и делается, но для солнечной Хакасии, видать, в новинку. Рейс из Норильска у нас голодный, в вокзале Абакана всё закрыто, ночь; пришлось ложиться натощак. И вот сейчас утро, в Красноярске 0,32 и ветер почти по полосе, боковая составляющая всего на полметра больше нормы; думаю, скоро поднимут. Теперь там лёд, ничем не очистить, это до солнечного дня, но надеюсь на уменьшение ветра. Летали мы с Рульковым, слетал я хорошо, всё удалось, посадки точно на знаки, правда, условия были идеальные. Меня здесь поселили в отдельный одноместный номер, из расчёта, что всю ночь будут дёргать к телефону; Рульков лёг с экипажем. Но спал я вполне спокойно: Красноярск закрылся надёжно. Зато сейчас имею возможность писать за приличным столом, никто не мешает. Но мысли в голову не лезут. Жрать хочется. Не выдержал, пошёл в АДП сам. Там встретил Володю Щербицкого, который сел сюда из Москвы, протолкался несколько часов на ногах, дождался улучшения погоды и просился вылететь первым, потому что у него кончалось стартовое время. Да и машина у него была готова, и экипаж, а мой ещё спал. Я сразу позвонил в гостиницу по телефону, чтобы поднимали ребят, а выйдя на улицу, тут же их и встретил: тоже нечистая сила подняла, а вернее, голод. Дальше всё делалось оперативно, и едва мы подписали задание, как уже взлетел Щербицкий, нам посадили пассажиров, а в АДП толкался командир Ил-62, проспавший свою очередь. Перелёт прошёл без замечаний, а на разборе Рульков меня похвалил за отличную технику пилотирования и мягкие посадки. В Норильске, читая в «Правде» статью о рабочем, который «хозяин производства», я задал Рулькову вопрос: вот вы, Заслуженный пилот, – чувствуете ли вы себя хозяином производства? Он только рассмеялся в ответ. И верно: уж кто-кто, а пилот, вроде бы главная фигура в авиации, отнюдь в ней не хозяин. Хозяин сидит в конторе, а мы – пешки, ездовые псы. И уж как это так получилось, что мы и сами смирились с такой ролью… не знаю. Но Чкалов, наверно, в гробу бы перевернулся, узнав, во что ставят сейчас лётчика. Ни во что. Какие мы рабочие. Так, рабочая аристократия, разобщённые рвачи и демагоги. Баре. И отношение к нам как к барам: зарабатывают много, всё им подай, через губу не плюнут, аристократы неба… так дай-ка я тебя лягну в меру возможности. И лягают. А мы терпим, ворчим и ждём пенсию. Но не ждём перемен: старая обувь хоть и потрескалась, а ногу не жмёт. А новая – какая ещё будет. Половина специалистов у нас на земле – списанные лётчики. Пенсия 120, ищут работу, чтобы не выше 180, в сумме 300: потолок. И хоть тресни, не переработают. Ни ПДСП, ни центровка, ни другие службы. Зачем? Ходи только вовремя на смену, что-то там делай, и железно – 280 чистыми в кармане. Переработаешь – срежут пенсию, подоходный налог возрастёт; только потеряешь. Вот – тормоз. Потолок этот везде явно вредит, но никто не берётся его убрать, уравниловка. Хотя… заговорили об этом с высоких трибун. У нас миллионы пенсионеров коптят небо, а могут ещё вкалывать, зарабатывать, себе на карман, государству на пользу. Но – потолок! А весь народ, абсолютно весь, за то, чтобы, если можно, зарабатывать хоть тысячу, хоть две. Это же не красть. Это же не создавать видимость бурной деятельности. Это же подключаются миллионы ещё работоспособных людей, на всю возможную мощность, а не на жалкие 180 рублей. А мы говорим о нехватке рабочей силы и хвалимся этим как социальным завоеванием… перед японскими роботами пятого поколения. А роботы себе работают и производят. И пилот иной, здоровый мужик, сидит иной раз практически без налёта, ну, 15 часов в месяц, и рассуждает: ну где ещё я найду такую работу, чтобы и ничего не делать, и триста рублей в кармане. А на пенсии за эти триста надо каждый день, а то и в ночь, на работу ходить. Вот именно: ходить. А была бы на пенсии возможность зарабатывать больше потолка, он бы не коптил небо у нас, не высиживал бы, не дожидался лучшей доли, а бросил бы эту полетань, ушёл на пенсию и вкалывал бы, и зарабатывал. И нам, лётчикам, было бы не так тесно, летали бы не по 15 часов, а по 70. Все бы работали на всю мощность. 23.03. На Благовещенск надо вставать в 4 утра. Я проснулся в 3.45: какой уж тут дальше сон. Вышел в 4.05 из расчёта час ходьбы пешком, 6 км. Автобусы в аэропорт идут в 4.50 и 5.10; если опоздаю на первый, возьмёт второй; ну, сегодня я рассчитывал явно на второй. С полдороги что-то устал: сказался предыдущий Норильск, да и спал-то всего чуть больше 3-х часов. Таксисты не берут на дороге нашего брата, недолюбливают нас, как и мы их, впрочем. Подвёз к автобусу частник, за рубль. Успел на 4.50. Полёт прошёл нормально. Туда летел я, на снижении мешали облака и встречный борт, поэтому расчёт без газа не получился, но почти полторы тонны сэкономили. Обратно летел Лёша, дома на снижении постарался грамотно распорядиться запасом высоты и скорости: видя, что высота маловата, гасил скорость на рубеже 3000 без интерцепторов; Женя выводил к третьему по своим средствам, я следил за расходом высоты и скоростями. В результате почти всё получилось, но всё же Лёше пришлось чуть добавить режим, буквально на полминуты, а Женя подвёл к третьему на чуть большем расстоянии; но в четвёртый вписались хорошо. Была болтанка, Лёша гонялся за глиссадой, я следил за его расчётом режима двигателей, Женя читал скорость и высоту, Валера чётко ставил газы. Все спокойно работали. Лёша поймал ось, но вышел на торец чуть высоковато; я терпеливо ждал, и он выровнял вовремя и очень низко, а вот о газах забыл; касание совпало с уборкой на малый газ, и самолёт чуть отошёл на стойках. Но так как всё это было очень мягко, неслышно, то показалось, что мы воспарили. Мгновение, другое… стойки снова стали чуть слышно реагировать на вибрацию колёс: значит, не отделялись. Конечно, при боковом ветерке надо выравнивать пониже, но это был предел, миллиметровщина. Если бы Лёша ещё чуть добрал штурвал, а я не убрал газ, то был бы козёл. Но он не добрал. И получилось искусство: отличная посадка, которой никто не почувствовал. Сэкономили две семьсот топлива за счёт умелого использования струи. Сегодня летим в Алма-Ату. Вчера в полёте меня сморил сон, и я провалился минут на десять; тут принесли обед, так ребята меня буквально трясли за плечо. Это ни к чему, и я вечером лёг пораньше, так, что выспался и проснулся утром сам, свеженький. 24.03. Алма-Ата оставила чувство неудовлетворённости. Летели без ленты-карты, а я уже привык ориентироваться по ней: где летим, где пересечение трасс, выходы из зоны и т.п. Баловство, конечно, но без неё надо всё время поглядывать в окошки НВУ, спрашивать у штурмана, когда выход и пр., да и боковое уклонение на планшете выглядит нагляднее, чем цифра в подслеповатом окошке. Короче, командир должен дублировать штурмана. Или вообще не вмешиваться, пусть сам летит. Я поглядывал изредка, трасса знакома, но и газетку почитывал. Женя работал. Полёт был спокоен, но в зоне Алма-Аты, возле Уш-Тобе, диспетчер вдруг сказал, что мы идём правее 25, взять поправку. Азимут отличался от контрольного на 6 градусов, но радиокомпас показывал почти точно на Уш-Тобе, и по расчёту через 10 км должно было быть это Уш-Тобе; Женя чуть и подвернул на стрелку, чтоб точнее. В уклонение 25 км не верилось, скорее всего, врал азимут РСБН. Сейчас стрелка АРК провернётся на 180, и станет всё ясно… Но что-то меня толкнуло изнутри, и я сказал Жене на всякий случай проверить, прослушиваются ли позывные Уш-Тобе. Сигналы не прослушивались. По расчёту должен был быть пролёт, но стрелка устойчиво показывала вперёд. Взяли поправку, не влево, а вправо, по азимуту. Диспетчер-то, как оказалось, сам ошибся в стороне уклонения, чем и нас ввёл в заблуждение. А самолёт-то летит, каждая минута – 15 км. Но, главное, он хоть подсказал вовремя. Женя полез в регламент и нашёл: оказывается, частоту привода Уш-Тобе сменили, а в информации нигде это не прошло. Настроил новую частоту – стрелка тут же прыгнула вправо под 100 градусов: прошли Уш-Тобе. Значит, азимут показывал правильно, а мы доверились старому верному АРК, который нас так подвёл. Но… частоту надо правильно устанавливать. Вышли на линию, но было неприятно, что всё не так. И даже заход с прямой на малом газе, что в зоне Алма-Аты никогда не получается (рано снижают), и великолепнейшая посадка не смогли смягчить чувства вины. Дежурный штурман сказал, что частоту сменили недавно: мощная китайская радиостанция забивала дохлый приводок Уш-Тобе, вот почему стрелочка АРК показывала в Китай, а телеграфных сигналов не было слышно. – Так хоть предупреждайте ж экипажи, – возмутился я. Штурман только руками развёл. Вот из-за такого совпадения частот уклонился в Турции Боря Б. Привод поворотного пункта забивался более мощным приводом американской военной базы, причём, стоявшим по тому же курсу, а поворот трассы там аж на 110 градусов. Надо унюхивать ЛУР – линейное уклонение разворота, и начинать разворот задолго до того, как стрелка даст отсечку пролёта. Подошло расчётное ввода в разворот – а стрелка и не дрогнет (обычно она перед пролётом начинает суетливо рыскать туда-сюда, как бы не зная, в какую сторону поворачиваться на 180). Не разворачивается стрелка назад, нет пролёта, и всё. Естественно, она так и показывает – на американскую базу далеко впереди. Пока думали, ждали, вот-вот пролёт, может, ошибка в расчётах, может, ветерок встречный, – просвистели полста вёрст. Потом уже вмешался диспетчер, с любопытством наблюдавший, как будет выкручиваться экипаж. Пока развернулись на новый участок трассы, уклонились на 130 км. На выходе из зоны спросили, нет ли претензий. «Всё о’кэй… ха-ха-ха». Ну и слава богу, полетели дальше. А дома задёргались. А вдруг прикатит телега – тогда выпорют и за нарушение, и за неискреннее поведение, за попытку скрыть. Ну и решили: на четыре кости – и всё выложить, как было. Пали, выложили. Наши шакалы набросились: вдули по самую защёлку, всех выгнали из международного отряда, понизили в классе; Борю кинули в вечные вторые с переводом во Внуково. А телеги так и не было. Вот и признавайся честно, искренне. Нашли дурака. Нет уж, если есть шанс, что всё пройдёт тихо, нечего самому голову в петлю совать. Никому от этой честности у нас не будет пользы, а петля может и затянуться. Ведь мы когда с Эдиком Ш. блудили под Мирным и уклонились на 190 км из-за отказа курсовой системы, всё обошлось, спасибо диспетчеру. И прилетели куда надо, и в срок. А так бы… Но вывод один: самолётовождение должно быть комплексным и упреждающим. Лучше перебдеть, чем потом выкручиваться. Это древняя истина, а поплатилось за неё много народу. Назад тоже: считали-считали время запуска, чтобы вырулить по 1-й РД и взлететь строго по расписанию, с курсом 52, от начала ВПП, на номинале, благо, полоса 4400 м. Рассчитали, запустились, запросили выруливать, а диспетчер даёт: «по 3-й, магистральной, 1-й РД, на 52». Обычно давали «через перрон по 1-й на 52». Лёша ещё меня переспросил: по 3-й на 52 – это как? Порулил влево на 3-ю, но диспетчер меня остановил и заставил повторить маршрут руления. Я повторил, по подсказке Лёши: «по 3-й, магистральной, 1-й, на 52». Начались дебаты. Оказалось, что перрон – это и есть магистральная РД (хотя параллельно ВПП идёт ещё одна магистральная); раз мы стоим на стоянках на 3-й РД, то рулить на 1-ю надо сначала по куску 3-й справа от нас, там всего 100 м, потом по перрону – это магистральная, потом как обычно, на 1-ю. Умник какой. Меня ещё отвлёк от чёткого уяснения команды диспетчера буксир, который, несмотря на сигналы техника и мои включённые фары, упрямо лез мне справа под нос. Поэтому я и пропустил подробности команды, в памяти отложилось только «по 3-й» и «52». Ну, раз уже порулили по 3-й влево, пришлось просить исполнительный 52 от 3-й РД и взлетать на взлётном режиме. Плевались потом. Может сложиться впечатление, что мы все невнимательно слушаем эфир. Конечно, доля правды есть: за невнятное «Э-э-э-о-о-ой», показавшееся мне командой «Следуйте за мной», а на самом деле означающее «Правее осевой», я и талон в своё время отдал. Но есть и объективные причины неразберихи. Выруливаешь на исполнительный для взлёта без остановки, так называемого «роллинг-старта», читаешь на ходу карту, переключаешь ответчик, ловишь осевую, переключаешь на малые углы переднюю ногу, включаешь фары, часы, – а в это время старт трещит: «ветер у земли двести сорок, пять метров, нижний край сто сорок, исполнительный и взлёт разрешаю, после взлёта связь с подходом на сто тридцать два запятая восемь, набор девять шестьсот, пересечение пять четыреста доложить контролю на сто двадцать пять запятая один, контроль вторичный». Эти словосочетания сливаются в одну большую цифру: 240-5-140-132,8-9600-5400-125,1, и надо за пять секунд ответить, что понял, занимаю, взлетаю, высота, частота, пересечение, частота. Это выдаётся в эфир вторым пилотом, а я, внутри, экипажу, коротко: «Задано 9600, пересечение 5400 – контролю». А штурман в это время, на ходу выставляя ГПК, должен эти цифры запомнить (записать, выставить частоту на второй станции), а командир даёт команду «Взлётный режим, держать РУДы», а бортинженер докладывает, что режим установил, рычаги держит, параметры в норме. И понеслись. Обычно всё полностью всего не воспринимают, а только в части касающейся: штурман запоминает частоты, второй – высоты и пересечения эшелонов, командир – общие условия на взлёте. В голове каша, и не дай бог какого отказа на разбеге. Потом, после высоты перехода, когда установлено давление 760 мм, начинаются уточнения: сколько задано, пересечение какой высоты доложить, и кому? Часто приходится переспрашивать у земли, уточнять. Вот так земля «облегчает» работу экипажа на взлёте: мол, кругу же взлёт докладывать не надо – сразу подходу, ведь легче же? Легче… В этом отношении взлёт спрессован донельзя, а ведь настраиваешься ещё и на отказы на взлёте. Спасает только то, что в отличие от посадки, где клин сужается, на взлёте он расширяется; вот чем выше, тем легче. Всё дело в психологии. И если я на тестировании занимал первые места, а в приведённой здесь ситуации внимания мне не хватает, то каково же тем, кто первых мест не занимает? Значит, поток информации здесь бьёт через край. Но, взлетая, об этом не скажешь, эфир засорять нельзя… а хочется послать подальше и погромче. Предвидеть же заранее, что тебя одарят этим «вторичным контролем» на взлёте, невозможно. Пока это всё ещё не отработано, информация выдаётся поспешно, зачастую диспетчер читает по бумажке, а экипажу в сложной обстановке эта скороговорка очень мешает. Мы привыкли к стереотипам. Поэтому всякое нововведение, типа «по магистральной» вместо привычного «через перрон», да ещё в условиях визуальных помех в виде того же буксира, сразу вводит элемент неуверенности, нервозности. Молодые же диспетчеры, никогда не летавшие, теоретики, частенько грешат этим. Ему легко сыпануть в микрофон горсть цифр: они перед ним записаны на пульте, он их долбит в эфир часами, а нам ведь не в кабинете их воспринимать, а в насыщенной командами и действиями кабине, в условиях очень ограниченного времени, – и не только принять, а и превратить абстрактные цифры в конкретные образы действий: что, где, когда, кому, как. Домой долетели нормально, сумели построить манёвр на малом газе, и сел Лёша хорошо; в результате – четыре с половиной тонны экономии. Правда, назад нам помог малый вес: могли бы взять ещё девять тонн загрузки, но её не было. Но у нас перед этим на Норильск была сумасшедшая производительность, так что в сумме всё компенсируется. Сегодня лечу в Москву. 31.03. В полёте на Москву нам сильно досаждала новая фабричная лента-карта, доверившись которой, мы со штурманом наделали ошибок в самолётовождении, получился грязный полёт. Но теперь, убедившись в том, что доверие к ней приводит только к напрасной суете штурмана, мы решили всё внимание уделить комплексному самолётовождению. Позавчера слетали в Благовещенск. Весь полёт туда я старался делать всё так, как решил раньше: не слишком доверял коррекции по РСБН, самостоятельно считал ЛУР на разворотах, определял место по косвенным средствам и вручную корректировал на планшете. И - получилось. Полёт был чистый, нам самим понравилось. Попутно мы с Лёшей тактично указали Жене на его недостатки, в частности, на суетливость. Да он и сам об этом знает; но тут это было упомянуто кстати, дружно, вдвоём, – и подействовало. Летели на низких эшелонах, не экономили, но машина хорошая: и курс держит, и уводов нет, и расход неплохой. Так и наскреблось около двух тонн экономии. В общем, полёт понравился всем, и надо в будущем закрепить успех. Думали, что это уже всё на март, но вчера нам подсунули четвёртый за месяц резерв, и пришлось сделать две перегонки. С утра, едва зайдя в АДП, развернулись и поехали автобусом в Северный. Пока техники готовили машину и устраняли недоделки после формы, мы скучали в кабине, а тем временем подошёл фронт, и перелёт пришлось выполнять в приличную ветровую болтанку. В Емельянове давали почти предельный боковой ветер, трепало хорошо, и пришлось приложить усилия, чтобы посадить лёгкий самолёт с задней центровкой. В последний момент перед выравниванием швырнуло влево и сбросило с оси; сел метрах в пяти левее: сдвиг ветра у земли в сторону уменьшения. Назад гнали вечером машину из-под ташкентского рейса; службы дотянули её подготовку аккурат до пересмены, чтобы улететь на дармовщинку домой. Мы пришли на самолёт, а там людей уже половина первого салона. Я не против: центровка более передняя. Но люди не оформлены, случись что – тюрьма. А куда денешься. С какими глазами их выгонять. Все летают, все возят. Перевёз и я, утешаясь тем, что через полтора месяца аэропорт Северный закроют навсегда. 7.04. Прошли занятия к весенне-летней навигации, прошли, ничем не отличаясь от череды всех предыдущих. Единственно, что внесло разнообразие, это официальные результаты работы комиссии по катастрофе Фалькова. Медведев зачитал нам их сам. Тишина стояла в зале, редкая и для занятий, и для разборов. Психологи из Центра подготовки космонавтов дали анализ деятельности экипажа. Много специальной терминологии, но суть мы уяснили. Удар, слышимый всеми, испугал экипаж. Стресс явный; в условиях стресса и пришлось работать. В предыдущих полётах на этой машине были записи в журнале по вибрации 2-го двигателя. Экипаж знал об этом, и когда загорелось табло «Вибрация велика» 2-го двигателя, все поняли так, что что-то произошло именно с ним. Запись, удар, табло – командир принял решение выключить 2-й двигатель. Вполне логично. После выключения 2-го загорелось табло «Пожар», и все закричали: «Пожар! Пожар!» Бортинженер доложил, что горит 3-й, а 2-й выключен ошибочно. Получилась сложная накладка: стресс, подспудная готовность к пакости на 2-м двигателе, подтверждение вибрации на 2-м, действия по его выключению, облегчение, – и вдруг – пожар на 3-м! Всё забыто, надо тушить 3-й, а выключен-то 2-й, – значит, ошибочно! Ситуация, и так сложная. Ещё более усложнилась. Командир не может понять, какой же двигатель отказал. И бортинженер тоже. Начинаются вопросы и уточнения. Второй пилот со штурманом снижаются и ведут связь с землёй, а командир с инженером разбираются в характере отказа и какое решение принять. Потом следуют команды: на запуск 2-го и тушение 3-го, причём, главное – тушить! Здесь бортинженеру приходится одновременно выключать стоп-краном 3-й, перекрывать его же пожарный кран, выключать генератор, отбор воздуха и ПОС, – и тут же включать пожарный кран 2-го, убирать стоп-кран 2-го, одновременно контролируя, как сработала система пожаротушения на 3-м. Цепь противоположных по смыслу действий на двух соседних двигателях, в состоянии стресса, непредсказуемой ситуации, сомнений (горим? не горим? ложное срабатывание? отчего удар?), в условиях быстрого изменения обстановки, дефицита времени и простого человеческого испуга, – всё это, вероятно, приводит к ошибке в манипуляциях с пожарными кранами или просто к пропуску действий. Пожар продолжается; последовательно включены вручную остальные очереди противопожарной системы. Последние сомнения о ложном срабатывании сигнализации развеялись: в кабине запах гари, просачивающийся по системе отбора воздуха. Горим! Теперь всё внимание на снижение и заход на посадку. Но… мы не любим и боимся захода на одном двигателе. Это предел возможностей и очень трудная операция. А 2-й-то остановлен ошибочно! И всё внимание сосредоточивается на его запуске. Оставшийся в действии единственный генератор на 1-м двигателе грозит опасностью отключения АБСУ, поэтому надо ещё запустить ВСУ. Бортинженер бьётся с запуском 2-го двигателя, но ничего не получается. Командир отвлекается на контроль выполнения захода, даёт команду энергично снижаться, спрашивает у штурмана место, где полоса, потом снова оборачивается к бортинженеру: запустил? нет? Бортинженер сделал всё, но обороты 2-го двигателя не растут, несмотря на дачу газа. Он не знает, что управление двигателем обрублено, и считает, что двигатель не запустился. А внимание так сужено, что глаз не цепляется за температуру газов: двигатель-то работает на малом газе! Командир торопит: Юра, снижайся! Где мы? Где полоса? Где Емельяново? Это хорошо, что мы летаем со штурманом. Гена выводит самолёт к 4-му развороту. Диспетчер даёт команду выполнять визуальный заход. Помощничек… 2-й двигатель вдруг самопроизвольно выходит на взлётный режим. Надо снижаться, думать уже некогда, даётся команда на выпуск шасси. Выпущенные шасси помогают потерять высоту. Снижение идёт с выпущенными шасси, на взлётном режиме 2-го двигателя, на скорости 450. Скорее, скорее! На пульте бортинженера загорается табло «Пожар» 2-го двигателя. Тушить нечем, всё израсходовано. Выключили или нет второй двигатель, я не понял, да уже и поздно. Отказывает управление, следуют команды: «Юра, пилотируй! Юра, я сейчас…» потом: «Взлётный режим!» и через несколько секунд: «Убрать шасси!» Всё. Медведев читал запись переговоров экипажа с явным усилием, с паузами. Мы все, сто человек, были вместе с ним сейчас в кабине горящего лайнера, рядом с экипажем. И так же, как психологи из Центра подготовки космонавтов, мы понимали и страх, и дефицит времени, и безнадёжную тоску, и проклятия погибающих людей, вместе боролись, лихорадочно затыкая прорехи в такой стройной, логичной, и такой бесполезной системе управления этой коварной машиной. И ясно было, что случись это с любым из нас, вряд ли бы мы действовали лучше. Выводы комиссии таковы: в данных условиях возможности человеческого организма не обеспечивают выполнения тех сложных и взаимоисключающих задач, которые возникли в процессе перерастания ситуации из аварийной в катастрофическую. Кроме того, эти действия регламентируются тремя противоречивыми руководящими документами: РЛЭ, Инструкцией по взаимодействию и Сборником действий в особых случаях. Короче, всё отдано на откуп экипажу. Потом желающие ознакомились с результатом патологоанатомического исследования останков членов экипажа. Я тоже прочитал, что остаётся от человека после удара о землю на скорости 450 км/час. О том, что пожарный кран горящего 3-го двигателя был открыт, а значит, топливо лилось рекой, комиссия сделала выводы по косвенным признакам. Пожарные краны и тумблеры управления ими найдены не были, а нашлись лишь лампочки контроля работы. Так вот, по растяжению нити лампочки на специальном стенде было предположительно установлено, что в момент удара она горела: нить раскалённая сильнее деформировалась. Предположительной причиной отказа гидросистем называлась одна: случайно обгоревший плюсовой провод мог попасть на контакт управления выключением гидрокранов бустеров. Я было, грешным делом, думал, что электрокран действует по принципу соленоида: обесточенный, он закрыт, а дай ток – соленоид втянет сердечник и откроет кран. Потом сообразил: а если самолёт обесточить – ведь пружина закроет кран. Надо наоборот: под током – закрыт, а обесточенный открывается пружиной, и если вдруг отказало управление – обесточь самолёт, краны бустеров откроются, и управление восстановится. Потом один молодой бортинженер специально копался в схеме и объяснил мне, что кран выполнен сложнее. Из крайних положений он перебрасывается, преодолевая сопротивление пружины, подобно электровыключателю. И на переброс в любую сторону нужен плюс на свой соленоид. Обесточь – останется в том же положении, что и был. Так что бесполезно. Но что же это тогда за «тройное дублирование», если один проводок умудряется замкнуть три отдельные, изолированные друг от друга, независимые и жизненно важные цепи? Думаю, эта мысль пришла в голову не только мне, а и конструктору тоже, и он уж позаботился разнести цепи и исключить такую возможность. Нет, скорее всего, или из пробитых гидробаков смесь вытекала в течение пяти минут, или из порванных (перегоревших) трубок. А контролировать уровень жидкости (для этого надо периодически нажимать кнопку – и тогда только прибор покажет уровень) бортинженеру было некогда. Если бы был прибор со стрелкой, показывающей уровень постоянно, или же была хотя бы лампочка критического остатка жидкости в баке, как это, (хоть и с запозданием) сделано в топливной системе, то, может быть, экипаж поторопился бы со снижением и посадкой. Но без тренировки вряд ли они успели бы снизиться с 2300 метров и сесть быстрее, чем за пять минут. Мы, лётчики, говорим: были бы хоть какие-то жалкие дублирующие тросики управления – и сел бы экипаж. Но это противоречит тенденциям прогресса, на остриё которого Туполев взгромоздил наш лайнер, да и весь мир как-то потихоньку от тросиков отказывается. Не будем же и мы, в угоду какой-то там безопасности полётов, отказываться от мировых тенденций. Правда, Ильюшин плевал на тенденции и оставил тяги наряду с бустерами. Но то ж Ильюшин… он рассчитывал на дурака, а Туполев – на остриё прогресса. Что ж это за самолёт: к примеру, отказали генераторы – и падай, потому что топливо нечем качать, а самотёком не идёт, пойдёт только на малой высоте. А если над горами? Ну да к нам не прислушиваются. Всё дело в том, что самолёты делает МАП, а давится ими Аэрофлот. И стоят ведомственные барьеры полупроводникового типа: они нам что хотят, а мы со своими предложениями натыкаемся на стену. Жри, что дают, скажи спасибо, что хоть это есть. Розовая мечта лётчиков: чтобы был один хозяин, чтобы конечный результат влиял и на пилота, и на перевозки, и на завод, и на конструктора. Чтобы все мы били в одну точку. А то сейчас Аэрофлот судится с заводом, выпустившим некачественный двигатель, и суд определяет вину 50 на 50: наполовину виноват МАП, наполовину экипаж. За что? А чтоб никому не обидно было. И вдовы экипажа наверно до сих пор убеждены, что их мужей вместе с пассажирами убил молодой бортинженер, хотя на его месте не справился бы никто, а он честно исполнил свой долг, уж как мог в этих страшных обстоятельствах. Грешным делом, и я было сначала обвинял бортинженера. А ведь он действовал адекватно этим обстоятельствам, всё выполнял как положено, да только это «всё» так обширно и противоречиво, что возможности человека не обеспечивают выполнение этого «всего» в полном объёме без ошибок. Не виноват он. Летали в таких обстоятельствах испытатели, летали военные и гражданские экипажи на тренажёрах, готовились, –и ни один на полосу-то не попал. Ну, хватит об этом. Внезапно прилетел к нам Бугаев. Пробежался по аэропорту, а на второй день собрал расширенный совет управления и партхозактив, тысячу человек, в театре музкомедии. Приглашались все желающие, ну, и я, грешным делом, пошёл, думая, что вот, наконец-то, ясно солнышко заглянуло в наши тёмные углы. Выступал начальник управления; я уснул под его доклад. Потом выступали командиры объединённых авиаотрядов, били себя в грудь, каялись в грехах, попутно льстили министру и выклянчивали фонды. Наш командир предприятия выступил кратко и… никак. Всё у нас хорошо, всё прекрасно, осталось вот только зелёный базар открыть, мелочь. Смеялись мы в отряде потом. Ну, несколько человек выступили толково, критиковали недостатки, вносили конкретные предложения. И всё время носили, носили в президиум записочки, вопросы в письменном виде, целые письма лично Самому. И у меня было мелькнула мысль, что надо было подготовить свои вопросы… «Какой наивняк!» – как говаривал Толя Гревцов. Выступил Сам. Старичок уже, шамкает, но без бумажки строчит, как по писаному. Говорил о делах и говорильне, критиковал руководство управления, прошёлся по всем, в том числе и по лётчикам. В общем – общие фразы о внимании к людям, о гласности, о человеческом факторе. Заикнулся, что хорошо знает наше управление, работал здесь недавно, летал… в 49-м и, кажется, в 53-м годах, на Ил-12, что ли… Ну что ж, и на том спасибо. И этот человек с двумя золотыми звёздами на груди, этот старичок в маршальских погонах на военном мундире, – этот дедушка, со своими замшелыми понятиями времён Ил-12, руководит Аэофлотом и будет руководить им до самой смерти… Все ждали ответов на вопросы. Встал начальник управления и объяснил: по вопросам перспектив развития соберём желающих на той неделе – с графиками и схемами ответим. Лично – ответим или письменно, или потом, в личной беседе. Лётному составу доведём на разборах. Всё, до свидания. Все встали, плюнули и разошлись. Кстати, когда в Емельяновском порту женщины просили маршала, зачем здесь стоит эта депутатская, триста шестьдесят дней в году пустующая, когда у нас нет детского садика и яслей, может, её задействовать? – он ответил: «Не садитесь не в свои сани». Ну что ж, человеческий фактор, он не только положительный бывает. А они же там рассчитывают на положительный. Или ни на что они не рассчитывают, а с новыми песнями катят по старой, доброй, разбитой дороге, – «на наш век хватит…» Утром сегодня вернулся из Одессы. Шесть посадок, на одной и той же машине, днём, топливо везде есть, спокойная работа. Так бы и всю жизнь. В Одессе заходил в облаках, строго выдерживая все параметры, и когда выскочил из туч на высоте 120 метров, едва не шарахнулся вправо, на какую-то расчищенную длинную светлую полосу, лежащую под углом градусов тридцать к посадочному курсу. То ли там дорогу строят, то ли новую ВПП, но очень уж она соблазняет в сложных условиях. Мысли заметались: контроль по приборам – всё нормально, а полоса-то – вот она, справа! Уже даже было собрался на второй круг, как кто-то из ребят сказал: «Огни по курсу!» Бледные огни едва просматривались, а серую полосу было трудно различить в тени. Такой случай был у нас с Солодуном в Симферополе: чуть не сели на военный аэродром, чуть не купились, но таки хватило выдержки. В отместку я поставил в задании заход по минимуму, занизив нижний край облаков синоптикам до 80 метров. Мне как раз не хватало захода, чтобы подтвердить минимум. Но клянусь, мне легче было бы зайти и сесть при нижнем крае 45 метров, чем когда я со 120 увидел эту проклятую ложную полосу. Так что совесть моя чиста, а штампик захода по минимуму я неправдой добыл. 10.04. Слетал в Камчатку. Проверяющим был Булах, с ним летать легко. Погода благоприятствовала, и всё шесть посадок туда и обратно удались. Весь полёт я занимался комплексным самолётовождением, так что, в общем, и спать-то не очень хотелось, несмотря на ночь туда и обратно. Но, вообще-то, полёт на восток всегда тяжёлый, сказывается разница в пять часовых поясов. Немного после рейса поспал утром; встал разбитый. Зато – 90 р. за две ночи. Уборщице за такие деньги месяц вкалывать. Но она ночью спокойно спит, а я за свои деньги никакого здоровья не куплю. Каждому своё. 13.04. Сидим в Москве. Я верен своему принципу: по возможности жить по красноярскому режиму. Лёг в 6 вечера (22 по красноярскому) и проспал до 5 утра московского. У меня здесь отдельная комната, сдвинул две кровати, водрузил на их края ножки низенького столика, и стало возможно писать, сидя, как обычно. Ребята спят; за бортом ветер, вчера был дождь, к ночи похолодало, а здесь тепло, уют, тишина. Вчера пришли на вылет, а ветерок на Москву встречный, а тут ещё московская зона не обеспечивает запасными; пришлось брать Горький, на тонну больше топлива, – а пассажиров уже посадили. Лёша договорился с перевозками, они, как могли, рассосали эту тонну, и по бумагам взлётная масса как была 100 тонн, так и осталась. Делается это уменьшением ручной клади, которая на производительность не влияет, часть пассажиров пишется подростками, которые весят не по 80, а по 50 кг… Короче, есть способы. Тем временем Женя считал топливо, и у него по этому ветру получилось на Москву более пяти часов, заправка 36 тонн, а у нас было заправлено 33,5 и дозаправили тонну. Мы обычно летаем на Москву «севером»: через Ханты или Тобольск, но очень редко – «центром»: через Новосибирск, Омск, Челябинск. По северному маршруту есть участки с оплатой по сложности на группу выше, и это раз и навсегда определило нашу симпатию к северной трассе. Да и предварительный расчёт полёта по ней быстрее: участки измеряются сотнями вёрст, их немного; а считать югом едва хватает бортжурнала – столько там поворотных пунктов через несколько десятков километров каждый. На этот раз струя в лоб лежала точно по северному маршруту, километров на 500 севернее новосибирского. Правда, что такое для циклона полтыщи вёрст: струе ничего не стоит опуститься на юг, а ширина её – добрая сотня километров. Был бы хоть бортовой ветер, переданный с летевших через Челябинск самолётов, но у нас все предпочитают оплату труда по северной группе; поэтому как там, на южной трассе, никто не знал. Пошли на метео ещё раз, проконсультировались подробнее, и нам дали ветер по южной трассе слабее, чем по северу. Решили пересчитать бортжурнал. Легко сказать: уже пора подписывать задание, а Женя только взял чистый бланк и разложил свои штурманские снаряды. Пришлось понервничать, поглядывая на часы. Но зато удалось уложиться в имеющуюся на борту заправку; за 25 минут до вылета подписали задание. На самолёт добрались на автобусе и успели взлететь всего на 7 минут позже расчётного времени. Допускается 15, это считается – вылет ещё по расписанию, а больше – уже задержка. На взлёте была болтанка, стрелка на АУАСП плясала, даже мигнула раз лампочка критического угла атаки и рявкнула сирена, но произошло это в процессе разгона скорости, и мы быстро ушли от болтанки вверх, в спокойные слои. Ветер югом оправдался: вместо струи 180 км/час было всего 90-100 в нюх. Я весь полёт вёл ориентировку по локатору, топливо не экономил, потому что из Новосибирска впереди нас взлетел и повис на 9600 однотипный. Не успели мы оглянуться, как он запросил 11600, с пересечением занятого нами эшелона 10600. Ну и прыть! Значит, пустырём летит, – и тоже на Москву, как оказалось. Это означало, что нам не видать 11600 как своих ушей: борт висел над нами в 15 километрах впереди, видно было маячок, и расстояние между нами по миллиметрам сокращалось. Видимо, там, наверху, ветерок в лоб чуть сильнее. Я вспомнил уроки Читы и решил всю дорогу висеть под ним, чтобы продольный интервал был в пределах 10 км. Тогда волей-неволей нас будут снижать первыми, а он уж – за нами, по мере освобождения нами нижних эшелонов. Вот поэтому и не пришлось экономить топливо, а наоборот, чуть добавить режим. В зоне Казани он уже отстал на 10 км, мы обрадовались; вошли в московскую зону, тут он доложил Москве, что следует на аэродром МАП. Тьфу ты. Стоило бороться… Разочарованные, стали снижаться. К моменту посадки расчётный остаток топлива ожидался 6 тонн, на час полёта; погода в Домодедове была приемлемая, но ожидался сдвиг ветра. Тут впереди, откуда ни возьмись, выскочил «Туполенок». Я всердцах упрекнул Москву, что надо бы пораньше предупреждать. Но делать было нечего: нам заход за ним, интервал 15 км, и он уже держит скорость 500, а у нас ещё 575. Помня уроки Читы, убрал заранее газы, потерял скорость до 400, заранее спросил, получается ли заход с прямой, выпустил шасси и закрылки и повис на 290; интервал удалось сохранить. Сдвиг ветра был, особенно у земли, но я продавил воздушную подушку и принудительно посадил машину почти на три точки, точно на ось. Когда треплет у земли, надо либо выравнивать пониже, либо – как обычно, но тыкать её мордой вниз, преодолевая сопротивление уплотнившегося воздуха между бетоном и ощетинившимся закрылками крылом. Но при этом помнить, что так можно и передней ногой коснуться. Низко выравнивать я не люблю: может резко накренить, можно чуть ошибиться в высоте, да и не тот это самолёт; поэтому предпочитаю подкрадываться в два этапа или в один замедленный, а потом, когда замрёт, додавливаю, дожимаю подушку. Замер – и касание… Топлива, несмотря на полёт против ветра в течение четырёх с половиной часов на 10600, осталось 6500, что и требовалось. Хорошая машина 386-я. Прикинул сейчас за прошлый год: сколько недоспал ночей и сколько ночей не был дома. Получилось, что в 85-м году я работал 60 ночей, причём, 52 работал всю ночь, а 8 или 10 (трудно восстановить точно) пришлось вставать в 4 утра. Дома не был, включая резервы ночью, 110 ночей. Это я учёл только те ночи, за работу во время которых полагалась оплата на 35 процентов больше, а те ночи, где оплата как днём (летом по Северу), я не записывал; но можно догадаться, что летом таких ночей много: там солнышко всю ночь светит. Распределение этих учтённых ночей по месяцам: январь – отпуск; февраль – 8; март – 4; апрель – 5; май – 4; июнь – 6; июль – 10; август – 7; сентябрь – 2; октябрь – отпуск; ноябрь – 9; декабрь – 7. Не ночевал дома, по месяцам: январь – отпуск; февраль – 5: март – 10; апрель – 8; май – 9; июнь – 12; июль – 23; август – 14; сентябрь – 5; октябрь – отпуск; ноябрь – 12; декабрь – 8. Так как перед ночью надо спать, а после ночи тоже хочется спать, то ещё 30 вечеров я соблюдал предполётный отдых, не видя семьи, а 30 раз утром спал до обеда. Выходных дней, с праздниками, за год получилось 115. Отпуска – 86 дней, но это так много потому, что выбирал заначку за прошедшие годы. Простой советский рабочий имеет в году вместе с праздниками 110 выходных и месяц отпуска. Так что нечего тут плакаться. Но спит он дома 365 ночей, и выходные все проводит с семьёй. Работает он днём, по расписанию, по 8 часов. Правда, есть и ночные смены, и трёхсменка, но это скорее на любителя. Но занимается он работой и отдыхом, даже спортом (если не пьёт водку) регулярно. Всё у него распланировано. И ходит он по земле. Я имею на месяц больше отпуска и средний заработок 600 р. Имеет смысл летать. Правда, после ночных полётов жена обижается на меня как на мужчину; правда, праздников, суббот и воскресений в мои т.н. выходные попадает едва ли четверть; дочери я почти не вижу; спланировать поход с семьёй в кино, в театр или даже на дачу, – не приходится, всё урывками. Но мне за это неплохо платят, да и пенсию рано дают. И спорт, и регулярные занятия физкультурой при таком отсутствии режима исключаются. К 60 годам рабочий ещё вкалывает и зарабатывает прибавку к пенсии… а я умру от инсульта или инфаркта. Но я привык к такому образу жизни. Да, летом тяжело: вот в июле не был дома 23 дня, а выходных наскреблось 6, да день на разбор, да один вечер – добровольно-принудительная народная дружина. И на даче я был за всё лето едва дней 10. Зато зимой – в феврале 17 выходных, в марте – 18 (правда, неделю выкинуть на занятия к ВЛП). Зачем тот отпуск? Кто силён духом, тот выбирает беспокойную жизнь. Правда, не у всех духу надолго хватает, но тут уж действует инерция, да и никуда ж не денешься. И потом: кроме всего прочего, я же ещё немножко и летаю в небе. 14.04. Из Москвы летели с инспектором УЛС, штурманом. Слава богу, не лез, не вмешивался. А нам хватало забот и без него. 178-я машина не лезла вверх. Мало того, что из правого кессон-бака на земле ручейком подтекал керосин (при полной заправке у нас это частенько бывает). На эшелоне машина встала крестом; на режиме с расходом 6600 кг/час число «М» было меньше 0,8, угол атаки стоял 5 градусов. За бортом жара, но подхватила нас попутная струя, и я поддерживал М=0,81 весь полёт, правда, для этого потребовался значительно больший, чем обычно, расход: не 6000, а 6600; скорее всего, врали расходомеры. Как только взлетели, выработали чуть из третьих баков, течь прекратилась. Причина её – негерметичность винтов на верхней панели крыла; все мы знаем об этом и не боимся, но запаникуй проверяющий – машину надо ставить, будет задержка на экипаж. А в общем-то, надо, конечно её ставить, герметизировать бак. Ну, тянут до очередной формы. Правда, третьи баки нам редко доводится полностью заливать, а когда они пустые, течи нет. Да и течь-то пустяковая: пара литров. Дело обычное. Новая лента-карта опять доставила хлопот. На ней расчётные магнитные путевые углы (МПУ) отличаются от наших, проверенных, внесённых в старые добрые палетки, – отличаются где на один, где на два, и даже на три градуса. Какой курс брать, чему верить? Я не вылезал из локатора, благо, хороший попался. Локатор – великая вещь. Так, с его помощью мы убедились, что навигационно-вычислительное устройство (НВУ) уводит нас влево. По ряду признаков, понятных посвящённым, стало, наконец, ясно, что врёт всё-таки новая, на ЭВМ рассчитанная лента-карта, а правильные МПУ – на наших старых палетках, по которым летаем всю жизнь. Стали выставлять ОЗМПУ на градус-полтора больше, чем на ленте-карте, а для пущей точности учёта угла сноса пошли в автомате. Я всё контролировал по локатору. И вот вошли в зону Колпашева, скорректировали НВУ по колпашевскому РСБН: всё соответствовало полёту строго по трассе. Я всё искал засветочку от Колпашева на экране, и вдруг нашёл… но не на боковом удалении 47 км от нашей линии пути, как положено, а где-то аж на 95 отбивалось светлое пятнышко города. И данные РСБН вдруг тоже показали, что мы за какие-то 5-7 минут уклонились влево на 50 километров! Колпашевскому диспетчеру было не до нас. Через точку шла группа красноармейских самолётов, и мальчишечьи ломкие голоса, неуверенные фразы, просто гвалт в эфире выдавали едва оперившихся лейтенантов, как птенцы за наседкой, гуськом стремящихся за лидером группы. Вот за ними и следил в оба диспетчер, а мы, пригасив свет в кабине, усилили осмотрительность, тем временем лихорадочно и тайно от проверяющего принимая меры к выходу на линию пути, – и к траверзу Колпашева как раз успели. Инспектор сзади не спал, а просматривал содержимое Жениного штурманского портфеля, вполглаза поглядывая на «Михаил» – уж траверз Колпашева и боковое 47 км он проконтролировал наверняка. Вот тебе и автоматика. Курс у нас железно держал автопилот – с каким курсом вошли мы в зону, с таким и уклонились, а выйдя на линию, вновь взяли тот же курс и благополучно вышли на Максимкин Яр. Значит, где-то был кратковременный увод, – но как мы не заметили? Как будто чудом взяло нас и переместило на полсотни вёрст влево от трассы. Это ж хорошо, что я следил и поймал по локатору Колпашево. А ведь отпуская нас из своей зоны, Васюган подтвердил нам, что мы точно на трассе, и колпашевский диспетчер принял нас тоже точно на трассе. В зоне Енисейска перед снижением перевели курсовую, и тут отказал БГМК: после выставки ГПК не выставлялся магнитный курс на ИКУ. Мелькнула мысль об отказе БГМК, но думать было некогда: мельком сверив показания резервных компасов, «бычьего глаза» и КМ-5, я убедился, что главное – ГПК – выставлен правильно, пилотировать будем по нему, ну и бог с ним, с ИКУ. Быстро карту! Женя замешкался; я прикрикнул: «Срочно!» Он бросил всё, зачитал контрольную карту; малый газ уже стоял, скорость падала, и мы рухнули с 10100 по 30 м/сек, потому что и так уже запаздывали на пару минут, а попутная струя всё ещё быстро несла нас вперёд. В процессе снижения Женя догадался перещелкнуть тумблер БГМК, одновременно об этом же заикнулся проверяющий. И всё заработало. Значит, не контачило в цепи. На ходу согласовали ИКУ, и я отдал управление Лёше. Возникла мысль: а может, это как-то связано с уклонением в районе Колпашева? Но думать было некогда. Приближалось Горевое, надо было пройти его не выше 3000. По данным красноярского РСБН выходило, что до Горевого ещё где-то 25 км, АРК безбожно врал, но всё же показал, что мы где-то правее. Опять я не выписал данные РСБН для Горевого, опять определяли пролёт на глазок. И естественно, опять прошли выше, но Лёша сумел снизиться в развороте над Горевым, идя по пределам. Заход был на 108, это при попутной струе хуже, чем на 288, и надо бы Горевое проходить ещё ниже. Короче, снижались на лезвии, не имея при этом возможности контролировать себя по ленте-карте: так уж она устроена, эта, шикарная на маршруте, но бесполезная на кругу карта. Еле успели занять 1000 к четвёртому, это на 400 м выше, но вовремя выпустили шасси, ощетинились механизацией крыла и потеряли лишнюю высоту в процессе разворота. Как всё-таки иной раз пригождаются навыки снижения на лезвии пределов. Лёша стабилизировал все параметры в районе дальней и посадил машину точно на знаки, но метров пять левее: зевнул крен на выравнивании, стащило. На разборе инспектор сделал ряд мелких замечаний по суете. Знал бы он подоплёку этой суеты… Надо выписать и использовать координаты контрольных точек по РСБН. Заход в Емельянове осложняется тем, что РСБН («Михаил») стоит не здесь, а в Северном, за 27 км, и даёт азимут и дальность не от Емельянова, а от Северного. Конечно, легко и просто контролировать место самолёта, если РСБН стоит рядом с полосой, куда садишься. Всё ясно: сколько километров осталось, какой азимут, куда подвернуть. А мы вынуждены учитывать поправку между Емельяновым и Северным на глазок. Когда подходишь с запада, то просто вычитаешь 27 км, т. к. Северный расположен восточнее Емельянова. Когда с востока, то прибавляешь 27 км, а курс держишь на привод Северного, занимаешь 1500, а там уже и четвёртый разворот – да идёшь-то почти в створе полосы. А вот с севера и с юга учитываешь, что дальность – это гипотенуза, а ты идёшь по катету; считать надо в уме, быстро, прикидывать поправку: где 15, где 20 км. А уж при маневрировании в районе аэродрома приходится очень чётко представлять себе всю картинку и своё место на ней, глядя на бездушный прибор, показывающий азимут и дальность от Северного. Даже, допустим, и зная удаление и азимут того же Горевого, но находясь не на том удалении и чуть-чуть на другом азимуте, – как ты определишь, в какую сторону и на сколько подвернуть, чтобы через оставшееся до пролёта Горевого расчётное время выйти точно в точку с теми, записанными координатами. НВУ всё это учитывает: включаешь коррекцию по РСБН, и индекс самолёта на ленте-карте точно подъезжает под твоё фактическое место. Но это в теории. А на практике мы не раз убеждались, что врёт. Короче, нужен глаз да глаз, контроль по резервным средствам, надо соображать и быстро действовать в трёхмерном пространстве. Надо вертеться. Весь этот полёт лента-карта врала безбожно, коррекция по РСБН только дезориентировала, а когда не веришь ленте-карте, приходится летать дедовскими способами. Слава богу, я их не забыл. Штурман штурманом, а я, командир, должен соображать за всех. Но неприятно, когда вся машина раздолбана: вроде всё и работает, а вроде бы и нет, и особо не придерёшься, и веры нет. Дерьмо самолёт попался. 17.04. Вчера поймал мысль, да не было условий записать. Сегодня остались обрывки. Смысл в том, что любое дело начинается с теории. В тиши кабинетов, вдали от жизни, с выкладками и формулами, опираясь на фундамент науки, на её принципиальные положения, рождается идея. Претерпев муки внедрения, в соответствии с возможностями техники и технологии, идея доводится до исполнителя. В конечном счёте, на уровне исполнителя, всё сводится к какой-то операции, и дело чести конструктора – так создать агрегат, чтобы он работал автономно и управлялся простым нажатием кнопки. Я вот так понимаю связь науки и грубой практики. Я практик, и таковы мои требования к науке. Чтобы железо делало своё дело, а я наблюдал, контролировал, мог вмешаться и отключить, – вот моя функция. Если курсовая система (точная курсовая система ТКСП) работает так «точно», что хотя на маршруте погрешность её полградуса в час, но на самом ответственном этапе полёта – перед посадкой – с нею надо возиться всему экипажу и дедовским способом, вслух, отсчитывать хором «десять, двадцать, тридцать» – то это несовершенная с точки зрения лётчика система. Весь полёт считай поправки, учитывай магнитное склонение, широту, схождение меридианов, сравнивай показания КМ, ИКУ, ГПК - с «бычьим глазом» времён адмирала Ушакова… да ещё и в конце введи поправку не в ту сторону, – вот тебе и вся «точность». Но мало того. Всякую теорию можно развить до абсурда. Не побоюсь повториться: работа лётчика требует кратковременности и максимальной простоты операций. Все действия должны сводиться к простому «включил-выключил» А нам предлагают кучу формул, требуют на зачётах и экзаменах. Когда нам их в полёте считать? Сидят люди где-то на стыке голой теории и реальных полётов и умствуют. Может быть, во времена По-2 такая теория развивала мыслительные способности здоровых и жизнеспособных, но, что греха таить, туповатых лётчиков; я таких знавал и знаю немало. Но сейчас мы все вроде грамотные, а обилие теории, с нашей-то современной работой, лишь перегружает мозг. Когда счёт на секунды – тут не до теорий и формул. Меня бы больше устроила такая ТКС, которую включил перед полётом – и выключил после полёта. Вот – поле деятельности для науки. Весь крещёный мир летает по другим системам. Опальные и охаянные «Боинги» используют какие-то инерциальные системы. А мы на Ту-154 всё летаем дедовскими способами, используя выброшенные красноармейцами в утиль дедовские системы. Спутники летают, но как же трудно привязать к ним Аэрофлот. Зато как удобно сидеть в кабинете на стыке теории и практики и умствовать на надёжную, обкатанную тему: как назвать суммарную поправку в конце полёта. Мне, пилоту, плевать, «поправка» это или «вилка», или ложка, или ножницы. Мне важно, чтобы её вообще не было. Но тысячи людей заняты осмыслением, обсуждением, утверждением, размножением, пересылкой, доведением, приёмом зачётов, докладами, контролем докладов, контролем контроля, – над тем, как назвать: поправка или вилка. А мне, повторяю, глубоко плевать. Я летаю два десятка лет. И с полной уверенностью могу утверждать: полёты на сто десять процентов выполняются людьми, и сотой доли не знавшими, забывшими, не использующими всю эту теоретическую премудрость. Наше РЛЭ весит 5 кг, но 4 кг 900 г в нём – чистое «Г». Лишние графики, повторения, запятые, – всё для прокурора: что мы же, товарищ прокурор, всё-всё предусмотрели, описали, оговорили на все случаи жизни и довели до потребителя – с нас взятки гладки. Я же использую три десятка страниц, а ещё три десятка помню на особый случай. И всю теоретическую лавину мы, лётчики, анализируем и с крестьянской хитрецой делим: это можно сократить, это даёт полпроцента точности, не учтёшь по прибору, – можно упростить, это вообще не используется – можно выкинуть… до зачётов, естественно. Единого слова ради мы ворошим весь этот теоретический, правильный, но бесполезный в полёте хлам. Но если слово найдено – это надёжно вбивается в память. Это мы и будем использовать. Трещат интегралы, летит на свалку памяти, корчится в судорогах теория, но мы везём пассажиров, опираясь на выверенное, выстраданное, сведённое к элементарным операциям знание, – то, что составляет бесценный коллективный практический опыт. Ну, а на зачётах будем корчиться мы, наука кратковременно восторжествует. 28.04. Я два года как не провезён на Львов. Летал туда раньше на Ил-18, но это не в счёт. И вот, наконец, поставили в план. Рейс хоть и не из лёгких (туда ночь, обратно ночь, а отдых днём, 12 ч. с самолётом), но всё же это не Камчатка с её тремя посадками в один конец. В последний момент произошли изменения: Львов понадобился Антону Ц. (он теперь начальник инспекции управления), значит, будет провозить меня он. Попутно понадобилась проверка Лёше, только что прошедшему годовую комиссию. Так что до Уфы сначала летел Лёша. Садился, правда, Антон: перелетел, просвистел метров 800, сел чуть с креном и долго держал реверс, замешкавшись с выключением, потому что конец полосы был близок. Он ведь недавно ввёлся в командиры и тут же был повышен до зам. ком. ЛО и следом сразу – до начальника инспекции. Во время ввода инструктор его не очень хвалил за пилотирование, вот он и набивает руку до сих пор. А так мужик грамотный, окончил академию заочно с отличием (а поступали мы туда вместе, ещё в Енисейске, в 71-м году). От Уфы летел я. Надо ж было показать себя. Мы знаем друг друга лет 18, но вместе летать не пришлось; так что нынче я старался. Правда, снижались торопливо: Женя как всегда замешкался с писаниной (а там, на Украине, в теснотище трасс, это и немудрёно), а диспетчер дал на Золочев не 6000, что было бы разумно, а 4200, что диктовалось обстановкой. Пришлось падать по пределам, и у меня пару раз сработала сирена предела скорости, хотя оба раза был запас 5 км/час. Заход во Львове с обратным курсом, по РСП+ОСП, и крутая глиссада, но я строго следил за всем и зашёл чётко. Машина замерла на метре и не хотела садиться. Выждав положенные секунды и понимая, что подъёмная сила начала уменьшаться, я чуть добрал. Ещё секунду, лишнюю секунду пролетели; странно: должна бы коснуться. Наконец, лёгкое как вздох касание, посадка на 7… и помчались под горку. Тоже пришлось подержать реверс, вплоть до скорости 120. Может, для этого и провозка нужна: я за семь лет забыл уже, что там же полоса вогнута, а с этим курсом она чуть под уклон. Вот и лишние секунды: я жду касания, а бетон уходит из-под колёс, и самолёт, на самом деле чуть снижаясь, идёт параллельно уклону. Нет, дело не в провозке, а в некачественной подготовке к полёту: высоты порогов ВПП есть в сборнике, а мы, грешные, смотрим обычно только длину и ширину полосы, рулёжные дорожки, схему захода, посадочные системы, минимумы, высоты приводов, препятствия, уход на второй круг, ограничительные пеленги. Сравнил бы высоты порогов и понял бы, что есть уклон. Для пилота первого класса это понять нетрудно, ну, чуть поднатужиться… да заставить себя лень, вот в чём дело. Все эти нюансы вполне укладываются в наши нормы, и претензий ко мне – за лишние три секунды и перелёт 200 м – не было. Львовский аэропорт встретил нас откровенным равнодушием и атмосферой полного безразличия к собственно работе. Львов, бывший польский город, всегда был городом спекулянтов, и мы просили рейс сюда отнюдь не из-за желания полюбоваться его историческими памятниками. Я, например, искал хвалёные импортные наручные часы с музыкой: подарок дочери к окончанию школы. Говорят, там можно найти добротные импортные кроссовки «на липучке». Запчасти для «Москвича» там тоже бывают. Так что дела… В аэропорту обычно сразу же предлагали часы пачками – это их работа, а встретить рейс – досадная необходимость. Ни дежурной, ни автобуса, ни встречающего на стоянке… В АДП ремонт, разруха, безразличие ко всему, кроме торговли. Может это оттого, что все надежды предприятия возлагались на Як-42, а он что-то не идёт, и всем всё до лампочки в ожидании перемен, как и у нас. Но такой аэропорт сразу видно: атмосфера самотёка, безразличия, наплевательства и инерции так и охватывает тебя. То ли дело Сочи или Магадан. Там всё совсем по-другому, там всё вертится. Насчёт часов нас сразу осадили казёнными словами, и стало ясно, что что-то не так. Потом выяснилось, что два дня назад сотрудники ОБХСС, переодевшись в форму лётчиков, провели рейд и накрыли с поличным известное количество проклятых спекулянтов; теперь нас побаиваются. Всё же добыл я в течение дня двое часов моим женщинам, в подарок к 1 Мая. Потом подремали часок – и обратно на вылет. Назад я летел до Уфы, сел – ну один раз на тысячу. Антон что-то там ручонками упирался, не давал выйти на ось, но я его пересилил и сел как мне надо, и он потом уже понял. От Уфы до дома я отдыхал. Характерно, пассажиров в Уфе настолько, видимо, тронула такая посадка, что когда я вышел в салон, отовсюду посыпалось обильное «спасибо»; я постарался поскорее прошмыгнуть к выходу, было неловко. Обычно пассажиры не шибко щедры на благодарное слово, и я по проходу иду, глядя себе под ноги, как бы не запнуться за что. А тут меня поразило: всё же люди понимают и ценят мастерство. Ну да нечего хвастать, мастер. Завтра же выпорют, у нас не заржавеет. В газетах массовая критика всего. Вскрываются дикие вещи. Читая это, просто удивляешься: а чем же это мы так сильны? Как это проклятый Запад ещё не раздавил нас? Вот передают: на утверждение новой оправы для очков (за рубежом это недельный срок) у нас требуется собрать 64 подписи в 11 министерствах и ведомствах – в течение года. Куда же дальше-то идти. Я иной раз ною, дурная черта характера. Но вот каждый день, уже несколько лет, я езжу мимо строящегося моста через Енисей. Что чувствует любой его строитель? То дело стоит из-за плохого планирования, то из-за нехватки чего-то, раствор бар, кирпич йок, то какие-то свои, специфические трудности. Но пройдёт полгода, может, год, человек оглянется и скажет: вот – я построил этот мост. И он переживёт и меня, и детей моих. Вот – мой труд, вот моя польза людям, вот – главное! А мелочи, неувязки, неизбежны везде. Так и моя жизнь. Главное – моё Дело, лётная работа. Оглянусь и спрошу себя: а много ли я сделал для людей? Через три недели я встречусь с выпускниками-одноклассниками в нашей старой школе, через 25 лет после выпускного. Честно, мне не стыдно будет взглянуть им в глаза. Дай бог каждому так поработать, как довелось мне, и так много сделать, и так гордиться своим Делом. Уж я-то не скажу: «да вот… тихонько себе ковыряюсь…» Я не ковыряюсь, мною дыры не затыкают, я не на побегушках, не пришей-пристебай, не числюсь где-то, не примазываюсь. Вот это – работа! Вот это – место в жизни! Я – пилот. Завидуйте! 7.05. Позавчера вернулся из Камчатки. Летал туда самостоятельно, как ни странно. Да, собственно, странного и нет: какая там рыба в мае. Вот когда пойдёт новая рыба и икра, тогда проверяющие будут рвать этот рейс. В рейсе этом утомляет посадка и сидение в Якутске. Вот уж дыра. Взять хоть Магадан: кажется, край света, а организация дела там прекрасная. Якутск же для меня всегда был символом старья. Всё там старьё: и вокзал, и полоса, и техника в аэропорту, и сам город. И такое впечатление не меняется ни от того, что уже сдана новая современная полоса рядом со старой, ни от того, что рядом со старым деревянным вокзалом налепили ряды новых, барачного типа, сараев и казарм. Полюс холода явственно чувствуется во всём, а главное – в работе. Никто никуда не торопится. Единственный наш большой самолёт отнюдь не бросаются обслуживать вперёд всех. И стоянка здесь запланирована большая – из расчёта на якутский темп работы, что ли. Всем на всё наплевать, хуже Львова. Сидишь, ждёшь, зла не хватает, а сон наваливается, натекает… а ночь идёт себе. В этот раз затуманил Магадан перед восходом солнца, и пришлось скрепя сердце задержать рейс на часок. Прогноз был лётный, но фактическая погода – туман 200. Для порядку посидели час, коротая время за анекдотами в штурманской. Туман в Магадане не рассеивался, но солнце там взошло, ветерок был не с моря; опыт подсказывал, что это не заток языка с воды, а радиационный туман, а значит, скоро рассеется, и пора, пора вылетать. Дал команду сажать пассажиров, рассчитывая, что взлетим через час, и если, вопреки ожиданиям, к прилёту всё ещё будет туманить, уйдём в Елизово, отдохнём свои 12 часов, а немногочисленных магаданских пассажиров завезём на обратном пути, благо, загрузка небольшая, хватит места. Или уж ждать здесь, пока рабочее время кончится? Якутск сажал пассажиров два часа. За это время погода в Магадане прояснилась, и мы быстренько перепрыгнули через горы. Рабочее время было на пределе, но образцово-показательный, на краю света расположенный Магадан не дал и рта раскрыть, упреждая самые благие наши намерения, и через час с небольшим мы уже воспарили над магаданскими сопками и взяли курс через Охотское море на Камчатку. Хотелось спать, солнце било в глаза, уже и в Красноярске наступило утро, и я, каюсь, провалился на пятнадцать минут, как раз на столько, чтобы, проснувшись, увидеть на краешке экрана берег Камчатки. Пора было готовиться к снижению. Погода звенела, заходили визуально. Я лениво шевелил рулями, разглядывая красоты Авачинской бухты; солдатик на пеленгаторе надрывался, давая нам «прибой», но это не мешало благостному настроению, предвкушению уже недалёкого отдыха. Кричи, кричи, солдатик: служба идёт… У земли был сдвиг ветра: трепало, кидало, стаскивало, – но это Камчатка. Сел, никуда не делся, а спина высохла уже на пути к гостинице. Волочил ноги и с внутренней улыбкой вспоминал, как, впервые идя с завода, чумазый, с грязными руками (чтобы все видели – рабочий!), напевал: «Я шагаю с работы устало…» То была не усталость, а баловство. А здесь надо было ещё ехать за какой-никакой рыбой в Петропавловск, набегаться, натаскаться, а уж потом добраться до кровати и упасть, совсем без сил, и спать беспробудно до самого подъёма, с чувством удовлетворения, что рейс окупился, что добыл необходимое. Рейс не окупился, потому что из-за нашей задержки мы примчались на такси к «Океану» через десять минут после закрытия: в воскресенье он работает до 16 часов. Плюнули, купили в ближайшем гастрономе соленущей горбуши и вернулись в Елизово. Позарился я в местном магазине на любимые конфеты «Кара-Кум», взял по полкило: биробиджанской и хабаровской фабрик. И зря. Евреи крадут сахар и заменяют его, по-видимому, соей, а хабаровчане, наоборот: кладут сахару много, а вместо ореха какой-то горелый жёлудь. Это тебе Дальний Восток, а не Ленинград. Думаю, любимые конфеты будут долго валяться у меня в серванте. Попробовал закусить ими напёрсток коньячку (да простит меня Горбачёв) – получился тот редкий случай, когда два хороших вроде компонента, соединившись, дают дерьмо. Может, это вклад биробиджанцев в борьбу за трезвость, на чуть более высоком, чем «Агдам», уровне. Назад долетели без приключений, быстро, все посадки удались, сэкономили 4,5 т топлива, и в восемь утра я, дёрнув коньячку, уже был в постели и проспал до 14 часов. А вчера слетали в Благовещенск с разворотом. Я этот рейс люблю. Хоть и встаёшь в 4 утра, зато в 6 вечера уже дома. Согласен был бы летать туда через день, по 10 рейсов в месяц: 65 часов. На Камчатку теряешь трое суток, учитывая отдых до и после, а налёт 11.30. Правда, Благовещенск нынче получился с задержкой, вернулись ночью. Самый высокий КПД у дневных рейсов с разворотом. Хуже ночная Москва или Хабаровск, там приходится терять на сон день до и день после ночи. С утра на дачу после рейса уже не поедешь, так, переводишь дома день до вечера. Вот и сегодня: ночной Норильск. Я спал до 10 утра, отдыхая за вчерашний недосып, а через несколько часов надо ложиться спать перед Норильском. Но такова судьба пилота лайнера. Это на Ан-2 лётчики спят ночью. В Благовещенске, сидя в штурманской, я тепло гляжу на мальчиков, вторых пилотов Ан-2, старательно рисующих заострённой спичкой барограммы и считающих на линейке безопасную высоту. Вот таким же был и я лет двадцать назад. А они поглядывают на мои погоны, на седые виски, и мечтают… Так вот незаметно стал я мэтром, занять место которого с затаившимся дыханием согласен любой из этих зелёных мальцов с ребячьей шейкой и полутора лычками на узеньких плечах. Долетаете ли вы до моих лет? Спите, спите ночью, берегите здоровье… и для женщин своих тоже. В штурманской разговоры о повышении пенсии лётному составу. Вроде уже точно кто-то где-то чего-то слышал: с 45 лет значительное повышение… Сколько существует аэрофлот, столько и обсуждается эта голубая мечта пилота: чтобы пенсии хватало, чтобы на земле не унижаться. Не знаю, хватит ли меня ещё на три года, но если окажется так, что с 45 лет пенсия получится рублей 150, имеет смысл до неё долетать. Если же пенсия увеличится всего на несколько рублей, то и жалеть не стоит, и вылазить из шкуры за несчастный червонец нет смысла. Но каково мальчикам с тонкими шейками. Им на новой технике и в новых условиях до 45 не долетать. Это не на Ли-2, где люди держались и до 64 лет, их силой выпихивали на пенсию. Тех, кому под 50, эти вопросы не волнуют. Им, связавшим всю жизнь с полётами, терять нечего, и на земле им делать нечего. Сомневаются и волнуются сорокалетние, у кого ещё есть надежда начать на земле новую жизнь. Во всяком случае, я настраиваюсь на работу на ближайшие годы. И с точки зрения пенсии, и с точки зрения устройства Оксаны, надо ещё полетать. Слава богу, на «Ту» я уже седьмой год, из них четыре – командиром. Недоспать ещё ночей двести, а там видно будет. Итак, порог мой – 45 лет, было бы здоровье. 14.05. Слетали в Ростов. Отдохнули, отоспались. Полёты нормальные. На обратном пути при заходе в родном порту с прямой откуда-то влез перед нами Ил-62, и мы заспорили: выпускать ли заранее шасси и механизацию, чтобы отстать от него, или всё же он и так успеет сесть, развернуться на полосе, дорулить до 3-й РД и освободить полосу. Я был за перестраховку, хотел за 40 км выпустить шасси и подвесить самолёт: всё-таки дистанция 18 км – не так уж и много, а известно, как медленно разворачивается огромный лайнер после посадки. Лёша считал, что выпускать шасси рановато: успеем и так. Встал вопрос: власть употребить или же дать возможность и ему, и мне убедиться. На худой конец, уйдём на второй круг, сожжём тонну, но экономия у нас и так большая. И я решил выждать. Лёша, молодец, дождался, пока Женя построит S-образную змейку, чтобы ещё отстать, а потом уже оперативно ощетинил и подвесил машину. В результате дистанция хоть и сократилась до 13 км, но расчёт оправдался: борт освободил полсу за полминуты до нашей высоты принятия решения. Мой вариант дал бы запас километров пять, а это 200 кг сожжённого топлива при выпущенных шасси и закрылках. Так что в данном случае оказалось выгоднее не рубить сплеча. Всё набиваем руку. Так, по крупицам, вырабатывается лётная интуиция. В Челябинске садились в сильный ветер, дувший прямо по полосе. Обещали порывы до 20, но в момент посадки было всего 14 м/сек. И всё же, как только я за 50 м до знаков поставил малый газ, машина тут же и плюхнулась. Ветер есть ветер. Он выбирает все запасы. Без ветра мы бы просвистели метров двести, а тут только успел чуть подхватить, как уже покатились. Мы настолько привыкли к боковому ветру, что справляемся с ним уверенно, зная все его подлые качества и используя против него преимущества нашей аэродинамической схемы. И так же отвыкли от ветра в лоб: как-то так получается, что все полосы лежат не в розе максимальных ветров (уж как проектировали их – наверно, как наше Емельяново). Поэтому и опасен сильный встречный ветер: порывом может и подбросить, и присадить до полосы. 20.05. Все последние дни живу в подготовке к предстоящей 24-го встрече выпускников. Мечтаю… И хотя опыт жизни подсказывает, что обычно мечты разбиваются о прозу жизни, что всё будет проще и приземленнее, всё равно, как-то готовлюсь к прекрасному. Что я скажу, что приобрёл за эти годы? Чем поделюсь, что передам, что главное? Двадцать пять лет – это много. Какими мы стали? Но мечты мечтами, а жизнь продолжается, и сегодня даром пропадает день – сижу в резерве. Если никуда не поднимут, то завтра свободен. День пролетит в последних хлопотах, а вечером улечу в Москву, постараюсь уехать в ночь харьковским поездом. 27-го уже с утра снова резерв, надо успеть вернуться. Спасибо, хоть и с хлопотами, но сумели мне в эскадрилье найти окошко в полётах. Вчера слетали в Благовещенск. К моменту возвращения рейса в Красноярск (12.00) наш аэропорт как раз открывался после ежедневного двухчасового ремонта полосы. Надо учитывать ветер на эшелоне, чтобы, соответственно, поточнее назначить время вылета из Благовещенска. В этот раз ветер на высоте был сильный западный, и мы рассчитывали пройти обратно за 3.30. Соответственно, вылет на 8.30. Так и взлетели. Все бы хорошо, но опыта полётов с подгадыванием точно к определённому времени у нас нет, да и неоткуда ему взяться: летаем чем скорее, тем лучше. Вот и на этот раз: при подлёте к Богучанам оказалось, что ветерок нам в лоб чуть ослабел, и расчётное время прибытия получалось в 11.55. Ну что: затянули газы, подвесили машину, начали снижение пораньше. Учитывая, что самая сильная струя где-то на высоте около 9000, переползали эту высоту долго, снижаясь всего по 8 м/сек, чтобы нас притормозило. Долго, очень долго снижались, до того долго, что еле хватило терпения: Лёша так и порывался снижаться с разгоном. В конце концов, потеряли эти пять минут, даже шесть, спохватились, и дальше, разогнав машину, снижались как обычно, на скорости 575. Сели в 12.01, перелетав против обычного пять минут. Сэкономили 4 т топлива. Полтонны из них подарили следующему экипажу: им до Москвы пилить против струи, не помешает. 28.05. Слетал в Волчанск, встретился. Встреча получилась даже лучше, чем ожидал. Из 31 выпускника приехало 27! Даже и не мечтал о таком счастливом дне в моей жизни. Впечатлений слишком много. Но так как дневник мой освещает, в основном, работу, то скажу лишь, что встреча отчётливо показала мне моё место и роль в жизни. Каждому человеку надо оглянуться в середине пути. Вчера слетали в Благовещенск. Это мой постоянный рейс. И на этот раз: обычный полёт, только на взлёте обратно мешала гроза, надвигающаяся из-за границы. Но мы сумели перехитрить её и ушли, едва зацепив край дождевого столба: всего несколько капель размазало по стеклу. Назад садился Лёша. Сколько он ни производил посадок, всегда исключительно мягко – закваска старая, самолюбие и талант пилота. Но выравнивает одним махом и низко, так, что я через раз хватаюсь за штурвал. Я так в себе не уверен, перестраховываюсь. Конечно, разложить машину я не дам, разве что дело закончится козлом. Но уже скоро год, а бог миловал. Такой вот у него почерк, и зачем мне этот почерк старому пилоту ломать. Надёжный пилот, осмотрительный, старый волк. Вышел указ о борьбе с нетрудовыми доходами. Много-много слов. Но начинать-то надо с тех, у кого многоэтажные дачи, «Волги», золотые унитазы, – так ведь они сами-то и должны начать эту кампанию. У Рашидова покойного какая дачка была? Ох, что-то не верится мне, что сильные личности начнут шерстить всяких крупных деляг. Ведь деляги эти добывают им золотые унитазы, прочие недоступные блага, устраивают детей в престижные институты, престижно же потом распределяют на работу, радеют за престижных знакомых, выручают, когда их детки нагрешат… да что говорить. Мафия. Если и зацепят кого, так всяку шерсть: торгашей, автосервис, службу быта, рынки. Но и то хлеб, всё ж легче станет дышать. Я бы всё-таки ввёл поголовно декларации о доходах. Но разве ж заведующий базой сможет втиснуть жадное своё брюхо в прокрустово ложе декларации. Нет, это сложный вопрос, и, пожалуй, тут как нигде власть имущие боятся перегнуть, потому что в жизни везде власть в руках у людей, которые её используют отнюдь не для аскетического образа жизни. А у них – опыт руководства, они пашут, правда, пашут, считая, что за эту каторжную пахоту они имеют право на навар. Очень это сложно. Тут принцип может и навредить. Ладно, посмотрим, как прижмут хотя бы торгашей. Как купленный-перекупленный работник народного контроля, ОБХСС, или прокурор, будет применять к ним санкции. А некупленного или купят, или уйдут. Мне трудно представить честного-пречестного контролёра, единственное чадо которого устраивает в престижный вуз скромный заведующий базой. Трудно представить мне, что этот самый контролёр будет дотошно проверять эту базу. Я уже объяснил почему. Судьба ли единственного ребёнка, возможность ли приобрести давно лелеемую в местах дорогую вещь, – торгаш найдёт болевую точку, найдёт и умело надавит, и купит тебя с потрохами, контролёр. И ты умело обойдёшь то, что обязан был найти на той базе. 30.05. Вчера слетали в Норильск, нормально. Назад садился Лёша, в болтанку: еле слышная посадка, но ощутимое опускание передней ноги. Я и туда, и обратно почему-то плохо видел расстояние до бетона: касание казалось мне преждевременным, неожиданным. Это иногда бывает, но причины назвать не могу. Вот поэтому я всегда и подкрадываюсь к полосе. 2.06. Камчатка. Похоже, за мной закрепляют эту некогда престижную трассу. Конечно, не без некоторых издержек. Надо завезти экипаж для смены, т.к. началось лето, увеличилась частота рейсов. И вот мы везём Хатнюка, он погонит рейс обратно, а нам сидеть три дня в Елизове и ждать смену. Ну да отдыхать – это не летать. Посидим, полежим, отоспимся. Я предложил ребятам жить по красноярскому времени, чтобы не сбивать биоритмы; по крайней мере, мне так легче. Согласились. Зимнее расписание в переходный период неудобно тем, что к моменту посадки в Якутске в Магадане начинается предрассветный туман, и поневоле делаешь задержку. И в этот раз пришлось задержаться на три часа, которые мы с экипажем Хатнюка проспали в новой гостинице. Проснулись с трудом: по красноярскому времени 5 утра – самый сон. Нам было легче, чем Хатнюку: ему-то по прилёту в Елизово тут же гнать рейс назад, а у нас впереди трое суток отдыха. В Магадане сели уже утром 1-го. Новое расписание вступило в силу, и пунктуальные магаданцы перенесли вылет рейса на три часа, согласно этому новому расписанию. Естественно: у них уже давно проданы билеты на Камчатку на это новое время. Пришлось в ожидании валяться на креслах в салоне, но задремать не удалось. Если бы ещё в этом долбаном-передолбаном Якутске знать заранее, что в Магадане уже заложена законная задержка, то зачем бы нам вылетать в Магадан с первым улучшением погоды. Спали бы себе ночь в Якутске. Пассажирам всё равно, где толкаться, но ведь только где-то приткнулись, задремали, как уже посадка, и снова на ногах, у стойки, на досмотре, в накопителе. И в Магадане то же самое. В Елизове новость ждала уже Хатнюка. Цепная реакция разгильдяйства в Якутске продолжалась: там на обратный рейс продали билеты по старому расписанию, и Якутск слёзно умолил Москву разрешить, только 1-го числа, выполнить рейс по старому расписанию, т.е. с отдыхом экипажа 12 часов в Камчатке. И Хатнюки пошли с нами спать. Потом, естественно, в Магадане наступил вечерний туман, и экипаж сперва дёрнули на вылет, а потом снова отправили спать, и улетели они лишь утром. Я не знаю, каким образом влияют выдуманные человеком часовые пояса на эти самые биоритмы, но красноярский режим здесь не особенно помогает: клонит в сон всё время. Вроде бы, как я уже говорил, моему желудку привычно жить по заведённому распорядку, и ему не видно камчатских сопок, а вот поди ж ты… Как-то чувствуется, что здесь уже пора спать, а ведь у нас дома ещё только шесть вечера. 5.06. Самолёт пришёл вовремя, стали готовиться к полёту, и тут выяснилось следующее. В Магадане погода близка к минимуму: низкая облачность и прогноз на пределе; Елизово же по прогнозу еле-еле натягивает быть запасным. Магадан так неудачно расположен для тяжёлых самолётов, что до ближайшего запасного – Якутска – 1200 вёрст, полтора часа полёта; на эти полтора часа, помимо топлива на полёт от Елизова до Магадана, надо брать дополнительно 11 тонн керосина, тогда не пройдёт загрузка. До Камчатки (Елизова) от Магадана 900 км, брать запасным его тоже не очень приятно: погода может измениться в любой момент, – а куда денешься, других нет. И так видно, что погода здесь на пределе, так что запасной вшивенький. Но по бумагам, юридически, подходит, а уж, не дай бог, придётся – сядем и при худшей погоде. Второй вопрос, давно волновавший меня, был вопрос аварийной посадки в Елизове на случай пожара на взлёте. Я всегда продумываю вариант захода, исходя из конкретных условий. А в Елизове они таковы: кругом горы, рядом Корякская сопка высотой 3,5 км, везде ограничительные пеленги, а высота облачности едва ли 150 м. Тщательно обсудил с дежурным штурманом возможности: и малым кругом, и стандартным разворотом на 180, и по визуальному маршруту, и с использованием системы посадки. Вызвал немалый интерес у местных пилотов, готовящихся здесь же к полётам. Не думаю, чтобы они упрекнули меня в излишней осторожности, боязни и т.п. Каждый из нас думает об этом, каждый намечает варианты, ну, а я стараюсь предусмотреть всё до мелочей. Пилотирует правый пилот, я отвлечён на действия бортинженера, штурман заводит нас. В этом случае заход стандартным на 180 с использованием локатора – хуже, чем по системе, т.к. говорильни в кабине и так много будет, а по стрелкам пилотировать легче, чем по командам с земли. Да и в данных условиях из-за наличия гор стандартный разворот пришлось бы выполнять слишком далеко: запросто успеем сгореть. Левый круг с посадочным 343 растянут и из-за наличия гор слишком высок: можем не набрать высоту, опять же, много времени потребуется. Правый малый круг, предназначенный для визуального захода Ан-2, располагается прямо у подножия сопки. Но там нет горушек, там безопаснее всего: земля ровная как стол, а что облака – так мы всю жизнь летаем в облаках по приборам, самолёт оборудован всем, и Лёша справится вполне, Женя подскажет данные; к моменту выхода в траверз мы с бортинженером уже разберёмся в ситуации, и я смогу взять управление сам либо контролировать заход Лёши. Мне возразили, что законный заход при пожаре – стандартным разворотом, с набором 650 метров по установленной схеме, аж за теми вон горушками, и что мне запретят вправо. Я засмеялся: да кого же я буду спрашивать, если приму решение, самое разумное в данной ситуации, но противоречащее тупой инструкции. Её же писал штурман. Он всё правильно просчитал, нарисовал, учёл высоты, курсы, радиусы, пеленги и т.п., а я руководствуюсь здравым смыслом, плюс те же высоты, радиусы, курсы и пеленги. Он так понимает, что вблизи высо-о-окой горы нельзя летать в облаках. А я говорю: согласен, летать там нельзя, а спасать свою жизнь – можно. А вот там, где разрешено летать в облаках, стоят не такие высокие горы, как эта сопка, но надо набирать 650 метров на двух двигателях – летом, по 2 метра в секунду, – а сразу влево ведь не отвернёшь – вот она, горушка-то, её и сейчас в окно видно. Пока наскребёшь эти 650 метров, по инструкции, уже сгоришь: 300 секунд – это те самые пять минут, за которые сгорело управление у Фалькова. А против инструкции – сумеем крутануться вокруг пятки, набирая высоту 400 метров, там, где нельзя летать в облаках. Страшно, конечно, что вулкан рядом, но не страшнее пожара. Реально надо мыслить. А победителей не судят. Мальчики умолкли, переваривая, а я всё ковырялся: не поспешно ли, не апломб ли, не гонор, не самоуверенность? Думаю, нет. Лёша выполнит спаренный разворот на двух двигателях не хуже меня, будет аккуратно наскребать высоту, температура не очень высокая, взлётный вес приемлемый, два движка потянут, прижмётся к полосе поближе, от сопки подальше; Женя будет контролировать минимальное боковое, рассчитает траверз привода; они будут в двенадцать глаз следить за кренами и радиовысотомером, за скоростью и курсами, за радиокомпасами и боковым удалением, и связь вести. А я, обернувшись, буду контролировать действия бортинженера. А там – погашен ли, горит ли – я уж точно буду знать, что закрыт именно тот кран, что работают именно вот эти два, а тот стоит, соображу, какие неприятности сулит отказ того и другого, и третьего, и пятого, продумаю действия, а уж потом спрошу боковое, сколько осталось до траверза, как механизация, шасси, скорость, высота, ветер, частоты, готовность земли. Может, даже успею предупредить пассажиров о вынужденной посадке, проводников – о готовности действовать по аварийному расписанию, а уж потом возьму штурвал. Но зато я буду твёрдо уверен, что машина движется по самой оптимальной траектории и успеет приземлиться за четыре минуты. И так – каждый полёт. Взлетели, пробили облака, выскочили в яркое солнечное небо. И пошла спокойная работа. Все вопросы, связанные с возможным отказом на взлёте, канули, утонули в море новых задач и полётных проблем. Начались подсчёты: сколько проходит топлива, какая транзитная загрузка, какой предполагается ветер и расход на следующем участке полёта, сколько заправлять. Не успели оглянуться – уже в локаторе берег, уже в зоне Магадана, пора готовиться к снижению, а там облачность на пределе… так, откладываем все расчёты до земли, а там решим. Всё равно, суетливая обстановка: задёргала земля насчёт загрузки, заправки, – тоже волнуются о судьбе рейса. И так – до четвёртого разворота, пока самолёт долго полз в тяжёлых водяных облаках над хребтиной: все разговоры, разговоры… Спокойнее всех вёл себя Лёша: он пилотировал. Оказывается, самое спокойное дело в нашей лётной работе – пилотировать в сложных погодных условиях. Зашёл великолепно, полоса открылась на 60 м, а уж сел… Ну, специалист! И сразу схлынула суета. Правда, земля снова затеребила, но мы выключились и оставили всё до АДП. Как-то безболезненно констатировали факт, что облачность вслед за нами опустилась прямо до земли. Обычная Лёшина посадка, отличная, на 8. Вот вам и второй пилот. В АДП уже выписывали нам путёвку в профилакторий и договаривались, на сколько дать задержку. Но оперативно прибежал из перевозок Лёша с данными о не очень большой загрузке; забрезжила надежда, что можно залить ещё несколько тонн горючего, а значит, можем рассчитывать запасным Якутска не закрывшийся Магадан, а далёкий Благовещенск. Я тут же заказал прогноз, Женя прикидывал кратчайшее расстояние, Лёша считал заправку и загрузку, учитывал ограничения, и все вместе искали мы лазейку, куда втиснуть столь необходимые нам, но не проходящие две тонны керосина. Ещё и ещё раз уточнили прогноз ветра, Женя урезал расход на полтонны, учли вес, температуру, умение экономить в полёте, сманипулировали остатком топлива – и пролезло! Правда, взлётный вес пришлось брать чуть больше, из расчёта посадочного в Якутске не 78, а 80 тонн, но это наша узаконенная лазейка. Окончательно всё проверили, уточнили, я убедился, что если вдруг уйдём из Якутска на Благовещенск, топлива нам туда точно хватит, – и только тогда доложил в АДП, что вылетаем, требуется дозаправка. Лёша сбегал на самолёт, предупредил бортинженера, мы с Женей уточнили прогнозы. И тут упёрлась тётя-центровщица. У нас, мол, так не летают, а вы летаете. Пришлось демагогически напомнить ей о перестройке и ускорении и взять ответственность на себя, поставив свою командирскую подпись на центровочном графике. Уговорил. В Якутске, кстати, погода звенела, и ни о каком уходе на запасной не было и речи. Но таковы наши правила, написанные кровью. Привели пассажиров, оказалось, что ещё можно полторы тонны загрузки взять, и Лёша потребовал загрузку: людей, желающих улететь, в вокзале было достаточно. Тут же и подвезли их на автобусе (умеет-таки Магадан работать!), под ворчанье проводниц, абсолютно, кстати, не заинтересованных в увеличении производительности и не имеющих особого желания кормить ещё несколько лишних ртов, а главное, принимать и считать дополнительное питание на них, – усадили, пересчитали, захлопнули дверь, трап отошёл. Мы вырулили, практически в тумане, сочащемся водой по лобовым стёклам, разогнались по мокрой полосе, и через несколько минут начался наш отдых: полёт, по сравнению с земной суетой, есть блаженство. Домой долетели нормально, выполнили идеальный с моей точки зрения заход с прямой, на малом газе, по пределам, без всяких запасов; Лёша сел как всегда. Автобус привёз нас в полпервого ночи, и мы долго бы ждали такси, отнюдь не горящих желанием везти троих лётчиков за рупь в Зелёную Рощу, – да вывернулся из-за угла этот же автобус, водитель которого использовал получасовой перерыв для того, чтобы за пятёрку отвезти пассажира в Рощу; он подхватил и нас, и мы с радостью отдали свои рубли человеку, использующему государственный транспорт в качестве источника личной наживы. Спасибо доброму человеку, дома ещё успели поспать ночью, а сегодня в ночь нам предстоит Москва с разворотом, и мне принципиально важнее за рубль поспать, а не воевать с любителями наживы. В «Воздушном транспорте» делится опытом экономии топлива туркменский лётчик Ясаков. За год он экономит 150 тонн топлива. Но для него экономия – дело принципа, возведённое чуть не в абсолют. Я, конечно, экономлю вдвое меньше, но и не ставлю экономию во главу всей работы. Нередко и подаришь полтонны товарищу, которому далеко лететь. Мне интересно услышать мнение коллеги по интересующему нас обоих вопросу, его отношение к некоторым аспектам нашей работы. Итак, слагаемые экономии по Ясакову. 1. Запуск в зависимости от обстановки. Знание этой обстановки от нас не зависит: диспетчер разрешил – я запускаюсь; ему виднее, а не мне. 2. Ни одной лишней минуты на предварительном старте. Верно. Я тоже считаю минуты. Начало запуска – за 11 минут до времени взлёта. Запуск летом – около трёх минут, зимой – две. Готовимся к рулению и читаем карту две минуты. Рулить обычно 3-4 минуты по короткой полосе и 5-6 по длинной. Время руления определяется прогревом двигателей на малом газе – 8 минут с момента выхода всех двигателей на малый газ, т.е. восемь минут с доклада бортинженера «двигатели запущены» до взлёта. Подрулишь раньше – всё равно ждёшь минуту. 3. Руление. Газ-тормоз – это удел неопытных. Тронулся с места, разогнал до оптимальной скорости и рулишь на малом газе. Обычно самолёт в процессе руления стремится разогнаться, приходится даже подтормаживать. Соображать надо. Согласен с Ясаковым: скорость руления определяет командир; если надо быстро – значит, быстро. Но всё это крохи в сравнении с экономией в полёте. 4. Взлёт на номинале. Зимой, если малый вес, – безусловно да. Летом лучше на взлётном, из условий безопасности, но номинал ставить сразу после уборки закрылков, на высоте 200 м. В сильную жару я взлетал редко, а автор, видимо, часто. 5. Скорее разогнаться. Я целиком и полностью за. Как и за максимальные крены на развороте, и за разгон скорости к концу разворота до 550. Набор на 550 или 575 принципиальной разницы не имеет, а отступать от рекомендаций РЛЭ 550 при наличии проверяющего на борту – неохота. Да и в нижнем воздушном пространстве лучше держать скорость 550, чтобы иметь в запасе несколько секунд при временных остановках на промежуточных эшелонах. Что касается прогрева двигателей, то я его за четыре года выполнял всего несколько раз. Прогрев резко влияет на экономию, и я стараюсь его избегать, вплоть до того, что если дают -20 (ниже этой температуры, явно взятой с потолка, прогрев обязателен, хотя раньше этой температурой не лимитировались и спокойно летали без прогрева) или чуть ниже -20, мы записываем -19 и взлетаем без прогрева. Это преступно, скажет буквоед. Но иной раз стоянка всего час двадцать при -21, в штиль, масло не успевает остыть, а другой раз сутки стоял, при ветре и морозе -19, масло в агрегатах заледенело. Есть разница? А при -19 разрешено взлетать без прогрева. Но ведь прогреваем мы не турбину, а масло в коробке агрегатов, чтобы не срезало вал-рессору. Так что думать надо в каждом конкретном случае: нам же на этих двигателях лететь. Застыли движки – прогрев необходим. Но когда дело в двух градусах и знаешь, что двигатель не успел остыть – взлетаешь смело. Инструкция пытается охватить реальную жизнь мёртвыми рамками, но все нюансы не охватишь, а тот профессор или, скорее, инженер, наверху, что сказал: «Дадим ограничение, ну… э-э-э, минус двадцать пять… нет, для гарантии, лучше минус двадцать» – этот руководитель немножко перестраховался. Или я не знаю жизни. Да и наши инженеры тоже не дураки, и они на этом железе летают всю жизнь. Так что прогрев можно не оговаривать. 6. О числе «М» на эшелоне. Не знаю, куда летают ашхабадцы, зато мы летаем на полную дальность, и опыт у меня в этом немалый. Ясаков рекомендует везде и всегда держать М=0,85-0,86 до самого снижения. Я считаю, что это слишком прямолинейно. Кроме того, он рекомендует воздерживаться от высоких эшелонов, выше 10600. Объяснения смутные: да, на более высоком эшелоне получим большую скорость, но проиграем в длительном наборе этой высоты. Я же подозреваю, что здесь просто свойственная всем пилотам старшего поколения нелюбовь к большим высотам из-за облучения и пр. 7. Совершенно не упоминается ветер. Хотя умелое использование ветра как раз и даёт львиную долю экономии, в сравнении с которой все вышеупомянутые составляющие – просто шерсть, детский лепет. Да, они тоже влияют – но… шерсть, мелочи. У меня в основе всей экономии – ветер. Унюхать струю, учесть температуру на высоте, её отклонения от стандарта, вес машины, её летучесть (есть летучие, а есть «дубки»), угол атаки, – вот слагаемые, манипулируя которыми, удаётся – и то, далеко не всегда, – скопить желанную экономию. Но все эти слагаемые используются для достижения одной цели: найти своё попутное ветровое Эльдорадо, либо избежать встречной струи, или по возможности уменьшить её вредное влияние. Тут и предварительный тщательный анализ ветра и высотных температур у синоптика, и опрос в полёте встречных-попутных бортов, и анализ возможного смещения струи в полёте, а значит, глубокое изучение пересекаемых барических систем. Вот и слияние теории с практикой. Теоретически, может, и невыгодно лететь выше: ведь набор будет более продолжительным, на номинале, расход увеличенный… Но когда вылезешь, выжмешь из машины всё, – а ветер в лоб там, наверху, окажется, не прогнозируемые 140, а всего лишь 70 км/час, да ещё лететь часа три с половиной, – вот тогда на практике убеждаешься, что выгоднее. И за числом «М» следим строго: на длинных участках я никогда не держу более 0,84, да и то, всё время уменьшаю по мере уменьшения веса. А уж в попутной струе вообще нет смысла давать газ: хватит и 0,81. Добавится каких-нибудь 5 минут за 4 часа полёта, зато тонна в кармане. Так что думать надо. Думать и всё время проверять свои расчёты в полёте. На коротких участках экономишь за счёт малого веса: вылетаешь как можно быстрее на высокий эшелон, и нет смысла затягивать газы, т.к. при малом весе расход гораздо меньше. Но, конечно, и не на номинале же летишь. Желательный угол атаки в полёте 4 градуса, вот его и добиваешься. 8. Насчёт снижения. Я с автором согласен: снижаться без интерцепторов, но начинать по возможности поближе к аэродрому, а снижаться до самого выпуска шасси без площадок, по пределам. Правда, наши документы трактуются нашими начальниками однобоко: перестраховать себя, – но, слава богу, есть ещё думающие пилоты, и я рад, что есть единомышленники, болеющие душой за дело, а не за свой холёный зад. Так что я – за снижение рациональное, энергичное, без ненужных пауз и задержек, на малом газе вплоть до входа в глиссаду. Ясаков ратует за выпуск механизации в момент входа в глиссаду, а я так делаю всегда, и пока ещё не ловили и не пороли. Я о таком снижении и экономии распространялся предостаточно и раньше, но в узком кругу. Понравилось и прямое, откровенное его высказывание о заначке топлива. Да, тонна-другая лишней заправки никогда не помешает, и решать этот вопрос должен командир. А то в кабинетах спецы успешно складывают крестики с ноликами, а в полёте иной раз ох как нужна эта тонна… Жаль, что Ясаков не летал на расстояние 3600 км с узаконенным весом 100 тонн, да с заначкой, да против струи. А у нас долгий опыт таких полётов пока единственный в аэрофлоте. И ещё жаль, что в массе лётчиков взгляд на экономию топлива вообще – отрицательный: доэкономимся – срежут норму, тогда налетаемся без топлива. Но я повторяю: экипаж должен научиться экономить для себя, иначе до той же Москвы не долетишь. Видывал я, как специалисты садились с остатком всего 4 тонны вместо полагающихся 6. У меня такой случай был лишь раз, осталось 4,5 т – из за моего же разгильдяйства: пустил полёт на самотёк. А в длительном полёте в руках у командира, по крайней мере, тонна экономии, надо только всё время следить самому и настраивать экипаж. Вообще же, пилоты – те же работяги, а значит, подвержены тем же предрассудкам. Так было всегда: на новатора косо смотрят, потому что с ним неудобно, он копает под всех, шевелит, не даёт спокойно жить. Диалектика. А вот у меня мал опыт полётов в условиях высоких температур и плюсовых аномалий на высоте. Может, тут Ясаков и прав: если за бортом -35 и машина на эшелоне стоит крестом на углах атаки 5-6 градусов, то целесообразнее лететь на номинале и М=086, но зато на угле атаки, близком к наивыгоднейшему. У нас как-то с Солодуном так и случилось, и пришлось слезть с эшелона, на котором машина никак не разгонялась. В каждом полёте думай и думай, а штампы и рамки хороши только в кабинете. 6.06. Вчера сорвалась Москва: заболела Оксана, и я отпросился у Медведева. Вся пулька летит к чёрту; чтобы компенсировать план эскадрильи, мне предложили сегодня в ночь Хабаровск, а завтра по плану снова ночная Москва с разворотом. Вот так в начале лета как получишь наркоз, так и на всё лето: ночь, ночь, ещё ночь… Но это моя судьба. 9.06. Слетал в Хабаровск, нормальный полёт, на обратном пути слегка дремалось, но терпимо. Дома по прилёту поспал два часа, через силу встал, размялся, вечером снова на два часа лёг, уснул мгновенно. Полетели в Москву. Экипаж Мехова, пригнавший нам машину из Благовещенска, подарил целых полторы тонны заначки, так что проблема топлива нас не волновала, хотя и предстоял полёт в жару и с весом 100 тонн… по бумагам, а по существу – около 102. Над Тобольском стоял стационарный циклон, медленно вращающийся против часовой стрелки. Лететь на запад, по логике, следовало севером, через Ханты, чтобы дуло в спину. Назад, естественно, югом. Но югом, через Новосибирск, платят меньше, а заначка позволяла и назад, против ветра, лететь севером. Самолёт долго выгребался на 10600, кое-как наскрёб эшелон и завис на номинале: за бортом было всего -40 против полагающихся 57. Пошли с расходом 7 тонн в час вместо обычных 6. Где-то к Хантам температура стала энергично падать, минут за 10 упала на 5 градусов; самолёт полетел. Да и вес-то стал уже тонн 85 – чего ж не лететь. Я стал по миллиметру затягивать газы, и к Москве подошли с приличным остатком. В Москве стояла жара, и нас предупредили о высокой температуре воздуха на кругу. Лето началось. Домодедово было в запарке, круг трещал от самолётов, и наши надежды на заход с прямой не оправдались. Сделали круг; я мучился с режимом двигателей: никак не мог подобрать нужные проценты в такую жару. Выпустил шасси и механизацию, в горизонтальном полёте кое-как подобрал режим, стал снижаться по глиссаде. Стрелки уводили в сторону, и мы шли по обочине полосы. На земле мелькали маячки, в эфире стоял гвалт. В этом гвалте, в борьбе со стрелками, температурой и режимами, я не заметил, что севший впереди борт не успевает освободить полосу; ребята хором меня предупредили об этом, и мы едва успели настроиться на уход. Уход на второй круг обычно всегда внезапен и поэтому нелюбим. Земля дала команду, я потянул штурвал на себя, одновременно сунув газы на взлётный, и тут же об этом пожалел: высота есть, вес небольшой, хватило бы и номинала. Но уход уже начался, убрали шасси; я всё думал, не забыть бы как всегда о фарах, скорость была 280. И тут заклинило: какая машина, старая или новая, «Б» или «Б-2», уборка закрылков в один приём или в два? Замешкался, а чтобы скорость не росла, тянул на себя штурвал, вместо того, чтобы просто прибрать режим. Вылетели на взлётном на высоту круга, скорость подошла к 300 – предел для закрылков на 45, и я, наконец, врубился: дал команду «Закрылки убрать». Лёша, зорко следящий за скоростью, уже поставил рукоятку в положение «28», ещё до моей команды, а когда скорость выросла до 350, тут же, не дожидаясь уборки по указателю в положение «28», поставил рукоятку в положение «ноль». А на старых машинах, если так сделать, стабилизатор сильно отстаёт по уборке от темпа закрылков, кабрирующий момент превалирует, и машина лезет вверх. Команда от концевиков прошла и выполнялась железом по заложенному алгоритму, машина лезла на петлю, а я сунул штурвал полностью от себя, так, что наверно пассажиров оторвало от сидений. Всё равно выскочили на 500 метров. Но зато фары убрать я скомандовал, не забыл. Вот и весь эксцесс. Перегрузка зафиксировалась 0,3. Мудаки всё-таки эти конструкторы. Наворотили со стабилизатором. Опомнились только на серии «Б-2», там теперь всё проще с этими моментами. Зашли снова, мягко сели, плевались, перед пассажирами было стыдно. Экономия вся рявкнулась, осталось 7 тонн; записали остаток 5. Развернулись и пошли назад севером, против ветра. Толива много, пассажиров 80 человек, хвост трубой… Влупили чуть не номинал… и от Горького меня серьёзно засосало. Проснулся где-то на траверзе Перми, аккурат перед Берёзниками. Заставил подремать мужиков; один Женя не приучен к этому: боролся со сном и с автопилотом, уводившим вправо. Я тоже заинтересовался этим явлением. То, что самолёт кривой и просит триммера руля направления влево, я заметил ещё дома на взлёте. Но тут, отключив автопилот по курсу, увидел, что вышло уже за все пределы: надо либо дать триммер элеронов до упора влево, либо руля поворота, чтобы не тащило с курса. Шарик не в центре, значит, скольжение. Спросил у инженера разницу в баках: да, чуть больше в правых. Стали вырабатывать. Так весь полёт я и добивался, чтобы и шарик в центре, и триммеры нейтрально, и не уводило с курса. И пришли мы к выводу, что врут топливомеры по группам, и что, несмотря на одинаковые показания, разница в группах баков таки есть. Выработали из правых побольше, и всё встало на место. Но записывать не стали, чтоб самолёт прошёл до Благовещенска. Пусть следующий экипаж в полёте проверит, и если подтвердится, то по прилёту на базу запишет и поставит машину. Мы предупредили и экипаж, и техмощу, чтоб имели в виду и готовились к замене машины. Устали, конечно. Вечером ночной резерв, могут вполне поднять на ту же Москву или Хабаровск с разворотом… третья ночь. Я поспал дома 3 часа, потом поехали на дачу. С дачи Надя завезла меня в аэропорт, я тут же свалился и проспал 11 часов мёртвым сном. Повезло, на вылет не подняли… Юра Шакиров ушёл на пенсию, но её ему пока не торопятся оформлять, ждут вот-вот изменений в Положении о пенсиях лётному составу. 13.06. Экипаж командира И. не включил на взлёте обогревы ППД, узнали из расшифровки. Был разбор, правда, без меня. По разговорам, штурману и второму пилоту грозит снятие с лётной работы неизвестно на какой срок, а командиру – предупреждение о неполном служебном соответствии. Но пока приказа нет. Слетали в Сочи – рейс отдыха. Двое суток загорали и купались в море. Назад летели ночью, но не устали: сказывается недолгое время обратного рейса – пять часов с промежуточной посадкой, и уже как-то привыкли к сочинскому времени.. Во всяком случае, это не Камчатка. Из Сочи взял зайцами двух мальчиков-выпускников лётного училища. После окончания Бугуруслана на Як-18Т их сразу отправили в Кировоград переучиваться на Ан-24. Или же они сразу учились в Кировограде, но, короче, добирались домой в Куйбышев через Сочи. Очень просили показать работу экипажа в полёте, и я разрешил. В полёте поговорили, и вот что настораживает. Ребята приходят в производственный отряд вторыми пилотами на Ан-24, но летать не умеют. Собрать стрелки в кучу, да ещё и вести связь, для них – непосильная задача. Сами признались. И вот такой пилот несёт ответственность за безопасность полёта наравне с командиром. Да его года два надо натаскивать по приборам, вбивать в голову наши непростые истины и законы, давать, в конце концов, просто летать побольше, пока у лучших, способнейших из них появится хоть какая-нибудь хватка. Но эту пару лет экипаж будет летать фактически без второго пилота. Всё делает командир. Спасибо хоть, техника наша надёжная. Эта система устраняет, конечно, тот временной интервал, что гирей на ноге висел у каждого из нас в своё время, пока мы пробивались с Ан-2 на самолёты класса Ан-24. Сколько времени, в общем, ушло зря. Многие из нас по опыту и уровню подготовки были вполне достойны летать на Ан-24, но пока вырвешься с Ан-2… Однако новая система, в основном, расчистила дорогу талантливым ребятам, а много ли их у нас? Судя по этим моим зайцам… И что делать им, обыкновенным, средним лётчикам, которых большинство? Не дороговато ли учиться азам полёта на Ан-24, Ту-134, постигая то, чему научились мы, летая над тайгой в зарядах на Ан-2? Конечно, теорией они напичканы. Но полёты – это практика, это время. Я не представляю, как бы сразу после училища попал в экипаж, да в днепропетровскую или минводскую зону, с интенсивным движением, со связью, да в жару, да в грозу, да не дай бог, отказ… как со всем этим справиться желторотику? Я прибыл в Енисейск, вторым на Ан-2, так Беловицкий сел со мной, закрыл шторкой и пролетал целый день – это командир объединённого отряда! Я накрутился тогда по приборам до полного одурения, но старался, конечно, показать товар лицом… Дома вечером упал без памяти, уснуть не мог, ноги ревели. А ведь задача передо мной была поставлена одна: пилотируй! И по рекомендации Григория Степановича я не брезговал шторкой всё лето, до зарядов, когда шторка стала не нужна, – а уж зарядам сдавал экзамен. И это всё молча, над тайгой, практически без связи и без забот, набивал руку сколько влезет. На это ушли годы. Как будут летать через пять лет эти вот ребята, какими придут ко мне вторыми пилотами на Ту-154, я не знаю. Но твёрдо уверен: лишний год учёбы в высшем авиационном училище надо посвятить не материалистическому диалектизму, не интегралам, а пилотированию, желательно в рейсовых условиях, на руках, по приборам, со связью, локатором и т.д. Если уж выпускать их на Ан-24, Ту-134 и т.п. – раз время требует, – так выпускать специалистами, а не желторотиками, которые пилотируют, прыгая глазами сто раз в минуту с авиагоризонта на вариометр. 18.06. Пошла летняя работа. Из рейса в рейс, много ночи, но уже втянулся. Помня уроки прошлого, стараюсь спать впрок, и побольше, глотаю горстями поливитамины, не беру ничего в голову и настраиваю экипаж на взаимоконтроль. Слетали в Норильск. Обычный, можно сказать, образцовый полёт, не за что зацепиться памяти. Так бы и всегда. Сегодня ночью вернулся из Львова. Мы этот рейс заказывали, потому что в этом спекулянтском городе польских корней легко утолить жажду обладания модными вещами. У меня наболело, как одеть Оксану, и я с удовольствием приобрёл ей модные кроссовки и купил на рынке превосходное – я таких никогда и не видел – шикарное платье. Она сдаёт выпускные экзамены на пятёрки, и я с удовольствием привожу ей желанное тряпьё, и мы все рады, а дочь – в восторге. Такие вот тихие радости тянут меня после тяжёлого рейса домой, в гнездо, в семью. Сегодня мы с дочерью пели под пианино, мать подпевала, – редкий выходной вместе, в куче, в согласии. Нет, поистине мы, лётчики, мужчины, уходим в небо, чтобы вернуться на тёплую землю. А где же набраться сил и духа. Ночью садились в Уфе. Над полосой в свете утренней зари виднелась прозрачная полоска тумана, огни сквозь неё просвечивали. Коварен этот приземный туманчик, когда вскакиваешь в молоко на самом выравнивании. Но и мы не лыком шиты: норильская школа посадок вслепую работает. Знаем, умеем предвидеть и бороться. Подкрался к торцу, предварительно сняв триммером усилия со штурвала, чтобы не было тенденций, не повело машину; выравнивал плавно, под отсчёт Жени, заранее уменьшил вертикальную над торцом; всё было видно, и вдруг – молоко… Замер, отсчитал «раз-два-три», чуть добрал и зажал управление: всё сделано, жди. Лёгкий толчок левым-правым колёсами, плавно опустил ногу, и выскочили на свет божий. Всё-таки кренчик левый создался, на секунду, один градус, но этого перед касанием не избежать. Главное при такой посадке – быть уверенным, не дёргаться, и никуда она не денется. Женя чётко читал высоту по РВ-5, Лёша следил по приборам, чтобы я не потянул куда не надо рычаги (это уж старые вторые пилоты соблюдают железно, не дадут испортить посадку), ну, а моё дело было – строго выдерживать ось перед выравниванием и подкрасться с малой вертикальной скоростью. Бортинженер здесь – тылы. Вот - экипаж. У Лёши появилась тенденция: если машина перелетает знаки и не садится – продавливать воздушную подушку и сажать силой. Когда получается, а когда и не очень. Всё это в пределах пятёрки, но не очень приятно, когда и скорость падает, и машина нос уже опускает, и выровнял чуть выше (правда, Лёша обычно выравнивает ниже), и ещё штурвал чуть отдаёт от себя. Так ведь можно и на три точки грохнуться. Но он как-то всё-таки умудряется посадить её нормально. Я досаживаю машину лишь при полной уверенности, что колёса несутся на 10-15 сантиметров над бетоном, и скорость лишняя ещё есть, – и то, это только на горячей полосе, которая держит. Во Львове готовились к вылету в спешке. Самолёт нам задержался, и нас подняли на вылет на пару часов позже. Кто-то что-то перепутал, оказалось, что через 20 минут уже пора взлетать, пассажиры сидят. Я прежде всего оформил задержку поздним прибытием самолёта – теперь с нас взятки гладки, – а потом всё же пришлось торопиться. И запустились, не прочитав контрольную карту перед запуском. Хорошо, Женя перед выруливанием вспомнил и прочитал всё подряд, а мы всё проверили на всякий случай. Назад долетели без эксцессов. В Уфе немного пошарашились в засветках, с отвратительным локатором (потом записали замечание); мешал попутный Як-40; у нас была задняя центровка, и Лёша немного дёргал машину, снижаясь ступеньками. Я контролировал ситуацию. Но заход получился суетливый, нетипичный. Дома садился я, с малым весом, подвёл её на минимальной скорости, без запаса, и машина села с едва заметным, но толчком. Пролетал июнь. Сравниваю с тяжёлым прошлогодним июнем. Тогда была хроническая усталость, нервотрёпка с талоном, задержки из-за топлива, плохое планирование. И настроение было – хоть увольняйся. Сейчас же – нормальная работа. Машины есть, топливо есть, задержек нет, планирование терпимое. Вот – человеческий фактор. Создай лётчику сносные условия – чтобы всего лишь нормально (пусть и много) работать, – и за уши не оттянешь от штурвала. 27.06. На выпускной вечер Оксаны я заранее, за месяц, попросил выходной. Но видимо, такова уж судьба пилота, что выходной в аэрофлоте летом можно получить только на собственные похороны. Какие-то колёса не так провернулись, и вот сижу в Ростове. Вчера мои женщины весь день трепали мне нервы, и ради такого дня поспать перед вылетом не пришлось. В полёте засосало минут на десять в районе Волгограда. Долетели нормально. В последних рейсах у меня бортинженером летал стажёр с инструктором, а в этот рейс мне вернули Валеру Копылова. Несмотря на демагогические утверждения лётных начальников, что нас с ним уже вместе ставить нельзя без провозки с инструктором – мол, он привык уже к другому экипажу, – всё же поставили нас вместе, потому что тренажёрный срок у нас один и истекает через два дня. Всё можно сделать, если это надо начальству. А я с удовольствием ощущал в полёте, что сзади спина надёжно прикрыта. Что и говорить: слётанность нужна. 1.07. Тренажёр, раздолбанный донельзя, вызвал во мне чувство отвращения. Пятница, вечер; мы побазарили с инструкторами о том, о сём, для порядку сделали три полёта, причём, курсами управлял Лёша, а я, как всегда, боролся с тангажом. Нас даже не поджигали: и так хватало работы – просто лететь и попытаться просто зайти на посадку. С тем и вылезли. Кому и зачем такой тренаж нужен? Когда летели ещё в Ростов, перед Челябинском возникла ситуация, аналогичная той, когда меня надрал ленинградец в Чите. Мы сошлись над Курганом: я – с севера, а ростовчанин догнал меня по новосибирской трассе и повис километрах в двадцати сзади. Меня для интервала снизили до 8600, а он остался на 10600, и тут же висел на 9600 Ил-76. И вот слышу, однотипный просит снижение, и Челябинск ему разрешает, разница между нами 15 км, а он уже пересёк 9600. Нам ещё две минуты до снижения, мы впереди, но если ростовчанин пересечёт наш эшелон, то нам – круг, а ему – с прямой. Ну, наглец. Я тут же запросил снижение, и диспетчер притормозил его на 8600, а мне разрешил снижаться, и дальше уже всё шло по закону. Мы сели первыми, успели освободить ему полосу, и он сел тоже без круга. Потом сошлись на метео, и ростовчанин, не глядя мне в глаза, что-то бормотал в оправдание, хотя не я, а совесть его заставляла говорить. А на дурачка, глядишь, угнал бы меня на второй круг. Вот же стремление: надрать ближнего. Спортивный азарт какой-то. Ладно, простил я его. Сам-то тоже не упустил бы своё. Назад летели ночью, и от Челябинска я задремал ещё в наборе высоты, чего себе никогда раньше не позволял. Проснулся через час, над Омском. Всё же хроническая усталость летом. Красивое небо перед восходом: цвет его гармонировал с подсвеченным бирюзовым авиагоризонтом. Красива и земля сибирская. Как раз прошёл холодный фронт, воздух был чист и прозрачен и позволял видеть километров на триста. Туманы змеями вились по долинам рек, казалось, что земля в кружевах. На заходе дома болтало, Лёша корячился, но ось держал. У земли хорошо поддуло, с креном; самолёт с опущенным носом нёсся над полосой… и тут ничего не сделаешь, только ждать, пока упадёт скорость. Подбирать нельзя – перелетишь далеко, дёргаться тут нечего, сиди, исправляй крены, жди касания. Плюхнулись ощутимо: 1,25. В течение всего этого рейса мы выжимали производительность, надеясь месячную натянуть до 100 процентов, топлива не жалели, благо, экономия большая. Не знаю, удалось ли, но по времени рейс получился на час быстрее обычного, и ещё сэкономили 700 кг. Сделали, что могли, а уж экономисты подсчитают. В автобусе пассажирка с нашего рейса спросила, почему так плохо везли, болтали. Я буркнул, что летать, мол, не умеем; потом попытался объяснить ей суть термической болтанки в солнечный день. Но неприятно задело, что стараешься-стараешься, а людям всё равно не угодишь. Да и какое им дело до моих проблем, им подавай спокойный полёт за свои деньги. Надо бы в июле провести эксперимент: полетать при прочих равных условиях на М=0,85-0,87. Чёрт с ней пока, с экономией, тут у меня возникло подозрение. Если мы, летая почти на номинале, с М=0,87, всё равно экономим, то нет ли тут серьёзных резервов? Ладно, Москва есть Москва, 3600 км, предельная дальность; но есть же куски по 2500-2000 км, около трёх часов полёта (как раз на такую дальность Туполев поначалу и рассчитывал): может, есть смысл на этих участках увеличить М? Попытаюсь. Надо ещё и нормы топлива на рейсы знать. На Норильск, к примеру, не сэкономишь, норма жёсткая. А есть рейсы со щедрой нормой. 4.07. На Норильск весь рейс держал М=0,85, и в результате пережгли 500 кг, сэкономив 5 минут времени. Правильно, на 1500 км так и должно быть, да ещё жёсткая норма расхода. А сегодня летим в Сочи с тремя посадками – вот и попробуем. Посадки на нелюбимой, кривой и ограниченной 124-й, и мне, и Лёше удались. Ногу держал я до посинения: больно уж просаживалась она ещё на стоянке. Это был первый самостоятельный полёт у стажёра-бортинженера, и я после полёта от имени экипажа поздравил его с ПСП. Приехала комиссия из политорганов министерства. Наши начальнички забегали: ведь прямое дело замполита печься об улучшении условий труда и отдыха экипажей. А тут как раз раскурочили подпольную заимку начальства и наспех сделали из неё базу отдыха. Ну, надо ж товар лицом – стали предлагать экипажам денёк там отдохнуть. Измученные экипажи послали это предложение куда следует. Тут лето, дачные заботы, хоть полдня побыть с семьёй – счастье, а тут загоняют, считай, в тот же резерв, только в тайгу, комарам на съедение. Да пошли вы… Так тогда выдернули туда смену диспетчеров после ночи – и галочка есть! Условия труда и отдыха… У нас радость, когда с ночи прилетел, как я вчера, а на другой день не с утра в плане, а в ночь, как я сегодня. Это ж почти два дня дома. Хочешь – спи, не хочешь спать – общайся с семьёй. В нашей газете статья. Заболели они там, что ли: поднимают вопрос, как платить лётчикам за кормёжку при задержках. Оказывается, если задержка более 5 часов днём, за одни сутки, то оплатят. А если задержка с 22 до 3 утра, то это же одни сутки – два часа, другие – три часа. Не набирается пять часов за одни сутки. Значит, по инструкции, и не оплатят. И даже посягнули в газетке на святая святых: оплату ночи. На По-2 ночь считалась от заката до восхода, и так оплачивают её до сих пор. Так вот: теперь лепечут о биологических часах организма, о светлой ночи на севере. Оказывается, не лётные службы министерства повинны в наших бедах, а финансовые. Финансисты службу справляют… Но примечателен сам факт: робко, несмело, но наша затюканная газетёнка, прозванная лётчиками (не в обиду) «Гальюнер цайтунг», начинает потихоньку поднимать давно напревшие вопросы времён По-2 и Р-5. В штурманской Норильска многолюдно; идут разговоры о пенсии. Московские лётчики, особы приближённые, снисходительно делятся новостями с нами, провинциалами. Вырисовывается картина, что на многочисленные наши вопросы руководители министерства отвечают одно: ваши предложения в Верховном Совете; там решат. А с нас, мол, взятки гладки, отстаньте, мы отфутболили куда надо. Но в Верховном совете сидят ткачиха с поварихой, механизатор, шахтёр, металлург, ну, там, генерал, профессор. Не знаю, сидит ли лётчик. Короче, посторонние аэрофлоту люди. Сидят и рассуждают: помилуйте, лётчики совсем уж обнаглели. В белых воротничках, при галстухах, стюардессы им жратву кажный час носют, пенсия в 36 лет – 120 рэ, и уматывай… Да где ж такое видано? И ещё хочут большего! Обнаглели. Э, нет, давайте-ка им, как вот нам, металлургам, – с 50 лет. Правильно, шахтёр? А ты, ткачиха? Согласна? Ишь, аристократы… Конечно, работа трудная. Чижолая, не спорим. А ты у домны стоял? Или в забое уголёк на-гора давал? То-то. Я, конечно, утрирую. Но кто знает действительную цену нашей пенсии? Наше высочайшее начальство, пролетавшее меньшую часть жизни на Ли-2 (ну, кое-кто и на Ту-104), а большую её часть протирающее штаны в Москве, – вряд ли оно глубоко осознаёт, каково сейчас приходится экипажу. А лётчик нынче летает на высоте 11-12 км, и всё больше ночью. Романтика слетает с него в раннем возрасте. Поварившись в нашем котле, вытянув все жилы и поменяв несколько раз шкуру, под вечным страхом триединого «выпорют-спишут-отнимут пенсию», не говоря уж о лётных происшествиях, – в сознании лётчика, удержавшегося в седле, растерявшего личную жизнь, как-то попутно выкормившего детей, остаётся лишь одно, угрюмое, выстраданное, убеждённое, окаменевшее: служить. Работа, работа, работа. Всё – ей. Здоровье, режим, сон, семья, личная жизнь, – всё приспособлено к работе. И постепенно отлетают, отшелушиваются: жена, с её наивными требованиями, с остывшей супружеской постелью заодно; дети, с их непонятным, новым, посторонним мировоззрением и запросами; друзья, понявшие, что ты не человек, а механизм; кино и книги, с их наивным, чуждым миром и надуманными проблемами; искусство, музыка и прочая земная суетная мишура, – всё осыпается, опадает, обнажая один могучий и угрюмый ствол. Служение Делу. Служение Небу. Остаётся одно Небо – чистое, искреннее, жестокое, бездонное. И тогда меняются все отношения. Супруге нужен бумажник: раз уж личная жизнь кувырком, то хоть эквивалент, который что-то компенсирует, пока годы не ушли. И уже вроде как удобно, что мужа нет дома… Дети тоже понимают, что этот сонный дядя, вечно некстати появляющийся дома и мешающий всем, – этот дядя, если к нему умело подойти, может стать источником вожделенных материальных благ, ничего не требуя взамен, кроме тишины. Друзья… друзья просто исчезают, раскланиваясь издали и привычно сетуя, что да, работа такая, жаль, никак не встретиться, текучка… Воскресенья, праздники, каникулы, отпуска проходят мимо, оставляя лёгкую и быстро гаснущую зависть: живут же люди! А твой отпуск уходит на лихорадочное, вдогонку, – успеть бы – латание возникших брешей в нашей жизни: то домашний ремонт, то дачу доделать, то что-то подкрасить, подклеить. Кто ударяется в запой… Но приборная доска всё чаще снится по ночам, застилая весь горизонт. Отхватил вот Г. на циркулярке себе три пальца, списали, отлетался. И сразу появилось всё: семья, жена, быт, режим, дети, заботы, праздники. И ещё нет 50 лет, можно жить! Всего за три отрезанных пальца. Дурацкая логика. Когда Ш. в 50 лет умирал от рака, он говорил перед смертью: я всё имею, и я всё готов отдать – деньги, квартиру, машину, дачу, пенсию, – за одно-единственное, за возможность хоть немножко ещё пожить! А мы отдаём здоровье за ту пенсию. Жизнь за деньги. Через год-два авиация выплюнет тебя – в какую жизнь? Жене, детям, друзьям, ты, может, уже будешь и не нужен. Без неба ты сам себе в тягость: ничего в этой жизни не умеешь, а стимулы все осыпались. И человек загнивает. Вот и я в сорок лет становлюсь негибким, угрюмым прямолинейным, утратившим иллюзии циником, почти мизантропом. Думал ли, идя летать, в какие тупики заведёт меня, в какие колёса затянет аэрофлотская махина? Но возврата нет. Есть одна Служба, одно Дело, один тяжкий крест. И встречая утром на эшелоне очередной рассвет, я не премину отметить: опять романтика, мать бы её так, в глаза бьёт; а мы от неё – шторкой… Но это я так, умом. А сердцем-то чую: без неё, родимой, я жить не смогу. Без неё смена не придёт, и не идёт уже сейчас, не хочет. Ни романтики, ни той пенсии, ни тех денег молодой нашей будущей смене не надо. А чего тогда им надо? И кто же будет летать? 8.07. Слетали в Сочи. Туда – через Абакан; нормальный, спокойный рейс. Ночь с тремя посадками, конечно, дала себя знать, и мы три часа как убитые проспали в шумном сочинском профилактории, а потом кое-как встали, размялись и перед полётом отдыхали до вечера на море. Обратный рейс подходил уже к концу, как затуманил Красноярск, а в Абакане снова нет топлива, а Томск тоже затуманил, а до Новокузнецка или Новосибирска топлива не хватает; пришлось садиться в Кемерове. Вторая ночь оборачивалась тоже тремя посадками, да ещё Кемерово с утра до вечера закрывалось ремонтом ВПП. Только легли в гостинице, только задремали, как Красноярск открылся, нас подняли, и мы ещё полтора часа коротали в кабине, ожидая посадки пассажиров и борясь с наваливающейся вторичной усталой дремотой. Только чуть задремали в креслах, только тепло пошло по телу, как ударило по ушам; мы инстинктивно дёрнули форточки, сбрасывая наддув, – и уже пошла запись предполётной карты на магнитофон. Я проверял рули, а Лёша болтал головой с закрытыми глазами над штурвалом, пока не задело рогами по подбородку; на этом его сон кончился. Полёт, против подготовки на земле и муторного ожидания, скоротечен, и дрёма улетучилась моментально. Домой добрались почти к обеду; два часа я поспал, с трудом встал, дотянул до вечера и завалился в десять часов, мёртво. Летом надо много спать. Лётчик редко мучается бессонницей. В Пензе оренбургский Ту-134 прекратил взлёт и выкатился далеко за КПБ, к оврагу, где и остановился, свесив деформированную кабину через край. Отказ двигателя на разбеге. Все невредимы, но какой-то слабонервный пассажир через час после эвакуации вспомнил, что забыл в самолёте что-то, крайне для него необходимое, умудрился проникнуть мимо охраны на территорию, добрался до самолёта и там, свежим взглядом оценив пережитую опасность, благополучно отдал концы. Как теперь считать: авария? Катастрофа? ЧП? Сыктывкарский Ту-134 набирал высоту, вдруг загорелся задний багажник. Пришлось срочно садиться на лес, самолёт разрушен, есть жертвы. Сейчас иду на разбор, может, узнаю подробности. 13.07. Ту-134 взлетел из Сыктывкара, набирал эшелон, и тут появился дым в кабине. Экипаж доложил земле о пожаре во втором багажнике, выполнил экстренное снижение и развернулся обратно на Сыктывкар, запрашивая заход с прямой. Но дым усилился, пассажиры стали задыхаться, и командир принял решение садиться на лес, не дотянув 75 км до города. Самолёт разрушился, осталось в живых человек 20, в багажнике действительно обнаружены следы пожара. Самое страшное – пожар внутри самолёта: тушить практически нечем, ну, два огнетушителя, а дым идёт в салон. У нас багажники под полом, как там определишь, где горит, если всё забито чемоданами. Это бесполезная затея, хотя для такого случая на самолёте есть кислородный баллон с маской, и бортмеханику вменено в обязанность идти искать очаг и тушить огонь тем ручным огнетушителем. Здесь выход один: немедленно, не теряя времени, садиться, лучше на воду. Ждать, что дым сам по себе улетучится, бессмысленно: люди всё равно будут задыхаться, и уж раз что-то горит, то и дальше гореть будет. А масок на всех пассажиров на наших хвалёных самолётах пока нет. И у них была Вычегда под боком, судоходная река, день, можно сесть, и любой катер подберёт людей, пусть по горло в воде, пусть на надувных трапах, – но остались бы живы. Но это вечное стремление лётчика вернуться, дотянуть до своего родного аэродрома… Так погиб и Витя Фальков: под ним было полно места для вынужденной посадки, пустые, без машин, дороги, и знай он, что вот-вот должно отказать управление, тут же бы сел на дорогу или в поле. Больше подробностей пока нет. Слетал в Сочи. Туда – напрямую, через Куйбышев, обратно – через Норильск. Особых приключений не было. Лёша в Куйбышеве примостил грубовато. Шёл-шёл чуть ниже глиссады, на газу, на больших углах атаки, торец тоже прошёл ниже, да так, на газу, и упал. Там ещё небольшой уклон, он и подскочил под колёса, а скорости, чтобы чуть добрать, – и нету. Короче, 1,3. Лёша сам признал, что обгадился: рассчитывал на короткую полосу, но забыл про пупок на ней. В Сочи боковой ветер, сдвиг ветра, в момент выравнивания чуть понесло вправо, а добрать, чтобы мягче сесть, нельзя: перелетишь лишних 200 метров, а там всего 2200. Так я и сел, с чуть ощутимым сносом… но сносно. Назад первая посадка в Уфе: грозы, дожди; со ста метров сдвинуло, но, в общем, к сдвигу мы всегда готовы, запас скорости есть; тем не менее, пришлось резко сунуть чуть не номинал. Справился, сел хорошо. Взлетали на грозу; диспетчер сомневался, сумеем ли выйти, заставил доложить обстановку по локатору перед взлётом. Локатор показывал, что пролезем; так и вышло, правда, крены закладывали до 30 градусов. В Норильске садился Лёша. Я прозевал соответствие высот и удалений на подходе к аэродрому: на траверзе высота была ещё 1800, но чуть затянули третий и сумели потерять лишнюю высоту. Лёша хитрец: запасся скоростью, учёл, что машина очень лёгкая, и, выровняв по своей привычке низковато, сумел заставить машину идти вроде как чуть вверх, вдоль ощутимого норильского пупка; дальше дело техники, притёр… Дома из-за ремонта полосы торец перенесён вперёд. А садиться на полосу, когда видишь торец бетона, но знаешь, что это запретная для посадки зона, – самое пакостное дело. Так и мостишься под старый торец, потом тянешь на газу с задранным носом, но всё равно ниже глиссады, кое-как дотягиваешь и падаешь до знаков. Тут я Лёше помог и держал режим до касания. Машина ухнула вниз с метра или двух, но на удивление мягко коснулась. Видимо, газы помогли, скорость падала медленнее. Ну а писать о красотах, когда над тонкими облаками в голубой дымке создаётся впечатление, что летишь над морем с плывущими ледяными полями, и вдруг между ними открывается немыслимая тёмная глубина дна, а на дне – поля, реки, города, – это удел писателя, сидящего за моей спиной в салоне. Но я-то смотрю вперёд… Пригнал нам машину в Сочи Репин – сам серый, смертельно уставший, заторможенный: видимо, летает из ночи в ночь. Доверительно сказал мне, что, боясь перелёта, использовал возможность в наших нормативах – садиться за 150 м до знаков, на четвёрку. Силой досадил машину и сумел вовремя освободить полосу висевшему на хвосте борту, срулив по 9-й РД. Меня тронуло, что он говорил со мной как с равным. Ну, да он меня в своё время оценил и всё хотел сам вводить меня в строй. Середина лета, а усталости особой нет. Ну да из Сочи и опять в Сочи летать можно. Это не в Москву с разворотом, из ночи в ночь. 4.08. Налетал в июле 65 часов, не устал. Ощутимо сказывается что-то новое в работе аэрофлота. Есть топливо. Это настолько непривычно, что диву даёшься: легко работать-то! И самолёты под рейс всегда есть. Ни одной задержки за всё лето, на работу хожу по расписанию. Сравнивая два года – небо и земля, – я поневоле отношу этот контраст к апрельскому пленуму, 27 съезду и перестройке. А к чему же ещё относить. Дело пошло. А что – топлива добились мы, лётчики? Да кто там к нам прислушивался. Прислушались сверху к экономическим показателям, сделали выводы, нажали на рычаги – пошло топливо. Или, может, это мы, лётчики, добились исправности самолётов? Или наши замордованные техники с инженерами? Да – исправность обеспечена их золотыми руками и головами, но запчасти-то им дали сверху. Всё сверху идёт. А снизу идёт вот что. Не мне, не меня, я ничего не знаю, не моё дело. Не сделать как лучше, не вложить душу, не приложить руки к тому, чтобы рейс ушёл по расписанию, подготовленным по всем параметрам. А выполнить букву, спихнуть с себя, заведомо зная, что не по совести. Мы с тётей Машей справиться не можем, кроме как через ту же громоздкую скрипучую машину инструкций, увязок и погонщиков. Вот и главная фигура в авиации… «Чикалов». Выполнил две Москвы, Норильск, Благовещенск, без особых впечатлений. Замечаю за собой мелкое разгильдяйство: теряю скорость – не намного, километров на 10-15, всего на несколько секунд; не нарушение, но и не норма. Попросил ребят, чтобы специально следили и пинали. Это естественная усталость летом, рейсы один за другим, эфир забит информацией, отвлекаешься на решение задач. Но права нарушать, допускать отклонения, мне никто не давал. Слетал со мной вчера Рульков, без замечаний, даже «потише-потише» не было. Значит, могу собраться. В Ростов ещё летали, на тренажёр. Инструктор дал нам хорошую тренировку, а мы ведь настраивались на создание видимости: тренажёр-то никудышний. За час работы взмокли, но польза определённо есть. Во всяком случае, появилась уверенность, что в реальном полёте-то справимся. А раз убились. Я не расслышал доклад бортинженера (СПУ как не работало, так и не работает) о пожаре третьего двигателя при остановленном втором. Думал, что это загорелся второй, дал команду тушить его, а он выключил и тушил третий, и мы на одном моторе тут же потеряли скорость с закрылками на 45 и упали со ста метров. Ну, потом, конечно, отработали. Конечно, летом устаёшь. Но каждую субботу нынче я как-то умудряюсь вырваться на дачу, попариться в баньке и отдохнуть душой и телом, а это великое дело. 9.08. Слетали в Запорожье. Туда летели без приключений, единственно, допустил оплошность на снижении в Горьком. Горький нас долго не снижал, разводил со встречным; потом уже, на предельно близком расстоянии, дал снижение. Я был готов, заранее погасил скорость, а получив команду, непроизвольно потянул на себя рукоятку интерцепторов и с вертикальной 30 м/сек посыпался вниз… и тут до меня дошло, что высота-то ещё 9500, а интерцепторами в нормальном полёте можно пользоваться лишь с 9000 метров, и только при экстренном снижении разрешается использовать их с любой высоты. Сколько секунд горели табло выпущенного положения, секунд пять, может, десять, не знаю, но нарушение РЛЭ налицо. Убрал, плюнул… виноват. Чкалов бы засмеялся… но сейчас не те времена. Буква! Желательно бы, конечно, использовать интерцепторы с любой высоты, по усмотрению командира корабля. Но как же это можно – летать без ограничений. Нельзя, это же слишком просто. Вот на экстренном снижении, со скоростью 600, – допустимо, интерцепторы на это рассчитаны. А на нормальном снижении, со скоростью 575, – нет, не рассчитаны, оторвёт их. Так, что ли? Сам виноват, разгильдяй. В Запорожье заходил Лёша, а мы с Женей визуально по схеме сборника определяли места разворотов и рассматривали город. Надо сказать, такая визуальная провозка что-то даёт. Действительно, на По-2 без этого нельзя. Мы хорошо запомнили характерные ориентиры, да и схема захода как-то отпечаталась в памяти. Но будь сложняк – зашли бы по приборам, как, собственно, всегда и заходим. Так что визуально, конечно, хорошо, но… мы способны на большее, а времена По-2 прошли. Только провозки остались. Отдохнули два дня на днепровском пляже, а на обратном пути остывали от сумасшедшей жары, не дававшей спать в душной гостинице. Приключение ждало нас в Горьком. Как оказалось, Запорожье загрузило нас больше, чем положено по весовой брони. В Горьком, при наличии у нас свободных мест, загрузка всё же не проходила: не получалось взять на борт всего тонну. Эту тонну в Запорожье нам впихнули. Оттуда кто-то вёз четыре тонны фруктов: груз неделимый и снять часть его нельзя. Скорее всего, какой-то жук сунул мзду перевозкам, а они позарились и нарушили весовую бронь, надеялись, что пройдёт. Но тонна не проходила, а горьковским пассажирам билеты проданы за 15 дней, они уже сидят в самолёте… Что делать? Снимать часть пассажиров, уже посаженных в самолёт? Но кого именно? И как их потом отправлять, как оправдываться? Короче, нельзя снимать. Время шло, назревала задержка. Пошли мы в перевозки, стали выяснять возможности. Самым простым было бы не дописывать тонну багажа и ручной клади. Да, это нарушение, это сокрытие перегрузки, это фактически вес не 98 тонн, а 99. Но мы ведь в Москву летаем же с разрешённым весом 100 тонн. А вот из Горького в Красноярск 100 тонн ещё не разрешено, только 98. Значит, не дописать тонну багажа. Производительность, основной показатель, при этом не пострадает, т.к. она учитывает багаж автоматически: пассажир с багажом берётся не 80, а 90 кг по бумагам. Перевозки на это не пошли. Оно им надо. Остаётся один путь, законный: слить тонну топлива, созвониться с Москвой, выбрать пункт промежуточной посадки по пути и там дозаправиться. Лишняя посадка – и только. Но сливать топливо физически долго: и насос выкачивает медленно, и пассажиров при этом надо снимать, потом прогонять через досмотр и снова сажать. Оставалось полчаса до вылета, а мы всё дебатировали в ПДСП, и уже мне подсовывали акт задержки, где уже всё было расписано, мне оставалось лишь поставить подпись внизу. Правда, между текстом акта и моей подписью на листе оставалось ещё чистое место, где после моего подписания можно спокойно добавить, что, мол, бронь нарушена с согласия экипажа, или ещё что, – я такие штучки знаю. И я тянул, не торопился подписывать, а мне всё подсовывали, а я всё тянул, мучительно соображая, как отбрыкаться. Наконец, Москва дала добро на подсадку в Томске. Томск по трассе ближе всего к Красноярску, и чтобы посадочный вес в Томске не превысил норму 78 тонн, потребуется слить всего тонну, остального топлива с лихвой хватит, чтобы взять запасным Красноярск. Я отправил Женю пересчитывать штурманский бортжурнал, нажал кнопки: синоптикам насчёт прогнозов и на ГСМ, для слива топлива. ПДСП горела желанием вытолкнуть нас без задержки: у них смена кончалась. Поэтому начались уговоры: вылететь как-нибудь так… Но раз перевозки на себя не берут… а мы же, идя им навстречу, ещё в воздухе прикинули, урезали расчётное топливо, сделали заначку, пару тонн… Если они на себя не берут – то, извините, делаем всё по закону. Сливайте. Задержка работала на нас. Нам предложили: не сливать, а требование, бумагу, оформляющую слив, нам дадут на тонну. То есть, нам эту тонну подарят. Я для порядку подумал, согласился, поблагодарил. Побежал на метео, отправив прежде Лёшу на самолёт, чтобы, если подъедут насчёт слива, так не сливали бы, а только отдали бумагу, договорённость с ПДСП есть. Синоптическая обстановка в районе Красноярска была однообразной: кругом туманы. Новосибирск, Кемерово, Барнаул, Томск, – всё давали временами туман. Фактически в Томске уже был туман 600, но прогноз его был ещё лётный. Красноярск давал временами низкую облачность, но запасным подходил. Идеальный вариант! Лететь в заведомо закрытый Томск по пока ещё лётному прогнозу, а уйти на запасной Красноярск! Всего на тонну меньше топлива по расчёту, а лететь можно. Вот лазейка. Правда… если Томск к моменту нашего прилёта приоткроется, придётся садиться там, согласно официальному указанию Москвы. Час ушёл на то, чтобы растолковать технику ГСМ из новой смены, чтобы он выписал и даром отдал нам требование на слив, и не на тонну, а всего на 300 кг. Оказывается, молодой бортинженер ошибся и заправил не 28,5, а только 28 тонн, и после точных подсчётов оказалось, что не проходит всего 300 кг. Да мы их уже сожгли: у нас их ВСУ сожрала за час. Но… в задании я уже записал, что задержка – сливом топлива, теперь только сливать. Или отдайте требование на 300 кг. Дали бумагу. Ещё раз всё проверили и взлетели. Томск так и не открылся, и мы сели на запасной у себя дома с остатком 5 тонн. Таким образом: сумели протащить хорошую загрузку, вывезли всех людей, сделали доброе дело, обхитрили все законы – на основании тех же законов, – и если бы не пересмена в Горьком и не бестолковая служба ПДСП, то и задержки не было бы. Акт я всё же подписал, но прежде тётя Маша при мне записала: виновник задержки – служба перевозок Запорожья, рейс отправлен по указанию ЦДС на дозаправку в Томск. Свободное место на листе оказалось всё исписанным, и тогда я поставил подпись. Знаем мы эти штучки. Весь июль сознательно жёг топливо, летая на повышенных режимах, по Ясакову. Экономия всё же есть, около 5 тонн, но я бы смог сэкономить все 15, летая по своей методике. Сейчас, наоборот, затягиваю газы, держу М меньше, и уже ощутимая экономия. Так что, в общем, режим М=0.86 экономии не даёт, а 0,82 даёт. И пока производительность хорошая, надо экономить и добиваться премиальных. Мы так и делаем. Если с начала месяца загрузка идёт, есть смысл экономить топливо. Если же пара рейсов без загрузки, то экономия теряет материальный смысл из-за низкой производительности. Но я экономлю всегда, из уважения к себе и к труду людей. 20.08. На Москву летели через Норильск. До Норильска полная загрузка, от Норильска – три ноля. Рявкнулась производительность, можно не стараться. В Москве только что рассеялся туман, и над Домодедовым вилась этажерка самолётов. Мы заняли свою полку в зоне ожидания и стали извращаться на схеме, постепенно, по очереди снижаясь. Закрутились так, что после третьего или четвёртого круга Женя, управлявший атопилотом, потерял на минутку представление, где мы. Но справились, разобрались, правда, я отобрал у него автопилот, а то он долго размышлял там, где прыгать надо. Вообще, в районе аэродрома пилоты соображают лучше и быстрее штурманов, это проверено. Это ведь школа ещё с Ан-2. У пилота лучше интуиция, он быстрее соображает, как, с какой точки, куда взять верное направление. Штурман же приучен считать, а для расчёта нужно время. Пилот как бы видит картинку, а штурман только пытается её представить в уме. Знаю, каково это, когда в облаках представляешь себе одно положение, а выскочив, видишь, что всё совершенно не так, и мгновенно врубаешься. Долгие годы тренировок вырабатывают у пилота умение представлять обстановку так, что хоть днём, хоть ночью, хоть в облаках, хоть в осадках, – он справится, использует все возможности, причём, без цифр и формул, интуитивно: и ориентир в разрыве облаков, и огни, и дорогу, и стрелку радиокомпаса, и именно в нужный момент удаление спросит, – глядишь, выкрутился. Этот закон не применим абсолютно ко всем, но к большинству – точно. Не в обиду штурманам, их дело – маршрут. Там свои особенности: расчёты, часто в уме, курсы, скороподъёмность, азимуты, поправки, радионавигация, – там своя, штурманская интуиция, чувство места, уверенность в правильном направлении. Я, конечно, стараюсь развивать в себе все эти качества: и пилота, и штурмана. Я – командир корабля. А раз я пилот, то, кроме всего, надо ещё и автоматически пилотировать, как дышать. Эх… салонного бы рассусоливателя, утончённого интеллигента, с рефлексией, – да в Московскую зону на полчасика, да в сбойную ситуацию, да в грозы… Вот – жизнь! Без рефлексии, но с мокрой задницей, с реальным, вонючим потом лица своего. Эх, нет такого писателя, а мне бог не дал таланта… Да, вот и полетай без штурмана, как мы шарашились недавно в грозушках над Абаканом. Сегодня-то я набрал ворох газет и всю дорогу читал, а Женя меня вёз. Оно приятно-то, когда тебя везут… Довезли, ты красиво сел – и все дела. А то без штурмана, за лишнюю тридцатку к зарплате, – крутись весь полёт и моли бога, чтоб матчасть не подвела. 27.08. Не было бы счастья, да наше аэрофлотское несчастье помогло. Вчера стояли на ночной Норильск. Только собрались запускаться, как загорелось табло «Уровень масла» ВСУ. Вызвали маслёнку: долить масла. Ответ: масла нет, ждите 4 часа. Масла-то надо всего литра три долить. Но… пересмена, неразбериха, бардак, сбой. У буржуя прибежал бы техник с канистрой, плеснул бы, и всё. У нас же куда-то пропала машина с маслом, единственная на весь аэропорт. Высадили пассажиров, пошли выяснять. На земле русский технарь решил проблему просто: слил три литра масла из двигателя (там его хватает) и долил нам в ВСУ. Но чтобы это решить по всем законам, понадобилось ещё полчаса. Потом полтора часа досматривали пассажиров. Какой идиот только придумал этот досмотр – и уж вообще, зачем досматривать норильчан? Ну, ладно, один раз, перед вылетом, – куда ни шло. Но диверсант же не мог предусмотреть, что ВСУ как раз именно к моменту посадки пассажиров выработает масло, и загорится эта лампочка, и мы высадим пассажиров! Он же не ждёт с бомбой и автоматом за забором, чтобы передать их террористу-пассажиру. Зачем второй досмотр? Но нет. Инструкция требует, и будут досматривать, хоть десять раз. Только кто даст гарантию, что досмотр этот эффективен на все сто процентов? Пока шёл досмотр, прогнозы ухудшились, запасных аэродромов нет, пришлось брать запасным Красноярск с рубежом возврата, а значит, дозаправить ещё 5 тонн топлива. Только стали запускаться, нам передали, что в Норильске туман 300. По расчёту выходило, что, взлети мы вовремя, Норильск закрылся бы аккурат у нас перед носом, и сидели бы мы в Игарке. Так что нам повезло. Пошли спать. А сегодня в обед мы уже стоим на Москву. Норильск закрыт, мы отдали рейс резерву, и он только что улетел, а мы идём на Москву по расписанию. Интересно спланирован у нас конец месяца: 26-го в ночь Норильск; 27-го днём Москва с разворотом, возвращаемся ночью; на следующую ночь снова Норильск; на следующую – опять Москва. Четыре ночи не спать. Но до отпуска две недели. На днях слетали в Сочи на две ночи. Почему-то мне казалось опять, что выравниваю высоко. Букально ломал себя, прислушивался к отсчёту последних метров высоты по радиовысотомеру: два, метр, метр… ой, высоко! И тут же касание. Странное ощущение. Причина такова: кресло плохо регулируется; сидел, чуть откинувшись назад, – уже восприятие высоты другое. Сегодня меня проверяет Кирьян: годовая проверка согласно НПП, на подтверждение пилотского свидетельства. Ну да в рейсе он нормальный человек. В нашей газетёнке статья. О плохой освещённости, а вернее, о полной неосвещённости рабочего места штурмана на Ту-154. Мы двенадцать лет над этим бьёмся, и ничего лучше не придумали, как подсвечивать пульт НВУ вручную, лампочкой с длинным проводом, – так называемым «мышонком». А сидящая в НИИГА тётя, ответственная за исследование этой проблемы, свято убеждена, что да, «пора менять освещение красным светом на освещение белым». У нас красного сроду не было, это на Ан-24 красное, а у нас всю жизнь белый свет… но очень хреновый, а пульты навигационно-вычислительного устройства, в окошках которого мы в полёте всё время читаем оставшееся расстояние и боковое уклонение от трассы, – вообще не освещены. В свете этого «освещения» наш брат-лётчик свято убеждён, что выгони эту тётю – да разгони вообще наш НИИ, – ничего не изменится. Там сидят тунеядцы. А мы потихоньку слепнем, но на это всем наплевать. 27.08. В Москву слетали по расписанию. Я старался, но если честно, то как-то с прохладцей. Демонстративно включил в наборе автопилот, а на вопрос Кирьяна зачем, сослался на зам. командира ЛО, что тот на больших высотах разрешил. В Москве на снижении Кирьян оттянул за то, что я, получив команду занимать 3900 на Марьино, успел занять только 4500. Честно говоря, всегда, летая на Москву, я рассчитывал на снижении занимать на Люберцы либо 3000, либо 1200, в зависимости от посадочного курса. На промежуточное Марьино занимал столько, сколько требовалось, исходя из расчёта на Люберцы, и никогда Москва претензий не предъявляла. Если посадочный курс в Домодедове 317, то проходить Марьино на 3900 – низковато: придётся делать площадку и дотягивать до Люберец на режиме. Зачем? В Домодедове болтало, был боковичок; я потел. Всё нормально, но у земли ветер усилился, машину понесло боком; я упорно держал ось полосы. Выровнял, трепало, в последний миг заметно потащило вправо, и я почти судорожным, но дозированным движением подхватил штурвал – как последнее средство смягчить боковую нагрузку в момент касания. Замер… и еле слышно зацепились за бетон. Побежали; я всё держал переднюю ногу. Дал команду на реверс, но Кирьян приказал сперва опустить передние колёса. Оттянул за то, что я включаю реверс, ещё не опустив ногу, – но ведь он-то знает, что я раньше чуть толкал от себя в момент касания, а теперь вот, специально для него, – держу. Да он тут же и замолк: посадка-то классная. Зарулил, вылез… Спина, да и весь, мокрый. Ветерок дул приличный, сквозь пиджак пронимало, и я убежал в вокзал, чтобы не простыть ненароком. Когда летели назад, в наборе приходилось для набора эшелона к заданному рубежу кое-где задирать машину, теряя при этом скорость до 500. Кирьян ворчал, что за это скоро будут наказывать. Я молчал. Кто докажет, что я не уменьшал скорость, допустим, перед входом в облака, ожидая болтанку. Это моё дело: в соответствии с РЛЭ я обязан так поступать. Весь полёт барахлила ДИСС, ромбик показывал снос 5 градусов вместо фактических 10. Я не вылезал из локатора, определяя угол сноса примитивным способом: по копошащимся световым точкам на лучике; совместными с Женей усилиями долетели нормально. Женя подвёл к полосе близко, в обрез, справились и зашли отлично. Землю перед касанием я видел как никогда. На рулении Кирьяну не понравилось, что я на разворотах немного проворачиваюсь, протаскиваю машину чуть дальше. Я не стал спорить. Это перестраховка, чтобы задние колёса на углу не сошли на обочину. Протяну, убедюсь, что хвост проехал опасную кромку, потом поворачиваю. Ну, и быстро рулю. Да, рулю я быстро, но гашу скорость заранее и плавно, где надо. А так всё отлично. И всё же как-то плевать. Когда шоколадом забит весь рот, уже не до вкуса – не подавиться бы. В Домодедове выкатился на КПБ Ил-86. Заходил молодой командир, узбек, по минимуму, в дождь, перелетел 1500 м, а полоса, покрытая водой, довершила дело. Ну что ж, перелетать нельзя. А в Свердловске в грозу Ту-154 сел мимо полосы, на грунт. Забил грязью двигатели, повредил закрылки. Тоже: нельзя в родном порту, хоть и в грозу, садиться мимо полосы. Не повезло мужикам. 2.09. День рождения проспал в Домодедове. По нынешним временам это подарок. Третья Москва подряд, уже всё перепуталось. Из какой-то Москвы возвращались, стремясь удрать от настырно повисшего на хвосте Стёпы Ванькова. Он взлетел за нами через шесть минут и стал явно догонять. Когда мы от Урала повернули на Ханты, он пошёл через Тобольск и сократил разрыв до 30 км в районе Васюгана, где трассы вновь сходятся. Так и висел сзади нас на 10100, а мы шли на 11100. Постепенно становилось ясно, что из-за малого интервала нас снижать вперёд него не будут. Мы выжали из машины всё, но разрыв не сокращался. Стёпа пришёл в Москву с разворотом, имел хорошую заначку и теперь нещадно её жёг, шпаря на максимальной скорости. А мы со своими скупо отцеженными Москвой 31,5 тоннами вынуждены были полдороги экономить, на что он и рассчитывал, и залезли из-за этого на более высокий эшелон, а там попутный ветерок оказался слабее. Красноярск, как и ожидалось, снижения нам не дал, потому что будем пересекать занятый Степаном нижний эшелон, а интервала безопасного уже нет. Стал снижать заранее Степана, а потом уж нас, ограничив нам вертикальную скорость, чтобы Стёпа успевал освобождать нам эшелоны. Потом отправил его напрямую, а нас через Горевое, по катетам. Потом сообразил, что раз мы впереди, то лучше нас напрямую, а его через Горевое, чтобы отстал. Так мы и пошли. Нам дали занимать 6000 за 100 км по РСБН Северного. А посадочный курс 108, т.е. заход с прямой, и 6000 за сто – высоковато. Как мы ни старались, а подошли к 4-му развороту высоко. Я ещё запутался с поправкой на РСБН Северного: с прямой 27 км, а под углом меньше… короче, нас вывели на привод и заставили сделать круг. Да тут откуда-то ещё вылез попутный борт и повис на прямой; так или иначе, а всё равно из-за него пришлось бы крутить чемодан. Тут выскочил и Степан с Горевого, и его отправили через привод по схеме вслед за нами. Ничего он не выгадал, так и сели с интервалом в 6 минут. На будущее: за 100 надо просить 5400 и занимать потом 3000 за 80 по РСБН. А вчера летели в Москву, проверял меня Попков, замечаний нет. Кстати, в МВЗ нам Подход-8 дал снижение 1800 на Марьино. Эх, не было тут Кирьяна. Вот наглядный ему пример: что же – так и занимать 1800 за 60 км, на Марьино? Попков засмеялся, когда я рассказал ему о вчерашнем эпизоде с этим Марьиным. Конечно же, когда подход даёт снижение, то подразумевает – по расчёту экипажа, а Марьино – только направление. Контроль вторичный, диспетчер видит нашу высоту и наглядно представляет наш расчёт. Потом он дал «на Картино 1200». Это же не значит, что курс брать на Картино. Это означает, что курс хоть и на Картино – но по трассе, через Люберцы. Если бы прямо на Картино, он бы сказал: «курс на привод Картино». Уточнение: в Свердловске борт сел не мимо полосы, а выкатился на боковую полосу безопасности в условиях грозового ливня. Повреждения значительные. Куда лез? В газету пожаловался старый пилот, командир Ту-154 из соседнего управления. Что-то он вытворил, вроде моей сочинской посадки. Смутно объясняется что-то насчёт центровки, балансировочного положения руля высоты на глиссаде и закрылков на 28. Сел благополучно, но при расшифровке вскрылась куча нарушений. Вот – отличие: я-то в Сочи ничего не нарушил, а он – нарушил. Тут же добровольно-принудительно ушли его на пенсию. Ну, и два комментария: заместителя начальника управления и бывшего коллеги, нынче – того самого расшифровщика, что эти нарушения раскопал. ЗНУ, естественно, уверяет, что пусть ещё скажет спасибо, что не уволили за нарушения. А бывший коллега раскрывает характер обвиняемого. Личность незаурядная, но разбросанная. Летает отлично… но неровно. Всю жизнь искал, где лучше, скакал с типа на тип, приносил предпосылки, убегал на другой тип и т.д. Ну, и допрыгался. Что-то тут попахивает элементарной недоброжелательностью. Если уж ты раскопал и заложил коллегу, неэтично трещать об этом на весь аэрофлот: стукачей не любят нигде. Меня эта незаурядная личность привлекает тем, что это не вол в колее: видно, ищет свои, рациональные методы, в частности, использует закрылки на 28, при необходимости действует не по букве, а по здравому смыслу. Жаль только, что эксперименты заканчивались у него предпосылками. Видать… бог не хранил его, что ли. Но… в 55 лет надо и собой владеть, и уметь убедительно излагать свои взгляды, пробивать идеи. Видно невооружённым глазом, что самоуверен. Сделает, обгадится, а потом обижается, что его не понимают. И уж нет ничего хуже в лётной работе, чем неровность и непоследовательность. Того и жди, принесёт ЧП. И ведь приносит! А здоровья хватает, как у нашего С. Видно, явно использовали этот случай, чтобы, наконец, убрать его. А тот коллега – в угоду начальству написал, да и личная неприязнь сквозит. Демагогия всё это: снимать командира за то, что закрылки после посадки в условиях обледенения не оставил выпущенными на 28, а убрал. Видимо, забыл, что при уборке можно повредить их оставшимся в щелях льдом. У нас сколько раз забывали, убирали полностью, и ни разу ничего не повреждалось. Но предупреждение такое в РЛЭ есть – вот тебе и готовое нарушение. Ох и велика угроза безопасности полётов… 6.09. Мои полёты закончились в этом летнем сезоне неожиданно и даже забавно. Пока я переживал и нервничал, мне напланировали полётов под конец месяца. Ждать от нашего командования лучшего в сентябре – наивняк. Тем временем, видимо, в порядке отдыха, поставили нас на денёк экипажем в колхоз. Всё же полтора месяца изо дня в день без выходных… Ну да не мы первые, не мы последние. Человеческий фактор мой, конечно, протестует, но куда денешься: прилетели из Благовещенска вечером, а рано утром – в рабочей одежде в колхоз. Договорились, что Женя и Лёша особо вкалывать не будут – оба только после радикулита; мы на днях Жене по очереди портфель носили, он согнутый ходил. Едучи с вылета в автобусе домой, у меня щёлкнула шея. Меня мой шейный остеохондроз постигает всегда внезапно, но тут – как на заказ. Утром я уже носил голову в руках. Ребята поползли в колхоз, а я кое-как двинулся к врачу. Получил направление к невропатологу, явный болевой синдром – она тут же упекла меня на чердак. На чердаке – в нашем стационаре – с радиком лежат минимум две недели, некоторые – и пару месяцев. Я в детстве со стога вниз головой съехал, подсадил один из дисков на шее, но об этом врачи не знают. И свой хондроз залечиваю за два дня: за двадцать лет я его познал до тонкостей и наловчился бороться. Налепляю перцовый пластырь, а если уж сильно припекает, то тут надёжнее парафин. Через два дня уже обычно аккуратно ворочаю головой. На этот раз, кстати, болело не очень сильно, а как раз так, как надо: работать в колхозе явно нельзя, летать – само собой, тоже нельзя, крутить шеей больно, но дома ковыряться вполне можно. Зашёл к командиру эскадрильи, держа голову в руках и поворачиваясь вокруг неё всем телом, – тут со стороны явно видно, что не сачкую. Он отправил меня к командиру отряда, но я помахал бюллетенем и не пошёл. А тут и врач лётного отряда подвернулась и сказала, что не допустит меня к полётам, пока не отгуляю отпуск. Так что полётам моим конец до зимы. Самое смешное в этой истории вот что. Вечером в пятницу ложиться на чердак нет смысла, договорились на понедельник. Сегодня суббота, а у меня уже всё прошло. Потихоньку верчу головой, даже езжу на машине, – терпимо, хватило одного пластыря. Сейчас всей семьёй мотнём на дачу с ночёвкой. А в понедельник я, здоровенький, лягу на полмесяца в больницу, потому что невропатологу надо снять с себя ответственность: лётчик пожаловался, меры приняты. А я получил свой отдых без всякой нервотрёпки, даже раньше, чем хотел. Ну, поколют витамины в задницу – это раз в день. На улице ещё тепло, буду каждый день пешочком домой 6 км ходить, ковыряться с машиной в гараже, да по дому. А отпуск-то мой ещё впереди! 27.09. Отдыхаю три недели. Сейчас вот читаю эти, написанные всердцах строки, улыбаюсь. Видно, и правда, устал, если согласен был на всё, лишь бы не летать. Ну, а сейчас отдохнул. Теперь другие заботы. Всё было хорошо: отдыхал, работал на даче – благо, режим в больнице не такой уж и строгий, – и вдруг простудился. Скорее всего, на сквозняке спал. Сосед по палате, тяжёлый, лежачий больной, страдая от тяжких болей, всё время курил; форточка и дверь всё время открыты, а пенальчик тесный, деться некуда. Ослабленный за лето организм тут же поддался болезни. И вот уже две недели кашляю, стараюсь домашними средствами возбудить защитные силы организма, но очень уж слабы эти защитные силы… Тем временем, колёса, в которые я сунул свою бестолковую голову, медленно и неуклонно провернулись, и уже не вырвать. Теперь уж мне делают полное обследование: так делать теперь положено по новым правилам каждому лётчику, попавшему на чердак по любому поводу. Нашли отклонения в биохимии – зацепка терапевту. И аорта расширена, значит, крутить велосипед. Ещё ни разу не делал зондирования, боюсь его: прошлый раз не пошло, а невроз (давило в глотке) остался. Зондирование наверняка даст гастрит (а у кого его нет); значит, начнут лечить желудок… И лежать мне здесь, и лежать… Отдыхать. Плавно поднимается возмущение нашей авиационной медициной. Врач для лётчика отнюдь не друг, а что-то вроде злой собаки, мимо которой надо как-то прошмыгнуть, – с волосами дыбом, но натянуто улыбаясь. Пока ты летаешь, тебе врач только мешает жить, норовит тебя отстранить и подвергнуть долгим, унизительным, болезненным и безусловно вредным процедурам, оговаривая, что это – для твоего же блага. Нет того лётчика, кто бы, вырвавшись из лап наших лекарей, не плюнул бы с облегчением и запоздалым раскаянием, что даром потерял не только время, но и часть здоровья. Это я говорю с позиции здорового лётчика. А каково лётчику захворавшему. Вот и стараются все любым путём, любыми средствами, – но обойти десятой дорогой наших эскулапов. Я заболел и чувствовал себя неработоспособным полтора дня: банальный радик. Всё прошло, шея вертится по-прежнему. С позиций здравого смысла – и летай себе дальше, либо иди в отпуск. Обратился к врачу, болело, – надо пару дней отдохнуть. Прошло – само ли, народными ли средствами, – но прошло; врач должен быть доволен; значит, крепкий организм, врачу пока делать нечего, – ну и летай себе, пилот. Но так нельзя. И вот я три недели гнию, и ещё с месяц буду здесь гнить. Без движения, в душной атмосфере, без горячей воды, напичкиваемый безмерным количеством вредных лекарств, нервничая от страха перед болезненными процедурами… И неважно, с чем ты лёг сюда – с панарицием, ангиной или бронхитом, – всем полное обследование, и точка. Но зато, если старому лётчику надо списаться на пенсию по здоровью, чтобы остаться в аэрофлоте и потом получить какие-то нищенские льготы, – каких только давних диагнозов не представляют экспертной комиссии претенденты на списание. И травмы черепа-то у него были, и язвы, и предынфарктное состояние, и только что не клиническую смерть перенёс, – а вот втихаря лечился и летал. Летал! Куда же вы смотрели на годовых комиссиях, врачи-эксперты? И вот идёт война. Мы для них – замаскированные мины замедленного действия; они для нас – цепные псы на пути в небо. А будь я не лётчиком, а рядовым пенсионером, – с моим радикулитом попёрли бы меня подальше: здоров как бык, иди работай, поболит и перестанет. Вот и сижу сейчас, тайно бегаю домой лечиться своими средствами. Тётя-ЛОР, наивно полагая, что я исправно принимаю все её лечебные средства, и совсем потеряв в этом чувство меры, назначила мне: 1) этазол; 2) аспирин; 3) тетрациклин; 4) капли в нос; 5) УФО в нос; 6) ингаляции; 7) УВЧ на горло; 8) полоскание; 9) смазывание; 10) горчичники на спину. На всякий случай рекомендует обратиться к терапевту. Сосед по палате к терапевту попал, тут же получил диагноз: бронхит, лечить две недели; а тут зондирование показало: гастрит, а он лежит-то с радикулитом… Ещё месяц минимум. Я тяну; кашель уже проходит, время и организм взяли своё. Мне никак нельзя ещё и бронхит с лечением получить: тогда залягу надолго. Это всё делается для того, чтобы лётчик как огня боялся врачей. 1.10. Не спеша, медленно проворачиваются колёса медицинской машины. То вниз утащит, то вверх выбросит. Терапевт признаёт меня здоровым. ЛОР скрепя сердце (горло ещё чуть красное) тоже написала, что здоров. Сам-то ещё чувствую отголоски болезни, но шевелюсь. Теперь меня держит биохимия. Если бы вчера оперативно обернулись с моими бумагами, то на сегодня уже назначили бы повторные анализы. Но колёса проворачиваются медленно. Нашего времени врачам не жалко. Вот сегодня они соберутся, перечитают мою историю болезни, подумают, посовещаются, назначат на завтра анализы, пожурят меня, что не успел до их прихода ещё раз сбегать к ЛОРу. Потом, завтра, после обеда, придут результаты. Если всё будет в норме, пойду к эксперту за назначением на велосипед; если успею, в тот же день и откручу. Если нет, то ещё день уйдёт на велосипед и визит к эксперту для окончательных промежуточных выводов. Потом соберётся «консюлиум» и решит мою судьбу. Потом день на выписку. Это будет суббота, нерабочий день, а там воскресенье, а потом день на разгильдяйство… короче, где-то к вторнику. Это если всё хорошо. А если плохо, то будут меня лечить, доводить эту трансаминазу до нормы. А предварительно – искать причины, от чего лечить, а значит, полезут в желудок, потому что туда ещё не залезали. Между тем, я отдыхаю. Отметившись утром у врача, убегаю и использую день до вечера. Много дел и на даче, и в гараже, и в погребе, и дома. Сплю по режиму, спокойно, читаю, никуда не тороплюсь. Надю отправил в отпуск к старикам, Оксана на работе, и мне вполне хватает одиночества и покоя. А отпуск мой ещё впереди… 4.10. Отпустили на три праздничных дня домой. Биохимия моя скачет: то одно, то другое. Для нормального человека – здоров; для пилота, да ещё командира Ту-154, – нездоров. Полежу ещё. Читаю записи годичной давности. Всё – то же, как будто это было вчера или сегодня. То же напряжение полётов. Частые сбои, срывы наших бесчисленных шестерёнок. Та же гонка тех же загнанных лошадей, и то же безразлично-жестокое отношение конюхов. Но есть и существенные изменения. Ушёл в прошлое Северный аэропорт. Остались жалкие клочки аэродрома, отрезанного дорогами и улицами растущего города. Кончились проклятые наши перелёты. Весь год летали без задержек. Это поразительно. Весь год было топливо, были исправные самолёты. Это очень заметно, как легче, намного легче стало работать, как уверенно идём мы теперь на вылет, зная, что точно улетим. Откуда же взялись топливо, цистерны, запчасти, инженерно-технический состав? Ответ один: перестройка всё же нас коснулась. Не я добился топлива – Горбачёв заставил, сверху. Профилакторий худо-бедно наладили, даже кормёжку. Правда, с водой всё перебои. На автобусе уехать уже не проблема: нас пропускают вне очереди. Привыкли. РЛЭ изменилось в лучшую сторону. Разрешили брать пассажиров на приставные кресла. Занятия к ОЗП сократили. Симптоматично. Наш министерский Олимп проснулся после долгой спячки. Газета наша зашевелилась: после того как одёрнули в ЦК Бугаева, стала поднимать интересующие нас вопросы. На днях появилась большая статья о нашем управлении, где дерут и начальника управления, и командира нашего предприятия, и бардак, и господ из крайкома, и пресловутую лесную депутатскую. Легче стало работать? Легче, не спорю. Так почему же я так устаю? Ну, ещё годик потерпи. Ещё что-то изменится к лучшему. Может, расписание. Может, лучшие, более удобные рейсы появятся. Может, наклепают экипажей, и будешь работать даже с выходными летом. Наладят системы в аэропортах, и понизятся минимумы, и не будешь так часто уходить на запасные. Всё-таки жизнь меняется. 13.10. Пробыв ровно месяц в больнице, не получая ровно никакого лечения по радикулиту, прохворав две недели бронхитом, скрываемым от докторов, я, наконец, вышел на волю. В бюллетене записан диагноз «фарингит», а о радикулите ни слова. Выгнали меня срочно: оказалось, есть какое-то письмо, циркуляр, в общем, бумага, согласно которой надо было меня только пролечить и выписать тут же. А мне ради перестраховки успели уже сделать три снимка (флюорографию, шею и череп), рентген желудка, да ЭЭГ и РЭГ (это по мозгам), да уже было назначили и велосипед, и психолога… так не пошли анализы крови. Но организм таки справился сам, анализы пришли в норму, и меня выписали. Месяц я отдыхал. Отоспался, вошёл в колею – всё как в прошлом году, только дольше. Что – нельзя было отправить лётчика на курорт в конце сезона, не дожидаясь, когда его расшибёт? Ага: где ж на всех лётчиков курортов набраться. Лётчик самой профессией своей вынужден занимать позицию, в какой-то мере эгоистическую: «Моё здоровье». Если где-то в наземной жизни кое-кто может позволить себе гореть на работе так, что наживает язву или даже инфаркт в стычках с начальством или с острыми углами жизни, а чаще просто вытягивая план, спасая производство, и т.д., – если это восхваляется в прессе, литературе, кино, как порыв, энтузиазм, позиция, – то у нас, лётчиков, это исключено. Вы там себе горите, пожалуйста. А у меня здоровье – мой рабочий инструмент, я его обязан беречь. В порядке защиты этого тонкого инструмента мы вынуждены порой отключать эмоции, ранящие душу, не брать в голову там, где вроде бы никак не получается не брать, да и вообще, часто замыкаться в довольно колючую скорлупу. Что поделаешь, работа требует полной самоотдачи, настроя, готовности к стрессу. У тебя гости, идёт гульба, а ты думаешь о предстоящем предполётном отдыхе, от которого гости отбирают и отбирают минуты и часы. Ты вынужден гостей вежливо выпроваживать; спасибо, это умеет делать супруга. Это элементарный пример. И чаще всего такая позиция находит у людей понимание: такая вот у человека работа… да… не то что у нас… Но вот – конфликт с лётным начальством. Вроде те же самые лётчики, только командуют больше, а летают чуть меньше. И уже как будто стена воздвигнута между представителями одной профессии. Уже здоровье одних зависит от здоровья других, и их здоровье входит в конфликт с нашим, и сохраняется за счёт чуть большего расхода нашего здоровья. Ну так строй себе служебную карьеру, рвись в начальники. Только у начальников есть свои, более высокие начальники, и они тоже пекутся о своём здоровье за счёт здоровья нижестоящих, а те – за счёт нас. Летом план выполняется за счёт продления экипажам санитарной нормы налёта на 25 процентов. Мне командир другой эскадрильи так сказал: тяжело тебе летать продлёнку – откажись, никто ведь тебя не заставит. Ведь продлёнка, несмотря на согласование с профсоюзом, дело абсолютно добровольное, только с письменного согласия экипажей. Жалко здоровья – откажись. Но ведь план отряду дают заведомо невыполнимый, из расчёта как раз на продлёнку. И премиальные командования зависят лично от нашего желания её вылетать. А нам надо больше зарабатывать, и продлёнка это позволяет. Да и налёт же на пенсию надо успеть набрать, пока здоровье ещё есть. И уже вроде как узаконен переналет саннормы, а отказ считается чуть не вредительской акцией, ну, чистоплюйством, эгоизмом, – и вообще, не наш ты человек! Не наш! Если уж начинать перестройку снизу, то надо хотя бы отказаться от продлённой саннормы, чтобы не делать видимость успешной жизни за счёт дополнительной эксплуатации труда лётчиков. Пусть власть имущие задумаются и изменят к лучшему эту жизнь, реально, с учётом всех параметров. А то ведь как наш ГосНИИ ГА рассчитал ту же норму расхода топлива на авиахимработах? Да взяли отчёты за полтора года, сколько обработано, сколько налетано часов и сколько при этом сожжено бензина. Поделили приписки на приписки, и получился расход 138 кг/час. А в жизни-то на химии меньше 180 не получается. Но раз есть научно обоснованные нормы (без единого экспериментального полёта), то как хочешь, а выполняй, укладывайся. И снова экипажи вынуждены приписывать, ещё больше, чем прежде. Вот против чего восстали в Краснодарском химическом отряде. А у нас чем лучше? Наш летний план – та же приписка. Правда, у нас строже учёт. Но почему при наличии множества лишних лётчиков в аэрофлоте никого в министерстве не настораживает тот факт, что летний план мы выполняем за счёт переналета саннормы, причём, повсеместного, массового переналета. Или это только в нашем управлении? Экономят на лётчиках, не переучивают, а тут вот и вовсе урезают: вышел приказ министра осваивать на нашем лайнере полёты в сокращённом составе экипажа, без штурмана. Уже и в эскадрильях прикинули, с кого начать. Стариков не трогают – они теории не знают. Молодые просто не справятся. Значит, тебе, Вася. Ты-то грамотный, ты-то справишься. Ну, посмотрим, как это будет выглядеть. Что касается исправности самолётов, возросшей в летний период, то инженеры в больнице раскрыли мне секрет. Каким-то образом сумели материально заинтересовать технарей, ввели бригадный подряд тот же «переналет саннормы». И техники, несмотря на переработку, вкалывали и зарабатывали по 500 рублей. Правда, осенью этот эксперимент закончился. Но результаты-то налицо. Когда самолёт, прижимаемый облаками к горам, ныряет в узкое ущелье с надеждой проскочить, вырваться из каменных объятий, и возврата нет, а стены всё выше, всё угрюмее, смыкаясь с облаками наверху, начинают сходиться, и пилот, уже не радуясь, что влез, с колом в шее и мокрой спиной, ушами чувствует, как проскакивают скалы мимо консолей, – тогда ему остаётся, если он настоящий пилот, смотреть только вперёд, пренебрегая сжимающей с боков и сверху опасностью, смотреть только вперёд, крепко держать штурвал и верить, что долина откроется, что нет впереди тупика, и что мотор выдержит. Вот такая наша лётная жизнь на данном этапе. Лишь бы мотор выдержал, а долина когда-то откроется… |
|
|