"Полтавское сражение. И грянул бой" - читать интересную книгу автора (Серба Андрей)

1

— Говоришь, Москва — Третий Рим? Мыслишь, твои слова вызовут во мне благоговейный трепет и преклонение перед славой и мощью державы, столица коей носит столь гордое имя? Так, отче?

Несколько мгновений, сузив глаза, гетман пытливо всматривался в лицо митрополита. Тот, опустив голову и перебирая четки, молчал, и Мазепа, скривив губы в иронической усмешке, наклонился в кресле к собеседнику.

— Возможно, так и случилось, ежели бы я не знал историю двух предшествовавших Москве Римов и держав, стольным градом которых они являлись. А не забыл ли эти страницы истории ты? Как рухнул Первый Рим, чьи владения занимали половину известного тогда мира, как погиб Второй Рим — Византия, раскинувшийся на просторах Европы, Малой Азии, Африки? Не назовешь причину гибели этих двух великих империй, отче?

— Они ведомы любому школяру, — тихо ответил митрополит, не отрывая глаз от четок. — Крахом обоих Римов послужили две общие для них причины — внутренние распри-междоусобицы и никогда не ослабевавший натиск недругов.

— Верно, отче, — удовлетворенно произнес Мазепа. — Теперь ответь, не сдается ли тебе, что московскому Третьему Риму рано или поздно суждено разделить судьбу своих предшественников — италийского Рима и византийского Константинополя?

— Нет. Коли известны причины, приведшие к падению обоих Римов, надобно быть редким глупцом, чтобы повторять их. А московских великих князей и Российских государей Господь от таковых миловал, если некогда крохотную захолустную деревеньку Москву им удалось превратить в стольный град великой державы.

— Во многом согласен с тобой, отче, однако не во всем. Возвеличивая и крепя Москву, превращая ее в сердце крепнущего Московского княжества, затем Московской и Российской державы, Московские великие князья и Российские государи действительно вершили святое дело — возрождали мощную славянскую державу. Славянскую, отче! Ту, что должна была прийти на смену Киевской Руси, а не одинаково чуждым славянскому сердцу обоим Римам!

— Ты называешь чуждой славянскому сердцу Византию, откуда на Русь хлынул свет истинной веры, пришли письменность и книжная премудрость, наука и истинная культура, добрососедские связи с которой ввели доселе полудикую языческую Русь в лоно европейской цивилизации? Как смеешь так кощунствовать, гетман православной Украины?

Четки в руках митрополита замерли, вскинув голову, он осуждающе смотрел на Мазепу. Тот, не обращая внимания на взгляд собеседника, откинулся на спинку кресла, весело рассмеялся.

— Обвиняешь меня в кощунстве, отче? Над чем? Над империей хищных и вероломных ромеев, которые, мечтая покорить Русь, но не обладая для этого достаточными собственными силами, постоянно науськивали на нее хазар, печенегов и прочую нечисть, за что наши князья, начиная с Аскольда и Дира, ходили на нее с бранью? Скорее, в кощунстве можно обвинить тебя, киевского митрополита Иоасафа Кроковского. Что ты, славянин, унижаешь своих великих предков, заявляя, что лишь после принятия христианства они получили от Византии письменность, познание наук, благодаря ей приобщились к культуре. Разве не существовала на Руси издревле своя письменность, на смену которой позже пришла кириллица, разве не имела она своей культуры, которую не смогли уничтожить ни нашествия арабов, оборов, гуннов, ни огромное влияние на нее со стороны культур западных и восточных соседей? А разве уступала Русь кому-либо в развитии существовавших тогда наук и ремесел, ежели ее товары раскупались во всем мире, а степень воинского искусства, умение оружейников и бронников обеспечили победы русских дружин над всеми недругами, в том числе над обоими Римами? Легионы римского папы Николая Первого громили князья Аскольд и Дир во время своего похода на Балканы, а уж Византия трепетала при именах и Аскольда с Диром, и Олега с Игорем, и Святослава с Владимиром. Да и свет истинной веры, под которой ты, отче, конечно же, разумеешь христианство, не хлынул на Русь, а появился на ней благодаря мечам Владимировой дружины... Сразу видно, отче, что в свое время ты явно не принадлежал к прилежно изучающим историю бурсакам.

Лицо митрополита побагровело, кровью налились даже мочки ушей. Его руки, доселе спокойно лежавшие на подлокотниках кресла, напряглись, тело Иоасафа качнулось, приняло из полулежащего вертикальное положение.

— Да, гетман, под истинной верой я, конечно же, разумею христианство, а точнее, его восточную ветвь — православие. А у тебя по сему поводу имеется собственная, отличная от моей, точка зрения?

— О нет, отче, это не точка зрения, — ответил Мазепа. — Скажем так, у меня есть ряд соображений по поводу того, действительно ли христианство явилось для Руси истинной верой. Истина — суть понятия, верность и незыблемость коего не вызывает сомнений. А у меня существуют сомнения, что принятие христианства принесло языческой Руси только благо.

— Большинство деяний имеют не только положительную сторону, и я готов беседовать с тобой на эту тему. Однако ты не сказал, отчего Москва, по твоему разумению, должна разделить судьбу двух предшествовавших ей Римов — италийского и византийского? — спросил Кроковский, пристально глядя на Мазепу.

Тот на миг задумался. Ответить без утайки или отделаться шуткой? Конечно, митрополит не тот человек, перед которым можно открыть душу, однако почему он должен унижать себя, лицемеря с собеседником? Минуло время, когда он страшился сотника Протасьева, выполняющего при нем роль московского соглядатая, и полковника Анненского, чей полк был приставлен царем Петром к Мазепе то ли действительно для его охраны от ненадежных казачьих старшин, то ли с иной тайной целью. Что Мазепе сейчас чьи-то подозрения и наветы, если царь не поверил доносу на гетмана Генерального судьи Кочубея и полковника Искры, прямо обвинивших его в секретных связях со шведским королем и Станиславом Лещинским с целью изменить России? Даже если царь Петр и поверит Кроковскому, Мазепу это не страшит — он постоянно настороже и каждый миг готов к любому развитию событий, а против солдат полковника Анненкова при нем неотлучно находится полк сердюков [1] полковника Гната Галагана.

— Разве не сказал? — притворно удивился Мазепа. — Наверное, счел это излишним, поскольку печальное будущее России как третьего Рима видно каждому здравомыслящему человеку. Ты назвал две причины падения италийского и византийского Римов, в действительности она одна — достигшие крайней точки смуты внутри самих Римов, потому что последовавшие военные поражения от внешних врагов лишь результат внутренних распрей. Разве не сказано в Писании, что всякое царство, разделившееся на двое, должно погибнуть?

— Сказано. Но какое отношение сия истина имеет к России? Державе, предводительствуемой умным, полным сил Государем, соединившим в себе качества мудрого правителя, дальновидного политика, удачливого воителя? Державе, которая со временем только крепнет и раздвигает свои пределы, а не хиреет и не погружается в пучину братоубийственных смут, как то случилось с италийским и византийским Римами.

— Россия крепнет и раздвигает пределы? — Глаза Мазепы насмешливо блеснули. — Но разве не происходило то же самое до определенной поры с обоими Римами? Разве не владел италийский Рим половиной известного тогда мира? Разве не простирались владения византийского Рима в Европе, Африке, Малой Азии? Однако наступает предел, после которого захват новых земель ведет не к увеличению мощи державы, а к ее ослаблению, а покорение и присоединение чужих народов не усиливает державу, а неизбежно подводит ее население к междоусобицам и кровавым смутам. Так и случилось с обоими Римами, когда они перешагнули пору расцвета и покатились к закату своего могущества и к началу конца их существования как великих империй. Москва, похоже, не удосужилась изучить ошибки своих старших собратьев и, повторяя их, намерена разделить незавидную судьбу предшествовавших ей Римов.

— По-твоему, Россия повторяет ошибки прежних римских империй? — ледяным тоном спросил Кроковский.

— Отче, я не сказал, что Москва точь-в-точь повторяет роковые ошибки предшествовавших ей Римов. Я лишь предположил, что она, похоже, не изучила должным образом их ошибки и может серьезно поплатиться за это. А ошибок, которые я имею в виду, две. Первая в том, что Россия без удержу рвется на западе к Балтике, а на востоке в просторы Сибири, на севере все дальше уходит в дали Студеного моря, а на юге пробивается к черноморским и каспийским берегам. Как бы не оказаться ей в роли жадной собаки, подавившейся чересчур большим куском мяса! Ведь именно неуемная жадность сгубила италийский и византийский Римы, когда они растянули свои границы до того, что в конце концов попросту не смогли защитить их...

— Названная тобой ошибка касается только Римов, предшественников Москвы, — перебил Мазепу митрополит, — Россия не зарится на чужое, она лишь желает возвратить себе то, что утратила в результате татарских нашествий и войн Смутного времени. Разве не стояла Киевская Русь твердой ногой на берегах Балтики, а разве не звалось Черное море прежде Русским?

— ...Вторая ошибка обоих Римов в том, — спокойно продолжал гетман, словно не слыша слов Кроковского, — что они растворили свой родной народ в массе народов и племен, потеряв собственную самобытность, прежде всего качества, которые вознесли их над соседями и позволили стать их победителями. Тесное общение и смешение с покоренными инородцами способствовали проникновению в среду коренных римских граждан слабостей и пороков покоренных ими народов, и рядом с любовью к Родине, верностью долгу, гордостью в их душах стали уживаться лицемерие, стяжательство, трусость. Зато оказавшиеся в составе римских империй ранее отсталые народы, перенимая от истинных римлян их науку, культуру, искусство, со временем поднимались до уровня и все больше начинали тяготиться своей зависимостью от Рима, не упуская ни единого благоприятного случая для обретения некогда утраченной независимости. Становясь меньшинством в созданных ими империях, коренные римляне теряли свое стержневое предназначение, утрачивали главенствующее положение и, в конце концов, подрывали силу своего народа-победителя...

— В Российской державе нет народа сильнее, нежели великороссы! — вновь перебил Мазепу митрополит. — А если к ним присовокупить нас, малороссов, их братьев по крови, вере, языку, нам вкупе не страшны никакие скопища инородцев, замысли они козни супротив державы или Государя.

— Покуда не страшны, отче, покуда. А вот растянет Россия свои границы вдоль вновь присоединенных на западе и юге земель, отправит на освоение дикой Сибири, как в ненасытную прорву, десятки и сотни тысяч исконных славян, будь то велико- или малороссы, не будет знать покоя, защищая и обустраивая завоеванные территории, и придет час, когда инородцы, не представлявшие прежде для державы опасности, станут для нее наиглавнейшей угрозой. А что дело обстоит именно так, они уже подтвердили, обнажив свои клыки во время мятежа Стеньки Разина. Кто поддержал его? Казаки? Нет. Да, были с ним гультяи — разбойнички казачьих кровей из тех, кому все едино, кого грабить — кызыл-башских купцов, царские караваны, русских бояр, однако родовые казаки не только не пошли за Стенькой, но захватили его в полон и выдали на суд Государю. Русские крестьяне? Тоже нет. Да, пристали кинему горькие пьяницы и те лодыри, что нос воротят не только от работы на помещика, но и на самого себя, но истинные хлеборобы-труженики отшатнулись от Стеньки. Зато к нему слетелась тьма мордвы, чувашей, черемисов, татар, башкир и прочих инородцев, не столь давно ставших российскими подданными. Что их привлекло к Стеньке, кстати, со многими своими ханами и баями? Конечно же, не любовь к донскому казаку Разину или к его обещанию поверстать всех желающих в казаки и жить всей Россией по староказачьему Присуду, а ненависть к России, их покорительнице, и стремление заново обрести от нее независимость.

— Мало ли кто чего хочет и к чему стремится, — усмехнулся Кроковский. — Поддержав Стеньку Разина и крепко поплатившись за это, поволжские инородцы надолго запомнят преподнесенный им урок и в дальнейшем не повторят совершенной ошибки.

— Ой ли, отче? — недоверчиво прищурился Мазепа. — Вспомни, сколько раз Польша пыталась отучить нас браться за сабли в ответ на своеволие на Украине шляхты или на ее желание насадить у нас вместо православия унию? Десятки раз! Шляхетская и казачья кровь лилась реками, а каков результат? Тот, что при гетмане Хмеле мы сбросили с шеи польскую удавку.

— Гетман, ты сравниваешь нас, запорожских и украинских казаченек, с полудикими поволжскими инородцами? — презрительно скривил губы Кроковский. — Нас, которых даже кичливые полячишки признали равными их знаменитым крылатым гусарам, нас, которых турки считают никем не превзойденными мореплавателями, нас, которых французский принц Конде объявил лучшей в мире пехотой?

[2]

— Отче, я никоим образом не ставлю на одну доску родное нам казачество и каких бы ни было инородцев. Просто я усомнился, что подавление бунта Разина с поддержавшими его инородцами Поволжья заставит их смириться с владычеством над ними чуждой России, и привел пример, когда реки крови не могли заставить народ отказаться от свободы. Но разве эта цель может быть достигнута лишь вооруженным путем? Сегодня инородцы из-за малочисленности и дикости бессильны против России, подавляющее большинство населения которой составляют славяне, но если Государи продолжат без удержу завоевывать и присоединять к державе новых инородцев — прибалтийских, кавказских, сибирских, туркестанских, те со временем могут сравняться по численности со славянским ядром России или даже превзойти его. Тогда у них будет два способа сбросить с себя владычество России: либо сообща выступить против нее с оружием в руках, либо дождаться, когда Россия в силу внешних или внутренних причин окажется у критической черты, и отказаться повиноваться центральной власти, заявив о своем выходе из державы.

— Российские Государи тоже знают историю и учитывают ее уроки, — назидательно произнес Кроковский. — Они не допустят, чтобы Россия расползлась в Европе или Азии настолько, что не сможет надежно защитить свои границы, и не позволят инородцам достичь числа, при коем Россия перестанет быть славянской державой. Или ты сомневаешься в здравомыслии ныне цар-ствуюшего либо будущих российских Самодержцев?

Мазепа подобрался в кресле, посмотрел на большие деревянные часы, висевшие над пушистым персидским ковром. Пожалуй, встречу с митрополитом пора заканчивать, поскольку ее цель уже полностью достигнута — в присутствии оппонента он вслух высказал то, о чем долго и мучительно размышлял в последнее время, решая наиважнейший в своей жизни вопрос: существует ли будущее у Украины в составе Российской державы и что надлежит делать ему, украинскому гетману, в случае, ежели этого нет или оно трагично.

Но одно дело размышлять наедине с собой, когда можно позволить существовать в голове сумбуру мыслей и произвольно прыгать с одной на другую, не доводя анализ самых неприятных из них до принятия решительного однозначного вывода, оставляя спасительную лазейку для нового витка рассуждений в надежде отыскать желанное решение, позволившее бы ему остаться в стороне от войны шведов с русскими. И совсем другое дело высказать мысли вслух перед возможным будущим врагом, когда, избегая всяких околичностей, двусмысленностей и недомолвок, необходимо ясно сформулировать свою точку зрения и отстоять ее в споре, когда твои доводы будут опровергаться, а доказательства браться под сомнение.

Только что он выстроил плоды своих многомесячных размышлений и заключений в единую логическую цепочку и преподнес ее для проверки на прочность оппоненту. О нет, он вовсе не пытался Кроковского в чем-то убедить или разубедить, его задача была проще — он хотел узнать, есть ли в его рассуждениях изъяны или недочеты, которые смогли бы привести его к ошибочному роковому решению. Таковых не оказалось, и, начиная уже с завтрашнего дня, он перестанет ломать голову над дилеммой, с кем быть — с королем Карлом или с царем Петром, — а начнет действовать. Действовать, ни на миг не забывая слов прилуцкого полковника Горленко, сказанных ему от имени Генеральной старшины и полковников: «Все мы за душу Хмельницкого Бога молим за то, что тот освободил Украину от лядского ига, а твою душу и кости станут дети наши проклинать, если ты после себя оставишь казаков в такой неволе».

Ну а Кроковский сейчас услышит то, что ему нужно услышать, и наплевать, поверит он в сказанное Мазепой или нет.

— Отче, как могу я брать под сомнение благоразумие Государя Петра, которому столько лет верно служу, а тем паче его наследников? Я поделился с тобой своими мыслями о судьбах канувших в Лету двух Римах и ныне существующем Третьем потому, что с подобными мыслями ко мне обращаются Генеральная старшина и полковники, которым я отвечаю точно так, как сей час ты мне. С кем еще я могу быть откровенным и раскрыть до дна душу, как не с тобой, духовным пастырем?

По лицу Кроковского гетман видел, что тот очень сомневался в искренности его слов, но это Мазепу ничуть не волновало.

— А теперь, отче, отпочинь перед завтрашней дорогой. Да и я прилягу, может, удастся немного поспать. Совсем хворобы и старые раны замучали, отняли до конца былую казацкую силушку. Будь иначе, давно примчался бы к Государю со своими полками и сражался бы со шведами. Доброй ночи, отче...

Царь раздраженно бросил на стол трубку, вскочил со стула. Заложив руки за спину, принялся мерить длинными шагами комнату. Целый день в седле и на ногах, устал чертовски, а вот заставить себя сидеть за столом не мог — отчего-то вбил в голову, что при ходьбе и мысли бегут проворнее, и нужные решения находятся куда быстрее.

Но, наверное, причина его нелюбви к даже недолгому пребыванию за столом заключалась совсем в другом. Прежде всего человек конкретного дела, он привык больше находиться в движении, нежели спокойно сидеть за столом, даже занимаясь деловыми бумагами. Кипевшая в нем неуемная энергия все время требовала выхода, и лучше всего это удавалось, когда он сочетал работу ума с какой-либо физической нагрузкой.

Петр шагнул к окну, окинул взглядом окружившее Витебск сплошное зеленое море. Где-то совсем недалеко по таким же дремучим белорусским лесам движется армия короля Карла. Где-то... Знать бы точно, где, по каким дорогам, куда направляется. Так нет, не дано сего знать, хотя сколько партий разведчиков отправлял он сам и Меншиков на поиски вторгнувшегося в пределы Белой Руси шведского воинства. Неизвестна также численность неприятельской армии, количество орудий, соотношение полков пехоты и кавалерии, кто из шведских генералов чем командует.

Однако не это, совсем не это заставило короля Карла волком красться по дебрям и болотам, организовав сторожевое охранение своей армии так, что к ней не могли приблизиться ни русские разведчики, ни казачьи разъезды, ни даже лазутчики из местных жителей, которым русское командование обещало большие деньги за сведения о неприятеле. Главное, что заставляло шведского короля держать в тайне маршрут движения своей армии, это желание заставить Петра распылить свои силы, держать их разбросанными по России, Белорусии, Украине. Ведь из лесов, где сейчас находилась армия Карла, он мог направиться на Москву двумя путями — через Смоленск и через Украину, соединившись заодно на ней с войсками своего польского союзника Лещинского.

Вот и вынужден Петр, пребывая в неведении о планах Карла, прикрывать оба эти пути, не забывая одновременно и о других союзниках шведов — турках и татарах, которые могут оказать поддержку вторгнувшемуся на Украину королю, зажав вместе с поляками с трех сторон — с запада, севера и юга — расположенные на Гетманщине [3] русские войска. Тогда туго, ох как туго пришлось бы и полку Анненкова, и расквартированным в Киеве солдатам князя Дмитрия Галицына, которым пока успешно удается беречь покой на южном фланге русской армии, не допуская на Украину ни полков Станислава Лещинского, ни чамбулы турок и крымчаков.

А тут еще болела голова за новую столицу, которую Петр начал возводить на Неве. Совсем рядом с ней расположился с сильным войском один из лучших генералов Карла Любекер, а под Ригой с полнокровным корпусом стоял ее генерал-губернатор граф Левенгаупт. Что стоило королю двинуться не на восток или юг, а на север, соединиться с Любекером и Левенгауптом и сильным ударом свести на нет все успехи, достигнутые Петром на Балтийском побережье? Правда, лазутчики из Лифляндии доносили, что Левенгаупт стал собирать огромный обоз с провизией и боевыми припасами и начал приводить в порядок ведущие в Белоруссию дороги. Однако почему все это не может быть хитростью многоопытного Левенгаупта, желающего отвлечь внимание противника от истинных планов своего короля?

Хитрость это или нет покажет время, а покуда, стремясь не угодить впросак при любом возможном маневре Карла, Петр с частью русской армии, в том числе любимым гвардейским Преображенским полком, занял Витебск, превратив его в свою штаб-квартиру, а в местечке Дзенцеловичи с остальными войсками расположился князь Меншиков. К нему из России подходили вновь сформированные полки, и нанятые на русскую службу офицеры-иноземцы нещадно их муштровали, готовя из рекрутов будущих достойных противников солдатам первоклассной шведской армии.

К сожалению, наряду с Карлом, который в любой миг мог двинуть свои войска туда, куда Бог на душу положит, беспокоила и Украина. Причем не только ненавистное Запорожье, рассадник своеволия и бунтарства, но и Гетманщина, которую Петр привык считать такой же неотъемлемой частью Российской державы, как некогда вольный Господин Великий Новгород и всего сотню лет назад покоренную и присоединенную Сибирь.

Поздней осенью 1707 года на Запорожье прибыл отряд донских казаков во главе с бывшим атаманом Бахмутского городка Кондратием Булавиным. До этого Булавин поднял на Дону мятеж, напал ночью врасплох на отряд князя Юрия Долгорукова, вылавливавшего по поручению царя в казачьих землях русских беглецов, и полностью уничтожил его. Разбитый затем донским атаманом Максимовым, Булавин с остатками своих приверженцев нашел приют среди сечевиков-побратимов. Там он начал подбивать запорожцев к походу на Дон, уверяя, что вслед за разорением царскими войсками Дона та же участь постигнет и Запорожье.

Когда кошевой атаман зачитал на Кругу грамоту гетмана Мазепы, в которой тот от имени Петра требовал выдать зачинщика донской смуты Булавина, и предложил исполнить повеление царя, запорожская голытьба разорвала грамоту, избила кошевого и тут же выбрала нового — Константина Гордиенко. Был Константин смел и удачлив в боевых делах, не раз предводительствовал сечевиками в морских и сухопутных походах, но еще больше славился тем, что был хитер, как старый лис, и в этом качестве мог уступить на Украине лишь одному человеку — гетману Мазепе.

Многоопытный Гордиенко не стал портить отношения ни с избравшей его голытьбой-сиромой, ни со старшиной, стоявшей за добрососедские отношения с соседкой-Гетманщиной, вотчиной русского царя и гетмана Мазепы. Он предложил Булавину срочно перебраться из Сечи в окрестности крепости Кодак, а запорожцам объявил, что, поскольку сечевики не присягали в Переяславле с гетманом Хмельниченко на верность Московии, то им царевы грамоты не указ, а посему каждый пан запорожец, вольный, не подвластный ни царю, ни королю, ни султану, ни хану, сам вправе решить, как ему относиться к беглому донскому атаману и его призывам.

Константин поступил мудро — в пустынной степи под Кодаком сторонников особенно не навербуешь, хоть и дери глотку с утра до вечера, и когда весной 1708 года Булавин двинулся на Хопер в новый поход, с ним отправились всего полторы тысячи отчаяннейших запорожских сорвиголов, от которых всегда мечтал избавиться любой кошевой. Повторная смута тоже не увенчалась успехом. Булавинские казаки были разбиты 32-тысячной армией князя Василия Долгорукова, родного брата погибшего Юрия, а сам Булавин то ли застрелился, то ли был застрелен при попытке группы донских старшин под командованием Ильи Зерщикова захватить его в Черкасске.

Уцелевшие булавинцы большей частью ушли на Кубань, но немалое их число пожаловало и на Запорожье. Причем на Сечи оказалась самая непримиримая, воинственно настроенная часть булавинцев — родовые донские казаки, побратавшиеся со многими сечевиками во время совместных походов, и покинувшая весной Сечь голытьба-сирома, еще больше распалившаяся после поражения на Дону и требовавшая немедля поднять против царя Запорожье и Гетманщину. Даже при всей своей хитрости и изворотливости кошевому Гордиенко с трудом удавалось удерживать сечевиков от соблазна поддаться на заманчивые призывы уцелевших сподвижников покойного атамана-мятежника. Но ведь может наступить час, когда ему это не удастся. Что тогда?..

Но если с положением на Запорожье все давно было ясно и покончить с клубком проблем, которые создавала для России Сечь, можно было единственным способом — под корень уничтожить бунтарское гнездо, то с ситуацией на Гетманщине дело обстояло не так просто. В июле этого года на Борщаговце под Белой Церковью были обезглавлены Генеральный судья Гетманщины Василий Кочубей и бывший полтавский полковник Иван Искра, обвинившие гетмана Мазепу в тайных сношениях со шведским королем Карлом и его польским ставленником Станиславом Лещинским. Хотя Петр не сомневался в преданности Мазепы России и лично себе, что позволило тому вот уже двадцать лет бессменно управлять от имени царя присоединенной в 1654 году к России Гетманщиной, являясь на ней полномочным наместником, Петр велел со всей ответственностью и тщательностью проверить выдвинутые против гетмана обвинения. И доверил сделать это людям, которым поручал самые каверзные и запутанные дела — министру графу Головкину и тайному секретарю Шафирову.

С их выводом о причине появления доноса на гетмана Петр был согласен — сие не что иное, как козни Мазепиных недоброжелателей, пожелавших разделаться со своим личным врагом, высокое пожелание которого делало его недосягаемым для их происков, царскими руками. Кочубей воспылал ненавистью к Мазепе после того, как тот, его кум и крестник младшей дочери Мотри, влюбился в крестницу и даже просил ее руки, в чем Кочубей отказал. Несмотря на это, своенравная Мотря стала любовницей старика-гетмана, и это переполнило чашу терпения любящего отца и гордого казачьего старшины.

С Иваном Искрой было еще проще: незадолго до написания доноса он оказался лишенным должности полтавского полковника и не мог спокойно простить гетману этого, как он считал, унижения. А ведь Мазепа в своем решении был прав: добрый рубака, по административным и хозяйственным качествам Искра не шел ни в какое сравнение со своим предшественником на этом посту полковником Герцыком. Да и нынешний полтавский полковник Левенец доказал, что Искра был явно не на своем месте. Быть казачьим полковником на Гетманщине — это не только саблей махать и «Слава!» кричать, ответственности за все стороны жизни своего полковничества на нем лежит куда больше, чем на каком-нибудь маркграфе в германских или французских землях, не говоря о старосте воеводства в Польше.

Однако это были лишь отчетливо зримые причины появления доноса, сразу бросавшиеся в глаза хоть немного сведущему о положении дел на Гетманщине человеку. Ведь Кочубей и Искра не столь глупы, чтобы не понимать, чем будет объяснено выдвинутое ими против гетмана обвинение, и что его измену им придется подтвердить не словами, а непреложными доказательствами.

Петр поручил расследование своим верным помощникам — Головкину и Шафирову. И не ошибся — они представили ему доводы, полностью уличавшие Кочубея и Искру в злом умысле против гетмана. Оказалось, что Мазепа, проведавший от верных ему при штаб-квартире Петра в Витебске людей о полученном на себя доносе, тут же послал миргородского полковника Данилу Апостола, чей сын был женат на одной из дочерей Генерального судьи, к Кочубею в его родовое имение Диканьку. В отправленной куму Василию картелюшке [4] гетман сообщал, что ему известно о неблаговидном поступке Кочубея и Искры, и он сожалеет о вызвавших его обстоятельствах, но не держит на старых друзей зла и предлагает во избежание неминуемых для доносителей-клеветников неприятностей немедля им скрыться в начинавшихся на другом берегу реки Ворсклы крымских владениях. Будь гетман изменником, разве он стал бы спасать своих обвинителей? Наоборот, он постарался бы навсегда заткнуть им рты, что при изворотливом уме и неограниченных возможностях гетмана нетрудно было сделать. И только недомыслием либо страстным желанием Кочубея и Искры во что бы то ни стало расквитаться с Мазепой можно объяснить то, что не вняли его здравому совету и ускакали не за Ворсклу, а на целиком подвластную Петру Слободскую Украину.

Не представившие на допросах и пытках в Витебске внушавших доверие доказательств ни об измене гетмана, ни даже о сделанных им первых шагах к ней, Кочубей с Искрой были переданы Мазепе. И о чем вел он с ними речь при допросах, на которых его пыточных дел мастера старались во всю? О том, откуда им стало известно о его связях с королем Карлом и Лещинским, что они знают о них, кто из окружения гетмана был их сообщником? Ничего подобного! А ведь именно этим должен был в первую очередь интересоваться истинный заговорщик, стремящийся выведать, что царю известно о его кознях, и желающий, подчистив грязный хвост, обезопаситься от возможных новых разоблачений.

А вместо этого гетман под пытками хотел узнать от Кочубея, где тот прячет в подземельях близ Диканьки свои несметные сокровища, обилием и стоимостью которых он смело мог соперничать с содержанием гетманской скарбницы [5]. Объяснение такому поведению гетмана могло быть только одно — зная, что никакого заговора не существует, он не стал зря тратить время и занялся тем, что могло принести реальные результаты — поисками сказочных богатств Кочубея, о которых по Украине и Польше ходили легенды. Но не выдал Генеральный судья тайны своих сокровищ, унес ее с собой на тот свет.

Поэтому Петр верит Мазепе, как прежде. А о том, что, по словам Кочубея с Искрой, гетман тайно сносился с Карлом и Лещинским посредством агентов, он уже позабыл. Кого клеветники приплели в агенты-связники? Племянницу княгини Дольской, некогда общепризнанной красавицы, дважды вдовы, теперешней жены князя Вишневецкого, монаха-иезуита Зеленского со Львовщины и некоего болгарского архиепископа, изгнанного за несовместимые с его саном делишки с родной земли. Все знали, умники, только вот не удосужились схватить хотя бы одного из этих агентов или сообщить о них полковнику Анненкову или князю Голицыну, чтобы те навели на их след своих людей!

Разве могли подобные голословные обвинения убедить Петра в измене гетмана, ежели на памяти у него было сколько угодно поступков Мазепы, свидетельствовавших о его преданности России? Разве не ему, в ту пору Генеральному есаулу Гетманщины, предлагал крымский хан Казы-Гирей переметнуться с казаками на его сторону и нанести совместный удар по двигавшемуся на Крым русскому войску. Ему. Да только Мазепа сообщил о ханских интригах гетману Самойловичу и князю Голицыну и в последующих боях с татарами доказал верность России. Разве не Мазепе три года назад передала в Дубнах княгиня Ганна Дольская тайное письмо от Станислава Лещинского, в котором тот склонял гетмана к союзу против Петра, обещая за это Украине полную независимость от Москвы и протекторат Швеции? Ему. Однако гетман рассказал царю о письме и его подательнице и продолжал честно служить России. Наверное, Кочубей с Искрой и приплели к мнимой измене гетмана неведомую племянницу княгини Дольской, зная о былом неблаговидном по отношению к России поступке ее тетки и исходя из того, что яблочко от яблони катится недалеко?

А разве не проявил Мазепа свою преданность Петру в последнее время? Разве не возглавил он лично в 1705 году поход сорока тысяч своих казаков на Дубно, разгромив там войска Лещинского и изгнав их остатки в Малую Польшу, надолго отучив «станиславчиков» появляться у границ казачьей части Украины? Разве не принял он строгих, действенных мер, дабы удержать казаков Гетманщины от помощи Булавину, и добился этого? Разве не направил против донских смутьянов два своих полка — полтавский полковника Левенца и один из сердюцких полковника Кожуховского, которые внесли весомую долю в разгром Булавина? Разве не его реестровые полки, переправившись по приказу Петра весной этого года на польскую сторону Днепра, совершили стремительный бросок под Варшаву и, спасая союзника Августа Второго, лихо сражались со шведами и «станиславчиками» под командованием Данилы Апостола в окрестностях Варшавы, а затем под началом Шереметева на севере Польши?

[6]

А разве сегодня не разбросаны гетманские полки по просторам Лифляндии, России, Польши, Литвы, Белоруссии, не говоря о самой Украине? Трудно даже представить, как русская армия могла бы противостоять шведам и их союзникам полякам — «станиславчикам», туша у себя за спиной пожар булавинского восстания, не будь в ее составе многих десятков тысяч украинских казаков?

Но и гетман не знал ни в чем отказа от Петра. О пожалованных ему плодородных землях, богатых хуторах, о всевозможных дорогих подарках и оказанных знаках внимания не стоит даже упоминать — это обыденное явление. А вот то, что Мазепа стал вторым во всей России кавалером учрежденного в 1698 году высшего российского ордена Андрея Первозванного, стоит многого [7]. Как и то, что Алексашка Меншиков, прежде мечтавший о титуле польского короля, а теперь украинского гетмана, смирился с высказанной Петром мыслью, что сей пост может ему достаться только после кончины Мазепы.

А разве сейчас, когда Сечь стала приютом для уцелевших булавинцев, мутивших там воду и подбивавших запорожцев последовать примеру Булавина «тряхнуть» Москву, когда на Гетманщине кишмя кишат агенты Станислава Лещинского, сманивающие недовольных Россией казаков и старшин на сторону ее врагов, когда даже Генеральная старшина, которой надлежит быть верной рукой и надежной помощницей гетмана, из-за личных обид готова возвести хулу и подвести под топор палача старого боевого товарища, не удается Мазепе удержать подвластную ему часть Украины в повиновении, не позволив ей превратиться во врага России? Несмотря на старость и вконец пошатнувшееся за последний год здоровье, гетман крепко держит бразды правления в своих руках, беспрекословно исполняет сам и заставляет исполнять других волю Петра. Дай ему за все это Господь крепкого здоровья и долгих лет жизни во славу... державы Петра.

А покуда он жив и вершит делами Гетманщины, надобно велеть ему перебросить еще несколько казачьих полков и в Польшу на помощь Сенявскому, и под Смоленск для усиления тамошних русских войск, да и на Могилевщине под Пропойском полк-другой реестровиков будет не лишним. Но если вновь трясти гетманово воинство, следует позаботиться и о шести-семи отборных сотнях, которые нужно будет заслать в тылы королевской армии для нападения на ее обозы. Куда бы Карл ни двигался — на Смоленск или на Украину — ему никак не миновать Днепра, и переправой через него он выдаст местопребывание своих войск. Вот тут отборным сотням Мазепы и предоставится возможность покуролесить и развернуться во всю молодецкую ширь в шведских тылах, тем паче что казаки весьма охочи до добычи.

Действия этих сотен будут хорошим подспорьем для воплощения замысла Петра о широкой партизанской войне против шведов, которую он начал развертывать после консилиума в Жолкове. Тогда русские генералы и присутствовавшие на нем военачальники союзных России польских войск единогласно приняли его предложение «оголожать местность» перед неприятельской армией. Все, что может быть разрушено, — должно быть разрушено, что может сгореть — сожжено, что может служить едой для шведов или фуражом для их лошадей — увезено или спрятано, что может хоть чем-то сослужить службу врагу — приведено в негодность, дороги и тропы должны быть перегорожены завалами либо затоплены и стать непроходимыми для противника. Испепеленная земля и безлюдные леса и болота должны встречать незваных гостей и лежать на их пути! А ежели еще и казаки примутся днем и ночью пошаливать в их тылах и не давать спуску фуражирам и провиантским командам, тогда шведам вовсе станет невтерпеж. Между прочим, нужно обязательно зачитать казакам этих сотен его грамоту, что царская казна платит за каждого убитого природного шведа, а не наемника или их союзника, три рубля, за взятого в плен полковника — тысячу рублей, за пленного генерала — две тысячи. Так что рубайте недруга, казаченьки, да волоките его на аркане в полон!

Левее окна, возле которого стоял Петр, раздалось конское ржанье, стук многочисленных копыт. Бросив туда взгляд, царь увидел остановившуюся дорожную карету, окруженную сильным конвоем из русских драгун и казаков-реестровиков. Из кареты вылезали двое — один в европейского покроя кафтане зеленого цвета со многими блестящими пуговицами, в белых лосинах и с париком в руке, другой — в одежде казацкого старшины с молодцевато надетой набекрень шапкой — мазепинкой и с непременным для каждого отправлявшегося в любую дорогу казака арсеналом за поясом. Князь Александр Меншиков, с которым у Петра назначена сегодня встреча, и племянник Мазепы Андрей Войнаровский, которому Меншиков якобы подыскивал выгодную невесту из числа русской и польской титулованной знати, а на самом деле заложник при царевом любимце. Вдруг в доносе Кочубея и Искры была хоть капля правды и гетман начал косить глазом в сторону врагов России? Чем черт не шутит?..

Покинув карету, Меншиков принялся обмахивать париком потную голову, Войнаровский, поправляя за поясом пистолеты, сказал ему что-то на ухо, и оба громко рассмеялись. Петр недовольно нахмурился — уж он догадывался, что может рассмешить Алексашку и гетманского племянника. Нашли друг друга, двое гуляк-бабников и любителей хмельного зелья, ну прямо два сапога — пара! А до чего хитер Алексашка — как удачно придумал причину держать при себе Войнаровского: отыскать ему достойную и богатую невесту. Вот и ищут не покладая рук и не давая просыхать глоткам — всех в округе мало-мальски пригожих панночек и вдовиц перепробовали, опустошив заодно половину винных погребов. Данилыч, хоть и князь, с пьяных глаз и обычной смазливой шинкаркой или селянкой не побрезгует, а Войнаровский, истинный казачий шляхтич, воротит от них нос и признает только русских дворянок и польских и литовских шляхтянок.

Когда Меншиков вошел в комнату, Петр был спокоен и, стоя у стола, пыхтел трубкой.

— Где шведы? — спросил он, не дав времени Меншикову даже поздороваться.

— Вчера король был в Радошковичах, мин херц, — тут же ответил Меншиков, знавший, что больше всего интересует царя и заранее готовый к его вопросу.

— А я вчера был в Витебске, — насмешливо сказал Петр. — И сегодня тоже. А где буду вечером — не ведаю. А мои войска разбросаны от Невы до Днепра... сегодня, а завтра могут быть в сотне других мест... тоже от Невы до Днепра. Я спрашиваю, не где вчера был король, а где сегодня его войска. Разницу чувствуешь? Не знаешь?

— Не знаю, мин херц, — признался Меншиков, понуро склонил голову. — Как вышел король в прошлом году из Саксонии и обошел стороной Варшаву с нашим гарнизоном и крепости, где мы с курфюрстом... то бишь королем Августом собирались его придержать и крепко пощипать, так и крадется вором-невидимкой по лесам и болотам. Ничего, скоро...

— Сам знаю, что скоро он будет вынужден явить пред наши очи свое воинство и раскрыть дальнейший маршрут похода... либо на переправе через Днепр, либо в месте встречи своей армии с генералом Левенгауптом, ежели тот на самом деле собирается выступить к королю на подмогу. Иди к столу и прикинем на карте, какими все-таки дорогами шведы могут двигаться к Днепру.

Мазепа, только что сидевший со страдальческой миной на лице и поминутно издававший жалобные стоны, при появлении очередной посетительницы встрепенулся, в его подернутых старческой белесой пеленой глазах вспыхнул живой блеск.

Писарчук, пристроившийся в углу кабинета за маленьким столиком, дабы заносить на бумагу жалобы и просьбы добившихся аудиенции у гетмана людей, понимающе усмехнулся, уткнулся было носом в лежавший перед ним лист бумаги. Однако не смог сдержать распиравшего любопытства и еще раз украдкой бросил взгляд на остановившуюся у порога женщину. Хороша, ах как хороша, откуда только такие берутся! Хотя дело не в том, откуда они берутся, обидно то, что таким, как он, они не достаются.

Любовался посетительницей и Мазепа. Любовался, хотя, услышав ее голос и окончательно убедившись, что это не очень похожая внешне на княгиню Марысю Дольскую, одну из племянниц княгини Ганны, женщина, а она сама, у него пробежал по коже озноб и перехватило дыхание. Открыто явиться к нему на прием, когда приставленным к гетману соглядатаям доподлинно известно, что, по словам Кочубея и Искры, одним из агентов-связников Лещинского и короля Карла с Мазепой являлась племянница старой княгини Дольской? Считает, что ежели гетман остался на свободе, он вне всяких подозрений? Рассчитывает, что царские соглядатаи не знают ее возраста и примет, тем паче что у Ганны Дольской добрая дюжина племянниц?

Однако душевное спокойствие Мазепе возвратили не ответы на промелькнувшие в его голове вопросы, а то, что он хорошо знал Марысю... правда, не так, как в свое время ее тетку. Ослепительная красавица, привыкшая к роскошной жизни и успеху у первых мужчин королевства, она слишком ценила собственную жизнь, чтобы подвергать ее опасности даже при малейшем подозрении на риск.

А Марыся плавной походкой, гордо неся обворожительную головку, с приветливой улыбкой на пухленьких губках уже шла к нему, протягивая для поцелуя усыпанную перстнями руку.

— Ясновельможный пан гетман, я так рада вашей встрече...

Какой приятный голосок, как нежна перламутрового отлива кожа на открытых плечах, как соблазнительно колышется высокая грудь в глубоком декольте платья, а какой пьянящий аромат духов! Так и обнял бы эти прелестные плечики, зарылся бы лицом в соблазнительную ложбинку между грудей, вдыхал нежный запах духов и слушал, слушал этот райский голос. Но — увы! обо всем этом ему можно только мечтать, поскольку жизнь вынуждает делать другое.

— Я тоже рад видеть панну Кристину Вотковскую, — сказал Мазепа, поднимаясь из-за стола навстречу Марысе. — Что привело вдову коронного поручика и хозяйку маетка на Хелмщине ко мне, украинскому гетману? — поинтересовался он, беря протянутую ему руку Марыси и прикладываясь к ней губами.

— Надежда на торжество справедливости, ваша ясновельможность, которой вы так славитесь.

— Неужто панну кто-то посмел обидеть? — вскинул брови Мазепа, с сожалением отрывая губы от ручки Марыси.

— Обидеть? О нет, ваша ясновельможность. Я прибыла не с жалобой на ваших подданных, а всего лишь с просьбой напомнить им о необходимости выполнять данные обещания. Конечно, я понимаю, что когда казаки на войне, им не до выполнения договоров с хозяйками маетков, у которых они стоят на постое и кормятся, не выкладывая за это ни гроша.

— Когда казаки были у панны на постое?

— Этой весной.

— Панна Кристина, у украинского гетмана много казаков. Вам не известно, какого полка казаки останавливались в вашем маетке?

— Знаю, что их полковником был пан Скоропадский. А сотник, что квартировал у меня с казаками — пан Панько Климчук. У меня сохранились его цидулки [8], в которых он обещает мне сполна расплатиться за все услуги на обратном пути из Польши. Мне известно, что казаки полковника Скоропадского уже возвратились на Гетманщину. Однако сотник Климчук не уплатил мне денег. Позабыл, наверное, или дорогу ко мне запамятовал. Не могла бы ваша ясновельможность напомнить пану Климчуку о его долге мне, вдове и матери двоих детей, — всхлипнула Марыся, поднося к глазам кружевной платочек.

— Не волнуйтесь, панна Кристина, все будет горазд, — начал успокаивать посетительницу Мазепа, ласково гладя ее руку. — Я, к сожалению, не знаю пана сотника Климчука. Но, думаю, его добре знает полковник Скоропадский, коли он его старшина. Пан Скоропадский сегодня вечером будет у меня, и я передам ему вашу просьбу.

— Пан Скоропадский будет вечером у вашей ясновельможности? — обрадованно воскликнула Марыся. — Тогда я дождусь его и поговорю. Зачем утруждать вашу светлость пустяшными делами? Ваша ясновельможность, а вдруг пан полковник уже в вашей резиденции? — встрепенулась она. — Разве не может он, опасаясь опоздать, прибыть на встречу с вами раньше условленного часа? Вполне может.

В словах Марыси была подсказка, как в сложившихся обстоятельствах ему действовать, и Мазепа тут же ею воспользовался.

— Федько, мигом во двор и на площадь! — приказал он писарчуку. — Погляди, прискакал ли пан полковник Скоропадский. Ежели нет, разузнай, не завернул ли он перед встречей со мной в шинок. Быстро, одна нога — здесь, другая — там!

Писарчук вышел из кабинета, и Мазепа, не говоря ни слова, протянул Марысе руку. Та, улыбнувшись, отрицательно качнула головой и подошла к большому венецианскому трюмо в углу кабинета. Легкими, осторожными движениями пальчиков принялась взбивать у висков локоны.

— Все велено передать на словах, Иван Степанович, — еле слышно донеслось от трюмо. — Таким, как я, очень опасно иметь при себе тайные бумаги. Прошлый раз царский дозор на порубежье обыскивал меня так, что... — Она повернула головку в сторону Мазепы, рассмеялась. — Как думаете, где в первую очередь царские служилые люди надеялись отыскать у меня нечто, подрывающее устои Российской державы? Правильно подумали. Иван Степанович, именно там... под юбками и за корсетом. Поэтому, чтобы избежать риска...

— Что велено передать? — нетерпеливо спросил Мазепа.

— Через несколько дней король Карл выйдет к Днепру и начнет его форсировать, — чарующим голоском ответила Марыся, поворачиваясь к зеркалу боком. — Царь Петр, естественно, постарается ему помешать, а, возможно, стянув крупные силы, даже разгромить шведскую армию. К этому времени вам, Иван Степанович, надлежит собрать верные полки в единый кулак и, когда на Днепре начнется сражение, нанести царю сильный, неожиданный удар с тыла. Царь Петр должен удирать от Днепра так, как некогда от Немана у Гродно... если, конечно, у него окажется такая возможность [9].

Голос Марыси теперь звучал ровно, сухо, и это был голос не взбалмошной, легкомысленной красавицы-шляхтянки из варшавских аристократических салонов и с их вольными нравами, каковой до сегодняшнего дня воспринимал собеседницу Мазепа, а совершенно другой, незнакомой ему женщины — расчетливой, полностью лишенной женской сентиментальности.

— Я не смогу помочь королю Карлу на Днепре, — тусклым голосом сообщил Мазепа. — После доноса Кочубея и Искры царь утратил ко мне доверие и не позволит сосредоточить мои полки в одном месте. Наоборот, он стремится как можно быстрее убрать с Гетманщины казачьи войска, заменив их собственными солдатами.

— Мы догадывались, что получим отказ, — презрительно скривила губки Марыся. — Слава Богу, что вы хоть не сослались при этом на свои мнимые хворобы и несуществующие болячки.

— Кто это «мы»? — еле сдерживая раздражение, спросил Мазепа. — От имени кого вы позволяете себе так вести со мной, украинским гетманом?

— Иван Степанович, вы не украинский гетман, а всего лишь гетман ее незначительной части, отвоеванной одним из ваших предшественников Хмельницким у Речи Посполитой и переданной России, — спокойно возразила Марыся. — Я знаю еще двух достойных панов, имеющих полное право претендовать на титул украинского гетмана. Это два польских коронных гетмана, один — при бывшем саксонском курфюрсте Августе, по воле русского царя избранном Сеймом польским королем, второй — при истинном короле Польши Станиславе Лещинском. Кстати, и принадлежащие Короне [10], и подчиняющиеся власти Запорожской Сечи части Украины намного превосходят ваши, точнее московские, владения, Иван Степанович, — с нескрываемым сарказмом заметила Марыся.

Она смолкла, видимо, ожидая опровержения или хотя бы какой-то реплики Мазепы, но тот молчал. И Марыся заговорила снова:

— Вам интересно, от чьего имени я позволила вести себя, как сочла то нужным, в присутствии человека, которому московский царь поручил управлять Гетманщиной? От имени тех, на чью помощь вы надеетесь в борьбе против засилья России и чья дальнейшая поддержка должна обеспечить независимость вашей... державы от Москвы. Вы удовлетворены моим ответом?

На сей раз Мазепа пробормотал нечто нечленораздельное, и Марыся, настороженно глянув на дверь и понизив голос, вынуждена была продолжить свой монолог:

— Если вы, Иван Степанович, не можете оказать помощь королю при его переправе через Днепр, ускорьте сосредоточение надежных вам полков поближе к русской границе. А покуда срочно подготовьте отряд в несколько десятков казаков, хорошо знающих восток Белоруссии и север Украины. Им вскоре надлежит стать проводниками графа Левенгаупта, когда он со своим вспомогательным корпусом должен будет соединиться с армией Карла. Надеюсь, хоть это задание вам под силу?

— Отряд казаков численностью в несколько десятков или сотен сабель я могу отправить к королю или к графу хоть сегодня. Среди казаков и старшины много недовольных политикой царя, особенно после появления на Сече булавинских недобитков, так что прибытие к шведам даже нескольких их отрядов не грозит мне ничем. Наоборот, подтвердит мои слова, что на Гетманщине тревожно, и только мое личное присутствие может обеспечить в ней спокойствие.

— Вы не желали бы ничего передать со мной, Иван Степанович? О выведанных планах царя Петра, например, или нечто личное?

— Планы царя выведывать не нужно, они известны всей Европе: как можно быстрей разбить короля Карла, а если это не удастся, не допустить его до Москвы, а еще лучше до Воронежа, где царь строит свой флот. А что касается личного... У Меншикова в заложниках мой племянник Войнаровский, и перед тем, как перейду с казаками на сторону короля, я хотел бы видеть его при себе. Я не могу допустить, чтобы он стал ответчиком за мои дела.

— Похвальное желание, Иван Степанович. Обещаю, что своего племянника вы обнимете раньше, чем встретитесь с королем Карлом. Теперь ничто не мешает нам расстаться?

— Ничто. Мне было очень приятно провести с вами время.

— Мне тоже. Прощайте, поскольку не могу обещать, что судьба сведет нас вместе еще раз.