"Россия при старом режиме" - читать интересную книгу автора (Пайпс Ричард)ГЛАВА 5. ЧАСТИЧНОЕ СВЕРТЫВАНИЕ ВОТЧИННОГО ГОСУДАРСТВАОбрисованная нами система была настолько застрахована от давления снизу, что, по крайней мере в теории, она должна была воспроизводить себя до бесконечности. Монополия короны на политическую власть, ее собственность практически на всю землю, торговлю и промышленность, плотный контроль над всеми классами общества и способность изолировать страну от нежелательных иноземных влияний — все эти обстоятельства в своей совокупности гарантировали, казалось, бесконечный застой. Не видно, каким образом московское население могло бы изменить установившийся порядок, если б оно того захотело; к тому же, как указывалось выше, у него были хорошие причины косо смотреть на перемены. Великие вотчинные государства эллинистического мира, с которыми у Московии было много общего, развалились не в силу причин внутреннего свойства, а вследствие завоевания. То же самое относится и к сходным по типу «восточным деспотиям» в Азии и Центральной Америке. И тем не менее, вотчинный строй в России подвергся значительным изменениям, хотя изменения эти пришли в первую очередь сверху, со стороны самого правительства. Причина того, что русская монархия сочла необходимым несколько видоизменить закрытую и статическую систему, создать которую стоило таких трудов, кроется, главным образом, в отношениях между Россией и Западной Европой. Из режимов вотчинного типа и восточных деспотий Россия была географически ближе всего к Западной Европе. Далее, будучи страной и христианской и славянской одновременно, она была более податлива западному влиянию. Вследствие этого, столкнувшись — особенно на поле брани — с более гибкими и «научно» организованными западными институтами, она первой ощутила пороки своего жесткого, негибкого устройства. Россия первой из незападных стран пережила период неверия в свои силы (через который прошли впоследствии другие незападные народы), вызванный осознанием того, что, какой бы недостойной и негодной ни казалась западная цивилизация, ей удалось завладеть секретом могущества и богатства, который надобно перенять тем, кто хочет с ней успешно тягаться. Все это российское правительство осознало во второй половине XVII в., за двести лет до того, как подобное потрясение постигло Японию — другую не подвергшуюся колонизации незападную державу. Преодолев первоначальное замешательство, Россия затеяла процесс внутренних реформ, который, то ослабевая, то усиливаясь, продолжается и по сей день. Первой подверглась реформе армия. Однако вскоре сделалось очевидно, что недостаточно просто копировать западные военные приемы, поскольку, более глубинные источники могущества Запада лежат в его общественных, экономических и культурных основаниях, которые тоже придется тогда заимствовать. Ширящиеся контакты с Западом заставили русских государей осознать, что мощь их была более видимой, чем реальной; строй, при котором корона всем владела или распоряжалась, резко ограничивал их возможности, ибо лишал их поддержки свободно действующего общества. В результате монархия начала осторожно вносить изменения в существующий порядок. Поначалу она надеялась просто пересадить западные новшества в организм вотчинного строя и так насладиться достоинствами обеих систем. «Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом»,— как-то доверительно сообщил своим соратникам Петр Первый. [Цит в В. О. Ключевский» Kyрc русской истории, М., 1937 IV стр 225]. Однако, раз начавшись, процесс этот уже не мог быть остановлен, ибо, набирая силу и все менее завися от реформаторских мер правительства, элита общества сама принялась давить на монархию, добиваясь от нее прав, которые та ей предоставлять не намеревалась. Конечным результатом явилась ликвидация (отчасти добровольная, отчасти вынужденная) трех из четырех важнейших элементов вотчинного порядка. За девяносто девять лет, прошедших с 18 февраля 1762 г., когда дворян официально освободили от обязательной государственной службы, по 19 февраля 1861 г., когда получили свободу крепостные крестьяне, распалась иерархия сословий, зависимых от монархии. «Чинам» была дарована воля, их преобразовали в «сословия» и разрешили им нестесненно преследовать свои интересы. Одновременно корона отказалась от своих притязаний на владение всеми хозяйственными богатствами страны. Во второй половине XVIII в. она отказалась от монополии на землю, передав поместья дворянам в полную и безусловную собственность, и упразднила почти все монополии на торговлю и промышленность. Наконец, страна была распахнута практически неограниченному притоку иноземных идей. Казалось, что все эти события предвещают и грядущую политическую европеизацию России, то есть приведут к такому положению, когда государство и общество будут существовать в некоем равновесии. Могло создаться впечатление, что вотчинный строй, из-под которого были вынуты социально-экономические и культурные подпорки, уже вполне обречен. Так, по крайней мере, казалось большинству россиян и иноземцев, задумывавшихся, путях императорской России. История, однако, показала, что к такой развязке события не привели. Проведенные царским правительством реформы не оправдали ожиданий. Хотя монархия была не прочь предоставить населению страны значительные экономические послабления и гражданские права и допустить известное вольнодумство, она не желала поступиться своей монополией политической власти. Вотчинному духу нанесли сильный удар, однако он продолжал витать за фасадом империи, что понимали наиболее прозорливые умы, которых не смогла ввести в заблуждение иллюзия «исторической тенденции»,— в том числе Сперанский, Чаадаев и Кюстин. Почему царское правительство не сделало последнего, решающего шага и не решилось дать стране конституцию «увенчать здание» — вопрос сложный; он будет разбираться отдельно. Достаточно отметить, что правительство наотрез отказалось делиться с обществом политической властью, и даже когда революционные события 1905 г. принудили его даровать конституцию, оно уступило больше формально, чем по существу. Незавершенностью реформ в отношения между государством и обществом в России были внесены гибельные противоречия. В интересах национального могущества и престижа население побуждали образовываться, обогащаться и вырабатывать у себя государственное сознание, а также, когда его позовут, приходить на помощь «своему» правительству. В то же самое время ожидали, что оно будет терпеть излишне опекающий его режим, который не признает для себя ни ограничений, ни норм и не только не дает населению участвовать в разработке законов, но и запрещает ему под страхом сурового наказания открыто высказываться о возможности такого участия. В этом-то и лежал источник трений, пронизывающий всю историю послепетровской России. Старый порядок, который при всех своих пороках был по крайней мере последователен, поломали и заменили строем, в котором были намешаны старые и новые элементы. Такое устройство постепенно урезало власть, которой некогда пользовались русские государи, не предоставляя им в то же время преимуществ либерального и демократического правления. Конечным результатом всего этого было размывание царской власти, а поскольку царская власть была единственной законной властью в стране, — и постепенная общая политическая дезорганизация. Дабы отвлечь внимание элиты от политики, монархия щедро удовлетворяла ее материальные запросы. Екатерина II по сути дела разделила страну на две половины, каждую из которых передала в кормление одному из составных элементов служилого сословия дворянам-землевладельцам и чиновникам. Обеим группам позволили эксплуатировать страну, как им вздумается, лишь бы они платили положенную сумму налогов, поставляли рекрутов и не совались в политику. Теперь Россия была практически отдана на откуп частным собственникам. В виде платы за сохранение своих самодержавных прав — в условиях, когда эти права были уже бессмысленны,— монархии пришлось в большой степени отказаться от своего права собственности на страну. Вследствие этого сложилось в высшей степени любопытное положение. Формально власть российских правителей в XVIII и XIX вв. оставалась всеобъемлющей, и ничто не могло сдержать царя, вознамерившегося достичь какой-то конкретной цели; он мог издавать какие угодно законы, создавать, преобразовывать и упразднять учреждения, объявлять войну и заключать мир, распоряжаться государственными имуществами, возвышать или губить отдельных своих подданных. Однако контроль государей над страной в целом и их способность вмешиваться в ее каждодневные дела были уже далеко не безграничны и уменьшались все более. История русской политической жизни в эпоху империи изобилует примерами, показывающими, что правителям отнюдь не всегда удавалось поставить на своем в вопросах первостепенной политической важности. Как будто бы они были капитанами корабля, обладающими полной властью над его командой и пассажирами, но почти не имеющими права голоса в управлении им или в выборе курса. Тенденция развития, так часто отмечаемая в жизни русских монархов (Екатерины II, Александра I и Александра II), — от либерализма к консерватизму — объяснялась не отсутствием у них искреннего стремления к реформам, а приходившим к ним с опытом пониманием того, что они просто не в состоянии вести свою империю в желаемом направлении и в лучшем случае могут лишь удерживать ее от погрязания в хаосе. «Самодержавие» все больше и больше превращалось в отрицательное понятие, обозначавшее удержание общества от участия в выработке политических решений; оно перестало обозначать безраздельный контроль монархии над страной. Парадоксально, но факт, что требуя для себя монопольной политической власти, русские самодержцы оказались более безвластны, чем их конституционные собратья на Западе. Такова общая картина изменений, происшедших в структуре русского государства и в его отношениях с обществом в XVIII-первой половине XIX в. Разберем теперь подробнее обстоятельства, в которых эти изменения имели место. Организация Московского государства была нацелена на войну даже в большей степени, чем устройства западных монархий начала Нового времени. Ни у одной европейской страны не было таких длинных и уязвимых границ, такого подвижного населения, устремленного вовне в поисках земли и промыслов, и такой обширной территории, нуждающейся для охраны в многочисленных гарнизонах. Ресурсы империи шли, главным образом, на военные нужды. Когда мы говорим, что во второй половине XVII в. 67% тяглового населения сидело на землях светских владельцев (стр. #141), мы по сути дела сообщаем, что две трети рабочей силы страны расходовались на кормление армии. Эта цифра представится еще более значительной, если иметь в виду, что большая часть средств, извлекаемых монархией в виде налогов, а также из ее собственных имуществ и торговых предприятий, также шла на военные нужды. Однако все эти расходы приносили весьма неудовлетворительные результаты. В XVII в. стало очевидно, что традиционный русский подход к ведению войны больше никуда не годится. В то время ядро русской армии все еще состояло из боярской и дворянской конницы. Это войско поддерживалось пешими простолюдинами. Хотя всадников было вдвое меньше, чем пехотинцев, они были главнейшим родом войск. Как и в средневековой Западной Европе, московская армия (за исключением дружины великого князя) распускалась по домам осенью и снова собиралась по весне. Воины являлись на службу с самым разномастным оружием: огнестрельным всех и всяческих видов, топорами, пиками и луками. Не было ни установленного боевого порядка, ни порядка подчиненности, ни тактики ведения боя. Конница, обыкновенно разбитая на пять полков, за которыми следовала нестройная толпа пехотинцев, по сигналу въезжала на поле брани, а там уж каждый воин бился во что горазд. Этого по сути дела весьма средневекового способа ведения войны, перенятого, когда русские сражались с монгольскими ордами, вполне хватало, если противниками были татары, воевавшие точно так же, но имевшие еще худшее вооружение. Русский воин был так же крепок и неприхотлив, как его азиатский противник. По словам путешественника XVI в. Герберштейна, во время кампаний русские обходились мешочком овса и несколькими фунтами засоленного мяса, которые носили с собою. Однако столкнувшись с армиями великих держав — Польши, Оттоманской Империи и Швеции — особенно в наступательных операциях, московские войска никак не могли с ними тягаться. В 1558 г. такой урок получил дорогой ценой. Иван IV, когда после своих побед над татарами затеял войну из-за Ливонии с Польшей и Швецией. За четверть века тяжелейших усилий, обескровивших страну, он не только не смог захватить Ливонию, но и вынужден был отдать несколько своих собственных городов. В период Смутного времени (1598-1613 гг.) русские войска показали себя в кампаниях против иноземцев ничуть не лучше. Тяготы, с которыми столкнулись русские войска, воюя на Западе, объясняются в первую голову тем, что они не поспевали за развитием военной науки. В конце XVI — начале XVII в. западноевропейские государства разработали «научные» способы ведения войны, и традиционные наборы вооруженных дворян-землевладельцев с дружинниками отошли в прошлое. Война постепенно сделалась ремеслом профессионалов, и на первое место в сражениях вышли наемники. Особенно важное значение имело изобретение кремневого ружья и штыка; они устранили нужду в копейщиках, которые в прошлом должны были оказывать поддержку воинам, вооруженным негодными, для скорой стрельбы мушкетами. Пехота на Западе заняла место конницы как главного рода войск. Технические усовершенствования сочетались с глубокими изменениями в тактике. Чтобы извлечь из нового оружия максимальные преимущества, солдат обучали стойко надвигаться, наподобие автоматов, на неприятеля, на ходу стреляя и перезаряжая ружья, и, добравшись до его позиции, ввязываться с ним в штыковой бой. Был введен порядок подчиненности, при котором командир подразделения отвечал за поведение своих солдат на поле битвы и вне его; неповоротливые армии были разбиты на бригады, полки и батальоны; артиллерия была выделена в особый род войск, а для ведения осадных операций были сформированы саперные части. Введение в это время военной формы символизировало переход от средневековой войны к современной. Такие постоянные профессиональные армии приходилось содержать круглый год за счет казны. Соответствующие расходы достигали огромного размера и в конечном итоге немало способствовали ослаблению и падению абсолютных монархий по всей Европе. Стрельцы Московского государства представляли собою род регулярной пехоты, использовавшейся в царской охране и в городских гарнизонах. Но стрельцы не имели понятия ни о боевом порядке, ни о военной тактике и не могли всерьез тягаться с современными армиями, тем более что в перерывах между кампаниями им приходилось вместо боевой подготовки кормить семью торговлей. Находясь под впечатлением успехов иноземных войск на своей территории, русское правительство стало после окончания Смутного времени брать на службу офицеров-иностранцев, которые должны были формировать «новые» полки западного типа и командовать ими. В 1632-1633 гг. большому русскому войску, включавшему в себя такие новые части (некоторые из них состояли из западных наемников), равно как и старомодную конницу, было поручено отобрать Смоленск у поляков. Кампания закончилась разгромом и сдачей в плен русского войска. Последующие кампании против поляков (1654-1667 гг.) также не принесли успеха, несмотря на то, что Польша в то же самое время отчаянно сражалась со Швецией. Между 1676 и 1681 гг. Москва предприняла несколько относительно безрезультатных кампаний против турок и крымских татар, чьи армии вряд ли можно было назвать современными. Несмотря на эти неудачи, формирование полков по западному образцу шло своим ходом, и к 1680-м гг. они перегнали по численности конницу. Тем не менее, победа продолжала ускользать от россиян. В 1681 г. была созвана боярская комиссия для установления причин неудачных действий русского войска. Основная ее рекомендация состояла в упразднении местничества, однако от этой меры было мало проку, ибо в 1687 и 1689 гг. русские армии снова потерпели неудачи в кампаниях против Крыма. Одна из причин этих неудач заключалась в том, что служилое сословие — опора русского войска — с презрением относилось к боевым действиям в пешем строю и под командой иноземных офицеров и требовало, чтобы ему дали по традиции служить в коннице. Новые полки, таким образом, составлялись либо из беднейших дворян, не имевших денег на коня, либо из тех крестьян, без которых, по мнению помещиков и правительства, можно было вполне обойтись, то есть, иными словами, настолько же негодных для меча, насколько и для орала. Более того, новые полки, точно так же, как старые, распускались каждой осенью, чтобы правительству не приходилось тратиться на них в бездельные зимние месяцы, и такой подход не давал иноземным офицерам никакой возможности сделать из них дисциплинированное, боеспособное войско. Естественно будет осведомиться, зачем России в конце XVII в. понадобилась большая и современная армия, принимая во внимание, что она уже тогда была самой большой страной в мире и в стратегическом отношении одной из наименее уязвимых (как было отмечено выше, наличных войск было вполне достаточно для обороны ее растянутых восточных и южных границ). В самом широком смысле это чисто философский вопрос, и его с равной справедливостью можно было бы задать про Францию Бурбонов или Швецию Вазов. XVII в. был эпохой ярого милитаризма, и дух времени не мог не наложить отпечатка на Россию, чьи контакты с Западом продолжали умножаться. Однако если мы возьмемся за поиски более конкретных ответов, то окажется, что стандартные ответы, даваемые на этот вопрос как дореволюционными, так и послереволюционными русскими историками, совсем неубедительны. В частности, трудно согласиться с объяснением, что Россия нуждалась в мощной современной армии для решения так называемых «национальных задач»: отобрания у поляков земель, некогда входивших в состав Киевского государства, и получения выхода к незамерзающим портам. История неопровержимо показала, что решение этих «задач» в течение XVIII в. отнюдь не насытило территориальных аппетитов России. Получив во время разделов Польши земли, которые она рассматривала как свою законную вотчину, Россия затем поглотила в 1815 г. Королевство Варшавское, которым сроду не владела, и даже заявила притязания на Саксонию. Стоило ей завладеть северным побережьем Черного моря и его незамерзающими портами, как она предъявила права на его южный берег с Константинополем и проливами. Получив выход к Балтийскому морю, она захватила Финляндию. Поскольку новые завоевания всегда можно оправдать необходимостью оборонять старые, классическое оправдание всякого империализма, — объяснения такого сорта вполне можно отбросить; логическим завершением такой философии является завоевание всего земного шара, ибо лишь в этом случае можно будет счесть, что данное государство вполне обезопасило свои владения от внешней угрозы. Отложив в сторону философский вопрос о том, в чем состоит притягательная сила войны, можно предложить два объяснения одержимости России военной мощью и территориальной экспансией. Одно объяснение связано с тем, каким образом шло создание национального государства в России. Поскольку в борьбе за абсолютную власть московским правителям надо было приобрести не только самодержавный, но и единодержавный статус (см. об этом выше, стр. #83), с тех пор они инстинктивно отождествляли державную власть с приобретением территории. Экспансия вширь, по земной поверхности, шла в их умах рука об руку с экспансией вглубь, в смысле установления над подданными политической власти, которая была для них неотъемлемой составной частью суверенитета. Второе объяснение связано с извечной бедностью России и бесконечной погоней ее обитателей за новыми ресурсами, в особенности за пахотной землей. Каждое крупное завоевание русского государства немедленно сопровождалось массовыми раздачами земель служилому сословию и монастырям и открытием новоприобретенных территорий для крестьянской колонизации. Мы располагаем иллюстрирующими эту взаимосвязь статистическими данными в отношении Польши, подвергнутой разделу в XVIII в. Как известно, Екатерина II любила использовать земельные пожалования для упрочения своего шаткого положения внутри страны. В первое десятилетие своего правления (1762-1772) она раздала приблизительно 66 тысяч крепостных душ. После первого раздела Польши в 1772 г. Екатерина приобрела новые территории, которые раздавала своим фаворитам; большинство из 202 тысяч душ, розданных ею между 1773 и 1793 гг. Происходили из областей, захваченных во время первого и второго разделов. По свершении этого Екатерине нечего стало раздавать; в 1793 г. она даже оказалась не в состоянии одарить, как обещалась, генералов и дипломатов, отличившихся в недавно закончившейся турецкой войне. Эти обещания удалось выполнить лишь после третьего раздела Польши. В один-единственный день, 18 августа 1795 г., Екатерина раздала более 100 тысяч душ, большинство из которых снова происходили из отобранных у Польши областей. [В. Семевский, «Раздача населенных имений при Екатерине II», Отечественные записки, т CCXXXIII, Э 8, август 1877, разд. «Современное обозрение», стр. 204-27]. Из приблизительно 800 тысяч крепостных мужского и женского пола, пожалованных Екатериной дворянам в период своего царствования, много больше половины происходили из земель, отнятых силою оружия у Речи Посполитой. [Подавляющее большинство этих имений было конфисковано у польских помещиков, которые отказались присягнуть на верность русскому самодержавию и предпочли отдать свои владения и эмигрировать в Польшу; остаток составился из экспроприированных владений польской короны и католической церкви.]. Здесь у нас имеется явное доказательство того, что за высокими лозунгами «национальных задач» скрывалось на самом деле вполне тривиальное стремление к захвату чужих богатств для удовлетворения ненасытного аппетита России на землю и попутного упрочения позиций монархии внутри страны. Такое положение не изменилось и по сей день. Например, данные переписей показывают, что в Латвии и Эстонии, оккупированных в 1940 г. в результате договора между СССР и гитлеровской Германией, на протяжении последующих тридцати лет (1940-1970) отмечался весьма значительный приток русского населения. Вследствие этой миграции, сочетавшейся с массовыми депортациями латышей и эстонцев вглубь России, число русских в обеих завоеванных республиках выросло более чем втрое (с 326 до 1.040 тысяч), а их процент от общего населения — почти втрое (с 10.8% до 28%). [Statesman's Yearbook... for the Year 1939 (London 1939), pp. 847 и 1119; и Центральное Статистическое Управление, Итоги всесоюзной переписи населения 1970 года. М., 1973, IV, стр. 14-15]. Что до Петра I, создателя российской военной мощи в период Нового времени, то у него были дополнительные причины остро интересоваться военными делами. Хотя о нем вспоминают преимущественно как о реформаторе, сам Петр видел в себе прежде всего солдата. С ранней юности неисчерпаемая энергия влекла его к предприятиям, сопряженным с соперничеством и физической опасностью. Он стал ходить, когда ему было едва шесть месяцев от роду, а подростком больше всего на свете любил играть с настоящими солдатами. Выросши в настоящего гиганта, Петр любил делить тягости походной жизни с простыми солдатами. Когда у него родился сын, Петр с великой радостью объявил народу, что Господь благословил его «еще одним рекрутом». Он был твердо убежден, что военная мощь имеет первостепенное значение для благополучия всякой страны. В письмах к своему весьма невоинственному отроку он подчеркивал господствующую роль войны в истории. [Н. Устрялов, История царствования Петра Великого, СПб.. 1859. IV стр. 346-8]. Нет ничего странного в том, что за 36-лет петровского правления Россия знала всего один по-настоящему мирный год. Петр сразу же обнаружил, что, располагая лишь пестрой мешаниной старых и новых полков, доставшейся ему от его предшественников, он не сумеет осуществить ни одной из своих военных амбиций. Проблема дала о себе знать с жестокой определенностью в 1700 г., когда восемь с половиной тысяч шведов под началом Карла XII разгромили 45 тысяч русских, осадивших Нарву, и потом (по выражению самого Карла) расстреливали их, «как диких гусей». Девять лет спустя Петр взял реванш под Полтавой. Однако на самом деле триумф его не был столь блистателен, сколь его обычно изображают, потому что шведы, заведенные своим сумасбродным королем вглубь неприятельской территории, в день решающей битвы были вконец истощены и имели дело с более многочисленным и лучше вооруженным противником. Через два года после Полтавы Петр перенес сильное унижение, когда турки окружили его армию на Пруте; лишь дипломатическое искусство П. П. Шафирова — сына крещеного еврея, состоявшего на службе у Петра, выручило царя из этого переплета. Предпринятое Петром создание большой постоянной армии являет собой одно из ключевых событий в истории русского государства. К моменту смерти Петра Россия располагала мощным войском, состоявшим из 210 тысяч регулярных и 110 тысяч вспомогательных солдат (казаков, иноземцев и т. д.), а также 24 тысяч моряков. В отношении к населению России того времени (12-13 миллионов) военная машина такого размера почти втрое превышала пропорцию, которая считалась в Европе XVIII в. нормой того, что способна содержать страна, а именно одного солдата на каждую сотню жителей. [G. N. Clark, The Seventeenth Century, 2nd ed. (Oxford 1947), p. 100]. Для такой бедной страны, как Россия, содержание подобной вооруженной силы было огромным бременем. Чтобы страна была в состоянии нести этот груз, Петру надобно было перестроить ее налоговую, административную и общественную структуру, а также преобразовать ее хозяйственную и культурную жизнь. Более всего Петру недоставало денег; его военные экспедиции постоянно поглощали 80-85% дохода России, а однажды (в 1705 г.) обошлись и в 96%. Перепробовав разные методы налогообложения, он решил в 1724 г. начисто поломать всю складывавшуюся веками сложную систему денежных, товарных и трудовых платежей и заменить ее единым подушным налогом на все мужское население. Тягло было формально отменено, хотя его продолжали спорадически взимать до конца века. До петровских реформ окладной единицей в деревне была либо площадь пашни, либо (после 1678 г.) двор. Старые методы налогообложения позволяли плательщику уклоняться от налога: чтобы уменьшить налог на площадь пашни, он занижал ее, а для уменьшения налога на двор он набивал дом до отказа родственниками. Подушный налог, которым облагался каждый взрослый мужчина, подлежащий обложению, исключал подобные уловки. Этот метод имел и то преимущество, что поощрял крестьян расширять посевную площадь, поскольку они теперь не расплачивались за это повышенными налогами. Петр также расширил ряды плательщиков, избавившись от всяких промежуточных групп между податными и служилыми сословиями, которым в прошлом удавалось избежать всех государственных повинностей, таких как холопы, обедневшие дворяне, трудившиеся как простые крестьяне, однако считавшиеся членами служилого класса, и священники, не получившие прихода. Все эти группы были теперь приравнены к крестьянам и низведены до положения крепостных. Одна эта переклассификация увеличила число налогоплательщиков на несколько сот тысяч человек. Весьма характерно, что размер подушного налога определялся не тем, сколько могли заплатить отдельные подданные, а тем, сколько требовалось собрать государству. Правительство исчисляло свои военные расходы в 4 миллиона рублей, каковая сумма раскладывалась между различными группами налогоплательщиков. Исходя из этого, подушный налог был первоначально установлен в размере 74 копеек в год с частновладельческих крепостных, 1 рубля 14 копеек с крестьян на государственных и царских землях (которые, в отличие от первых, ничего не были должны помещику) и 1 рубля 20 копеек с посадского люда. Деньги эти полагалось выплачивать порциями три раза в год, и вплоть до отмены налога для большинства категорий крестьян в 1887 г. он оставался главнейшим источником дохода для российской монархии. Новые налоги привели к трехкратному увеличению государственного дохода. Если после 1724 г. правительство выжимало из крестьян и торговцев в три раза больше денег, чем раньше, то, очевидно, налоговое бремя податного населения утроилось. С тех пор расходы по содержанию созданной Петром регулярной армии несли главным образом податные группы, которые, следует помнить, вносили и косвенный вклад в военные усилия, поскольку содержали своей арендной платой и трудом служилое сословие. Притом они расплачивались не только деньгами и работой. В 1699 г. Петр приказал, чтобы в армию набрали 32 тысячи простолюдинов. В этом шаге не было ничего нового, поскольку, как отмечалось выше, начиная с XV в. московское правительство считало себя вправе набирать (и набирало) рекрутов, называвшихся «даточными людьми» (см. выше, стр. #134). Однако раньше таким способом пополнялись лишь вспомогательные войска, теперь же он сделался главным методом комплектования вооруженных сил. В 1705 г. Петр ввел регулярную рекрутскую квоту, при которой от каждых двадцати сельских и городских дворов требовалось поставить одного солдата в год,— пропорция составила примерно три рекрута на каждую тысячу жителей. С тех пор большинство российской армии составляли рекруты, набранные среди податных классов. Эти меры явились новшеством огромного исторического значения. Европейские армии в XVII в. состояли исключительно из добровольцев, то есть из наемников; хотя то тут, то там мужчин загоняли в армию способами, которые недалеко лежали от насильственного набора, ни одна страна до России не практиковала систематической воинской повинности. Испания ввела принудительный рекрутский набор в 1637 г.; то же самое сделала и Швеция во время Тридцатилетней войны. Однако то были чрезвычайные меры, точно так же, как и воинская повинность, учрежденная во Франции во время войны за испанское наследство. Обязательная воинская повинность сделалась нормой в Западной Европе лишь после Французской революции. Россия предвосхитила это современное явление почти на целое столетие. Система ежегодного набора крестьян и посадников, введенная Петром в начале своего царствования, оставалась до военной реформы 1874 г. обычным способом пополнения русского войска. Таким образом, у России есть полное право признавать за собой приоритет в области обязательной воинской повинности. Хотя рекрут и его ближайшие родственники автоматически получали свободу от крепостной неволи, русский крестьянин смотрел на рекрутчину как на настоящий смертный приговор; его заставляла сбрить бороду и покинуть семью на всю жизнь, а в будущем его ждала либо могила в далеком краю, либо, в лучшем случае, возвращение стариком, а, может быть, и калекой, в деревню, где его давно забыли и где он не мог претендовать на долю общинной земли. В русском фольклоре существует целый жанр «рекрутских плачей», напоминающих погребальные песни. Проводы, которые семья устраивала идущему в солдаты рекруту, также напоминали погребальный обряд. Что касается общественной структуры России, то главным следствием введения подушного налога и рекрутской повинности было объединение традиционно аморфной и разношерстой массы простолюдинов, включавшей кого угодно — от разорившихся дворян до простых холопов в однородное податное сословие. Выплата подушного налога и (после освобождения дворян от государственной службы) обязательная военная служба сделались отличительными приметами низшего класса, контраст между ним и элитой обозначился еще резче. При преемниках Петра на помещиков возложили полную ответственность за сбор подушного налога со своих крепостных и стали спрашивать с них за недоимки. Затем им поручили надзор за доставкой рекрутов из своих деревень (выбор рекрутов был возложен на общины, хотя и эти полномочия постепенно перешли в руки помещиков). Посредством этих мер государство превратило помещиков в своих налоговых агентов и вербовщиков, что не могло не упрочить их власти над населением, более половины которого проживало в ту пору в частных, светских владениях. С петровских реформ начался самый жестокий период крепостничества. Теперь правительство все больше отдает частновладельческих крепостных на произвол своих помещиков. К концу XVIII в. крестьянин делается совершенно бесправен, и постольку, поскольку речь идет о его юридическом положении (а не о его общественном или хозяйственном состоянии), он становится почти неотличим от холопа. Служилое сословие также не избегло тяжелой руки реформатора. Петр вознамерился выжать из него все, на что оно было способно, и с этой целью ввел кое-какие новшества в области образования и продвижения по службе, которые, покуда он был жив и мог надзирать над их соблюдением, сделали долю и этого сословия более безотрадной. В допетровской Руси не было школ, и подавляющее большинство служилого класса не знало грамоты. Не считая высших слоев чиновничества и дьяков, служилые люди, как правило, имели весьма расплывчатое представление об алфавите. Петр нашел такое положение дел совершенно невыносимым, поскольку его модернизированной армии требовались люди, годные для управления войсками и способные решать относительно сложные технические задачи (например, иметь понятие о кораблевождении и наводке артиллерийских орудий). Поэтому ему ничего не оставалось, кроме как устроить учебные заведения для своих слуг и заставить их в них ходить. Серия указов обязала дворян приводить своих недорослей на государственную инспекцию, вслед за которой их отправляли либо на службу, либо в учение. С тех пор сонмы подростков вырывались из своих деревенских гнезд и посылались на периодические смотры в города, где их осматривали (это иногда делал и сам император) и регистрировали чиновники герольдмейстерского ведомства, к которому перешли обязанности старого Разряда. Указ 1714 г. запретил священнослужителям венчать дворян, покуда те не докажут, что разбираются в арифметике и началах геометрии. Обязательное обучение длилось пять лет. В пятнадцатилетнем возрасте юноши поступали на действительную службу, часто в том же гвардейском полку, в котором они прошли обучение. Проведенная Петром реформа образования привела к тому, что обязательную государственную службу начинали теперь чуть ли не в детские годы. Из всех его реформ эту дворяне ненавидели больше всего. Другая петровская реформа, сильно затронувшая жизнь служилого сословия, касалась порядка продвижения по службе. По традиции продвижение по лестнице чинов зависело в России не столько от заслуг, сколько от происхождения. Хотя местничество упразднили еще до вступления Петра на царствование, аристократия пустила во всей служебной иерархии глубокие корни. Члены фамилий, вписанных в московское дворянство, имели заметное преимущество над провинциальными дворянами в назначениях на самые теплые места, тогда как у простолюдинов вообще не было к службе доступа. Будь даже такая дискриминация в его собственных интересах, Петр все равно отнесся бы к ней нетерпимо. Поскольку он считал, что московский правящий класс невежественен, нерационален, консервативен и настроен против всего иностранного, можно было заранее предсказать, что рано или поздно Петр попытается упразднить аристократические привилегии. Внимательно изучив западную бюрократию, Петр издал в 1722 г. один из важнейших учредительных актов в истории императорской России — так называемую Табель о рангах. Соответствующий указ отменил всю традиционную московскую иерархию чинов и званий и заменил ее совершенно, новой системой, основанной на западных образцах. Табель имела вид таблицы, в которой в трех параллельных колонках выстроены должности в трех рядах государственной службы (воинском, статском, и придворном); каждый ряд имел 14 рангов, или классов, высшим из которых был первый, а низшим — четырнадцатый. Впервые было проведено различие между военной и гражданской службой, и обе из них получили свою собственную номенклатуру и порядок продвижения. Обладатель перечисленной в Табели должности имел соответствующий ей чин, точно так же, как, например, в современной армии командир роты обыкновенно носит ранг капитана. По замыслу Петра, каждый дворянин, вне зависимости от своего социального происхождения, должен был начинать службу с самого низа и постепенно пробиваться наверх, насколько позволяют его способности и заслуги, и никак не выше того. Более богатым и физически крепким дворянам разрешалось начать службу в одном из гвардейских полков (Преображенском или Семеновском), где после нескольких лет обучения они производились в офицеры и либо оставались служить в гвардии, либо назначались в обычный пехотный полк; другие начинали солдатами в обычных полках, однако очень быстро производились в офицеры. На гражданской службе дворяне начинали службу с самой низшей должности, обладавшей чином. Простые писцы, равно как и солдаты и унтер-офицеры, стояли вне лестницы чинов и таким образом не считались дворянами. Петру мало было создать порядок, при котором помещики имели бы побуждение служить как можно лучше. Он хотел, кроме того, дать простолюдинам возможность поступать на службу и с этой целью постановил, что солдаты, матросы и писцы, отлично исполняющие свои обязанности и годные для занятия должностей, перечисленных в Табели о рангах, имеют право на получение соответствующего чина. Такие простолюдины сразу же зачислялись в ряды дворянства, поскольку в петровской России все лица, обладавшие чином (и только они), носили дворянское звание. Оказавшись в соответствующем списке, они уже могли соперничать с дворянами по рождению. В соответствии с Табелью, простолюдины, достигшие низшего офицерского ранга на военной службе, автоматически зачислялись в наследственные дворяне, то есть зарабатывали для своих сыновей право поступать на государственную службу в четырнадцатом чине и все прочие привилегии дворянского сословия. Простолюдинам, делавшим карьеру на гражданской или придворной службе, надо было достигнуть восьмого чина для получения звания наследственных дворян; до этого они считались «личными» дворянами (этот термин появился позднее, при Екатерине II) и в таком качестве не могли владеть крепостными или передать свое положение по наследству. [В 1845 г. наследственное дворянство было ограничено верхними пятью рангами, а в 1856 — верхними четырьмя. В первой половине XIX в. личные, ненаследственные дворяне составляли от одной трети до половины всего дворянства.]. Таким образом создавались условия для продвижения на основании служебной годности и заслуг; этот замысел наталкивался на противоположные тенденции, углублявшие социальное расслоение, и по этой причине, как будет показано ниже, был осуществлен лишь частично. Вскоре Табель о рангах превратилась в настоящую хартию служилого сословия. Поскольку в то время власть и деньги в России можно было обрести главным образом на одной лишь государственной службе, обзаведение рангом ставило его обладателя в исключительно привилегированное положение. Ему (и чаще всего также его отпрыскам) гарантировалась должность, и он пользовался к тому же самой ценной из всех хозяйственных привилегий — правом владеть землей, обрабатываемой трудом крепостных. По словам декабриста Николая Тургенева, россияне, не имевшие чина, были «en dehors de la nation officielle ou legale» — вне нации в официальном и юридическом смысле слова. [N{icolas) Tourgueneff, La Russie et Les Russes (Paris 1847), II, стр. 17]. Поступление на службу и служебное продвижение сделались в России родом национальной одержимости, особенно в низших классах; священники, лавочники и писцы спали и видели, что сыновья их получат звание корнета в армии или комиссара или регистратора на гражданской службе, которым соответствовал четырнадцатый чин, и таким образом дотянутся до кормушки. Тот же импульс, который в странах коммерческих устремлялся в накопление капитала, в императорской России направлялся обыкновенно на обзаведение чином. Рассуждая ретроспективно, попытки Петра видоизменить характер элиты путем вливания в нее свежей крови оказались, по-видимому, более успешными в низших слоях служилого сословия, нежели в высших. Анализ состава высших четырех чинов — так называемого генералитета — обнаруживает, что в 1730 г. (через пять лет после смерти Петра) 93% их членов принадлежали к фамилиям, которые занимали высшие посты, а иногда и аналогичные должности еще в Московской Руси. [Brenda Meehan-Waters, The Muscovite Noble Origins of the Russians in the Generalitet of 1730', Cahiers de monde russe et sovietique. т. XII, Э 1-2, (1971), стр. 34]. Наиболее глубокие перемены произошли вдали от этих головокружительных высот, между четырнадцатым и десятым чином. Табель о рангах привела к внушительному расширению социальной базы служилого сословия. Сам этот класс в целом вырос необыкновенно. Такой рост объясняется производством простолюдинов в офицеры для сильно раздавшегося войска, предоставлением чинов обладателям мелких административных должностей в провинции и пополнением рядов дворянства помещиками таких окраинных областей, как Украина, татарские районы Поволжья и завоеванные части Прибалтики. Очерченные выше реформы предназначались для того, чтобы выжать из страны больше денег и работы. В этом смысле они являли собою всего лишь улучшенный вариант московских порядков и были куда менее революционны, чем это представлялось современникам, которые в благоговейном страхе перед петровской энергией и иноземным обличьем его преобразований не разглядели их истинных истоков. В общем и целом, Петр стремился сделать московские порядки более эффективными и поэтому придал им более рациональный характер. Насколько традиционны были петровские методы видно хотя бы из того; каким манером он выстроил свою новую столицу, Санкт-Петербург. Решение возвести город в устье Невы было принято впервые в 1702 г., однако дело почти не сдвинулось до тех пор, пока Полтавская победа не обезопасила его от шведов. [Нижеследующее изложение основывается в значительной степени на книге С. П. Луппова, История строительства Петербурга в первой четверти XVIII века, М.-Л., 1957]. В 1709 г. Петр взялся за дело всерьез. Поскольку дворянам и купцам не было охоты переселяться в новый город, отличавшийся сырым климатом и отсутствием удобств, Петр обратился к принуждению. В 1712 г. он повелел, чтобы в Санкт-Петербург перевезли тысячу дворян и такое же число купцов и ремесленников. Правительство предоставляло этим переселенцам необходимую рабочую силу и строительные материалы, однако оплачивать постройку им надо было из своего собственного кармана. Внешний вид и планировка зданий строго регламентировались. Владельцам более трех с половиной тысяч душ полагалось строить себе дома из камня, а менее зажиточные дворяне могли обходиться деревом или глиной. Размер и фасад каждого частного строения должны были находиться в соответствии с чертежами, утвержденными главным архитектором города. Владельцы могли следовать своей собственной фантазии лишь в отделке интерьеров, каковое обстоятельство имело невольное символическое значение для будущности европеизированных классов России. Составили списки семей, отобранных для переезда и включавших представителей виднейших боярских родов. Во всех этих мерах весьма выпукло проступала вотчинная подкладка. Как выразился А. Романович-Славатинский, переселение дворян по правительственному указу заключало в себе «много схожего с переселениями крепостных крестьян из одного имения в другое, по воле помещика». [Дворянство в России. 2-е изд., Киев, 1912, стр. 151]. Строительство нового города в крайне неблагоприятных климатических и геологических обстоятельствах требовало непрерывной доставки рабочей силы. Для этой цели обращались к принудительному труду. В Московской Руси принудительный труд на строительных работах обычно применялся вблизи от деревень и посадов, где жили рабочие. Поскольку в прилегавших к Санкт-Петербургу областях населения было мало, Петру понадобилось ввозить рабочую силу из других районов страны. Каждый год издавались указы, по которым 40 тысяч крестьян должны были отработать несколько месяцев в Санкт-Петербурге. Подобно новой русской армии, рабочая сила собиралась в согласии с разнарядкой, установленной властями: один работник от девяти-шестнадцати дворов. Насильно завербованные рабочие со своим инструментом и запасом еды увозились за сотни верст, обычно под охраной, а иногда и в цепях, чтоб не разбежались. Несмотря на такие предосторожности, беглецов было столько, что, согласно сделанным недавно подсчетам, Петру ни в один год не удалось собрать более 20 тысяч человек. Многие из этого числа умерли от голода и болезни. Такими азиатскими приемами было прорублено русское «окно в Европу». Истинно революционный аспект петровских реформ был сокрыт от современников, да и сам Петр едва ли понимал его. Он заключался в идее государства как организации, служащей высшему идеалу,— общественному благу и в сопутствующей ей идее общества как партнера государства. До середины XVII в. у россиян не было концепции «государства» или «общества». «Государство», если они вообще о нем когда задумывались, обозначало государя, или dominus'a, то есть лично царя, его штат и вотчину. Что до «общества», то оно воспринималось не одним целым, а раздробленным на отдельные чины. На Западе оба эти понятия были хорошо разработаны еще с XIII в. под влиянием феодальных порядков и римского права, и даже самые авторитарные короли о них не забывали. [Знаменитое высказывание Людовика XIV «L'Etat, c'est moi» («Государство, это я»). настолько не укладывающееся во всю западную традицию, имеет сомнительное происхождение и скорее всего апокрифично. Куда более характерны (равно как и вполне достоверны) слова, сказанные им на смертном одре: «Я ухожу, но государство живет вечно», Fritz Hartung and Roland Mousnier in Relazioni del X Congresso Internazionate Л Scienze Storiche (Firenze, 1955), IV, стр 9]. Понятие государства как элемента, отличного от особы государя, вошло в русский лексикон в XVII в. однако получило распространение лишь в начале XVIII в., в петровское царствование. «Общество» пришло еще позднее; по всей видимости, слово это распространилось в царствование Екатерины II. Как и можно было предположить, россияне почерпнули идею государственности главным образом из западных книг, однако заимствовали ее оттуда не непосредственно. Посредниками при переносе ее на русскую почву явились православные священнослужители с Украины, где православная церковь подвергалась со времен контрреформации сильному давлению со стороны католичества. Сопротивление этому давлению заставило православную украинскую иерархию познакомиться с западной теологией и другими областями знания, относительно которых их московские собратья по своей изоляции пребывали в блаженном неведении. В 1632 г. украинское духовенство основало в Киеве (тогда все еще находившемся под властью поляков) академию для подготовки православных священников, расписание которой было построено по образцу иезуитских школ в Польше и Италии, где занимались многие из преподавателей академии. После того, как Киев попал под власть России (1667 г.), эти украинцы начали оказывать мощное влияние на русские умы. Петр весьма предпочитал их московскому духовенству, поскольку они были много ученее и более благоприятно относились к его реформам. Из этой среды вышел Феофан Прокопович, ведущий политический теоретик петровского царствования, познакомивший Россию с концепцией «самодержавства». Труды Гротиуса, Пуфендорфа и Вольфа, которые Петр приказал перевести на русский язык, еще больше способствовали популяризации концепций западной политической мысли. Как отмечалось выше, Петр пекся о могуществе, в особенности военном, а не о европеизации страны. В каком-то смысле это относится и к его предшественникам в XVII в. Но, в отличие от них, Петр бывал в Западной Европе, подружился там с рядом европейцев и поэтому знал кое-что о природе могущества современного государства. В отличие от них, он понимал, что безжалостное выжимание большей части национального богатства казной препятствовало накоплению более важных богатств, сокрытых за видимой поверхностью вещей, богатств как экономических, так и культурных. Ресурсам такого рода надо было дать вызреть. Заимствуя терминологию другой дисциплины, можно сказать, что до Петра российские правители смотрели на свое царство как люди на охотничьей стадии цивилизации; с Петра они обратились в земледельцев. Инстинктивные позывы к захвату всякого попавшегося на глаза соблазнительного объекта постепенно, не без периодических срывов, уступили место привычке к пестованию ресурсов. Петр лишь весьма смутно представлял себе последствия своих шагов в этом направлении, сделанных им не столько из философской прозорливости, сколько по инстинкту прирожденного государственного деятеля. Энергичная поддержка, оказывавшаяся им российским промышленникам, мотивировалась стремлением сделать свою армию независимой от иноземных поставщиков; однако поддержка эта имела куда более далеко идущие последствия, поскольку сильно расширяла базу русской промышленности. Петровские новшества в области образования были рассчитаны прежде всего на подготовку артиллеристов и штурманов. Сам Петр получил довольно поверхностное образование и ценил лишь технические, прикладные навыки. Но в конечном итоге его учебные заведения не ограничились производством технических кадров, а взрастили образованную элиту, которая со временем прониклась глубокой духовностью и яростно ополчилась против всей системы мировоззрения, сосредоточенной на государственной службе, коей эта элита была обязана своим существованием. Именно при Петре в России возникло понятие о государстве как о чем-то отличном от монарха и стоящем выше его; узкие соображения податного характера теперь уступают место более широкому национальному кругозору. Вскоре после своего вступления на царствование, Петр начал говорить об «общем благе» и тому подобных материях. [Reinhard Wittram, Peter I, Сzаr und Kaiser (Cottingen 6 г), II, стр 121-2]. Он был первым российским монархом, высказавшим идею bien public и выразившим какой-то интерес к улучшению доли своих подданных. При Петре в России впервые ощутили взаимосвязь между общественным и личным благом; немалая часть внутриполитической деятельности Петра была нацелена на то, чтобы россияне осознали эту связь между частным и общественным благосостоянием. Такую цель преследовал, к примеру, его обычай присовокуплять объяснения к императорским указам, от самым тривиальных (например, указ, запрещающий выпас скота на петербургских проспектах) до имеющих первостепенную государственную важность (таких как указ 1722 г. об изменении порядка престолонаследия). Ни один монарх до Петра не видел необходимости в таких разъяснениях; Петр первым стал обращаться с народом доверительно. В 1703 г. он открыл первую русскую газету — «Ведомости». Это издание не только внесло большой вклад в русскую культурную жизнь, оно также ознаменовало важнейшее конституционное нововведение, ибо этим шагом Петр положил конец московской традиции обращаться с внутренними и иностранными новостями как с государственной тайной. Этими и другими подобными мерами постулировалось общество, действующее в содружестве с государством. Однако предпосылки эти не были доведены до своего логического завершения, и здесь-то заключена центральная трагедия русской политики Нового времени. У Петра и его преемников не было необходимости относиться к россиянам доверительно, обращаться с ними как с партнерами, а не просто как с подданными, и внушать им сознание общей судьбы. Многочисленные режимы вотчинного и деспотического типа прекрасно существовали столетиями, обходясь без подобного решительного поворота. Но раз было решено, что интересы страны требуют существования граждан, ощущающих себя частью коллективного целого и сознающих свою роль в развитии страны, из этого неизбежно должны были вытекать определенные последствия. Было явным противоречием взывать к гражданскому чувству русского народа и одновременно отказывать ему в каких-либо юридических и политических гарантиях для защиты от всесильного государства. Совместное предприятие, в котором одна сторона обладала всей полнотой власти и вела игру по своим собственным правилам, очевидно не могло действовать как следует. И тем не менее, именно так управляют Россией со времен Петра до наших дней. Отказ властей предержащих осознать очевидные последствия привлечения общественности к делам страны воспроизводил в России состояние перманентного политического напряжения, которое сменяющиеся правительства пытались уменьшить, когда ослабляя бразды правления, когда натягивая их еще туже, но ни разу не пригласив общество занять место рядом с собою на козлах. С понятием государства пришло и понятие политическом преступления, а это в свою очередь привело к учреждению политической полиции. Уложение 1649 г., впервые давшее преступлениям против царя и монархии определение в категории «слово и дело», еще не создало никакого специального ведомства для розыска политических преступников. Для получения сведений о крамольной деятельности царское правительство полагалось в то время на доносы частных граждан. Разбор соответствующих дел был поручен отдельным приказам, и лишь самые серьезные из них рассматривались самим царем и Думой. Петр также сильно полагался на донос; например, в 1711 г. он повелел, что каждый (в том числе и крепостной), кто укажет на уклоняющихся от службы дворян, получит в награду их деревни. Но он не мог уже больше относиться к политическим преступлениям как к эпизодической помехе, ибо имя его врагам был легион, и попадались они во всех слоях общества. Поэтому он учредил специальную полицейскую службу, Преображенский Приказ, поручив ему расследование политических преступлений на всей территории империи. Это ведомство было создано под покровом такой секретности, что ученые и по сей день не смогли обнаружить указа о его учреждении и даже не сумели установить хотя бы приблизительно, когда этот указ мог быть издан. [Н. Б. Голикова, Политические процессы при Петре I, M., 1957, стр. 9]. Первые достоверные сведения о нем датируются 1702 г., когда вышел указ, определяющий его функции и полномочия. Указ предусматривал, что начальник Преображенского Приказа имеет право расследовать по своему усмотрению деятельность любого учреждения или лица, независимо от его чина, и принимать любые меры, которые он сочтет необходимыми, для получения интересующих его сведений и предотвращения крамольных деяний. В отличие от других созданных при Петре административных ведомств, функции этого приказа были очерчены весьма расплывчато, что лишь увеличивало его силу. Никто, даже Сенат, созданный Петром для управления страной, не имел права соваться в его дела. В его застенках были подвергнуты пыткам и умерщвлены тысячи людей, в том числе крестьяне, выступившие против подушной подати и солдатчины, религиозные диссиденты и пьяницы, неприязненно высказывавшиеся о государе и подслушанные доносчиком. Полиция, однако, использовалась не только там, где речь шла о политических преступлениях, как бы широко они ни толковались. Стоило правительству столкнуться с какими-либо затруднениями, как оно начинало подумывать о том, чтобы призвать себе на подмогу полицейские органы. Так, после провала нескольких попыток начать строительство Петербурга дело было в конце концов возложено на городского полицейского начальника. По всей видимости, Преображенский Приказ был первым постоянным ведомством в истории, созданным специально и исключительно для борьбы с политическими преступлениями. Масштаб его деятельности и полная административная самостоятельность дают основание видеть в нем прототип одного из основных органов любого современного полицейского государства. Один из немногих надежных законов истории заключается в том, что со временем частные интересы всегда возобладают над государственными,— просто потому, что их поборники могут потерять и приобрести больше, чем ревнители государственной собственности, и посему первым приходится быть бесконечно предприимчивей. Дворяне, записанные ведомством петербургского герольдмейстера в Табель о рангах, даже при петровском режиме, когда служебное продвижение в немалой степени определялось личными заслугами, обладали исключительными привилегиями, ибо имели в своем владении большую часть пашни и работоспособного населения страны. Тем не менее, положение их как собственников оставалось весьма шатким, поскольку зависело от того, насколько успешно они справляются со своими служебными обязанностями, и стеснялось множеством юридических ограничений. У дворянства не было также защиты от государственного и чиновничьего произвола. Как и можно было ожидать, больше всего дворянам хотелось, чтобы условное владение землей и крепостными превратилось в прямое право собственности, и чтобы им гарантировали неприкосновенность личности. Им хотелось также более широкой свободы предпринимательства, не ограниченной столь жесткими государственными монополиями. И, наконец, поскольку они стали теперь образованней и смотрели на внешний мир с большим любопытством, дворянам хотелось приобрести право ездить за границу и доступ к информации. Большая часть этих желаний была выполнена в течение четырех десятилетий после смерти Петра (1725 г.), а остальные — до истечения столетия. Особенно судьбоносным явилось царствование Екатерины, ибо, хотя ее больше помнят за ее любовные похождения и пристрастие к роскоши, именно она, в гораздо большей степени, чем Петр, произвела революционные преобразования в российских порядках и повела страну по западному пути. Разложение вотчинного строя происходила с замечательной скоростью. К сожалению, историки уделили гораздо меньше внимания его упадку, чем истокам, и поэтому в истории его разложения много неясного. Нам придется, ограничить изложение несколькими гипотезами, истинность которых могут подтвердить лишь дальнейшие исследования 1. В период империи численность дворянства весьма значительно возросла: с середины XVII до конца XVIII в. мужская его часть увеличилась втрое, а с конца XVIII в. до середины XIX в. — еще в четыре раза, то есть с примерно 39 тысяч человек в 1651 г. до 108 тысяч в 1782 г. и до 4464 тысяч в 1858 г.; [Данные по 1782 и 1858 гг взяты из работы В. М. Кабузана и С. М. Троицкого, «Изменения в численности, удельном весе и размещения дворянства в России в 1782-1858 гг.» История СССР, Э 4, 1971, стр. 158]. 2. Ряд мер, проведенных Петром в отношении дворянства, привел к укреплению положения этого сословия: а. Упорядочив процедуру продвижения по службе, Табель о рангах помогла освободить дворянство от полной зависимости от личной милости царя и его советников; она сделала служилое сословие более самостоятельным. Впоследствии короне уже не удалось повернуть этот процесс вспять.; б. Введение обязательного обучения для молодых дворян имело на них объединяющее действие и усиливало у них чувство сословной солидарности; гвардейские полки, где обучалась и получала военную подготовку дворянская элита, приобрели чрезвычайное влияние; в. Введение подушного налога и рекрутской повинности настолько усилило власть помещика, что он превратился в своем имении в настоящего сатрапа; 3. В 1722 г., после столкновения с царевичем Алексеем, Петр упразднил традиционный порядок престолонаследия, основывавшийся на первородстве, и предоставил каждому монарху выбирать себе преемника. В оставшуюся часть века русская монархия была выборной; со смерти Петра I и до вступления на престол Павла I в 1796 г. русских правителей избирали высшие сановники по соглашению с офицерами гвардейских полков. Эти две группы отдавали предпочтение женщинам, особенно тем, кто по слухам отличался фривольностью; считали, что женщины проявят к государственным делам лишь самый поверхностный интерес. В благодарность императрицы жаловали посадившим их на трон людям крепостных, поместья и всяческие привилегии. 4. Военные реформы Петра и его преемников дали России армию, равных которой не было в Восточной Европе. Польшу, Швецию и Турцию в расчет больше брать не приходилось, тем более что каждая из них раздиралась внутриполитическим кризисом; теперь пришла их очередь бояться России. В течение XVIII в. были, наконец, покорены и степные кочевники. С ростом могущества и безопасностью границ пришла постоянно увеличивающаяся склонность наслаждаться жизнью, и, соответственно, упало значение службы. 5. Те же самые реформы, переложив бремя военной службы на рекрутов, уменьшили государственную нужду в дворянах, основной, функцией которых сделалась теперь офицерская служба в войске. 6. Говорят, что при Петре Россия усвоила западную технику, при Елизавете — западные манеры, а при Екатерине — западную мораль. И действительно, в XVIII в. у Запада переняли чрезвычайно много. Началось с простого копирования всего западного, которым увлеклись царский двор и придворная элита, а кончилось перенятием самого духа западной культуры. По мере распространения западных веяний сохранение старой служебной структуры стало вызывать у государства и дворян известную неловкость. Дворянство возжелало походить во всем на западную аристократию, пользоваться ее статусом и правами, и российская монархия, жаждавшая оказаться в первых рядах европейского Просвещения, до какого-то предела пошла дворянству навстречу. На протяжении XVIII в. самодержавие и дворянство Пришли к общему выводу, что старый порядок себя изжил. Именно в такой атмосфере и были удалены социальные, хозяйственные и идеологические подпорки вотчинного строя. Мы рассмотрим экономическую либерализацию в Главе 8-й и раскрепощение мысли в Главе 10-й, а пока обрисуем социальную сторону этого процесса, именно — распадение системы государственной службы. Первыми выгадали от общего ослабления монархии, произошедшего после смерти Петра, дворяне на военной службе. В 1730 г. провинциальное дворянство сорвало попытку нескольких старых боярских фамилий навязать конституционные ограничения только что избранной на престол императрице Анне. В благодарность она постепенно облегчила условия государственной службы, которыми Петр нагрузил дворянство. В 1730 г. Анна отменила петровский закон, по которому помещики обязаны были завещать свои имения лишь одному наследнику (см. ниже, стр. #232). На следующий год она учредила для дворян Благородный Кадетский Корпус, где их отпрыски могли начинать службу среди себе подобных и не мараться общением с простолюдинами. В 1736 г. Анна издала важный указ, по которому возраст начала государственной службы для дворян повышался с 15 до 20 лет, и в то же время служба перестала быть пожизненной и ограничивалась теперь 25 годами. Эти изменения позволяли уходить в отставку в возрасте 45 лет, если не ранее, поскольку некоторых дворян заносили в списки гвардейских полков в два-три года, и пенсионный стаж шел у них еще с той поры, когда их носила на руках няня. В 1736 г дворянским семьям, имевшим нескольких мужчин (сыновей или братьев), было позволено оставлять одного из них дома для ведения хозяйства. Начиная с 1725 г. вошло в обычай давать дворянам длительные отпуска для поездок в свои поместья. Отказались от обязательных смотров дворянских отпрысков, хотя правительство продолжало настаивать на их обучении и перед вступлением их на службу в двадцатилетнем возрасте устраивало им несколько экзаменов. Кульминацией этих нововведений явился манифест о пожаловании «всему русскому благородному дворянству вольности и свободы», изданный в 1762 г. Петром III. Манифест «на вечные времена» освободил русское дворянство от обязательной государственной службы в какой-либо форме. Кроме того, Манифест дал им право на получение заграничного паспорта, даже если они имели целью поступить на службу к иностранному государю; так нежданно-негаданно было восстановлено древнее дворянское право свободного перехода, упраздненное Иваном III. При Екатерине II Сенат по меньшей мере трижды подтверждал положения Манифеста, жалуя притом дворянству новые права и привилегии (например, в 1783 г. дворяне получили право заводить собственные печатные станки). В 1785 г. Екатерина подписала грамоту дворянству, вновь подтвердившую все вольности, приобретенные этим сословием после смерти Петра, и добавившую новые. Находившаяся в их руках земля юридически признавалась теперь их полной собственностью. Дворян освободили от телесных наказаний. Эти права сделали их (по крайней мере, на бумаге) ровней высшим классам самых передовых стран Запада. [Представленная здесь схема, согласно которой русское самодержавие, уступив давлению со стороны дворянства, освободило его и сделало привилегированным и праздным классом, соответствует взглядам большинства историков России как до, так и после революции. Эта точка зрения была недавно поставлена под сомнение Марком Раевым (Marc Raeff, Origins of the Russian Intelligentsia: The Eighteenth Century Nobility. (New York 1966), особенно на стр. 10-12, и статья в American Historical Review, LXXV, 5 (1970), pp. 1291-4) и Робертом Джонсом (Robert E. Jones, The Emancipation of the Russian Nobility. 1762-1785, Princeton, N. J. 1973) Эти авторы доказывают, что не дворяне освободились от государства, а наоборот государство покончило со своей зависимостью от дворян У государства было больше служилых людей, чем нужно; оно обнаружило, что для провинциального управления дворянство не годится, и решило заменить его профессиональными бюрократами. Хотя этот аргумент не лишен достоинств, в целом он не представляется убедительным Если у самодержавия на самом деле был избыток служилых людей (что тоже не доказано), оно могло решить эту проблему, отказавшись от их услуг временно, вместо того, чтобы делать это «на вечные времена» Затем, поскольку жалованье выплачивалось редко, большой экономии таким массовым роспуском служилого люда достичь было нельзя. Неясно также, почему бюрократизация требовала освобождения дворян, поскольку бюрократы сами принадлежали к этому классу. Недостаток такой трактовки заключается в том, что она игнорирует весь процесс «раскрепощения» общества, в котором освобождение дворян было лишь одной из многих сторон и который нельзя удовлетворительно объяснить стремлением сэкономить или какими-либо другими узкими соображениями raison d'Etat.]. С точки зрения закона, эти меры затрагивали в равной мере как помещиков, находящихся в войске, так и сидящих на жалованьи чиновников, занимающих ответственные посты на гражданской службе, поскольку все лица, имеющие перечисленные в Табели о рангах должности, технически считались дворянами. На практике, однако, в XVIII в. между этими двумя категориями, имевшими столь различное социальное происхождение, стали проводить резкое разграничение. Вошло в привычку применять термин «дворянин» к помещикам, офицерам и потомственным дворянам и называть профессиональных государственных служащих «чиновниками», то есть обладателями чинов. Если зажиточный помещик, особенно имевший длинную родословную, назначался на высокую административную должность типа губернатора или главы петербургского министерства, его никогда не называли чиновником. С другой стороны, если сыну обедневшего помещика приходилось занять конторскую должность, он терял статус дворянина в глазах общества. Это разграничение было еще пуще усугублено тем, что Екатерина создала корпоративные организации, называвшиеся дворянскими собраниями, в которых право голоса предоставлялось лишь помещикам. Пропасть, ширящаяся между двумя категориями дворян, опровергала предвидения Петра. Опасаясь, что многие дворяне попытаются избежать военной службы, записавшись в чиновники, он ограничил число членов одной и той же семьи, могущих избрать административное поприще. На самом деле, дворяне избегали чиновничью стезю, особенно после своего освобождения от обязательной государственной службы, — и им не требовались больше уловки, чтобы от нее избавиться. У правительства вечно не хватало толковых чиновников, и оно вынуждено было пополнять ряды государственных служащих отпрысками священнослужителей и мещан, отчего престиж чиновной карьеры упал еще ниже. Порой, когда нехватка чиновников делалась особенно острой, как случилось в период екатерининских реформ губернского управления, правительство прибегало к принудительному набору на государственную службу учеников духовных семинарий. Подобно дворянам-землевладельцам, чиновники середины XVIII в. начали требовать у государства уступок. Они тоже хотели отделаться от наиболее неудобных сторон государственной службы, в особенности от того положения Табели о рангах, согласно которому повышение в чине зависело от наличия соответствующей должности. Они куда больше предпочитали старый московский порядок (хоть он и ограничивался небольшим верхним слоем государственных служащих), при котором чин давал своему обладателю право на соответствующую казенную должность. Эта московская традиция была настолько сильна, что даже при жизни Петра основные положения Табели о рангах грубо нарушались; скорее всего это относилось к обладателям четырех высших чинов, генералитету, который, как уже отмечалось, в 1730 г. почти поголовно происходил из знатных московских служилых родов. При петровских преемниках требования к государственным служащим еще более понизились. Например, для поощрения образования Елизавета позволила выпускникам высших учебных заведений начинать службу не в самых низких чинах. Тем не менее, по крайней мере если речь идет о низших уровнях бюрократической машины, петровский принцип оставался в силе, и среднему чиновнику, чтобы быть повышенным до следующего чина, приходилось ждать, пока не освободится соответствующая должность. От этого принципа отказались в начале царствования Екатерины Второй, примерно в то же время, когда монархия упразднила принцип обязательной государственной службы, и в большой степени с той же целью — завоевать поддержку в стране. 19 апреля 1764 г. Екатерина постановила, чтобы всех высших государственных служащих, состоявших в каком-либо чине семь и более лет без перерыва, повысили в следующий по очереди чин. [Указ этот, имевший первостепенное значение в истории России, не приводится ни в Полном Собрании Законов, ни в соответствующем томе Сенатского Архива (XIV СПб., 1910) Никто из историков, кажется, его так и не видел, и известен он лишь из имеющихся на него ссылок]. Три года спустя Сенат спросил у императрицы, как она пожелает поступить с теми чиновниками, которым в 1764 г. не хватило до семи лет нескольких месяцев и которые застряли в своем чине, тогда как их более счастливые собратья передвинулись на ступеньку вверх. Недолго думая, Екатерина дала ответ, чреватый вескими последствиями: она повелела, чтобы всех государственных чиновников, прослуживших в своем чине минимум семь лет, автоматически продвигали на следующую ступеньку. Решение это было принято 13 сентября 1767 г. и послужило прецедентом, которому впоследствии следовали неукоснительно; с тех пор на Руси вошло в правило повышать чиновников по службе по старшинству, почти вне зависимости от их личных качеств, достижений или наличия свободных должностей. Позднее сын Екатерины Павел сократил этот срок для большинства чинов до четырех лет, и поскольку в любом случае давно уж повелось пропускать 13-й и 11-й чины, у чиновника теперь появилась вполне твердая уверенность, что раз уж он получил низший чин, остался на службе и не вступает в трения с начальниками, он в свое время доберется до желанного восьмого чина и заработает для своих наследников потомственное дворянство (опасение быть захлестнутыми морем чиновников-дворян отчасти и побудило Николая I и Александра II ограничить потомственное дворянство верхними пятью или четырьмя чинами. (См. выше, стр. #167). Екатерининская политика поставила Табель о рангах с ног на голову: вместо того; чтобы чин приходил с должностью, должность теперь приходила с чином. Манифест 1762 г., подкрепленный грамотой 1785 г. , лишил монархию контроля над землевладельческим сословием; указ 1767 года лишил ее контроля над бюрократией. С тех пор короне ничего не оставалось, кроме как автоматически повышать и повышать чиновников, отсидевших в своем чине положенное число лет. Таким образом, бюрократии удалось вцепиться в государственный аппарат мертвой хваткой, а его посредством — и в обитателей государственных и царских земель, за управление которыми он нес ответственность. Уже в то время наблюдательные комментаторы отмечали пагубные последствия такого устройства. Среди них был политический эмигрант князь Петр Долгоруков, происходивший из одного из наиболее аристократических домов. Накануне Великих Реформ 1860-х гг, он писал, призывая к упразднению чина как к предпосылке сколько-нибудь серьезного улучшения российской действительности: Губило русскую армию СТАРШИНСТВО — верховный неоспоряемый счет службы и порядок возвышения по СТАРШИНСТВУ. Только бы ты ни в чем НЕ ПРОВИНИЛСЯ, только бы не рассердил начальство — и сам ход времени принесет тебе к сроку желанный следующий чин, а с чином и должность. И так уж приняли всю эту разумность, что полковник о полковнике, генерал о генерале первое спешат узнать — не в каких боях он был, а с какого года, месяца и числа у него старшинство, стало быть, в какой он фазе перехода на очередную должность (Август Четырнадцатого, гл 12). Какой бы суровой ни казалась эта страстная оценка, содержащимся в ней основным обвинениям нельзя отказать в справедливости. Она указывает, между прочим, на немаловажную причину отчужденности русских образованных классов от государства. Были, разумеется, попытки изменить положение, поскольку каждому монарху XIX в. хотелось вернуть себе контроль над государственными служащими, столь легкомысленно утраченный Екатериной II. Самой известной из этих попыток был указ, изданный в 1809 г. Александром I по совету М. М. Сперанского и установивший, что для повышения в 8-й чин чиновникам полагается сдать экзамен; указом этим также разрешалось, опять же посредством экзамена, продвижение из 8-го чина сразу в пятый. Однако и эта и другие подобные попытки разбивались о плотное сопротивление чиновничества. Начиная с 1760-х гг., в России, которою до того времени управляли строго иерархически из одного центра, возникает своего рода двоевластие. Самодержец продолжал распоряжаться неограниченной властью в сфере внешней политики и мог делать, что ему заблагорассудится с той частью собранных налогов, которая доходила до казны. В управлении страной, однако, он был сильно стеснен властью своих высших слуг — дворян и чиновников. Население России было, по сути дела, отдано в эксплуатацию этим двум группам. Полномочия их были достаточно четко разграничены. А. Романович-Славатинский делит послеекатерининскую Россию на две части, одну из которых он называет «дворянскими» землями, а другую — «чиновными», в зависимости от пропорции каждой группы в населении данной области. В первую категорию он включает 28 губерний, лежащих в центре страны, в цитадели, крепостничества. По мере удаления от центра в сторону пограничных губерний начинает преобладать чиновничество. [Дворянство а России, стр. 487-8]. Герцен, дважды побывавший в ссылке в провинции, отмечал подобное же явление: «Власть губернатора вообще растет в прямом отношении расстояния от Петербурга, но она растет в геометрической прогрессии в губерниях, где нет дворянства, как в Перми, Вятке и Сибири». [А. И. Герцен, Собрание сочинений, М., 1956, VIII, стр. 236]. Отдав страну в прямую эксплуатацию примерно 100 тысячам помещиков и 50 тысячам чиновников с их семьями, помощниками и нахлебниками, самодержавие стало относиться к стране в целом скорее как чужеземный завоеватель, нежели как абсолютная монархия в западном смысле. Оно больше не заступалось за простолюдинов перед элитой, как оно делало, пусть и в весьма ограниченных пределах, в московские времена. Что уж там говорить: Петр в своем законодательстве называл крепостных «подданными» своих помещиков, используя термин из языка государственного права в приложении к отношениям, с первого взгляда вполне частным. В то же самое время, как будет отмечено ниже (стр. #238), дворяне этого времени в сношениях с короной имели обыкновение называть себя «рабами». «Если рабы назывались подданными, то и подданные именовались рабами»,— отмечает М. Богословский, обращая внимание на пережитки строго вотчинных отношений в эпоху кажущейся европеизации. [Быт и нравы русского дворянства в первой половине XVIII века, М., 1906, стр. 50]. Деньги, которые самодержавие выжимало из страны при посредстве своих агентов, тратились им не на нужды ее обитателей, а на содержание двора и войска. «Оно тратило на провинции не больше, чем ему надобно было потратить на их эксплуатацию». [Robert Е. Jones, The Emancipation of the Russian Nobility, 1762-1785 (Princeton, N J . 1973). p. 80]. После 1762 г. русская монархия сделалась в немалой степени пленницей тех групп, которые она сама создала когда-то. Фасад императорского могущества прикрывал всего-навсего бесконечную слабость самодержавия и в то же самое время скрывал настоящую силу, которой обладали дворяне и чиновники. Казалось бы, в свете вышесказанного, положение вполне созрело для того, чтобы элита взялась за отобрание у короны политических прерогатив, которые та намеревалась оставить за собою. Чтобы понять, почему этого не случилось, нам придется разобраться в состоянии и политических взглядах основных общественных групп страны. |
||
|