"Московские эбани" - читать интересную книгу автора (Сулима Елена)

ГЛАВА 20

— Я никогда не ездил на слоне… Я никогда не ездил на слоне… Борис тщетно пытался вспомнить следующую строчку вроде бы известного стихотворения Шпаликова. Он сидел в железном каркасе, напоминающем кресло из детской карусели, водруженном на спину могучего животного. Металлическая трубка, слишком символически обозначавшая спинку кресла, в соответствии со степенностью слоновьего шага, мерно била по поясничному отделу позвоночника. — Черт, так не только шишку — горб набьешь! — постанывал Борис, и снова: — Я никогда не ездил на слоне… Удовольствие ниже среднего.

— Элефант? Элефант? — Раскачиваясь как бурдюк с вином, вопрошал Вадим сидевшего впереди своих нетрезвых пассажиров прямо у слона на шее босоногого мальчишку — погонщика.

— Я ник-когда не ездил на слоне… — Полу стонал Борис. — Если эта сволочь потащит нас ещё через ту лужу!..

Лужа напоминала обыкновенную русскую лужу в колее после дождя, но только масштаб её был таков, что слону будет по ухо.

— Маршрут оплачен! На полпути не сойти, — Прогундосил Вадим. Элефант?! — Снова обратился он к погонщику.

— Да что ж это за маршрут такой?! Лучше б я вообще этих слонов не видел! Это что же за жизнь такая: то слоны, то самолеты…

— Элефант?.. — пьяный Вадим не чуял боли.

— Все! Еще он шаг сделает — я калека! Весь позвоночник отбил зараза! Тебе хорошо, у тебя хоть жировая прослойка есть, а я…

— Экзотика! Элефант.

— Какая ещё экзотика — б-баня! И выпить толком нельзя — с полстакана развозит! Где ж конец-то маршруту, шеф?! — Не унимался, причитая, Борис.

— Элефант? — снова спросил Вадим у погонщика.

Погонщик, кивавший всю дорогу, обернулся и ответил, ему с покровительственным сочувствием: — Слон.

Оба пассажира разинули рты.

— Все, Борис, — прервал минутное молчание Вадим — Наша взяла! клюкнул носом Вадим и задремал.

В сон клонило и Бориса. Еще несколько дней назад он с восторгом предвкушал, как окажется на экзотической земле, где цветут орхидеи, где девушки обожают белых мужчин, где море, белый песок, пальмы и марихуана…

Но экзотика оказалась не в том, и совсем не такой, какой они её себе представлял, она ошарашивал, как бы он не был он готов к ней, вспоминая, виденное ранее по телевизору. Уже дорога показалась ему тяжелым бредом пьяного воображения. В самолетике экономили каждый сантиметр, отчего колени пассажиров впивались в следующее сиденье. В таких условиях надо было продержаться восемь-девять часов, как сказали. Народу в салоне было немного — не сезон. Но народ оказался бравый. Едва стюард сообщил, что на борту самолета во время полета курить запрещается, а за курение штраф в четыреста долларов — все захохотали и закурили разом. Летная команда даже и не попыталась остановить это безобразия, видимо привыкла. Не штрафовать же всех пассажиров подряд?.. А вдруг они ещё забастуют и потребуют парашюты? От этих, что летают в Таиланд, можно было ожидать всего, тем более в период наступления жары: детей, инвалидов и стариков на борту не было — только из тех, у кого здоровье покрепче. Крутой народец. Такие штрафы платить не будут. В крайнем случае, морду командиру набьют — бывало, говорили, и такое. Экстренной посадки совершать негде — под крылом страны иных цивилизаций — не поймут.

Через час плотно зажатые тела пассажиров стали затекать — началось тихое, мирное пьянство. Каждый про себя рассчитывал оклематься к моменту посадки. Но очень скоро оказалось, что самолет прибудет в Таиланд, не как обещалось — через восемь часов, а через двенадцать. Народ почувствовал, что его заманили в ловушку и начал неосознанно колобродить. Мужики, под два метра ростом, лет под тридцать, килограмм под сто двадцать, но по подростковому обращавшиеся друг к другу: «пацаны», носились по узкому проходу, оглядываясь неосмысленными взглядами. С кем-то братались, с кем-то ругались, с кем-то распивали на троих, менялись местами ради бесед, ходили туда-сюда, обтирая друг другу пятые точки в узком проходе и, казалось, раскачивали самолет. К ним прибавились лунатично порхающие девицы все лет за сорок, все блондинки и презрительны взглядом.

Когда самолет приземлился в Карачи на заправку, командир корабля объявил на весь салон странную фразу касающуюся вроде только обслуживающего персонала:

— В экстренном случае действовать согласно указу номер тысяча восьмой.

Люди уже так наквасились к тому времени так, что никому и в голову не пришло спросить у стюардов — что это значит. А стюарды тем временем попросили из уважения к особенностям и традициям Пакистана спрятать все спиртное, а также пустые бутылки. Курить на территории аэропорта, естественно, запрещалось. Выходить из самолета также.

Самыми послушными оказались как ни странно «пацаны». Они даже не проявили должного любопытства, не прильнули к иллюминаторам, а тут же заныкав под себя бутылки, откинули головы на сиденья и захрапели. Запах перегара угрожающе сгустился. Послышался громкий женский комментарий, но вовсе не по поводу перегара, икоты или храпа, — женщина, взглянув в иллюминатор, возмущалась тому, что её тут, видите ли, оскорбляют, пугая автоматами. Соседки поддержали её. Им не нравилось, что они не могут выйти из самолета, сходить в магазин "такси фри" и вообще, "что эти мужики в формах себе вообразили! Нас не запугаешь! Сейчас как вывалимся бабьим коллективом и: "каранты Карачи! Что они в нас, женщин, стрелять, что ли, будут?!" Тут стюарды открыли дверь в хвостовом отделении. И женщины тут же выразили желание взглянуть на этих вояк не через стекло, а в натуре.

— Пожалуйста ведите себя потише. — попросил их молодой стюард с явно испуганным выражением лица: — От них можно ожидать всего чего угодно.

— Что?! — Возмутилась единственная ярко-рыжая среди блондинок женщина: — Я им сейчас покажу!

Стюард попытался удержать его, но она вырвалась и понеслась по салону к выходу держа, словно факел перед собою огромный пластиковый бокал сухого вина.

Она выскочила на трап и, увидев бородатого, страшного, словно чеченский боевик автоматчика, направившего тут же на неё свое оружие, икнула и поковыляла назад.

— Ну что? Взяла Карачи? — съязвил Борис, когда она проходила мимо.

В ответ она, ошалевши взглянула на него, ещё раз икнула, неожиданно плеснула ему вино в лицо и пошла дальше. Борис вскипел, но Вадим крепко схватил его за руку. Борис выругался и утерся. Затевать свару на Пакистанской земле было как-то ни к чему. Но настроение испортилось.

Когда народ, совершенно изморенный, вывалился из самолета на землю доброй Сиамии, — казалось, это от их пота и турбин самолета так невыносимо парит, что воздух, словно в русской бане. Хотелось вырваться поскорее из этой прелости, избавиться от собственной слежалости. Вадим и Борис тут же рванули из ещё с трудом ориентирующейся толпы и первыми оказались в аэродромном вагончике. Стало попрохладней. Они не догадывались, что это кондиционер. Что едва они теперь будут выходить из помещения ли, транспорта — как атмосфера русской парилки будет нависать над ними, точно также расслабляя все члены, ослабляя волю, притупляя стремления, как и в бане.

Погодка была градусов под пятьдесят. Одно радовало — лучи солнца не жалили, с трудом пробиваясь сквозь туманящий пар. Солнце казалось мутным, далеким светочем, словно следишь за ним со дна бассейна. Оно не жгло.

Онгни Удху — встретивший их гид, напоминал подростка, который, хоть и говорит по-русски, совершенно не понимает, что от него хотят взрослые дяди, и словно опасаясь чего-то недоброго, изо всех сил отказывался везти их туда, куда они хотели. А хотели они в центр. Они очень долго объясняли ему — что такое центр. Но создавалось такое впечатление, что он путает центр, и темный переулок, в который они его хотят завести: такой у него был напуганный вид.

И лишь въехав в столицу Таиланда, исколесив её улицы, переполненные невыносимо воняющим транспортом уже в шесть часов утра, они поняли, что там есть все что угодно — кроме центра. Центром можно было назвать любой небоскреб — коих по городу, на площади явно большей, чем Москва, было немало. Даже королевских дворцов было два — один для гостей, но рядом не было приличной гостиницы, другой для семьи короля — огромная огороженная глухим бетонным забором территория, но вокруг неё были обыкновенные дома скорее напоминающие наши сталинские, но не столичные, а провинциальные постройки. Изрядно поколесив по городу, они остановились в гостинице-небоскребе "Принц Палас", в номере на четырнадцатом этаже, с открытым бассейном, что располагался на крыше двенадцатого этажа. И засев тут же в этот, почему-то без людей, бассейн, иногда выбираясь из него, чтобы обозреть город сверху, и чувствовали, что сломались — не могли больше никуда двигаться. Сверху город напоминал какую-то свалку или музей построек всех типов, времен и народов, долгостроя, недостроя и даже хрущеб-развалин, расположенных в невероятно хаотичном порядке. Неожиданные небоскребы идиотически пронзали туманное небо. Среди этого хаоса как-то ирреально золотыми игрушечками блестели купола буддистских храмов, но казалось, к ним не ведут ни улицы, ни дороги. Улицы были слишком узки, чтобы их можно было проследить с такой верхотуры.

Вадим, отмокнув в бассейне и выйдя из него, обнаружил, что атмосфера столь влажна, что нет особой разницы в том — находишься ли ты в воде или за её пределами, — быть может, от того-то никто и не купался в бассейне средь бела дня. Он сел в холле, где кондиционер, работал так, что можно было простудиться, и принялся обзванивать всех представителей русских фирм, коих оказалось не более десяти, целеустремленно узнавая все, что можно о художнице Тори.

Оказалось, русские, осевшие в этих краях, были мало знаком друг с другом, но о Тори слышали. Она приглашала их на презентации своих выставок, но всем было некогда придти. Местные русские искусством не интересовались. Не тот был контингент. Большинство из них разыскивал ИНТЕРПОЛ.

Вадим нашел тайскую визитную карточку Тори. Звонил по телефону, но там было плотно занято. Попросил Онгни проверить её адрес по справочнику, но по справочнику такого адреса не было. Онгни попроси денег на другой справочник, сбегал на улицу, вернулся, с новым справочником, не нашел нужной улицы и сказал, что ему потребуются ещё деньги на новый справочник и четыре часа, чтобы съездить в центр купить его и остальные карты. Так постепенно экзотика развертывала перед ними свои пространства.

Вадим взревел. Онгни сложил ладошки перед грудью и вперил свой взгляд куда-то сквозь Вадима. Медитировал он, или молился — Вадим не понял, но по поводу справочников потребовал объясниться. Онгни, сохраняя спокойствие, начал с того, что Будда был и королем и нищим.

Вадим был столь истомлен, что сил не хватило его поторопить.

А Онгни, не спеша, продолжал пояснять, что из-за того, что учение Будды заменяет его стране то, что в России называется верой, религией, истинного тайца не пугает то, что рядом с его, пусть самым красивым небоскребом в мире, стоит дом бедного человека, и пусть он покрыт пальмовыми листьями и напоминает саклю. Поэтому нет в Бангкоке центра. То есть географически он может быть где-то и есть, но никто не интересовался где. А центр, в европейском смысле, как престижный район, не существует. К тому же тайцы привыкли уважать любых людей и, поэтому у каждой улицы может быть много названий. Мало ли кто как хочет называть свою улицу. Поэтому и карт много. Их издает — кто хочет. И в каждой карте — своя, правда. По названиям ориентироваться нельзя. Но есть общая картина, по которой и ориентируются — улицы, каналы, реки… Правда, реки здесь тоже как люди, они не каналы, они тоже хотят течь по разному и меняют русла, а могут и вовсе не течь, отчего, глядя на карты нельзя ориентироваться по их контуру. Но настоящий водитель всегда знает, где сегодня протекает река.

А чтобы найти дом — обязательно надо показать водителю карту и обозначить крестиком то место, куда надо ехать: нумерация идет не по порядку, а по старшинству. Тот дом, что построили на улице раньше всех, будет первым, вторым — второй и так далее в этом есть особое к первопроходцам, к старшим.

— Не можно искать ту галерею, если Пинджо не приедет за вами.

Только если назначите назавтра встречу в три часа дня, то дайте ей время на опоздание часа два. — Закончил Онгни и даже посветлел, словно освободился от тяжкого груза отсутствия взаимопонимания.

— Экзотика! — Выдавил, ошалевший Борис. — Это ж самое хипповое место на земле! Рай свободы! Каждый не просто живет, как хочет — улицы называет, карты выпускает!..

— Да они в душе на нас похожи, да только они делают, что хотят, что хотим то и воротам. — Задумчиво отозвался Вадим.

— А что?.. Вот я сейчас захочу рядом с «Принц-Палас» шалаш поставить и меня никто не погонит? — спросил Борис.

— Можно. — Кивнул Онгни, — Надо землю арендовать и строить.

— Это и есть буддизм в жизни? — усмехнулся Вадим. Но, увидев, как радостно закивал Онгни, погрустнел, представив, что ему придется проделать, сколько всего непонятного преодолеть, чтобы достичь галереи Виктории. А ведь в Москве все казалось так легко и просто — только деньги имей…

— Не понятно, как работают здесь мои ребята, которые принимают туристические группы в сезон. Надо бы мне им повысить оплату. — Резюмировал Вадим.

Разморенный жарой и духотой, когда от кондиционера страшно отойти, он уже сам не понимал, в честь чего затеял это предприятие.

Лишь через несколько дней они были у цели.

Похожая на исполнительную школьницу, готовую к торжественному событию — черные брюки, белая рубашка — Пинджо, через слово кивающая и сдабривающая, к месту и не к месту, свой кивок словом: «хорошо», привезла их к двухэтажному каменному строению огороженному бетонным забором. Высадила из машины перед калиткой и пока парковала за воротами свой автомобиль, истомила Вадима и Бориса до полуобморочного состояния. Потом провела их на площадку украшенную цветами и камнями — этакий китайско-японский райский сад, повела рукой:

— Это не тайский сад, — сообщила с уж очень серьезным видом, — Это леди Ви-Тори сад. Ее фантазий. Хорошо?

— Хорошо. — Хором кивнули Вадим и Борис, чувствуя себя гигантскими остолопами рядом с ней.

Она заметила, что по лбу Вадима струится пот и, покачав головой, сказала:

— Жарко. Русские потеют. Хорошо. Янки потеют. Хорошо.

— Хорошо. — Машинально закивали Вадим с Борисом и переглянулись, — А чего в принципе хорошего?..

— Таец не потеет. Хорошо? Нет?

— Почему это тайцы не потеют?! — возмутился Борис.

Вадим взглянул на него с укоризной. Худому Борису жара видимо ещё давала возможность проявлять любопытство, у Вадима же все мутилось в голове, подкашивались ноги. Вот уж действительно — жара придавливала.

— Пища другой. Мы жир не едим. Хорошо. — Закивала, как ни в чем ни бывало, Пинджо и медленно пошарив в кармане брюк, вынула пульт управления нажала на кнопки. Створки стальной двери медленно разъехались. Вадим, заподозрив Пинджо в тайном садизме из-за её медлительности, чуть ли не оттолкнув, её вошел в прохладу. Кондиционеры работали здесь исправно и постоянно.

Они оказались в мраморном холе с корявой сосной посередине. За сосной медленно распахнулись стеклянные двери.

— Идите смотрите. Леди Ви-Тори русская.

— Ни фига себе, — пробурчал себе поднос Борис, — у нас баба, как баба, а тут на тебе — леди. Эта та, что ли, которой я диван тащил? На фиг она отсюда уезжала? Тут у неё целый дворец, на родине и прилечь-то негде… Ну, Вадь, как хочешь меня после этого называй, — ну и дура же!..

— Не дура, — отозвалась Пинджо на знакомое слово, — Дурьян. Ви хотите дурьян? — закивала она. — Несу. Угощать буду.

— Чем это ты собралась нас угощать?

— Ви сказал, что хотишь дурьян.

— Что это ещё за дурьян такой?

— Плод — по-вашему — будет — большой колючка. Пахнет как человек Европа. А в Ви-Тори говорила — как сир. Не простой сир, — плавательний.

— Плавленый. — Поправил сосредоточенно слушавший её Вадим.

— Да. Да. Ви-Тори его завтракала. Он внутрь мягкий, бледний как сир.

— Ничего себе страна, у них и плавленые сырки на деревьях растут, покачал головой Борис. — Ну, если уж закуску нам европейскую предлагаешь, то водку давай.

— Хорошо? — передразнил её Вадим.

— Водка не хорошо. Водка нет.

— Пить!.. — Простонал Вадим.

— Пить что? — участливо спросила Пинджо.

— Да что у вас в такую жару все тайцы пьют?! То и давай! — рявкнул Борис.

— Тайцы любят воду, а русские — пиво.

— А русские — пиво. Хорошо. — Кивнул Вадим.

— Во, давай, пиво гони. — Приказал Борис и, когда она скрылась за маленькой боковой дверью, прорычал вслед: — У-у! Попадись она мне — я её живо разговаривать по-русски отучу! «Хорошо», да "хорошо"!.. — ничего хорошего! — И плюхнулся, развалившись, голубовато-серебристый шелковый диван под сосною.

Вадим с испугом посмотрел на товарища: — Эту, Боря, ни-ни.

— Хорошо — Боря прикрыл локтем лицо и задремал.

Вадим даже обрадовался, что Борис не будет сопровождать его при осмотре картин Виктории. Но, преодолев две ступени, сделал над собою усилие, чтобы переступить порог галереи срывавшейся за затуманенным стеклом дверей. Двери распахнулись сами. Вадим отпрянул — тысяча сущностей, словно ожидая его, замерло на стенах огромного зала. Он прикрыл лицо ладонью и, подглядывая через чуть растопыренные пальцы, прошел в центр зала. Он не мог открытым лицом войти в этот мир, полный искреннего застывшего порыва.

Голова закружилась. Жара ли, сбывшееся ожидание увидеть её картины в реальности, утомление дорогой — а быть может все вместе — прибило его. Он схватился левой рукой за сердце, задыхаясь, глотая воздух. Но правую не убирал от лица, привычным, но забытым детским жестом, когда ему ещё совсем маленькому было и страшно и любопытно одновременно, сквозь пальцы стал разглядывать длинную чреду творений Виктории. Вдруг среди легких, порой прозрачных фигур заметил полную, землянистую, словно картошка, в зеленом платье, руки словно засунутые в карманы, проходят сквозь них, превращаясь в полные танцующие ноги, и отчетливая пятка, поддаваясь эгоизму азартного танца, огромная пятка готова давить, наступать безбольно на все что угодно. Он попятился, оступился на ступеньках, и чуть на свалился на сосну.

— Пиво. — Подошла Пинджо к Борису, но её певучий голос сработал на Вадима как будильник. Он туже развернулся и подлетел к ней, взял с подноса протянутого тайкой пластиковый стакан с пивом.

— Посмотрела… посмотрели… посмотрел… — Искала правильное слово вслух Пинджо. — Хорошо?

— Хорошо, — кивнул Вадим, опрокинув в себя стакан пива.

— Посмотрел маленький. Хорошо? — Пинджо хотела сказать, что слишком мало времени затратили посетители на просмотр галереи, но из-за прерванной практики в языке, запуталась, поняла это и уставилась испуганным взглядом на самого высокого ростом посетителя.

— И где ж ты Пижама, ты этакая, — чувствуя, что все равно она не разберет всего сказанного им, спросил Борис: — говорить по-русски научилась?

— Университет. В Россия. Владивосток. Хорошо?

— А в Москве не была еще? — спросил Вадим.

— Не заработала. Москва много денег надо.

— Хорошо. — Выдохнул Борис, — Что ещё не заработала.

— Хорошо, хорошо. — Закивала Пинджо.

Борис с трудом удержался, чтобы не взвыть от её «хорошо». Он взглянул на Вадима. Вадим пил пиво и о чем-то сосредоточенно думал.

— И что покупают? — спросил он, кивнув в сторону зала, не оборачиваясь.

— Покупают. Хорошо. — Кивнула Пинджо.

— А кто покупает?

— Те, кто находит свое, как это… свое состояние, тот и покупает.

— Деньги что ли?

— Нет. Внутри. — Пинджо указала ладонью на свою плоскую грудь.

— Первый номер, — цинично подмигнув Вадиму, указал на её грудь Борис.

Но Вадим не поддержал его настроения. Чтобы Пинджо не отвлекалась на подобные шуточки, сделал несколько шагов в сторону от Бориса, как бы уводя её, и спросил:

— И дорого платят?

— Нет. Столько сколько стоит.

— То есть, цена стабильная?

— Нет. Это не как у вас. Платят столько, сколько, считают, что могут заплатить за свое состояние. Состояние внутрь… внутри…

— Души что ли?

— Да. Душа. — Закивала Пинджо.

— И за что же заплатили больше всего? — спросил он, беря со стеклянной столешницы низкого столика толстый каталог.

— Больше… — Пинджо задумалась. — Больше… — она взяла каталог из его рук и, пролистав его, указала прозрачно-серую фигуру, сидевшую на коленях и уткнувшую лицо в ладони.

Этот рисунок явно изображавший скорбь и плачь, по мнению Вадима не отличался особой оригинальностью.

— И сколько же заплатили за него в долларах? — спросил он.

— Семнадцать тысяч. — Скромно ответила Пинджо.

— Че-его? — вскочил с дивана Борис и уставился в рисунок. — И это за такую ерунду? За бумагу-то?

— Надо было очень.

— Зачем?! — хором воскликнули Борис и Вадим.

— Прекратить.

— Что?!

— Состояние. Деньги, не цена. Деньги откупиться. Деньги как жертва… Жертвоприншен… — с трудом подбирая нужные слова, пояснила Пинджо.

— Не фига себе, что тут твориться! — Борис отступил и снова плюхнулся на диван. — Куда мы попали! Ты понял, Вадь! Мама! Забери меня обратно! залпом выпил ещё кружку пива и замер, вперившись в высокий, зеркальный потолок.

— Понял. — Сухо кивнул Вадим и, уже обращаясь к Пинджо, спросил, — Все они чему-то соответствуют? — И не дождавшись ответа, не оборачиваясь, лишь рукой указывая на ту стену зала, где висело бросившееся ему в глаза изображение картофельно-танцующей сущности, еле молвил, в тайной надежде, что Пинджо не расслышит, не сумеет понять и ответить, сомневаясь, а стоит ли спрашивать: — А та, земленисто-зеленая баба, стриженная "под Ваньку", что означает?

— Печорин. — Кратко ответила невозмутимая Пинджо.

— Что? Как это Печорин?!

— Я русска литература изучал. Я вижу. — Утвердительно кивнула Пинжо.

— Не изучал, а изучала. — С трудом, подавляя раздражение, прицепился он к её не правильному произношению.

— Нет. Изучал. — Упорствовала Пинджо. И пояснила, — Я тогда мужчина был.

Вадим отшатнулся.

— Так ты трансвестит?! То есть… как его? — Вадим замотал головой, силясь понять, кто же стоит перед ним.

А Пинджо, совершенно не меняясь в лице, с мягкой улыбочкой, медленно поясняла. Я — богатый семья. Но не очень. Я мог учиться только в России. Там не так дорого. Я поехал туда. А когда получил диплом, оказалось, что здесь нет для меня работа. Моя семья… По-вашему, Виктория говорила, называется: клан. Моя семья не любит, когда человек не работает. Я тоже не люблю. Человек должен работать, даже если у него все есть что надо.

— О боже. Ты ещё скажи мне, что труд сделал из обезьяны человека, и тогда я все пойму.

Кондиционеры работали исправно, в помещении было прохладно, но Вадим, отдуваясь, утирал пот, пот катил по лицу.

— Не труд. — Спокойно, словно робот пояснил, или пояснила Пинджо, Просто человек должен трудиться, чтобы делать добро для всех живых существ. А не для денег, как у вас любят трудиться. У нас в Таиланде никто никогда не знал, что такое голод. Крышу над головой тоже можно всегда найти. У нас трудятся с мыслью, что делают добро и не считают, сколько за это получат. Если считать всегда — можно сделать ошибка. А я не мог делать добра, когда я мужчина, но нужен была женщина, чтобы танцевать в шоу.

— Танцевать?! В шоу?! — Вадиму казалось, что лицо его окаменело в старчески усталой гримасе. — Так, где же в этом добро? — еле просипел он, чувствуя, что навалившая на него старость не разглаживается.

— Красота. Красота — это тоже добро. Поэтому, когда я встретилась с леди Тори я пошла с ней.

— Ну… ты и философ Пин, как тебя там дальше…

— Философка, — поправила его Пинджо. — Но это не я. Мы все так думаем. Так у нас главное. У вас — религия, а у нас философское учение Будды. Будды-понедельника.

— Че-его?! Понедельника?

— Да. Будды разные бывают. У нас — понедельника. У нас король родился в понедельник, — и Пинджо показала, а может быть, все ещё показал, медальон, что висел у него на шее.

Вадим разглядел худого человека в острой шапке, сидящего по-турецки и не понял — кто это: Будда или король, — но закивал по-тайски, сказал: «Хорошо», сам от себя обомлел, сосредоточился и спросил:

— Так почему же Печорин?

— Печорин типикул. Печорину все равно, кому больно, а кому нет, ему самому не больно. Он ломает крылья птицы и думает, что ломает крылья птицы, но не думает, что ей больно. Он наступает на живое, но не чувствует, что это живое, потому что у него очень крепка пятка. Ничего не чувствует про другого. Идет и не смотрит куда ступает. Хочет — танцует — не больно. Ему не больно, хотя он думает, что должно быть где-то когда-то больно, но думает, говорит, а не знает, что такое боль. Боль больше, чем танец боли. Как говорила Ви-Тори: искусство, это то, что больше искусства. Печорин не больше, чем тот, который о нем написал. Печорин лишь танец, танец отказа от боли. Танец… как его имя?

— Лермонтов. — Машинально произнес Вадим.

— Печорин типикул танец отказа от боли Лермонтовых. Но если не знать про автора — а брать самого человека, каким получился — то получается танец поиска боли и её отсутствия в нем.

Чувствуя, что сейчас взвоет как от зубной боли от такого разговора, да что там взвоет, зарычит, разнесет все в клочки, Вадим лишь выговорил:

— Пиво давай.

Пинджо исчезло из затуманенного поля зрения, но вскоре перед ним возник поднос полный банок с немецким пивом. Он открыл одну и влил в себя. Он открыл другую, но пить больше не хотелось.

— Сколько стоит?

— Сколько готов принести в жертву, чтобы свернуть с неправильного пути. — Не моргнув и глазом, поняло его Пинджо.

В потайном кармане белых брюк, (в городе, как ему объяснили, из уважения к европейски образованному королю не прилично ходить в шортах, несмотря на такую жарищу), — он нащупал взятую, на всякий случай, тысячу долларов.

— Тысяча с собою.

— Ты подумал?

— А что будет, если я не сверну?

— Ничего. Значит это твой путь. Ты и думай.

— В следующей жизни я рожусь облезлым котом? — спросил тихо, и обернулся на Бориса. Борис спал, улегшись на диване, прихрапывая.

— Нет. Это в Индии так думают. А если как у нас — это твой путь выбирай. Хочешь? Не хочешь? У нас другое учение.

— Да какое у вас ещё учение?! Отдаешь мне за тысячу, а не за…

— Это не я отдаю, а как ты возьмешь.

— Ничего себе… — Вадим замотал головой и выпил ещё одну банку пива. — Беру. Беру за тысячу, ту… Печорина. Плюс её дом хочу посмотреть… Можно? Где она жила?

— Хорошо. Дом её будет тебе открыт. Там часто останавливаются люди и не только из России. Там хороший давинг-спорт. Там красиво. Там рядом поселились немые люди, которых леди Ви-Тори хорошо понимает. Там…

— Слушай! Не загружай меня своей чудовищной информацией! Какие ещё немые?!

— Вам трудно понять. Их души моют, а Ви-Тори рисует…

— Только этого мне ещё не хватало! — рявкнул Вадим. — Луна какая-то!

— Нет! Не луна. Это остров. — Спокойно поправило Пинджо.

— Угу. — Кивнул Вадим, погружаясь, да что, там, погружаясь — утопая в безмолвии, мысли и слова. Растворялись в нем и, все-таки, из последних сил, складывал звуки в осмысленные формы: — К-куда ехать? К-когда?

— Завтра рано утром приедет за тобой Палтай и отвезет тебя в её дом. Ты хочешь в её дом войти или взять её дом, как свой?

— Ну-у… и логика. На фиг мне здесь дом? Ты что не понимаешь?

— Я хорошо понимаешь. Ты думаешь, я не понимаешь. Но твой друг ничего не хочет. Твой друг не нужен её дом.

— Я б-без него никуда.

— Твой друг йог, как из Индия. — Пинджо явно смеялось.

— Куда мне туда и ему, мой друг. — Составил фразу, как ему показалось, понятную для Пинджо Вадим.

— Он не Печорин. У Печорин был пятка. Пятка тоже указывает путь. Куда хочет пятка туда и путь. У него нет свой пути.

— Мне плевать.

— Плевать не тебе. Плевать твоя пятка.

— Но… какая пятка?! — уже забыл об увиденном Вадим, — Слушай, девочка, или… Черт, мальчик… Или как, бишь, тебя там — сущность Пинжо…

— Хорошо говоришь, хорошо. — Закивало Пинджо.

— Слушай, сущность, но ведь Печорин был эстет! Не было у Почорина пя-ятки!

— Да. — Кивало Пинджо. — Ничего, кроме пятки. Эстет.

— Все хватит. — Вадим почувствовал запредел. Еще чуть-чуть и он рухнет и заснет.

Но "не тем холодным сном могилы…" — пробубнилось в его голове. И все-таки он вынырнул:

— Вот, — протянул десять сто долларовых бумажек Пинджо.

— В паспарту или свернуть в рулон?

— В рулон.

— Палтай заедет за вами в три утра.

— Какой ещё Палтай? В какие три?.. — очнулся Борис.

— Дом Ви-Тори? Хочешь — не хочешь смотреть дом? Как музей дом. У неё часто там люди живут. Там мало турист. Там любят эксклюзивные люди бывать. У неё здесь есть квартира. Но в квартира она лишь спать. Ты говорил, что хочешь дом. Дом откроется. Только в три утра будет ехать хорошо. Не жарко. Не так долго. Он тебя будишь? Не хочешь?

— Хочешь — не хочешь… Будешь — не будешь. Да пусть разбудит раз и навсегда! Дай ещё пива. — Цедил слова в сторону Вадим

— Пиво по-тайски: «биир».

— Что? Не понял? — затряс головой Борис.

— Биир. — Повторило Пинджо поучительным тоном.

— Биир… — Рассеянно повторил Вадим.

— Так и у нас пиво по-русски: «биир». Потому как, врешь ты все! Это по-английски. Хорошо? — кивнул Борис

— Хорошо.

— Хорошо. — покорно кивнул Вадим.

— Бе-е-жать отсюда надо, Ва-адя! — закричал Борис и, схватив за руку Вадима, потянул к выходу, через сад, к воротам, — Бе-е-жать. Еще немного и она нас в конец ас-симилирует!