"Опоенные смертью" - читать интересную книгу автора (Сулима Елена)

ГЛАВА 14

Сколько же может переживать человек?! Если какой-нибудь установленный предел? И что самое страшное — не глобальные катастрофы изнашивают его, а мелкие житейские гадости, конвульсии прохожих характеров, с которыми сталкиваешься на каждом шагу.

Она вышла из больницы. Бесслезным, бессловесным криком ужаса матерей немым кино — познанное там крутилось в голове. Вот девочка с проломленным о батарею черепом. Носилась с девчонками по переменному залу, мимо бежали мальчишки, толкнули… Это ж — с какой силой надо толкнуть, чтобы о батарею раскололся череп! У матери её карие глаза и белые, как у наяды, волосы. Казалось, она только что поседела от горя. А дальше… нет! Лучше не помнить. Дети, выпавшие из окон, мальчик, баловавшийся с лифтом и расплющенный им… Мать, полгода спящая на полу у постели ничего не осознающего ребенка. Одета чисто, но во все какое-то допотопное, а манеры светской женщины. Работу бросила, муж её бросил, все продала. На все готова, чтобы вытянуть чадо. Ребенок её уже год не узнает, а она не теряет надежды.

Алина села на доску, вставленную в распор между двух мощных стволов старых тополей, и закурила.

Алина просто смотрела на засохший репейник. Скользила взглядом по его изгибам, и, казались, его серые разветвления натруженными сухожилиями, когда живешь в меру, потому что из последних сил, но живешь и трудишься над тягой оторваться от земли, ни за что не поникнуть… И подумала: — "Я так же высохла внутри, моя душа — сплошные сухожилья воли. Сколько так ещё протяну? Поживу ещё полгодика — и все. И ничего от меня не останется. Ничего. А кто я, чтобы от меня что-то оставалось? Зачем заполнять своим хламом этот мир?..

Это все равно, что взойти на горную вершину, а потом спуститься оставив на ней свои следы, имя на скале да консервные банки. А зачем? Но надо же хоть что-то делать! Иначе я сойду с ума…"

Полдень. Холодно… Она сорвала колючий кругляш плода репейника, положила на ладонь и смотрел на него бережно, словно на снежинку, которая вот-вот растает, потому что его не видела, а видела картинки своего детства, летнего детства… Тогда кидалась она репейником. Весело было!.. Солнечно… А теперь, сиротливо, ищет, словно тот же репейник — за что б зацепиться.

Краем глаза она увидела, как подъехала к больнице машина мужа, как он прошел в корпус детской травмы. Его огромный, сто сорока килограммовый водитель, едва скрылся шеф, буквально не вышел, а выкарабкался из салона автомобиля, как из затхлой норы и, подтягивая вечно спадающие брюки от спортивного костюма с лампасами, пошел в её сторону. Он явно намеревался облегчить мочевой пузырь, скрываясь в строительном мусоре среди стволов деревьев.

— О! Надо же!.. — воскликнул он, увидев жену шефа, уютно вписавшуюся в такой неподобающий пейзаж.

— … какая встреча, — продолжила Алина за него, грустно кивая.

— Я Кирилла к племяннику привез… Но вообще-то он с тобой хотел встретиться. Чтобы вне дома поговорить. Я же с ним не первый год. Чувствую. Только ты не убегай.

— Пусть с секретаршей своей разговаривает.

— Да плюнь ты. Я тебе честно говорю. Не знаю, было ли у них, нет… Знаешь, как это у нас, мужиков, бывает… Но ты для него одна. Я тебе точно говорю. Я уже с ним замучился…

Она слушала его, чувствуя себя не сильной, любимой, красивой, а замученным беспризорником. Осипшим, продрогшим беспризорником. Сил не было. Что будет дальше, кроме того, что она умрет, она себе ничего не представляла. Но как — умрет?! Все неожиданно перевернулось в её судьбе. Свекровь, ревновавшая её яро, теперь с такой же яростью цеплялась за нее, нуждалась в ней и даже полюбила. Полюбила, как любит слабый — сильного, дитяти — няньку. Только она, Алина, не чувствовала себя сильной. К тому же перевернулось все и в её материальном мире. Они снимали квартиру, сбежав от назойливой мамаши Кирилла, — но их квартира теперь заполнилась той, от которой сбежали. Квартира, в которой жила мать Кирилла, и была его пустовала. Правда, теперь Кирилл жил там, откуда сбежал. Но один. Кто же на ком женился в результате? Она — на его маме?.. Выходило абсурдно, но так получилось. Алина проявила свою волю милосердием и — загнала себя в угол.

Но Кирилл! Совершенно не приспособленный жить один, Кирилл, капризничающий, порой впадающий женские истерики, списывая свое домашнее поведение с мамочки, вдруг, когда мать его стала больна и ей потребовался уход, становится холоден к ней, старается не быть дома, а потом и вовсе безобразно срывается… Кто же сорвался тогда… он или она?.. Этого Алина уже не могла вспомнить. Теперь она знала только одно — она должна тянуть немощную больную, должна зарабатывать деньги на эту квартиру, все должна она… И положение её безвыходно. Вернее есть выход — смерть. Она скоро умрет, оттого ей теперь все равно. Ничего не страшно. Кроме смерти в долгих-долгих конвульсиях. "Боли начнутся — застрелюсь, — снова подумала она. Не смогу я никого обременять своей немощностью. Впрочем… никто и не обременится. Некому…"

— …тут этот… Гуськов, когда узнал, что вы разошлись, так обрадовался… — продолжал свой монолог шофер Кирилла. — Целоваться к нему полез. Говорит: — Так и надо. Бабы — зло. А сам сел к нему на хвост, как последняя проститутка. Я подозреваю, что он голубой.

— Я не хочу его видеть, Саша, — заговорила Алина после долгого молчания. — Не говори ему, что видел меня. Я ещё не готова к встрече.

— Да ты что?! Он только ради тебя и приехал сюда. А вон — он идет! воскликнул Саша и замахал руками, окрикивая Кирилла. Едва тот подошел, тактично удалился в машину.

— Аля. Ну, давай, помиримся. Не могу я тебя вот так оставить. — Сразу начал Кирилл.

— Рубашки гладить некому? — заняла Алина оборонительную позицию, при этом еле сдерживая слезы.

— При чем здесь рубашки? Хорошо. Устала от меня. Поживи одна. Что я могу для тебя сделать? Скажи только!

"Боже! Боже!.. — Она чувствовала, как тошнотворно кружится голова. Как разумно он говорит! Если бы вся наша жизнь была столь же разумной! Я ни чего не могу понять. Ни на чем остановиться. У меня появилось какое-то мерцающее мышление: то одно, то другое. Меня тянет к нему, я люблю его, но отталкиваюсь от него, отбрыкиваюсь из последних сил. Быть может, мне надо действительно просто пожить одной?.. Иначе ничего не складывается, все расползается… — и все что происходит — мучительно, слишком…

— Что надо сделать? Скажи?! — тряс её за щуплые, опущенные плечи Кирилл.

— Отвези меня в центр. Мне надо в редакцию.

— Нет! Нечего тебе там делать. Опять предложат расписать интимную жизнь Пельша!

— Но это же!..

— Зачем?! Ты считаешь, это прилично? И это называется работа — трясти чужим нижним бельем?! Прав я тогда был, что не дал тебе…

— Ты ничего не дал мне сделать самостоятельно, даже самой отказаться тогда от этого предложения.

— Скажи спасибо, что я ещё пускаю тебя по выставкам этих идиотов помоешников! Тоже мне — авангард!

— Ты пускаешь? Но в тоже время ни за что не отпускаешь!

— А что же ты хочешь? Я — мужчина, ты — женщина.

— Да. Я — женщина, но я не инвалид, не ребенок!

— Начинается передача: "Я сама". Вот и езжай сама в свою редакцию.

— А ты сам гладь себе свои рубашки!

Она встала и пошла в метро, ни о чем не думая. Вагон мерно качался, мелькали огни туннеля. "Господи, как бы вздохнуть в полные легкие перед смертью!" — говорила она сама себе, как бы на первом плане — в глубине же, внутри её, — хриплый голос знакомого поэта Александра Еременко мерно раскачивал сгустившееся тьмою сознание:

… В ней только животный, болезненный страх

гнездится в гранитной химере размаха,

где словно титана распахнутый пах,

дымится ущелье отвесного мрака…

Словно во сне, словно вел её кто-то, а не она сама ехала в метро, вышла на станции, название которой даже не называла про себя, прошлась по бульвару. Как прошла, тоже не помнила. Помнила потом только то, что оказалась в очередной, из знакомых ей, редакции. Зачем?.. В голове было пусто. Может быть, написать о том, что она видела и слышала в онкологической клинике? Или: "Гневный репортаж умирающего"… Или описать ужас в глазах матерей, тех, который видела с утра?.. Нет. Это все настолько натурально и так больно!.. Стоит ли с такой распахнутой болью принижаться до объяснений с миром?..

… А может, попроситься в Чечню?.. Ведь все равно уж… куда деть, на что потратить остаток жизни?!

Зашла в редакционный буфет, купила стакан кефира и, вспомнив о школьных годах — допотопную булочку с маком. Села за свободный стол. Голова её клонилась, плечи ссутулились. "Неудачница. Противно…"

Чья-то тяжелая рука опустилась на её плечо, она дернулась, оглянулась и словно только что поняла, что не в пустыне, как Иов, а в редакционной столовой.

— О! Мадам, Вы откуда такая поэтичная? С Багам или, на этот раз — с Парижу? — улыбался Фома Александров.

— Фома! — очнулась она, словно выплыла из самых подводных глубин. Опять пьешь? Мне бы твои заботы…

— Не пью — от жизни опохмеляюсь. Слушай, искусствовед, стань меценатом — дай на двести грамм "Петрова-Водкина". Моей духовности живопись требуется.

— Когда же ты работаешь? — спросила она, вынимая из заднего кармана джинсов купюры.

— А этот процесс у меня беспрерывный. — Он аккуратно разложил деньги на столе, взял столько, сколько требовалось, остальные отодвинул в её сторону. — Сдачу возьмите, мадам. Ну, чего? По зонам поедем?

— Господи, только этого мне не хватало!..