"Грудь четвертого человека" - читать интересную книгу автора (Рахлин Феликс)

Глава8.Осень. Падают листья

Целый день нам отвели на отдых. Это слово в Советской Армии понималось весьма своеобразно: как синоним работы. Было как раз воскресенье, и нас то и дело выгоняли на улицу: подметать

"территорию". В октябре, как водится, в России листопад. Большие и маленькие тополя (а других деревьев, кажется, в военном городке и не было) ежесекундно роняли пожухлую листву. А начальству нравится, когда на земле ни соринки. Поэтому с утра и до вечера в такую пору года можно было видеть возле казарм, штабных и хозяйственных помещений преломленные в пояснице, согбенные долу фигуры солдат, с вениками в руках подметающих дороги, стадион, плац – все, что только можно подметать. Вот и нас заставили. Но метелок не дали: надо сделать самому – из чего хочешь.

Хотелось бы – из гибких прутьев лозы, из стеблей просяной соломы, как делают у нас на Украине. Но здесь этого материала не было. А был буйно разросшийся на пустырях, высохший без дождей бурьян. Будылья – огромные, с них осыпается всякая дрянь, от такого подметания толку – чуть. Но начальству, по пословице советских времен, не надо, чтоб ты работал – ему надо, чтоб ты мучился…

Кстати о начальстве: без него – нельзя. И нам его тотчас вручили, а нас – ему. Пополнение выстроили, сформировали по спискам взводы, отделения, а затем напротив нашего строя поставили личный состав полковой школы. Школа готовила сержантов для зенитно-артиллерийских подразделений танковых войск. Срок обучения – ровно год. Весь этот год курсантов обучали по всем предметам солдатской науки и по материальной части зенитной техники. Чтобы с сегодняшнего дня, с момента прибытия нового пополнения, они сами могли обучать молодых.

Целый год будущие младшие командиры под ярмом нелегкой солдатской муштры мечтали об этом заветном дне – и вот он наступил. Полковая школа – это 365 дней жизни строго по уставам. Если для остальных солдат полка бывают все же какие-то послабления, отступления от строгостей военного распорядка, то курсанта полковой школы гоняют, как сидорову козу. В воскресенье обычному солдатику нет-нет да и выпадет какая-нибудь фора: полежать, почитать, письмецо ли написать, в картишки ли перекинуться, в домино сбацать… А у курсантов – непременно кросс! Или – преодоление полосы препятствий. Или – еще какое-нибудь там метание гранат…

И вот, наконец. перед присвоением звания младшего сержанта настал период стажировки. Через несколько недель каждый получит должность где-то на батарее, в огневом взводе, где есть солдаты и постарше годом службы, – на них не поездишь. Взять реванш за год муштры, в полной мере вкусить сладость власти после стольких унижений можно лишь на новичках, на "карантине" (так нам теперь называться весь период прохождения "курса молодого солдата").

Назначение первого командира – для каждого новобранца момент знаковый. У выпускников полковой школы званий пока нет, но не именовать же их нам: "товарищ солдат", – ведь мы и сами – "товарищи солдаты". Поэтому нам велят обращаться к нашим непосредственным начальникам хотя и не по уставу, но – с чувством трепета: "товарищ командир".

В моем взводе зто – маленький, курносый, рыжеватый Фетищев. Потом я узнАю, что он – из Алтайского края, с окраины Барнаула. А командир моего отделения – неуклюжий, с туповатым лицом, украинец ОдОд. Но, кажется,. отделением он командует попеременно с худым, на волка смахивающим Балахановым. Одод деревенщина, с характером добродушным.

А Балаханов – из города Запорожья, у него взгляд, наметанный на еврейские физиономии, меня он сразу опознал – и стал придираться к пустякам. В казарме, готовясь по команде "перекур" выйти на улицу, я вытащил из пачки папиросу – и тут же товарищ командир Балаханов наказал меня нарядом вне очереди, заставив мыть пол. Оказывается, вытащить папиросу в помещении – грубейшее нарушение устава! – Да ведь я не курил в помещении! – Неважно. – А если б я закурил – вы меня посадили бы или расстреляли? – Не пререкайтесь, выполняйте приказание! (То есть: бери ведро с водой, тряпку – и драй цементный пол).

Прошло еще два-три дня, и повели нас вечером в баню. Темно – хоть глаз выколи, иду в середине строя и ровным счетом ничего не вижу, с непривычки все время спотыкаюсь. Балаханов на меня покрикивает. А по возвращении из бани я был вызван к начальнику карантина (он же и начальник полковой школы) – грозному майору Андрианову.

– Ты зачем путал строй, мешал задним шеренгам? – зарычал на меня майор. Гад Балаханов настучал-таки ему… Стоит поодаль – и подвякивает:

– … Пытался курить в казарме – я его наказал!

Но майор – даром что свиреп на вид – с выводами не спешит, спрашивает у Фетищева:

– А как он вообще?

И Гена Фетищев, впоследствии, на протяжении долгого времени, мой командир и товарищ, приходит на помощь:

– Вообще-то он дисциплинированный. Но, товарищ майор, он очки носит, в темноте видит плохо…

Майор оставляет кляузу без последствий. На Фетищева нам повезло.

Но это все будет потом. А в тот первый день все-таки выдались минутки, чтобы оглядеться и… сфотографироваться. Вдруг появился возле нашей казармы разбитной, говорливый парняга с круглым, улыбчивым лицом, в руках – фотоаппарат-лейка, из уст, через каждые два-три значащих слова, непременное "бля":

– А ну, фазанищи, бля, налетай, бля, кто смелый: сейчас очередью, бля, всех поклацаю – пусть девки, бля, дома посмотрят, какие вы красивые, бля, в новых портянках, гребаный в рот!..

Фазаны – это мы, солдаты-первогодки: с местной, приморской терминологией нас еще в поезде познакомили везшие пополнение солдаты. В следующем году мы получим право называться "салагами", а на третьем году – "стариками". Конечно, у каждого фазанчика вспыхивает желание запечатлеться, увековечиться. Ваня Конончук (мне с ним всю службу предстоит оттрубить) – предприниматель в душе, клиентура тут же обступает его, становлюсь и я у соседнего тополя – и на всю жизнь – а, может, и для потомков – оставляю позорную память о том. каким был смешным и жалким в тот первый день военной службы своей… Отец. которому я послал снимок в лагерь, написал оттуда, что я на фото "швейкообразен". Но Швейк, по крайней мере, был солдатом бравым. Чего обо мне, судя по этому снимку, не скажешь. А дело в том. что мне немилосердно жали сапоги – отсюда и странная эта осанка, и вымученная улыбка…

Вечером нас построили и, слегка потренировав на мгновенное выполнение команды "Становись!" и "Разойдись!" – отпустили на покой, предупредив: завтра с утра начинается для нас новая жизнь!

Глава 9.Карантин

– Карантин – подъем! – оглушительно рявкает кто-то прямо над моим ухом, и я сваливаюсь с верхней койки (они у нас в казармах двухъярусные, и так будет всю службу), стараясь как можно быстрее натянуть на себя одежду. По рассказам мне давно известно: на одевание – 30 – 40 секунд. Для меня, с детства – выдающегося копуши, срок фантастический. Но – раздается команда:

– Форма одежды – без гимнастерок! – и это облегчает задачу. С трудом натягиваю кирзачи: они и так на два номера меньше моего размера, а в спешке я левый сапог надел на правую ногу, правый – на левую… Когда заметил – было уже поздно переобуваться. Выходим в темноту, строем – к туалету. Через две минуты опять в строю и – шагом марш! – по едва видной под предутренними звездами дороге. Радио между тем на весь гарнизон играет гимн Советского Союза: у нас семь утра – в Москве полночь.

– Приготовиться к бегу! Бегом – ырш!

На первый раз нас взялся гонять какой-то "крупоед" – сверхсрочник: поручили особо свирепому, чтоб фазаны с первого дня службу почувствовали. Топот нескольких десятков кирзачей по укатанному гравию дороги. Дыхание молодых глоток: сперва – равномерное, потом – все прерывистее, все тяжелее… "Ххе!.. Ххе!.."

Одышка. Мало кто из нас тренирован, а тут еще – двадцать суток провалялись в пыльном "телятнике" без движения, ходить – и то разучились. Но некому охладить пыл нашего служаки: по армейской традиции, он нам, молодым, "дает прикурить". Кажется. это совпадает со всей доктриной скорейшего включения новобранца в воинскую жизнь, оглушения ею.

Однако ничего: на первый раз выдержал! Одно плохо: над пятками натер в два счета огромные волдыри. Может, и вообще бы остался без ног, но на выручку пришла судьба в лице (а точнее – в толстой красной морде) начальника ОВС полка майора Черного.

Красномордая судьба. А на руке – шесть пальцев: нечто вроде символа. ОВС – обозно-вещевое снабжение. Майор все же не хреном собачьим – вещами ведает: лишний палец не помешает. Но, главное, в своем деле оказался настоящим докой. Всему карантину объявил перед строем:

– У кого сапоги на ногах болтаются или, наоборот, жмут – два шага вперед!

Шагнуло нас человек семь – восемь. Богатырь-майор всех остальных отправил из казармы на улицу, нам же приказал сесть в ряд на табуретки и разуться. После чего предложил каждому выбрать из этих семи – восьми пар сапог – подходящие.

И вопрос в одну минуту был решен! Не осталось ни босого новобранца, ни лишней пары сапог. Все мы были потрясены простотой и изяществом решения проблемы.

Уж это не вина майора, а моя беда, что волдыри мои нагноились: дурак санинструктор по указанию незадачливого моего покупателя – лейтенанта Мищенко вскрыл их – и внес инфекцию. С нарывами пришлось промучиться довольно долго..

В первом нашем гарнизоне – Струговке – пробыли дней пять. Как раз в это время полку приказали сменить место дислокации. Не знаю почему

– то ли чтоб не прикипали к одному месту, то ли для запутывания вероятного противника, осложнения ему задач военной разведки, но в

Советской Армии было принято перемещать, тасовать воинские части примерно раз в три года. Только лишь обживется полк на новом месте, наладит учебную базу, обзаведется каптерками, кладовками, расположится поудобнее, как вдруг – нА тебе: приказ о передислокации! Переезжай в другой гарнизон, осваивай все, что не для тебя приспособлено было любовью и старанием других. Особенно тяжело приходилось семьям офицеров и старшин-сверхсрочников: не успели их хозяюшки очередное гнездышко устроить, как уже пора вить новое.

Вот на такой момент и выпало начало нашей службы. Ну, нам-то, фазанищам, проще всего: расселись по машинам – и "фыр-фыр на сою!"

(так нас дразнили старослужащие). Длинной автоколонной, с тощими вещмешками своими, потянулись мы за несколько десятков километров – в Чернятинский гарнизон.

Примерно в пяти – семи километрах от китайской границы – русское лохматое, бестолково разбросанное по распадку между сопками сельцо

Чернятино – дворов, этак, пятьдесят, – может, и меньше. Но есть крошечный клуб, лавка сельпо, а главное – почта. Конечно, не было бы гарнизона – в такой маленькой деревеньке почту бы не открыли.

Но в том-то и дело, что меньше чем в километре – целый военный городок: восемь длинных одинаковых одноэтажных казарм, две большие солдатские клуб-столовые, в которых пища духовная и телесная совмещены уже в самом названии: обеденный зал – он же и зрительный, со сценой и даже с неким подобием кулис; здесь два раза в неделю

(раз – для офицеров и их семей, другой – для солдат) крутят кино, здесь бывают и митинги, и собрания, а изредка – концерты самодеятельности. В стороне от солдатского городка, отделенные от него дорогой на Покровку, Новоникольск и Ворошилов-Уссурийский, – дома для офицеров и сверхсрочников с семьями, между жильем солдатским и начсоставским – котельная (обслуживающая центральным отоплением лишь начальнические дома,. но отнюдь не казармы), тут же стадион, плац, магазин военторга. А по противоположную сторону казарм – ремонтные мастерские, множество глинобитных землянок, в которых размещаются учебные классы, каптерки, кладовки. В свой черед, есть неподалеку от казарм артиллерийский парк, стоянки танковой и прочей техники, склад горюче-смазочных материалов

(Гэ-Сэ-эМ), топливный, чуть подальше – склады вещевой и продуктовый.

И уж совсем отдельно за сопкой, в стороне от гарнизона. – склад боеприпасов.

Не было бы здесь этих пяти тысяч военных и пришитых к ним семейными узами штатских – совсем бы захряла деревенька. Но не она – по военному городку, а он по ней именуется: Чернятинский гарнизон.

Через несколько дней после нас явились новые партии молодых: из

Прибалтики, Молдавии, Закарпатья, Средней Азии. Они болтались в эшелонах побольше нашего: дней по тридцать. Первое время их с нами не перемешивали: взводы в карантине формировались по земляческому принципу. Так и ходили отдельными группами в строю. Закарпатцы поют свои песни, латыши и литовцы – свои, узбеки – что-то уж совсем для нас удивительное. И в казарме тоже сперва держались "землячествами".

Вечером, в короткие часы "личного временим", сходились попеть.

Особенно дружно и мелодично пели "западэнцы": украинцы со Львовщины,

Станиславщины… Строевые песни, правда, общесоюзные, но у каждой группы – свои. Например:

О-гой,

Красный гэрой,

На розвэдку боевой!

Сразу слышно: гуцулы и закарпатцы…

Первое и главное назначение карантина, как показывает само название, – сугубо санитарное, профилактическое. Какое-то время надо держать новичков раздельно, чтоб не перезаразили старичков. Но как раз в этом смысле у нас строгостей не было. Только лишь прибыл наш полк в Чернятино, как стали к карантину стекаться солдаты из других частей: искали земляков. Тут и на меня нашелся спрос: я из Харькова оказался один-единственный в полку, а в соседнем танковом учебном батальоне, составлявшем половину личного состава гарнизона, с прошлого года служила целая группа харьковчан. Так познакомился я с

Леней Балагуром – потом, на гражданке, мы с ним работали на одном заводе: я – редактором местного радио, а он – электриком.

Еще одно знакомство меня поразило. Голубоглазый младший сержант из танковой учебки представился:

– Лева Гутман.

Во-первых, я хорошо знал его старшего брата Вовку – мы были ровесники, учились в параллельных классах одной и той же школы. Но самое интересное: лишь недавно, как раз перед армией, мне довелось познакомиться с их отцом. Нас обоих позвала в гости одна чудесная украинская семья – там праздновался день рождения моего школьного друга. Хозяева очень ласково принимали папу-Гутмана. Называли его запросто Абрашей, гостеприимно ему подливали вина-водочки… Абраша выпить явно не любил, потому что – обожал. И в ходе ужина хорошо назюзюкался. Он подпрыгивал, кричал, рычал, трубил, пел…

Оказалось, Абрам Гутман – известный в Харькове музыкант, капельмейстер военного оркестра и руководитель хора (кажется, в академии). Мы с именинником вынуждены были проводить веселого Абрашу домой, в соседний дом Военведа, – и еле довели Уже на лестничной площадке возле дверей своей квартиры он принялся рассказывать о трех своих сыновьях, из которых один – и именно Лева, – "с-с-служит в ар-р-мии на Д-д-альнем В-во-стоке".

Ну, надо же: так мал Дальний Восток, что судьба забросила меня как раз в тот гарнизон, где служит Абрашин Лева!

Пей, да дело разумей. Абраша был знаменит, между прочим, тем, что хор под его управлением здорово пел красивую строевую песню "Рота бравая идет…". Оказалось, что Лева, прекрасно владеющий аккордеоном, научил этой песне весь учебный батальон. И на строевых смотрах батальон, выстроенный в "коробку", бывало, как грянет эту песню – сопки в такт маршировали! Офицерши и старшинши толпой сбегались слушать. Артисты ведь до нас не доезжали НИКОГДА! А телевидения нигде, кроме Москвы и Питера, еще не было…

Голубоглазый Лева, вернувшись, поступил в харьковский мединститут, окончил его, а потом, по слухам (впрочем, не проверенным) подался за бугор. (Уж не сюда ли?).

Казалось бы, пребывание в карантине должно было начисто исключить наше участие в общем кухонном наряде. В Советской Армии было принято почти полное бытовое самообслуживание. Только разве что ассенизация осуществлялась подрядной организацией, а все остальное – самими солдатами. Так, на кухню по специальному графику высылался суточный наряд: в кочегарку – топить печь под котлами, в варочный цех – помогать поварам при разделке и закладке продуктов, мыть котлы, разделочные столы, полы, в посудомойку – драить миски, ложки, бачки, чайники…

И вот, вопреки всякой санитарно-гигиенической логике, новобранцев, формально числящихся в карантине, то есть в изоляции, стали включать в состав этого – пожалуй, самого трудоемкого наряда.

Не только в кочегарку (что допустимо), но и к котлам и посуде. Так попал я в мой первый суточный наряд и… оконфузился: не выдержал непривычной нагрузки.

Столовая обслуживала 2000 человек, меня поставили в варочный.

Понадобилось выносить огромные, 40-литровые, кастрюли с помоями. Но так растерты были мои ноги, что каждый шаг причинял невыносимую боль. А повара подгоняют. А напарник злится. А работа не дает и дух перевести. Поздно ночью, едва дошкандыбав с партнером до помойки и вылив туда содержимое проклятой кастрюли, я сказал товарищу: "Больше не могу", повернулся и отправился в казарму. Да и туда еле дополз…

Утром со скандалом явились какие-то горлохваты, но я молча показал им свои страшные пятки – и они от меня отступились. Однако ведь как-то эти пятки надо было лечить. Пойти в медсанчасть я не мог: сапоги не налезали на мои напухшие, набрякшие ноги, не идти же босым по холоду. В естественных понятиях штатского человека, если

Магомет не в силах попасть к врачу, то врач обязан посетить Магомета на дому. После обеда желающие ежедневно строем отправлялись в медсанчасть. Я передал с ними просьбу к врачу: прийти ко мне в казарму. По моему разумению, он был обязан это сделать: ведь пятки у меня нарвали после оказанной под его руководством "медпомощи". Но мои гонцы принесли неутешительный устный ответ: в армии врач к солдату не ходит; мне надо – я и должен явиться к врачу самостоятельно, хоть ползком.. Это Мищенко, несостоявшийся мой начальник, так меня воспитывал. Не поверив,. я стал настаивать на своем, даже записку ему послал. Результат – тот же. А нарывы не проходят.

Наконец, кто-то из "товарищей командиров" догадался принести мне огромные валенки. И я, как мог, дотащился в них до медсанчасти, где сначала выслушал нудную нотацию шепелявого доктора, а уж потом получил долгожданное лечение.

Все-таки, карантин – это одно, а курс молодого солдата – нечто совсем другое. Нас распределили по батареям. Но я в огневом взводе пробыл буквально два-три дня: был переведен во взвод разведки.

Останься я в батарее – вся служба пошла бы по-другому. Кажется, лишь однажды успел побыть на занятии в артпарке возле пушки – намерзся на холодном ноябрьском ветру так,. что и вспомнить зябко. А ведь таких занятий у огневого расчета несколько в неделю, да и просто ухаживать за орудием, чистить его и смазывать – тоже задача не из легких и в мороз, и в зной. И на учения полевые пришлось бы выезжать гораздо чаще. Считаю, что мне со взводом разведки по какой-то неведомой мне случайности очень повезло.

Разведка в зенитном полку – это боевой расчет локаторной станции, группа визуального наблюдения за воздушным пространством, планшетисты, наносящие воздушную обстановку на карту… во всем этом я полный невежда, потому и объясняю столь косноязычно. Мне выпало быть в расчете локатора радиотелеграфистом. А все другое меня мало касалось. К нашему взводу были прикомандированы еще и полковые

"химики", которых обучали бороться с атомной, радиационной, химической опасностью. Весь взвод был в ведении начальника разведки полка майора Емельянова, а химики – в распоряжении начальника противохимической и противорадиационной службы. Но непосредственно взводом командовал лейтенант Андрусенко – спокойный, слегка лупоглазый чернявый парень. Было нас во взводе всего-то чуть больше двадцати человек, но чуть позже появился и еще один офицер, лейтенант Решетняк, добродушный украинский увалень, – его назначили начальником локационной станции. Помощником командира взвода стал уже знакомый читателю Фетищев, получивший звание младшего сержанта, через какое-то время его сменил такой же маленький и курносый Крюков.

Особенностью моей последующей службы стало то. что, находясь в списочном составе взвода разведки, я в то же время очень тесно общался по службе со взводом связи. Летом всех радиотелеграфистов дивизии посылали на общий дивизионный сбор, да и зимой по своей специальности мне пришлось заниматься именно вместе с радистами.

И вот все время чувствовал себя по-разному: в родном взводе – как в родном доме; ребята здесь были теплые, дружелюбные. А в радиовзводе (позже – взводе связи) – склочные, взаимно подозрительные, злые… Почему так – не знаю, но так это было.

Время шло, подходила пора принятия присяги. Но сначала надо

"отстреляться" из личного оружия – лишь после этого мы станем полноправными солдатами.