"В любви, как на войне" - читать интересную книгу автора (Асламова Дарья)

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ МУЗЫ

– Ты хочешь найти культуру в городе, где французские духи продают в разлив?

Знаешь, как их в народе называют? Бочковой "Шанель". И ничего, между прочим, даже пахнут.

Мой собеседник усмехается. Мы сдвигаем стаканы с водкой.

– Ну, за культуру! За нее, родимую!

В Хабаровске бабье лето. За окном один из тех сладких сентябрьских вечеров, которые пьянят больше, чем весенние сумерки. Для меня этот город – сплошное очарование, потому что родной. Прелестные, слегка сутулые, старинные особнячки на центральных улицах, красные, как осенняя листва. Бронзовые львы на постаментах, предмет забот добрейшей местной скульпторши. Не дай бог, если у львов облупятся носы, крик на весь Союз художников: "Львам не хватает бронзы!" В этом городе мне уютно, как огоньку спички в ладонях курильщика.. – А где в Хабаровске тусовка, – ну, там, поэты, художники, местная интеллигенция и все такое? – спрашиваю я у своего собеседника, матерого хабаровского интеллигента.

– Художники торчат в мастерских или в Бермудском треугольнике. Так называют местечко, где им выделили место под дачи.

– А почему Бермудский треугольник?

– Да зависают они там с концами. Как запьют, выманить невозможно. Это у них называется – "Уехать в Группу здоровья". У них даже профессиональная болезнь есть – цирроз печени.

Еще несколько лет назад хабаровские художники благоденствовали. Хлынувшие в город после перестройки японцы много и охотно скупали картины за умеренную (для японцев) цену. Сейчас все изменилось. Иностранцев стало меньше, таможня ужесточила правила вывоза картин (теперь на каждую работу нужен специальный документ). А местные богатеи вкладывать деньги в искусство не торопятся. Здесь все стремятся к прекрасному по дешевке. Картину, под которой висит ценник "семь тысяч рублей", могут продать и за сто рублей, если автору сильно хочется выпить.

К моему папе, Михаилу Асламову, ответственному секретарю хабаровского Союза писателей, явились с утра двое – художник и искусствовед. Обоих ломало с похмелья, но держались они молодцом. С собой они взяли картину с изображением семьи художника на даче – плотная женщина поливает из лейки голову мальчика.

Искусствовед не жалел слов, расписывая это дивное художественное полотно. Он просил заметить, что трава на картине зеленая, совсем как настоящая, а лица выписаны "ну, очень, очень ясно". После бесплатной лекции он спросил с надеждой:

"Нравится?" – "Хороша!" – подтвердил папа. "Слушай, дай нам на бутылку, а мы тебе картину подарим". – "Дарить не надо, – сурово сказал папа. – Я просто ее у вас куплю за бутылку водки". Взяв деньги, довольные деятели культуры удалились, чувствуя, что в буквальном смысле принесли искусство в массы. Передвижники, мать их! "Ты слушай, что было дальше! – возмущается папа. – Они пришли ко мне на следующий день и заявили, что забыли у меня картину. Я им говорю: "Не забыли, а продали ее. Я у вас ее купил". Тогда они говорят: "Надо доплатить.

Нам на бутылку не хватает". Представляешь?" Еще как представляю!

"Если, художник настоящий, то уже не имеет значения, что у него разные ботинки и он мочится под себя, – говорит Татьяна Давыдова, директор Хабаровской картинной галереи. – Вот у нас один талант вчера продал картину, я ему говорю: "Иди домой, к жене и детям". Он сегодня приходит, еще более мятый. Спрашиваю: "Ты где был?" А он мне так задушевно: "Веришь ли, Таня, купил вчера дочке три мороженых". – "Что, целых три?" – "Ну, два, – поправляется он. – И еще три пакетика лапши.

Прихожу домой, а жена стоит на пороге и говорит: "Вот я думаю, пускать тебя или не пускать". Тогда я ей кричу: "Смотри! Я денег принес!" И покидал ей в лицо деньги. А потом глянул, у меня только десятка осталась, на водку не хватит". И знаешь, что эта тварь сделала? – продолжает Татьяна. – Он вернулся в магазин, сдал пакетики с лапшой, купил водки и ушел в гости к графику Гурикову.

Талантливый человек талантлив во всем. Наши живописцы любят параллельно ударяться в поэзию, к примеру, или в журналистику. Один бессмертный автор заключил контракт с частной галереей на поставку картин, деньги взял вперед и исчез на три месяца. Когда хозяин галереи его наконец отыскал, художник заявил:

"Знаешь, друг, не могу я сейчас картины писать. У меня поэзия катит".

Мы уже привыкли, что люди творческие, они всегда с придурью. Без этого нельзя.

Вот наша скульпторша, к примеру, повадилась ходить на кладбище к художнику Ческидову, которого очень любила. Рядом с его могилой находится могила цыганского барона с роскошным мраморным памятником. Скульпторше очень нравилась и могила, и памятник барона, но огорчало то, что бедный Ческидов лежит в такой убогой, недостойной его могиле. Тогда она отодрала табличку с надписью "Ческидов" и повесила ее на могиле барона, а табличку барона унесла на место художника. Цыгане боролись с этим как могли. Когда им надоело, они ворвались в Союз художников и заявили: "Если мы еще раз ее на кладбище поймаем, убьем немедленно. Мы вас предупреждаем". Но мы все-таки надеемся, – добавила Татьяна, – что цыгане выкопают барона и перенесут в другое место. Так всем спокойнее.

Вообще, живой автор, – он как-то раздражает. Хлопот много. А как помер – жалко до слез".

Анатолий Нежинский, известный хабаровский живописец, на мой вопрос: "Кто в Хабаровске лучший художник?" скромно ответил: "Я". (Был бы дурак, если бы ответил по-другому.) Этот чудный бородатый человек пишет необычайно радостные по краскам картины: "Мистер Джаз", "Леди чувствует себя хорошо", "Леди чувствует себя плохо", "Член общества с членами". Он пригласил меня к себе в мастерскую на рюмку чая. Знаете, этот прелестный. набор семидесятых годов – маленький столик, ваза с конфетами, хрупкие чашки, коньячок, кресло-качалка? И чай не из пакетиков, а настоящий и заваривается при тебе. Чрезвычайно душевный прием. Пока я ела конфеты, Нежинский изложил мне все свои жизненные установки. Я не конспектировала, но тезисно это звучит так: "Космос – это память", "Время – это местоимение "я", следовательно, я и есть источник времени", "Город Хабаровск – это как аппендицит, толку от него никакого, а вырезать жалко" и т.д.

Когда стемнело, мы вышли на балкон, чтобы посмотреть с шестнадцатого этажа на ночной город. "Ночью все города красивы, – грустно сказал Нежинский. – Когда загораются огни, можно представить себе, что ты в Нью-Йорке или Париже. А проснешься утром, глянешь вокруг и думаешь:

"Господи! В каком же я дерьме!" – "Не в дерьме, – возразила я, – а просто в провинции. А здесь, как и везде, посредственности и дураки составляют неизмеримое большинство".

То, что ты в провинции, понимаешь после посещения старых местных театров. В них есть что-то от стареющих примадонн, что-то искусственное, изжитое, пахнущее прогорклой любовью, поддельной, линялой молодостью и несвежим, отталкивающим кокетством. Методы, с помощью которых администрация края пытается управлять театрами, напоминают о золотых партийных временах семидесятых годов, когда начальником КГБ B крае был некий Негодяев (милейший человек), а культурой руководили персонажи Могила и Клещ. К примеру, в театре музыкальной комедии недавно со скандалом сняли директора. Дело было в мае, во время торжественного празднования Дня Победы. В театре собралась пафосная публика – почетные граждане города, ветераны при орденах, пресса, а на сцене в президиуме сидели первые лица Хабаровского края, вся верхушка местной власти. Заиграли гимн, все встали, в это время пьяный рабочий сцены по ошибке опустил занавес, отделив президиум от зала.

Публика в зале давилась от смеха, но стояла по стойке "смирно". Рассказывают, когда наконец подняли занавес, губернатор на сцене стоял багровый от гнева. Он немедленно отдал приказ – снять с должности директора театра. А говорят, отличный был директор.

Театры как могут борются за выживание, появляются даже коммерческие театры, которые ставят пьесы с заманчивыми названиями "Адюльтер по-русски", "Кофе с цианистым калием", эротическую "Венецианку". "Мы стараемся делать спектакли, чтобы угодить любому вкусу, вне зависимости от интеллекта зрителей", – бодро заявила продюсер Свободного театра Оксана Софийская. "А что значит коммерческий спектакль? – спросила я. – Это когда в нем раздеваются?" – "Ну, мы, безусловно, используем на сцене красивую мужскую и женскую фактуру", – туманно объяснила продюсер. "А эта фактура все-таки раздевается?" – "Ну, раздевается". – "А где же вы берете актеров, которые так легко относятся к "обнаженке"? Прямо на улице?" – "Если бы в университетах преподавали стриптиз, я бы с удовольствием брала девушек с университетским образованием. Но поскольку стриптизу нигде не учат, приходится брать их где попало", – не без юмора заметила Софийская.

На спектакль с фривольным названием "Адюльтер по-русски" публика явилась с детьми всех возрастов, празднично наряженными и с мороженым в руках. Судя по всему, смысл слова "адюльтер" был явно неизвестен широким народным массам. Я осторожно поинтересовалась у мамаши, сидевшей с двумя детьми неподалеку от меня:

"Как это вы рискнули привести детей на такой спектакль?" – "А что? – возмутилась мамаша. – Детей нужно приучать к культуре с самого детства". Что на это возразишь?

Но есть люди, которые умеют существовать вне времени и пространства, на которых не влияют фальшь, пошлость и дешевка провинциальной жизни, которые не испытывают комплексов от того, что творят на периферии. Они одинаково великолепно могут делать свое дело в Хабаровске, Москве, Париже или на Марсе. Я говорю о театре пластической драмы "Триада", самом "продвинутом" местном театре, где почти задаром показывают чудеса, и правду, и страсть, забавляют, поучают и воспитывают вкус. Каждый их спектакль – сенсация, в зале яблоку негде упасть.

Аншлаги не только на премьерах, но и на спектаклях десятилетней давности.

Зритель в основном молодой. Вообразите, на такие постановки, как чеховская "Чайка", "Старик и море", "Страсть" (по "Пиковой даме"), "Маленькие трагедии" ходят даже бритоголовые братки с золотыми цепями. Есть фанаты, которые смотрели спектакли по десятку раз.

Главный режиссер "Триады" Вадим Гогольков понравился мне сразу. Чувство юмора, такт и непоказной, серьезный ум. Свою любительскую студию пантомимы он создал еще в 1975 году, что в консервативном Хабаровске было событием исключительным. А семь лет назад его детище обрело статус муниципального театра. Многие актеры пришли к нему в студию еще детьми и фактически выросли в театре. Начинали они с клоунских шоу, и тогда же появилась эмблема театра – кошка, идущая по лезвию бритвы. "Почему кошка? Это самое пластичное животное, – объясняет Гогольков. – И в клоунаде действительно идешь по лезвию бритвы. Чуть вправо – не смешно, чуть влево – пошло".

То, что сегодня делает "Триада", трудно отнести к какому-то определенному жанру.

Да и не надо. Я сидела на репетиции спектакля по пьесе японского драматурга "Маркиз де Сад" почти не дыша. Не было костюмов, декораций, актеры иногда забывали реплики, но я испытывала то щемящее, щекочущее волнение, какое бывает, когда видишь что-то подлинное. В какой-то момент я поймала себя на том, что у меня, как у ребенка, открыт рот. Все мои чувства можно уложить в одну простенькую фразу "Ну, надо же!" Если у театров есть шанс на выживание благодаря хорошим сборам, то писатели кормятся только скудными милостями властей. Небольшие пенсии, деньги на издание книг и журналов, оплата некоторых дорожных расходов, иногда премии. И на том спасибо. Власти, так сказать, поддерживают писательские головы над водой, чтобы те могли хотя бы дышать.

Ну, скажите, кто сейчас покупает поэзию? И если угораздило вас выбрать себе такой неверный хлеб, как литература, то вы всегда будете жить в разводе с действительностью. Как сказал один критик о местной поэтессе Марине Самаркиной:

"Внешнюю, безнадежную битву с жизнью она прекратила и пристально смотрит в свою душу". Еще одна прелестная фраза из этой же статьи: "В ней меньше плоти, чем духа". (Все гадаю, это издевка или всерьез?) А вот строки о себе поэта Галины Ключниковой: "Наказать такой жизнью, как у меня, нельзя – жестоко. Эту жизнь можно только выбрать. Добровольно".

Писатели здесь так неприлично и роскошно несчастны, что многие из них пьют горькую и допиваются до пошлейших русских галлюцинаций – начинают видеть чертей.

"Белочка" (белая горячка) – популярное заболевание среди творческой интеллигенции. "Проза сушит, – сказал мне один местный прозаик, весь в синяках от ударов судьбы. – Вот я так считаю: портвешок хорош под рассказ, повесть – это уже водка, ну, а если пишешь роман – это чистый спирт". Все эти зажеванные жизнью личности иногда даже не имеют денег на проезд в автобусе и ходят пешком. Вся их жизнь – непрерывное спотыкание, но спотыкаются-то люди, заглядевшиеся на звезды. Они бросаются в литературу, как в воду с камнем на шее, и потому стихи их полны многочисленных горьких и непонятных намеков на то, какую злую шутку сыграла с ними судьба. Ведь поэзия, как и любовь, нуждается в особой температуре, в нежной разрыхленной почве. И нюхая кислый запах бедности, легко растерять краски, ритм, игру оттенков.

"Писатели в провинции не умеют приспосабливаться к жизни, "социализироваться", то есть принимать нормальный социальный имидж, – говорит журналист Анатолий Полищук, – потому и пускаются во все тяжкие. Это излюбленное русское умиление над своей погибелью, ген саморазрушения, что ли. Есть у нас один блестящий прозаик, прекрасно начинал, но ведь спился, подлец. А отчего? Потому что живет в местном Гарлеме (называется Второй Хабаровск) в коммуналке со своей бабкой, вокруг дикие люди. Если ты в этом районе, нажравшись, не бегал с топором за прохожими, то тебя никто уважать не будет. Наш прозаик уже бросался с ножом на товарищей по пьянке, чем заслужил в народе репутацию Парня Что Надо. Теперь он медленно, но верно катится к концу, правда, соблюдая некоторую осторожность.

Ведь в каждом риске должен быть шанс на выживание. К примеру, он любит мочиться на соседнее с милицией здание. В этом есть разумный подход. Если поймают, побьют, но не до смерти. А вот если помочиться прямо на здание ментуры, тут уже верная гибель.

Есть и другая проблема. В провинции отсутствует конкурентная среда. Здесь еще сохранился престиж самого слова "писатель", а реальный успех и материальный достаток вовсе не являются мерилом значимости таланта. Здесь достаточно один раз в юности написать что-то хорошее, а потом можно проводить всю жизнь в обезьянничании, повторении самого себя. Нет стимула для дальнейшего развития, на лбу уже горит лейбл "писатель", знак избранности. В Москве, как в сказке "Алиса в Зазеркалье", нужно бежать со всех ног, чтобы просто удержаться на своем месте. А если хочешь попасть на следующую клеточку, нужно бежать в два раза быстрее. Ну, а в провинции…" А в провинции, как в сказке "Алиса в стране чудес", литературная жизнь – это состязание в беге, где, какое бы место ты ни занял, моральный приз тебе все равно обеспечен. Здесь живут по поговорке "В царстве слепых и кривому честь".

Критика, как правило, насквозь комплиментарна. "Вася, ты очень гениальный человек, но вот в последнем стихотворении чуть менее гениален, чем обычно". Это образец суровой критики. Всегда найдутся те, кто восхищается автором в кредит в ожидании, что он воздаст им тем же. А слишком свободная мысль, несмотря на все усилия, не летит вперед, – ей, как птице, нужно сопротивление среды. Поэтому столько недоношенных шедевров и обещаний красоты, в последний миг не сдержанных.

Золото здесь в россыпи, а не в слитке. Потому молодые авторы напоминают гусениц, гибнущих раньше, чем они превратятся в бабочек.

Но, порицая замысел, я всегда готова рукоплескать частностям.

Бриллиантовые,строчки вспыхивают иногда среди словесного мусора. Как не порадоваться, например, за поэта Козлова, автора бессмертной строчки "Я не мужчина, я поэт". Или за местного эротического писателя, хабаровского Баркова – поэта Лозикова, автора сборника "Озноб":

Что будет завтра? А не все ли Тебе равно, снимай трусы И укуси меня до боли, Меня до крика укуси. Жена узнает – не поверит. Узнает муж – по шее даст. Снимай трусы, я знаю – звери В такой игре сильнее нас. Пошире ноги и повыше, Дай волю телу, не тяни. Чтобы дышать, как поршни дышат, Работать надо, как они.

Эротические поэмы Лозикова, написанные слогом резвым и развязным, хороши еще тем, что они с национальным колоритом. Их героини – крутые нанайские девушки, которые не очень хорошо говорят по-русски: "Насосавшись до отвала, На колени мне упала. "Халасо-то как…" – сказала". Или, извините: "Если писка напрязена, Облизать ее низя".

Молодые авторы любят роскошные фразы. Вот строчки поэта Владимира Ветрова:

На простыне белой, на образе депрессивного савана, изнемогая, п"ся с фразой:

У" на что похоже?" зовут молодых поэтов "камин- обычно в коммуналках или ах, где сами стены пропитаны какой сквозняк не выветрит и чщи и отхожих мест, но сти- у камина" или "Я пью баг-¦нкого бокала". А сами кроей жизни не пробовали. ^ так пиши о нем, – счищее волнение тает один мой ироничный друг. – То ли дело рабочие. Те хоть знают, о чем пишут:

"Не ругай нас, начальник, за выпивку строго, мы опора твоя, ты за эту опору держись".

Литературные группировки в провинции составляются по сходству комплексов и обычно придумывают себе пышные названия. К примеру, "Платиновый век". "А не кажется ли вам, что это нескромное название?" – наивно спросила я. "Скромность – это порок. И потом, как же нам еще называться? Золотой век уже был. Серебряный век умер. Возьмите, к примеру, Блока. Это же читать невозможно – одни пустые страницы. Редко встретишь свежую строчку. Банальщина для народа". – "Ой!" – только и смогла сказать я.

Скромностью поэты вообще не грешат. Первое время я округляла глаза, слыша такие фразы: "Сейчас я вам расскажу о своем вкладе в культуру". А теперь меня не пробьешь даже таким выпадом: "Как вы могли пройти мимо такого явления., как я!" Но все это идет от беззащитности, от наивной жажды самоутверждения, от отчаяния, которое лечат водкой, а иногда веревкой, прыжком из окна или пьяной дракой.

Самоубийства и трагические случаи – явление столь частое среди творческой интеллигенции Хабаровска, что об этом уже говорят с оттенком небрежности в голосе и тайным смакованием.

Похороны поэтов и художников похожи в Хабаровске на дипломатический коктейль, – на них собираются лучшие представители города. К услугам покойников два популярных ритуальных агентства с фантастическими названиями – "Земля и люди" и "Колымское" (вот где работают люди с воображением!). Отдавать последний долг здесь умеют со вкусом. Помню, как в Союзе писателей искренне возмущались: "Представляете, на последние писательские похороны прибежали даже из администрации города проверить, все ли у нас, как надо. Нас еще будут учить, как хоронить! Да мы уже столько народу похоронили! А сколько еще похороним!" В ясный сентябрьский день мы вышли с папой из Союза писателей, где так хорошо и красиво говорили о культуре, и увидели чудную картину – под вывеской "Литературный журнал "Дальний Восток" были наложены две большие кучи дерьма.

Несколько секунд мы простояли в торжественном молчании. Потом папа заметил: "Ой, как неудобно! Уже неделю никто не убирает. А еще на нас могут подумать!" – "Почему?" – удивилась я. "А наша вывеска "Союз писателей" рядом, там ничего", – сказал огорченный папа. Потом подумал немножко и повеселел: "А у меня алиби. Я неделю назад был в отпуске". И мы оба расхохотались, как школьники.

И я подумала тогда, что жизни в провинции не надо помогать окарикатуриться искусственным путем. Она вся – сплошная карикатура