"Хоро" - читать интересную книгу автора (Страшимиров Антон)IПусть служка смотрит за своими свечами, а Капановы вовсе не пьяницы. Ну, если и выпили, как все люди, что из того? А коли это грех, так пусть их опять колошматят в казармах, пусть колошматят! Подвыпившие сапожники — отец и сын — вытянули шеи над церковным ящиком, и младший, взглянув на венчавшихся, прошипел: — Мо-гилу най-дите, могилу Сашко Карабелева! Из его кожи люди уже кошель-ки понаделали... Служка рукой зажал ему рот: что ж, дорожит местом! Ну и пусть. Сапожники отошли. А младший все кричал: — Врут, батя. Врут, мать их... И когда венчают нас, и когда крестят, и когда убивают — всегда вру-у-ут... — Врут, чтоб их, — поддакивал старший, пошатываясь. — Только когда... когда убивают нас, Сыбчо, тогда, нет, не врут. Тогда не врут, мать их... А в церкви все гудел бесстрастный голос священника, потрескивало в лампадках масло и мертво глядели иконы. Только солнечные лучи, пробиваясь сквозь разноцветные стекла окон, бросали яркие пятна на лица собравшихся. Жених — высокий, мускулистый, косоглазый — казался лиловым. Рядом с ним почти и не виден был посаженый отец — полковник, маленький, с позеленевшей бородкой и эполетами. Зелеными были и его глаза. Он вращал ими, оглядывая присутствующих. И все ежились под его взглядом. Служка смотрел на улицу, вслед удалявшимся сапожникам: они, Капановы, конечно, хотят забыться; уж очень их здорово били в казармах — чуть все кости не переломали. «Эхе-хе, что творится вокруг. Разве это свадьба? Кмет[1], его непутевая жена, прокурор, еще бог знает кто, и никого из рода Карабелевых». Когда священник выводил новобрачных из церкви, у невесты подкосились ноги и жених на руках донес ее до пролетки. — Возьми себя в руки, Миче. Миче лежала, теплая и мягкая, на его руках, но губы ее совсем побелели. Она шептала: — Говорила я, дома надо было венчаться: никого не обманешь... Осеннее солнце светило празднично, но улицы были безлюдны. Проходили только военные патрули, останавливались у глухих улочек, и там сразу смолкал гул женских и детских голосов. Свадебный кортеж медленно двигался по улицам. Правое плечо молодого, на котором лежала голова Миче, было приподнято. Каждый раз, встречая его взгляд, Миче опускала ресницы. ...Он уже ее муж. А улицы те же, и дома те же, и небо, и солнце — все то же. Нет, от судьбы не уйдешь. Впрочем, это еще неизвестно. Ничего неизвестно. Все может измениться: солнце — стать лиловым, дворы — оранжевыми, дома — кроваво-красными... Миче открыла глаза, и по ее щекам покатились слезы. Это окна в церкви были лиловыми, золотистыми и кроваво-красными... А с амвона смотрел ее отец, мертвенно-бледный... Потому что он умер... Он ведь умер — еще два года назад. «Ах, если б отец был жив, если б отец был жив!» — Ты что, Миче? Миче испуганно заморгала. — Господин Иванов... — Миче, постыдись, какой я тебе господин? Миче поняла. Она поняла это еще неделю назад, в его кабинете, когда его толстая ладонь зажала ей рот, а в ушах гудело: «Не визжи, никуда не денешься, ты моя!» Этого нельзя было не понять. Слезы, мелкие и бессильные, блестели на ресницах Миче. Да, не со всем можно примириться. Впрочем, он — начальник околии[2], мог взять столько, сколько ему хотелось, — и наследство и деньги. «Пусть бы взял все — в бумагах и векселях, как предлагала жена кмета!» Пухленькое лицо Миче страдальчески дрогнуло: ах, если б он согласился на деньги... если бы он согласился! Сашко был бы спасен. А все остальное... «Э-эх, какое бы это имело значение? И какое это имеет значение, ха-ха! Ведь Иско-то не убит!» Муж опять пристально взглянул на нее. — Что, Миче? Чему ты улыбнулась, моя радость? Миче испугалась: разве она улыбнулась? И она закрыла глаза. Ничего, теперь все равно: будь что будет. Ведь Иско жив, ведь его отпустили... Его голос вчера доносился из подвала Дрангаза. Да, это был его голос... Теперь неизвестно, что будет... Ничего не известно, ничего! — Сотир! — Что, цыпочка? Миче широко раскрыла глаза: она испугалась своего голоса. И забыла, о чем хотела спросить. Она думала только о том, что Иско жив, что его не убили. Но к чему ей это теперь? «Ох, и зачем им убивать Иско? Сашко-то зарезали, милого, родного!» ...Муж улыбнулся и принялся вытирать мокрые от слез щеки Миче. — Успокойся. Довольно плакать, голубка. Посмотри на меня, мое золотко. Ну, посмотри же. Ну? Миче взглянула на мужа. Слов его она не слышала: надоело. Это ему, косоглазому, доставляет удовольствие — называть ее глупыми именами. И запугивать. «Ну и пусть». Новобрачный не спускал глаз с жены. — Что ты хотела сказать? Ты хотела спросить меня о чем-то? Отвечай же! Ну! — Я хочу повидаться с бабушкой. Ты мне позволишь? — Нет. Осточертело ему это. Бабье! Обнимутся — и давай выть. И не растащить их. — Все кончено. Ты должна это понять. Убитые — убиты. Кончено. Миче закрыла глаза. Тяжелая ладонь Сотира гладила то одну ее щеку, то другую. Когда грубая рука касалась ее губ, она сжимала их. Пусть делает что хочет... Правда, они уже не в его кабинете, не на изодранном кожаном диване. А-а!.. Но он будет делать с ней то же дома, и завтра, и всегда! «Нет, не ко всему можно привыкнуть. И это самое страшное!» Щеки Миче холодели — повеял ветерок. Осень уже, и все равно что поздняя осень — дождь идет, и холодно. А было светло, сияло солнце, и небо синело. ...Если б у Миче хоть не было надежды, никакой надежды! О, тогда бы она на что-нибудь решилась. Покончила бы с собой, например. «Я так и сделаю. Наверное». И опять блеснули на ресницах слезы. Потом дрожь пробежала по ее плечам: может быть, ей захотелось выброситься из пролетки? Чего же еще ждать, в самом-то деле? И почему не покончить со всем сейчас? Косоглазый смотрел на жену с восторгом. Прижавшись к ней плотнее, улыбался. Она особенно нравилась ему, когда плакала, когда дрожала, когда кричала. И Миче опять припала к его плечу, теплая и мягкая. Свадебный кортеж повернул в глухой тупик — тот самый, где жили сапожники Капановы. В глубине тупика зияли торжественно раскрытые ворота Карабелевых. На заборы карабкались ребятишки, у ворот шумели соседки. Пьяные сапожники, отец и сын, заломив шапки, спорили с дородной Капанихой: пусть, мол, она не вмешивается, не бабье это дело. — Какая это свадьба? Сына убили, как ягненка зарезали, дочь венчают насильно — а для чего? Богатства Карабелевых захватить хотят! Капаниха втолкнула сапожников во двор и заперла ворота. Ведь у нее руки отваливаются — только и знает, что обвертывает их в овечьи шкуры, — уж сколько недель, а они... — И чтоб не пикнули! Покоя от вас нет. Забирайтесь на кухню и лакайте! Не понимают, что с них головы бы сняли. Рыпаются еще! Гости въехали, большие ворота Карабелевых закрылись, во дворе заиграла военная музыка. Соседские ребятишки спешно карабкались на шелковицы. — Праздник, свадьба-а! Эй ты, старая Карабелиха! Эй ты, богачиха! Куда делась? Иди веди хоро! — Да замолчите, проклятые. Умирает она, ха-ха-ха! — закричали соседки, хлопая себя по бедрам. Старая табачница Карабелиха лежала, закатив глаза, в своих покоях. Со двора доносилась свадебная музыка, но стоило ей опустить веки, перед глазами вставал мертвец. И старуха причитала, стуча пустым медным тазом об пол: — Господи, внука своего хочу видеть! Статного и красивого! Ученого и умного, самого ученого и самого умного! Дайте мне его-о-о! Приведите мне его-о-о! Не помру, пока его не увижу-у-у! Марга, служанка, рассердилась: — Увидишь его, как же! Иди поищи на дне Марицы... Боже господи, что досталось старой барыне на склоне лет! Уже целую неделю мучается, у-у-у... Марга заплакала. Она плакала, разумеется, о молодом хозяине, о Сашко Карабелеве — ведь она его вынянчила, на руках таскала, господи, прости его душу. Музыка на дворе затихла, и из большого зала, где был накрыт свадебный стол, послышался голос посаженого отца невесты — полковника. Начались тосты. Дом онемел. Потом за другим столом, около кухни, поднялся Миндил. пристав. — Встать! Пью за здоровье его величества царя! Да здравствует царь! Ура! Пил и дед Рад, из Панагюриште[3]. Пил — ему-то что. А потом, опустив очки на горбатый нос, зашамкал: — Много народу побили... Даже ребятишек, что в школу еще бегали. Тц, тц... Зачем это, а? Пристав встрепенулся: как зачем? — Чтоб поумнели. Чтоб помнили. Чтоб каждый себе на носу зарубил. И пристав подкрутил ус. Потом взглянул на свой орден за заслуги — ему ли не знать, что для чего? Но дед Рад, — или уж совсем из ума выжил, или вино его разобрало, — тоненьким голоском проговорил: — Погоди, погоди... Посмотрим, что завтра будет... Женщины так и замерли с разинутыми ртами, не дожевав. Миндил же подбоченился — к бою готов. Но дед Рад все качал головой, словно сам с собой разговаривал. — Мы здесь свадьбу справляем, а его труп собаки грызут на берегу Марицы... Труп моего крестника, говорю я, Сашко Карабелева. Рот Миндила искривила усмешка: — Эй, старый дурак, ты меня читать учил, но лучше помолчи, чтоб не пришлось потом зубы по полу собирать. Ха, выдумал!.. Сашко Карабелев закупает табак в Кырджали. Вчера от него телеграмма пришла. Если б что-нибудь с ним случилось, разве полковник и начальник околии стали б сегодня свадьбу играть? — Не давайте пить старой перечнице, он уже не знает, что несет! А дедушка Рад сдвинул потертую шапку на затылок и вздохнул: — Знаю я-а-а... На базаре меня уважают, там я все узнаю!.. Да это уж всем видно, как на ладони. Схватили Сашко Карабелева вместе с другими. Схватили и — хоп в кутузку. А на другой день их и прикончили. Это уж точно — прикончили. Мне похвастался тот самый, который убивал. Сунул это он руку в карман и вынул... сперва невдомек мне, что такое... А была то кожа, кожа с лица его, с лица моего крестника, Сашко Карабелева... Как есть его, и усики, и брови... Ободрали его, как ягненка. А это для чего, а? Для чего-о-о? Дедушка Рад разрыдался. Пьяный! Но все равно язык за зубами надо держать. Для чего тогда и зубы, если не для таких времен, как нынешние. И Миндил размахнулся — раз, два, три — по длинной шее панагюрца. А потом вышвырнул его на крыльцо. |
||
|