"Журнал `Юность`, 1973-2" - читать интересную книгу автора («Юность» Журнал)

Л. ЛАЗАРЕВ ТАМ, ГДЕ ГОРЕЛА ЗЕМЛЯ…

Сталинград, 1942 год. Фото Г. ЗЕЛЬМА

В памяти поколений великие события народной жизни — войны, восстания, революции — неотделимы от имен их героев, их главных действующих лиц. Мы говорим о Крымской войне прошлого века, и память тотчас же подсказывает нам имена Нахимова и Корнилова, матроса Кошки и Даши Севастопольской.

И еще одно имя — молодого подпоручика-артиллериста, сражавшегося на знаменитом 4-м бастионе. Нет, он не совершил выдающихся подвигов, хотя не раз смотрел смерти в глаза и воевал храбро. И всё-таки его имя навеки связано с героической обороной Севастополя: это был автор замечательных очерков, в которых запечатлены доблесть и трагедия защитников города, дана незабываемая панорама «Севастополя днем и ночью» (так первоначально назвал Толстой один из своих очерков).

И другая война, оставившая куда более глубокий след в истории нашего Отечества, тоже навеки связана с именем Толстого. Он в ней не участвовал, его и на свете ещё не было в тот памятный России 1812 год, но «с Сапун-горы, откуда смотрел Толстой на горящий Севастополь, увидел он горящую Москву» (В. Шкловский) и написал об Отечественной войне…

Александр Твардовский говорил о том, что литература призвана подтверждать и закреплять действительность, достоверность великих свершений своего времени, что это её органическая и очень важная функция, что «всякая действительность нуждается в таком подтверждении и закреплении и до того, как она явится отраженной в образах искусства, она как бы ещё не совсем полна и не может с полной силой воздействовать на сознание людей».

И в качестве примера называл «Войну и мир» Толстого, подчеркивая при этом: «Разве война и победа русского оружия в 1812 году означала бы столько для национального патриотического самосознания русских людей, если бы они знали о ней только по учебникам истории и даже многотомным ученым трудам?..»

Другим примером Твардовскому послужила литература, которую вызвал к жизни беспримерный подвиг советских народов в Отечественной войне 1941–1945 годов. «Он подтверждён и закреплен в нашем сознании, — говорил поэт, — в том числе в сознании самих непосредственных носителей этого подвига, средствами правдивого слова». Образ этой войны, который сегодня живет в памяти каждого нашего человека, сформирован под непосредственным воздействием литературы, и многие книги, передающие величие того сурового времени, стали для нас как бы частью самой войны. Среди них и книги Константина Симонова.

Три десятилетия отделяют нас от Сталинградской битвы. Они запечатлены во многих произведениях литературы и искусства. И в эти юбилейные дни хочется вспомнить о книге, которая была первым художественным произведением о Сталинграде, книге, написанной по горячим еще следам боев, — повести Симонова «Дни и ночи». Многое из того, что мы сейчас знаем об этом сражении, впервые было рассказано в ней…

Один из присланных Симоновым из Сталинграда очерков начинался с совершенно несвойственной писателю многозначительностью и патетикой: «Тот, кто был здесь, никогда этого не забудет. Когда через много лет мы начнем воспоминать и наши уста произнесут слово «война», то перед глазами встанет Сталинград, вспышки ракет и зарево пожарищ, в ушах снова возникнет тяжелый бесконечный грохот бомбежки. Мы почуем удушливый запах гари, услышим сухое громыхание перегоревшего кровельного железа» («Дни и ночи»).

Симонов, попавший в Сталинград в качестве фронтового корреспондента «Красной звезды» в начале сентября 1942 года, уже хорошо знал, что такое эта война: в июле 41-го он был в Белоруссии в частях, которые прорывались из кровавой сумятицы окружения, ходил в атаку вместе с пехотинцами на Арабатской стрелке, за Полярным кругом высаживался в тыл врага с морскими разведчиками. Но, очевидно, то, что он увидел в Сталинграде, не шло в сравнение с его прежними фронтовыми впечатлениями.

Увиденное в Сталинграде потрясало, и патетическая нота, прозвучавшая в очерке Симонова, — свидетельство этого потрясения…

После бед и несчастий летней кампании 42-го года страна с особой тревогой и надеждой следила за сражением в Сталинграде. Всем было ясно, сколь велико значение этой битвы и что зависит от её исхода. В эти дни огромного напряжения Илья Эренбург писал: «Выстоять можно. Выстоять необходимо. Немцы хотят удушить нас, захватив Волгу. Волга в наших руках — артерия жизни. Волга в руках немцев станет веревкой на шее Родины» («Ненависть и презрение»}. И оттого, что эту высокую ответственность осознавали защитники Сталинграда, и оттого, что немцы понимали, что поставлено на карту в этой схватке, и те и другие сражались с яростью и ожесточением, неведомыми прежде, поистине беспредельными.

История человечества не знала сражения более упорного, жестокого и кровопролитного.

История человечества не знала сражения такого масштаба.

Многим то, что произошло в Сталинграде, казалось чудом. Фашисты н» сомневались в победе. Выступая с речью в октябре 1942 года, Гитлер заверял немецкий народ: «Немецкий солдат остается там, где ступит его нога… Вы можете быть спокойны: никто не заставит нас уйти из Сталинграда». Битва завершилась так, как гитлеровцы не могли себе представить дажэ в самых мрачных снах: окружением, полным разгромом и пленением немецких войск, осаждавших Сталинград и так и не сумевших сломить его защитников. После этого поражения гитлеровская Германия уже не смогла оправиться. Это было начало конца.

Это подтверждают уцелевшие гитлеровские генералы. «…Летняя кампания 1942 года, — пишет Гудериан, — закончилась для немецкой армии тяжёлым поражением. С этого времени немецкие войска на Востоке навсегда перестали наступать». И хотя от Сталинграда до Берлина надо было еще пройти по фронтовым дорогам много сотен километров, хотя впереди ещё было два с лишним года тяжелой, кровопролитной войны, солнце великой победы над фашизмом взошло именно в дни Сталинградской битвы…

Нет, то, что произошло, не было чудом. В Сталинграде, где дрались за каждую улицу, за каждый дом, за каждую развалину, скрестились не только военная и экономическая мощь двух держав, но и характеры народов, их воля, дух, мысль, их цели. Столкнулись идеи, во имя которых эти народы шли в бой.

Один стремился завоевать мировое господство, сделать рабами жителей захваченных стран. Другой защищал свою и чужую свободу, сражался против рабства, варварства, бесчеловечности.

В дневнике А. С. Чуянова, который был первым секретарем Сталинградского обкома партии и членом Военного совета Сталинградского фронта, записан разговор, услышанный на левом берегу Волги в один из самых тяжелых для защитников города ней — это было 16 сентября: раненого бойца окружили красноармейцы из пополнения, ожидающие переправы:

«— Что там в городе делается?

— Да сам черт не разберет. Видишь, — показал раненый здоровой рукой в сторону Волги, — весь город горит…

— И чему же там гореть так долго? — удивились бойцы.

— Все горит: дома, заводы, земля, металл плавится…

— А люди?

— А люди? Стоят! Стоят, бьются!..»

Этим людям, которые стояли там, где горела земля и плавился металл, и посвящена повесть «Дни и ночи». Они были главным «секретом» нашей победы…

Симонов, как я уже говорил, был потрясён увиденным в Сталинграде. И когда он решил писать о Сталинградской битве — по первоначальному замыслу это должна была быть поэма. Не только потому, что поэзию в ту пору Симонов считал своим главным призванием. Ему казалось — и это было естественно, — что такого рода события следует воспеть, что здесь необходима монументальность эпоса. Элементарная логика толкала к поэме. Но, как известно, элементарная логика в искусстве — плохой советчик.

Сталинград меньше всего нуждался в велеречивом воспевании. То, что увидел Симонов в Сталинграде, должно было потрясать перенесенное в искусство почти в «первозданном» виде. Объясняя, что оттолкнуло его от поэмы, Симонов писал: «Жизненный материал поставил передо мной задачу рассказать о буднях, о том", что такое будничная подлинная храбрость». Но, выбрав для рассказа об обороне Сталинграда жанр повести, писатель и внутри этого жанра находит форму, наиболее свободную от условности, близкую дневнику и вбирающую дневник: «Весной 1943 года, воспользовавшись затишьем на фронтах, я стал было восстанавливать по памяти сталинградский дневник (большинство блокнотов Симонова состалинградскими записями пропало. — Л. Л.), но вместо этого написал «Дни и ночи» — повесть об обороне Сталинграда. В какой-то мере эта повесть и есть мой сталинградский дневник. Но факты и вымыслы переплелись в нём так тесно, что мне сейчас, много лет спустя, было бы уже трудно отделить одно от другого…»

О чём же эта повесть, в чем её пафос, на чём сосредоточено внимание автора? Простота этих вопросов обманчива: не случайно на них в критике давались очень уж разные ответы, порой не приближающие, а уводящие нас от истинного смысла книги.

Говорили, что это книга о «военном мастерстве», произведение, так сказать, «военно-функциональное».

Но тогда непонятно, почему повесть кончается первым днем наступления советских войск против армии Паулюса, ибо именно в этом наступлении и окружении многотысячной армии врага ярче всего проявилось превосходство советского военного искусства над стратегией гитлеровских генералов. Говорили, что «Дни и ночи» — эпопея сталинградской битвы, но какая это эпопея, если в ней изображаются люди одного батальона. Говорили, что повесть «Дни и ночи» — бытописание, что главная задача автора — воссоздание фронтового быта. Но как бы много места ни занимало в повести бытописание, оно не приобретает самоцельного характера, а подчинено более общей и значительной задаче.

Вскоре после войны в беседе со студентами Литературного института имени Горького, рассказывая о том, как в Сталинграде людям приходилось преодолевать «чувство непреходящей опасности и непреходящего напряжения», Симонов заметил: «Я там особенно ясно почувствовал, что быт, человеческая занятость, которая остается в любых условиях боев, играют громадную роль в стойкости человеческой».

«Стойкость…» Вот наконец слово, с которого и должен начинаться анализ повести «Дни и ночи». Сталинградская стойкость…

Коренной перелом в ходе войны, который знаменовала собой сталинградская битва, в сознании Симонова связан прежде всего с могучей силой духа, которая затем сделала само слово «сталинградский» превосходной степенью к понятиям «стойкость», «упорство», «мужество». В предпоследней главе повести писатель словно подводит итог тому, о чём рассказывает в книге, «расшифровывая» содержание слова «сталинградцы»: «То, что они делали сейчас, и то, что им предстояло делать дальше, было уже не только героизмом. У людей, защищавших Сталинград, образовалась некая постоянная сила сопротивления, сложившаяся как следствие самых разных причин — и того, что чем дальше, тем невозможнее было куда бы то ни было отступать, и того, что отступить значило тут же бесцельно погибнуть при этом отступлении, и того, что близость врага и почти равная для всех опасность создавала если не привычку к ней, то чувство неизбежности ее, и того, что все они, стесненные на маленьком клочке земли, знали здесь друг друга со всеми достоинствами и недостатками гораздо ближе, чем где бы то ни было в другом месте. Все эти, вместе взятые, обстоятельства постепенно создали ту упрямую силу, имя которой было «сталинградцы», причем весь грозный смысл этого слова другие поняли раньше, чем они сами».

А. И. Родимцев вспоминает: «…Мы чувствовали, что в конце октября в поединок вступила не только сила огня и металла, но и сила воли, стойкость нервов, жизнеспособность убеждениц, взглядов или то, что мы называем идеологией». В. И. Чуйков писал: «Сейчас, когда нас отделяет от этих событий четверть века, вдумываясь, вспоминая, что пришлось пережить, я считаю, что выражу мнение большинства участников сталинградского сражения, если скажу, что не столько оружие, сколько сам советский воин, воодушевленный своим народом, родной партией, понявший, что дальше отступать некуда, был основным фактором успеха всемирно известной ныне Сталинградской обороны». И, придя в Сталинграде к выводу о необходимости «серьезного пересмотра тактики наших подразделений в условиях уличного боя», В. И. Чуйков исходил из того, что наш солдат может действовать самостоятельно в самых сложных условиях — так велика его сознательность и воля к победе: «В уличном бою солдат порой сам себе генерал. Надо дать ему только правильное направление и облечь его, если можно так сказать, генеральским доверием». На это обратил внимание и Василий Гроссман. Среди записей, сделанных им в Сталинграде, есть и такая: «…Гранатный бой, бой за этаж, бой за ступеньки, за коридоры, за метры комнат (вершки, как версты, человек — полк, каждый себе штаб, связь, огонь)».

И, если иметь в виду все эти особенности Сталинградской обороны, станет ясно, что пафос повести «Дни и ночи», ее художественная структура, внутренняя динамика определяются одной целью — раскрыть духовный фундамент сталинградской победы.

Если внимательно прочитать начало повести «Дни и ночи», бросится в глаза, что автор в первых двух главах нарушает последовательность повествования.

Естественно было бы начать книгу рассказом о том, что делается в Сталинграде, куда предписано отправиться дивизии, в которой служит Сабуров. Но об этом читатель узнает лишь во второй главе. А в первой изображена выгрузка батальона Сабурова из эшелона, прибывшего на станцию Эльтон.

Во второй главе писатель показывает, с каким волнением и тревогой в штабе армии ожидают дивизию Проценко: она должна хоть как-то выправить создавшееся в центре города критическое положение. Но читатель из первой главы уже знает, что дивизия выгрузилась из эшелонов, движется к переправе и будет в Сталинграде своевременно. Симонов отказывается от возможности драматизировать повествование, потому что прежде всего — такова его главная художественная задача — ему необходимо раскрыть то исходное душевное состояние, с которым вступали в бой за Сталинград.

Именно поэтому он и начал повесть описанием выгрузки батальона Сабурова на станции Эльтон. Степь, пыль, белая полоска мертвого соляного озера, захолустная железнодорожная ветка — «все это, вместе взятое, казалось краем света». И это чувство страшного последнего предела, края света, было одним из слагаемых, которые вобрал в себя знаменитый лозунг защитников Сталинграда: «За Волгой для нас земли нет!» И Сабуров, с тоской глядящий на бесконечную, выжженную солнцем степь вокруг Эльтона и слушающий рассказ местной жительницы о том, как после немецких бомбежек горел Сталинград, почувствовал, что здесь можно или победить, или погибнуть — третьего не дано. «А женщина всё говорила и говорила о своих несчастьях, и, хотя слова её были привычными, у Сабурова защемило сердце. Прежде уходили из города в город, из Харькова в Валуйки, из Валуек в Россошь, из Россоши в Богучар, и так же плакали женщины, и так же он слушал их со смешанным чувством стыда и усталости.

Но здесь была заволжская голая степь, край света, и в словах женщины звучал уже не упрек, а отчаякие, и уже некуда было дальше уходить по этой степи, где на многие версты не оставалось ни городов, ни рек — ничего… Сейчас, в Эльтоне, он вдруг почувствовал, что именно здесь и лежит тот предел, за который уже нельзя переступить».

И эта решимость умереть, но не отступить уже была первым залогом победы. «Ему было очень тяжело в эту минуту, — говорится о Сабурове, — но, вспомнив страшное расстояние, отделявшее его теперь от границы, он подумал не о том, как шёл сюда, а именно о том, как ему придется идти обратно»!

А мать героини повести Ани Клименко — та женщина, что рассказывала, как горел Сталинград. — заглядывала еще дальше:

«Вытерев слезы концом платка, женщина обвела долгим вопросительным взглядом всех слушавших её и сказала задумчиво и убежденно:

— Денег-то сколько, трудов сколько!

— Чего трудов? — спросил кто-то, не поняв смысла ее слов.

— Обратно построить все, — г просто сказала женщина».

Весь первый этап боев, который проводит батальон Сабурова, переправившись в Сталинград, атаковав с ходу противника и заняв оборону, связан с тем душевным состоянием, которое возникло у Сабурова в Эльтоне. Не навязчиво, но вполне определенно автор подчеркивает это. В подвале дома, превратившегося в развалины, которые обороняет батальон Сабурова, бойцы обнаруживают женщину с детьми. Она не ушла за Волгу, потому что детям не выдержать этот путь, — ей, как солдатам, защищающим дом, некуда и невозможно уходить. «Снесла сюда все, что было. Может, на месяц, может, на два хватит, а там, может, вы немца отобьете. А если идти — помрут», — говорит спокойно женщина, и в том, что она говорила, звучал не упрек, а отчаяние. И этот разговор лишь укрепил чувство, которое возникло у Сабурова тогда, во время выгрузки из эшелона.

Первый этап боев за Сталинград в повести заканчивается тем, что враг, отрезав дивизию Проценко от штаба армии, выходит к Волге. И здесь, показывает автор, возникает уже иная, более высокая мера мужества и стойкости: армия оборонялась ещё яростнее и упорнее.

Если для первых боев, как они изображены в повести, характерно было колоссальное нервное напряжение, то теперь писателю самым важным представляется спокойствие защитников города. Спокойствие стало высшей формой проявления мужества.

Если прежде упорство обороняющихся было рождено чувством, что дальше отступать некуда, то теперь рядом с этим чувством возникло и сознание решающей роли сражения, в котором они принимают участие, для судеб страны и понимание личной ответственности за его исход. И когда бойцы батальона Сабурова выдержали первый, не прекращавшийся несколько дней и ночей штурм врага и устояли, устояли, даже оказавшись в окружении, тогда герой осознает и масштабы того, что он и его люди делают и должны сделать: «Он очень устал, не столько от постоянного чувства опасности, сколько от той ответственности, которая легла на его плечи. Он не знал, что происходило южнее и севернее, хотя, судя по канонаде, кругом повсюду шел бой, но одно он твердо чувствовал: эти три дома, разломанные окна, разбитые квартиры, он, его солдаты, убитые и живые, женщина с тремя детьми в подвале — все, вместе взятое, была Россия, и он, Сабуров, защищал ее».

В финале главы VIII, завершающей рассказ о первом этапе боев, автор, словно подводя некий итог тому, что пережил, передумал, перечувствовал герой за это время, вновь напомнит об этом новом масштабе ответственности: «И ему показалось — вся Россия, которой нет ни конца, ни края, стоит бесконечно влево и бесконечно вправо, рядом с этими тремя домами, где держится он, капитан Сабуров, со своим поредевшим батальоном».

В те дни сплошь и рядом люди делали невозможное — то, что не предусмотрено ни одним военным уставом, то, чего не может требовать приказ. Но на это способны лишь те, кто не боялся взять на свои плечи всю тяжесть ответственности.

Разве случайно эти строки Александра Твардовского стали в дни войны крылатыми?

Сталинград означал не только блестяще выигранную трудную военную кампанию, но нечто большее — окончательную кристаллизацию тех качеств, которые сделали нашу армию непобедимой. Это и стремился запечатлеть в повести «Дни и ночи» Симонов, показывая процесс духовной закалки воинов и его предпосылки.

С новым душевным состоянием защитников города связано установление «того особого осадного быта, который поражал попадавших в Сталинград людей своими устойчивыми традициями, своим спокойствием (хочу обратить внимание, что и здесь возникает это слово. — Л. Л.), а иногда и юмором», и если глава VIII завершает рассказ о первом этапе боев, глава IX начинается первым пространным описанием этого особого осадного быта. Само возникновение этого быта — признак устойчивости, уверенности в своих силах. Характерно, что Сабуров, попав в госпиталь, думает о возвращении в свой батальон, как о возвращении домой, и, когда ему пришла в голову мысль о свадьбе с Аней, он «представил себе, как вернувшись, сидит там за столом с Аней, и рядом те, кого он бы мог позвать в такой день: Масленников, Ванин, Петя, может быть, Потапов».

В этот переломный для душевного состояния героев и для хода боев момент Симонов вводит в повесть два эпизодических персонажа, главная функция которых заключается в том, чтобы подчеркнуть не локальный характер того, что происходило в Сталинграде, показать, что мужество защитников города опирается на силу духа всего народа. В разгаре боев из дивизии Проценко на учебу в Академию связи в Москву отзывают командира роты связи. И хотя это показалось Сабурову явно не соответствующим обстановке, даже странным, в самой этой странности было обнадеживающее «ощущение общего громадного хода вещей, который ничем нельзя было остановить», ощущение твердости и спокойствия (в одной из редакций автор продолжит эту фразу, добавив слова: «великого государственного спокойствия»). В это же время батальон Сабурова посещает корреспондент московской газеты. Он только вчера вылетел из Москвы; Москва, по его словам, «ничего, стоит» и даже баррикады там разобрали, как и прежде, в театре идет «Евгений Онегин»…

Но и все, пережитое до сих пор, еще не было пределом — пределом испытаний и пределом мужества.

Предстоит еще один, заключительный этап обороны и новая, высшая ступень духовной закалки героев. Это происходит уже в ноябрьские дни, когда переправа через Волгу, в сущности, прекратилась: река еще не стала. В повести подробно рассказывается о сложившейся общей обстановке:

«От штаба армии теперь была отрезана ещё одна дивизия, кроме дивизии Проценко. Немцы вышли к Волге не только севернее Сталинграда, но и в трёх местах в самом городе. Сказать, что бои шли в Сталинграде, значило бы сказать слишком мало: почти повсюду бои шли у самого берега; редко где от Волги до немцев оставалось полтора километра, чаще это расстояние измерялось несколькими сотнями метров. Понятие какой бы то ни было безопасности исчезло: простреливалось все пространство, без исключения.

Многие кварталы были целиком снесены бомбежкой и методическим артиллерийским огнем с обеих сторон. Неизвестно, чего больше лежало теперь на этой земле — камня или металла, и только тот, кто знал, какие, в сущности, незначительные повреждения наносит большому дому один, даже тяжелый артиллерийский снаряд, мог понять, какое количество железа было обрушено на город».

И предпринятая немцами в эти ноябрьские дни последняя попытка опрокинуть наши поредевшие части снова наталкивается на несокрушимое сопротивление защитников города. «Люди почувствовали, что случилось нечто необычайно важное, что они сегодня сделали не только то, о чем потом будет написано в сводке Информбюро: «Часть такая-то уничтожила до 700 (или 800) гитлеровцев», — а что они вообще победили сегодня немцев, оказались сильнее их».

Сознание этого вызвало такой подъем духа, который сделал возможным то, что прежде даже по сталинградским «нормам» казалось немыслимым. Вряд ли в ином состоянии Сабуров совершил бы свой подвиг.

И как буднично он ни выглядит — трижды за ночь Сабуров проделал один и тот же путь между штабом дивизии и штабом отрезанного от нее полка, — это подвиг… Ощущение нашей силы, предчувствие победы уже не оставляет Сабурова и других героев. Впервые в блиндаже Сабурова пьют за победу и впервые говорят о будущем, о том, что будет, когда наступит мир. И мысли о наступлении, которые в начале повести были лишь выражением непоколебимой веры героев в победу, здесь становятся соображениями практически-деловыми. Соображениями о том, где и как целесообразнее нанести врагу удар.

В этом месте снова возникает в повести подробное описание осадного сталинградского быта. Но на этот раз автор изображает житейские дела и заботы одного из ставших впоследствии знаменитым сталинградских «домов», превращенных их маленькими гарнизонами в неприступные крепости. И опять не бытописание само по себе привлекает писателя.

Успевший уже устояться уклад жизни в «доме Конюкова», как его стали называть даже в сводках, был проявлением не только внутреннего спокойствия, но и особой лихости, которая возникает лишь тогда, когда запас душевных сил хоть немного превышает то, что приходится тратить, как бы много ни приходилось тратить.

О наступлении думает не только командир дивизии Проценко, узнавший, что в заволжских степях концентрируются наши войска, но и старшина Конюков, который мало знает о том, что делается у него за спиной, — он сражается почти в окружении, но отлично чувствует состояние врага, от позиций которого его отделяют считанные метры, и свое превосходство над ним. И Проценко и Конюков ведут с Сабуровым речь о наступлении.

А когда сталинградцы слышат могучий гул артиллерийской подготовки перешедших в наступление армий, всех их охватывает чувство, которое лучше всего назвать окрыленностью победой. И хотя в батальоне Сабурова остались считанные люди, он решает отбить у немцев один из занятых ими домов, и ему это удается. Казалось бы, что такое один дом в войне, где самый малый счет идет на тысячи? Но это дом особый. Как бы ни были герои поглощены выполнением своих обязанностей, как бы ни были ограничены и прозаичны их задачи — расчистить проходы, бесшумно на руках протащить противотанковые пушки, — солдаты понимают: это первый дом, из которого навсегда изгнаны немцы, — больше они никогда сюда не вернутся. И, готовясь к атаке, герои повести осознают, что «дом — это много, почти все, Россия… Вот, как этот дом, возьмем обратно всю Россию… Главное — начать. Начать с дома, но почувствовать при этом, что так будет дальше до тех пор, пока все не будет кончено». И завершают повесть слова о «взятом с бою военном счастье, которое начиналось в эти часы для России».

Таков пафос и внутренняя структура повести «Дни и ночи». Сейчас, через три десятилетия после того, как повесть написана, они видятся лучше, яснее. Четче проступают и её слабости: очерковость и беллетристичность, соперничающие друг с другом и питающие друг друга; обращение к толстовским традициям не только как к эстетическому ориентиру, но и как к источнику готовых стилистических конструкций. Нет нужды ни преуменьшать, ни преувеличивать эти слабости: суд времени уже состоялся.

Повесть Симонова принадлежит к тем произведениям, которые находятся у истока нашей художественной прозы, посвященной Великой Отечественной войне. Многое, о чем пишет здесь Симонов, сказано было в литературе впервые. Некоторые конфликты, характеры, ситуации, запечатленные в повести, станут в дальнейшем предметом пристального художественного исследования, а иногда и «доследования» в произведениях других писателей и самого Симонова. Это была одна из первых книг, в которых описательность уступала место анализу, художественному исследованию действительности. И кто бы впоследствии ни писал об этой исторической битве, вольно или невольно, намеренно или не отдавая себе в этом отчета, он так или иначе соприкасался с симоновской повестью. Так или иначе, развивая какие-то её мотивы или оспаривая их, по-своему решая поставленные в ней проблемы или отталкиваясь от них…

Когда повесть «Дни и ночи» была опубликована, успех её иногда объясняли ещё не утоленным интересом читателей к событиям сталинградской эпопеи. Действительно этот интерес был огромен. Действительно, мы сегодня много больше знаем о них, чем тогда: уже существует очень большая литература о Сталинградской битве — военно-историческая, и мемуарная, и художественная, — немало здесь книг глубоких, серьёзных, заслуживающих внимания читателей и получивших читательское признание. Но книги о Сталинграде, написанные после «Дней и ночей», не затмевают повести Симонова, каково бы ни было её историко-литературное значение, куда важнее, что и сегодня она читается с неослабевающим интересом, что она полностью сохранила силу непосредственного эмоционального воздействия…

И вновь мы слышим бесконечный грохот бомбежки и захлебывающееся тарахтение автоматов, вновь видим черные тучи дыма и пыли, закрывающие солнце. Но постепенно в этом грохоте и дыме мы начинаем различать лица людей, слышать их голоса.

Да, это они, о ком рассказал нам Константин Симонов, стояли насмерть в Сталинграде, где всё горело — дома, земля, камень…