"Открытие колбасы «карри»" - читать интересную книгу автора (Тимм Уве)

7

В четверг, мой последний день пребывания в Гамбурге, я принес фрау Брюкер маленький песочный торт. Она настояла на том, чтобы мы тотчас разрезали его. Вошел Хуго, принес три розовые пилюли, угостился тортом, его внимание привлек рисунок на лежавшем на столе пуловере: скругленная вершина холма, ель, упирающаяся в небо, и небольшой овал желтого цвета, означавший восходящее солнце. «Здорово», — сказал он. Допить кофе ему не пришлось, вызвали звонком из вестибюля первого этажа. Старый Тельтов опять бродил по коридорам приюта.

— Сколько петель до солнца?

Я насчитал тридцать, она положила на палец нить для голубого неба, опустила нить солнца и, приступив к вязанию, возобновила свой рассказ, без наводящих с моей стороны вопросов, точно с того места, где кончила вчера: ей было ясно, что с жареными колбасками из капусты нельзя начинать дело. Хольцингер посоветовал ей поговорить с владелицей колбасной фабрики в Эльмсхорне, большой любительницей спиртного.

В тот же вечер Лена Брюкер принялась шить себе костюм из униформы Бремера. Она решительно перекраивала мундир, а вместе с ним и собственную жизнь. Распарывая бушлат, она запела, на что прежде никогда не отваживалась, потому что всегда ужасно фальшивила. Пришла Эдит. Спросила: «Кто это там у нас поет? Надо же, ты можешь, оказывается, так хорошо петь». — «А почему бы нет?» И продолжила песню «У ворот подле колодца…». Потом она снова склонилась над выкроенными деталями костюма. Слава Богу, у моряков широкие брюки, так что на узкую юбку хватит. На бушлате можно сделать вытачки на талии и подогнать его по фигуре, вот только две пуговицы на груди придется не застегивать. Это, однако, не повлияло на строго деловой вид костюма, в чем она убедилась, примеряя его перед зеркалом, на синем жакете жаром горели металлические пуговицы с якорями, а не свастикой, поэтому Лена не стала менять их.

В последний четверг октября Лена Брюкер втиснулась в переполненный скорый поезд, умчавший ее в Эльмсхорн; там, расспросив, как добраться до колбасной фабрики Демут, она вскоре оказалась у виллы, что находилась возле самой фабрики. Лена попросила доложить о себе, ее приняла седовласая дама, на лице которой не было и тени пристрастия к алкоголю. Лена Брюкер представилась как арендатор закусочной; ей хотелось бы каждый день получать по пятьдесят телячьих колбасок, из настоящей телятины, естественно, без примеси свинины, а также опилок или оконной замазки. Фрау Демут спросила, есть ли у нее право на такую покупку. Нет. Но она может предложить за триста колбасок в неделю бутылку виски. Госпожа Демут задумалась. Будет ли это настоящее виски или только немецкая водка собственного приготовления? Лена Брюкер смело заверила, что это будет настоящее шотландское виски. Владелица фабрики икнула и наконец сказала: «Согласна. Вот только триста штук слишком много. Двести пятьдесят». Это самое большее, что она может предложить.

Лена Брюкер прикинула в уме. Жареные телячьи колбаски — это первостатейная роскошь, что-то из ряда вон выходящее. Они пойдут нарасхват. Если она будет продавать каждую за две сигареты плюс одну рейхсмарку, то это составит пятьсот долларов, а за триста она сможет купить не слишком разбавленное виски в настоящей шотландской бутылке. В неделю она получит прибыль в двести долларов плюс триста рейхсмарок.

Она возвращалась домой на подножке переполненного поезда, крепко вцепившись в поручни. Несмотря на то что этот осенний день был теплый и тихий, от встречного ветра путались волосы и мерзли руки. Вскоре они совсем окоченели. Слава Богу, материал костюма был еще довоенный, добротный, из настоящей овечьей шерсти. Теперь Лена жалела, что не надела пальто, сочтя его не подходящим для такой деловой поездки. Еще она сердилась на себя за то, что сшила из брюк юбку, поскольку во время езды ветер залетал под нее, а если у Лены замерзал низ живота, ей всегда хотелось писать. Надо было бы сделать это заранее, но тогда для нее не нашлось бы места на подножке. А теперь она ехала домой и не могла думать ни об обмене, ни о колбасках, ни о виски, ее мысли были сосредоточены только на одном: как бы не надуть в штаны, поскольку женщине по природе значительно труднее терпеть, нежели мужчине. Поезд мчался вдоль телеграфной линии. Она попыталась отвлечься, считая мачты: триста двадцать семь, триста двадцать восемь, триста двадцать девять. Рядом с ней стоял мужчина в кожаном пальто офицера военно-воздушных сил с рюкзаком за спиной, если верить его рассказу, он возвращался из поездки за продуктами, обменивал у крестьян фамильное серебро на масло и шпик. «Надо только видеть, как они поднаторели, — разглядывают приборы, говорят, датское серебро, стиль модерн. Был один случай. Вы не слышали? Какой-то мешочник приходит к крестьянке и показывает ей Пикассо. Она говорит: «Нет, спасибо, мы собираем только Брака».

Тут Лена Брюкер рассмеялась, но она смеялась не над остротой, потому что фамилия Брак ничего ей не говорила, она смеялась потому, что ей стало хорошо, потому что наконец, наконец-то она облегчилась, она чувствовала, как теплая жидкость стекает по ее ногам, и смеялась все громче.

Она посмотрела вниз и увидела, что брызги попали на брючину мужчины. Тот в недоумении спросил, отчего она так безудержно смеется.

«Да я обмочилась», — выдавила она наконец из себя. «Вы тоже совершили удачный обмен?» — «Да. Теперь я буду самостоятельной», — сказала она и подставила ветру лицо.

Солнце светило сквозь белесое марево. На выгоне поднялась лошадь и какое-то время галопом удирала от поезда. В это мгновение Лена вдруг вспомнила, что может предложить для обмена еще одну вещь: серебряный значок конника, доставшийся ей от Бремера.

В тот же вечер Лена Брюкер отправилась в гости к Хельге, подруге с того времени, когда они вместе служили в ведомстве. Хельга являлась обладательницей ценного состояния: она отлично говорила по-английски. Сразу после отмены для англичан закона о запрете тесных дружеских отношений с населением она познакомилась с одним английским майором. Он коллекционировал немецкие ордена и знаки почета. Это был коллекционер особой породы, такими бывают исключительно англичане. У них настоящий нюх на самое необычное. Не то что грубые неотесанные техасцы, которым можно сразу всучить три шапки Геринга разного размера. Майор уже собрал довольно внушительную коллекцию: Железные кресты первой и второй степени, знаки за ранения: черные, серебряные и золотые, значки всех степеней за ближний бой, Немецкий крест в золоте (простреленный пулей), значок Нарвика, штурвального подводной лодки, маленькой подводной лодки, но среди них были и редкие ордена, такие, как Рыцарский крест с мечами и дубовыми листьями — в те времена орден был еще без бриллиантов, — и тут он узнает о серебряном значке конника. Майор лично пришел на Брюдерштрассе, преодолел три лестничных марша — и вот он уже держит в руках этот значок, который боцман Бремер оставил на своей морской форме, этот абсолютно не военный значок, на котором изображен мужчина, готовящий лошадь к выездке. «Настоящее виски?» Майор только рассмеялся. Он сам бы с удовольствием приобрел его. Он может предложить древесину. В британской оккупационной администрации он отвечал за охрану Люнебургских лесов. Их вырубали и в виде пиломатериалов переправляли в Англию, якобы по репарации. Лена Брюкер попросила свою подругу узнать у господина майора, что он может предложить за этот серебряный значок. Подарок на память. Хельга сказала ему что-то, майор сунул под левую мышку стек, снял с правой руки удивительно мягкую кожаную коричневую перчатку и положил на ладонь серебряный значок конника, который Лена отполировала до блеска. Потом сказал: «Well» и еще какие-то слова, тоже по-английски, которые подруга перевела как двадцать четыре фестметра древесины, что было очень много. Он опять сказал что-то, и подруга снова перевела: все это можно распилить на доски или брус. И Лена Брюкер согласилась: «О'кей».

Дома она прочитала в словаре (популярном издании): один фестметр древесины равен одному кубическому метру: Получи она этот лес, это составило бы объем из шести метров на четыре и высотой в один метр, или три на четыре метра, но тогда уже высотой в два метра. Она испугалась. Уж очень много. За один-то значок. Но ведь лес и древесина не являлись собственностью майора. Куда же девать ей эти бревна? Значит, надо загодя выменять их на что-нибудь. Да и на кой ей этот лес, ей нужны жареные колбаски, а еще растительное масло для картофельных оладий, которыми она тоже намеревалась торговать, но настоящее растительное масло, а не то, что накануне ей предложила фрау Клаусен: старое моторное.

«Растительное масло? Да, знаю тут одного, — ответил ей сведущий в таких вопросах спекулянт, к которому Лене Брюкер посоветовали обратиться, — этот, конечно, может помочь, вот только доски ему уж точно не нужны. Это советник английской интендантской службы, которому полностью подчинен продовольственный склад в Солтау, лысый коротышка, да еще и альбинос, но жена у него… что надо. — И спекулянт смачно поцеловал кончики своих пальцев с накрашенными ногтями. — Волосы — чистое золото, настоящий водопад. Ковры, серебро, гранатовые украшения — все это альбинос, не задумываясь, бросает к ногам своей жены, только так он может задобрить ее».

С колен фрау Брюкер упал клубок голубой пряжи и покатился по комнате. Я поднял его.

— Смотай, пожалуйста, только не запутай.

Во всяком случае, это было уже кое-что, поскольку она прослышала об одном человеке, вернувшемся из советской оккупационной зоны, обладателе трехсот шкурок сибирской белки, в свою очередь привезенных русским штабным офицером из Сибири. Тот человек хотел обменять эти шкурки на хлороформ, и его не интересовали ни брус, ни доски. По счастью, кто-то подсказал ей, что главврач женской клиники ищет для восстановления своей сгоревшей виллы стропила и доски для пола.

Теперь надо было как-то завлечь в сети советника интендантской службы, вернее, его жену, чтобы получить виски, кетчуп и растительное масло для картофельных оладий. Она решила лишь чуть-чуть добавлять в них опилок, но цену все равно придется поднять.

Если получится так, как она задумала, ее усилия окупятся. Через посредничество все того же всемогущего спекулянта она договорилась о встрече с советником интендантской службы, попросила Хельгу помочь ей с переводом и уехала в Отмаршен, где жил владелец трехсот беличьих шкурок, бывший полковник танковых войск, удостоенный Рыцарского креста с дубовыми листьями. Вместе с Хельгой Лена Брюкер сидела в мрачной, отделанной дубом гостиной одноногого полковника. Его жена угостила их шампанским из бузины. Потом в дверь позвонили, и вошел советник интендантской службы. Он был небольшого роста, но отнюдь не коротышка и тем более не альбинос. А вот жену спекулянт описал необычайно точно: золотые волосы, удивительной красоты изгиб бровей, цвет лица светлый, почти прозрачный и нежный, как фарфор. Высокая — на голову выше советника, — стройная, красивые руки, пальцы, ноги.

На ней были серое каракулевое пальто и каракулевая шляпка в форме треуголки с большой перламутровой раковиной на полях. Полковник танковых войск, здороваясь, галантно поцеловал даме руку, чего не сделал, приветствуя Лену Брюкер и ее подругу Хельгу. После этого он принес уже выдубленные беличьи шкурки. Жена советника интендантской службы окунула руку в мех сибирской белки, в удивительно мягкий серый мех зверька с белоснежным брюшком и небольшим хвостиком с черным кончиком. Лена Брюкер, одетая в строгий синий костюм, тотчас поняла, что эта женщина ни за что не выпустит из своих рук беличьи шкурки, желание обладать ими незаметно передалось ее пальцам, ладоням и, скользнув по спине, проникло в голову. Вслед за тем ее словно налакированный алой краской рот произнес бархатным манящим голосом то, что она ощущала ладонями: «Wonderful»[15]. Лена Брюкер, естественно, не знала этого слова, тем не менее поняла его смысл, потому что оно заставило мужа этой женщины, которого она называла Котеночек, согласно кивнуть головой. Советник интендантской службы спросил через Хельгу, что Лена Брюкер хочет получить за готовое пальто из этого меха.

Она написала на листочке и протянула ему: 20 литров натурального растительного масла, 30 бутылок кетчупа, 20 бутылок виски и 10 блоков сигарет.

«Ту-у-у мач», — сказал он. И Лена Брюкер, ни слова не знавшая по-английски, тотчас догадалась, благодаря этому долгому «у», что ее требования слишком высоки. Он принялся писать своим серебряным автоматическим карандашом другие цифры, которые она вновь выправила, после чего советник интендантской службы написал еще раз: 20 литров растительного масла, 30 бутылок кетчупа, 10 бутылок виски, 5 блоков сигарет.

Тут Лена Брюкер не стала артачиться и уже во второй раз произнесла «о'кей».

И закружился целый хоровод обменов. Она обменяла серебряный значок конника на древесину, древесину на хлороформ, хлороформ на шкурки сибирской белки.

Теперь предстояло найти того, кто мог бы из этих шкурок сшить пальто. Моя тетя, жившая на нижнем этаже в этом же доме, порекомендовала ей моего отца, который, после того как нашел в развалинах какого-то дома швейную машинку для сшивания меха, как раз готовился стать скорняком.

Так в историю фрау Брюкер угодил мой отец; отпущенный из английского плена, он выменял на еду свои кавалерийские кожаные сапоги и, чтобы выжить, начал чинить старые меховые пальто. Но мог ли он, не сшивший за свою жизнь даже самого обыкновенного пальто, сшить его из беличьего меха?

— Да, — подтвердила она, — я боялась. Ведь в эти шкурки был вложен весь мой капитал.

Моего отца в то время тоже мучили кошмары. Его преследовал страх, страх сделать чересчур короткое, обуженное, похожее на мешок меховое пальто.

Тут наконец я прервал ее рассказ и спросил:

— Каким он был, я имею в виду, какое впечатление производил тогда мой отец?

— Ну, я бы сказала, он выглядел как человек, знавший лучшие времена. Немножко настороженным. А еще, — подумав, добавила она, — как скорняк, который сшил не одно меховое пальто.

Таким отец остался в моей детской памяти. Он сидит в зеленом солдатском пальто, в синей военной шапке и вырезает овалы из передних лапок, потом зашивает на меховом кусочке дырку, ругается, но очень тихо, сбрызгивает мездру водой, и тянет, и теребит мех, придавая ему нужную форму, прикалывает булавками каждый кусочек в отдельности, отрезает лишнее и сшивает шкурки одну с другой. Так под его руками возникает рисунок: белый цвет постепенно переходит в серый, а в середине — в нежный темно-серый цвет. Но в целом любое движение деталей меха представляет собой как бы живой серый цвет, который то темнеет, то вдруг озаряется светом. Он купил себе книгу «Руководство по немецкому скорняжному делу» и постоянно читал ее. Изучив приведенный там пример, он по всем правилам составляет выкройку, измеряет, вычисляет. Размеры ему прислали. Советник интендантской службы не допускал даже мысли, что кто-то чужой, да еще германец, прикоснется к его жене, снимая с нее мерку. Отец читает: «Располагаемые друг над другом шкурки выравнивают по низу, сортируют, затем укладывают на бумажную выкройку и сшивают. Мездру в меру увлажняют водой и прикалывают к большой деревянной доске. Ряды шкурок необходимо ровно в одном направлении закрепить булавками. Дать высохнуть. Открепить булавки, еще раз выровнять и только потом сшить».

Ему приходилось по нескольку раз распарывать неряшливо сшитые детали, потому что в шов попадали пучки легких, как пух, ворсинок меха. Я слышу, как он ругает себя. И еще одно воспоминание хранит моя память: мне разрешалось спать вместе с матерью в комнате на единственной имеющейся у нас кровати, а отец укладывался на доску для шкурок и накрывался пальто. Подвальная стена красиво искрится от мороза в свете керосиновой лампы, сказочная, волшебная картина — если, конечно, на нее смотреть, лежа в теплой кровати.

Потом, неделю спустя, настал день примерки. Рукава приметаны, воротник пришит, вот только еще не было подкладки. То был день под стать разве что спуску со стапелей корабля, к тому же еще и пятница.

На примерку явилась и Лена Брюкер. Утром ей доставили, исключительно из полного к ней доверия, первую партию колбасок. Распаковав их, она обнаружила, что они без оболочки. «Н-да, — промямлил шофер, — так ведь у нас нет кишок». Он торопился в британский госпиталь, который тоже обслуживала эта колбасная фабрика. «Англичане очень довольны этими колбасками. Они едят их как ливерную колбасу, мажут на хлеб». — «Такие колбаски получатся сухими при жарке на сковороде». Фрау Брюкер принесла нам три штуки. Действительно, без жира они были суховаты. Но все равно вкусные.

Еще до приезда жены советника интендантской службы Лена Брюкер, которая ростом не уступала англичанке, но была посолиднее, решила примерить шубку. Она была, как перышко, легкая — Лена едва ощущала ее на себе, — но грела не хуже пухового одеяла. Лена Брюкер стояла перед зеркалом и видела себя такой, какой никогда, даже во сне, не могла представить себе — настоящая кинозвезда; слегка посеребренная прядь волос, которая появилась у нее после ухода Бремера, выглядела так, будто ее нарочно покрасили, и необычайно гармонировала с этими переливающимися светло-серыми тонами сибирской белки на фоне ее нежно-белых грудок. На какой-то миг, когда она разглядывала себя в зеркале, у нее мелькнула мысль, а не оставить ли ей себе эту шубку? Ведь она получила ее, честно говоря, за серебряный значок Бремера, и в этот момент ей стало ясно, что она никогда не сможет позволить себе ничего более из ряда вон выходящего, чем эта шубка. Но потом подумала о закусочной, с помощью которой могла жить дальше, о сыне, который должен закончить обучение и стать трубочистом, и о маленьком Хайнце, ее внуке, которому вскоре понадобятся первые башмачки. С этими мыслями она сняла шубку.

«Чудесно получилось, — сказала она, — просто великолепно».

Они сидели в подвале, фрау Брюкер и мой отец, и курили. После Бремера она стала изредка покуривать, так, сигареты три в месяц, в то время как мой отец выкуривал за день восемьдесят штук. Она подарила ему пачку «Плейерс», а за работу он получил четыре блока сигарет подешевле и два килограмма сливочного масла. Они сидели и курили. Любовались висевшей на плечиках шубкой. Первая шубка, сшитая моим отцом. Она смотрелась великолепно, в конце концов, это была шубка из сибирской белки, а сшить такую выпадает на долю лишь очень немногим скорнякам. Они ждали приезда советника интендантской службы. Наконец машина подъехала, шофер отворил дверцу, и из автомобиля выпорхнула женщина, златокудрая, в туфлях из змеиной кожи на тонюсеньких каблучках, в плотно облегающем ее тело черном шелковом платье. Они спустились в подвал. Женщина впилась взглядом в шубку, а Лена Брюкер в лицо этой женщины. Интересно, скажет ли она: «Wonderful, marvellous»? Она повертелась перед зеркалом, сделала несколько шагов, снова повернулась, так что подол раскрылся спереди, образовав форму колокола.

— Мне показалось тогда, — проговорила фрау Брюкер, — что она бывшая манекенщица.

В подвале неожиданно стало светло, да, именно светло. И его заполнило благоухание крепких сладких духов, точно повеяло ароматом из другого мира. Муж, советник интендантской службы, смотрел на свою жену. Он тоже сиял. Все были довольны, наступило время обмена, которому предшествовало множество других обменов. Теперь она могла открыть свое дело.

Советник интендантской службы сказал: «Nice». А когда увидел на столе вазу для цветов, сделанную из обломков кирпича, он высказался примерно так: «Если люди в обломках разрушенных домов видят цветы, их страна вскоре непременно вновь расцветет. Вы, германцы, по-настоящему трудолюбивые люди». И пожал моему отцу руку, победитель — побежденному, это была большая честь. «Вот только, — перевел отец слова советника интендантской службы, — у него, к сожалению, нет растительного масла». Фрау Брюкер буквально онемела.

— Я думала, меня хватит удар.

Она положила руку на беличью шубку. Но у него есть кое-что другое. «Я могу дать вам либо пять больших кусков шпика, либо килограммовую банку порошка карри». Фрау Брюкер стояла возле шубки и обдумывала его предложение. Конечно, пять кусков шпика — очень даже неплохо, их можно легко обменять или самой перетопить в ларьке, а потом кому-нибудь продать, но карри — она сразу вспомнила о Бремере, о незабываемой ночи, когда они лежали на матрасном плоту и он поведал ей историю о том, как карри спасает от меланхолии и как во сне он так смеялся над собой, что у него потом от смеха болели ребра, и что все это она получила за его серебряный значок конника — и она сказала, вопреки трезвому расчету и разуму: «Я беру карри».

— Господи Боже мой, подумала я, что я буду делать с этим приобретением?

Но она уже сидела в маленьком армейском грузовичке, который вез ее домой. И шофер, рыжеволосый и рыжебородый англичанин, всю дорогу тряс перед самым ее носом изуродованным указательным пальцем на левой руке и в чем-то убеждал. Лена не понимала, что он говорил, абсолютно ничего. Она лишь кивала головой и все думала об этом безумном обмене. И как только меня угораздило, думала она. Ей захотелось тут же открыть банку и попробовать эту приправу. Водитель вытащил из бардачка отвертку. Она вскрыла крышку, ткнула пальцем в порошок и лизнула его. Вкус — не пойми, не разбери, сплошная горечь, нет, жгучий, обжигающе острый, точно язык потерли наждаком. Ужас какой-то. Боже мой, я сошла с ума. Куда только девался мой здравый смысл? Что мне делать с этой штукой? Кто возьмет у меня ее? Я ужасно просчиталась с обменом. Я променяла значок конника, если не считать виски, сигарет и кетчупа, на нечто совершенно не съедобное. Лучше уж оставила бы себе эту шубку.

Англичанин вызвался помочь ей донести коробки с кетчупом; они дошли до второго этажа, когда, как всегда, погас свет, и дальше им пришлось добираться на ощупь, и надо ж было такому случиться с Леной Брюкер, именно с ней, которая сотни, тысячи раз, не замедляя шага, спускалась и поднималась в темноте по лестнице, потому что знала каждую ступеньку, каждую неровность на ней, — она споткнулась, споткнулась, потому что думала о карри, об этой банке, которую тащила вместе с коробкой с кетчупом, в действительности же она думала о Бремере, о том, как они шли здесь тому уже два года назад, как прожили там, наверху, долгих двадцать семь дней в чудесном единении, душа в душу, пока не произошла эта ссора, когда он до крови разбил себе руку о щеколду двери, и еще, когда она увидела те страшные фотографии, в тот день он и ушел, в костюме ее мужа, просто исчез, как могут исчезать только мужчины, и тут ее опять охватил стыд при мысли о том, что он подумал о ней, когда после месяца затворнической жизни шел по городу и чувствовал себя чужим в этом мире. Лена все надеялась, что однажды он явится к ней и тогда она сможет все объяснить ему. Но она о нем так ничего и не услышала, и вот теперь на темной лестнице она споткнулась. Трах-тарарах! Это разбились три бутылки с кетчупом. Она включила наверху свет и отперла входную дверь. Увидела на лестнице красное месиво. И это месиво было присыпано порошком карри из банки, которую она открыла в машине, чтобы попробовать. Тут она опустилась на ступеньку и завыла, она не могла объяснить «томми», который пытался утешить ее, что рыдает не из-за трех разбитых бутылок с кетчупом и не из-за просыпавшегося порошка карри, и даже не потому, что ей не понравилась эта штука, не говоря уже о том, что она и думать забыла о самой неимоверно глупой в своей жизни сделке, и уж тем более не могла сказать ему, что думала о Бремере, который просто ушел, не сказав ни слова, о своем муже, которого она выгнала, о седых прядях, появившихся в ее волосах, о том, что скоро она станет совсем седой, что все последние годы прошли будто мимо нее, как-то незаметно, разом, за исключением дней, проведенных с Бремером. «Томми» предложил ей сигарету и присел рядом с ней на ступеньку лестницы, свет опять погас, так они сидели в темноте и курили, не произнося ни слова.

Потом, после того как Лена выкурила сигарету, уже вторую за этот день, и затушила ее о металлическую пластинку на ступеньке, она поднялась и включила свет. «Томми» принес ей снизу остальные вещи, поднял руку, сказал: «Good luck. Bye, bye»[16], - и ушел. Она еще подождала у выключателя, чтобы не погас свет, пока не услышала, как внизу хлопнула дверь. Затем подняла коробку с уцелевшими бутылками и три, что разбились, и отнесла все на кухню. По счастью, стекло не разлетелось на мелкие осколки, так что красно-коричневую массу можно было еще собрать. Она выудила из кетчупа кусочки стекла. Однако кетчуп все равно был испорчен: он смешался с порошком карри. Лена принесла мусорное ведро, намереваясь выбросить в него разлитый соус, но тут, забывшись, машинально облизала палец, выпачканный соусом с карри, затем, словно очнувшись, облизала остальные, потом еще раз, и ей понравилось: оказалось вкусно, так вкусно, что она рассмеялась, остро, но не только остро, чувствовался вкус каких-то сочных фруктов; она продолжала смеяться, вспоминая свою неловкость — этот чудесный случай, сказочное меховое пальто, которое теперь будет носить златокудрая красавица, жена советника интендантской службы; она радовалась тому, что удерживала в своей квартире дольше положенного того мужчину, и уже во все горло смеялась над тем, как выставила из дому своего мужа и захлопнула за ним дверь. Она поставила на газ сковороду и выложила в нее собранный с пола карри вместе с кетчупом. Постепенно кухню заполнил необыкновенный аромат, словно аромат из «Тысячи и одной ночи». Она попробовала эту теплую красно-коричневую массу — было необычайно вкусно, но какой это был вкус? Язык, казалось, зудел, нёбо словно стало больше, ощущение было именно такое, его совсем не просто описать обыкновенными словами вроде «горький» или «сладкий», а еще «острый»; нет, нёбо округлилось, поднялось куполом и вместе с языком позволило ей испытать нечто удивительное, единственное в своем роде — ни с чем не сравнимый неожиданный вкус. Это как Али-баба и сорок разбойников, Роза Стамбула, Рай. Целый вечер она экспериментировала, брала небольшие порции из образовавшейся на полу смеси, добавляла то немного мяты, то дикого майорана, но это ей не понравилось, затем попробовала с капелькой ванили — очень хорошо, тряхнула чуточку черного перца, который дал ей тогда Хольцингер, затем остатки мускатного ореха, в свое время она приправляла им картофельное пюре для Бремера, и совсем немного аниса. Еще раз попробовала красно-коричневую массу. И о чудо! Соус получил свое завершение. Словами не выразить. А поскольку она, кроме завтрака, целый день ничего не ела, то отрезала от телячьей колбаски несколько ломтиков и обжарила их вместе с новым соусом «карри». И то, что прежде представляло собой самый обыкновенный безвкусный полуфабрикат, вдруг превратилось в сочное блюдо с непередаваемым запахом экзотических заморских фруктов. Она сидела за столом и с превеликим удовольствием уплетала за обе щеки первую колбасу «карри». Тут же, на обрывке страницы из старого иллюстрированного журнала, она записала рецепт приготовления соуса, отдельно выписала приправы, указанные на банке с карри, и свои добавки: кетчуп, ваниль, мускат, анис, черный перец и свежие зерна горчицы, которые обычно использовала для компрессов.

На следующее утро, промозглое декабрьское утро, серое от нависшего над городом хмурого неба, к впервые открывшемуся ларьку фрау Брюкер сначала подошли проститутки из дешевого публичного дома, что на улице Брамса, бледные от бессонной ночи, утомленные, совсем выдохшиеся. Чего только им не приходится сносить! Случалось все, что только могло случиться. У них был чертовски неприятный вкус во рту, и теперь им хотелось чего-нибудь горячего, даже если это очень дорого, может, чашку натурального кофе и горячую сардельку или жареную колбасу, все равно что, лишь бы поесть. Но сегодня не оказалось ни горячей сардельки, ни жареной колбасы, сегодня были лишь сморщенные жареные колбаски. Выглядели, как затасканный анекдот. К тому же они были мелко порезаны и вымазаны каким-то отвратительным красным соусом, нет, красно-коричневой гущей. «Какая гадость, — сказала Мони, но, распробовав первый кусочек, сразу ожила: — Вот это да!» Серый сумрак немного отступил. Да и утренний холод чуть ослабел. Ей стало по-настоящему тепло, гнетущая тишина наполнилась звуками. «Ты права, — согласилась с ней Лиза, — после такой еды слышишь музыку. — Лиза, всего три месяца работавшая в Гамбурге, сказала: — Это как раз то, что надо человеку, вкусно и очень остро». Отсюда начался победный марш колбасы «карри», с площади Гросноймаркт он перешел на Репербан, потом на Санкт-Георг, потом в Берлин — исключительно благодаря Лизе, где она открыла такую же закусочную на улице Канта, потом в Киль, Кёльн, Мюнстер, во Франкфурт, но странным образом ее шествие застряло на Майне, во владениях царицы белой колбасы, зато колбаса «карри» завоевала Финляндию, Данию и даже Норвегию. Южные же страны проявили стойкость, и очень большую, в этом фрау Брюкер оказалась права, ибо этой колбасе сопутствует ветер с запада, буйствующий в деревьях и кустарниках. Происхождение этой колбасы связано с серым цветом, антонимом которого для выражения вкуса является красно-коричневый. Ее не признают высшие слои общества, молодежь из магазинов Перье, из бутиков тоже не ест ее, потому что эту колбасу едят стоя, под жарким солнцем и проливным дождем, рядом с пенсионером, продажной девицей, рядом с издающим зловонные запахи бомжом, который рассказывает соседу историю своей жизни, еще один король Лир, вот так стоишь подле него, и слушаешь невероятную историю, и ощущаешь на языке вкус того времени, когда была открыта колбаса «карри»: разруха и начало восстановления, остро-сладкий вкус безвластия.

Как-то в один прекрасный день Бремер тоже оказался у ларька Лены Брюкер. Он приехал в Гамбург из Брауншвейга, пошел на Брюдерштрассе, посмотрел на верхнее окно и подумал: как было бы хорошо, если б он по-прежнему сидел там, наверху, тогда ему не пришлось бы ездить представителем фирмы по остеклению окон. Он даже хотел было подняться и позвонить в дверь. Но потом все-таки пошел дальше по улице, которую не знал, хотя прожил в этом квартале почти целый месяц. Так он оказался на площади Гросноймаркт, еще издалека заметил ларек-закусочную, решил поесть и тут увидел Лену Брюкер. Он не сразу узнал ее. Она была в платке и белой блузке. Ларек осаждали торговцы с черного рынка, поверх дощатого навеса для защиты от дождя была натянута плащ-палатка с маскировочным рисунком, плащ-палатка, которую он получил в апреле сорок пятого, чтобы спать на ней в Люнебургской пустоши и прятаться от надвигающихся на него танков, плащ-палатка, которая в тот вечер укрыла их от дождя.

«Вот эту мелко нарезанную колбасу, пожалуйста!»

Лена сразу узнала Бремера. Ей пришлось отвернуться, чтобы успокоить дыхание и скрыть дрожание рук, когда резала колбасу. Он опять постройнел, и на нем в самом деле был костюм ее мужа. Из прочного отличного английского материала. На голове его была шляпа, настоящая борсалино. Он ее выменял. Дела шли хорошо. Тогда замазка для окон шла нарасхват. И полно выбитых стекол. Он совсем не изменился, вот только шляпу сильно надвинул на глаза. «Кофе натуральный?» — спросила она. Он выглядел как преуспевающий спекулянт. «Все равно», — ответил он. И подумал, что она должна узнать его по голосу. «Так что же? — опять спросила она. — Натуральный стоит два доллара или тридцать марок». Он по-прежнему не чувствовал вкуса, поэтому ему было все равно, что пить: натуральный или желудевый, но все-таки сказал: «Натуральный». — «К нему порция колбасы «карри», все вместе пять долларов». Да, цены — будь здоров. Но он согласно кивнул. Она высыпала на сковороду смесь с карри, аромат далекого прошлого, полила ее кетчупом и уже потом добавила обжаренные кусочки колбасы, затем выложила готовую колбасу на металлическую тарелку и протянула ему. Бремер подцепил ломтик колбасы деревянной палочкой, обмакнул его еще раз в темно-красный соус. И тут, совершенно неожиданно, ощутил вкус, его языку открылся настоящий райский сад. Он ел колбасу и наблюдал за тем, как она обслуживает покупателей, приветливо и быстро, как разговаривала с людьми, шутила, смеялась, один раз она взглянула на него, очень коротко и без всякого удивления или смущения, увидела его приветливое, нет, сияющее лицо, будто только что он открыл нечто удивительное, узнал ее, на мгновение она заколебалась, хотела крикнуть: «Привет!» — но тут какой-то покупатель попросил желудевого кофе. Ее руки больше не дрожали. Он тщательно подобрал хлебом весь темно-красный соус и вернул тарелку. Немного отойдя, Бремер еще раз кинул взгляд на ларек. Тыльной стороной руки Лена убирала со лба соскользнувшую прядь волос. Седую прядь, которая почти не выделялась на фоне ее светло-русых волос, более того, она подчеркивала их красоту, оживляла их; Лена Брюкер взяла разливную ложку и привычным движением полила кусочки колбасы красным соусом. Он представил себе — такой и я запомнил ее, — как она день за днем без конца выполняла это движение; это было элегантное, быстрое движение, легкое, без малейшего напряжения.

Она высоко подняла вязанье, солнце ярко-желтым кругом врезалось в синеву неба.

— Ну, что скажешь?

— Чудесно.

— Надо подумать, стоит ли делать облако, сумею ли я.

Она смотрела поверх меня и шевелила губами, потому что опять считала петли.

Какая-то надломленность чувствовалась в ней, но в то же время большая цепкость, даже сила. Мне хотелось спросить ее, встречала ли она еще раз Бремера, но, поскольку на вечер у меня была назначена встреча и было уже довольно поздно, я подумал: как-нибудь в другой раз спрошу, еще есть время. Однако времени больше не оказалось.

На другой день я уехал в Мюнхен, а затем вскорости отправился на несколько месяцев в Нью-Йорк. Когда спустя приблизительно полгода я вновь вернулся в Гамбург и позвонил в дом престарелых, привратник сказал мне:

— Фрау Брюкер? Она умерла.

— Когда?

— Да уж тому как два месяца. Вы ее родственник?

— Нет.

— Как ваша фамилия? Минуточку, — произнес голос. — Для вас здесь оставлен пакет. Можете его забрать, только не забудьте взять с собой удостоверение.

После обеда я поехал в дом престарелых, и привратник послал меня к заведующей. Молодая, чересчур накрашенная особа протянула мне через стол пакет, не пожелав даже взглянуть на удостоверение, и сказала только, что после каждой смерти что-нибудь да остается, поэтому они рады, если хоть кто-то заберет барахло. Хуго? Нет, он уволился. Учится. Но она не могла сказать мне где. Я взял пакетик, упакованный в красную бумагу с маленькими рождественскими Дедами Морозами, и вышел на улицу. Стоял март, и не ведающий жалости инстинкт спаривания заставлял черных дроздов вспрыгивать в кустах друг на друга. Я сел в машину, проехал часть дороги, остановился, потянул за бантик из золотой тесьмы, развернул бумагу, которую, вероятно, так аккуратно мог сложить только Хуго. Там оказался пуловер. Я поднял его высоко перед собой, маленькая записочка выпала из него и опустилась на пол машины. На пуловере был вывязан пейзаж: два светло-коричневых холма, между ними долина, на правом холме ель, темно-зеленого цвета, над ней небо, ярко-желтый шар солнца и еще маленькое белое пушистое облачко, улетавшее в небесную синеву. Я, конечно, сразу понял, что никогда не надену этот пуловер, зато могу подарить его моей маленькой дочке, которая с удовольствием ест колбасу «карри». Я поднял с полу записку, пожелтевший, вырванный из журнала кусочек бумаги, на котором размашистым почерком фрау Брюкер был написан рецепт приготовления колбасы «карри». На обратной стороне записки я разглядел часть кроссворда, заполненного крупными печатными буквами, по моим предположениям, Бремером. Некоторые слова не имеют никакого смысла, другие можно дополнить, как, например, недостающее «зит» к «Тиль». Но пять слов я легко разобрал: прихоть, имбирь, роза, Калипсо, белка и там, где надорвано — даже если мне никто не поверит, — повесть.