ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, где рассказывается об изобретениях, сделанных по счастливой случайности, и об изобретениях, сделанных на заказ; зов народа, зов родины вдохновляет изобретателей, и вот приходит оно — счастливое вдохновенье…

Назовите имя величайшего изобретателя? — спросил один знаменитый писатель. И ответил: случай!

Кое-кто считает, что вообще все великие изобретения и открытия сделаны только по счастливой случайности, по счастливому вдохновенью. И приводят, как яркий пример, знаменитое ньютоново яблоко. Будто бы только благодаря яблоку Ньютон открыл свой закон всемирного тяготения. Великий ученый лежал на скамейке в саду. Рядом с яблони хлопнулось яблоко. Тут-то и сошло на Ньютона вдохновенье, он сообразил, что земля притягивает тела.

Историю этой случайности передал нам остроумный французский писатель Вольтер. Он ее услышал от племянницы Ньютона, госпожи де Кондуит — блестящей светской дамы.

Крылатая эта история облетела многие книги. Но если просмотреть сочинения самого Ньютона, все толстенные тома до последней страницы, все его письма, все бумаги, которых касалось его перо (их теперь хранят, как драгоценность), нигде, ни в одной бумаге не найти ни слова о яблоке.

Зато там найдется другое. Сам Ньютон пишет, что не он догадался первым, что существует всемирное тяготение. И не в этом его заслуга. Это еще до него заметили астрономы. Величайшая заслуга Ньютона состояла в том, что он первый догадался, по какому закону изменяется сила земного притяжения на огромных расстояниях от Земли. Яблоко, которое хлопнулось наземь с яблони высотой в сажень, конечно, никак не могло его надоумить. Могли тут помочь лишь упорные, неотступные наблюдения и размышления над движением небесных светил. Этим и занимался Ньютон почти всю свою жизнь.

Несколько раз он пытался брать задачу приступом, но каждый раз неудачно. Мешала неточность тогдашних астрономических измерений. И лишь когда были сделаны более точные измерения, закон был найден. Так говорят рукописи.

Ядовито проехался по «истории с яблоком» знаменитый немецкий ученый Гаусс:

«Не понимаю, как можно предполагать, что этот случай мог замедлить или ускорить такое открытие. Вероятно, дело было так: пристал к Ньютону глупый, нахальный человек с вопросом о том, каким образом он мог прийти к своему великому открытию. Ньютон, увидев, с кем имеет дело и желая отвязаться, ответил, что ему упало на нос яблоко. Это совершенно удовлетворило любознательность того господина».

Если просмотреть, однако, книги и рукописи старинных ученых об открытиях и изобретениях, то во многих из них прочтешь такое начало: «Случай помог мне…» и дальше идет описание открытия и изобретения. Даже завидно делается, когда читаешь эти книги—везло людям!

Но чем больше приближаешься к нашим временам, тем все меньше и меньше встречаешь этих счастливых случайностей. Будто счастье, которое раньше улыбалось людям, понемногу начинает им изменять.

Получается странное противоречие. Счастье начинает изменять людям, а число открытий и изобретений не только не уменьшается, а, наоборот, с каждым днем все больше и больше возрастает. В чем тут дело?

Дело, разумеется, не в особом каком-то везении, существовавшем только в старину, а сейчас, мол, почти утраченном, а в особых существовавших тогда взглядах. Люди считали себя игрушками небесных сверхъестественных сил — божественного провидения. Думали, что божественное провидение подсовывает людям находки, посылая свыше счастливые случаи.

Потому и было так много разговоров о счастливых случайностях. Даже «ячеством» считалось начинать описание изобретения словами: «Я придумал, я изобрел…» Лучше уж начать скромнее: «Случай помог мне…»

Над «счастливыми случайностями» смеялись историки и сатирики, математики и памфлетисты. Очень зло поиздевался над приверженцами «счастливых случайностей» известный французский математик Борель. Если действительно все изобретения и открытия приходят случайно, то и незачем работать академиям, тратить силы на научное творчество. Работай ты или не работай — все равно, успех зависит от случая. Может быть, лучше поймать десяток обезьян, привязать их за хвосты у пишущих машинок и пускай себе стучат по целым дням всеми четырьмя руками. Вдруг по счастливой случайности, счастливым совпадениям литер отпечатается на листе бумаги какая-нибудь гениальная мысль!

В сказочной стране Лапута, куда попал капитан Гулливер, как мы знаем, была почти такая же академия. Там, в просторной комнате, заседал почтенный профессор, окруженный сорока учениками. Он изобрел машину, производящую случайности. Даже круглый невежда мог бы делать с ее помощью важные открытия, изобретения, писать трактаты, романы, стихи. Для этого не требовалось ни знаний, ни таланта.

Профессор подвел Гулливера к раме, по бокам которой стояли рядом его ученики. Она занимала большую часть комнаты. По всей раме, от края до края, были натянуты проволоки с нанизанными на них кубиками величиной в игральную кость. На сторонах каждого кубика были написаны слова лапутского языка во всех падежах, наклонениях, временах, но без всякого порядка.

По команде профессора сорок студентов взялись за сорок рукояток по краям рамы, повернули их на один оборот — и расположение слов совершенно изменилось.

Профессор приказал 36 студентам прочесть про себя все слова, появившиеся в раме, и, когда из них составлялась осмысленная фраза, диктовать ее четырем остальным студентам. Эту операцию проделали раза четыре, — и всякий раз в раме получалось новое сочетание слов.

Студенты занимались этой работой по шести часов в день, и профессор показал Гулливеру несколько толстых томов, составленных из фраз, которые появлялись на деревяшках. Он намеревался рассортировать этот богатый материал, подобрать по предметам, чтоб обогатить мир полной библиотекой книг по всем отраслям знания.

Но работа, кажется, двигалась не очень успешно. И профессор жаловался Гулливеру, что работа пошла бы на лад, если бы имелись средства на сооружение пятисот таких машин и все заведующие машинами работали бы сообща.

Шутки шутками, а ученый-популяризатор Я. И. Перельман всерьез решил подсчитать, какой величины должна получиться библиотека, отпечатанная в типографии, в которой хозяйничает Случай. Это будет очень большая библиотека. Здесь будет собрано как будто бы все, что только может выдумать человеческая голова. По крайней мере, все, что может быть выражено словами.

Рассуждал он так: даже самый сложный вопрос можно осветить в книге объемом в пятьсот страниц печатного текста — в толстом томе в миллион печатных знаков.

Что такое печатный текст? Это сочетание из тридцати двух различных значков — букв алфавита. Пожалуй, больше, чем из тридцати двух. Прибавим к ним знаки препинания, математические значки. Наберется от силы сотня различных знаков. Из них и составлены все наши книги, любая наша мысль, изложенная на бумаге.

Если повторить наши сто значков как попало миллион раз, так, чтобы составился том в миллион букв, получим какую-то книгу. Ее можно доверить набирать даже дрессированной обезьяне: нам не важно, как станут значки.

Станут значки как попало, и получится несусветная тарабарщина и неразбериха. Но и толковая книга — это тоже одно из возможных сочетаний тех же ста значков.

И если взять все возможные сочетания, какие только могут случиться из ста различных значков, повторенных миллион раз, то получится огромная библиотека. В ней среди тьмы тарабарщины и неразберихи окажутся и все толковые книги, которые только возможны, — все сочинения, которые были написаны в прошлом и могут появиться в будущем.

Тут будет все: сочинения классиков, собрания медицинских рецептов, комплекты всех газет за прошлые и будущие времена, еще неизвестные гениальные стихи, курсы всех наук во всех изложениях, даже в стихах, математические таблицы, телефонные книги, шахматные партии, описание всех изобретений и прочее, и прочее, и прочее.

Будут и такие книги: листаешь страницы — вроде все в порядке, глубокомысленный научный труд, а на пятой странице — «У попа была собака». Или просто «у, у, у, у…» на пятистах страницах.

Будет и такая замаскированная чепуха, что не сразу и поймешь, что это чепуха. И пришлось бы сочинять специальную толстую книгу, чтобы разоблачить это. Впрочем, и эта книга найдется в библиотеке.

Большая, вероятно, получится библиотека! Ученый называет цифру:

10^{2 000 000} томов.

Так сокращенно записывают число с двумя миллионами нулей. К сожалению, приходится писать его сокращенно. Нужно тысячу страниц, чтобы записать его полностью. Тысячу страниц одних нулей. Это число всех возможных сочетаний из ста различных знаков, повторенных миллион раз.

Много времени надо, чтобы обежать эту библиотеку. Свет распространяется со скоростью 300 ООО километров в секунду. И если найдется шальной библиотекарь, который, забравшись в фотонную ракету, рванет вдоль полок со скоростью света, то лететь ему лет — число с 1 999 982 нулями, пока долетит до последней книги.

Немыслимо представить себе эту межзвездную библиотеку. И все-таки она будет неполной. Я. И. Перельман преувеличил ее энциклопедичность. В ней не будет всего того, что может выдумать человеческая голова.

Ученый считал, что всякий вопрос можно изложить на пятистах страницах. Но иной вопрос и в пятьсот страниц не уложишь. Подсчитано, что нужно десять тысяч страниц, чтобы описать свойства всех возможных сплавов, полученных из трех составных частей. А для более сложных проблем и десяти тысяч страниц мало. Значит, наша библиотека еще и еще неизмеримо вырастет.

Нет ни конца ни края полке с книгами, которые может написать человек. Нет границ человеческому познанию!

Я для того пересказал эту историю, чтобы показать, какая редкая штука счастливый случай. Он так же редок и так же теряется в бездне никчемных случайностей, как толковый том рожденной случаем межзвездной библиотеки. И тот, кто всерьез полагается на счастливый случай, тот похож на слепого, который тянет руку к ее бескрайним полкам и надеется вытащить то, что нужно.

Но, однако, ни расчеты математиков, ни свидетельства историков, ни даже смех, который все убивает, не способны развеять легенду об изобретательском счастье.

Все-таки есть оно, изобретательское счастье, и никак его скинуть со счета нельзя.

Вот к примеру рассказ о подбитом глазе.

Тридцать с чем-то лет назад летчики ездили большей частью в поездах, а свои самолеты возили с собой в багаже. На аэродромы в те времена ходили не так, как ходят на вокзал, а так, как ходят в цирк. Самолеты далеко не летали, они делали над аэродромом круг и сейчас же садились под аплодисменты публики. Полеты считались удивительным делом, и почтенная публика нарасхват раскупала билеты, чтобы поглазеть на летчика-акробата.

Гастроли знаменитого русского авиатора Уточкина имели колоссальный успех. Авиатор торжественно вылезал из машины, принимал цветы, раскланивался с дамами. Авиатор жал руки господам с усами и в брелоках и, конечно, внимания не обращал на немого от восторга реалиста, затерявшегося в толпе.

Фамилия ученика реального училища была Микулин. Он не ел завтраков и копил гривенники на билет, чтобы не пропустить ни одного полета. Он во сне видел Уточкина… Вырезал его портреты. Он следил за Уточкиным большими, преданными глазами. И если бы Уточкин сказал ему: «Микулин! Пойди за меня в огонь». Он пошел бы.

Однажды на аэродроме едва не случилось несчастье. В полете мотор отказал, и машина резко пошла вниз. У Микулина сжалось сердце. Публика ахнула.

— Магнето сдало! — бросил механик на бегу.

Но летчик выравнял машину и счастливо сел на землю.

Публика, волнуясь, расходилась по домам.

Меньше всех расстроился Уточкин. Проклятое магнето постоянно сдавало, и отказы мотора были обычным делом.

Но Микулин был потрясен. Он был бледен, сердце его колотилось. Он шагал, не чувствуя ног, не видя ничего кругом. Мечта о крылатом герое подхватывала его, качала, уносила прочь в высоту. Вот они летят на необычной машине: Уточкин и Микулин-реалист…

Реалист Микулин изобрел чудесное магнето, которое не сдает. Он подносит его Уточкину при огромном стечении народа, и герой при всех трясет его руку, как тем господам в брелоках…

За поворотом раздался рев. Микулин отпрянул в сторону. Огромный верзила шатнулся из-за угла. Один глаз его был подбит и заплыл синяком, другой смотрел свирепо и весело.

И тогда Микулин побежал назад. Он бежал не от страха. Внезапная мысль, пронзившая мозг, гнала его со всех ног.

Вот она, площадь, извозчики, подъезд, освещенный огнями, гостиница «Англетер».

— Где живет Уточкин? — спросил он швейцара.

Вверх по лестнице! Коридор. Номер.

Он приоткрыл дверь и задохнулся. Великий человек стоял от него в двух шагах.

— У людей по два глаза, — пролепетал реалист, — подбейте левый, правый будет смотреть…

Реалист был как сумасшедший.

— Я никому не собираюсь подбивать глаза, — строго сказал Уточкин.

— Не то… — закричал реалист. — Не то я хотел сказать! На вашей машине одно магнето… Поставьте два! Одно сдаст — другое будет работать.

Авиатор взял мальчугана за плечи и взглянул ему в глаза.

— Прекрасная мысль! — сказал он.

И он поставил на машину два магнето.

Полеты пошли успешнее. Уточкин ездил по городам и не забывал реалиста: после каждого полета высылал ему по почте премию — немалые деньги, десять рублей. Это была первая премия за первое изобретение в авиации академика Микулина — Героя Социалистического Труда.

Так, казалось бы, случайная встреча — лицо с синяком под глазом — дала идею изобретения.[6]

В старой книге Смайлса «Самодеятельность» я вычитал еще одну такую историю.

Инженер-мостовик Броун корпел у себя на веранде над проектом моста через реку Твид. Бумага перед ним была чиста, работа не клеилась, мост не получался. Отчаявшись, Броун оставил чертежную доску и пошел освежиться в сад.

Был конец лета. Цепкие, серебряные на солнце нити путались в кустах, плыли по ветру, и Броун снимал их с губ и ресниц. Стояло «бабье лето», и много паутины появилось в саду. Броун прилег под кустом, но сейчас же вскочил, моргая глазами. Он увидел в небе подсказку.

Он увидел в небе чертеж, ясно вычерченный серебряными линиями по голубому. Броун невольно прочел его так, как инженеры читают чертежи: маленький мост сиял в ветвях, удивительно легкий, простой и смелый. То был мост, а не просто паутина в ветвях. Ветер раскачивал ветви, но паутина не рвалась. И чем пристальней вглядывался Броун в эту паутину, тем все больше удлинялись и утолщались упругие нити, тяжелея у него на глазах. И уже не хрупкие ветви растягивали паутину, словно пряжу в распяленных руках, — серые скалы держали железный мост, ржавые цепи колыхались над ущельем.

Теперь Броун знал, с чего ему начинать, к чему стремиться. Он опять засел за чертежи и расчеты и вскоре сделал изобретение: он стал строить висячие мосты без дорогих и сложных устоев, подпирающих мост снизу.

Опять счастье, опять везенье! Паутинка на кусте — и вот блестящее изобретение! Почему не посчастливилось мне или вам? Сколько раз цеплялись мы за паутину! А Броун заметил. Углядел в незаметной подсказке большую техническую идею.

Новичков подлавливают на вопросе: как заметить слабую звезду на ночном небосводе? Это, кажется, такой простой вопрос, словно бы и нет вопроса. Гляди во все глаза и найдешь ее! Но бывалые искатели звезд дают более сложные рекомендации. Существует даже такой совет: «Если хочешь заметить слабую звездочку, не смотри на нее!» И его оставил не какой-нибудь колдун-звездочет, наводящий тень на ясный день, а великий французский ученый Араго. Совет странный, но верный. Если хочешь заметить еле видную звездочку на ночном небосводе, то, действительно, никогда не гляди в упор, а старайся уловить ее искоса, как бы краем глаза. Тогда найдешь.

Физиологи, изучившие строение глаза, подведут под эту рекомендацию железобетонный научный фундамент. Они скажут, что иначе и быть не может, и порукой тому особенности строения сетчатки глаза — лилипутской мозаики из светочувствительных клеток. Два типа клеток составляют мозаику — колбочки и палочки. Колбочки работают днем, а с приходом сумерек выключаются, и тогда всю власть забирают палочки — инструмент ночного зрения. Палочки в мозаике разбросаны неравномерно — реже к центру поля зрения, гуще к краям. В сумерки, когда власть переходит к палочкам, наиболее зоркими становятся края сетчатки, где чувствительные к свету клетки разбросаны гуще. Вот почему в сумерках еле видная звездочка лучше ловится именно краем глаза!

Да, не так легко дать простой ответ на вопрос из области, где действуют законы физиологии, но еще труднее отвечать на вопросы психологии — науки, изучающей психику человека.

Вот опять тот же самый неотвязный вопрос: где же все-таки чаще всего приходят идеи? И ответ как будто простой: конечно, за рабочим столом, конечно, за листом чертежной бумаги, затянутой серой паутинкой карандашных линий, из которой постепенно проступают черты невиданной, небывалой еще машины. Считают, что изобретения делаются так. День сидит изобретатель, согнувшись за рабочим столом, два сидит, три сидит, десять дней сидит, год сидит, наконец-то рождается изобретение как итог неотступного, прямого, логичного думания. Словно изобретатель — это курица, высиживающая золотое яичко.

Но как, однако, много в истории техники примеров, противоречащих этому, свидетельств, что самые счастливые идеи приходили к изобретателю как раз не за рабочим столом, а в самой неподходящей обстановке, в саду, в кафе, в поезде, в бане, озаряли его в тот момент, когда он и думать забывал о своей изобретательской задаче. И при этом не маячило перед его глазами ничего подобного броуновской паутине, действительно напоминающей мост. Великий физик и изобретатель Герман Гельмгольц подтверждает: «Счастливые проблески мысли нередко вторгаются в голову так тихо, что не сразу заметишь их значение… Насколько могу судить по личному опыту, они никогда не рождаются в усталом мозгу и за письменным столом. Часто они являлись утром при пробуждении. Особенно охотно приходили они в часы неторопливого подъема по лесистым горам в солнечный день».

Но сильнее доказывает это не пространная цепь исторических анекдотов, а бессмертие старой притчи об Архимеде. Говорят, что знаменитый закон пришел Архимеду в голову, когда он сидел в ванне, и с такою оглушительной неожиданностью, что старик, как был голый, выскочил на улицу с возгласом: «Эврика!» — «Нашел!».

Притче больше тысячи лет, и за столь протяженный период человечество имело все возможности миллионы раз посмеяться над этой историей и миллионы раз ее позабыть, но, как видно, находилось что-то, что еще и еще раз подновляло ее в народном воображении, воскрешало вновь. Видимо, не раз еще в беззвучном восторге рождался архимедов возглас в душе многих изобретателей, осеняемых счастливой идеей. Видимо, не раз еще новая идея, укрывавшаяся от прямого взора, словно звездочка вдали, открывалась внезапно боковому умственному зрению, появлялась в мозгу изобретателя в тот момент, когда мысли его, казалось бы, блуждали в стороне. Но можно ли сказать об изобретении, как о дальней звезде: «Если хочешь увидеть звезду, не гляди на нее». «Если хочешь сделать изобретение, не думай о нем»? Не думай о нем. Живи. Жди вдохновенья. И вдохновенье снизойдет на тебя… Снизойдет ли?

Психолог Я. А. Пономарев попытался опытным путем подобраться к особенностям работы ума при решении творческой задачи. Он решился построить простейшую грубую модель изобретения и открытия и на опытах с этой моделью подсмотреть психологические механизмы изобретательства. Результаты экспериментов он изложил в своей книжке «Психология творческого мышления». На обложке ее — веселая головоломка, но заметим сразу же, что это специальная сугубо научная книжка, написанная строгим профессиональным языком. Повторим оговорку автора, что мышление и творчество не исчерпываются наблюдениями и закономерностями, описанными в книжке. Но читатель — уверен! — полистает ее с интересом и пользой. Я не буду пытаться ее перелагать, а коснусь лишь нескольких любопытных страничек.

Пономарев пропустил через свои опыты десятки и сотни человек и каждому из них, в строжайших условиях лаборатории, предложил решить одну и ту же творческую задачу. Не следует думать, что Пономарев усадил их всех за парты и каждому дал задание изобрести паровоз. Нет, была поставлена гораздо более простенькая задачка, но задачка на чистую смекалку — головоломка под названием: «Четыре точки».

Условие головоломки таково: даны четыре точки

требуется провести через них три прямые линии, не отрывая карандаш от бумаги, так, чтобы карандаш вернулся в исходную точку.

На решение давалось десять минут. Казалось бы, для последовательного логического ума анализ этой задачки представляет плевое дело.

— Ну-с, так, — железно рассуждает последовательно-логический ум, — четыре точки можно рассмотреть как вершины воображаемого квадрата… Чтобы вернуться карандашом в исходную точку, надлежит описать замкнутую фигуру… Замкнутая фигура из трех прямых — обязательно треугольник… Решение заключается, стало быть, в том, чтобы описать около квадрата треугольник… Хм!.. Например, вот так, пожалуйста:

Но самое забавное заключается в том, что, как пишет Пономарев, для более чем 600 испытуемых задачка оказалась довольно твердым орешком. Протоколы испытаний Пономарева хранят следы бесплодных потуг ищущей мысли:

А решение лежало под носом. Надо было только вырваться за пределы участка, отгороженного точками. Но такая простая штука никому не приходила в голову — все шестьсот человек танцевали внутри участка, как заколдованные.

Десятки и сотни людей сменяли друг друга, но решение не приходило за рабочим столом.

Пономарев стал готовить испытуемых заранее, предлагая им другие дела. Но старался поставить дело таким образом, чтобы в ходе его возникла откровенно прозрачная подсказка.

Испытуемому объяснили игру в хальму, а затем по правилам игры он был должен перескочить на шахматной доске одним ходом белой фишки через три черных так, чтоб белая фишка возвратилась на свое место:

Предлагался и шахматный этюд.

Испытуемый играет черными. Он обязан тремя ответными ходами съесть три белые пешки. Первыми ходят, конечно, белые — экспериментаторы.

Игра развертывается так:

1. с7 — с8Ф Фа8: с8

2. а5 — а6 Фс8: а6

3. а7 — а8Ф Фа6: а8

Только после этих подсказок на шахматную доску накладывалась калька с четырьмя злополучными точками, расположенными в центре четырех полей доски. Испытуемому торжественно давали в руку карандаш и просили решить головоломку «четыре точки».

Казалось бы, решение должно прийти немедленно. Ведь недавно та же самая рука двигалась по верному маршруту. И вот что странно: подсказка не помогала. Когда в хальму и шахматы играли перед головоломкой, решение не приходило.

Тогда Пономарев переменил порядок игры. Предлагал вначале поломать напрасно голову над четырьмя своими точками, а затем засаживал за шахматы и за хальму. Подсказка помогала. Половина испытуемых почти мгновенно сладила с неподдающимися точками, успешно решила головоломку.

И если бы в некоем царстве, в некоем государстве, по примеру «Истории замечательных изобретений», создавалась бы «История замечательных головоломок» и в ней тоже, как водится, содержались бы и притчи и анекдоты, то одна из притч прозвучала бы примерно так:

«Не могу не поделиться с потомками тем, — сообщает в своих мемуарах Великий Головолом, — как мне удалось разрешить знаменитую проблему четырех точек.

Много дней я трудился над ней за рабочим столом, не разгибая спины, и извел рулон папируса. Как-то раз, совсем уже отказавшись от непосильной задачи, я зашел в кофейню поиграть с приятелем в шахматы. Партия складывалась неудачно. Безуспешно пытался я провести свои пешки в ферзя.

И тут нашло наитие. Как сверкнуло что-то… Я увидел головоломку решенной. Треугольник из прямых линий соединял четыре точки. С криком «эврика» я выбежал из кофейни».

Счастливец бежал по улице, крича «эврика», полагая, что в кофейне на него нахлынуло вдохновенье. А ведь это клетчатая доска прошептала ему подсказку, но он даже не заметил, кто шептал.

Подумаешь, пожалуй, что изобретения делаются так: изобретатель взглянул, увидел и изобрел.

И в самом деле, некоторые ученые пишут: первые изобретения люди сделали, созерцая происходящее вокруг.

Скажем, лежал человек на берегу реки, увидел — плывет древесный ствол. Дай, думает, прицеплюсь к стволу, поплыву вместе с ним. А тут удача — подвернулся ствол с дуплом. Пловец залег в дупло, плывет по воде сухим. А потом и сам стал долбить стволы, выжигать дупла; надоело мокнуть в воде. Так, говорят, была изобретена лодка.

Или вот порох. Теперь порохов тысячи. Но как был найден самый первый порох?

Ученые опять говорят: путем наблюдения.

Но где отыщешь порох? Пороха не лежат под землей в залежах, как железо и каменный уголь.

Полагают, дело было так. Где-то в Индии или в Китае имеется земля, очень богатая селитрой. Люди разводили на этой земле костры. Дожди вымывали из земли селитру на поверхность. Селитра смешивалась с золой и углем пепелищ. Смесь высыхала на солнце — получался взрывчатый состав, порох. Возможно, пишет ученый, люди вначале и не подозревали о военном применении пороха, а использовали эту смесь только для развлечения.

Не правда ли, занятно?

А вот еще занятнее!

В серьезном, даже академическом журнале недавно была высказана такая история изобретения мыла. В дни праздников, рассуждает историк, древние люди умащивали свои волосы благовонными маслами, а в дни скорби посыпали главу пеплом. Так как в те беспокойные времена ситуации «за здравие» довольно часто чередовались с ситуациями «за упокой», а люди не имели привычки мыться, то в первобытных шевелюрах оседали и соединялись жир и щелок — эти две необходимые составные части мыла. Прическа какой-нибудь тогдашней модницы, если верить солидному автору, представляла собой небольшой мыловаренный завод — только не зевай, соскребай мыло и фасуй в нарядные пакетики!

Тут уж, как говорится, хоть стой, хоть падай!

Но забавнее всего одна из историй изобретения способа добывания огня трением. И его, утверждает кое-кто, человек открыл, созерцая.

Человек, писал один ученый, наблюдал во время бурного ветра, что ветви деревьев так сильно терлись друг о друга, что загорались от трения. Это, мол, и надоумило человека самому потереть друг о друга кусочки дерева, чтобы получить огонь.

Мы нарочно не даем здесь имени и портрета того ученого, кто придумал эту историю. Его облик ясен без портрета. Это кабинетный ученый, не видящий дальше своего носа.

Замечали ли вы когда-нибудь, даже в самую сильную бурю, чтобы ветки на деревьях загорались? Конечно, нет. И никто не замечал. Было бы, однако, неправильным считать, что подобные анекдоты из истории техники родились по простодушию или недомыслию авторов. В них отразились пережитки аристократических взглядов на человеческий труд, сложившихся в рабовладельческую эпоху.

Еще древний ученый Плиний уверял, что изобретатель пилы нашел свой инструмент в готовом виде, прогуливаясь по пляжу на морском берегу. Там валялась большая зубастая рыбья челюсть. Плиний никак не мог допустить, что такая выдающаяся личность, как изобретатель пилы, когда-нибудь трудился. В его время физический труд считался позорным уделом рабов, а приличным занятием людей свободных считалось размышление и созерцание, и, конечно, к большим изобретениям, по Плинию, свободные люди должны были приходить умозрительным путем, не замарав руки. С отголосками таких взглядов надо считаться, когда читаешь историю изобретений.

Это ошибочные взгляды. Наблюдательность только тогда помогает делать изобретения, когда она не праздна и не бесстрастна.[7]

Люди действительно многое заимствовали, многому учились у природы, только делали это, наверное, по-иному.

Представьте, работает в древней пещере первобытный оружейник-каменотес. Он вытесывает себе из кремня каменный топор.

Тяжелый труд. Оружейник старается изо всех сил. И с таким азартом бьет камнем по камню, что искры летят кругом.

Искры!

Попадает искра в подстилку, сухую траву — дымок, огонь. Вот вам— первобытное огниво.

Или так. Сидит первобытный мастер, сверлит что-нибудь деревянное. В руках у него сверло, вроде лука со стрелкой. Стрелка захлестнута тетивой. Мастер водит луком взад и вперед, как скрипач смычком. Стрелка-сверло вертится. Пробует мастер пальцем сверло — горячо! — разогрелось от трения. Нажимает мастер — всей силой налегает на сверло. Вырастает гора опилок. Так раскалилось сверло — прикоснуться больно.

Вдруг — пых! — задымили опилки, затеплился огонек.

Вот вам прибор для добывания огня трением. Он до самых недавних дней оставался таким у отсталых народов. По виду не отличишь от сверла.

Представьте теперь осаду древнего города. Город окружен высочайшей каменной стеной: не город — крепость.

Обложил неприятель город круговой осадой — подает сигнал к штурму.

Грозно покачиваясь, движутся к городу осадные башни. Похоже, снялись со своих мест и бредут к городским стенам величественные водокачки.

Башни подступают к башням городской стены. Внутри башен — лестницы. По ним вбегают наверх неприятельские воины. И пока развертывается бой на высоте крепостной стены, толпы врагов бросаются к ее подножию.

Но и горожане не зевают. Сбрасывают вниз на вражьи головы все, что только может устрашить и отвратить врага.

Летят, кувыркаясь, бревна, утыканные гвоздями, словно иглами ежа. Сползает, зловеще шурша, раскаленный жгучий песок. Огненными струями растекается горящая смола.

Но удваивает натиск враг. Дикий вой стоит у подножия.

Тут уж не разбирают, валят все, что идет под руки.

Тащат к стене какую-то падаль.

Кидай!

Улья, осиные гнезда, горшки с ядовитыми змеями.

Кидай!

Крокодил из зверинца.

Кидай!

— Огня! — кричат со стены. — Больше огня!

Открывается адская кухня.

Горожане лихорадочно готовят горючие смеси.

Нефть, асфальт, смола, уголь — все идет в ход, — все горючее, все зловонное, все едкое. Одна мысль стучит в головах: как бы позлее составить варево, как бы покрепче донять врагов.

Вот тут, из этих горючих смесей, в головах, раскаленных ненавистью, в упоительном азарте боя, тут и родилось, нам кажется, величайшее военное изобретение — порох!

Изобретений не делали глазеющие лежебоки. Изобретения делали те, кто сходился с природой в рукопашную.

Изобретения родятся в труде, в борьбе, в бою. Настоящий изобретатель— это борец и труженик.

Семюэль Броун был тоже охвачен азартом боя, когда он вышел в сад. Одна страсть жгла его сердце — выстроить мост! А когда большая страсть зажигает человека, человек как бы прозревает. Каждый пустяк озарен и на виду, в каждом закоулке светло, будто бы огонь, полыхающий в груди, освещает их ярче солнечного света. Краем глаза замечаются самые тайные подсказки, ум стремительно делает заключения, и человек, сам не зная как, приходит к необыкновенным решениям.

Снег подолгу накапливается в горах, но быстра его лавина. Трудно даже представить себе, сколь стремительно вспыхивают в мозгу творческие озарения.

Поэт Луи Арагон показывал в дружеском кругу кинофильм о том, как работал знаменитый французский художник Матисс. То была наспех снятая, почти любительская лента, но конец ее забыть невозможно.

После многих проб и эскизов художник писал окончательный вариант картины. Он работал вдохновенно и самоуверенно, молниеносными бросками кисти, и штрихи ложились на холст беспрекословно, будто росчерки дирижерской палочки.

Но вот магией кино притормозилось время, и сквозь «лупу времени» мы увидели повторенные снова, и уже в замедленном темпе, все подробности стремительного рождения штриха. Перед нами улиткой поползла та же самая кисть, но в каком-то нерешительном, беспокойном движении. Она тихо влекла за собой штрих, сомневаясь и робея, замирая в раздумье, возвращаясь в тревоге на пройденные места. С комком, застывшим в горле, мы следили за этим трогательным движением кисти, осторожным и трепетным, как движение руки слепого, узнающей дорогое лицо. Мы увидели разницу между взмахом руки мастера и взмахом руки простака. Перед нами, словно в поле зрения микроскопа, раскрывался механизм вдохновенья. Все, оказывается, живет во взмахе творческой кисти — поиск, сомнения, выбор, тревоги, колебания — все! Так и гром, и блеск, и росчерк молнии стеснены в одно слепящее мгновение!

Так же двигалось перо изобретательской фантазии Броуна, рисуя в воображении его удивительный мост.

Броун был болельщик мостов. А когда человек болеет за любимое дело, то глядит вокруг по-особенному.

Вот сидит семейство за чаем и не догадывается, почему внучонок на стуле ерзает, почему он зыркает по сторонам, почему он ест глазами деда, словно проглотить его хочет. А внучонок прекрасно болен, он болеет шахматной горячкой, он болельщик шахмат, распропащий шахматист. Для него фигуры вокруг стола — это шахматные фигуры. Дед — король, бабка — ферзь, дядя — слон, тетя — ладья. Ванька с Манькой — мелочь, пешки. Попытаюсь, думает, сходить потихоньку тетей… Да ведь бабка сообразит, заслонит деда. А я ее дядей, дядей, слоном, то бишь. Ох, и плохи ваши дела, товарищи! Шах — дедушке! Никак, мат!

Когда Броун вышел в сад, перед ним раскинулся целый сонм мостов.

Шест лежит поперек канавки — мост.

Муравей ползет по соломенной травинке. Травинка — мост. По мосту движение.

Садовая скамейка на столбиках — настоящий мост. Великан сидит на нем, свесив ноги.

Деревья сплетают ветви над дорожкой — зеленый мост.

Девочки несут ребенка на скрещенных руках—живой ходячий мост…

Ворота раскрывают свои створки — тоже мост мерещится, да еще разводной!

Крышка на колодце — он, проклятый! — подъемный мост.

Немудрено, что и в паутине он поймал небывалый, не виданный никем висячий мост.

Вот он, счастливый случай, изобретательское счастье. Но в том ли счастье, что попалась на краешек глаза какая-нибудь случайная подсказка, или в том, что маячит и манит и ведет за собой изобретателя заветная цель, раскрывающая ему глаза и отворяющая уши?

Некоторые изобретатели сами не прочь напустить туман вокруг своей работы. Они не прочь представить изобретение как чудесное откровение свыше. Такие изобретатели очень обижаются, когда им говорят про изобретения на заказ.

— По команде не изобретают, — горячатся некоторые. — Изобретения — плод высокого вдохновения. Это вам не валенки валять.

Настоящие же изобретатели почти всегда работают на заказ.

Первая французская буржуазная революция создала огромную нужду в бумаге. Современники писали:

«Каждый час появляется новая брошюра. Сегодня их вышло тринадцать, вчера шестнадцать, а на прошлой неделе — девяносто две! Девятнадцать из двадцати говорят в пользу свободы».

В одном только Париже было основано около трехсот газет. Их читали взахлеб. На покупку революционной литературы тратили последние гроши. Булочники жаловались, что страсть к чтению подрывает их дела. Вместо хлеба люди пожирали газету.

В обращении к народу Конвент писал:

«Чтобы победить королей, собирающихся против нас, бумага так же необходима, как железо. С нашими сочинениями так же, как и с нашей армией, мы принесем ужас в их развращенные души. Наши сочинения разожгут огонь свободы и жажду восстания…»

Производство требует рабочих рук.

«…Необходимо, чтобы молодые граждане посвятили себя полезной профессии бумажников».

Несмотря на значение бумаги для успеха революции, несмотря на то, что рабочие были закреплены на бумажных фабриках, бумаги не хватало. Бумагу делали вручную искусники-мастера. Надо было убить годы труда, чтобы освоить это ремесло. Фабрики не могли удовлетворить спроса.

Чтобы дать бумагу для революции, нужна была революция в способах производства бумаги.

Эту революцию произвел француз Николай Луи Робер. Он был из тех, кто по призыву Конвента переменил свою специальность. Робер был корректором, а стал бумажником. Он изобрел бумагоделательную машину.

С виду машина походила на гигантскую банную шайку. Бросался в глаза большой деревянный чан с бумажной массой. Внутри вертелся барабан с лопатками, похожий на широкое водоподъемное колесо. Лопатки зачерпывали массу и подавали ее вверх на сетку. Сетка походила на широкий бесконечный ремень и шла по валикам, как конвейерная лента. Сетка медленно двигалась мимо неподвижной дощечки, и дощечка размазывала массу по сетке тонким слоем, словно масло ножом по бутерброду.

Сетка была длинная, а слой тонкий, и пока сетка двигалась, вода успевала стечь и масса подсохнуть. У последнего валика с сетки сходил сырой бумажный лист.

Позже стали подогревать валики изнутри, загружая их раскаленным углем, как лежачие самоварные трубы. Сушка пошла быстрее, движение ленты ускорилось.

Два великих новшества воплощались в этой машине.

Машина делала бумагу сама, без участия искусных рук человека.

Машина перерабатывала сырье непрерывно, без остановок, а значит без промедлений. Сырье входило с одного конца, а с другого конца, с невиданной дотоле быстротой, выползал широкий, как простыня, нескончаемый бумажный лист.

Так Николай Луи Робер выполнил заказ революции.

А если б не было Николая Луи Робера?

Революция не пострадала бы. Явился бы другой какой-нибудь Робер и придумал бы машину не хуже. Если бумага нужна народу, как хлеб, будьте уверены — народ сумеет добыть бумагу.

— Больше бумаги! — звучит наказ народа. И тысячи голов начинают работать на заказ. Тысячи рук начинают искать, подгонять, прилаживать. В тысячах ушей звучит заказ народа. Как маяк, разгорается великая цель, начинающая манить изобретателей.

И является вскоре счастливая голова, ясный глаз, искусные руки.

— Вот вам, глядите, изобрел! Вот она, машина!

Впрочем, не часто бывало в истории прошлых социальных формаций, чтобы заказ народа прозвучал так явно.

Негласные, неписаные заказы нашептывает изобретателю сама жизнь. И они настойчивее и неотклонимее, чем любой призыв Конвента.

Появление множества новых станков на капиталистических фабриках дало негласный заказ на двигатели. И в ответ на заказ изобрели паровую машину.

Появление паровых машин, сосредоточение заводов в промышленных городах дало негласный заказ на машины для подвоза сырья и топлива. И в ответ на заказ появились паровозы и пароходы.

Появление двигателей и транспортных машин выставило новый негласный заказ на станки для обработки металла. И в ответ на заказ появилось новое множество металлообрабатывающих станков.

Разгорается маяк социального заказа, и в ответ ему сверкают вспышки случайных изобретательских озарений.

И если так взглянуть на историю изобретений, то выходит, что всякое большое изобретение было сделано на заказ.

В начале 1962 года в «Правде» напечатана моя статья «Размышления над годовым кольцом». Она имеет прямое отношение к теме наших рассуждений. А поэтому я подмонтировал ее в заключение цепочки размышлений об изобретениях случайных и изобретениях на заказ.

Вот она:

«Год минувший оставляет кольцо не только в срезе дерева, но и в плане разрастающихся городов. Как растительные клетки, множатся на окраинах прямоугольники домов, кварталов и районов. Чем щедрее год, тем кольцо мощнее. Ежегодно с гордостью ощущаем мы эти кольца роста, этот прирост всего лучшего, что развивается в нашей стране: на могучем стволе промышленности, на культуре, на сельском хозяйстве, на ветвистом древе науки.

Рост советской науки — ее годовое кольцо — ежегодно отражается зеркалом газетных страниц в виде списка работ по науке и технике, представленных на соискание Ленинских премий. Он наводит на многие размышления.

Еще полстолетия тому назад ежегодный список отечественных открытий был похож на перечень нежданных находок, на календарь случайностей, где оттиснулись следы падения пресловутых «ньютоновых яблок». То были плоды стихийного развития общества, возникавшие под воздействием обстоятельств, не зависимых от воли людей.

А теперь? А теперь и не очень близкий к науке человек, не видя списка лучших научных работ и изобретений года, может предсказать его содержание, стать пророком и провидцем.

Давайте попробуем! Развернем газетный лист, где перечислены научные работы, представленные на Ленинскую премию, й раскроем популярную книгу, озаглавленную «Программа Коммунистической партии Советского Союза». Не заглядывая в список работ, раскроем одну из страниц Программы, где записаны задачи по созданию материально-технической базы коммунизма. Вот страница 69 — проблемы электрификации, являющейся стержнем строительства экономики коммунистического общества. Волей партии здесь провозглашено, что будет создана единая энергетическая система СССР, располагающая достаточными резервами мощностей, позволяющая перебрасывать электроэнергию из восточных районов в Европейскую часть страны и связанная с энергосистемами других социалистических стран. Можете уверенно предсказывать теперь, что в списке наиболее ценных научных достижений года будут открытия и изобретения, ускоряющие решение поставленной партией проблемы. Вы не ошиблись, глядите, их множество: линии сверхдальних электропередач и гиганты энергетического машиностроения.

Вот страница 71—проблемы строительства. Партия ставит задачу максимального сокращения сроков, снижения стоимости и улучшения качества строительства путем его последовательной индустриализации. Можно безошибочно предсказать, что открытия и изобретения в этой области непременно имеются в опубликованном списке. Предсказание, конечно, сбывается. Перед нами интереснейшие новые методы строительства, по сравнению с которыми старые приемы представляются столь же мудреными, как мотоциклетные гонки на вертикальной стене. Даже странным кажется, что в вековой истории строительного дела все технологические процессы возведения здания производились в труднейшем отвесном положении. А теперь строительное дело ставится с головы на ноги: крупные элементы здания производятся на земле, в естественной заводской обстановке, и могучие краны пилотируют их по вертикали в высоту лишь для окончательной сборки.

Когда держишь в руках Программу партии, не трудно быть провидцем и пророком! Мы проглядываем список лучших изобретений и открытий, ищем чудеса науки и техники и внезапно замечаем, что сам список является небывалым чудом. Он свидетельствует о том, что впервые в истории человеческого общества на основе философии диалектического материализма, координации и планирования научных работ достигнута такая организация научного творчества, при которой важнейшие научные открытия неизбежно рождаются на заранее предначертанных партией главных программных направлениях строительства коммунизма. Впервые социальный заказ реализуется в столь прямой и явной форме!

Скоростные суда на подводных крыльях и гигантские доменные печи; методы селекции гибридов кукурузы и открытие новых месторождений нефти; изобретение новых методов автоматической сварки и исследования в области аэродинамики сверхвысоких скоростей; экскаватор и счетная электронная машина как две стороны процесса механизации тяжелых и трудоемких работ — вот лишь несколько позиций разнообразного списка.

Человек, пробегающий взыскательным взором список, заподозрит, что, пожалуй, он шире действительных достижений, что в него включены работы не первостепенной важности. Да, такие работы представлены. Но не все ведь получат Ленинские премии! Комитет, опираясь на широкое общественное обсуждение, отметет все менее значительное и отметит достойное.

Но несправедливо считать список чрезмерно широким, он гораздо более узок, чем реальный объем достижений науки и техники. Присмотритесь, в нем нет, например, выдающихся работ по химии. А такие работы в жизни есть. И залог тому — огромное внимание партии к развитию химии. Возможно, сказались дефекты выдвижения, не сработала как следует общественность, ученые советы и научные общества, призванные отбирать и представлять на соискание премий крупнейшие изобретения и открытия.

Нет работ по освоению космоса. Впрочем, в прошлом году уже было широчайшее награждение за великие достижения в области космических полетов. Советский народ увенчал высокими наградами участников покорения Вселенной.

Общественные науки… Великие идеи XX съезда партии животворно сказались на развитии этих наук. Наши историки, философы, экономисты, правоведы потрудились немало, хотя мы ожидаем большего. Но может ли список научных работ в полной мере отразить победоносное шествие ленинской теории?

Марксизм-ленинизм развивается триумфально. Созидательная мысль Центрального Комитета партии, творчество широких масс, принявших участие во всенародном обсуждении, коллективный мозг XXII съезда КПСС дали в этом году гениальный документ научного коммунизма, справедливо именуемый Коммунистическим манифестом XX века. «Программа Коммунистической партии Советского Союза» — так называется маленькая книжка эта, томов премногих тяжелей. Устремленный в грядущее ленинский профиль отчетливо проступает на каждой ее странице.

Великие научные свершения года гораздо богаче нашего списка.

Представление на Ленинскую премию — это толстая папка, набитая натуго книгами, чертежами, оттисками печатных работ, отзывами организаций. Таких папок в Комитете около полутораста. Журналисту, конечно, не под силу все просмотреть. Но мы взяли несколько папок наудачу и не разочаровались в выборе. Мы попали в гуманную созидательную атмосферу советской науки.

Правительство и партия, опираясь на преимущества социалистической системы, непрерывно ищут и находят новые, наиболее эффективные системы руководства промышленностью и сельским хозяйством, повышающие мощь нашей экономической системы. Проблемы руководства и управления становятся ведущими идеями наших дней. Отрадно знать, что эти идеи по-своему преломляются в различных отраслях знания, что они завладели мыслью и партийных работников, и хозяйственников, и абстрактным воображением математиков, которых несправедливо рисуют людьми «не от мира сего».

Доказательством служат интереснейшие работы, заключенные в одной из папок. Математики вносят новый вклад в теорию оптимального управления. Уравнения их, конечно, не относятся к человеческому обществу, но касаются довольно сложных систем, таких, как летящая ракета. Новый метод позволяет рассчитать самый выгодный способ управления ракетой и решать в самой общей форме и другие разнообразные вопросы управления, на которые не давали ответа существующие математические средства.

Мы перелистываем работы в области биологических и сельскохозяйственных наук, являющиеся живым примером диалектики в действии. Какая, казалось бы, имеется связь между крупнейшими инженерными сооружениями и тончайшими физиологическими процессами в зеленом ростке? Но такая связь существует и нередко оказывается определяющей. И структура, и действие, и эффективность ирригационной сети зависят в конечном счете от физиологической потребности орошаемых растений. Потребности и склонности маленького зеленого ростка определяют и облик, и работу оросительных сооружений. Поэтому с таким уважением обнаруживаешь в папке научное исследование физиологии орошаемой пшеницы, кукурузы и других главнейших сельскохозяйственных культур, позволяющее разумно вести дело орошения, добиться высоких урожаев.

Пролетая над тайгой, иногда замечаешь мертвое царство — усыхание лесных массивов, простирающееся на громадных площадях. Лес погублен грозной силой — гусеницей сибирского шелкопряда, поедающей хвою. Против этого опасного вредителя не было действенных средств борьбы: ни наземные методы, ни печальный опыт авиаэкспедиций, распылявших ядохимикаты с воздуха, не приводили к успеху. Советская наука нашла средство столь же необычное, как незримая сила, победившая нашествие злобных марсиан в фантастическом романе Уэллса «Борьба миров». Ученые применили бациллу, вызывающую у гусениц сибирского шелкопряда инфекционную болезнь — гнилокровие. В лесах, как это пишут ученые, удавалось создать устойчивые очаги заражения, действующие только на вредителя. Широко распространяющаяся эпизоотия приводила к массовой гибели беспощадного врага драгоценных лесов. Ученые ввели в, казалось бы, неумолимо сложившуюся биологическую цепь еще одно диалектическое звено и добились победы.

В одной из папок Комитета мы нашли материалы, посвященные физическим явлениям проникающего излучения ядерного взрыва. Тут не содержалось никаких секретов. Монографии, собранные здесь, можно приобрести в любом книжном магазине. Это математические рассказы о процессах разрушения вещества под влиянием проникающих гамма-излучений и потоков нейтронов, приводящих к поражениям всего живого, и вызванных ими явлениях электризации атмосферы, порождающих магнитные бури, превращающих гриб атомного взрыва в подобие радиобашни, излучающей электромагнитные волны. Формулы рисуют грозную картину, но пером теоретика водила гуманная рука. Совокупность выводов составляет физическую основу для защиты от атомных взрывов, принципиальную базу для их дальнего обнаружения. Защититься от атомного взрыва можно, хотя и не легко. Советские ученые не скрывают от человечества этих возможностей. В этом — гуманизм советской науки.

Ломоносов писал:

С особым вниманием перелистываем мы работы людей, пристально вглядывающихся в «горящий вечно океан», — астрофизиков, исследующих Солнце. Теперь ясно, что перед сегодняшней наукой стоят проблемы, в известной степени обратные поставленной Ломоносовым. Для того чтобы осуществить мечту поэта, чтобы «смертным толь высоко возможно было возлететь», ученым необходимо предварительно с Земли и в больших подробностях изучить «горящий вечно океан». Ведь коварные неожиданности солнечного излучения составляют одну из главных опасностей космических полетов. Нестационарные процессы, происходящие на Солнце, порождают потоки невидимых лучей и частиц, угрожающих космонавту. На примере работ по изучению Солнца видно, как велика и действенна помощь, которую науке оказывают правительство и партия. Замечательных открытий не было бы без громадной превосходно оборудованной обсерватории, где зрачки исполинских телескопов совмещаются с киноглазом. Астрофизик имеет все возможности проявить дерзновение героя стихотворения Маяковского, пригласившего дневное светило в гости, в дом, на чашку чая. Невольно ощущаешь, что проблемы изучения Солнца были звеном грандиозного плана покорения космоса, проводимого в нашей стране. Изучение «горящего океана» принесло плоды и позволило «смертному взлететь высоко».

Наука связывает ширину колец в срезе дерева с солнечной активностью. В концентрическом их узоре, в изменчивой их ширине отражается переменчивость солнечных годов. Кольца роста, годовые кольца нового в нашей жизни не сужаются, а становятся все шире и шире. Потому что все ярче и ярче светит солнце коммунизма, поднимающееся над горизонтом истории».