"Покойник «по-флотски»" - читать интересную книгу автора (Лапикура Наталья Михайловна, Лапикура...)Покойник «по-флотски»Понимаешь, если бы в жизни трагическое и смешное были четко поделены, то это была бы уже не жизнь, а облдрамтеатр, где половина зала борется со сном, но уснуть не может, потому что слишком уж громко кричат актеры на сцене. И слишком громко храпит вторая половина зала, которая привыкла к крику дома или на работе. Я о чем конкретно? Смотри: прихожу как-то с утра на работу, а в отделе хохот – через два этажа слышно. Это при условии, что стены у нас метровые, еще с царских времен, и двери двойные. Захожу – и ноги мои прирастают к полу. В кабинете полно народа, чуть ли не весь розыск. Посреди комнаты на табурете сидит мужчина лет сорока и по глазам его видно – его здесь нет. А должен быть, потому, что вокруг него бегает женщина, приблизительно того же возраста, и кричит: – Козлина старый! Чтоб тебе повылазило! А будешь смотреть! Будешь смотреть! И через слово дубасит его толстой папкой какого-то уголовного дела по голове. Только странички разлетаются! А наши солдаты правопорядка, вместо того, чтобы прекратить это безобразие, катаются от хохота по полу. Кто-то уже и пену пускает в конвульсиях. Я тебе говорил, что мне ноги отняло? Так вот! Потому, что папка, из которой странички, как бабочки, вылетают, это криминальное дело, которое я вел полгода. Обшарил всю Шулявку, дважды порвал штаны в столкновениях с тамошними собаками и однажды подрался с несовершеннолетними хулиганами, которые почему-то решили, что я к их девочкам клинья бью. Потому как – был я в штатском, а они пива перебрали. Вчера с вечера я наконец-то сдал ее Старику и вот – на тебе! Собрал я силу воли в кулак, бросился на эту бешеную, вырвал у нее остатки дела, саму ее вытолкал в коридор и подпер спиной дверь. Она, правда, еще минут пятнадцать бушевала с той стороны, но столярка выдержала. Тем временем мои коллеги из состояния истерики вернулись к нормальному состоянию через промежуточный этап нервной икоты. Потерпевший мужчина, правда, так и остался в ступоре до суда. Дали ему, забегая вперед, немного и условно. Потому, что судье с заседателями, когда прокурор обвинение дочитал, пришлось вызывать «неотложку». Пересмеялись лишку. А последней каплей была реакция прокурора, который закончил свою речь словами: – При всем моем уважении к суду, я не могу понять, что же тут смешного? А суть была в чем? Этот «козлина старый» зачем-то приперся из командировки на сутки раньше. Какого лешего?… И конечно, без предупреждения. С вокзала примчался домой, как молодой. Сюрприз жене решил сделать, а сделал себе судимость. Открывает дверь, заходит на цыпочках в супружескую спальню – там полумрак, но с порога видно, что над нижней половиной его благоверной какая-то посторонняя голая задница делает возвратно-поступательные движения. Мужчина, опять таки, на цыпочках, выходит в кухню, берет самую большую сковородку с ручкой, хорошенько разогревает ее на газовой плите, тихонько возвращается в спальню и с размаху ставит на постороннюю задницу (а процесс продолжается!) что-то типа знака качества или личного клейма ОТК. Женин хахаль от боли и неожиданности дико вопит и вырубается. Жена под ним от этого крика тоже теряет сознание. Свежеиспеченный рогач бросает сковородку в раковину на кухне – и прямиком к дверям. Как потом утверждал, на «явку с повинной». А тут входная дверь распахивается, в квартиру заходит законная супруга с двумя авоськами и радостно восклицает: – Вот хорошо, что ты раньше приехал! К нам моя сестра с мужем с Камчатки прилетели. Так сокрушались, что с тобой разминутся: им-то вечером уже на Одессу… А что это у нас пригорело? И когда до нее дошло – одной рукой мужу в голову, а второй набрала подряд 01, 02, 03. Мы были там первыми! Потом «скорая» забрала обоих родственников в больницу. Последними явились пожарные и тоже изрядно повеселились. Всю дорогу жена «дозревала», а уже в Управе взорвалась. Когда огорошенный муж пробормотал: «Я недосмотрел…», выхватила из рук Старика мою папку… что было дальше, ты уже знаешь. Ну, когда наши отрыдали со смеху и успокоились, Старик, как всегда, нашел, что рассказать. «Этому дуриле с Камчатки, – говорит Старик, – еще повезло. Ну, поест какое-то время стоя, поспит на животе, не покупается в море. Правда, вот пользоваться унитазом будет сложновато. Но это уже его проблемы. Сам виноват. Мог бы и до Одессы потерпеть. А мог бы и не по заднице получить. У меня после войны была похожая история, по розыску. Это я тогда только лейтенанта получил. В те годы, если кто слышал от родителей, весь Киев был одна сплошная «коммуналка». Отдельную квартиру давали, как Героя Советского Союза – даже не каждому сотому. И вот представьте себе такую пару. Он молодой, красивый, умный, зарплата солидная, машина служебная, а главное – ОТДЕЛЬНАЯ квартира. Правда, на первом этаже. Но кто тогда на такие мелочи обращал внимание? Жена молодая, моложе его, так как он уже успел и повоевать, и покомандовать, а она после школы. Тоже очень красивая – и не работает. Потому что у мужа зарплата большая, и он жену очень любит. И ничего, кроме нее, не видит. А на лавочке под парадным, как водится, целыми днями высиживают народные мстительницы. Старые, страшные, одинокие, никому и за деньги не нужные. И одна из этих старых-страшных нашла себе развлечение: каждый раз цепляться к счастливому влюбленному: – Вот вы все работаете, работаете, а молодая жена дома сидит. Вот вы проверьте, чем она без вас занимается. Мало ли что… И так каждый вечер: «Вот вы подумайте, вот вы проверьте…» Другой бы только посмеялся. Или послал подальше. А наш начальник был ревнив, как цыган. Все молча желваками играл. И доигрался. Как-то вечером подходит он к своему подъезду, а та черноротая уже просто подпрыгивает от нетерпения: – Вот вы и доработались! Я же вам говорила – не надо жену дома одну оставлять! Теперь – смотрите. Муж посмотрел, – а дома свет горит, занавески прозрачные, видно все, – и обалдел. За столом сидит его любимая, напротив, спиной к окну, какой-то незнакомый мужчина, и ему жена что-то очень ласковое щебечет. И мало того, что улыбается, но еще и руку погладила. У ревнивого в глазах потемнело, ворвался в квартиру, схватил топор и рубанул по голове и жену, и гостя. Вызвал нас. Тут все и выяснилось: это не любовник, а женин брат был, который в Германии служил. Вот, приехал к единственной сестре с шурином познакомиться. И «познакомился». Общее веселое настроение после рассказа Старика растаяло. Помолчали изрядно, а потом Подполковник добавил: – Я той черноротой срок таки припаял – за подстрекательство к убийству. Она так ничего и не поняла, все трындела и на суде, и на следствии: «А при чем здесь я?» Ревнивый бедолага «вышку» не заработал, ее в те годы только «врагам народа» давали. Но, говорят, его из Лукьяновки прямиком в Павловскую перевезли. А вам, хлопцы, мораль, как в той басне: никогда, ни при каких обстоятельствах не спешите выскакивать, как голые девки из крапивы. Это у кого там еще на все случаи жизни была «аналогичная ситуация»? У бравого солдата Швейка? Да уж, наша служба такие аналогии подбрасывает, куда твоему Гашеку. Вот отсмеялись мы после истории со сковородкой, Старика послушали, и тут вызывает меня Полковник. К себе. А это значит, что мне ничего хорошего не светит. Потому что если светит, то он ко мне в кабинетик сам заходит. Начальник у нас демократ. И простой – как правда. Или Ленин с ходоками. Захожу, докладываю. На столе у Полковника уголовное дело лежит. Уже «теплее». Возле окна – Комиссар. На Святую Софию смотрит и в носу ковыряет. Может, это «горячо», а может – просто замполит к начальнику по своим делам забежал. А мне, на самом деле, опять доверят выгребать то, что легавые из райотдела перепортачили и нам подбросили. – Сирота, – говорит мне начальник, – это вы интересовались, когда нам царя возвернут? Все! Доболтался! Настучали! Кто меня за язык тянул? Стояли все вместе в коридоре, курили, трепались о политике. Тут как раз в армии звание «прапорщик» восстановили, я и пошутил: «А когда же, гаспада афицеры, нам и царя восстановят?» Проинформировала какая-то сволочь кого надо и где надо. Терять нечего, я и ляпнул: – Думаю, товарищ полковник, что не раньше 2013-го года, к четырехсотлетию дома Романовых! Начальник расхохотался, Комиссар дернулся. Но Полковник его жестом остановил: – Без дискуссий, у нас не собрание! Берите, Сирота, эту папочку и работайте. У меня такое впечатление, что в дальнейшем вам на тему прапорщиков шутить перехочется. Вернулся я к себе, открыл папочку: на первой странице свеженькая фотография потерпевшего. Харя – в три дня не обхаркаешь, извини за каламбур, а на плечах погоны прапорщика! Накаркал… Когда я влез в самую суть дела, отгреб то, на чем спеклась военная прокуратура, а за ней и наши парнокопытные из райотдела, то нормальное настроение мое исчезло окончательно. Сей прапорщик в понедельник утром пошел на службу «в расположение Н-ского подразделения Вооруженных сил СССР, дислоцированного на территории Киевского гарнизона», но туда не прибыл. Отсутствие его обнаружили быстро – понадобились какие-то ключи, которые прапорщик держал у себя дома, нарушая инструкции. Но кто те инструкции читал, а тем более выполнял, даже в Вооруженных силах? Однако, как деликатно написал военный дознаватель, «факт отсутствия прапорщика Н. было выявлено в связи со срочной служебной необходимостью». Знаю я вашу служебную необходимость, да еще и срочную! Видать, комиссия приехала с проверкой, а канистра со спиртом для пития у прапорщика в каптерке хранилась. Вот и спохватились: а где же это он? Ах, нет на территории? А с утра через КПП проходил? Не проходил? Телефонируйте домой! Не отвечает? Дежурную машину с вестовым на квартиру! Что, и там нет? Звоните жене, она в окружном госпитале в травматологии медсестрой работает. Что сказала? Утром ушел из дому, как всегда, живой, здоровый, веселый, больше на связь не выходил… Вот тогда и завертелось, и загудело: звонки в «скорую», в вытрезвители и на гарнизонную «губу», в морг, комендатуру и, наконец, в нашу милицейскую КПЗ. Ответы стереотипны: не задерживали, не приводили, не находили, ни живого, ни больного, ни в состоянии неоспоримого покойника. Гвалт! Если бы это мурло было лицом исключительно гражданским, то попросили бы супругу прийти через трое суток и принести заявление об исчезновении мужа в соответствующий отдел нашего Управления. И лежало бы оно там, кушать не просило. Вначале примеряли бы мы фотографию ко всем неопознанным трупам, найденным в городе Киеве и окрестностях. Потом объявили бы всесоюзный розыск. Ловись, рыбка, большая и маленькая. Но тут иная ситуация – исчез человек военный. Правда, всего лишь прапорщик. И не из штаба округа или дивизии ракетных войск стратегического назначения, а из спортивной роты. Он там тяжелоатлетам для тренировок казенные гири и штанги выдает. Тем не менее – это не колхозный кладовщик, а человек в погонах. Наш министр, хотя с Брежневым «на вась-вась» и в одном подъезде живет, но член всего лишь ЦК КПСС. А вот министр прапорщика – бери выше! – в самом Политбюро. Захочет – так и не кто-нибудь, а сам генерал Щелоков будет того начальника каптерки черпаком в вокзальных сортирах через очко выгребать. А такое горюшко, как инспектор Сирота, в вышеупомянутое отверстие будет нырять без акваланга. Надо отдать должное моему коллеге из военной прокуратуры. Вертелся он, как муха в кипятке. Не только допросил всех офицеров, прапорщиков и вольнонаемных под протокол, но и заставил писать объяснения. Литература, скажу тебе, не Гоголь. И даже не Андрей Головко. «Что касается связей или знакомств, которые могли бы дискредитировать прапорщика Н. как гражданина и военнослужащего Советской Армии, то такой информацией я не располагаю». Служебное дознание оборвалось как-то сразу и на самом интересном месте. Абсолютно случайно уцелел кусок какого-то документа, последнего подшитого в папке. Сам лист вырвали с мясом, но при этом не заметили, что остался верхний левый уголок. А на нем чья-то весьма красноречивая резолюция, тоже фрагментарная: «Если кому-то не х… делать, то пусть сидит и лижет себе яйца! Дознание прекратить! Дело передать в легавку, пусть они… (оборвано)… А этого умника… (оборвано)… его… (оборвано)». Конец цитаты. В самом начале папки были подшиты стандартная записка сопровождения и жалкий лепет оправданья нашего райотдела на тему: «сложность и особая важность дела превосходят границы возможностей и компетенции районного отдела МВД». Сложность, кстати, заключалась в том, что проживала дорогая пропажа в Московском районе, служила в Печерском, а где именно исчезла – покрыто сплошным мраком неизвестности. А вдруг прапорщик решил по своим делам заглянуть на Подол, в Дарницу или на Борщаговку? Но это было еще полбеды. Весь ужас моей ситуации сконцентрировался в четкой резолюции нашего Генерала поперек того райотделовского бреда: «О результатах расследования доложить согласно установленным срокам. Под личную ответственность нач. угрозыска». Я пересмотрел весь этот цирк дважды и понял только одно. Большие начальники с лампасами ищут крайнего. И на место этого крайнего уже назначен инспектор Сирота, Киевский уголовный розыск, образование высшее, философское, неженат, член КПСС… И надо же было залететь в свое время под разнарядку! Хоть уже и вечерело, но я решил не откладывать дело до утра и для начала поговорить с женой пропавшего прапорщика. Во-первых, она была последней, кто его видел живым. А во-вторых, если не начать работу сегодня, то завтра можно залететь под плохое настроение начальства: «И что вы уже сделали? Еще ничего? А в сутках, между прочим, 24 часа, а не 8, как считают некоторые молодые инспектора!» Поэтому «некоторый молодой инспектор» во избежание зряшных дискуссий позвонил, объяснил, кто и что, и попросил разрешения приехать. Кандидатка во вдовы не то что обрадовалась, но и не капризничала, усталостью или плохим настроением не прикрывалась: – Раз надо, то пусть будет сейчас, тем более что у меня с утра в госпитале суточное дежурство. Жила эта семья в новой девятиэтажке, из тех, которые постепенно начали строить вместо осточертевших «хрущобок». В доме был лифт и мусоропровод, а широкая лестница позволяла не только внести пианино, но и вынести гроб с солидным покойником. Кстати, я тебе не рассказывал одну историю времен Никиты Сергеевича? Прапорщик подождет, а ты послушай. Первая массовая застройка из панельных пятиэтажек в Киеве была на Чоколовке – «Массив Первомайский». В народе – «чокнутый массив» или «Чмоколовка». Кто первые ордера с кровью вырвал? Льготники. И не простые ветераны войны, а инвалиды первой группы: онкология, чахотка в стадии агонии, три инфаркта подряд и все такое прочее. Так и не удивительно, что не успели выехать строители, как на массиве прописались машины «скорой помощи», а за ними – автобусы из бюро ритуальных услуг. Еще на стадии заселения многих «ответственных квартиросъемщиков» в их мечту – отдельные квартиры – вносили на носилках и под капельницей. Но разве хочешь – надо! Инвалид первой группы с хорошим диагнозом – туберкулез, например, – это уже не просто лишние метры, а и отдельная комната! За это стоит жить и умирать. Так что не случалось ничего удивительного, если на этой самой Чмоколовке новоселье резко переходило в поминки. И вот представь себе: весна, каштаны цветут, окна раскрыты, в каждой квартире народ празднует конец собачьей жизни в общежитиях, подвалах, чужих углах и коммуналках. А на верхнем этаже умирает один счастливый ветеран, так и не осознав радость момента. Потому что его из реанимации под расписку забирали, чтобы ордер не сгорел. Успели! Отдал Богу душу уже тогда, когда его через порог перетащили, предварительно прописавши, а это главное. Ну, родня гроб заказала, покойника обрядила, автобус вызвала, оркестр уже под окнами. Но ветеран был довольно упитанный, его еще живым в квартиру на руках заносили, так как носилки на лестнице протолкнуть не получалось. А уж как положили в гроб, так он не то что в лестничную клетку не вписывался, – в дверь пронести невозможно, хоть стену круши. Однако злость и отчаяние активизировали фантазию родных и близких покойника до уровня черного юмора. Весь дом новоселье гуляет, народ пьет, поет и танцует. Когда вдруг сначала со двора грянул похоронный марш: «Дядюшка умер, ох и жалко нам его-о-о, он нам в наследство не оставил ничего-о-о…» А потом сверху вниз, мимо раскрытых окон, на канатах гроб поплыл, как шлюпка с «Титаника». Ну, кто просто в обморок упал, с кем истерика, те, кто покрепче, музыкантам трубы на головы одевают, опечаленные родственники в ответ счастливых новоселов колошматят. Собаки лают, дамы визжат, дети плачут, «скорая» воет, милиция матерится, и только забытый покойник под стеночкой отдыхает, потому что лишь ему одному все до лампочки. Одно слово: «Тетя хохотала-а-а, когда она узнала-а-а, что он нам в наследство не оставил ни…чего». Музыка Шопена, слова народные… Вот я и говорю: дом, в котором жил прапорщик, – это уже не панельный ад, а нечто человеческое. А однокомнатная квартира – светлая мечта молодого специалиста. Чистенько, убрано, пол в комнате лаком вскрыт, хоть брейся над ним. Из кухни свежей импортной мастикой приятно пахнет. Не то, что в наших управленческих коридорах, где раз в год так отечественной натрут, что потом месяц чихаешь. Правда, у меня в подсознании что-то шевельнулось: муж исчез, вероятно, навсегда, а она порядок наводит. А потом подумал: что ж ей, изображать Ярославну на стене Путивльской, музыка Бородина, слова неизвестного автора? Потому-то и ищет себе домашнюю работу, чтобы отвлечься. А вдруг муж заявится живехонький и спросит: что же это ты, хозяйка задрипанная, без меня и квартиру позабросила? На кухню я сам напросился, потому, что лакированных полов я как-то опасаюсь. Даже в сухую погоду такое впечатление, что за мной грязные следы остаются. Сидим, разговариваем, она чаю предложила. Я пью, женщина чашкой руки греет. В августе. Нервное… Чего-то нового она за эти дни вспомнить не смогла: – Муж в тот понедельник вышел из дому, как обычно, раньше, чем я. – Ничего особенного не говорил? – Нет… – Не предупреждал, что куда-то зайдет по дороге или со службы? – Не имел такой привычки. И вообще – день был, как день. В воскресенье тоже, вроде бы, ничего такого не случилось. Муж с утра арбуз принес – большой, херсонский. Мы его в холодильнике до вечера продержали, а потом вот тут, на кухне весь и съели. Этот арбуз еще ночью разбудил… вы понимаете. Посмеялись, потом уснули. Что еще интересует следствие? – Пол давно натирали? – А при чем здесь пол? – Да так, запах приятный, хотя и резковат. Мастика, наверное, импортная. – Представьте себе – наша. – Странно: я уже привык, что наша не пахнет, а воняет. Но это так – для поддержки разговора. – Ну, если для поддержки, то могу вашей супруге подсказать, где такую купить. – Спасибо, вот женюсь, когда время и здоровье позволят, – обязательно вас познакомлю. А кстати, теперь уже по делу. Здоровье мужа последнее время не подводило? – Если бы были проблемы со здоровьем – не служил бы в спортроте. А что касается других проблем… У него нормальная служба, у меня нормальная работа. Своя квартира. Что еще? – Дети?… – Так оба еще молодые, можно и для себя немного пожить. Вот заявление подали на контракт в Группе Советских войск в Германии. Есть надежда за несколько лет и на мебель заработать, и на двухкомнатный кооператив. Тогда и о детях подумать можно. Я чуть не ляпнул, что сейчас не о гедееровской мебели думать надо, а о спасении мужниной души – и тела, ясное дело… Но вовремя вспомнил, как когда-то за аналогичную откровенность я заработал в голову. Импортным, кстати, чайником. С горячей заваркой… Посидели, потолковали, разошлись. Договорились, что после дежурства она заглянет в Управление подписать протокол – я его потом по памяти напишу. Оно, конечно, нарушение, но я не люблю во время разговора в бумагу носом тыкать. Прапорщик, конечно, мурло, а вот жена у него красивая. Высокая, подтянутая, плечи не опускает, когда сидит, ноги не растопыривает, голову держит высоко. Интересно здоровается и прощается – лишь легкое движение бровями и подбородком. И своего обормота любит, – хотя и держала себя в руках, но внутренне ее трясло, – это я зафиксировал. Вернулся я домой, сел уже на своей кухне, сварил кофе и начал думать. Меня за эту привычку как-то Полкан изрядно достал: «У нас Сирота преступников лекционно-семинарским способом ловит – не вставая из-за стола». Вот я и сижу за столом, пью кофе и думаю: а куда же он, чтоб у него во рту перья выросли, прапорщик этот самый подевался? По дороге в обморок упал? Уже проверили. ЦРУ украло? Чепуха! Встретил первую свою «любву», страсть вспыхнула вновь, заныкались к ней и сотворили безумство? Мог бы уже и натешиться. Он же не павиан, чтобы неделю подряд трахаться. А потом, хотя и в спортроте служит, но все равно это армия. Тут за такие «левые» ходки можно не то что на «губу», а и под дезертирскую статью загреметь. Ну, а если он уже на контракт в ГСВГ замахнулся, то должен быть примером боевой и политической подготовки. Остается один некриминальный вариант – решил с утра выкупаться в Днепре и утонул. Но тогда – куда девалась форма и документы? Мой военный коллега, который, очевидно, лекционно-семинарским способом преступников не ловил, – только под протокол и с личными объяснениями, – до версии с купанием не додумался. Вот и чудненько! Будет завтра работенка ребятам из речной милиции – по берегам шарить и рыбаков расспрашивать. Я допил кофе и крепко уснул. Такая у меня реакция. Форма отыскалась несколько дней спустя. Ее поймал спиннингом на блесну один рыболов. Мундир был аккуратно сложен, перевязан ремнем от штанов, а вместо грузила служил кирпич, засунутый в штанину. Рыбак думал – сома тянет. В том, что это одежда нашего прапорщика, сомнений не было. Фамилию, имя и номер военного билета владелец аккуратно вытравил хлоркой на подкладке кителя, сантиметром ниже пуговицы внутреннего кармана. Наш Старик, попыхивая «Беломором», дотошно прощупал брюки и китель, вывернул их наизнанку, посветил лампой с рефлектором в нескольких местах, показавшихся ему подозрительными и сделал первые выводы: – Экспертам, конечно, отдавай, но из этого барахла они ничего особенного не вытрясут. Следов пули и крови нет, единственное механическое повреждение – от рыбацкого крючка. Хотя, если ему непрофессионально дали по голове, то микрочастицы крови могут отыскаться. Но интуиция мне подсказывает, что прапорщик лишился мундира до того, как лишился остального. Имею в виду – документы, деньги, а может, и жизнь. Знаешь, Сирота, для тебя было бы намного лучше, если бы к этому грузу был привязан за шею сам прапорщик, а в этом вот карманчике лежало его письмо с детальным объяснением причин самоубийства. – А может, он оторвался? – сказал я, лишь бы что-то сказать. – Все может быть, – согласился Подполковник. – Аквалангисты уже ищут, но не прапорщика, а ботинки. Хотя не только у меня впечатление такое, что их порознь топили. Мундир точно в воду, а вот куда хозяина дели? – А может, он с лодки рыбу ловил, и его сом за борт выдернул? Было же когда-то такое, кто-то из юмористов даже описывал. Кажется, Степан Олийнык. – Может и Степан. Может, не Олийнык, а Руданский. Или еще кто… Хотя – в одном я с тобой согласен: простор для фантазии тут огромный. Самоубийство, имитация самоубийства, чтобы скрыть настоящую причину убийства, опять-таки имитация самоубийства, но уже затем, чтобы скрыть настоящую причину исчезновения. – Концы в воду, а человек где-то в Сочах за наше здоровье водку пьет. – Или где-то в лесу прикопан, поглубже. Но ты, Олекса, не спеши. У меня такое предчувствие, что теперь-то военные у нас это дело себе заберут. И не затем, чтобы найти прапорщика живым или мертвым. Умный армейский служивый с помощью этого вот кирпича не одного начальника утопит. – Не понял, при чем здесь утопленный прапорщик? Наш Старик был в тот день особенно снисходителен, потому выложил мне всю механику: – Ты знаешь анекдот о том, почему сын майора не может стать генералом? Потому, что у генерала свой сын есть. А если серьезно, то вспомни свою армейскую службу: какой шанс у командира взвода стать командиром роты? Правильно – один из трех или из четырех, потому что столько взводов в роте. А сколько шансов у командира батальона стать командиром полка? Столько же. А у командира полка шансов на генеральские лампасы, на комдива? Аналогично! А теперь – в задачке спрашивается: скольким лейтенантам из ста светит генеральская пенсия? На счастье, на философском факультете преподавали не просто математику, а высшую математику, поэтому подсчитал я мигом: – По науке – максимум двум. Старик радостно захохотал: – То по науке, а в армии – круглое носят, квадратное катают. Там свои расклады. Не забывай анекдот о генеральском сынке. Это у нас, в легавке, такая текучесть кадров, что можно карьеру делать: того убили, тот заболел, тот спился, того на инвалидность списали по статье, а этого дурака, прости Господи, на партработу пристроили. Если человек не дебил, начальство глазами ест, а главное, в отличие от кое-кого, языком не ляпает, – тогда нормальный ход. Вчерашний опер сегодня розыском командует, завтра – нашим Управлением, а там, глядишь, и до главка на Богомольца доберется. А в армии совсем иной расклад. Там загодя известно, кто какое училище закончит, кого в Москву распределят, а кого на Землю Франца-Иосифа, кто будет принимать парады, а кто их только по телевизору увидит. И, наконец, кого похоронят в Кремлевской стене, а кого – на районном кладбище. Одна надежда – случай, оказия. А лучше всего – криминал! Честь мундира требует, чтобы кто-то ушел. А другой придет. На его место. Может, даже и незапланированный… Так что, Алексей, не гони лошадей! Пусть военные друг на друга своего покойника вешают, а у нас с тобой – чистая работа. Однако наш полковник оптимизм Старика не разделил и тоже был прав. С глазу на глаз сказал мне следующее: – Отдать справу назад воякам, что два пальца об… асфальт. Нам – спокойствие, дуракам – радость. Но что будет дальше? Ну, понавешают военные друг на друга всех собак, ну, завалят кого-то из своих. А само дело спортачат, не та у них квалификация. И, в конце концов, искать их прапорщика опять будем мы. Только сейчас мы – крайние, а тогда будем ответственными. Чувствуешь разницу? Командующий округом милицию не любит. Когда едет на дачу – своих регулировщиков ставит. Накапает так, что будет наш Генерал на Орджоникидзе по коридорам бегать. Сам как-то видел… – Незабываемое зрелище, – согласился я. Но Полковник не развил эту тему, а строго так взглянул и официальным тоном подытожил: – Так что – раскручивай, Сирота, всю эту машинерию дальше, а я уже как-то отобьюсь. Кстати, ты мундир супруге для опознания предъявлял? – Еще нет, – признался я. – Да и потом, зачем лишний раз дергать? Там же и фамилия, и номер. – Фамилия, номер! – передразнил Шеф. – Ты что, первый день в розыске? А вдруг – это его старая форма? Только он ее вместо того, чтобы на мусорку выбросить, почему-то утопил, а сам в новенькой где-то по свету шляется. И знаешь, что мне не нравится? . – Что он сейчас может по Киеву в «форме номер раз» шастать? То есть, в одних трусах? Так у него еще и маечка есть. И носки с ботинками. Нормальный вид, как для начала августа. – Сирота, не строй из себя Швейка, а то будешь сам у меня в трусах и маечке бегать. Если бы его, твоего прапорщика, профессионал прибрал, он бы форму не топил, а сжег. А уже если бы топил, то вырезал бы и номер, и фамилию, и фабричный ярлык. Так что готовь опознание супругой и теми, кто в роте служит. И про личностные характеристики не забудь. – Вот этого точно не забуду, товарищ полковник. Я их уже каждую ночь заполняю. Во сне. Дописался. Этот мудрый термин – личностные характеристики – наш Полкан услышал на каком-то совещании в Москве и с тех пор морочил всем сыскарям голову. Требовал даже письменные отчеты. А я такую работу не перевариваю – выписывать, что подозреваемый любит, а чего не терпит, какие у него вкусы и предпочтения. Да ну его к бесу! Я само слово «характеристика» еще со школы ненавижу. «Дайте характеристику образа Печорина в романе Лермонтова»… Мы что, писатели, романы пишем? У нас вместо художественной литературы с ее «образами» черная пьянь, кровь, грязное белье, страх и лицемерие. Одним словом – действительность. Помню, когда еще на уголовный розыск всю криминальную дуристику валили, прихватили мы по агентурной наводке подпольное фотоателье. Клепали ребята порнографию. Ну, у нас этот товар как делается? Привозит кто-нибудь из-за границы контрабандой соответствующий журнал или колоду карт. Народные умельцы, преимущественно из числа глухонемых, это дело клепают, тиражируют и распространяют. Как правило, на железнодорожном транспорте. Но с нашим ателье ситуация была нестандартная, тут не импортную продукцию множили, а делали оригинальные съемки с местными непрофессиональными натурщицами и натурщиками. Но и это еще не диво. Случалось подобное в милицейской практике. Оригинальность заключалась в том, что весь этот товар производился не для массовой продажи, а для индивидуального заказчика. Серьезный такой мужчина, переводчик из киностудии, квартира на площади Победы, жена – в Академии наук докторскую добивает, падчерица среднюю школу заканчивает. На допросе забил нам баки, что это у него комплекс такой, в общем, невредный. Потому что, понимаете, если он ту порнографию втихаря рассматривает для улучшения интимной жизни, то он никому не приносит такого вреда, как некоторые, кто этой гадостью, которая на снимках, в натуральном виде занимается. И таки убедил бы нас, если бы мудрый Старик не вытребовал у начальства ордер на обыск. Лучше, говорит, мы все сами изымем, а вдруг какое-нибудь фото за сервант упало. Найдет кто-то посторонний – опять будут проблемы. Проблемы возникли, и раньше, чем думалось. Потому что нашли мы документальные доказательства, вместе со снимками, что этот полиглот растлил свою падчерицу и жил с ней с ее тринадцати лет. Всплыло все, как колхозный навоз в наводнение. И что? Дали ему, неудобно вспоминать, как той рыночной спекулянтке. Пошел под суд только за изготовление порнографии, потому что по тем, серьезным, статьям, где минимум восемь лет светило, нужно заявление родителей или опекунов несовершеннолетней потерпевшей. А нам мать девочки вместо заявления кукиш под нос сунула: – Вот вам мое заявление! Мало того, что моя дочь изнасилована и растлена, так хоть без свидетелей и за закрытой дверью. А теперь вы хотите, чтобы ребенок все это еще раз на суде пережил? Фигушки! – Так может, вы своего кобелину и после отсидки с распростертыми объятиями примете? Чтобы соседи ничего плохого не подумали? – это уже Старик не выдержал. А эта – без пяти минут доктор естествоведения – Старика в краску вогнала одним махом. Говорит: – И это не ваше собачье дело, кого мне принимать и в какой позе. Единственное, что мы смогли, – стукнуть в «зону», чтобы там этого жванчика «кодла» опустила, как полагается. Разысканную форму жене прапорщика, конечно, показали. Она засвидетельствовала, что именно в ней муж пошел на службу. Документы и кошелек он всегда брал с собой и прятал во внутренний карман кителя. Когда сверток вытащили из воды, их там не было. Эксперты не обнаружили на одежде никаких следов крови, ножа или пули. Ничего такого, что свидетельствовало бы о насильственной смерти владельца. Представить, что прапорщик утопил свой мундир из принципиальных соображений и бродит сейчас где-то по свету в семейных трусах и майке, было сложно. Хотя человеческое безумие и знает такую форму, как патологическое невосприятие одежды, в двухмиллионном Киеве голый вояка давно бы уже попался кому-нибудь на глаза. Из всего этого возникала неприятная версия: кому-то срочно понадобились военная форма и документы. А после использования мундир утопили, военный билет уничтожили. За прошедшее время в Киеве, да и по всей республике, никаких преступлений, где бы фигурировал человек в форме прапорщика или с его документами, не зафиксировали. Проверили Жуляны и Борисполь – никто с фамилией человека, которого мы искали, не брал билет на самолет. Правда, были еще войсковые кассы на вокзале, где часть билетов продавали за наличные – под документ. Но кто их помнит, точнее, кто к ним присматривается – к людям, которые стоят в очереди? Это же вам не станция Березань. У нас по Киеву-Пассажирскому летом одних только дополнительных поездов полсотни. Что нам оставалось? Разрабатывать версию, что где-то по свету ходит-бродит человек, похожий на прапорщика, только уже в штатском, с его документами. Или он сам, тоже в цивильном, и с собственными документами. И мы начали с того, что должны были сделать военные через трое суток после таинственного исчезновения: разослали по всему Союзу «объективки» с детальным описанием прапорщика и его фотографии из личного дела и семейного альбома. И у преступников, и у милиции свои стереотипы мышления. Милиция считает, что санаторно-курортные зоны – излюбленное место сокрытия всех подозрительных типов. А преступники, которые это хорошо знают, все равно считают, что лучше затесаться промеж сотен и тысяч людей, которые плотной массой лежат летом вдоль Черноморского и Балтийского берегов. Почему они так делают? Не глупые потому что. И знают, что кроме санатория и турбазы, где твою «ксиву» обязательно зарегистрируют, есть еще тетя Сара, тетя Маня, Катюша, одноногий Петрович, Сидорович без пальцев на левой руке или такой себе Мисак Корян, которые за червонец Али-Бабу и сорок разбойников в помещении райотдела милиции так поселят, что сама милиция и не догадается. Но я знал: эта версия, как говорят доминошники, «дубль-пусто». Потому, что в этот период по всему Советскому Союзу не состоялось такого преступления, для прикрытия которого просто необходимо было убить коренастого прапорщика из спортивной роты исключительно ради его документов. И не просто убить, а так, чтобы на одежде не осталось ни единого следа. Говоришь, задушить? Руками или петлей? Так вот, чтобы ты больше не задавал мне глупых вопросов: в момент асфиксии рефлекторно срабатывают определенные физиологические функции организма, оставляя на одежде недвузначные следы. На брюках прапорщика ничего такого и близко не было. А потом, судя по описи свидетелей, прапорщик, в прошлом штангист, имел такую телесную конституцию, что убить его можно было разве что буфером паровоза. Тогда бы остались следы. Или застрелить, но об этом мы уже говорили. Никто не брал сберкасс, не грабил почтовые вагоны, не убивал банковских инкассаторов и не убегал из зоны особого режима. Словом, не делал ничего такого, что одной расстрельной статьей больше, одной меньше – уже не имело бы значения. Но прапорщик исчез, растворился посреди двухмиллионного города, при солнечном свете и на глазах тысяч людей. Мистика! Я еще немного повертелся из угла в угол в своем кабинетике и дошел до безутешного вывода. Все мои резервы для мозгового штурма давно иссякли, значит, оставалось делать то, чего я не любил. Брать ноги в руки и окунаться в знойный город, где вскоре уже некому будет профессионально сварить мне кофе. Потому что в «Мичигане» напротив ЦУМа вместо кофе стали наливать соки. В «Диете», которая на Крещатике, на втором этаже сначала забрали стулья, чтобы народ не рассиживался, а потом запретили варить двойной. Уютную кофеенку на первом этаже гостиницы «Днепр» передали Интуристу и простому люду туда хода не стало. К тому же, даже наши милицейские удостоверения не действовали на мордатых швейцаров, потому что все они раньше работали в «самом высоком доме» на Короленко. Ныне действующие обормоты из этой же конторы «засветили» мою любимую кофейню на Постышева и сейчас посягают на святое – распивочную «Три ступеньки», которая на Свердлова, бывшая Прорезная. Оставалась «царица Тамара», она же Тамара Владимировна. В недалеком прошлом – буфетчица из ресторана «Динамо». Там она со всеми перегрызлась и теперь дорабатывала до пенсии в кофейне подземного перехода на площади Калинина. «Я за свою жизнь накрала столько, что сейчас могу позволить себе роскошь поработать честно», – говорила она в минуты откровенности. – А сколько же это, Тамара Владимировна, – спрашивал я ее, – надо украсть, чтобы потом жить честно? Сумму прописью назовите, пожалуйста. – Это зависит, Алешенька, это зависит… – уклонялась от ответа кофейная царица. В подземном переходе двое немолодых уже сержантов милиции, из тех, что пришли на службу вместе со Стариком, лениво гоняли теток с цветами. Те подхватывали свои корзины с цветущей флорой и перебегали на противоположную сторону Крещатика. Старые легавые с достоинством совершали круг почета по переходу и опять выныривали посреди цветов, как два бритых чертополоха. Тетушки опять брали в руки свой товар и топали вниз по ступенькам, а оттуда – на место предыдущей дислокации. Уйти с площади было никак нельзя, – в «Же-Пе-Ка» гастролировал Малый театр из Москвы с Юрием Соломиным. Тем, который в роли капитана Кольцова, адъютанта его превосходительства, лишил сна прекрасную половину населения. Женщины, дамы, девушки и соплюшки с охапками цветов все эти дни держали Палац в осаде. Торговки подняли цены на ароматную зелень до уровня 8-го Марта, но никто не возмущался. Старик говорил, что такую же сексуальную возбужденность масс он видел раз в жизни, когда двадцать лет назад в Киев приезжал Ив Монтан. Тамара Владимировна, к моему счастью, была на месте, кофеварка работала, как положено, и очередь была в разумных пределах – не вылезала за дверь. Но «царица», увидев меня, радостно махнула рукой и быстро спроворила мне двойной, впридачу со своей обычной шуткой: – Стой там, иди сюда! И не надо «спасибо»! На Соломина уже ходил? – Тамара Владимировна, – вздохнул я горько, – дался вам этот Соломин. Если когда-нибудь я стану капитаном, то специально надену форму и приду к вам. И тогда вы поймете, что и на меня тоже можно иногда смотреть влюбленными глазами. – Пока тебе четвертую звездочку дадут, Алешенька, по мне уже давно заупокойную отпоют… Тебе сахара – один или два? Какой-то ветеран устроил тарарам – кого это там обслуживают вне очереди? – Ему положено, – огрызнулась Тамара Владимировна, но кавалер одной-единственной фронтовой медали не успокаивался: – А кто он такой, что ему положено? – Водитель говновоза, – объяснил я на все кафе. – Тороплюсь, жарко, знаете ли, а груз деликатный. Уже начал портиться. Несколько женщин чухнули из очереди, только юбки взметнулись. Что значит – богатая фантазия! Мне стало легче, но к решению загадки испарившегося прапорщика не приблизило. Тамара Владимировна поделилась своими новостями: – В гастрономе против Золотых Ворот собираются варить кофе. Зовут меня. Наверно, пойду, а то тут сквозняки замучили. Заходите! – К сожалению, не смогу. Там рядом известная всем контора. Не успеешь кофе допить, как начальству настучат, что мы в рабочее время баклуши бьем. Что было дальше? Кофе попил, перекурил на лавочке (бросай – не бросай!) и поехал на метро, а потом на трамвайчике в спортроту, за личностной характеристикой прапорщика. Командир роты – молодой майор, з. м. с, то есть, заслуженный мастер спорта – вначале был лаконичен: – У прапорщика Н. было два недостатка. Первый – он бывший спортсмен. Второй – он сверхсрочник, он же «кусок», «макаронник», с недавних пор – «прапор». А так, в общем, нормальный человек. – Нелогично, товарищ майор. Мой короткий армейский опыт свидетельствует, что нормальный человек никогда не пойдет в «куски», а «кусок», в свою очередь, никогда не станет нормальным человеком. Потому что это не звание, а состояние души. Точнее – наличие ее отсутствия. Майор посмотрел на меня с интересом: – Ну, нормальным он был настолько, насколько можно быть нормальным, имея вышеупомянутые недостатки. Хотя – контингент у меня весь такой. Слава Богу, что это не ракетный полк. Много ума не надо. Можно вообще без него. Надо помнить три вещи: в армии движение начинается с левой ноги, в строю надо видеть грудь четвертого от тебя направо, а на вверенном тебе складе наличность должна соответствовать табельному списку. Майор не скрывал, что свой ум имеет, и то немалый, так как на его столе, кроме обычных телефонов, стоял аппарат даже не «вертушки», а «прямой» – без наборного диска и с позолоченным барельефом герба СССР. Такой в войсках не у каждого генерала есть. Потом майор стал разговорчивее – после моего вопроса, не собирался ли прапорщик уйти из армии после окончания контракта. – А куда бы он ушел? В свою Зачепиловку коровам хвосты вертеть? Вы знаете, как он к нам попал? Кандидата в мастера спорта сделал себе еще до призыва – в техникуме. Ну, «емесом» он у нас быстро стал. Но ему очень свербело в олимпийский резерв попасть. Там и стипендия высокая, и квартирный вопрос – не вопрос. И машина светит, считай, даром, да еще и вне очереди. Главное – давай рекорды и медали. Вот так. А ты, Сирота, вне очереди только кофе пей. – Интересно, товарищ майор, откуда он обо всей этой халяве узнал? Ведь в газетах о таком не пишут, по радио не говорят и по телевизору не показывают. – А я знаю? Вот детей материться тоже никто не учит, специально, имею в виду. А что мы каждый день на заборах возле школы читаем? Так и прапорщик: где-то узнал, где-то унюхал… Начал он результаты накачивать. Но это только в поговорке: сила есть – ума не надо. В тяжелой атлетике ума надо, еще как надо! Закончилось все быстро – сорвал себе мышцы на спине, да еще и так, что думали – калекой останется. Пока в госпитале лежал, дембель подкатил. Мы его пожалели, оставили в прапорщиках. – Извините, товарищ майор. Вы Ницше никогда не читали? – Читал, правда, в отрывках. В хрестоматии для студентов философских факультетов. А что именно вы имеете в виду? – «Если человек споткнулся, подтолкни». Согласитесь, умная мысль. Ляпнется, расквасит харю и в дальнейшем будет под ноги смотреть. А мы сразу – под белы рученьки да через лужицу перенесли, через ямку-канавку. А оно, падло, в конце концов, само упадет, да еще и нас с ног собьет и в той луже изваляет. – Вы хотите сказать, что нас погубит наша же доброта? А что мне было делать с этим вот красавцем… здоровье он восстановил, гантелями балуется, даже штангой, только лежа. Плечевой пояс, руки и шея у него хорошо накачаны, а спина – хиловата. Врачи предупредили – еще раз сорвет, а не дай Бог, позвоночник повредит, будет калекой до могилы. Так что он за нашу службу не то, что руками – зубами держится. – Так может, как говорят французы, «шерше» ту самую «ля фам»? – Я вначале, грешным делом, тоже думал, что он решил жену поменять. Но, опять-таки, у него хоть пару клепок в голове и нет, но не всех же. Супруга – профессиональная медсестра-травматолог. Это раз. А во-вторых – однокомнатную квартиру очень сложно делить, а он к сложностям не привык. Разбаловала его армия: на всем готовом и на простоте жизни по уставу. Я уже, грешным делом, подумал, – опять повторил свою любимую фразу майор, – может, кому-то его форма и документы понадобились? Как тому шизику, который когда-то под Кремлем в космонавтов стрелял. – Для этого он бы, тот шизанутый, или неизвестный «кто-то» милиционера укокошил. Который в космонавтов стрелял, если припоминаете, в армейской форме был. Потому что его то ли комиссовали, то ли собирались комиссовать из авиации. Но он же был не такой уж и дурак, потому что напоил, а потом раздел своего родственника-легавого… Хотя, рассказывал мой начальник, как после войны банда, переодетая в военную форму, ювелирный на Крещатике брала. Но это было после войны, когда военных еще уважали. Извините, не хотел вас обидеть… Кроме того, главный бандит тогда полковником прикинулся. Это вам не прапорщик! Мы с майором еще немного поговорили на общие темы, а потом я взялся за работу. Мне выделили комнату, дали список людей, с которыми прапорщик чаще всего имел дело, и прикомандировали сержанта второго года службы, чтобы он вызывал ко мне за этим списком свидетелей. Конечно, я понимал, что майор пекся не столько о моих удобствах, сколько о том, чтобы меня поскорее сдыхаться. Да и на том спасибо! Ответы «макаронников» были тупыми и однообразными, как шеренга кирзовых сапог. – Знаете что-либо по делу? – Не знаю… – Замечали что-то необычное? – Не фиксировал… – Он вам ничего интересного не рассказывал? – По сути дела добавить ничего не могу! – Озвереть!.. – Ш-шо? – Это я не вам. «Не знаю», «не фиксировал», «по сути дела ничего добавить не имею»… Обалдеть! Можно было вообще не вести протоколы. Отстучать один под копирку и давать всем свидетелям на подпись. Оставалось только различие в интонациях, но его к делу не подошьешь. Где-то спустя часа три я отупел настолько, что мне уже и самому стало стыдно, что я не уберег отличника боевой и политической подготовки, примерного семьянина и надежного товарища… А кстати, от чего я его не уберег? Знал бы прикуп – жил бы в Сочи. Идиотизм ситуации заключался в том, что ни милиция, ни «Контора Глубокого Бурения» не зафиксировали в европейской части СССР, я уже, кажется, говорил об этом, ничего такого, для чего стоило бы замочить прапорщика. И даже генерала… Мертвый сезон! Всего лишь скромный половой бандитизм и кражи, да и то только в местах массового отдыха трудящихся. К концу моей работы в комнатенке стоял густой запах гуталина, кожаных ремней, пота и одеколона «Шипр». Я сложил в папочку близнецы-протоколы и обратился к прикомандированному сержанту: – Проветрите, пожалуйста, помещение и можете быть свободны. У меня все, дорогу я знаю. Сержант молча кивнул, а я добавил: – Были у кума пчелы, кум их любил… Место освободилось, сержант! Можете подавать заявление и занимать круговую оборону на складе спортивного снаряжения. Сержант оказался сообразительным: – Мертвые пчелы не гудят? Куда прикажете веночки? – Я тут, хлопец, не приказываю. У тебя свои «полканы», у меня – свои. Как по мне – спускайте веночки вниз по Днепру, как на Ивана Купала. Потому – что-то оно приблизительно такое вырисовывается: покойнику по дороге на службу жарко стало. Он смотался к речке, быстренько разделся, нырнул… и не вынырнул. Сержант, который до сих пор молча кивал головой, вдруг перебил меня и продолжил, достаточно точно имитируя мои интонации: – Судорога ногу свела или «топляк» течением принесло. Свидетелей не было. Форму нашел какой-то ханыга. Забрал себе деньги и обувь, документы где-то выбросил или сжег, а мундир – в речку. Подальше от греха. Течение там быстрое, труп куда-то занесло. Может, зацепился за что-то. На дне барахла немало. Отец говорил, – где-то в районе моста Патона и до сих пор несколько танков притоплено еще с сорок первого года. Вот такой вариант. – Всем хорошо, кроме прапорщика. Ах да, забыл о вдове. Как там в песне: три – четыре дня попечалится… – Не будет она печалиться, – вдруг возразил сержант, – наоборот, как только получит документ, что она уже вдова, пойдет в церковь и поставит вот такую свечку! Даже, если она член капеесес… может, уже поставила. И еще, товарищ инспектор, версия ваша хороша. Под ней все начальники подпишутся – и наши, и ваши. Правда, есть одна мелочь, но кто на нее внимание обратит. «Прапор» воды боялся, как собака палки. Это у него после травмы заскок. Все ему казалось, что опять спину прихватит, и он на дно пойдет. Его на пляж было не вытащить в самую жару, а вы говорите: разделся, нырнул… да еще и в незнакомом месте. Мне почему-то расхотелось идти домой, и даже стойкий запах казармы уже не так раздражал. Кажется, мне впервые за эти сутки повезло: – А если без протокола, товарищ сержант, что сам думаешь? Что видел, что слышал? Потому, что мне все эти «макаронники» уже в глазах мельтешат. – Это они перед вами такие и перед начальством. А между собой – только и разговоров, кто сколько выпил, кто налево сходил, а кто своей жене пятый угол показывал. Твари… Главное, говорят, чтобы синяков не оставлять, а то жена к замполиту побежит. – А наш? Что больше предпочитал? Выпить, налево сходить, благоверную отметелить? Или все вместе и еще немножечко крал? – Врать не буду, вместе с ними не пил и все остальное тоже. Они вообще при нас, срочниках, не особенно-то языки распускают. Наверное, боятся, что мы настучим, чтобы в их корыто влезть. А сто лет оно мне снилось – их корыто и их служба! Меня майор каждый день уговаривает: подписывай контракт, подписывай контракт! Я же с первого года за СКА-Киев играю. Не дождутся они моего контракта. Я уже точно решил: по дембелю форму в огонь, кирзу – на помойку, а сам бутсы в зубы – ив «Динамо». Сначала в дубль, а там увидим. Базиль с Лобаном тоже не со сборной начинали. – Что в «Динамо» идешь – спасибо. Будем коллегами. Один совет: на инфиз не потыкайся, прорывайся в Университет на юридический. Потому что футбол – это такое: или «подкуют», или штанга на голову наедет. И куда тогда? Сторожем на базу в Кончу-Заспу? А так будешь легавым, как я. Работа – не бей лежачего. Бандюг ловить, шлюх пугать, детишек из плохих компаний вытаскивать. Рай!.. Сержант не возражал: – Не получится из меня Лобановского – приду к вам. За совет спасибо. А к «спасибо» я вот что добавлю. Прапорщик исчез в понедельник. В выходной в роте только дежурные. А в субботу, где-то к вечеру, перед тем, как разойтись, все это шобло в курилке собралось. Тот, который воды боялся, странную фразу сказал: «Я сегодня свою корову за четыре точки подвешу. Чтобы не вертела кормой в госпитале перед офицерами». Все засмеялись, а тот, который у нас мячи выдает, этак, с завистью: «Тебе хорошо, а моя так разъелась, что уже никакой крюк не выдержит». В это время майор по коридору шел, они заметили и замолчали. У меня еще с Университета есть одна привычка, о которой мало кто знает. Чем хуже у меня ситуация, тем шире я улыбаюсь. Очень помогает, потому что сбивает с панталыку тех, кто хотел бы поскорее увидеть меня в гробу в белых тапочках. Но, прощаясь с сержантом, я превзошел самого себя – уголки рта сошлись где-то на затылке. Если прапорщик боялся воды, то концы в эту самую воду нам спрятать не удастся. Это раз! А касательно «два», то моя врожденная скромность удерживала меня как можно дальше от всего, связанного с сексуальными извращениями. Имею в виду, конечно, профессиональный, ментовский подход к делу. Я понимал, что пока я через это не переступлю, так и не стану настоящим сыскарем. Но подсознательно убеждал себя, что этот шаг я сделаю, обязательно сделаю, но как можно позднее. В Управлении в моем кабинетике сидел Старик. Курил мои сигареты и тихонько ругался вслух. Оказывается, его опять заставили сыграть Александра Матросова. Дело в том, что хоть Управа наша и входила в состав советских органов Киева, но непосредственно управляло нами министерство. То же самое и по партийной линии – территориально мы подчинялись Ленинскому райкому партии, а фактически хвосты нам накручивал горком. Однако столичная власть в особе главы горисполкома время от времени забывала, чьи мы и излучала на нас свое тепло и доброту. Заедаться с председателем горисполкома, который одновременно является членом ЦК, не стоит даже Генералу. Поэтому ради спокойствия высокого руководства на все киевские накачки отправляли Старика. Он приходил и докладывал: Генерал в министерстве – срочный вызов, его заместитель – на задании, лично руководит расследованием. Поэтому вместо них, от имени и по поручению – я… А ругался Старик потому, что его опять было бито за чужое жито. Кто-то из отцов украинской столицы наконец-то заметил, что где-то кое-кто у нас порой имеет привычку в массовом порядке распивать алкогольные напитки в неположенных местах – от подъездов до детских площадок. А потом, после распития, начинается исполнение вслух популярных песен и акты мелкого хулиганства, как между собой, так и касательно случайных прохожих. Старик слушал-слушал, а потом его какая-то муха укусила. Вообще-то он непрофессиональный треп воспринимает снисходительно. А тут полез на рога самому главе горсовета. Потому что тот ляпнул, дескать, милиция и сама любит сыграть в третьего после тяжелого трудового дня в местах традиционного отдыха трудящихся. Вот тут Старик вскипел и как с моста в воду: – Люди, – говорит, – пьют на улицах потому, что им больше негде пить. А не потому, что милиция пример подает. Посмотрите сами: дома жена, дети, теща, соседи и вообще не та обстановка. В ресторан не разбежишься, потому как дорого, да и сколько их там в Киеве. Кофеен тоже – как кот наплакал, да и закрываются они как раз тогда, когда у нормального человека только появляется желание культурно посидеть. Тут подпрыгнул начальник всей киевской торговли и поднял крик: – Мои работники тоже люди, и хотят вечером быть дома, в кругу семьи!!! Нашего Старика понесло окончательно: – Для того чтобы продавцы чувствовали себя нормальными людьми, все остальные вынуждены или работу сачковать, или опаздывать. Потому что в обеденный перерыв из-за этих очередей купишь разве что черта лысого. А после работы – целуй закрытые двери: у работников торговли тоже, видите ли, свои семьи. И чтобы торговый начальник в дальнейшем не наскакивал на милицию, как шлюха из крапивы, Старик окончательно добил его такими словами: – Я знаю, что у ваших людей таких проблем нет. Им-то всегда есть, что выпить за советскую власть и ее органы на местах, и чем закусить, тоже есть. Поднялся гвалт, и тут председатель горсовета, чтобы прекратить дискуссию, закричал: – А вы знаете, чья это идея, чтобы трудящиеся не шатались вечером по этим вашим барам-ресторанам, а сидели дома и укрепляли семью? Старик сгоряча ляпнул: – Идиотов у нас хватает! Но председательствующий как-то очень быстро закрыл совещание, а городской прокурор почему-то повертел пальцем у виска. Дежурный по Управлению с порога послал Старика через площадь. А там, в отделе админорганов, устроили классический разнос, который начинался словами: «Принимая во внимание ваш опыт и заслуги…», а заканчивался «невзирая на ваш опыт и заслуги». Пользуясь случаем, объяснили, что идея, на которую ссылался глава горсовета, принадлежит самому В. В., то есть, Владимиру Васильевичу Щербицкому, который после нескольких лет опалы в Днепропетровске вернулся в Киев и заменил в «Великiй Хатi» Шелеста. – Я этого сопляка, сына Щербицкого, еще пионером помню. Он тогда из папиной машины регулировщикам дули вертел. А из Днепропетровска вернулся алкоголиком. Ну, а папенька, вместо того, чтобы сына лечить, кафе закрывает. Как он еще не додумался водку из продажи изъять? Деятель!.. Я понял, что сейчас Старик начнет сравнительный анализ всех советских вождей. От Сидора Артемовича Ковпака, которого он глубоко чтил, до Лазаря Кагановича, которого называл исключительно на вторую, седьмую и восьмую буквы алфавита. Потому я решил срочно отвлечь внимание старика своими проблемами. Хоть и не верил в замаскированные телефоны – живые стукачи дешевле, – но, как говорится, береженого Бог бережет. Старик выслушал мою исповедь, вплоть до разговора с сержантом, и развеселился: – Пацаны, фраера, щенята неумытые! И ты, Сирота, и те из военной прокуратуры! «Украли, удрал, утонул!» Запомни раз и навсегда: самая криминальная зона – это обыкновенная кухня простой советской семьи, каких миллионы. После кухни идет спальня – там рождаются эти, как их… ну, черный такой, его еще в кино Бондарчук играл… – Отелло, трагедия Уильяма Шекспира, законный супруг потерпевшей по имени Дездемона. О, хорошо, что напомнили – там тоже был прапорщик, такой себе Яго. Но прибили почему-то не его, а Дездемону. – Я и говорю, что ситуация стара, как мир. Сирота ты моя легавская, у тебя мотив на тарелочке лежит! Задроченный, как подольская шлюха Любка-бардачка, которая двадцать пять выпусков речного ПТУ обслужила. Смотри, жена этого прапорщика, как он сам говорил, вертит кормой перед чужими мужьями. А свой муж – тупой, как все «куски». Из этаких самые лютые ревнивцы получаются. Прут, как бугаи, размазывают своих любимых по стенке, а потом бормочут на допросе: «Любил!..» – Так-то оно так, но есть несколько несущественных подробностей. Неверная корова жива и здоровехонька, а ревнивый бугай сгинул, как пузырь на воде. Кто кого любил и кто кого куда отправил? Вы фотографию этого прапора видели? Такого над рейхстагом поднять – никакой купол не выдержит. Это же не мужик, а помесь, славянского шкафа с тепловозом! Тут я уже не знаю, кого в сообщники брать, потому что такую весовую категорию поискать надо! А потом, игры с сообщником на высшую меру тянут, товарищ подполковник: заблаговременно спланированное убийство, в сговоре с третьим лицом… Нет, дешевле развестись и найти себе любимого с квартирой. – Интересно, сколько бы сегодня этому твоему Отелле дали? – Старик уклонился от прямого ответа. – Думаю, что немного. Убил в состоянии аффекта, жертва подлости и измены. Потом – герой войны, заслуженный человек. Ребята из Управления оформили бы явку с повинной, умный адвокат раскрутил бы все, как положено. Министр обороны позвонил бы, кому следует. Прокурор требовал бы восемь лет, судья дал бы максимум пять. Чуть не забыл – психэкспертиза! Одну устроил бы следователь, вторую закомандовал бы провести прокурор, третью – судья, ему, видите ли, почерк эксперта не понравился. Четвертую выдрал бы из горла адвокат в порядке кассации. А к тому времени подоспел бы в Кирилловской больнице капитальный ремонт. Ну, конечно, психушка – не дача, но и не «зона»! Года три пролетело бы, их бы засчитали, как положено, в срок наказания. А там амнистия подоспела бы! Или условно-досрочное освобождение. Из армии его бы, конечно, поперли, факт. Ну, еще орденов бы лишили, персональной пенсии, но это уже не обязательно. – «Бы»… Сирота, почему ты у нас не адвокат? – Наверно, потому, почему вы не генерал. – И не стыдно старших дразнить? – А маленьких трогать? Старик уклонился от ответа своим любимым способом – вспомнил аналогичный случай из собственной практики: – Было это где-то после Сталина, но еще перед Хрущевым. Позвонили нам: самоубийство. Приезжаем – мужчина висит в петле на крюке от люстры. Перевернутый стул – на полу, а на столе записочка: «В моей смерти виновата моя неверная жена, а также ее лично мне неизвестный любовник. Конкретные доказательства, которые я нашел среди ее белья, лежат в конверте». Доказательства – пачка писем к жене. Написаны мужским почерком, подписаны кликухой. Но не блатной, а так, как любовники друг друга называют. Не помню уже точно, кажется, с зоопарком связано: Котик, Зайчик, Жеребчик или Слоник… в каждом послании детальное описание того, как им обоим было хорошо. С такими подробностями, что «Детям до 21-го года запрещено». Ну, читаем мы всю эту порнографию, а хлопцы со «скорой» вдову в сознание приводят. А она в истерике бьется: мол, ничего такого не было, хоть режьте ее. Это кто-то нарочно «дезу» подбросил, чтобы ее единственного и любимого со свету сжить. Раз такие дела, раскручиваем следствие, как положено. Для начала – письма на графологию. Параллельно «взяли пальчики». Уже интересно – отпечатки только от покойника. Тут и графологи сюрприз номер два несут: все письма от «Слоника» на самом деле написаны рукой самоубийцы. Думал, если он будет писать с наклоном не вправо, а влево, то никто не догадается. Дальше – все письма написаны подряд, судя по всему, непосредственно перед тем, как в петлю лезть. Принимаемся за его жену, знакомых, товарищей по работе. Оказывается – покойник был не просто ревнивым, а имел на этом деле изрядный заскок. Поверишь, устраивал себе фальшивые командировки. Садился, скажем, в поезд «Киев – Одесса», прощался на перроне с супругой, махал рукой из окна, потом выходил в Фастове и электричкой возвращался обратно. В Киеве слонялся по улицам, и уже под утро босиком заходил в собственную квартиру. Замок регулярно смазывал, чтобы бесшумно открывался. Вот такой изобретатель. А ты говоришь – Шекспир!.. Кстати, у твоего Отелло вещественные доказательства были? – Одно-единственное: платок, который он жене подарил, не там, где надо, засветился. – Видишь, а у тебя и того нет. Зато имеешь целых три версии: жена прапорщика – всего лишь повод для его убийства, организатор или исполнитель, наконец – только соучастник. А организовал и придумал все это кто-то третий. Так что трудись! – Есть еще четвертая версия, товарищ подполковник, точнее, четвертая, пятая и шестая: это третье лицо является поводом для убийства, организатором или соучастником. А законная супруга к «мокрухе» никакого отношения не имеет. – За несколькими зайцами сразу погонишься, Сирота, что от начальства получишь? Мой тебе пока что совет: раскручивай вдову. Всякие там «третьи» перебьются. Под милые разговоры и вечер наступил. У меня, как и у большинства моих коллег, что бы там глава горсовета не думал, привычки пить алкоголь «из горла» на свежем воздухе не было. Жил бы я в Прибалтике, не говорю уж о Париже, заныкался бы сейчас в какой-нибудь уютный бар или кафешку и там, за чашкой кофе и чаркой «Вана Таллинн», обмозговывал бы ситуацию. Говорили ребята, что в Эстонии забегаловки на каждом шагу. И до поздней ночи работают. Неужели же у их вождей нет проблем со своими взрослыми детьми? Когда-то я спросил об этом у эстонского коллеги, которого занесло к нам в командировку. Он долго молчал, а потом произнес одну лишь загадочную фразу: – Понимаете, коллега, у нас в Эстонии советская власть только двадцать пять лет… Следующий день начался сразу с двух гнусностей, которые не имели отношения к моему прапорщику, но, тем не менее, настроение испортили надолго. Первую новость сообщил на оперативке Полкан. Отныне, оказывается, наш розыск, кроме дежурств по Управлению, должен выделять людей на футбол. И даже не на Центральный стадион. Собственно, кто бы отказался посмотреть, как наше «Динамо» делает кролика из московского тезки – Как вы знаете, товарищи, – сказал он и посмотрел над нашими головами на портрет Дзержинского, – Владимир Васильевич очень любит футбол. Теперь он решил посещать не только матчи основного состава, но и дублей. Скажу неофициально, не для распространения: на Крещатике 26 Если бы Полковник при этом не посмотрел выразительно на меня, то я бы и молчал. Но он взглянул – и меня понесло. Потому что, вопреки алфавиту, первым в дежурство на футбол откомандировали почему-то меня. А потому срывалась одна важная встреча. Я переносил ее уже столько раз, что больше мне просто не поверят. Разве что я появлюсь к кандидатам на роль тестя и тещи с новенькой звездой Героя Советского Союза на мундире. Изменить ситуацию можно было разве что к худшему, и я это понимал, но, говорю же, меня понесло: – Лучше бы В. В. в оперу ходил. Там хоть кресла мягкие, геморрой не наживешь. Нашему Полковнику моя мысль относительно оперы почему-то не понравилась: – Чем давать указания руководителям партии и правительства, где им повышать свой культурный уровень, вы бы, товарищ Сирота, лучше… Что я должен был делать конкретно, Полкан так и не придумал. Поэтому просительно взглянул на замполита. Тот думать вообще не стал. Спрятался за спасительной фразой: – Зайдете ко мне после оперативки. Я вам, Сирота, все объясню. Я обнаглел и к комиссару не пошел. Однако, шестая статья Конституции СССР (касательно «КПСС как руководящей и направляющей силы общества») не побрезговала появиться в моем кабинетике лично: – Я не буду читать вам мораль, Сирота, потому что вы со своим высшим философским образованием кого угодно идиотом сделаете. Даже меня! Куда должен ходить Первый секретарь ЦК, решаете не вы. А вот куда отныне вы не имеете права даже нос казать, уже решено. Товарищи с Владимирской очень советуют, чтобы вашего духу не было в кафе, которое на втором этаже диетического гастронома. У них там какие-то оперативные мероприятия против диссидентов и товарищи очень бы не хотели, чтобы диссидентом номер один оказался какой-то там инспектор уголовного розыска. Фамилию называть не буду, но это вы, Сирота. Вот тебе и гнусность номер два! Я так и не узнал, действительно ли парни из Конторы решили поиграть в одной из моих любимых кофеен в свои игры, или это все замполит назло мне придумал. Но в борщ мне наплевали изрядно. Кроме того, я хорошо знал, что одной идеологической накачкой не обойдется. Следующий номер нашей программы:. «Кстати, инспектор, как там у вас продвигается расследование дела насчет прапорщика? А то языком чесать у нас все мастера…» Драпать! Причем немедленно! Только сунуться головой в дверь к Старику, чтобы крикнуть: «Я на задании!» – и исчезнуть раньше, чем пепел с цигарки Подполковника упадет на стол. Наилучшим источником информации для советского сыщика является «народный контроль». Они же «народные мстительницы» или «партизанки». Группа бабушек – тех, которые с утра до ночи сидят на лавочках около подъездов, потому что иной работы у них нет. И хотя у каждой на носу очки, что твой иллюминатор, замечают они все: кто, когда, с кем и к кому пришел, вышел, задержался, переночевал. Это у них хватает нахальства ляпнуть незнакомому человеку: «А вы к кому, а то вроде не наш?» Это они будут ловить мандраж или гонять комаров, чтобы дождаться, когда же выйдет та профура с голым задом, которая поднялась на пятый этаж. А если таинственная незнакомка остается ночевать, то уж будьте уверены, что ровнехонько в шесть нуль-нуль, под первые аккорды Государственного гимна по радио, «народный контроль» занимает боевую позицию на своих лавочках, чтобы «посмотреть курве в глаза» и вслух перемыть косточки всей советской молодежи. На полпути к дому, где жила семья прапорщика Н., моя злость поутихла, а служебное рвение поугасло. Ибо я вспомнил, что тот девятиэтажный красавец, который гордо возвышался на фоне ободранных «хрущобок», – малосемейка. В нем только однокомнатные квартиры для молодых специалистов. А кто же захочет добровольно сажать себе на голову тещу или свекровь, имея «двайцять один квадрат» площади на двоих? То есть, ставить крест на личной жизни. К счастью, я ошибся. Еще издали заметил около подъезда трех одуванчиков в темных платочках. Все правильно: люди становятся в очередь на многокомнатную квартиру и срочно выписывают бабушку из провинции для лишних десяти метров. Достаточно мне было подсесть на лавочку и сказать, что я из милиции, как ничего больше говорить не пришлось: – Это вы насчет того военного, которого убили? – Не убили, Карповна, а утопили. Только форма всплыла, вся в крови. – Или убили, или утопили – один конец, – подвела итог третья, – а царства небесного он не дождется! Потому что старших не уважает! Никогда не здоровался. Хоть бы кивнул раз! Вот у нас на шестом этаже полковник живет с молодой женой. На Вознесение свадьба была. Так они оба всегда: доброе утро, добрый вечер, как ваше здоровье! А этот ваш, из-за которого вы пришли, зыркнет часом, аж нехорошо становится, и пошел. Макаронник! – Не макаронник, а прапорщик. – Да какой он прапорщик! Макаронник! У меня отец был прапорщик в империалистическую. Так мама рассказывали, что он их у офицеров в карты выиграл! А этот – злыдень, злыдень, злыдень!.. Все шло к интересной дискуссии. Но, к сожалению, у меня не было времени. Поэтому я вынужден был согласиться: – Уговорили, пусть будет злыдень. Но вот вы мне скажите – может, он просто сбежал? Знаете, есть такие жены, от которых мужья даже на Чукотку сбегают. А там выгоняют медведя из берлоги, влезают туда и сосут лапу. «Народный контроль» в течение пяти минут доказал, что я сопляк и ничего не понимаю в женщинах. Что супруга прапорщика – само совершенство. И если завтра ангелы, которых не существует, возьмут ее живой туда, где только космонавты летают, общественность дома не удивится. Ибо молодая женщина не просто красива, воспитанна и здоровьем интересуется. Она им лекарства достает и ни копейки сверх не просит. А те, которые дешевые, просто так дарит. И надо же такое сказануть, – на Чукотку сбежал! Я еле успокоил старенькую общественность и подбросил ей еще одну гипотезу: а вдруг этот дурак беспросветный приревновал свою красавицу к кому-то совершенно постороннему, полез к нему драться и заработал в лоб так, что его до сих пор ищут. И опять мне гордо утерли нос: медсестра никакого такого повода для ревности не давала! Если кто и провожал ее несколько раз домой, так это женщина, врачиха, с которой она работает. Красивая такая, как намалеванная. А мужиков – и близко не было! Хоть тут спросите, хоть на работе. «Тут» я уже спрашивал. Поблагодарил старушек и пошел в госпиталь. Докторица, о которой рассказывали бабушки, была не просто красивой. Я такую только раз в жизни видел, да и то в кино. В фильме «Снежная королева». Ленинградская актриса, забыл фамилию, главную роль играла. Вот и она была такой же: красивой и холодной, как из сказки Андерсена. Я сразу перестал чувствовать себя мужчиной и превратился в пациента, который жалобно скулит нечто вроде: «Доктор, у меня вот тут болит, я не знаю – что, но от этого не умирают, а?» Снежная Королева с иронией улыбнулась, и я замолк. Тогда заговорила она: – Давайте по порядку. Какое у вас звание? Старший лейтенант? Хорошо, я так привыкла обращаться. Так вот, товарищ старший лейтенант, выбросьте из головы все ваши мужицкие глупости. Никаких поводов к ревности моя подчиненная никогда не подавала. Возможно, в вашем милицейском госпитале некоторые медсестры путают домашнюю кровать с казенной койкой, но не у нас. – А чем вы, извините, особенные? – Мы – окружной госпиталь. К нам привозят или в таком состоянии, что пациенту не до амуров, или на комиссию. Вы можете себе представить, как простой солдатик хочет домой, к маме? Или как рвется на свободу офицер, которому служба уже в печенках сидит? Поэтому у нас рук не распускают. – Неужели же у вас тут дисбат? – Тут, да будет вам известно, порядка больше, чем в дисбате. При малейшем нарушении режима вместо дембеля отправляют служить до полного списания. – Как караульный тулуп? – При списании караульного тулупа нужно больше подписей – это раз. И два: в вашем конкретном случае и медсестре, и ее мужу скандалы были противопоказаны, как инфарктнику выпивка. Они стояли в очереди на службу в ГДР – заработать на кооператив, на мебель, на посуду. Ведь мало ли как жизнь повернется. Вам уже рассказывали о травме ее мужа? – Рассказывали, как на консилиуме. – То-то и оно. Заиграют ему «Прощанье славянки», тогда что? Так и помирать в своей однокомнатной?… Нет, товарищ старший лейтенант, такие обстоятельства держат семью крепче, чем любовь. – Вынужден с вами согласиться, – сказал я Снежной Королеве. – Потерять такой шанс не решится даже прапорщик из спортивной роты. Тогда скажите: что же с ним, по-вашему, случилось? – Мало ли. Мужчина – существо примитивное. – Ну, это вы уже чересчур… – Чересчур деликатно. Я в госпитале такого насмотрелась… Например, поругались двое. Один в авто, другой пешком. Тот, который за рулем, затормозил почти вплотную. Который пешком, сказал ему все, что думает, не выбирая. Слово за слово, водитель выскочил из машины, потом толкаться начали. Владелец авто неудачно отступил на шаг. Зацепился за бровку и – затылком об асфальт. Пешеход с испугу, вместо вызвать, кого полагается, запихивает покойника в машину, сам садится за руль и гонит в лесную зону. Там руками загребает мертвого в песок, возвращается в Киев, бросает «Жигули» возле конечной станции метро и… едет домой. Это реальный случай. А вашего прапорщика, как я слышала, бросили мертвым в воду. – Откуда слышали? – Конечно, из оперативки. Вполне возможно, что он тоже с кем-то подрался. Не усложняйте себе жизнь, товарищ старший лейтенант. У нас не Англия и вы не Холмс. Я, ясное дело, хотел уесть докторицу комментарием относительно ее версии. Мол, прапорщик, прежде чем переходить улицу, почему-то разделся до трусов, потому что никаких следов повреждения, крови, а также горючесмазочных на его форме не нашли. И еще: мы имеем дело с фактом массовой куриной слепоты тысяч людей, которые не заметили ни самой стычки, ни погрузки трупа в салон или багажник. Это же вам не вечер на тихой дачной околице, а утро посреди Печерска. Но я не стал всего этого говорить, спросил о другом: – Вы медсестру давно знаете? – Лет десять. Я в медучилище преподавала. Еще до госпиталя. Было ей тогда лет пятнадцать. Сами знаете, какие они, девчонки в этом возрасте, особенно те, которые из-под родительского контроля вырвались. Марафет по полной программе, блузка на два размера меньше, чем надо, юбочка на три пальца ниже талии. И при этом искренне считают, что о личной гигиене они должны беспокоиться раз в неделю. Потому что у них в городке женский день в бане как раз в субботу. А как они по лестнице ходят! Поднимаются еще сяк-так. А спускаются – правым коленом стенку отирают, левым – перила. Представляете? Я представил и опустил глаза. Докторица не отреагировала: – И эта такая же была. Пришла – не хуже других, но в чем-то лучше. Умнее потому что. Я за нее взялась, хотя это и не входило в мои обязанности. Погнала на гимнастику, научила косметикой пользоваться. Прическу ей придумала. Самопальное «мини» с барахолки в мусор выбросила. – Словом, поработали, как Пигмалион над Галатеей? – И не жалею. Она сообразительная ученица, очень сообразительная. Ее подруги или в Пятихатках на абортах зарабатывают, или в общежитиях мучатся. А она – при хорошей работе, при собственной квартире, при муже. Правда, он исчез где-то, но такое добро не в дефиците. Этот не вернется – другой найдется. Я попробовал забросить удочку: – А может, уже нашелся? – Нет и еще раз нет. Я же вам говорила: что у нее работа, что у него служба, – дай Боже каждому. Спорт-рота в столице, это вам не глухой гарнизон, где офицеры спиваются, а их жены насилуют солдатиков. У нас все должно быть на высоком моральном уровне. Потому что на твое теплое место есть сотни желающих, даже если ты не командир полка, а всего лишь несчастный прапорщик. Никакого третьего не было. У нее – это я вам могу присягнуть, что нет. – А у него? Вы же сами говорили, мужчина – существо примитивное. Повертела какая-то казнозарядной частью перед носом – он и спекся. Что скажете? – Тоже нет, потому что он, прежде всего, трус по своей природе. Еще раз вам повторяю: это был случай, несчастный случай. А что свидетелей не было, так не мне вам напоминать, сколько раз людей посреди двора убивали, сотни жильцов это видели, но ни один не вышел. А вашей милиции побасенки рассказывали. Тот спал, тот в ванной был, тот в туалете… Так что оставьте в покое несчастную женщину – я не себя в виду имею. Я пообещал. И пошагал вначале по улице Щорса, а потом налево и вниз, по бульвару Леси Украинки. Тогда я, помнится, в очередной раз бросал курить, и у меня болезненно заострилось обоняние. Выдержать едкую смесь запахов человеческого пота, дешевой косметики и несвежей одежды в переполненном, да еще и перегретом на солнце троллейбусе было выше моих сил. Пешком идти дольше, зато спокойнее. Никто не кашляет тебе в лицо, не наступает на ноги и не цепляется с глупым вопросом: «Вы сходите?» Когда-то я терпеливо объяснял, что сходят с ума или по трапу корабля, а из общественного транспорта выходят. Но советские пассажиры, которых миллионы, знают все и очень не любят, когда им доказывают обратное. Так вот, иду, смотрю по сторонам, думаю. Возле автобусных касс толпа стоит. Хотя все билеты проданы. Записываются в очередь на завтра. Напротив, под магазином «Подарки», еще одна толпень, но уже погуще. Не иначе как дефицит выбросили. Скоро августу конец, а за ним и лето накрылось. Ни разу на пляже не был. Нет, был! В июле из Матвеевского залива водолазы вытащили утопленника с подозрительными повреждениями. Думали, что это наш клиент, но оказалось, что не наш. Просто под винт моторки попал. Нормальные следователи как делают? Сначала собирают факты, потом раскладывают их по полочкам, а дальше ищут – чего не хватает. И уже на этом «не хватает» строят версии. Ненормальные следователи придумывают версии, а уже потом начинают под них собирать факты. У меня своя метода – сначала я собираю факты, а потом припоминаю – что же я забыл. Человеческая память держит все подробности увиденного и услышанного считанные часы. Вначале забывается несущественное, а потом и существенное. Вот почему и милиция, и полиция составляет такие детальные протоколы описи места преступления и изводит столько бумаги на допросах свидетелей и подозреваемых. Я остановился с разгона так, что мне в спину въехал монументальный женский бюст, и его хозяйка взвизгнула мне в ухо: «Хулиган!» Но я даже не оглянулся, потому что уже знал, какой факт уничтожал версию о том, что прапорщик всего лишь неудачно искупался. Майка! В свертке с одеждой не было майки. Были брюки, форменная рубашка, китель, фуражка и даже галстук с зажимом. Майки не было. Итак, даже без показаний сержанта о том, что прапорщик боялся воды, ибо каждое показание – всего лишь слова, к этой теме можно уже не возвращаться. Но если не купание, тогда что? Ну, скажем так: у прапорщика, кроме законной супруги, есть еще внебрачная «любва». Он забегает к ней спозаранку на внеплановый коитус. Вряд ли он будет совершать его в полной форме одежды. А вот майку снимать не обязательно. Как и носки, которых, кстати, тоже в свертке не было. И тут, в самый разгар, совсем уж некстати появляется законный муж прапорщиковой любовницы. Адреналин бросается в кровь, ревность утраивает силы и рогатенький порешает прапорщика, как живодер бродячего кобеля. Потом мертвого прапорщика отделяют от живой изменницы и… Дальше надо избрать один из бесконечного множества вариантов. Доподлинно известно только одно: форму и ботинки бросили с моста в воду глухой ночью. Прапорщика в носках и майке закопали где-то на левом берегу – между Осокорками и Переяславом-Хмельницким. Логично! Ботинки поплыли куда-то по течению, форму поймал рыбак, на поиски покойника сориентируем областную милицию. А сами будем искать ту нежную-удивительную, в объятьях которой славно оборвалась бесславная жизнь прапорщика Н. А найти ее, что дурню с горы побежать. Я уже знаю, за какую ниточку надо потянуть для этого. От радости, что я такой умный, заскочил в троллейбус, забыв о своей аллергии на запахи. Полковник принял меня немедленно, потому что знал: я, в отличие от некоторых, каждые полдня к нему не рыпаюсь – мол, надо посоветоваться. Я приходил чаще всего тогда, когда дело надо было подтолкнуть в единственно правильном направлении, а моей компетенции для этого не хватало. Однако в этот раз и Полковник не просек, какого именно беса мне надо. Так и сказал: – Сирота, на кой ляд я должен звонить, да еще и по «вертушке», к военкому Киева? Ты что, не можешь, как все, написать запрос на бланке с подписью Генерала, с моей визой? А потом сидеть и ждать. Если сроки горят, мы продлим, начальству скажем, что есть перспективная версия… Зачем волну гнать, мы же не в пекле! – Товарищ полковник, не мне вам рассказывать, что в военкоматах сидят бюрократы еще почище, чем в нашем ОВИРе. Для них дать ответ в письменном виде вневойсковым органам – легче повеситься. Минимум, что они сделают, так это потребуют от нас визу командующего округом. Максимум – письменное распоряжение министра обороны. Но это еще полбеды! Военком накапает в военную прокуратуру, там, в свою очередь, стукнут нашему генеральному прокурору, что милиция сама уже ничего делать не умеет. А генеральный науськает на нас своего городского волкодава. С резолюцией: накрутить легавым хвосты! И вместо того, чтобы искать убийцу или убийц, мы с вами будем писать объяснительные и адресовать их на улицу Ризницкую. Ф-фу! Мое упоминание улицы Ризницкой, где сидели и городской, и генеральный прокуроры, подействовало. Полковник подскочил, ударил ребром ладони по столу и сказал: – Хватит! Пошли к Генералу! – За что? – удивился я. – Не за что, а зачем. Военкому и я могу позвонить. Копыта не отпадут, рога не вырастут. Но он у нас кто? Генерал! Вот пускай генералы между собой договариваются, а наше дело телячье. Обосрался и стой! Генерал пришел к нам сравнительно недавно, где-то год спустя после возвращения Щербицкого на улицу Орджоникидзе. Но дело знал четко и намеки ловил на лету, не переспрашивая. Позвонил в военкомат по вертушке, поинтересовался здоровьем, рассказал, что судак в Конче-Озерной клюет, как бешеный. Потом, будто вспомнив о чем-то, извинился, щелкнул клавишей внутренней связи и громко, чтобы слышали и на том конце вертушки, приказал: – Того придурка, который остановил машину военкома Киева, поставьте на три месяца посреди моста Патона. Пусть подышит свежим воздухом! На том конце все хорошо расслышали, благодарить начали. Наш Генерал расплылся от удовольствия, а потом так, между прочим, спросил, можно ли одному нашему работнику взять адреса нескольких дембелей: – Знаю, знаю, что дембеля – это после войны, а сейчас – «освобожденные в запас». Так вот я и говорю: несколько «освобожденных в запас» из спортивной роты. Для чего адреса? Генерал посмотрел на нас. Мы с Полковником испуганно втянули головы в плечи. Начальник показал нам кулак и, сокрушаясь, сказал в трубку: – Да вот ищем одного злостного алиментщика. Бросил семью и куда-то исчез. Есть версия, что он переписывается с бывшими однополчанами. Жена плачет, дети болеют, а он гуляет! Изловим и привлечем со всей строгостью! Спасибо, завтра с утра подошлю старшего лейтенанта Сироту. Генерал положил трубку и задумчиво сказал: – Вообще-то это неплохая идея – укрепить отдел по розыску алиментщиков кадрами из криминалки… Мы с Полковником вылетели из кабинета, едва не снеся дверь. А завтра у меня уже был желанный список бывших вояк роты, проживавших в Киеве. Характерно, что почти все они почему-то после освобождения в запас высоко держали знамя советского спорта в цивильных клубах и обществах. В разговоре с ними еще раз подтвердилась старая истина: что знают трое, не знает больше никто. Кроме базара… Если даже делить пополам сексуальную похвальбу прапорщиков друг перед другом, то все равно вырисовывалась ошеломляющая картина, по сравнению с которой поездная цыганская порнография выглядела мультиком про Белоснежку и семь гномиков. Такое впечатление, что имеешь дело с бандой оголодалых сексуальных маньяков, захватившей в плен женский монастырь. С той разницей, что в роли монашек и послушниц выступали законные жены товарищей прапорщиков. Одно из двух: или у этих долдонов было много свободного времени, или питание в спортроте отличалось излишней калорийностью. Протоколы допросов уже сами по себе подпадали под статью насчет порно. Но среди всего этого безобразия деяния испарившегося прапорщика выделялись особенным полетом явно больной фантазии. Не помню, описано ли что-либо подобное в «Кама-Сутре», рукопись которой мне дали почитать на одну ночь в студенческие годы. Вряд ли. Индусы, все-таки, нормальные люди. Интересно, откуда обо всех этих штучках прапорщик Н. узнал? Вряд ли из опыта интимной жизни колхозников села Сивоко-быловка, откуда его призвали в войска. Огорошило меня все же не это. Ни в одном из рассказов прапорщика, случайно подслушанных свидетелями, не фигурировала никакая другая женщина, кроме собственной жены. Итак, версия ревнивого мужа любовницы тоже отпадает. Я позвонил майору из спортроты и попросил разрешения еще раз, напоследок, допросить его людей. – Неужели вышли на след, и справедливость восторжествует, как и положено в детских сказках и детекч тивах для взрослых? А я думал, что наши слоны из прокуратуры все перетоптали… Восхищения в голосе майора я не почувствовал, но разрешение получил. В виде благодарности я пообещал показать ему протоколы. В этот раз я уже не игрался в вежливость и отстраненность. Без «здравствуйте» и «садитесь» зачитывал прапорщикам показания их бывших подчиненных, а потом рявкал приблизительно так: – Ну что, гондон, допрыгался? Думаешь, обойдется службой на Кушке? А о такой статье, как «удовлетворение сексуальной страсти в извращенной форме», слышал? До восьми лет светит! Прапорщики перетрухали и сразу начали «сыпать» пропавшего коллегу – только успевай записывать. Когда я ловил их на том, что они приписывают другим свои сексуальные изобретения, краснели, как те воспитанницы монастырской школы, которым впервые объяснили значение и назначение предмета, который на три буквы. В конце каждый дрожащей рукой подписывал: «Про распутные, извращенские действия прапорщика такого-то с моих слов записано верно». Майор прочел первый протокол до половины, отложил, поднял трубку внутренней связи и сказал: – Я есть только для командующего округом и для Тарасовской. Для остальных я – где угодно, и позвонить туда невозможно. Отбой дам сам. Дальше молча и внимательно дочитал все бумаги, вернул мне и спросил куда-то в пространство: – Кто бы меня просветил: чем я командую – спорт-ротой или военно-полевым борделем армии Мобуту? – Все, что могу вам посоветовать – подписать ваших сексуальных страдальцев на журнал «Здоровье». – Издеваетесь? – Нет! Собственными глазами видел цитату из письма в редакцию: «Ваши статьи на тему полового воспитания укрепляют воинскую дисциплину…» Майор спросил: «Пить будешь?» И, не дожидаясь ответа, извлек из шкафа пятизвездочный коньяк, а из холодильника – нарезанный лимон. Мы засосали по стакану и зажевали плодом советских субтропиков, от которого свело челюсти. – Статья на эту трахомудь есть? – поинтересовался майор. – Есть, но редко возбуждается (каламбур!). Требуется заявление потерпевшей либо показания как минимум двух посторонних свидетелей. Плюс медэкспертиза – возни много, но суть не в этом. А в том, что согласно моим наблюдениям, возмездия требует максимум одна жертва из десяти. Это притом, что закон не делает никакой разницы между проституткой, случайной знакомой или законной супругой. Состав преступления содержится в самом факте извращения, а не в социальном статусе потерпевшей. – Так они что – боятся? – Стыдятся, товарищ майор, стыдятся. – А чтоб им! – майор выругался и добавил: – Когда ее петрушат, как ту кобылу, да еще мордой в студень, так ей не стыдно! А заявиться ко мне и хотя бы устно пожаловаться, так ей воспитание не позволяет! – Выходит, не позволяет. Майор налил еще по стакану, дерябнул, не переводя дыхания, и ударился в воспоминания: – Что такое «сто дней до приказа», знаешь? – Знаю, служил. – Так вот, имеется один гарнизон в провинции, где офицерам платят надбавку «за дикость». У нижних чинов – свои развлечения. До приказа о дембеле сто дней, служить уже облом, а творческая мысль бьет ключом. В основном – по голове. И вот несколько «дедов» сидят себе в оружейке. А оружейка эта не простая, потому как часть – ракетная. И солдатики тоже не пальцем деланные, поскольку в свое время их вытурили из политехнического и техникума радиоэлектроники. – Знаю, послужил и вместе с такими. На что они способны, можно догадаться. – А вот и не догадаешься, что мои халдеи изобрели. Не скрипи мозгами, сам скажу. Приспособление для автоматического подмахивания – для облегчения местным шлюхам условий их нелегкого труда. За бутылку столковались с одной, можно сказать, штатной, после отбоя перетянули ее через забор и привели в мастерскую для обкатки изобретения. Но надобно ж беде случиться, что в самый разгар ходовых испытаний через тот же забор перелез полковник Шелест. Слыхал про такого? – Слыхал. Проверяющий из штаба округа. О нем еще говорили: «Приедет Шелест, наделает шороху!» – Воистину! Итак, перелезает Шелест через забор и незамеченным продвигается к мастерской… Начальник караула на следующий день отбыл для дальнейшего прохождения службы на Землю Франца-Иосифа. Но он оказался единственным пострадавшим в этой катавасии и знаешь, почему? Пока начальство сочиняло объяснительные записки и отстирывало исподнее, кто-то украл главное вещественное доказательство – этот самый станок. Поэтому изобретатели получили «губу», начальник оружейки – предупреждение о неполном служебном соответствии, а барышню сдали в ЛТП. Но Шелест не был бы Шелестом, если бы не прописал всему гарнизону ежедневный кросс – три километра. А в воскресенье перед увольнениями – все пять. Тех, кто пытался «закосить», припугнули дисбатом. Бегали все – и салаги, и деды. Ровно сто дней! До самого приказа… Так поверишь – этих вот кулибиных, говорят, последний раз избили в день увольнения в запас. На дорожку!.. Я еще раз подивился нереализованному потенциалу советского человека и провозгласил, что мы, все-таки, самые умные в мире. Кажись, коньяк подействовал. Майор согласился со мной и подвел итоги: – Ну, спасибо тебе, Сирота, за честность! В твои дела не вмешиваюсь, но догадываюсь, что в моей роте теперь вакансия? – Будь уверен. Если прапорщик к тебе и вернется, так только во сне. – Типун тебе на язык, – отмахнулся майор и достаточно уверенно перекрестился. Ну-ну… Потом проигнорировал мои слабые возражения и с форсом подвез меня на личной «Волге» под самый парадный ход в Управление. На прощание предложил: – Надеюсь, когда выгонят из милиции, придешь ко мне? Кстати, как у тебя отношения с войсковыми особистами? – Никак! – Это хорошо, что никак. Поскольку КГБ дергать можно, а с этими лучше не заводиться. Я поблагодарил за совет и направился в свой кабинетик. При этом старался не дышать в сторону проходящих коллег. Добравшись до родного закутка, встал у окна и обратился вслух к бронзовому Богдану Хмельницкому на площади: – Слушай, Бодя, ситуация хреновая! Если это козлище с бицепсами никому не проболталось про свою любовницу, то это означает, что таковой не было вообще. Иначе расхвастался бы. Следовательно, ревнивого мужа несуществующей приятельницы также не существует. С другой стороны, товарищ гетьман, и у прапорщиковой супруги никого не было. Ибо, кроме заверений врачихи, а также бабушек, имеются показания дембелей: покойный со своей жены ни на миг глаз не сводил. Тем солдатикам из роты, которые после травм в госпиталь попадали, обещал золотые горы за то, что они там будут потихоньку следить за его благоверной. Ноль по фазе! Итак, мы не имеем ни мотивов, ни трупа. Почему молчите, уважаемый гетьман? – А он вспоминает, что у него в войске проделывали с казаками, которые в походе к чарке прикладывались. Это Старик прорезался. Зашел давно, но я его не заметил. – За что пили, Сирота? – За упокой души прапорщика несокрушимого и легендарного дважды Краснознаменного Киевского военного округа. Сокращенно – ДККВО. – Сам придумал? – Нет, прочел на стенде по месту службы покойника. – Ага, уже покойника! И по какой статье? С заранее обдуманными намерениями, без оных, в состоянии аффекта, в результате неосторожности или несчастного случая, с отягощающими или смягчающими? А вдруг – в составе преступной группы и способом, свидетельствующим об особой жестокости и цинизме обвиняемых? Так вот этого нам не надо – отчетность портит. Ну, а если без шуток? – А если без шуток, то пора колоть подозреваемых. – Так вызывай и работай! – Относительно «вызывай» – думаю, что лучше брать тепленькими, дома, в привычной для них обстановке. – Когда-нибудь, Сирота, тебя самого твои подозреваемые тепленьким, дома, в привычной для тебя обстановке отправят туда, где вместо кофе смолу пьют. Зато в большом количестве… Иди, лучше, проспись, а с утра доложишь по всей форме. Будем думать. И попробуй мне только сегодня еще куда-нибудь дернуться, кроме собственной квартиры! Я пообещал, но сделал все по-своему. Как только двери за Стариком затворились, я вытащил из сейфа бутылочку с нашатырем, а из шкафа – стакан. Налил воды, отмерил десять капель из бутылочки, закрыл глаза и в два глотка оприходовал в себя эту гадость. После короткой борьбы «кто – кого», я – желудок или желудок – меня, попустило. Ну, дальше уже косметика – нашарил в кармане несколько зернышек кофе, отправил в пасть и зашагал к выходу, напевая: «Песня близится к заключению, ничего не имею в виду…» Вообще-то я уже хорошо знал, что конкретно имею в виду. Если кого-то интересует цепочка ассоциаций, то с превеликим удовольствием! Что я выпил, Старик усек не из моего душевного разговора с бронзовым гетьманом. Я не раз общался с памятником и на трезвую голову – приятно поговорить с умным человеком. Эту мою привычку хорошо знали в Управлении. Меня выдал явственный запах коньяка. И вот само понятие «запах» вызвало воспоминание, которое долго и робко бродило где-то в моем подсознании. Это было что-то, зафиксированное механически и забытое уже несколько минут спустя, поскольку другая информация отвлекла… Люди не всегда отделяют существенное от несущественного. Поэтому у них много проблем, особенно, если эти люди служат инспекторами в уголовном розыске. Вот и у меня абстрактное понятие «запах» проассоциировалось с конкретным «амбре», которое я зафиксировал потому, что бросил курить и был слишком восприимчив к ароматам. Иначе бы все растворилось в море вони большого города, и я не собрал бы цепочку, которая ведет к цели. Собственно, это была пока что не цепочка, а тоненькая ниточка, которую в суде разорвет даже самый желторотый адвокат. Но лучше уж такое, чем никакое. Под знакомым домом «народных мстительниц» не было. Я вспомнил – сегодня же Москва показывает «От всей души» с Валентиной Леонтьевой. Бабульки побежали наплакаться. От души. Медсестра открыла дверь почти сразу и не очень удивилась. Я раскланялся: – Имею вам кое-что сказать. Оно, конечно, пустячок, внимания не стоит, но я почему-то не дотерпел до утра. Разрешите войти? В этот раз мы устроились в комнате. – Как продвигается очередь на выезд в Германию? – Благодарю вас, без проблем. История с мужем не помешает, если вас это интересует. Собственно, ценность для Группы представляю только я, а он – что-то вроде бесплатного приложения. Или нагрузки. – Это приятное исключение, – отозвался я. – Как правило, бывает наоборот. В нагрузку к мужьям едут жены. У меня один знакомый журналист прорвался вольнонаемным в армейскую газету в ГДР. Супруга поехала с ним, работы для нее не нашлось, зато он горбатился, как папа Карло. И вот месяца за три до окончания контракта благоверная ему и говорит: «Поеду-ка я пораньше, ремонт сделаю, новую мебель достану, радиотехнику смонтирую. Чтобы ты вернулся на все готовое». Он, идиотина, еще всем хвастался, мол, какая у него хозяйственная женушка. Вернулся на родину, а дома – какой там ремонт – сейчас!.. Даже лампочки вывернуты. Из мебели – одна табуретка посреди кухни, а на ней судебный иск касательно развода и раздела жилья. Поскольку имущество она уже разделила: себе – все, ему – табуреточку. И записочка: дескать, прости, но я давно уже люблю другого, а он меня голой-босой, без жилплощади и приданого, брать не желает. Поскольку не тот у меня возраст и не те времена на дворе. Посему – прости и прощай!.. – И что, простил он ее? – поинтересовалась медсестра. – Натурально! Сейчас он живет в коммуналке на выезде из города, а она – в отдельной квартире в центре. Вместе с этим принципиальным возлюбленным, у которого, оказывается, была только койка в общежитии, временная прописка и коллекция алкогольных этикеток. Ну, приятель мой попытался с собой покончить, но его откачали. Работу, правда, бросил, собирает пустые бутылки по скверикам, пьет… но это уже мелочи. – Грустно, конечно, но какое отношение имеют мои проблемы к вашему другу? – А никакого! Кстати, я вам уже сказал, что вы вдова? Если нет, то примите мои соболезнования. Искренние, так сказать… Она не вскрикнула и не упала в обморок. Правда, руки дрожали, но у кого бы они не задрожали после такой информации? Я поднял голову и начал пристально рассматривать большой крюк, ввинченный в потолок. Она заметила это, покраснела, ее передернуло… – Только не убеждайте меня, что там должна висеть люстра, которую вы планируете привезти из ГДР. Такой крючочек выдержит даже люстру из Большого театра в Москве. Это крепление – не для того дела. А совсем для иного. Можете не одергивать рукава халата, я уже увидел царапины у вас на запястьях. Кто будет говорить – я или вы? Кажется, я… Тогда слушайте и не переспрашивайте. Нашатырь-таки подействовал хорошо. Это уже утром опять разболится печень, а сейчас все хорошо и голова работает, как положено… – Возможно, вы до сих пор считаете, что все мужья такие, как ваш, ну, может, ваш немного хуже. Вы наивная деревенская соплячка, которая думает, что городским человека делает прописка, а девушку настоящей женщиной – штамп ЗАГСа в паспорте. К вашему сведению, вы вышли замуж не за мужчину. Вашим законным супругом было мерзкое, больное ничтожество, развратный мальчишка, который ловит кайф, подсматривая через дырку в женский туалет. Существуют десятки способов, подчеркиваю, нормальных способов двум взрослым людям дарить друг другу настоящее наслаждение. А ваш покойный макаронник… – Как вы смеете!.. – Смею! Он не просто подвергал вас физическим и моральным пыткам. Следующим утром, на службе, приходил в курилку и рассказывал со всеми подробностями таким же, как и сам, извращенцам, как подвешивал вас на этот крюк и насиловал стоя. Вот откуда ссадины – от веревок. А когда он был в особливо хорошем настроении, цеплял вас, как сам говорил, за четыре точки, как теленка на бойне, пока вы не теряли сознание. Ну, а «по полной программе» – это еще и с битьем, впрочем, без следов. Он это умел. Это хорошо, что вы краснеете. Может, наконец, поймете, чем отличается нормальный интим от садизма! – Боже, это же теперь все узнают!.. – Протоколы допроса свидетелей, перед которыми похвалялся ваш муженек, лежат в моем сейфе с подписками о неразглашении. Но есть конкретика, которая интересует следствие. – Какая? – Сейчас объясню. Помните, когда я пришел к вам впервые? Мы сидели и разговаривали на кухне. Но еще с порога я почувствовал запах мастики. Не помните? Ничего не чувствовали? Правильно, вы уже притерпелись. А я очень чувствителен к запахам, потому что опять бросил курить. Меня даже слеза прошибла. Вот я и подумал: у женщины муж где-то пропал, может, навсегда, а она взялась натирать пол на кухне. Именно на кухне. Потому что в комнате – полакировано, а в коридоре коврики. Решили отвлечься? – Конечно, – согласилась медсестра. – Мы вообще эту квартиру без паркета получили, только линолеум. Сначала сделали пол в комнате, потом в коридоре, а вот как раз перед теми выходными дошли руки и до кухни. Тут решили лаком не вскрывать, а натереть мастикой. Все же кухня, мало ли что! Кипяток прольется или соус какой-то. – И в самом деле, кухня – это такое: что-то да и прольется. Если не соус, то кровь. Вон вы сколько мастики наляпали, так, как будто красили, а не натирали. Это чтобы следы крови скрыть? Я вам верю – если бы паркет на кухне был натерт до убийства, кровь можно было бы смыть даже холодной водой, а потом лишь пройтись суконкой или щеткой. Но кровь, на ваше горе, впиталась в светлое дерево так, что просто отмыть было уже невозможно. Тогда вы залили пол густой мастикой темно-красного цвета. Такой портят полы в учреждениях, а для собственных покупают немецкую, в пластиковых тубах. У отечественной есть только одно преимущество – она по-настоящему красит дерево. Только я сейчас вызову бригаду экспертов, они переберут весь паркет по дощечке, но следы крови все-таки найдут. Она должна была затечь в щели и снизу. – Вы действительно это сейчас сделаете? – Нет, подожду. Это звучит по-дурацки, но чистосердечное признание и вправду облегчает наказание. И не только… Душу тоже облегчает. Вы же не профессиональная преступница, вы, как любит говорить мой немолодой начальник, не по этому делу. Потому давайте оформлять чистосердечное раскаяние и явку с повинной. – …Согласна. Что надо писать? – Итак, пишите: ваш муж был убит на этой кухне. Когда именно, каким образом, кто был вашим сообщником или сообщниками? Надеюсь, вы, как женщина воспитанная, не наняли для этого каких-то ханыг. А потом поговорим, куда вы спрятали тело. – А не было никаких сообщников, – она аккуратно, как школьница перед экзаменатором разгладила на коленях фартук. – Я все сама. Я сорвался: – Сама? Чем? Где у вас асфальтовый каток? На балконе или в туалете? Вдова никак не прореагировала на мои эмоции и продолжила повествование спокойно и размеренно, так, словно диктовала что-то в историю болезни: – В субботу он принес домой арбуз. Сам, без моего напоминания. Я обрадовалась, потому что сам он редко что-то приносил. Звонил ко мне на работу и распоряжался, что я должна купить. А тут арбуз… Мы сидели на кухне и ели. Было жарко, он разделся до трусов и майки. Потом заметил, что я в хорошем настроении. Говорит: готовь упряжь! Так он все эти веревки и ремни называл. «Готовь, говорит, упряжь, сегодня по полной программе будем. У меня настроение сексуальное! Вот арбуз доедим – и вперед». Я стою, смотрю, он ломоть жрет, мякоть и семечки по подбородку ползут, а рожа уже бешеная. До сих пор не знаю, как это получилось: только чернота с глаз сошла, смотрю, он сидит, не дергается, а из груди колодка ножа торчит. Вот только-только нож у меня в руках был и вдруг – затемнение – и он у него в сердце. Я за рукоять потянула, кровь брызнула – на стол и на пол. И на меня. Ну, я с перепугу нож обратно в рану… Вот тут-то с медсестрой и приключилась давно ожидаемая мной истерика. Поэтому я пошел на кухню, набрал стакан воды, вернулся, шлепнул ее пару раз по лицу и заставил выпить воду до дна. Короче, успокоил. – Ну, что сказать? Классическое убийство в состоянии аффекта, вызванного длительным физическим и моральным надругательством со стороны вашего борова. Хотя, не будем оскорблять домашний скот. С другой стороны, назвать его потерпевшим – язык не поворачивается. А знаете что? Давайте оформим это как превышение пределов необходимой самообороны. Так и напишите: пытался избить прямо здесь, за столом, а вы в это время держали нож в руках… Вот вам бумага, моя ручка, а я пока что экспертов разыщу. Думаю, суд воспримет это хорошо: мол, не могла больше держать грех на душе, хочу все сразу оформить в соответствии с законом… Медсестра засела писать «явку с повинной», а я пошел на кухню и там долго и жадно пил холодную воду из-под крана. Нет, искать кое-кого мне и в самом деле было необходимо. Например, Старика у него дома, и убеждать его, что я уже не пьян. Затем втолковывать, как я оказался в квартире подозреваемой и почему эксперты не могут подождать до утра. И хоть ночь не длинная, но если я дам вдове хоть чуточку свободного времени, то она остынет и объяснит нам присутствие крови тем, что у ее мужа кровь из носу пошла. Он же человек травмированный, и физия у него, как тыква. Вот сосуды и не выдержали. Или еще проще – ножом случайно порезался. Иное дело, если бы покойник сейчас сидел себе тихонечко на кухне с ножом в груди и арбузными семечками на физиономии. Вот тогда хватило бы одного-единственного звоночка, чтобы примчались все – люди, собаки, прокурор… Последний не строил бы из себя барышню-институтку, а бегал бы по потолку, давал указания, учил бы жить. Ну, и благодарил за службу – еще бы! И труп, и подозреваемая, и признание, и «повинная» – все в наличии, остается переложить милицейские бумаги в свою папочку – и марш-марш вперед, за орденами. Ой, гули-гули, всем легавым дули, а прокурору – радость. Где-то в течение часа мы справились с первой частью признания – относительно того, что было до момента убийства и касательно самого момента втыкания ножа в прапорщика. Я снова пил воду, поскольку сушняк брал за горло. Потом спокойно, чтобы все не сорвалось, мы перешли к следующей фазе: – Мы уговорились, что порешили вы своего муженька самостоятельно, без свидетелей и посторонней помощи. Но есть деликатный момент. Единолично вывезти и упрятать труп вам физически… гм, сложновато. Одно дело – китель, брюки, фуражка и галстук, другое – центнер с гаком биомассы. Нужен… как бы это поточнее: надежный друг. Поверьте, со стороны следствия ему ничего не угрожает. Максимум – небольшой условный срок. Закон, с одной стороны, суров, но с другой – гибкий. Естественно, вы можете отказаться от показаний именно по этой части. Но прокурор обратит все это не в вашу пользу. Зачем вам лишних пару лет отсидки? Вот тут я и получил по голове: – Никто мне не помогал, я со всем справилась одна. – Одна? У вас нет машины, вы живете в густонаселенной части города, подъезд и двор ночью хорошо освещены. Кроме того, принимая во внимание время года, старшеклассники и студенты догуливают каникулы, то есть болтаются по улицам до утра. Даже если бы вы, что сложно себе представить, каким-то образом вынесли труп из дому, у вас не было бы ни одного шанса дотянуть его незамеченным до ближайшего канализационного люка. Чего вы опасаетесь? Звоните тому, кто вам помог, пускай едет сюда. Оформим еще одну «явку с повинной», более того, обещаю выпросить для вашего друга подписку о невыезде вместо следственного изолятора. – Простите, – вежливо сказала женщина, – все это подлинная правда. Труп и на самом деле в канализации. Только он оказался там совсем не так, как вы подумали. И вот этак, глядя перед собой и разглаживая ткань фартука, она принялась рассказывать. А когда закончила, я сказал: – Если у вас есть что-нибудь выпить, в крайнем случае, валерьянка, – наливайте, и побольше. Иначе на вашей совести будет еще одна жизнь – офицера советской милиции. Инфаркты, знаете ли, молодеют. Да что я! Наш Старик, который всего насмотрелся и в партизанском отряде, и на послевоенных «малинах», когда читал мой протокол, подавился папиросой и обжег язык и губы! Живчик-прокурор едва не отбросил копыта – глаза полезли на лоб, кожа стала одного цвета с петлицами (то есть, цвета плесени на дерьме), а сам законник хлопнулся на пол. Пришлось оттранспортировать его в Феофанию, в Лечсанупр. А вместо него на суд командировать коренастую заместительницу, заимевшую среди старых уголовников трогательнейшую кликуху «Брандмайор». Щадя нервы нормальных граждан, пересказываю технологию полной ликвидации покойника в условиях городской квартиры предельно конспективно. Медсестра и в самом деле уложила своего благоверного в состоянии аффекта. Но затем быстро взяла себя в руки и просчитала возможные последствия, а также собственные действия. Не вынимая нож из раны, чтобы кровь снова не хлынула наружу, она завернула труп в полиэтиленовую скатерть и перетянула в ванную. Благодаря медицинскому образованию и хорошему знанию анатомии, довольно быстро расчленила его на составляющие. Перспектива выносить покойника по частям в хозяйственной сумке, дабы разбросать по мусорникам, рисовалась ей как-то слишком рискованной. Потому… нервных просим выйти!.. Медсестра поставила на газ бадью-выварку и варила в ней бренные останки садиста-прапора, пока мясо не отстало от костей. Сваренное провернула электромясорубкой и спустила в унитаз. Кости измельчила молотком, обломки упаковала в старые колготки и в обыкновенной хозяйской сумке за две или три ходки вынесла в Днепр. Окровавленное исподнее порезала ножницами на кусочки и тоже спустила в канализацию. Напоследок отправились в тихие днепровские воды мундир с фуражкой и обувь, которую мы так и не нашли. Пятна крови в ванной замылись легко, а вот на кухне пришлось повкалывать. Как ни драила, как ни соскабливала ножом, а следы все равно проступали. Оставалось залить пахучей советской мастикой. К моменту, когда в роте поднялась тревога, все было ликвидировано. Я выслушал эту исповедь и поинтересовался: – Вам страшно не было? – Было. Особенно, когда закипела вода и всплыла его голова. Я ходил в героях целую неделю. Еще бы, раскрыть убийство, не имея даже маленького кусочка самого убитого, – это вам не что-нибудь. Меня поздравил Генерал, хвалил Полкан, а замполит на оперативке сказал, что этот случай войдет в историю советской криминалистики. Кто-то из судмедэкспертизы бросился срочно клепать диссертацию. С меня сняли ранее наложенные взыскания, но даже это меня почему-то не утешило. Разгадку подсказал Старик: – Ты нашего замполита меньше слушай. Для меня после комиссара Руднева весь этот агитпроп – сбор блатных и шайка нищих. Вот если бы ты расколол форменную рецидивистку, которая из своего бандита-сожителя сделала «покойника по-флотски», то имел бы заслуженные почет и славу. А ты, как паровоз, разогнался буфером на несчастную женщину, которая долго терпела своего садиста, наконец, превысила пределы необходимой обороны, а затем вместо позвонить «ноль-два», принялась этого дуболома варить. Не сойти мне с этого места, рано или поздно она бы сама во всем созналась. А ты ускорил события. И теперь вот не знаю, что дальше будет. Эта самая «Брандмайор», – она ведь не женщина, а ледокол в лифчике. Было в этой истории несколько моментов, которые я не внес в протоколы. Когда я спросил женщину, не лучше ли было просто развестись после первых же экспериментов прапорщика, она почти обиделась: – Да вы что? А жить где? Квартира ведомственная, менять сложно, потом, однокомнатная. Какие варианты? В коммуналку лет на пятнадцать-двадцать, поскольку выходит, что я сознательно ухудшила себе условия проживания? Или в общагу на койку? Моя подруга до сих пор с двухкомнатным кооперативом мучается. Бывший муж туда уже всех киевских проституток перетаскал, а она все еще не найдет нормальный вариант размена – чтобы две изолированные. Как там в «Мастере и Маргарите»: квартирный вопрос людей испортил? Это уж точно! Естественно, я поинтересовался, почему она не пошла с жалобой к командиру роты. Уж он бы этому голодранцу прописал курс лечения, после которого прапорщик каждое утро ей кофе в постель подавал бы, а вечером тапочки в зубах приносил. И, представь себе, она даже ужаснулась: – Рассказывать мужчине про ЭТО? Лучше самой удавиться, стыд какой. Говорят, в той же ГДР, куда медсестра так рвалась, в школах с первого класса преподают основы сексуальной грамотности. А у нас до сих пор детей в капусте находят. Колхозной… Прокуратура не волынила и быстро передала дело в суд. Правда, адвокат еще до слушания потребовал проведения психиатрической экспертизы обвиняемой. Что и было исполнено. Более того, судья официально указал прокуратуре на эту недоработку. Получалось, что «Брандмайор» нарушила какое-то там постановление своей же Генпрокуратуры СССР касательно обязательности досудебной психэкспертизы в аналогичных случаях. Однако обвиняемой это не помогло, поскольку врачи пришли к выводу, что в ту ночь она осознавала все свои поступки. Это уже попозже, когда я поднабрался опыта, то понял, какими дураками были мы все, включительно с экспертами и судьей. Всех интересовал один вопрос: КАК? И никто не задумался, ПОЧЕМУ? Например, не сопоставили связь садистских привычек убитого с его травмой. Возможно, что именно страх снова повредить позвоночник во время традиционного интимного акта разбудил в нем звериные инстинкты. А возможно, и самой женщине вначале нравились оригинальные эротические эксперименты до тех пор, пока все это не превратилось в ординарные пытки. Вопросы без ответов. Через несколько лет, выискивая еще одного сексуального маньяка, который убивал маленьких девочек, я решил подковаться теоретически. В нашей служебной библиотеке под рубрикой «Сексуальные преступления» нашлась одна-единственная брошюра – чья-то диссертация о заурядных изнасилованиях. Тогда же мне рассказали, что по распоряжению самого Ве-Ве в Киеве закрыли сексологическую консультацию, чуть ли не единственную на всю Украину. Сексологию ликвидировали, как науку, поскольку она основывалась на фрейдизме. А для нас главное что? Совершенно верно, чистота классового учения! Сексологию ликвидировали, сексопатологию загнали на самые задворки психиатрии. Но ведь когда человек становится пациентом сексопатолога, то вылечить его уже практически невозможно. Возможно только четко сформулировать диагноз. Иное дело, если пациент вовремя обращается за помощью к сексологу. Поговаривают, в Америке для таких дел существует целая армия психоаналитиков. Они вообще работают на упреждение, но опять-таки – запрещенный Фрейд! Я вот сейчас понимаю, что в принципе этого прапорщика можно было вылечить, если бы взяться за него своевременно. Но и для него, и для таких, как он, бедолаг в нашей стране понятие «своевременно» не существует. Только «слишком поздно»… Приговор суда огорошил и меня, и Старика. Никто не принял во внимание главного смягчающего обстоятельства – садизма убитого. Прокурорша, от который на тот момент сбежал очередной муж к молоденькой студентке-практикантке, свела все к анекдоту: – Уважаемый суд даже не представляет, чего только не напридумывают преступники в свое оправдание. Мне за много лет работы на посту государственного обвинителя приходилось слушать и не такую ерунду. Припоминаю, одна растратчица показала, что брать государственные деньги ей приказывал диктор Левитан, который для этого выходил из радиоточки. После такого уничижительного предисловия рогатая Брандмайорша обрисовала во всех деталях процесс ликвидации трупа как доказательство полной деградации обвиняемой и потребовала высшей меры наказания, поскольку «не существует реальных сроков социальной реабилитации личности убийцы». Этот термин – социальная реабилитация личности – впервые употребил на всесоюзном совещании Генеральный прокурор. И с тех пор его подчиненные принялись носиться с этим выражением, как дурень с писаной торбой. Трое хилых мужичков – судья и два заседателя, желто-зеленые от услышанного, – приговорили бывшую медсестру к смертной казни. Верховный суд оставил приговор в силе. Впервые за Бог знает сколько лет в камере смертников Лукьяновского изолятора появилась женщина. И только в инстанции последней надежды – Комиссии по помилованию при Председателе Президиума Верховного Совета УССР – нашлась холодная голова, которая в своем выступлении разложила все по полочкам: – Погодите, за что, собственно, вынесен смертный приговор? За убийство? Но ведь оно было совершено в состоянии аффекта. К этому мы еще вернемся. Давайте признаемся – осудили за ненадлежащее обращение с трупом. Есть ли у нас расстрельная статья на этот случай? Нет! Это либо отягчающее обстоятельство, либо доказательство психической ненормальности. Склоняюсь к последнему. Ибо в состоянии шока именно женщина склонна к нелогичным поступкам. Припомните, в состоянии послеродовой горячки мать может даже убить своего ребенка. Но ни один суд ее за это не осудит. Теперь о том, что государственное обвинение назвало «фантазиями убийцы». Я имею в виду садистские наклонности убитого. Ничего себе фантазии, если их реальность подтвердили более десятка свидетелей! Иное дело, что изо всех цивилизованных форм защиты обвиняемая выбрала именно нецивилизованную. Наконец, суд, я полагаю, безосновательно отбросил версию о спонтанном характере самого акта убийства. А на него указывает то временное затмение сознания, на которое ссылалась обвиняемая. К сожалению, и психэкспертиза этого не исследовала. Такое впечатление, что всех загипнотизировал этот нож. А если бы в руках у нее была мясорубка или хрустальная салатница? Мы бы и тогда говорили о заранее обдуманных намерениях? Вообще, в этом процессе государственное обвинение было явно не на высоте. Позвольте процитировать прокурора: «К отягчающим обстоятельствам надлежит отнести и то, что убийца опорочила гуманнейшую в мире профессию советского медика». А если бы эта несчастная работала швеей-мотористкой на фабрике имени Розы Люксембург? Либо смазывала буксы на станции Киев-Товарная? Тогда что, она бы избежала высшей меры? И уж совсем некорректно выглядит сравнение осужденной с фашистскими преступниками. Кстати, а ведь адвокат требовал отвода именно этой представительницы прокуратуры на том основании, что ее мужа-врача соблазнила молоденькая красивая практикантка из медучилища. Поэтому у нее предвзятое отношение к молодым красивым женщинам вообще, а к медицинским работницам – в частности. Прискорбно, что суд также свел это требование к анекдоту. И в заключение: припомните, как несколько лет назад на таком же заседании мы отменили смертный приговор одной профессиональной нищенке. Она воровала маленьких детей, которые еще не умели разговаривать, и работала с ними в поездах. А когда кроха от голода, холода и неподходящей пищи уже не могла даже плакать, эта нелюдь ее придушивала, оставляла трупик в туалете, а сама воровала следующего ребенка. Вы помните, на каком основании мы заменили ей расстрел отсидкой? Она, видите ли, сама мать и у нее есть свои дети. Хотя это животное не помнило даже, в каких именно они детдомах. Сожалею, что у нашей осужденной нет детей. Возможно, тогда бы она не сидела в камере смертников, – закончил свою речь умный человек из комиссии. Как нам впоследствии рассказали, судьбу медсестры решил один-единственный голос – председателя Комиссии, заместительницы Председателя Президиума Верховного Совета. Вместо расстрела – пятнадцать лет Одесской колонии. Вот и лето прошло, и в Киев вернулись не только дети, студенты и счастливые отпускники. Профессиональные грабители, аферисты, карманные воришки отогрелись на сочинских и ялтинских пляжах и взялись за свое. Меня замотали дела. Помню, уже листья пожелтели и начали облетать, но солнце днем еще нормально грело. В тот год природа подарила Киеву долгое бабье лето. Я спешил куда-то в районе Печерского моста, как вдруг услышал радостный вопль: – Сирота, сыскарь, ходи сюда! Народ кличет! Интонации «народа» намекали где-то на пол-литра выпитого. Естественно, что не кофе. Я оглянулся. За столиком одного из немногих в городе летних кафе сидело трое изрядно упившихся мужиков. Подошел поближе – и узнал прапорщиков из спортроты. Шесть пустых бутылок подсказывали, что мое первое впечатление относительно количества употребленного алкоголя оказалось ошибочным. Воины были в том состоянии, когда все люди – братья, но горе тем, кто эту мысль не разделяет. Я подсел к столику и принял приглашение выпить. Прапорщики, оказывается, уже не первую неделю поминали коллегу. Причем, особенно потрясла их не сама смерть приятеля, поелику «все там будем», а способ затирания следов преступления. – Сирота, брат, – расплакался у меня на плече тот, который любил трахать свою благоверную, воткнув ее лицом в холодец, – какая смерть! Какая несправедливость! Как она его!.. Даже могилки нету, чтобы мы вот это – вместе поплакали, цветочки принесли, за упокой души выпили… Я уже собирался посоветовать служивым, чтобы они порыдали, а в одночасье и возложили цветы да подняли чару над тем унитазом, куда после предварительной кулинарной обработки был спущен «макаронник по-флотски». Но вовремя прикусил язык. Пьяный прапорщик со значком мастера спорта – это воистину нечистая сила. Лучше не связываться. – Если бы не я, он бы жил! – бил себя в грудь любитель секса под заливное. Я немедленно навострил уши: о чем это он? Может быть, подарил другу тот самый арбуз? Э, нет, веселее: – В тот вечер, в субботу, он в наряд заступил, помощником дежурного по роте. А перед этим он мне и говорит: «Вася, я тебя, как мужик мужика, прошу! Моей шлюхе надо внеплановую проверку устроить, подмени на пару часиков!» Ну, раз надо, значит, надо. Подождали пару часов после отбоя, он взял дежурную машину и поехал. А я его повязку нацепил и сижу, как король на именинах. Кто же нас проверять будет, мы же не ПВО! У меня кум в ихнем штабе, так поверишь, за год жену на три километра недо… того! Только начнут, звонок: «Готовность номер один! Слезай, беги!» Слезает, бежит с задранным этим, как его… о чем это я? – О том, что приблизительно в час ночи вы подменили на дежурстве вашего покойного друга, а он сам на служебной машине поехал домой. – Точно! Сказал: если все чисто, так он сразу назад. А если поймает, то будет разбор полетов по олимпийской программе – до самого утра. И я тогда тоже до подъема прокукарекаю в казарме. А он за меня когда-нибудь подежурит. – И что, машина вернулась без вашего друга? – Точно. Что значит сыскарь – все сразу допонял. У них с водителем договоренность была – если через десять минут не вернется, то «газик» едет в роту. Ну, все, думаю, наконец-то поймал! В понедельник все расскажет, будет что послушать. А в понедельник докладывают: пропал! И если бы не ты, сыскарь, мы бы и до сих пор не знали, какую страшную смерть принял наш боевой друг от предательской руки неверной жены. Выпьем! Но пить мне уже не хотелось. А все выпитое мгновенно испарилось из моей головы, когда дошло, что и моя версия, и чистосердечное признание, – это все, извините, дверца к тому самому месту, из-за которого уже не один мужик пострадал. Не было теплого августовского вечера и семейной идиллии вокруг принесенного арбуза. Был сплошной армейский бардак, где никто и ничего толком не знает, где на служебных машинах выслеживают неверных жен, а начальству – один черт, как тебя звать: Иванов, Шевченко или Поцкхерашвили. Главное, чтобы в надлежащем, соответствующем уставу месте торчало нечто с надлежащей повязкой на рукаве кителя или гимнастерки. Все гораздо проще простой армейской матерщины. Настоящей была только кровь на кухне. А остальное? Пара любовников, ревнивый бугай-симментал, который поплатился жизнью за чрезмерное любопытство. Крепкие мужские руки запаковывают труп в какой-то мешок, затем свет в подъезде вырубается на несколько минут, груз пакуется в багажник машины, подогнанной под дверь подъезда. И пока она дома замывает следы, он, любовник, топит униформу в Днепре, а ее носителя зарывает где-то подальше. В моей служебной биографии был гениальный по своей простоте эпизод: нежелательный труп спрятали на кладбище, в свежую могилку, на глубину один метр. Затем бугорок привели в порядок, привядшие цветы с подсохшими венками уложили на старое место – ищи ветра в поле! И таки искали бы, да не ко времени скончалась бабушка основного покойника, и ее решили «подхоронить» к любимому внуку, чтобы не разоряться впоследствии на лишнее надгробие. Вот тут-то и оказалось, что на посмертную жилплощадь внука кто-то уже незаконно прописался. Ну, все прочее – это уже вопрос милицейской техники. Надо отдать должное медсестре – невзирая на мою настырность и собственный страх, она изобрела гениальную версию. Погубила себя, но спасла любовника. Как там говорила ее подруга-врач: «В чем-то лучше других. Умнее…»? Умнее! Потому и оставила нас, легавых, в дураках. Господи, почему же никто и не заподозрил существование третьего? А он почему молчал, пока шло следствие и суды с апелляциями? Кто он такой, что ради него молодая, красивая, умная женщина готова была жертвовать жизнью? У нас же, слава Богу, не восемнадцатый век на дворе! В наш эмансипированный двадцатый на такие подвиги не понадеешься. Одним словом, я решил отыскать ЕГО. Если не расколю, так хоть взгляну… Был на свете один-единственный человек, которого можно было бы уговорить помочь, – подруга-докторица. Но когда я, запыхавшись, прибежал в госпиталь, меня «утешили». Оказывается, к докторице после суда над медсестрой приперся какой-то клистирный идеолог и начал отчитывать: да как же это так, что в ее отделении работала особо опасная преступница? Докторица молча схватила подполковника медслужбы одной рукой за галстук, другой – за причинное место, подняла и с размаху посадила на семейку кактусов, которая тихонько стояла на табуретке в углу кабинета. Потом силой сунула начальнику в руки маленькое зеркальце и пинцет, приказала: «Работайте!», а сама села за стол и написала заявление об увольнении. По ее адресу жили уже другие люди. Паспортный стол выдал справку: «Выписана за пределы Киева в связи со сменой места проживания». А где оно, это место, никто не знал. Что оставалось? Объявлять всесоюзный розыск? На каком основании? Новое расследование старого дела, скажу я начальству, а оно у меня спросит, есть ли у меня какие-то новые факты, кроме пьяной болтовни прапорщика. Так он же на трезвую голову от всего откажется. Мало что после выпитого литра водки померещится! Почему-то понесло меня в то медучилище, где в свое время училась медсестра и преподавала ее старшая подруга. Вдруг остались старые симпатии? Меня отослали к завучу, пожилой женщине с колодочками фронтовых наград, среди которых выделялись два ордена Красной Звезды и один – Славы. – Особа, которая вас интересует, – объяснила завуч, – никаких друзей среди преподавательского состава никогда не имела. Ее привлекали исключительно студенты, точнее – студентки. Вы, наверно, знаете, что у нас девичий контингент. Мальчики идут либо в первое училище, либо сразу в мединститут. Так вот, она готова была со своими ученицами не только дневать, но и ночевать. В прямом смысле слова – приглашала их домой, оставляла у себя до утра. Я не намекаю на какую-то аморалку, избави Бог! Но есть правила: иногородние обязаны ночевать в общежитии, поскольку дирекция отвечает за них круглосуточно. В конце концов, мы попросили эту даму написать заявление, поскольку она противопоставила себя коллективу. А потом поползли сплетни. Догадываетесь, какие именно? – Догадываюсь. «Монахиню» Дидро читал еще в Университете. Фронтовичка посмотрела на меня так, словно я был какой-то уникальной формой не очень распространенной болезни: – Юрфак? Заочно? – Философский, стационар. – Говорят, в Израиле это лечат, – вздохнула она. – Что лечат? – То, что принуждает выпускника философского факультета наниматься на работу в милицию. – Не знаю, я там не был. И наверняка никогда не буду. – Не зарекайтесь, юноша, – сказала завуч, – лучше найдите себе молодую, красивую еврейку, женитесь на ней и уезжайте. Если вы такой уж неизлечимый философ, то можете и там служить в полиции. Вас будут бояться воры и уважать соседи. На старости лет вы превратитесь в настоящего еврея. Будете сидеть вечерами на стульчике перед собственным домом где-нибудь в Хайфе или даже в Тель-Авиве. Будете потягивать фруктовую водку и разговаривать с такими же, как и вы, старыми жидами, за политику. А вокруг будет бегать куча ваших внуков. Знаете, если бы у меня была внучка или молодая дочь, я бы вас сосватала. Но у меня никогда не могло быть детей… Вы, наверное, и не слыхали, что до самого конца сорок третьего года фронтовая санитарка или медсестра должна была вытягивать с поля боя раненных вместе с их оружием. Солдатик мог по дороге умереть от потери крови – это считалось нормальным. Но попробуй не приволоки винтовку или автомат! Пошлют обратно – ползи! Вот так два – три дня поползаешь в холодной воде, в снегу, в смеси льда с грязью – какие там дети! Вот чем я заплатила за нашу славную победу над фашизмом. Я больше не искал докторицу. И не подавал рапорт о пересмотре дела. Потому, что там, где есть любовь, нет логики. А там, где есть логика, нечего делать инспектору Киевского уголовного розыска. Но я погрешил бы супротив самого себя, если бы по личным каналам не навел определенные справки через Главное управление по отбытию наказаний нашего министерства. Выяснилось, что неизвестный мне любовник в колонии, где отбывала срок медсестра, не засветился. На свидание к ней приезжала исключительно какая-то красивая женщина, которая представлялась дальней родственницей. Чуть не забыл – вся непосредственная родня осужденной, а также ее коллеги и знакомые, открестились от нее еще после ареста. Моего Старика тоже, вероятно, что-то тревожило, потому что однажды он пришел в мой кабинетик и без предисловий рассказал то, что я уже знал – о родственнице, которая посещает нашу бывшую подследственную: – А я и не верил, что дружба между женщинами может быть сильнее, чем любовь… И тут меня зациклило и заклинило. Господи, как же все просто! Мы искали какого-то третьего и дали себя уболтать, что на самом деле его не было. А его и вправду не было – третьего! Была ТРЕТЬЯ! И любовь, которую нам, мужчинам, никогда не постигнуть… Даже если ума побольше, чем у прапорщика, который, увидев в постели двух женщин, радостно выпрыгнул из штанов, решив дополнить свой сексуальный опыт еще и групповухой. Старик подозрительно покосился на меня: – Что-то хочешь сказать? – Ничего… В этот момент открылась дверь, и впорхнуло милое создание в форме внутренних войск – барышня-телефонистка пожарной части, расквартированной в западном крыле нашей Управы. Пожарная девушка давно делала мне какие-то намеки, но я их в упор не понимал. – Что у нас горит? – поинтересовался я. – У нас ничего не горит. Я просто пришла рассказать новый анекдот. У армянского радио спрашивают: можно ли в современной однокомнатной квартире спрятать пять любовников? Армянское радио отвечает: даже десять. Нужно только по одному заводить их в туалет и спускать в унитаз. Сейчас же не мужчины, а говно! Пожарная барышня гордо задрала носик и вышла, хлопнув дверью. Я заорал ей вдогонку: – Это не армянское радио! Это ты сама придумала! Но она меня уже не слышала. |
||
|