"Согдиана" - читать интересную книгу автора (Ильясов Явдат Хасанович)

КНИГА ВТОРАЯ. ДОЛИНА СТРАХА

ГОРОД ДВУГЛАВЫХ ПТИЦ

Как не уговаривал Спантамано осторожного Вахшунварту, тот не захотел идти с ним в Мараканду. Посулив потомку Сиавахша успехов и тепло с ним распрощавшись, жрец отбыл на восток к скале Шиш-и-Михра. Часть бактрийцев изъявила желание остаться у Спантамано. Вахшунварта против этого не возражал.

Лето было в разгаре. По ночам ярко горел Сириус. Уже через три часа после восхода солнца воздух наполнялся тяжелым, гнетущим зноем. Поэтому Спантамано выехал из Наутаки на рассвете, чтобы добраться до перевала, пока над предгориями висела прохлада.

Зару он поместил в позолоченную крытую повозку с тонкими шелковыми занавесками. Колесницу увлекали за собой сытые, статные кони. За нею следовала густая толпа рабынь и свирепых евнухов. Ритмично рокотал бубен, радостно заливались зурны, звонко звучали чистые голоса певиц. В такт мерным ударам бубна весело стучали копыта лошадей. Скачущие мимо воины приветствовали супругу предводителя долгим, пронзительными криками.

Зара с детства привыкла к почету; до появления Спантамано ей казалось, будто выше тех высот, на которые она взлетела, оттолкнувшись от отцовских плеч, и быть не может. Но блеск минувших дней потускнел, побледнел, растворился и улетучился перед той сверкающей, звенящей, наполненной благоуханием роскошью, которая окружала ее теперь. Она стала первой женщиной в Согдиане! Отныне для Зары не было на свете человека прекрасней и ближе Спантамано.

Если чувства Зары напоминали гул теплых, бурных и неудержимых вод, стремящихся с гор, то переживания Оробы представляли собой шум глубокой и широкой реки, плавно и горделиво текущей по равнине. Он твердо уверовал в то, что Спантамано станет сатрапом Согдианы и мысленно возносил хвалу доброму богу Охрамазде за благодеяния, ниспосланные им Оробе.

Не без труда перевалив через горы, потомок Сиавахша отправил Зару, Оробу и все свое войско в Мараканду, сам же, захватив Баро, Варахрана и три десятка телохранителей, свернул направо, к Юнану. В этом городке обитало пять тысяч греков из Милета, переселившихся в Согдиану еще при царе Ксерксе.

Городок стоял на склоне гор, по обе стороны скудной речушки, и был обнесен высокой глинобитной стеной. Над стеной поднимались кроны платанов и лохов, сливающихся издали в неровные зеленые пятна и четко выделяющихся на фоне домов, оград и откосов однообразного цвета бледной охры.

По каменистой дороге стучали колеса повозок, принадлежащих знатным согдийцам — по их заказам греки ковали хорошие железные мечи, делали медные панцири, изготовляли красивые вазы и амфоры, вытесывали из газганского мрамора фигуры богов и людей. Среди народа, толпящегося у ворот, попадались и торговцы, приехавшие, чтобы купить изделия греков и продать их в других городах Согдианы, и туземные мастера, которым хотелось посмотреть, как работают эллины.

Солдаты в эллинских гребенчатых шлемах и медных панцирях, но в узких согдийских штанах и закрытой кожаной обуви, придирчиво расспрашивали Спантамано на согдийском языке, что он за человек, откуда явился, зачем сюда приехал.

— Какого дайва! — вскипел Спантамано. — Я вижу, ты ослеп, Лисимах. Не узнаешь меня?

Послышались восклицания:

— О! Спитамен?!

— Живой?!

— Откуда ты?

— Прости, господин састар, не узнали тебя. Ты к Палланту?

— Да, — ответил потомок Сиавахша. — Как он — здоров, благополучен?

— Конечно! Что ему сделается.

Прежде Спантамано бывал здесь не раз. Греки хорошо знали его, поэтому дружелюбно отворили ворота и пропустили гостя внутрь.

Спутники молодого военачальника не скрывали удивления, когда встречали на узкой улице нагих, крепких малышей, стройных стариков и старух, набросивших на плечи и обернувших вокруг бедер широкие многоскладчатые хламиды, голоногих, в коротких туниках, девушек со смело открытыми смуглыми грудями и рослых плечистых мужчин, напоминающих изваяния, которые они отливали из бронзы.

Городок являлся как бы малым уголком далекой Эллады. Тут были акрополис — крепость, что возвышалась на холме, храм Афины, крохотный театр, школа с бюстом Аполлона у входа, рынок, ряды мастерских, бассейны, водопровод и кладбище. Но в то же время эта крошечная «Эллада» неразрывно срослась с окружающей ее средой. За сто пятьдесят лет жизни на новой земле эллины утратили много своеобразных черт. Они слепили глинобитные хижины, крытые тростником, стали носить длинные штаны и любили мясо, по-азиатски зажаренное на вертелах. Их язык воспринял немало местных слов; на представлениях в театре нередко звучала согдийская зурна.

— Спитамену привет! — то и дело восклицали греки.

— Привет и вам, — добродушно отвечал Спантамано. — Дома ли Паллант?

— Дома.

— Кто этот Баланд? — спросил Баро.

— Баланд? — Спантамано весело рассмеялся. Созвучное греческому имени согдийское слово «баланд» означало «высокий». — Да, он заслуживает это имя. Хотя ростом он ниже меня, умом высок. Паллант — первый мудрец здешних греков и мой друг.

Раб из племени заречных саков, купленный Паллантом на базаре Мараканды, узнав Спантамано, поднял катаракту — падающую сверху железную решетку, которой запирают вход в греческих домах, и провел гостей во двор. Паллант — маленький человек лет сорока, с умным белым лицом, чернобровый, с коротко остриженными вьющимися волосами, выбежал из дома, крепко обнял Спантамано и приветливо кивнул его спутникам. Заметив Варахрана, он удивился и обрадовался:

— Как, и ты здесь, Варахран? Тебя же угнали персы!

— Спантамано спас меня, — ответил чеканщик Варахран, тоже довольный, что увидел друга своего отца; прежде, до войны, Паллант часто заходил в их мастерскую на рынке Мараканды.

— Ты, наверно, не ждал меня? — Спантамано дружески похлопал грека по плечу. — Думал, я пропал на войне?

— Разве Спитамен пропадает? — убежденно сказал Паллант. — Я верил, что ты вернешься, и не ошибся. Но ты сильно изменился, друг. Что заботит тебя?

— Сейчас расскажу. За этим и приехал. Но сначала дай мне и моим воинам кислого молока, разбавленного холодной водой. Мы умираем от жажды.

Через некоторое время, поев сыру и выпив молока, они сидели вдвоем под развесистой яблоней.

— Раскрой шире свои уши, Паллант, и слушай меня, как волк слушает голос гор, — угрюмо сказал Спантамано. Он устало потер ладонью высокий лоб и вздохнул. — С тех пор как я увидел тебя и подружился с тобой, Паллант, прошло вот уже десять лет. И за десять лет я не помню ни одного случая, за который можно было бы упрекнуть тебя и твоих сородичей, живущих в этом городе. Ваши законы справедливы. Ваши поступки достойны похвал. Вы удивительно трудолюбивый, умелый и мудрый народ. Боги наградили вас великими знаниями.

Я из всех согдийцев, как говорится, самый «сырой», коренной, твердый согдиец, и мне дороже всего наше, согдийское. Но я не слеп и не глуп, я признаю и принимаю все, что есть хорошего у других народов. Если кочевые массагеты стреляют из луков лучше, чем согдийцы, я откровенно говорю: "Они стреляют лучше нас". Если песни хорезмийцев красивей наших, я смело говорю: "Да у них песни красивей". И любой согдиец, если у него на плечах голова, а не тыква, согласится со мной, ибо то, что я утверждаю, — это сама истина. Только дурак, никчемный чурбан, который не видит дальше своего носа, станет утверждать, что медный нож крепче железного или глинобитная хижина долговечней каменного дома.

И я прямо говорю — вы, юнаны, выше нас по мастерству и знаниям. Наши гончары, кузнецы, каменотесы, оружейники, ювелиры и люди, расписывающие стены дворцов, и те, кто изготовляет идолов, многому научились у ваших гончаров, кузнецов, строителей и ваятелей, и от этого сосуды, мечи, монеты, которые теперь изготовляют согдийцы, стали не хуже, а лучше.

Может быть, и вы чему-нибудь научились у нас. Например, ловко сидеть на коне, носить удобную для верховой езды одежду, метко стрелять из луков, рыть каналы и орошать поля водой из реки, быстро лечить раны, распознавать опасные ядовитые растения и даже пить крепкое вино, но разговор сейчас не об этом. Разговор о том, что я, согдиец Спантамано, полюбил ваш народ. Я полюбил дивные предания вашего слепого певца, о котором ты мне рассказывал. Его, кажется, звали Омар?

— Гомер, — поправил согдийца Паллант, со вниманием слушавший речь друга.

— Да, Омар, — повторил Спантамано без смущения. — И полюбил ваших мудрецов Шухрата и Афлатона, хотя еще плохо понимаю их учение.

— Сократа и Платона, — снова поправил его грек.

— Ты не обижайся, для моего языка так легче. И я полюбил те празднества, когда вы поете и танцуете с площади, называемой «театр», случаи из жизни богов и людей. Все это очень хорошо. Придет время, и у нас тоже будут свои Омары, свои Шухраты, свои «театры» и свои мастера, равные по знаниям и умению вашим мастерам. Ты слушаешь меня, Паллант?

— Да, Спитамен.

— Итак, я полюбил ваш народ и не думал, что придет день, когда юнан станет врагом согдийца. Но… — Спантамано тяжело вздохнул, — но время это наступило, дорогой Паллант. Искендер Зулькарнейн переправился через Вахш (вы называете его Оксом) и продвигается к Мараканде. Скоро он будет здесь. Юнанов, как сообщили мне разведчики, около сорока тысяч, они закованы с головы до пят в толстую, непробиваемую бронзу. А у нас редко у кого найдешь даже кожаный панцирь. Юнаны вооружены длинными пиками и железными мечами, согдийцы — медными кинжалами. Юнаны владеют искусством боевого построения, мы сражаемся беспорядочной толпой. Перевес на их стороне. И если начнется война…

— Нет, Спитамен! — Взволнованный Паллант вскочил с места и обнял согдийца. — Война не начнется. Александр круто расправился с персами, но они, как знаешь ты сам, заслужили и более жесткого наказания. Александр не какой-нибудь варвар из рода Ахеменидов. Его, как мне известно, воспитывал Аристотель, ученик Платона. Сын Филиппа родился, чтобы освободить народы от ига персов и всюду водворить мир и благоденствие. В этом его призвание. Он послан на землю самими богами. И я сожалею, что ты думаешь о нем плохо. В Мараканде еще много персов. Александр довершит их разгром и вернется на родину. Побратаются два таких мудрых и великих народа, как ваш и наш; Эллада и Согдиана станут двумя дружественными государствами, и от этого союза будет польза и вам, и грекам. Туда и обратно пойдут богатые караваны. Греки многому научат вас, и вы многому научите греков. Наступают славные времена, Спитамен, славные времена! Я радуюсь новостям, как ребенок, и хочу, чтобы и ты радовался со мной, мой дорогой Спитамен, мой друг, ближе которого для меня нет никого во всей Согдиане!

Он схватил Спантамано за руки и, гордо откинув красивую голову, долго смотрел прямо в синие глаза согдийца. И под этим сияющим взглядом лицо Спантамано постепенно прояснилось. Складка меду круто вскинутыми бровями разгладилась. С резко очерченных губ исчезла холодная усмешка. Спантамано широко и ласково улыбнулся. Он опять вздохнул — на этот раз с тем глубоким облегчением, каким вздыхает пастух после трудной, но удачной переправы через бурный горный поток.

— Ты никогда не обманывал меня, Паллант, — сказал Спантамано мягко. Что бы ты ни сказал, все сбывается. Поэтому я верю тебе и сейчас. Пусть тебе и твоим близким будет благо. Ты укрепил мой дух, и я теперь знаю, что мне делать. Прощай, мне надо спешить в Мараканду. Мы еще увидимся. И наша новая встреча будет, наверное, не такой, как сегодня. Возможно, Спантамано наклонился к уху Палланта, — я скоро стану царем Согдианы.

Когда он направился к выходу, перед ним, перебежав двор, остановилась гречанка лет пятнадцати в белой короткой тунике. Ух, какая чернушка! Кожа — смуглая до темно-бронзового оттенка, волосы — блестящие, будто их смазали маслом, широко разросшиеся брови, чуть вздернутый, немного припухлый нос, алые губы крупного, но красивого рта, тоненькое, маленькое, ладно скроенное тело, — где, дай Охрамазда памяти, видел Спантамано эту девушку?

— Радуйся, Спитамен! — воскликнула гречанка смущенно.

— Радуйся, душа моя. Но… кто это? — спросил потомок Сиавахша у собравшегося его проводить Палланта.

— Не узнал? — Паллант засмеялся. — Эгина, моя сестра.

— Эгина? — Спантамано вытаращил глаза. — Так выросла?

— Время идет, мой друг.

— Да-а. — Согдиец ласково улыбнулся Эгине. — Вон какой ты стала. Ну, жених есть? Скоро будет свадьба?

Она вспыхнула, закрыла лицо рукой и убежала.

— Все время вспоминала о тебе, — сказал Паллант. — Ну ладно. Я пойду с тобой до ворот. Или останешься на ночь? Ведь сколько лет не виделись.

— В другой раз, Паллант, в другой раз. Я спешу. Встретимся еще.

Мараканда была древней столицей Согдианы. Говорили, что ее построил царь Кай-Ковус, отец легендарного Сиавахша.

Во времена Спантамано уже никто не мог точно сказать, когда возник этот город и почему он стал именоваться Маракандой. Одни утверждали, что название происходит от слова «Марра-Кан»; то есть Город Рубеж. Возможно, через местность, где воздвигали поселение, пролегала граница между двумя владениями. Другие видели в Мараканде «Самара-Кан» — Город Плодов, или «Самара-Канда» — Город Сладких Плодов. Третьи доказывали, будто его следует называть «Се-Мург-Кае» — Город Двуглавых Птиц, ибо семург является священной птицей восточного сказания. Неизвестно, кто был прав, но к Мараканде подходили все три названия: он и сейчас стоял на рубеже — между речной долиной и горным хребтом, славился сладкими плодами, а изображения двуглавых птиц украшали все дворцы и лачуги города.

Легенда согдийцев повествует о человеке, взлетевшем на спине семурга к солнцу. Если бы такая птица существовала и сейчас (в том, что она существовала прежде, согдийцы не сомневались) и если бы захотела поднять на себе царя македонцев Александра, то он увидел бы с неба огромный прямоугольник, обведенный широким рвом и мощной стеной с четкими рядами бойниц, с громоздкими, квадратными сверху и расширяющимися книзу башнями по всем четырем углам.

И еще он увидел бы по четырнадцать малых башен по длинным сторонам прямоугольника и по восемь — по коротким сторонам. Он убедился бы, что в этот город не так-то легко проникнуть — перед главным входом, пробитым посередине западной, короткой стены, темнели зигзаги лабиринтов обширного превратного сооружения. Если бы враг разбил внешние ворота и забрался в тесные проходы превратного сооружения, его обстреляли бы их бойниц, направленных внутрь лабиринта.

Если бы Александр перевел свой взгляд дальше, он заметил бы, что две трети города заняты громадным жилым массивом, расчлененным на равные квадраты широкой, точно канал, и прямой, словно сарматский меч, главной улицей и пересекающимися мелкими поперечными улицами и переулками.

Далее Александр отметил бы для себя, что оставшаяся часть города строго разделена на три доли: рыночную площадь справа, храм огня с прилегающими к нему дворами посередине и возвышающийся в левом, северо-восточном углу гигантский замок с тремя немыслимо крупными башнями.

Он увидел бы пятна зелени во дворах, снующих по улицам и рыночной площади людей, стаи голубей, летающих вокруг башен, дым, клубящийся над святилищем, и синеватую полупрозрачную мглу, окутавшую сверху весь город и смягчавшую резкие очертания кубов, коробок и усеченных конусов, из которых состояла Мараканда.

Но так как птицы семург не существовало, то Александр явился к воротам города верхом на своем знаменитом «быкоголовом» коне Букефале.

Внимание царя привлекли огромные, высотой в сорок локтей стены, сложенные из громоздких, как саркофаги, сырцовых блоков, и он подумал, что такой город трудно было бы взять силой. Но Мараканда сама открыла ворота, поэтому надобность в осаде миновала. Персы, находившиеся в городе, как об этом сообщили гонцы согдийцы, склоняли жителей к обороне, однако их замысел — встретить македонцев стрелами — не удался; маракандцы не захотели поднять оружие против Искендера. Тогда озлобленные персы принялись грабить и избивать народ. Старейшины города ударили в барабаны. На их тревожный зов сбежались жрецы, торговцы, ремесленники и земледельцы из окрестных дехов — укрепленных поселений. Персов, как это случилось и в Наутаке, стали истреблять, как взбесившихся собак. Они сначала отбивались, потом, захватив что удалось, ушли через Восточные Ворота в сторону Пенджикента.

Избавившись от притеснителей, Мараканда приготовилась к встрече желанных гостей. Толпы людей, одевшихся ради торжественного случая в лучшие свои наряды, вышли из стены города на бахарскую дорогу. Мужчины, женщины и дети несли на головах плоские, сплетенные из ивовых ветвей корзины с плодами, свежим пшеничным хлебом и цветами. Греки, привыкшие у себя на родине к ячменному хлебу, охотно брали протягиваемые им румяные лепешки, испеченные особым образом в круглых печах, и поедали их тут же, не слезая с коней. Длинные, прямые, с раструбами на концах, медные трубы ревели, словно могучие ткры-самцы весной. Оглущающе ухали, гудели и рокотали барабаны. Македонцев, греков, пэонов и агриан забрасывали розами. Время от времени к небу взметался дружный крик: "Искендер!"

Александр, окруженный толпой телохранителей и приближенных, ехал впереди своего огромного войска и отвечал на приветственные возгласы согдийцев милостивой улыбкой.

Для полноты счастья царю не хватало Спантамано — Спантамано, взволнованного до слез, покорно преклонившего колени, не только безропотно, но и с великой охотой отдающего себя и свой народ в руки Двурогого. Не хватало последнего действия, чтобы с успехом завершить комедию "Покорение Согдианы", которую Александр придумал сам и сам же, поддавшись очарованию происходящего, стал, незаметно для себя, принимать всерьез.

Но наступил и этот желанный миг. Когда Александр приблизился к городу, из ворот выехала толпа знатных согдийцев. Все остановились. Наступила мертвая тишина, хотя равнина перед Маракандой была черна от тысяч и тысяч людей.

Толпа телохранителей с той и другой стороны раздалась. Александр и Спантамано очутились лицом к лицу. Холодный, высокомерный взгляд македонца столкнулся с живым, проникновенным, выжидающим взглядом согдийца. Оба сидели на прекрасных конях. Оба, в отличие от хваставших роскошью нарядов присутствующих вельмож, облачились в простую, грубую, поношенную одежду, как бы подчеркивающую бескорыстие предводителей двух народов. Правда, если дырявый шерстяной плащ, толстые ремни и тусклые медные бляхи на Александре говорили для тех, кто его знал плохо или совсем не знал, о суровой силе и солдатской прямоте, то шкуры леопарда на Спантамано свидетельствовали о небывалой ловкости и хитрости их владельца.

Ни тот ни другой не шевелился. Казалось, ни тот ни другой не хотел первым произнести слово приветствия. Они молча сидели на конях и пристально, в упор, смотрели: Александр — сердито и требовательно на Спантамано, Спантамано — спокойно и чуть насмешливо на Александра. Тишина невыносимо затягивалась. Улыбки на лицах окружающих погасли. Над равниной взмахнула невидимым крылом угроза. И Александр ощутил это прежде всех. Он закусил губу и выразительно прищурился. Спантамано ответил многозначительным взглядом. "Птолемайос ошибся тогда, — подумал сын Филиппа. — Он утверждал, что Спитамен походит на Диогена. Но если тот разбил чашу, когда убедился, что может без нее обойтись, то этот мне скорей голову разобьет". Договорившись глазами о чем-то важном, но понятном им двоим, македонец и согдиец одновременно улыбнулись и склонились в поклоне. Вздох облегчения, вырвавшийся из груди тысяч людей, перерос в протяжный радостный рев. Толпа ликовала.

Через мгновение Александр и Спантамано ехали уже бок о бок на своих редкостных конях, и ни тот ни другой конь не вырывался вперед даже на пол головы.

ДРАКИЛ. О Гермес! Меня качает, как моряка на палубе триеры. А кажется, выпил немного. Крепкое же вино у согдийцев. Прекрасное, как из-под Исмара. Ну, друг мой Лаэрт, как тебе понравился пир?

ЛАЭРТ. Клянусь Вакхом, я никогда не видел подобного пира! Бедный Лаэрт на обычных пирах редко бывал, а тут… Какой дворец! Признаться, эти согдийцы — не такие варвары, как я ожидал. Особенно великолепны белые алебастровые узоры на стенах и резьба на дверях. А решетки на окнах? Волшебство! А пестрые ковры? Чародейство! А золотые, серебряные чаши и вазы? Умопомрачение! А яркие одежды? Колдовство! А женщины? Нимфы, дриады, наяды! Клянусь монетой, у меня голова кружится не от вина, а от того, что я там видел.

ДРАКИЛ. Благодари меня. Ведь это я тебя провел во дворец, хотя туда пускали даже не всех гетайров. Ик! А каков этот дикарь Спитамен, а?

ЛАЭРТ. Он, кажется, не такой уж дикарь, хотя и оделся в шкуры леопардов. Спитамен хорошо держится. У него умные глаза.

ДРАКИЛ. Хм!.. В том-то и беда, что хорошо держится. И лучше бы у него были глупые глаза. Так как я доверенное лицо божественного — ик! Александра, а ты, Лаэрт, — ик! — мое доверенное лицо, то я скажу тебе, не опасаясь измены: этот согдиец хитер, ай, как хитер! Конечно, ему — ик! далеко до меня, Дракила, однако скажу тебе прямо, Лаэрт, — от Спантамена не жди добра. Александр полагал, видно, что согдиец — дурак какой-нибудь, вроде Оробы. Ты заметил его? Но, оказывается, этого милягу вокруг пальца не обведешь, Правда, Лаэрт, — ик! — не обведешь?

ЛАЭРТ. Так оно и есть, Дракил, — не обведешь.

ДРАКИЛ. Но пока возле Александра такой пройдоха, как я, царю нечего бояться. Не так ли, друг Лаэрт, а?

ЛАЭРТ. Истинно так, Дракил. Ему нечего бояться, раз ты рядом.

ДРАКИЛ. То-то же. Ох! Я набил шишку о ствол дерева! Куда ты смотришь, негодяй? Или ты ослеп, нахал, и не видишь, куда мы идем? Почему ты не поддерживаешь своего благодетеля, наглец? Разве у тебя руки отсохли? Может быть, ты забыл, что Дракил является для тебя виновником добра, прожженный ты прохвост? Так я живо освежу твою память, мерзавец ты этакий! Ага, ты образумился плут! Наконец-то догадался, повеса, подать мне свою лапу. Держи меня крепче, судейский ты крючок. Вот так. Хорошо, громила ты несчастный, клянусь лысиной, хорошо! Ты вовсе не бахвал, как я думал. Оказывается, ты юноша хоть куда. Дай поцелую тебя. Но где же мой шатер?

ЛАЭРТ. Мы прямо к нему направляемся.

ДРАКИЛ. Да будет тебе благо. Ик! Скажи мне, Лаэрт, понравилась ли тебе жена этого хитроумного Спитамена?

ЛАЭРТ. Очень понравилась.

ДРАКИЛ. Мне тоже. И Александру приглянулась. Ты слышал, что он сказал ей? Такой прекрасной женщины, сказал он, я еще не видел на Востоке. Как она засияла! Бабник наш повелитель, — ик! — упаси меня бог. Любит варварских женщин и варварскую музыку любит. Заметил ты это?

ЛАЭРТ. Да, я заметил. Зара хороша. Но супруга Дарейоса лучше.

ДРАКИЛ. Супруга Дарейоса лучше? Вот лгун! Вот надувала! Вот клещ! Что бы ты понимал в женщинах, скопидом? Я бы за эту Зару отдал половину своего имущества. А ты, Лаэрт, отдал бы?

ЛАЭРТ. Отдал бы Дракил.

ДРАКИЛ. Ну и дурак же ты, братец! Ты ветреник, срамник, мот и больше никто. Разве женщины стоят того, чтобы за них отдавали половину имущества? Отвечай, когда тебя спрашивают!

ЛАЭРТ. Нет, не стоят, Дракил.

ДРАКИЛ. То-то же. Береги золото. Будет золото — женщина найдется. Ик! Но где же мой шатер? Куда ты ведешь меня, разбойник? Ты сдается мне, хочешь убить меня и ограбить, громила? Эй, гетайры!

ЛАЭРТ. Мы уже в шатре, дорогой Дракил, и ты лежишь на своей постели.

ДРАКИЛ. Да? Что же ты молчал, негодяй? Неси скорей таз. Та-а-аз!..

Да, Спантамано оказался не таким глупцом, как ожидал сын бога Аммона. Больше всего Александра смущали глаза согдийца. В них не было страха и раболепия. Они таили угрозу. Спантамано казался македонцу зверем, который высматривает в нем, Александре, место повкусней, чтобы начать его есть. Сын Филиппа догадался: его терпят здесь лишь как освободителя от персов. Сделай Александр один неверный шаг — и улыбка на лице Спантамано тотчас же сменится злобой. Вместо цветов на головы македонцев посыплются камни.

Тревожные мысли одолевали Александра. Проводя ночи в развлечениях, осушая кубки с вином, царь не переставал всматриваться и вслушиваться. Он думал и решал.

Однажды утром, после очередного пира, Александр призвал к себе приближенных. Невыспавшиеся советники явились один за другим, нехотя преклоняли, по новому обычаю, перед царем колени и садились у стен, всем своим видом выражая неудовольствие. "Что еще забрело в твою безумную голову?" — сердито спрашивали их глаза. Светловолосый Клит, молочный брат Александра, с издевательским почтением согнул спину, бросил хитрый взгляд на полосатый варварский плащ, свисающий с царского плеча, и ядовито заметил:

— Я и не узнал тебя сначала. Думал, это азиат какой-нибудь сел над нами вместо тебя.

По губам присутствующих, будто солнечный зайчик, пробежала веселая улыбка. Хороший щелчок по носу получил сын Филиппа! Александр покраснел и сдвинул брови. Но так как молодой красавец Клит спас его при Гранике, царь только процедил сквозь зубы:

— Не болтай!

Помолчав и собравшись с мыслями, он обратился к советникам:

— Вы хорошо накормили воинов?

Приближенные царя с недоумением переглянулись. Вопрос повелителя был явно неуместен — только вчера главные силы македонского войска, после утомительного перехода, подступили к Мараканде; сейчас люди спали. Не получив ответа, Александр, глядя в ажурное окно, холодно сказал:

— Если не накормили, то поднимайте и кормите. Через три часа мы выступаем.

Все так и остолбенели. Никто не решался спросить, куда собирался Александр. Наконец Клит отважился:

— Далеко?

— На Киресхату,[21] - коротко пояснил царь. Его ответ вызвал бурю возмущения. Отбросив страх, все загалдели и затоптали ногами; Киресхата, город, основанный по преданию, иранским царем Киром, стояла где-то далеко, возле реки Яксарт, и новый поход по горам и пустыням не прельщал никого.

— Зачем? — воскликнул Клит, когда гвалт прекратился. — Я не вижу в твоей затее никакого смысла.

— Сейчас увидишь, — проворчал царь еще более холодно. — Слушайте, вы! Только безмозглый дурак может думать, что в Согдиане мы будем вечно нежится, точно олимпийцы. Пока мы не трогаем согдийских зернохранилищ, и нас никто не трогает. Но вам и вашим головорезам надо есть, пить, одеваться и что-нибудь принести домой. Поэтому, когда кончатся запасы, взятые в Бактре, мы будем вынуждены обратиться к достоянию местных жителей. Собственно, для этого мы и пришли сюда. И как только от македонского или греческого ножа погибнет хоть один согдийский петух, начнется война! Кто не глуп, тот поймет: согдийцы — не персы, они не дадут себя стричь, как овец.

Если начнется война, на помощь согдийцам придут их друзья скифы, обитающие за Яксартом. А вы все слышали, что такое скифы. Мы займем Киресхату, что-бы не пропустить их на согдийскую сторону. Понятно? Это одно. Если начнется война, согдийцам потребуется оружие. А железа у них мало. Его добывают, как мне удалось узнать, только в одном месте за рекой Яксарт, напротив Киресхаты. Понятно? Мы должны или захватить рудники, где добывается железо, или отрезать их от согдийцев. Но самое главное — мы займем узел торговых дорог; здесь, в Согдиане, переплетаются пути всех стран мира. Вот для чего я призываю вас не медля, пока согдийцы не разгадали наших замыслов, идти на Киресхату. Кто хочет возразить, пусть выскажется.

И Александр снова равнодушно уставился в окно. Советники смущенно молчали. Он всегда тремя словами умел доказать им, как они тупоголовы. И это отнюдь не льстило их самолюбию.

— А стоит ли добираться до этой проклятой Киресхаты? — нерешительно начал пэон Аминта. — Не хватит ли с нас походов по чужой земле? Не пора ли вернуться домой? Воины моего отряда не хотят больше сражаться.

Легкой пехоте пэонов доставалось в битвах больше всех. Неудивительно, что она устала. Александр побагровел от гнева, но взял себя в руки. Пока еще, до лучших времен, следовало отдавать дань македонским обычаям. А по ним гетайры стоят на одном уровне с царем.

— Воины твоего отряда, Аминта, — сказал повелитель сдержанно, — будут делать не то, что они хотят, а то, что хочу я.

Наступила гнетущая тишина. Все чувствовали себя униженными и глубоко оскорбленными. Но ни у кого не хватило смелости возразить царю. И вдруг самонадеянный Клит сорвался с места.

— Почему? — Он замахал кулаками. — Почему мы должны поступать так, как хочешь ты, а не наоборот? Ведь нас много, а ты один. Если ты надел варварскую одежду и вообразил себя властелином азиатов, то мы-то остались македонцами! А македонцам опротивело ползать на коленях перед тобой, как это делают персы, перешедшие на твою сторону. Ты хочешь идти на Киресхату? Иди один! Мы отправляемся домой!

— Домой! — подхватил Кайнос.

— Домой! — повторил Аминта.

— Домой! — завопили все.

Гетайры гремели доспехами, били в ладоши, свистели, визжали, мяукали. Крик «домой» вырвался через окна зала во двор. Удивленные согдийцы задирали головы, пытаясь определить, отчего расшумелись юнаны.

В глазах Александра потемнело. От внезапного приступа ярости, вызванной наглым поведением советников, царь, казалось, ослеп. Лица "товарищей царя" расплывались перед ним бледными пятнами. Дрожащей рукой Александр нащупал пику, крепко — не оторвешь — стиснул древко и поднялся.

— Ты хочешь домой, Клит? — сказал он, скрежеща зубами. — Так отправляйся!

Глаза его на миг прояснились. Не успел Клит отскочить в сторону, как пика со страшной силой пропорола его живот и пронзила насквозь. Советники замерли, как идолы, установленные в нишах зала.

Гоните всех! — взревел царь, сверкнув зелеными глазами на телохранителей. — Поднимайте войско! Убивайте на месте всякого, кто ослушается! Живо!

Фердикка и другие телохранители выдернули из ножен махайры и бросились на военачальников. Зал разом опустел. Возле Александра остался вечно улыбающийся Птолемайос Лаг.

— Вели убрать и бросить на свалку, — Александр кивнул на тело Клита. — Передай Спитамену: мы идем на Киресхату, чтобы уничтожить закрепившихся там персов. Извести его: я оставлю в Мараканде отряд… э… недомогающих воинов. Скажи еще, что такой великий человек, как Искендер, не может вернуться домой, не достигнув места, до которого добирался какой-то иранец Кир. Ясно?

— Да Александр.

— Подай мое походное снаряжение!

— Сейчас.

— Но тут Фердикка доложил:

— К тебе грек.

— Откуда?

— Из милетцев, переселившихся сюда при Ксерксе.

— А-а! — протянул сын Филиппа зловеще. — Зови его сюда!

Вошел благообразный, седобородый, высокой эллин в полугреческой одежде.

— О великий царь! — Он поклонился низко, по-согдийски. — Радуйся. Сумею ли я поведать о том восторге, с которым мы ждали тебя? Наше племя нижайше просит повелителя мира отведать хлеб и воду Юнана.

— Хлеб и воду? Ты скажи: вы из выселенных карийцев?

— Да, царь.

— Вы сражались против меня при Гавгамелах?

— Помимо своей воли, царь.

— Помимо своей воли? Хорошо, я отведаю твой хлеб и воду. Далеко ваш город?

— Недалеко, царь, — пробормотал старик. От резких слов Александра ему стало не по себе.

— Мы заедем туда.

— Премного благодарен, славный царь!

Эй, Мараканда, город сбывающихся надежд! Эй вы, старейшины, беспечно дремлющие в темных дворцах! Эй, жрецы, бормочущие заклинания над неугасимым огнем в закопченных храмах! И вы, воины, мерно шагающие на городских стенах и считающие звезды на черном небе! И вы, купцы, перебирающие в ночной тишине золото и алмазы! И вы, ремесленники, отдыхающие после дневного труда! Эй, Мараканда!

Ты погружена в сон и не знаешь, что здесь в крутой башне под плоскими крышами твоих домов, я не смыкаю глаз до поздней ночи. Я, Спантамано, потомок Сиавахша, мысленно говорю тебе: если бы половина радости, поющей в моем сердце, перешла бы в сердца твоих жителей, ты не безмолвствовала бы, как сейчас, Мараканда! Тысячи факелов озарили бы стены твоих дворцов, на перекрестках пылали бы веселые костры и прекрасные девушки плясали бы на твоих площадях.

Кто в Согдиане счастливей Спантамано? О Мараканда, город сбывающихся надежд! Пришел конец унижениям, которые я испытывал с детских лет. Никогда уже не повторятся косые взгляды, ядовитые усмешки, обидные намеки и прямые оскорбления, которые мне отравили юность. Как семуг, воспарил я над твоими древними башнями, город Двуглавых Птиц. Не зачах род Сиавахша, проросло его семя для новой славы. О предки, скитающиеся во мраке! Пусть ваши печальные лица озарятся на мгновение радостной улыбкой — имя вашего потомка Спантамано звучит ныне в устах всякого живущего.

Кто во всей Согдиане сегодня счастливей Спантамано? Вот я сижу у широкого окна, и первая женщина Согдианы, богиня, достойная рода Сиавахша, склонила голову свою на мои колени. Я слышу ее взволнованное дыхание. Она покрывает мою руку поцелуями. Око доброго бога Охрамазды остановило на нас лучезарный взор, и голубой туман обволакивает нас мягкой пеленой, и грезится нам, будто мы витаем в облаках далеко над бренной землей. Прохладный ветер с берегов Зарафшана овевает наши нагие плечи. И мы, замирая, слушаем голос рождающей все живое Анахиты.

Кто в Согдиане счастливей Спантамано? Сам Искендер Зулькарнейн, царь царей и сын бога Аммона, обнимает меня, как брат любимого брата. Я получил от него богатые дары. Я пил вместе с ним из одной чаши. Да живет века и тысячелетия имя благородного Искендера! О мудрец Паллант, благодарение тебе, ты рассеял мои сомнения. Да, Согдиана при Искендере вздохнула свободно, и Мараканда ликует, славя освободителя. О Мараканда, город сбывающихся надежд! О Мараканда…

Тишину рассек чей-то вопль:

— Спитаме-е-ен!

Спантамано вздрогнул. Зара испуганно подняла голову. Десятки собак разразились внизу свирепым лаем. Казалось, там, у входа во дворец, кого-то ударили палицей, так отчаянно закричал он во второй раз:

— Спи-та-ме-е-ен!..

Спантамано отстранил жену и вскочил на ноги. От страшного крика у него застыла, казалось, в жилах кровь.

— Баро! — позвал он срывающимся голосом. Великан тотчас же явился из соседнего зала. В его тяжелой руке мерцал светильник. — Возьмите факелы… узнайте, кто там!

И в это время снова раздался крик — жуткий крик, словно у кого-то вырвали язык, сдирали кожу:

— Спи-та-мее…

Онемевшие от страха Спантамано и Зара стояли у окна, тесно прижавшись друг к другу. Толпа телохранителей шумела внизу. Свет факелов озарял встревоженные лица. Заскрипели ворота. Баро и Варахран, сопровождаемые другими телохранителями, волокли под мышки какого-то человека. За ними следовала девушка в покрывале. Заперев ворота, воины прошли во двор и скрылись за углом. Через некоторое время шаги телохранителей загремели по каменным ступеням лестницы, ведущей наверх. Баро и Варахран втащили в зал человека, обрызганного кровью. Кровь темнела повсюду — на голове, плечах, руках, спине и даже на ногах.

— Опустите на пол, — приказал Спантамано. — Факелы ближе! Переверните его!

Баро перевернул несчастного, откинулся от неожиданности назад и вскрикнул:

— Баланд!

Да, то был Паллант. Но как не походил он на того Ралланта, которого Спантамано видел совсем недавно! Его мудрый лоб пересекали свежие кровавые рубцы. Сгустки крови висели на кончике носа и запеклись на губах.

— Влейте ему в рот вина, — сказал Спантамано. Отпив глоток крепкого напитка, Паллант очнулся, открыл мутные глаза и зарыдал.

— Они убили всех! — причитал он, отирая лицо дрожащей рукой. — И стариков. И женщин. И детей… Всех! Только мы с Эгиной уцелели случайно. О Адрастея, богиня неизбежности!..

— Кто убил? — Спантамано схватил друга за плечо. — Кого убил?

— Александр уничтожил наш город.

— Что?! — Спантамано отшатнулся от Палланта. Согдиец хотел что-то сказать, но горло его сдавило судорогой. И он только обвел глазами лица телохранителей.

— Это правда? — обернулся Варахран к Эгине. Она стояла в углу, скромно опустив голову. Мокрое и грязное покрывало висело на ней серой пеленой.

— Да, — горестно прошептала гречанка.

— Дайте ему еще вина! — прохрипел Спантамано, несколько оправившись.

Кубок вина вернул Палланту силы. Он успокоился и заговорил, то и дело испуская тяжелые вздохи и стоны:

— Я прежде не рассказывал тебе, Спитамен, о нашем прошлом. Стыдился. Я происхожу из эллинского рода жрецов бранхилов. Мои предки жили далеко отсюда, в городе Милете, что стоит на берегу Эгейского моря. Бранхиды не знали горя, пока к Милету не подступил иранский царь Ксеркс. Чтобы огромные изображения богов, целиком отлитые из чистого золота, не достались персам, бранхиды зарыли их в землю. Заняв город, Ксеркс схватил жрецов и подверг их пытке, желая узнать, где скрыты изваяния. Бранхидов истязали много дней. И один старый человек не выдержал и раскрыл тайну. Золотые боги попали в руки персов. После этого эллины возненавидели нас и объявили каждого бранхида предателем и богопродавцем. Опасаясь мести, бранхиды ушли на восток, в Согдиану. Вместе с ними переселилась сюда часть мастеров из эллинского племени карийцев.

С тех пор миновало сто пятьдесят лет, и почти все бранхиды забыли о том, что произошло когда-то. Сегодня, едва стало известно, что во главе отряда гетайров к нам приближается сам Александр, в городе не нашлось человека, который бы не возликовал.

Мы облачились, как для празднества, в лучшие хитоны (Паллант показал свою дорогую, но изорванную одежду). Мы несли навстречу македонцам амфоры, полные меда и вина. От корзин с плодами, овощами и виноградом ломились хребты ослов. На устах сияли улыбки радости. Сердца были открыты для добра. И юноши пели гимн в честь Аполлона. Ты, Спитамен, пять лет скитался по чужим краям, и даже за это время истосковался по родине. А ведь мы не видели родину сто пятьдесят лет. Когда мы узрели Александра, нам показалось, будто родина сама отыскала нас, чтобы разгладить морщины на наших лицах…

Паллант снова зарыдал.

— Оказывается, они не забыли преступления, совершенного одним из наших предков. Они убили всех! Вино из опрокинутых амфор смешалось с кровью стариков. Головы детей падали рядом с плодами граната. Копыта македонских коней давили кисти винограда и кисти рук наших женщин… Я выбрался из груды трупов, нашел в подвале Эгину, и мы по оврагам доползли до Мараканды. Скажи, мне, Спитамен! — Грек поднялся к согдийцу, глаза его просили сочувствия. — Разве не варварство — мстить за преступление одного человека целому роду, его отдаленным потомкам? И так поступил человек, которого воспитал Аристотель, ученик самого Платона…

Паллант сокрушенно развел руками и сник. Спантамано долго молчал. Да, Искендер оказался не таким добрым человеком, каким прикидывался. Глупец! Ты так раскис от его похвал и настолько одурел от кубка вина, поднесенного хитрым македонцем, что совсем забыл об опасности! Правда, тебя сбил с верного пути этот Паллант. Но бедняга ни в чем не повинен — ведь он сам верил в Александра и сам же за это поплатился. Не прошло и месяца, как Искендер явился в Мараканду, и вот уже проливается кровь.

"Но… — Спантамано с усилием потер виски, — но кровь проливается не согдийская. Расправа с бранхидами — дело самих юнанов. Хорошо ли будет, если Спантамано вмешается в чужие дела? Пристойно ли потомку Сиавахша совать нос туда, где никакой надобности в нем нет? Ведь Искендер и пальцем не тронул ни одного согдийца".

Прервал эти размышления приход одного из телохранителей. Воин сказал:

— Я был дома. Мой отец дворцовый служитель. Он говорит, что вчера между главарями юнанов завязался спор, и Зулькарнейн убил своего молочного брата.

Новость, которую принес телохранитель, поразила всех не меньше, чем рассказ Палланта. Согдийцы издавна считали молоко матери священным. Людей, вскормленных из одной груди, на всю жизнь связывала неразрывная дружба.

— Ты говорил: юнаны от персов нас освободят, — обратился Баро к предводителю. — Но чем они отличаются от иранских головорезов?

Эти слов а положили конец колебаниям Спантамано. Он решился.

— Варахран!

Чеканщик последовал за начальником в другой зал. Даже здесь, в Мараканде, он не хотел покидать Спантамано, хотя старый Фрада, которого сын уже видел, настойчиво звал его в тесную мастерскую на рынке.

— Возьми пятьдесят воинов и догони Искендера. Скажи, что я послал тебя ему на помощь. Следи за каждым шагом чужого царя, гонцов посылай. Станет опасно — вернись. Понятно?

— Да.

— Выезжай сейчас же!

Варахран поспешно вышел. Зара удалилась вместе с Эгиной на женскую половину дома. Измученный Паллант уснул. Но Спантамано долго не смыкал глаз. Теперь он стыдился вдохновенных мыслей, витавших в его голове до прихода Палланта. "Кто во всей Согдиане счастливей Спантамано?" Ах ты осел! Сказал бы лучше: кто несчастней Спантамано! К чему все клонится? Не станет ли в делах верх низом, а низ верхом?

— Спантамано! — услышал согдиец тревожный шепот вернувшейся Зары. Что ты задумал?

— Ты о чем? — спросил он мягко.

— Зачем ты послал Варахрана туда?

— Куда?

— За войском Искендера.

— Надо, богиня.

— Прошу тебя, мое сердце, не замышляй дурного против юнана. Если Зулькарнейн узнает…

— Все будет хорошо, луна. Все будет хорошо. Обними меня и ни о чем не беспокойся.