"Согдиана" - читать интересную книгу автора (Ильясов Явдат Хасанович)

КОНЕЦ ДАРИЯ КОДОМАНА

Варахран стащил с натруженного плеча ковровую сумку, положил ее-вернее, уронил, и сам тут же повалился на траву. Руки и ноги Варахрана ныли от утомления, словно он с утра до темноты носил на себе тяжелый камень. От голода кружилась голова. Язык без воды стал шершавым, будто его посыпали крупным песком. Беглец немного отдышался и пополз к огромной луже, блестевшей на дне озера.

Глина вокруг лужи высохла и растрескалась; края серых твердых пластинок загибались кверху и царапали кожу ладоней. Варахран наклонился над водой и отпрянул назад — так испугало его собственное отражение. Неужели грязное, оборванное существо с тощим, бородатым, черным от загара лицом — это он, Варахран? Даже в Реге, проклятой Реге, да не останется от нее камня на камне, Варахран выглядел куда лучше.

Вспомнив о Реге, путник побледнел, точнее — стал желтым, словно лицо его было вырезано из куска сыра. Беглец поднял голову и осмотрелся.

Слева от Варахрана, к северу, громоздились одна за другой гряды бесплодных красноватых гор. Чем дальше, тем выше становились хребты, круче вздымались их вершины. В широких извилистых оврагах, спускающихся сверху и выходящих устьями на равнину, застывшими волнами лежал песок. Справа расстилалась пустыня. Весна была ни исходе. Отцвели и засохли на дюнах алые тюльпаны; траву, еще недавно такую густую и сочную, как бы прохватила ржавчина. Пройдет еще месяц, и от весенних красок не останется и следа; только мясистые листья густо разросшейся ядовитой триходесмы сохранят свой темно-зеленый цвет.

Тишину, висевшую над горами и пустыней, не нарушали ни крики пастухов, ни лай собак, ни даже клекот орла. Убедившись, что ему никто не угрожает, беглец припал темными, запекшимися губами к теплой воде. Он пил долго и жадно и оторвался от лужи лишь тогда, когда живот его распух, а к горлу подступила тошнота. Варахран кое-как встал, добрел до сумки и съел, медленно двигая челюстями и тяжко вздыхая, кусок плоского черствого хлеба. Потом, подобрав сумку, забился в расселину, вымытую дождями, и тотчас же погрузился в мутный сон.

Очнулся Варахран три часа спустя и не по своей воле. Его разбудил странный звук, доносившийся неведомо откуда. Варахран сжался в комок и замер в своем убежище. Звук нарастал, и чем громче он становился, тем сильнее прижимался беглец к сухой глинистой стене расселины. Но постепенно испуг сменился изумлением.

За безжизненными холмами, которых, казалось, даже звери избегали из-за их неприветливого вида, кто-то весело горланил песню. Она была несложной:

— Не дух ли пустыни там тешит свое черное сердце? — пробормотал беглец посеревшими губами.

Неизвестность томила его больше страха; осторожно, как волк, подкрадывающийся к стаду овец, он выбрался из расселины, припал к огромной глыбе лесса, оторванной весенним потоком от стены оврага, и высунул голову.

Из-за холма, поросшего чахлой солянкой, выехала толпа всадников. Удивительное зрелище представляли неведомые путники. Лица их осунулись и потемнели. Посерели от пыли головные повязки, войлочные шапки и медные шлемы. Из дыр и щелей рассеченных мечами и разодранными копьями золоченых панцирей свисали обрывки узорчатых одежд. К покоробившимся серебряным щитам присохла грязь. В боках колесниц, отделанных синим яхонтом, зияли пробоины. Из под клочьев, оставшихся от богато расшитых черпаков и мягких войлочных попон, выглядывали острые ребра утомленных коней.

Путники спешились. Их насчитывалось, на взгляд, до ста человек. Половина была в круглых шапочках, туго перепоясанных хитонах и длинных узких штанах. Сердце Варахрана радостно забилось — так одеваются согдийцы.

Кони жадно потянулись к воде, но их отогнали ударами бичей. А ведь обычно первыми пьют кони… Только напившись сами, люди напоили животных и пустили пастись, спутав ремешками передние ноги. Затем нарубили сухой прошлогодней колючки и разожгли пять больших костров. Все это они делали, не произнося ни слова. Лишь один из них все еще тянул, хотя уже не так громко, песню о том, как бедный горшок затосковал и разбился.

Это был худощавый, немного сутулый человек среднего роста, в диковинной, под стать его ухваткам, одежде. Голову певца укрывала мягкая шапка из шкуры леопарда. Знак принадлежности к высшей касте. Плащ, развевающиеся полы которого свисали почти до пят, был также сшит из пятнистых шкур. Своим необычным нарядом певец отчетливо выделялся из всех находящихся подле озера людей. "Наверно, мадай, — подумал Варахран. — Но почему такой просторный плащ?" Старейшины горцев, которых он видел в Реге, носили только по одной барсовой шкуре. Беглец старался разглядеть лицо "пятнистого человека", но это ему не удавалось, потому что певец, как нарочно, все время поворачивался к нему спиной.

— Замолчишь ли ты, наконец? — услышал Варахран чей-то гневный окрик. — Отчего ты так разорался?

Вархан увидел в одной из колесниц мужчину с волосами до плеч, обрюзгшим желтым лицом, гноящимися глазами, массивным носом и густой курчавой бородой. Судя по одежде, это был перс. Он сделал резкое движение. Раздался звон цепей.

— Я не ору, — поправил его веселый певец. — Я пою. А пою оттого, что на душе моей радостно.

— Чему же ты радуешься, сын праха, когда плакать надо?

— Ты плачь, если тебе хочется. Мне-то зачем плакать? Я радуюсь тому, что избавился от всех бед и скоро увижу родину.

— Будь ты проклят вместе с твоей родиной, — злобно проворчал тот, кто сидел в колеснице. Он снова загремел цепями и приподнялся. — Эй, помогите мне сойти!

Никто не сдвинулся с места. Тогда какой-то человечек в долгополой персидской одежде, боязливо оглянувшись на окружающих, бочком приблизился к повозке и подал желтолицему руку. Громыхая оковами, пленник спрыгнул на землю и со стоном схватился за колено.

— Да покарает вас Анхраман, дети навозных червей!

Услышав это, один из путников, тоже в персидских шароварах, выхватил нож и бросился на пленника:

— Замолчи, шакал, или я отрублю твой поганый язык!

Пленник испуганно выставил перед собой ладони и попятился. Певец удержал нападающего за рукав:

— Успокойся, Бесс!

— Не уговаривай меня! — Тот, кого звали Бессом, резко отстранил певца. — Почему он проклинает нас, а не себя? Не по его вине я стал тем, чем стал? Не по его ли вине мы с прошлой осени бродим по дорогам, как дикари, и пути нашему не видно конца? И он еще призывает на меня кару богов? Трех смертей тебе мало, трусливая гиена!

Он снова замахнулся кинжалом, но певец опять его удержал.

— Ты говоришь справедливо, Бесс, — сказал он мягко. — Он, конечно, заслуживает казни. Но… убивать подобных людей без суда нехорошо. Пусть его судьбу решает Совет Старейшин государства.

Бесс, насупив мохнатые брови, плюнул в сторону пленника и с недовольным ворчанием спрятал кинжал в ножны.

— Хотя ты плохой человек, но все-таки человек, — обратился певец к пленнику. — Садись у костра и дай отдых телу. Сейчас сварится похлебка, поджарится на вертелах мясо. Подкрепимся и опять тронемся в путь.

Пленник, хромая, доплелся до костра: человечек в персидской одежде бережно поддерживал его под руку.

— О добрый Охрамазда! — рыдал пленник, лежа на колючей траве. — Чем прогневил я тебя, бог света? Или уже нет силы в твоей руке, и власть надо всем сущим захватил твой злой брат Анхраман?

Он скрипел зубами и ударял себя кулаком по виску, но никто не сказал ему слова утешения.

Певец уселся рядом. Только сейчас Варахран хорошо разглядел его. Беглец чуть не вскрикнул, — он где-то видел этого человека!

Поднявшийся ветерок трепал пряди его длинных золотистых волос, то относя их в сторону, то кидая на умный лоб или впалую бронзовую щеку. Порою дым костра летел прямо на «пятнистого»; тогда полоски его изогнутых у концов, не слишком густых, но пушистых бровей нависали еще ниже над впадинами глубоко сидящих, слегка прищуренных синих глаз, таких странно светлых на этом темном лице, небольшой, по-женски нежный рот под рыжеватыми усами сжимался, губы выпячивались, кончик тонкого, с выгнутой спинкой, в меру короткого носа приближался к смуглым губам, а крепкий подбородок выдвигался далеко вперед. Кто сказал бы, сколько ему лет? Улыбаясь, он казался молодым и красивым; когда улыбка пропадала, лицо его отпугивало своей мрачностью.

Где встречал Варахран этого человека? Не в Реге? Нет. Где же? Беглец не мог вспомнить.

— Рыдай, — с насмешкой поощрял певец желтолицего пленника. — Стенай! Проливай слезы, пока это еще в твоей воле. А я, чтобы не иссяк источник твоих слез, расскажу легенду о царях из рода Гахамана.

Он изобразил нарочито торжественную позу, как бы передразнивая настоящих сказителей, и взял в руки вместо дутара кривую палку.

— Начинаю! — выкрикнул он петушиным голосом и ударил тонкими пальцами по несуществующим струнам. — В небе месяц плывет, в реке вода течет. Котел сделан для того, чтобы говорить, уши — для того, чтобы слушать. Итак, слушайте!

Веселое начало позабавило Бесса, и он громко расхохотался. Его сухое, обветренное, горбоносое лицо стало от напряжения красным. Усмехнулся сидевший подле Бесса бледный иранец в простой одежде. Воины придвинулись ближе. Даже пленник перестал бить себя по голове и плакать.

— Далеко на юге, у теплого моря, в синих горах, не ведая горя, жил-обитал персидский народ, — продолжал человек, одетый в шкуры леопарда. — Жил-обитал, с богами не споря, пас лошадей и овец на просторе. Гахаманиды им управляли, — это был, дети, славный род. И Гахаманид, по имени Кир, стал первым царем персов.

Певец молча помахал рукой над палкой, словно перебирая струны, и снова заговорил:

— Далеко он меч свой простирал. Много разных стран завоевал. Поражений никогда не знал. Джан! Така-тун… Помните Камбиза молодца? Он пошел — вах! — по тропам отца. Он египтян устрашил сердца. Джан! Така-там, така-тун… И его племянник, сын Гистаспа, Дарий крепко наносил врагам удары — и страна персов стала, дети мои, такой могущественной, что не было ей равной во всем мире. Не осталось на земле государства, не захваченного персами, кроме Юнана. Не осталось на земле золота, не захваченного персами, кроме юнанского золота. Не осталось на земле мужей, не проданных персами в рабство, кроме юнанских мужей. Ну, как можно было такое стерпеть? И Дарий Первый, сын Гистаспа, пошел войной на юнанов.

Певец усмехнулся, запрокинул голову, как это делают подлинные сказители, опять ударил пальцами по «струнам» и затянул умышленно дребезжащим голосом:

— Ва-а-ах!.. Мечом рубит юнанаов — их меч не берет. Копьем пронзает их копье не берет. Стрелы мечет — их стрела не пробивает. Разгромили юнаны персидских воителей Дато и Артафарна. Что за напасть?

Ва-а-ах!.. Пошел войной на юнанов сын Дария Ксеркс. На корабле подплывет — корабль потопят. По суше приблизится — на суше избивают. А по воздуху лететь — крыльев нет. Что за напасть?

Ва-а-ах! Ни Артахшатра Первый, ни Дарий Второй, ни Второй Артахшатра, ни Третий — сколько их ни жило, Дариев и Артахшатров — не разгрызли грецкий орех. Что за напасть?..

Глаза певца сузились: он косил на персов и весело скалил зубы, а они все больше тускнели, и даже Бесс, который совсем недавно так беззаботно хохотал, сидел сейчас, наклонив голову, точно бык, и тяжело двигал желваками. Только его сосед, бледный перс, по-прежнему усмехался.

— Много ли времени прошло, или мало, но силы у персов совсем не стало, — снова заговорил певец. — И если когда-то их войско топтало поля, что возделал Юнана народ, то нынче другая пора настала, и все получается наоборот. Идет на восток Искендер Двурогий, и Дарий Третий уносит ноги, но едва ли он их далеко унесет!..

Бесс помрачнел, а пленник не выдержал и скрипнул зубами. Но никто не сказал певцу ни слова. И Варахран догадался, что персы боятся этого веселого человека с ясной улыбкой и тонкими, как у девушки, руками.

— А почему так получается? — Певец отбросил палку. Брови его сдвинулись на переносице, лицо стало злым. — Почему, я спрашиваю тебя, Дариавуш Кодоман? — Он схватил пленника за плечо. — Потому, что все вы только берете, — берете, но не отдаете! Берете у нас и других народов золото. Берете скот. Берете людей. Но не даете нам взамен ничего! Где, когда и кто это терпел, а? Вот почему все бросили тебя, Дариавуш Кодоман, в тяжелый для тебя день, и никто не подаст тебе глотка воды, когда приблизится твой конец. Так покарал бог род Гахамана за его преступления!

— Довольно, Спантамано! — крикнул Бесс. — Ты забыл разве, что и я, твой друг, происхожу из этого рода?

Певец молча отвернулся.

Спантамано! — воскликнул он и выскочил из-за укрытия.

Забыв о сумке, он бросился к костру. Путники глядели на него удивленно, будто он свалился прямо с неба.

— Кто ты? — спросил Спантамано сдержанно.

— Варахран, сын Фрады! Помнишь старого чеканщика Фраду? Наше заведение стоит слева от Южных ворот Мараканды.[8] Ты часто приходил к нам и долго смотрел, как отец наносит узоры на блюда из серебра. Я Варахран.

— Варахран? — Спантамано оживился. — Но как ты сюда попал?

— Персы! — Варахран стиснул кулак. — Товары никто не берет… Отец задолжал кругом. Налог уплатить — денег нет. Персы хотели отнять мастерскую… и что было бы, если бы отняли? Всему семейству — конец. Ну, я пожалел отца… в рабство подался. Три года, пока ты был на войне, я томился в Реге, проклятой Реге, работал на правителя города. Думал никогда уже не увидеть мне Мараканду и старого Фраду. Но Охрамазда помог мне. Когда Зулькарнейн взял Экбатану, мой хозяин едва не околел от страха. Суматоха поднялась. Надзор над рабами ослаб. Я не стал медлить и покинул этот грязный город, где за три года пролил столько слез, сколько другой не выплачет и за тридцать лет. Ты видишь, каков я теперь? Никогда уже не стать мне тем веселым Варахраном, какого ты видел прежде. Дорога по горам и пустыням отняла последние силы. Голод терзает меня. Если ты не возьмешь бедного чеканщика под свою руку, я пропаду.

— Не бойся, — улыбнулся Спантамано. — Я беру тебя с собой. Сядешь на моего второго коня. Даст бог, мы еще увидим родную Мараканду и выпьем вина из чаш, изготовленных умелой рукой твоего отца.

— Да будет благо тебе и твоим родичам! Да неиспошлет тебе Охрамазда удачу! Да…

— Ладно, ладно, — прервал его Спантамано, — хватит с меня благ. Ты их столько пожелаешь, что я не унесу. Лучше взгляни сюда. Что висит над огнем?

— Котел висит.

— А в котле что?

— Похлебка.

— Эту похлебку мы сейчас и попробуем. Эй, доставайте посуду!

Но попробовать похлебку Спантамано и его спутникам не пришлось. Из-за бугра внезапно показался иранец на взмыленном коне. Рот его перекосился от ужаса. Он промчался мимо, оборонив на ходу одно слово:

— Искендер!..

Если бы в стаю мирно дремлющих голубей швырнули камень, и то они разлетелись бы не так поспешно, как персы и согдийцы разбежались от костров. Воины ловили лошадей и трясущими руками снимали путы. Беглецов сковал такой страх, что пальцы их не слушались, узлы не развязывались, подпруги не затягивались; животные, чувствуя возбуждение хозяев, били копытами в землю, поднимались на дыбы. Воины бранились яростным шепотом, словно боялись, что их услышит сам Зулькарнейн.

Только Спантамано уже сидел на коне и орал, сверкая зубами:

— Перец! Где перец?

— Зачем тебе перец? — спросил Бесс, пробегая мимо.

— Под хвосты лошадей… помчатся, как ветер!

— Собака! — выругался Бесс, взбираясь на своего скакуна.

Наконец беглецы кое-как собрались. Застучали копыта. Загрохотали колеса повозок.

Проскакав чуть ли не полпарсанга, Спантамано заметил, что Бесс отстал. В толпе беглецов не было также царя и ближайших друзей Бесса.

— Убьют! — воскликнул согдиец и повернул коня.

— Поздно ты хватился! — злорадно кинул ему Бесс, проносясь мимо. Все кончено.

Спантамано промчался вслед. Он хотел что-то крикнуть, но тут же раздумал, усмехнулся и вяло махнул рукой.

Спустя минуту возле пересыхающего озера почти никого не осталось. Когда отряд гетайров вырвался из-за рыжего бугра, македонцы увидели только крохотного перса рыдающего над трупом неизвестного человека. Рядом, в котле над костром, бурлила и переливалась через край жидкая похлебка, — к ней так никто и не прикоснулся.

— Фарнух! — позвал Птолемайос Лаг, сдерживая коня. — Узнай, кто это.

— Кто ты? — спросил у перса носатый воин в азиатской одежде, родом ликиец.

— Я бедный человек; мое имя тебе ничего не скажет, господин, грустно ответил тот, вытирая грязными кулачками жалобно мигающие глаза.

— А он кто?

— Сейчас — никто, — также смиренно ответил перс. — А четыре года тому назад он именовался царем царей и владел половиной мира…

— Кодоман убит, Александр, — сообщил Птолемайос подоспевшему царю.

— Ка-ак? Дарейос убит?..

— Да.

— Кто… кто же убил его?

— Тысячник Набарзан и Барзаэнт, сатрап Дрангианы. Они действовали по наущению Бесса, правителя Бактры и Согдианы.

— Бесс? О проклятый!.. Кто был с ним еще?

— Согдиец из благородных. Его зовут Спет… Спинт… Спитамен, кажется, бес их разберет, эти варварские имена.

— Спитамен? Кто он такой?

— Говорят, это любопытный человек. Нечто вроде нашего Диогена. Помнишь, мы видели его в Коринфе? Он лежал перед своей глиняной бочкой и грелся. Ты долго беседовал с ним, потом спросил: "Могу ли я сделать что-нибудь для тебя?" "Конечно, — ответил он, — вот, посторонись немного и не загораживай мне солнца". Помнишь?

— Было.

— Ну, этот Спитамен тоже, говорят, немного не в себе. Бродяга, острослов, ходит в дырявых шкурах леопарда и никто не боится.

— Никто не боится?

— Так говорят.

— И что же будет дальше?

— Еще говорят, будто он потомок Сиавахша, древнего царя согдийцев, имя которого священно.

— Ну, ну, рассказывай!

— Сиавахша связывают с культом солнца, поэтому, говорят, у Спитамена волосы золотые, как и у тебя (Лаг хотел сказать «Рыжие», но не решился). Род Спитамена почетен и славен в Согдиане.

— Хм… Да, это любопытно. Что же, и Спитамен участвовал в убийстве?

— Нет. Но и не препятствовал особенно. По словам пленного раба, Спитамен радуется падению Кодомана. Поет, как дитя, когда другие плачут.

— Так… Что же он — молодой, старый?

— Ему двадцать пять лет.

— На год моложе меня.

— Да.

— Ну хорошо. Запомни его имя. Может быть, он мне пригодится. Но Бесс! О негодяй! Он вырвал из моих рук добычу, о которой я мечтал четыре года! Илиаду"?), который поднимает с лога молодого оленя и гонит его по горам, несется за ним через кусты и овраги и, даже если тот спрячется, в страхе припав под куст, чутко следит и бегает неустанно, пока не сыщет". Четыре года уходил от меня Дарейос, и вот, когда уже почти попался… о, чтобы он провалился в тартар, этот Бесс! Я хотел, чтобы Кодоман сам возложил на мою голову свою корону. Понимаешь?

— Понимаю.

— Тогда вся Азия признала бы меня законным правителем. Ясно?

— Ясно.

— И варвары шумели бы меньше, чем шумят сейчас. Так?

— Так.

— Но Бесс мне помешал, будь он трижды проклят! Как ты думаешь, зачем он убил царя?

— Должно быть, он сам желает стать властелином Персиды. Ведь он тоже из рода Ахемена, родич Дарейоса.

— Хорош родич! Но Азией ему не владеть, клянусь духом отца моего Филиппа. Поскольку Дарейос умер, отныне повелителем Востока я объявляю себя, Александра, сына бога Аммона!

Утром в стане македонцев состоялся большой совет гетайров, товарищей царя. Они собрались для того, чтобы провозгласить Александра властелином Иранской державы. По случаю торжества македонцы сменили плащи и хитоны, однако не сделались от этого краше, — загорелые, обветренные лица и густо разросшиеся бороды роднили их с разбойниками гор.

Сегодня их все изумляло. Александр сидел но пологом холме, поджав ноги по варварскому обычаю. Под ним тяжелым пластом лежал азиатский ковер. Перед ним в бронзовых азиатских жертвенниках курились азиатские благовония. Вокруг него толпились азиаты: Артабаз, сатрап Дария, перешедший на службу к македонцам, и его сын Кофен; Атропат, сражавшийся при Гавгамелах против Александра, попав в плен, стал верным слугой македонского царя и его наместников в стране мидян; Абулит, правитель Сузианы; ликиец Фарнух; Мазей, без боя сдавший македонцам Вавилон, его дети Гидарн и Артибол и перс Певкест.

Они смело говорили по-персидски (только и слышно: Искандер, джан, бустан, дастан, люлистан), и Александр слушал их с нескрываемым удовольствием. Ему, кажется, нравились их длинные холеные бороды, просторные одежды, нарумяненные, по мидийскому обычаю, щеки и подкрашенные губы. Азиаты незаметно оттеснили от царя его соратников македонцев, и даже Клит, молочный брат Александра, спасший ему жизнь при Гранике, с унылым видом сидел в стороне. Это неприятно удивило македонцев. Но еще больше огорчило их то, что сказал, открыв совет, Птолемайос Лаг.

— Так как Дарейос Кодоман убит своим родичем Бессом — объявил Птолемайос, — и Азия лишилась своего правителя, то отныне повелителем этой страны по праву становится Александр, сын бога Аммона. Воздадим же ему почести, какие подобает воздавать царю Востока! Отныне никто не должен обращаться к властелину мира, будто к равному себе. Преклоним же колени перед сыном бога Аммона, владыкой стран от восхода и до заката солнца!

И Птолемайос Лаг первым опустился на колени, совершив поступок, неслыханный в Элладе.

Остолбенели гетайры. Молодой, светловолосый, синеглазый Клит, длинный и бледный Койнос, зять Пармениона, седой Парменион, его мрачный сын Филота и пэон Аминта, сын Аррабайя, пораженные словами и действиями Лага, не двигались с места.

Зато Гефестион, друг Александра, и азиаты охотно присоединились к Птолемайосу Лагу, а грозный Фердикка обеими руками поднял над головой Александра трехъярусную корону Дария, захваченную в Экбатане. Лучи солнца весело играли на золотых пластинках и многоцветных камнях убора. Отблеск короны падал на лицо телохранителя, — казалось, он держит раскаленный добела тяжелый камень. Фердикка щурился, сурово глядел на гетайров и ждал.

Александр сидел слегка втянув голову в плечи и немного откинув ее назад, так что его тонкая шея оставалась открытой, и молча смотрел на восток. Лицо его было совершенно бесстрастным, словно он вовсе не замечал окружающих. И только жилка, резко бьющаяся на виске, говорила о внутреннем напряжении, которое испытывал царь.

Гетайры медлили, поэтому Фердикка сделал шаг вперед. Злой, сутулый, крючконосый, насупив мохнатые брови и перекосив лицо, он окинул собравшихся таким пронизывающим взглядом, что все опустили глаза. Да, македонцы многое потеряли сегодня. Александр уже не тот юнец, каким отправлялся в поход на Восток. И если они не поступят так, как требует от них Птолемайос, им придется плохо.

— Слава Александру! — рявкнул Фердикка. И тысячи гетайров, фалангитов, пеших и конных солдат, окружавших холм, пали на колени и ударялись лбами о землю. Заблестели скованные панцирями выпуклые спины. Казалось, все поле усеялось вдруг россыпью продолговатых валунов. Грозно запели рога. Послышались звуки литавр, кимвалов и флейт. Волосатые пэоны и одевшиеся в меха агриане выхватили кривые мечи и закружились, сверкая диковатыми очами, в мерном воинственном танце.

Рабы принесли амфоры и мехи с крепким азиатским вином. Начался пир. Напившимся гетайрам стало казаться, что Александр прав, как всегда, и все, что он не совершает, делается для их же блага. В конце концов это возвышенно — преклонять колени перед царем. Александр заслуживает почитания. А воинам средней и особенно легкой пехоты было на все наплевать, — они радовались уже тому, что могли сегодня отдохнуть и вдоволь поесть.

Только Филота, сын Пармениона, оставшегося в Экбатане, и три-четыре его приспешника не могли примириться с новыми порядками. Как, он, Филота, сын знаменитого Пармениона, человек, который сам бы мог стать царем не хуже Александра, должен лобызать кому-то пятки, словно варвар? Ужас! Да поглотит змей этого Александра. Вот во что выродились буйные замашки его детства. Всех подмял под себя; стал не македонским царем, а персидским; скоро он совсем превратится в азиата, заведет среди персов преданных друзей, а Пармениона, Филоту и других высокопоставленных македонцев куда? На свалку? Нет, этого допустить нельзя.

Усевшись особняком в зарослях дикого лоха ("Не могу видеть это рогатое диво", — в сердцах сказал Филота) и выставив дозоры из верных людей, заговорщики держали совет: как избавиться от Александра. Распалившись от зависти и злобы, Филота пил вино по-скифски, не разбавляя его водой, и хмель быстро ударил ему в голову. Филота говорил, пожалуй, слишком громко, а под конец совсем разошелся, стал бить себя кулаком и яростно кричать.

Откуда было ему знать, что под кустом лоха, в трех шагах от сладко захрапевшего дозорного (если пьют командиры, почему не выпить солдату), притаился некто Дракил, торговец из Марафона?

Александр томился в шатре, обхватив колени руками и положив на них голову. Тело его было расслабленно, мускулы обнаженных рук, лишившись привычного напряжения, размякли и слегка отекли книзу. Властелин сорока стран походил сейчас на женщину, думающую о своей неудачной судьбе.

Донос марафонца смутил Александра. Филота решил его убить! Да, то не болтовня какого-нибудь Феагена. Александр испугался — испугался первый раз за всю жизнь, хотя и не хотел себе в этом признаться. То был страх не за голову, которую, не раскройся заговор, отделили бы ударом острого меча от туловища. То был страх за мечты, витавшие в этой голове. Они простирались до невероятных пределов — Индия и Китай, Скифия и Кавказ, потом страны, лежащие на западных берегах Средиземного моря. Стать владыкой мира!

Да, стать владыкой мира! Для чего? Ради золота? Золото делает жизнь легкой и беззаботной. Но для этого его нужно не так уж много. У Александра достаточно сокровищ. И другой на его месте давно прекратил бы поход и предался развлечениям. Другой, но не Александр. Поразить воображение всего человечества, оставить по себе память на века, чтобы даже через тысячу лет, через десять тысяч лет, до тех пор, пока существует род людской, говорили, писали, читали и спорили об Александре Македонском, — вот мечта, достойная великого мужа.

Такой же мечтой жили когда-то Кир, Дарий Гистаси и его сын Ксеркс, но им не удавалось довести дело до конца. Завоевав много стран, они не завоевали сердца населяющих эти страны людей, оставались врагами для покоренных народов, не сумели завязать дружбу с правителями захваченных областей.

Надо показать варварам, что Искандер Зульфикарнейн — их друг и спаситель, освобождающий Азию от ига ненавистных царей из рода Ахемена. Такой ход необходим, как воздух, как свет, — ведь Македония далеко. Разве удастся править Азией, опираясь лишь на безмозглых старейшин Пеллы? Это все равно что поднимать глыбу, стоя одной ногой на краю обрыва, а другой болтая в пустоте. Так недолго и свалиться, убей меня гром, как говорит лысый марафонец. Опору для второй ноги следует искать на Востоке, на плечах азиатов благородного происхождения. Мир покорится Александру лишь тогда, когда Александр прочно утвердится на обеих ногах, обопрется ими о Запад и Восток. Надо перемешать эллинов и азиатов. Надо сделать так, чтобы афинянин в Персеполисе, а персеполец в Афинах чувствовали себя как на своей родине. Сплав тягучей меди и мягкого олова дает твердую бронзу. Сплавить Запад и Восток, создать новый сильный народ, в жилах которого струилась бы, слившись воедино, кровь мудрых эллинов и мечтательных азиатов. Только тогда удастся сохранить от развала огромное государство, которое Александр сколотил с помощью своего меча. Вот для чего Александр приближает к себе варваров и перенимает их обычаи.

Но разве постичь глубину замыслов Александра убогим мозгам таких жалких скотов, как Филота? О несчастный сброд! Их устремления не простираются дальше кормушек и постелей. Разве человек рождается лишь для того, чтобы есть, пить, спать и плодить себе подобных? Разве для простого животного существования создал батюшка Зевс человека по своему образу и подобию, а хитроумный Прометей подарил ему огонь? Разве не для славы, не для великих дел живет человек?

Но не все рождаются со светлой головой. Вы алчете? Ешьте, я дал вам хлеб и мясо. Вы жаждете? Пейте, я дал вам вино. Вы хотите роскошных нарядов? Надевайте, я отдал вам ткани всего Востока. Так нет же! Они не желают мирно пожирать свой корм и лакать свое пойло. Есть человек, который ступает по земле не так, как ступают они? Хватайте его! Бейте его! Не давайте ему делать то, к чему склоняет его призвание!.. О проклятый народец! И ведь может случиться, что из-за их козней Александр не сумеет осуществить мечту, внушенную богом!

Как быть? Парменион — не Феаген, его не пошлешь в легкую пехоту, под стрелы азиатов. (Кстати, что с ним стало?) Парменион был другом отца, его почитают воины. Казнь Пармениона и Филоты вызовет смуту. Но и без наказания их оставить нельзя, — они убьют Александра. Отослать назад, в Пеллу? Могут поднять там мятеж. Где выход?

Смятенный ум не подсказывал Александру никакого решения. Царь печально вздыхал. Сегодня сын бога Аммона, понял, наконец, как он одинок на земле, хотя она принадлежит ему почти вся. Он так ничего и не придумал, когда явился Птолемайос Лаг.

— Филота оказал сопротивление, — сообщил Птолемайос. — Убил трех гетайров. Ранил Фердикку. Поносил тебя…

— О? — Александр вскочил. — Вот как? Я думал, он раскается, но этот наглец показывает зубы? Вы схватили его? Где он?

— Под стражей.

— Не спускать глаз! Удвоить, нет — утроить охрану! Взять под стражу его товарищей! Воинам объявить: Филота покушался на жизнь царя! Чтобы пресечь смуту, выдать каждому всаднику и пехотинцу по пять серебряных драхм! Я вам покажу, дети праха, на что способен Александр!..

Сын Филиппа преобразился. К чему колебания? Царю припомнились Фивы. Когда Александр, едва вступив на престол, отправился на север против кочевых фракийцев, жители священного города подняли мятеж и объявили войну македонцам, незадолго до этого покорившим Элладу. "Разве я медлил тогда? подумал Александр. — Нет, я нагрянул на фиванцев, точно комета, обратил город в груду развалин, а жителей продал в рабство. Мятеж был искоренен. Да, я не побоялся учинить расправу над великим городом, так неужели испугаюсь какого-то паршивого Пармениона?"

— Объяви гетайрам — завтра состоится суд над заговорщиками, — холодно сказал он Лагу. — Дракила же… — царь немного подумал, — Дракила переведи в отряд конных телохранителей. Этот человек оказал мне вторую важную услугу.

Суд над Филотой и его сообщниками был краток. Их обвинили в злом умысле против царя и приговорили к смертной казни. Преступников, по обычаю, крюками приволокли к краю глубокой пропасти и столкнули на острые утесы, причем молодой царь, присутствовавший при расправе, даже не шелохнулся.

Затем, по законам предков, македонцы совершили обряд очищения. Жрецы разбросали по обе стороны поля внутренности рассеченных псов. Солдаты проследовали между ними отряд за отрядом, храня суровое молчание.

Через одиннадцать дней посланцы Александра зарезали в Экбатане старого Пармениона.