Призывники

Старая дверь подвала взвизгнула ржавыми петлями. Непроглядная тьма, которую лишь на мгновение прорезала полоска света, проглотила крадущуюся тень. Послышались осторожные шаги, скрип ступенек, затем глухой удар, грохот и сдавленное ругательство. Чиркнула спичка, выхватывая из темноты пальцы с обкусанными ногтями и нижнюю половину лица, украшенную жидкой бородёнкой. Казалось, что клочков рыжих волос ещё никогда не касалась бритва — и не коснётся до тех пор, пока их владелец, мечтающий казаться взрослым, немного не поумнеет.

Но когда огонёк спички спустился на свечу, и из темноты выплыла ещё и верхняя половина лица, стало ясно, что в ближайшее время бородёнке ничто не грозит.

Загорелись ещё две свечи, позволяющие разглядеть скудное, но колоритное убранство подвала. В углу примостился кособокий ящик, в котором человек с воображением мог угадать самодельное подобие гроба. Напротив стояли щербатые на один зуб вилы и несколько запасных рукояток к ним; рядом валялся грязный топор. А со старого, безнадёжно ободранного комода в темноту смотрел человеческий череп, пожелтевший и потрескавшийся, зато улыбающийся почти новой вставной челюстью.

Пустые глазницы черепа выглядели гораздо более осмысленными, чем воспалённые, помутневшие глаза хозяина подвала.

— Боря! — донёсся откуда-то сверху надтреснутый женский голос. — Ты покушал?

— Покушал, покушал, — злобно пробормотал Боря себе под нос. — Скоро черти твою душу скушают, карга вонючая.

Взяв свечу, он направился в тёмный угол подвала, где на полу белела пятиконечная звезда, очерченная кругом. Там он снял с плеча рюкзак, на котором от руки было написано «Аццкий Сотона», и выложил оттуда кусок мела, бумажный пакет и какой-то круглый и плоский предмет. Дрожащими от нетерпения руками Боря достал из пакета пять собачьих черепов, от которых разило падалью, и расположил их по углам звезды. На каждый он прилепил по огарку свечи, а рядом на полу нарисовал мелом странные символы. Наконец он с благоговением положил в центр пентаграммы плоский предмет, на котором металлом блеснуло нечто вроде головы осьминога.

— Ньима, вокев икев ов и онсирп и енын… — захрипел Боря, судорожно взмахивая руками. Череп на комоде с сочувствием смотрел на его манипуляции, грустно улыбаясь чужими зубами.

— Хасебен ан щу… мать твою… хасебен ан йищус шан ечто! — с трудом закончил Боря и перешёл на более понятный язык. — О, явись, дух зла и повелитель теней! О, приди, Ползучий Хаос, Посланец Азатота, Чёрный Человек, Дымящееся Зеркало, Человек без кожи!

Свечи пыхнули, будто газовые горелки, и налились багрово-чёрным. От них вверх повалил дым, закрутившийся десятком спиралей; те завибрировали в сухом воздухе и сплелись в мерцающий кокон. В глубине бурлящего месива начали проступать человеческие очертания…

Боря сорвался на визг:

— Твоим именем тебя заклинаю — явись, Нъярлатхотеп!

С утробным рычанием дымовая сфера содрогнулась и раскрылась, как огромная раковина. Внутри стояло создание, отдалённо напоминающее человека с головой козла и десятком женских грудей, помахивающее чешуйчатым хвостом.

— Зачем звал? — мрачным и усталым голосом буркнуло существо.

— О великий… — пролепетал Боря, из немытой головы которого вылетели все заготовленные слова. — Забери с собой в ад мою бабку! Достала старая стерва!..

В следующий миг его уши заложило от жуткого вопля, от которого, казалось, должен был рухнуть весь дом. Существо схватилось за рогатую голову, а на его морде отразилась боль всех грешников ада, вместе взятых.

— Бабку забирать призвал! — вопило оно. — Идиот! О Древние, за что? Ктулху, почему ты так жесток? Уже ведь не призывник зелёный, третий цикл служу — и до сих пор являться за душами чьих-то бабок?! А-ах, чтоб вам всем!..

Собачьи головы качнулись на дрожащем полу; одна из них качнулась чуть сильнее остальных. Плохо закреплённый огарок свечи свалился, и лужица воска залила один из нарисованных на полу символов. В ту же секунду кокон раскалённого дыма взорвался, словно лопнувший воздушный шар. Из пентаграммы плеснуло огнём — прямо на старый комод. Сухое дерево мгновенно занялось, и целлулоидная улыбка черепа приобрела несколько натянутое выражение.

Демон шагнул из пентаграммы вперёд, к скорчившемуся на полу Боре. Когтистая лапа сжалась в кулак, а копыто царапнуло землю. Несколько мгновений тварь не шевелилась, застыв над своей жертвой, а затем повернулась и смачно плюнула на горящий комод. Едва ли не полведра гнусно пахнущей жижи плеснуло на огонь, и тот с униженным шипением потух. После этого существо двинулось обратно к звезде.

— О великий, — всхлипнул позади него неудавшийся демонолог, — ты… оставишь мне мою душу?

— Ох, не дразни меня, — не оборачиваясь, прорычал демон. — Меня и так всего подмывает сожрать тебя прямо здесь, чтобы ты моих сослуживцев больше не призывал… Да только оставив тебя в живых, я сотворю такое зло, что меня начальник сразу повысит.

Наклонившись над пентаграммой, демон поднял круглую пластину с головой осьминога, о чём-то подумал, затем обдал её ещё более вонючей слюной, чем в первый раз, и прыгнул в центр звезды. Земляной пол принял его, словно густая болотная грязь, и, сыто булькнув, сомкнулся над рогатой головой.

Опустившись на тёплые камни мостовой, Хот с ненавистью посмотрел вверх, как будто мог что-то увидеть сквозь покров чёрно-жёлтых туч. Затем он набрал воздуху в грудь, опасливо огляделся по сторонам и, никого не увидев, изрыгнул длинную фразу:

— Пх'нглуи три раза мглв'нафх козлом драного Ктулху в Р'льех через вгах'нагл фхтагн![1]

И только выразив таким образом свои чувства, Хот принялся за свой внешний вид. Первым делом он щёлкнул по рогам, и те с мелодичным звоном растаяли в воздухе. Потом он намотал на руку хвост, с болезненной гримасой выдернул его, скатал в клубок и вытер им лицо и грудь. Избавившись от козлиной морды и женских сосков, Хот принял внешность привлекательного молодого человека в чёрном форменном костюме. Напоследок он парой нервных движений сбросил с ног копыта и направился в призывную часть.

Во всём теле медленно утихала боль. Хот уже привык к ней: она возвращалась всякий раз, когда демон, способный разрушать миры, был вынужден вместо этого выполнять столь мелкие и глупые задания, как сегодня.

Проходя под аркой массивных ворот с потемневшими буквами «Ламед-Вав-Коф», Хот с неудовольствием посмотрел на корявую надпись, в очередной раз появившуюся на камнях. Какой-то умник считал своим долгом рисовать её снова и снова. «Lasciate ogne speranza…»[2] Неужели кто-то мог предположить, что это смешно?

Настроение у Хота портилось с каждым шагом, и до боли знакомая картина, развернувшаяся внутри части, совершенно его не улучшила.

У стены друг к другу жались полупрозрачные бестелесные создания, на первый взгляд почти не имеющие отличий. Они дрожали, словно от едва ощутимого ветра — но на самом деле оттого, что на них наседали три гораздо более приметные твари.

— Значит так, духи бесплотные, — клекотала огромная бесформенная масса, усеянная щупальцами, — крутитесь как хотите, а завтра на обеде добудьте у Дагона двойные порции. У Йога завтра последний призыв, а потом — в инкарнатор. Так вот он закатывает гулянку. Не будет харчей — в следующий призыв отправитесь вертеть столы у спиритов!..

— Не отправятся, — хмуро сказал подошедший Хот. — Я вам сто раз говорил: моих духов не трогать. Двух циклов не прослужили, а уже копыта веером. А Йогу можете передать, чтоб не замахивался на чужое, а то до инкарнатора может и не добраться.

— Хот, что ты как… — проурчала другая тварь.

— Vade retro,[3] — устало бросил тот.

Чудовища переглянулись и с мрачным видом удалились. Их примеру последовали и духи, растворившись прямо в воздухе. Лишь один из них остался на месте, благодарно-заискивающе глядя на Хота.

— Когда ты уже сможешь сам постоять за себя, Ксиурн? — вздохнул темноглазый. — Я только что нажил себе неприятности с Йог-Сототом, а это сволочь ещё та. Моего цикла призыва, а уже в инкарнатор пробился. Мне до воплощения ещё служить и служить…

— Нас в части много, — попытался подбодрить приятеля Ксиурн. — И призывают нас по-разному… Вон в части «Тет-Ламед-Коф» всего два демона… и девять духов при них.

— И что? — огрызнулся Хот, упорно не желавший подбадриваться. — Тамошнего главного вообще ни разу не призывали; конечно, он же у нас «за Краем Мира»! И при этом он в части единственный воплотился, а остальные только на него и пашут!.. И всё равно у них легче. Нормальный мужик их создавал — этот, как его… Тл… Тлк… А у нас в «Ламед-Вав-Коф» пока цикл отработаешь, семь потов сойдёт. Целая орава уже служит, и это ещё не все комиссию прошли. Ох, встретил бы я его…

— Кого? — недоумённо переспросил призрак.

— Да эту заразу, — рыкнул Хот, — которая нас всех выродила. Лвк… Лв… Да ну его в Р» льех, не выговоришь.

— Что поделаешь, — грустно сказал Ксиурн. — Так заведено. Вон ты уже и не дух, здесь уже воплотился, ещё цикл — и на земле воплощение получишь. А я вот…

— Что, — усмехнулся Хот, — в призыв ещё не ходил?

— Какой там, — поёжился призрак, — я и от комиссии-то едва отошёл. До сих пор кабинет Абхота не могу забыть…

Призывник так дёрнулся, что едва не рассеялся в воздухе. Воспоминание было ещё слишком свежо.

Ксиурн робко материализовался по ту сторону двери, обитой чёрной, неизвестно чьей кожей. Его нерешительный взгляд пробежал по голым стенам и лишь потом наткнулся на огромную лужу серой, пульсирующей жижи на полу. Этой лужей и был Абхот.

— Заключение давай сюда, — прозвучал в голове у Ксиурна полуголос-полухрип, полный бессмысленной злобы. В тот же миг в середине лужи вспух большой пузырь и лопнул, выплюнув трёхголовую крысу. Тварь забарахталась в серой грязи, пытаясь выбраться, но была ухвачена цепкими щупальцами и утащена обратно в чрево Абхота. Послышался приглушённый писк, чавканье и сытая отрыжка.

Ксиурна передёрнуло, но он совладал с собой и бросил в лужу принесённый с собой лист пергамента с рассыпанными по нему мелкими значками.

— Ещё один, — сразу два пузыря извергли козлиный череп на тонких ножках и спутанный клубок кольчатых червей; Абхот явно был вне себя от ярости. — «Ламед-Вав-Коф» и так переполнена, а тут что ни день, то новое отродье!.. Кем тебя записали? Внешним Богом? Наверное, радость так и прёт, а? Думал, тебя сразу воплотят, отправят наверх, а там людишки тебе храмы воздвигать станут? Ну так из тебя эту дурь быстро выбьют. Отслужишь четыре полных цикла — в инкарнатор отправишься, на воплощение. В конце второго получишь временную шкуру. А до тех пор — будешь духом бесплотным по части летать! И чтоб каждого, кто хоть два цикла отслужил, слушался, как Господа Сатану! А будешь ерепениться — экзорцирую!

Ксиурн открыл было рот, но громовой рык оборвал его:

— На комиссию! Пошёл!

Увидев, что вылезло из серой утробы на этот раз, Ксиурн счёл за благо исчезнуть ещё до того, как Абхот успел пожрать очередное своё детище.

Комиссию все призывники, вне зависимости от происхождения, проходили в Девяти Кругах. Именно туда и пришлось направиться Ксиурну.

Вытерпеть первые Круги было не так уж сложно. Проверки на жестокость, чёрствость и равнодушие не выдерживал разве что какой-нибудь совсем сопливый бесёнок; Ксиурн же только улыбался, глядя на грешников, крутящихся в вихре Дидоны или давящихся бурой грязью. Несчастные наивно и самонадеянно полагали, что Девять Кругов созданы исключительно для того, чтобы покарать их мелкие проступки. Возможно, раньше так оно и было… когда-то давным-давно.

Единственным, что делало Круги пыткой не только для грешников, но и для самого Ксиурна, были надзиратели, следившие за его действиями. Призывник ещё мог простить собакоголового Цербера, который, повинуясь своей природе, не мог не облаивать каждого встречного; но хвостатый Минос и полуволк Плутос вели себя ещё более хамским образом. Надзирателей, конечно, можно было понять: они, как и Абхот, были вынуждены вечно служить в призывной комиссии, не имея даже призрачной надежды воплотиться на земле. Это и было причиной их вечно плохого настроения, которое они срывали на всех, кто проходил через их руки. Ксиурн немного сочувствовал им; однако когда Минос ни за что ни про что хлестнул бесплотного и безответного духа хвостом по лицу, было хоть и не больно, но очень обидно.

Настоящие неприятности начинались с пятого Круга, где в Стигийском болоте происходила проверка на брезгливость. Учитывая то, какие личности чаще всего призывали демонов, подобное испытание при всей своей омерзительности было жизненно необходимым. И всё же впоследствии Ксиурн предпочитал не вспоминать об этом. Впрочем, ему, как будущему служащему «Ламед-Вав-Коф», ещё повезло: внешность Абхота в какой-то мере подготовила его к прохождению Стигийского болота. Разница между этими двумя, в сущности, была не так велика.

В седьмом Кругу проверяли на огнеупорность. Купание в пылающем ручье Флегетон было обязательным для всех — даже для глубоководных демонов. Ксиурн никогда не считал себя особенно огнеупорным и втайне надеялся, что не пройдёт испытание. Однако волны Флегетона, жестоко терзающие даже бесплотное тело, выбросили его на другой берег стонущим, почёсывающимся, но живым. С трудом приподнимаясь, дух бросил сердитый взгляд на другого призывника, корчащегося в пламени и кричащего «Горю! Горю!» В здоровенном чешуйчатом парне только слепой не признал бы огненного демона, и подобные выходки могли быть расценены как злостная симуляция.

Тяжелее всего пришлось в Злых Щелях восьмого Круга. Там на Ксиурна сначала наорали, затем сунули в руки вилы и приказали бегать вдоль рвов со смолой, следя за тем, чтобы ни один грешник не выбрался наружу. Из Щелей разило гарью и палёной плотью, жар был невыносимым, а Ксиурн, едва не растворяясь в раскалённом воздухе, метался взад и вперёд и втыкал вилы в карабкающиеся наверх тела. И каждый грешник, срываясь в смолу, считал своим долгом одарить духа взглядом, преисполненным невыразимого страдания. У Ксиурна же не было времени даже крикнуть, что по сравнению с его мучениями Злые Щели — просто тёплая ванна после ужина.

И наконец, перед призывником открылись последние врата, за которыми простиралось ледяное озеро Коцит. Его дыхание стремилось заморозить даже эфирное тело Ксиурна, превратить того в полупрозрачную статую, какие в изобилии украшали поверхность Коцита. Двигаться вперёд становилось всё тяжелее, мёртвый блеск льда ел глаза всё сильнее… а момент решения судьбы Ксиурна был всё ближе. И когда дух достиг середины озера и, содрогаясь, взглянул в глаза огромного чудовища с шестью крыльями и тремя лицами, он понял, что перед ним — сам Люцифер.

Три пасти Люцифера медленно открылись и уронили одно-единственное слово:

— Годен!!!..

— Вот так я и оказался здесь, — уныло закончил Ксиурн. — А теперь не сегодня-завтра идти в призыв, и наверняка попадётся какой-нибудь придурок… В той же «Тет-Ламед-Коф», говорят, духи с более приличными людьми общаются… Баллады в свою честь слушают, о том, что Свет не есть добро… А нас кто ни вызовет, так обязательно какой-нибудь шизофреник… Хот, ну что это за жизнь? Мы с тобой — Внешние Боги, разрушители миров! Почему нас заставляют играть в бирюльки?

Хот молчал. Его занимали совсем другие проблемы: та козлоногая тварь наверняка уже нажаловалась Йог-Сототу, и совсем скоро любитель гулянок за чужой счёт явится качать права. Не то, чтобы Хота это сильно пугало; вот только Йог-Сотот не сегодня-завтра уберётся в инкарнатор, а отвечать за беспорядки в части придётся тому, кто останется. Причём отвечать перед Ктулху.

Чем бы умаслить склочного Йога? Разве что самому пойти за него в последний призыв? Хот бросил сердитый взгляд на Ксиурна, втравившего его в эту передрягу. Проклятый дух, ни в одном призыве не бывал, а уже трясётся, как осиновый кол… то бишь лист… Сплавить бы его с глаз долой — только вот куда?…

И вдруг Хот чуть не задохнулся от пришедшей в голову мысли.

— Слушай меня внимательно, — проговорил он, погружая пальцы в бесплотное тело духа и притягивая того к себе…

Невидимый Ксиурн летал в темнеющем вечернем небе над крышей старого дома, с трудом удерживаясь, чтобы не запеть. Вместо этого он вновь и вновь благословлял Хота, придумавшего план, равного которому не придумали бы все обитатели «Ламед-Вав-Коф», вместе взятые.

И не только придумавшего — почти исполнившего. Вспомнить о малолетнем идиоте, встреченном в случайном призыве, через какие-то связи на Земле убедить его повторить опыт призыва, подбросить ему нужную книгу… И всё это за ничтожно короткий срок… Сложно было угадать, с кем из воплощённых Хот водил знакомство, но неведомый бес-искуситель всё выполнил с блеском. Ксиурн опомниться не успел, как его выбросило из родного мира и материализовало в центре пентаграммы, криво нарисованной на полу пыльного подвала.

Слишком криво нарисованной. Стоило лишь ощупать стенки круга, как обнаружилось слабое место. Одна из линий проходила по древнему грязному пятну, которое никто не собирался вытирать в течении ближайших десятилетий. Даже не обладая силой Хота, Ксиурн с лёгкостью разорвал кокон и освободился. Как ни велик был соблазн спалить растяпу в адском огне, дух удержался: сатанист ещё был ему нужен.

Ночь стремительно приближалась, а вместе с ней и последняя часть дерзкого плана Хота. Теперь лишь от самого Ксиурна зависело, сумеет ли он первым в истории «Ламед-Вав-Коф»… да что там — в истории всех призывных частей… уклониться от службы самым невиданным способом из всех возможных.

Ксиурн собирался притвориться ангелом.

Одного взгляда на молодого сатаниста хватило, чтобы развеять все сомнения в гениальности Хота. Если у этого жалкого человеческого существа по-прежнему оставался ангел-хранитель, он наверняка был столь же никчемным, как и его хозяин. Его легко было обмануть, запугать, прогнать — а самому занять освободившееся место. Судя по образу жизни мальчика, ни на Небесах, ни под землёй и не заметят подмены. Самое главное — став ангелом, Ксиурн больше не был обязан служить, и мог спокойно дожидаться окончания призывного возраста.

В небе появилась тускло светящаяся точка, робко приближающаяся к дому. Значит, мальчик Боря всё-таки заснул, и его тёмные мысли, днём не дававшие ангелу-хранителю даже на километр подлететь к хозяину, наконец растворились в смутных ночных видениях. Ксиурн завис над крышей в ожидании.

— Стой! — как можно более властно приказал он, когда старое, желтолицее существо с обвисшими крыльями достигло дома. — Ты ангел-хранитель Бориса Захарова?

— Я, — кашлянул тот. В его голосе звучала смертельная усталость; Ксиурн удивился про себя, как, а точнее — зачем было доводить себя до такого состояния, надрываясь в борьбе с грехами и пороками. Неужели ангелам некуда сбежать со службы? Или за ними так же следят, как за призывниками?

— Душу твоего хозяина забирают в Ад, — тем же стальным голосом сообщил он, отогнав ненужные мысли. — Тебя требуют явиться с отчётом и предоставить сведения…

— Господи! — всплеснув крыльями, закряхтел ангел. — В Ад? Бореньку? Тут ошибка, тут точно ошибка! Рановато ему, он ещё исправится! Я сейчас полечу, всё расскажу… Не надо его в Ад! Я сейчас, сейчас!..

— Э, куда? — одёрнул Ксиурн ангела, уже изготовившегося лететь вниз. — Крылья сдай! С белыми крыльями в Ад — где это видано? Я их приму на сохранение; когда дело разрешится — верну в целости.

Наивное создание лишь покивало трясущейся головой и, отстегнув крылья, вручило их Ксиурну, после чего камнем рухнуло вниз и провалилось сквозь землю. Учитывая то, что его, согласно плану, уже поджидал Хот, возвращать крылья Ксиурн в ближайшее время не планировал.

Прицепив их к плечам, дух не смог сдержать вздоха облегчения. Свободен!.. Наконец-то!.. Единственный из всех призывников его цикла, он мог наслаждаться жизнью на земле, не боясь никого и ничего. Молодец, Хот, умница, Хот, вечной тебе жизни!..

«Господи… услышь меня, Господи, услышь меня, ангел-хранитель…»

Ксиурн чуть не подпрыгнул прямо в воздухе. Откуда этот голос?

«Светлый ангел, услышь рабу твою… Спаси и сохрани моего внучка, наставь на путь истинный…»

Голос становился всё громче, зудя в мозгу Ксиурна ещё навязчивее, чем телепатическая речь Абхота, более неумолимо, чем приказы призывной комиссии. К нему прибавился ещё один: «Светлый ангел, вразуми моего сына, избавь от козней лукавого…»

Ксиурн пытался зажать уши, но это не помогало. Он уже не слышал ни шороха листьев, ни свиста ветра в ветвях. Всё заполнили голоса, не смолкающие ни на минуту. К ним вскоре прибавились и образы — сначала расплывчатые, затем всё более отчётливые: некрасивая женщина, рано постаревшая и поблекшая, шепчущая в подушку заветные слова… Древняя старуха, морщинистой рукой крестящая перед иконой высохшую грудь… И самая страшная, самая мучительная для взгляда Ксиурна картина — маленькая девочка, вокруг которой на пять перелётов совы нет места злу…

«Ангел-хранитель, помолись за душу моего братика… Пусть он выбросит свои нехорошие игрушки и перестанет сердиться…»

— Замолчите! — завопил Ксиурн. — Заткнитесь! — «Ангел, спаси и сохрани…» — При чём тут я? — «Да будет воля твоя…» — Зачем вам вообще сдалось это адское отродье? — «Ибо есть царствие твоё…» — Замолчите, я не могу вас больше слушать! Я же ничего не могу сделать! — «И сила и слава во веки веков…»

И не помня себя от боли, которую ангел-хранитель мальчика Бори обязан был разделить со всеми, кто молился за заблудшее дитя, Ксиурн прямо через крышу бросился в подвал. Он упал на колени и стал царапать бесплотными пальцами землю в центре почти стёршейся пентаграммы.

И ударом, распластавшим его по полу, сверху упало сокрушительное:

«Аминь…»

— Хот! Забери меня отсюда! — рыдал Ксиурн. — Заберите меня, кто угодно! Возьмите обратно в призыв! Я же не знал, что боль от невозможности совершить большое зло — ерунда рядом с болью от невозможности совершить маленькое добро! Я не знал, что быть ангелом на Земле настолько мучительнее, чем самым захудалым демоном в Аду! Хот, где ты!..

Но пентаграмма на полу равнодушно молчала.