"Пришельцы" - читать интересную книгу автора (Емельянов Геннадий Арсентьевич)

2

     Доярка Варя Бровкина, нерегистрированная жена Лямкина, на удивление свое, придя с работы, не застала никакой компании - в доме была церковная тишина. Никита сидел за обеденным столом в горнице, обложенный бумагами, и грыз карандаш с выражением полной отрешенности,, он смолчал, когда Варя с ним поздоровалась. Некстати вдруг прозвенел будильник, поставленный на половину шестого, тут Лямкин вскинулся:

    - Пришла.

    - Пришла вот.

    Возле супружеской кровати стоял раскрытый чемодан, весьма обшарпанный (с этим чемоданом Лямкин явился под, Варину крышу), в том чемодане рыхлой горой лежали исписанные листы. Варя взялась рукой за сердце:

    - Уезжаешь разве?

    - Нет, не уезжаю. Потом, может быть...

    - И куда же?

    - Что - куда?

    - Поедешь-то?

    - Я знаю свое предначертание, я понесу отныне свой мученический венец.

    - Ага, - кивнула Варя и села на табуретку возле порожка, как чужая.

    Когда у нее спрашивали знакомые бабы, чего она нашла в этом худосочном и зряшном мужичонке (имелся в виду Лямкин, конечно), она не могла ответить на этот вопрос с полной очевидностью: не скажешь же любопытным соседкам, что Никита беспрестанно удивляет ее поступками, которые она не может объяснить, исходя из своих представлений об этом мире и о людях, населяющих его. Лямкин, например, склонен был смеяться, когда другие собирались плакать, и, наоборот, окатывался яростью, когда все другие склонны были смеяться, он не ценил деньги, свои - особенно, не мечтал о легковом автомобиле, сердился, когда Варя покупала ему - рубашки, он читал много книг, в благодушном настроении, случалось, целыми вечерами говорил стихи, которые Варя воспринимала лишь отчасти, но трогали они ее обязательно и до самой глубины ее восприимчивой натуры.

    - Сегодня поутру я, Варюха, осенился!

    - Ага, - ответила она опять, часто мигая и не поднимаясь с табуретки.

    - Водка есть у тебя?

    Она кивнула с облегчением: разговор, славу богу, ложился в привычное русло.

    - И. на стол собери: повод есть для торжественного ужина в кругу, так сказать, семьи. Бога нет, - заявил Никита, - В том смысле и виде, в каком представляют нам его клерикалы, но есть, похоже, некий высший разум, и все мы в его власти! Помидоры солёные есть у нас? Достань, пожалуйста, я до них не охотник, но смотрятся они в тарелке прелестно. Так о чем же это я? Рюмки не надо, из стаканов пить самое подходящее. Для чего я воскрес? Мое воскресенье было предначертано, и утром я осенился.

    Варя присела к столу с осторожностью, смотрела она на сожителя, неуверенно улыбаясь. Никита был всклокочен, волосы на его голове были мокры и нечесаны (недавно умывался), борода примята, рысьи его глаза блестели, как у больного.

    "Стронулся! - испугалась Варя. - На почве алкоголя и переживаний. Тут любой стронется - на том ведь свете побывал!" Она все хотела обспросить его насчет того света, но стеснялась задавать на эту тему вопросы.

    - Ты мне не поверишь, конечно, - сказал Никита весьма торжественно и посмотрел на свет водку в граненом стакане, вознеся его к самой лампочке. - Не поверишь, но вот эта бутылка, что стоит на столе, - последняя в моей жизни: с этого часа (Лямкин поглядел на будильник) - ша, сухой закон с этого часа. Всенепременно! Мне тридцать три года, и есть еще шанс послужить народу. Я задумал поэму, будет она называться "Земля". Это будет поэма философическая и многоплановая. Воспрянем же и оглядимся, пока не поздно, дорогие вы мои и глупые. Ты налей себе, Варюха, - момент наиважнейший. Да в стакан лей. Вот, ты - умница. И почему ты меня не гонишь, Варюха?!

    Варя с тихой укоризною покачала головой:

    - Да будет вам! - она обращалась к Никите на "вы", когда он воспарял и произносил монологи. - За что вас гнать-то, вы мужчина - хороший, кроткий ко мне.

    Никита опять поднял водку к самой лампочке с намерением сказать тост в прозе или стихами, но светлая мысль все как-то не прорезалась, и поэт отошел к окну, чтобы прочувствовать, найти суть глубокой перемены в самом себе, грянувшей так нежданно. Улица была темна и пуста, где-то далеко шла машина, желтый свет ее фар вздрагивал и качался, выхватывая моментами штакетник, печные трубы на крышах, траву вдоль заборов, грозовые темные тучи. В свете фар на долю секунды мелькнула бабочка, летела она рвано, вприпляс и будто убегала от беды. Доярка Варя Бровкина видела, как напружинилась спина Никиты, как он убрал руки, сцепленные на пояснице, резко повернулся и опрометью кинулся из горницы, в сенцах он, видать, надернул на ноги калоши и хлопнул дверью с такой силой, что на тумбочке опять задребезжал будильник. Лямкин тенью мелькнул во дворе, были слышны шлевки калош по мокрой земле, потом звуки заглохли. Варя пожала плечами, сноровисто вылила из своего стакана водку обратно в бутылку, а стакан точно по мерке наполнила водой из графина и приготовилась ждать своего блудня, потому что догонять его представлялось бесполезным - он был легок на ногу и, собственно, ходить-то не умел - бегал, подобно молодой лошади. Варя прикинула по часам, что сожитель ее сейчас аккурат где-нибудь в конце села, и была права: Никита уже миновал последний дом на улице Молодежной и свернул круто направо, он держал направление на поляну, отороченную ивняком: там стояла прорабская будка, и в ней располагался со своими железками геолог Витя Ковшов. Моментами Лямкин испытывал страх, и чудилось ему тогда, будто видит он сон, в котором имеет возможность ^ наблюдать себя со стороны. Никита шел, заплетаясь о калоши, за Витькой Ковшовым, преследовал его, окликал, но буровой мастер не оглядывался, спина его была широка и угрюма, на спине качался убитый лосенок,, и в его открытом глазу рдел отблеск луны.

    - Остановись, подлец! - кричал Никита во все горло. - И супостат. И браконьер! Я счас кирпичом тебя ударю. - Но кирпича не попадалось, тропинка была скользка и чиста. - До чего же ты низко пал, подлец! - Несколько раз преследователю казалось, что спина геолога бестелесна, по ней, по спине, пробегали волны, создавалось такое впечатление, будто Витька весь вроде бы приклеен к занавесу и занавес тот рябит и качает ветер.

    - Остановись, беглец бесчестный! - Лямкин в ярости заговорил стихами Александра Сергеевича Пушкина. - Презренный, дай тебя догнать, дай голову с тебя сорвать!

    Впереди проблескивал, ручей, Лямкин снял калоши, шагнул вперед с непреклонностью и по грудь ухнул в омуток. Тело ожгло холодом, неудача же прибавила ярости. Ковшов удалялся, не обращая внимания на грозные оклики как в стихах, так и в прозе.

    Буровой мастер вдруг растворился в густых сумерках, исчез. Лямкин, дивясь изворотливости пошлого браконьера, достиг прорабской будки, взбежал на крыльцо, оставляя на досках мокрые следы, бухнул со всей мочи кулаком в железную дверь, закричал опять:

    - Ты не уйдешь от меня, не спрячешься, выходи на честный поединок, убийца молодых лосей!

    Железная дверь отозвалась громовыми раскатами, в закраинных дворах села прокричали петухи. В будке было темно и тихо. Никита вспомнил, что Ковшов, по большей части, уезжает на ночевую домой, в райцентр, на рабочем же месте спит в исключительных случаях. Но ведь он был, он шел по селу и нес застреленного лосенка! Разве в кустах отсиживается, подлец?

    - Возникни сию же минуту! Или коленки твои трясутся, недоносок! - последовали еще удары в гулкие двери, опять за ручьем всполошились петухи. Лямкин топтался возле будки, со штанов его текло, тело охватывал озноб, зрела в душе привычная мысль о том, что он вечный неудачник и опять тешит добрых людей.

    На самой макушке небосвода сквозь поредевшие тучи выступали звезды, проступали они густо и нестройно, как веснушки. Лямкин простонал от досады и неуюта, отжал ладонями штаны. Вода стекала по ногам, жгуче холодная. Калоши были потеряны, ноги сбиты в кровь о камни и сучки. Лямкин повернулся к двери спиной и ударил по ней задом со всей мочи, на какую был способен. Гнев его уже истаял, но тут в будке загорелся свет, косо упал на землю и высветил эмалированный таз, в котором Витька мыл ноги перед сном, а мыльную жижу забыл выплеснуть. "Здесь, значит! - со злорадством подумал Лямкин. - Сейчас я его, подлеца, обкатаю! Арестовать бы надо его? Потом и арестуем, за участковым недолго сбегать. Составим акт, понятых притащим".

    Витька Ковшов бубнил за дверью неразборчиво, но можно было догадаться, что он употребляет нехорошие слова. Лязгнул засов, буровой мастер в прихожей зажег лампочку и стоял теперь, подбоченясь, в красных плавках и нательной рубахе, новой и без единой пуговицы, лицо его порядочно запухло, намятое подушкой.

    - Ты чего это блажишь? - осведомился Ковшов довольно, впрочем, благодушно и, морщась, почесал затылок. - Добавить пришел? Так нечего добавить: портвейн давеча ребята брали, ну и вылакали, конечно.

    Никита даже застонал от такой наглости, и, ринувшись вперед, крепко ухватил Витьку за отворот рубахи, сухо притом затрещала материя.

    - Куда лосенка запрятал, убийца!?

    - Ча-вво? - Витя по первости не обращал особого внимания на то, что Лямкин в него вцепился и рвет рубаху, Витя старался сообразить, по какой такой причине дохляк набух яростью, отчего это глаза у Бороды закровянились, как стервятника. - Ты погоди, погоди. В чем дело?

    - Браконьер, ты пошлый и несчастный! Мастер легко оторвал руку Лямкина от рубахи и сказал ровным голосом:

    - У тя, Борода, белая горячка, скорую помощь вызывать надо. Хочешь, вызову? Из района вызову, у меня ж телефон в будке? Ты пока что успокойся: может, и пройдет дурь твоя. Завязывать тебе пора, пьешь много.

    - Лосенок где? - Лямкин с безрассудным отчаянием бросился вперед и ударил Ковшова по скуле, - Я тебя под суд отдам, сволочь!

    - Ты воскрес, да?

    - Ну, воскрес.

    - Я тебя опять покойником сделаю - держи! - кулак мастера, дюжий и тугой, угадал поэту по носу, из глаз страдальца нашего фонтаном прянули искры разнообразного цвета, тело его поплыло в темную пустоту. Лямкина развернуло Несколько раз вокруг собственной оси, он смаху угодил в таз, наполненный, как было сказано, мыльной водой, сел в него, сперва покрутился волчком, потом поехал прямо, подпрыгивая на неровностях, ехал он так до тех пор, пока не уперся в березу. Небо падало и кружилось, из носа сочилась теплая кровь.