ТРЕТЬЯ ГЛАВА Дела, которые наладить нельзя, тем не менее всегда как-то налаживаются

Ночью мысли господина депутата Ности вертелись вокруг службы барона в ссудо-сберегательной кассе. Старик почти не спал. У заемчивых людей всегда чудесно развит нюх. Какое-то тайное чутье нашептывает им, сколько можно выжать из того или иного человека. Никаких особых оснований у них нет, и все-таки они судорожно держатся своей догадки.

Встав поутру, старик Ности первым делом отправился к барону в огромный желтый дом на рынке, на фронтоне которого красовалась золотая пчела. Но чиновники ссудо-сберегательной кассы сказали, что барон еще не приходил, он спит, наверное, так как ночью была грандиозная пирушка и его высокоблагородие пришел в такой раж, что сначала исполнил серенаду здесь в городе в честь какой-то пештской девицы, от которой совсем без ума, потом вывез весь цыганский оркестр к Вагу и там потешил серенадой форелей, наконец, под предлогом того, что надо ловить форелей, столкнул в реку виолончелиста и цимбалиста, да так, что они чуть богу душу не отдали, но уж воспаление легких схватят наверняка. Одним словом, повеселились на славу, поэтому его высокоблагородие господин председатель придут чуть попозже.

Минуло десять, а Коперецкого все не было. Уже и половину одиннадцатого пробило на башне, а он все еще не показывался на улице. Ности сидел в приемной как на иголках. А что было с молодым подпоручиком? Он ходил взад-вперед по улице в ожидании: орел или решка? Жизнь или смерть? В кармане у него был небольшой пистолет. Иногда он нащупывал его со страхом, потом снова шагал взад-вперед, поглядывая то на башенные часы, то на выкрашенные в зеленый цвет парадные двери ссудо-сберегательной кассы. Наконец старик вышел.

— Ну, что? — хрипло спросил он его.

— Не везет нам. Коперецкий все еще не пришел. Ночью кутил и спит, наверное.

— Все кончено, — со вздохом промолвил подпоручик. — Я погиб. В двенадцать часов вексель может быть вскрыт и предъявлен. Я знаю Кожехубу, он не станет ждать ни минуты. Что же нам делать?

— Пошлем кого-нибудь за Коперецким? Или сами отправимся к нему на квартиру? Гляди, гляди, вон он идет.

В этот миг на улице показалась долговязая фигура Коперецкого. Он с надменным видом шагал мимо церкви. Рядом с ним трусил огромный козел; большие, дугой изогнутые рога чуть не вросли ему в виски. Это было могучее животное; говорили, будто он столкнулся однажды с быком и вынудил его к бегству. Коперецкого он сопровождал повсюду, точно верный пес.

Глаза подпоручика сверкнули надеждой. Он поспешно завернул в переулок, а старик Ности пошел навстречу Коперецкому.

— Как раз к тебе иду.

По Коперецкому не видно было даже следов ночной попойки. Он был весел, свеж, надушен и даже старого козла опрыскал духами «Резеда». Ласково протянув Ности обе руки, он воскликнул:

— Добро пожаловать, батенька мой, добро пожаловать! Как хорошо, что ты заговорил, а то я, глядишь, и не признал бы тебя… ты — словно засохший стебель, на котором, хе-хе-хе, вчера еще колыхался бутончик розы.

— Вильму я оставил в гостинице, потому что пришел к тебе по серьезному делу.

— Ну что ж, заходи, коль по серьезному делу.

Они под руку вошли в здание сберегательной кассы, Коперецкий распахнул дверь председательского кабинета, пропуская Ности вперед, но козел оказался проворнее: он первым вломился в святилище и преспокойнейшим образом разлегся перед несгораемым шкафом.

— Что ж, присаживайся, закури, потом распоряжайся мной. Я весь к твоим услугам.

— Милый братец Дваи, я пришел к тебе за теми золотыми, которые ты поймал вчера в волосах моей дочери.

— Ах! Ну, понятно! — весело рассмеялся барон. — Я об этом и не подумал. Грандиозно! А ведь знаешь, толковый присяжный поверенный мог бы отсудить их тебе. Беда только, что монет было всего две, — с ними я и проделал весь фокус.

— Да, это маловато, — бросил депутат; Потом выражение его лица стало серьезным, и он продолжал: — Так вот, я хочу немедленно, на недолгий срок, получить у тебя крупную сумму. Сам понимаешь — сын! Эх, друг мой, нелегкое дело быть отцом. Впутался он в какую-то- грязную историю, и теперь на карту поставлена его честь. Дело весьма щекотливое. Ты же понимаешь меня. Деньги нужны тотчас. В эти полчаса или еще быстрей. Он прислал мне письмо, попросил приехать и только здесь признался во всем. Нет, чтоб раньше сообщить. Можешь себе представить, в каком я трудном положении. И к кому мне здесь обратиться? Тут есть, только один настоящий дворянин, один истинный джентльмен, который может войти в мое положение, — и это ты… Во всяком случае, мне пришлось к тебе обратиться. Ты меня понимаешь?

Коперецкому больше всего хотелось бы улизнуть, но как истинный джентльмен он и виду не подал, только по его смущенной речи можно было догадаться, что он старается перевести разговор на другое.

— Что до этого, так ты прав, безусловно, прав. Да, народ здесь никудышный. Понятия не имеют о чести. Это ты верно говоришь. Их птица еловый усач, а не турул[14], как у нас. Да и ту они готовы слопать вместе с потрохами. Себялюбивые собаки! Разве они кому что дадут? Они даже бога обманут. А деве Марии чем пустили пыль в глаза? Ласточку ей подарили, дескать, пускай она будет богородицыной птицей, и берегут ее, не трогают, птенцов не выкрадывают из гнезд и носятся с ней всячески. А почему не жаворонка ей отдали или рябчика? Потому что эти им на жаркое годятся. Даже птенчиков воробышков… и тех зажаривают и едят. Ну, а ласточка ни на что не годится, так вот пускай она и принадлежит богоматери. Ности нервным движением вынул часы.

— Все это, брат, верно, но стрелки бегут неумолимо, поэтому попрошу тебя поближе к делу.

— Что ж, ладно, поговорим о деле. Это не мешает. Так о. какой же сумме речь идет?

— Мне нужны две тысячи форинтов, причем за пятнадцать минут.

Старик Ности всегда так разделывался с долгами — брал взаймы вдвое больше. От этой дурной привычки он не отступался даже в самые критические минуты.

— Хм, кругленькая сумма. За такие деньги король Жигмонд некогда целый город заложил.

— Прошу тебя, не рассказывай мне ни о короле Жигмонде, ни о птенцах, очень прошу тебя.

— Ладно, не буду. Но сперва давай выясним суть дела, — весело промолвил Коперецкий, а это значило, что ему пришла в голову спасительная идея. — Ты, батенька, скажи мне прежде всего, к кому ты приехал?

— Это как же понять?

— К барону Коперецкому или к председателю ссудо-сберегательной кассы?

— Разумеется, к барону Коперецкому.

Коперецкий так расхохотался в ответ, что, казалось, даже стены затряслись, да и козел под столом перестал жевать свою жвачку.

— Ну, тогда ты и впрямь по адресу явился. Коперецкий не может дать тебе ни гроша, он и сам в долгу как в шелку.

— Ладно, стало быть, я пришел к председателю ссудо-сберегательной кассы, — нетерпеливо перебил его Ности.

— Вот как? К председателю? Это другое дело. — И рыжеватые колючки бровей Коперецкого подскочили до самых корней волос. — О, боже мой, какая неприятность! Ведь как председатель я не могу тотчас дать тебе денег. Прежде надо созвать правление, чтоб оно проголосовало, а на это потребуется не меньше двадцати четырех часов.

— Ну, так черт тебя побери! — вскипел степенный депутат парламента и помчался вон без шляпы, без трости, гонимый исконным инстинктом человека бежать неведомо куда, лишь бы за помощью.

— Ого, погоди-ка! — кинулся за ним Коперецкий и поймал его в коридоре. — Мне что-то в голову пришло.

— Что еще?

— А ну-ка, вернись. Ты ведь даже шляпу забыл. Куда ж ты помчался так? Я вспомнил, что есть у нас постановление, согласно которому председатель может выдать деньги на свой страх и риск, если только ему оставят за это что-нибудь в залог. Ну вот. Дай мне только какой-нибудь залог.

— Израиль, не будь, по крайней мере, смешным. У меня, дружочек, никаких драгоценностей нет с собой, вот разве только эти три конских каштана, которые я ношу в кармане против кондрашки.

— Как так нет? А этот стеклянный брелок в золотой оправе, который болтается на цепочке для часов?

— Это портрет Вильмы. Честно тебе скажу, он стоит не больше форинта.

— Все равно. Мне этот медальон нужен. Я удовольствуюсь им. Они дружелюбно ударили по рукам, и Ности отцепил медальон.

— А все же ты, Дваи, славный малый. Спасибо за услугу я при первой возможности выкуплю свой залог. Барон взял брелок, запер его в несгораемый шкаф и сел выписывать чек.

— Ох, только бы не эта нудная писанина, — ворчал он. — Что за дурацкое изобретение, дружок, втискивать в эти мушиные лапки человеческий голос. Ну, разве не поразительно? Кстати, как ты сказал? Выкупишь при первой возможности? Прошу прощения, но пустые фразы нас не устраивают. Мы же не общественное мнение и не парламент. Извольте разговаривать на языке коммерции. Когда? Год, месяц, число? Скажем, выкупишь через полгода…

— Ладно.

— Но допустим, что не выкупишь, в таком случае…

— Такого случая быть не может.

— Прошу прощения, но в коммерческих делах всегда следует допускать и такие случаи. Стало быть, в этом случае вступают в жизнь установленные правила о залогах, то есть…

— То есть?

— Залог переходит в наше владение, — рассмеялся Коперецкий. — Вернее сказать, оригинал залога, ха-ха-ха, ибо сам залог только символ, хе-хе-хе. Точно так же, как план какого-нибудь земельного участка.

Тут уже и Ности весело рассмеялся над этой шуткой и, подождав, пока вызванный но звонку чиновник принесет взамен чека две тысячи форинтов, распрощался, горячо пожав руку своему другу, который пообещал навестить Ности в гостиница и выпить вместе чашку кофе.

Не успел Ности выйти на улицу, как на колокольне пиаристской церкви зазвонили полдень. Подпоручик все еще ходил взад-вперед, взволнованный, опустив голову, и город, раскинувшийся у подножья крепостной горы, казался ему склепом. Голова гудела, в ноги вступила какая-то мелкая дрожь, глаза затуманились, и все расплывалось перед ним: дома, телеги, сновавшие повсюду ярмарочные купцы. Фери Ности был настолько подавлен, что не заметил даже отца, который шел ему навстречу. Он слышал только колокол, гудевший устрашающе: бомбой, бом-бом. Это был похоронный звон. Подпоручик встрепенулся только тогда, когда отец коснулся его плеча.

— Выжал, — объявил он со спартанской простотой. Фери вздохнул, словно выброшенная на песок рыба, когда на нее плеснут водой.

— Слава богу! Тогда пойдем! Нельзя терять ни минуты.

Но как раз в тот момент из комитатской управы вышел губернатор Кубица и пошел им навстречу в восторге от того, что увидел здесь, куда даже птица не залетает, старого друга и коллегу депутата. И Кубица стал распекать Ности за то, что он остановился не у него и даже не известил о своем приезде (чтоб тебя свело да скорчило!), потом, присоединившись к ним, он с гордостью туземного гидальго начал пояснять достопримечательности Главной площади. Этот дворец принадлежал графам Иллешхази. Там налево проживал якобы король Святоплук[15], говорят, это была его зимняя резиденция. (Вот и сейчас, поглядите, тащится по двору белая кляча, быть может, как раз та самая[16].) А здесь, в доме 13, хранилась в 1622 году святая корона[17]. Посмотри-ка на этот ветхий домишко, в нем ночевала Каталин Подебрад, когда король Матяш принял ее в качестве невесты[18].

Он то и дело останавливался, чтобы обратить внимание своих спутников на живописные руины крепости. Красиво, верно? О, это не просто захудалый городишко! Так и знай, на твоих башмаках не пыль, а прах твоих предков!

— Отец, опоздаем, — с нетерпением восклицал подпоручик. Но с Кубицей было не сладить.

И все равно уже опоздали. Тивадар Кожехуба дождался только первого полуденного удара колокола. Да разве стал бы он ждать хоть минутой дольше? Он знал, что вчера прибыл отец подпоручика (в маленьких городишках слухи разлетаются мгновенно) и испугался не только того, что уплатят по векселю, но и того, что привезли барышню Ности — будто на смотрины. В доме у Велковичей всю ночь убирались, мыли полы, наводили порядок, и с тех пор труба у них не перестает дымиться, там и жарят и парят. Во всяком случае, этой сплетней напугала Тивадара утром его экономка Клобук. Словом, тянуть нельзя, коль уже выдался случай, надо вырвать ядовитый зуб у змеи. А тут еще перед обедом он послал со старой Клобук корзину орешков Розалии. Но Розалия насмешливо передала в ответ, что она не белка. И это гвоздем засело в голове у Кожехубы.

А разве в прошлом году она была белкой? Однако ж приняла от него в дар корзину орешков. И до этого каждый год принимала. И даже записочки присылала благодарственные. А теперь видите ли — белка! Гм, значит, вот у нас какие теперь дела? Ну не беда, будет еще красавица белкой опять.

И покуда Ности, теряя время, торчали на Главной площади, он, прихватив зловещий конверт, поспешно направился к казармам на квартиру полковника.

Рыцарь Штром был суровый и вспыльчивый солдафон. У Кожехубы даже мурашки побежали по спине при мысли о том, с какой яростью он вскочит с места, увидев вексель, подписанный его рукой. Но ничего не поделаешь, ради своего будущего счастья надо пройти и через это.

Кожехубе никогда не доводилось разговаривать с полковником, он знал его только по «Казино», где полковник играл обычно в калабри, да так сердито и воинственно выкрикивал терцы и кварты, будто полком командовал. А уж когда доходило до контры, так в воздухе будто картечь свистела. Словом, не без замешательства постучался Кожехуба к нему в дверь.

В ответ на угрюмое: «Войдите!» — он вступил в рабочий кабинет, где полковник как раз раскуривал трубку. Он завтракал обычно в половине двенадцатого и тогда же курил чубук. Кожехуба выбрал самый скверный час. Все знали, что полковника в эту пору нельзя тревожить, как епископа во время молебна.

— Что вам угодно? — спросил полковник с досадой.

— Я — Кожехуба.

— Это мне безразлично. Что вам угодно?

— Прежде всего я хотел бы вскрыть этот конверт в присутствии господина полковника.

— Ну и что? — спросил полковник с явным беспокойством. Он не мог себе представить, о чем речь.

— В этом конверте вексель с жиро господина полковника, срок его погашения кончается сегодня. Его и осмелюсь я представить с полным почтением.

— Вексель? С моим жиро? Быть не может! — сказал он озадаченно.

— Соблаговолите взглянуть.

Полковник взял вексель. Повертел его в руках, покраснел, глаза его загорелись, на висках вздулись вены. Левой рукой он нервно забарабанил по столу. («Ну, сейчас поднимется буря», — подумал Кожехуба.)

Но с какой быстротой исказились жесткие черты лица полковника, с такой же быстротой и расправились. Он шумно выдохнул, сунул в рот трубку и сильно затянулся.

— Кто дал вам этот вексель? — спросил он спокойно.

— Господин подпоручик Ности.

— Стало быть, вы хотите, чтобы я уплатил по нему?

— Да, у меня есть все основания просить об этом любого из подписавших вексель, а так как господин Ности не внес денег до полудня, я вынужден представить вексель второму лицу, которое проставило свою подпись.

— Разумеется, — вежливо согласился полковник. — Поручился, значит, плати, — таков закон. Присядьте, сударь, пока я достану необходимую сумму.

— Стало быть, вы, господин полковник, хотите уплатить деньги? — удивленно спросил Кожехуба.

— Разумеется. Разве вы не для того пришли, чтоб я выплатил их? Я вас правильно понял?

— Да, да, но у вас, господин полковник, есть полное право получше присмотреться к подписи и, может быть, опротестовать ее.

— К черту! — разозлился полковник. — Не могу же я отказываться от своей подписи?

— А вы уверены, господин полковник, что сами подписали этот вексель?

— Разумеется, уверен. Как же не помнить, я ведь еще не в маразме.

— Соблаговолите получше присмотреться.

— Вы говорите так, будто подозреваете, что это не мой почерк.

— Я точно знаю, что не ваш! — живо воскликнул Кожехуба.

— Тысяча чертей! — вскипел полковник. — Как смеете вы сомневаться, если я сказал, что это так. И чтоб больше ни слова. Вот ваши деньги. Раз-два, кругом, шагом марш! Имею честь!

Кожехуба вернулся домой расстроенный. Уже в сенях услышал он, что у него гости и что их занимает в комнате экономка. Слышались бряцанье сабли и брань. Легко было догадаться, что это возмущались Ности, не застав его дома. Он заколебался на миг, не повернуть ли обратно, но все-таки вошел.

— Здравствуй, братец, — радостно крикнул ему подпоручик. — Хорошо, что ты пришел. Мы уже разозлились было, что ты не подождал нас. Мой отец Пал Ности, депутат парламента. (Кожехуба поклонился.) Мы пришли, дружок, чтобы покончить с известным тебе делом.

— С ним уже покончено.

— Не шути, пожалуйста, а давай сюда этот, как его… конверт. Мы с благодарностью возвращаем тебе твои деньги.

— Еще раз говорю, уже все в порядке. Пятнадцать минут назад я представил вексель господину полковнику. Сейчас как раз от него.

— Нет, ты не сделал такой подлости! — пролепетал подпоручик, побледнев.

— Да брось ты притворяться, — сердито крикнул Кожехуба, — будто я не знаю, что вы были в сговоре, что этот полковник такой же («пройдоха, как ты», — хотел он сказать, но, увидев налившиеся кровью глаза подпоручика, смягчил), как и все пройдохи. Подпоручик подскочил к нему и замахнулся, собираясь дать пощечину. Старик Ности встал между ними.

— Мерзавец, — прошипел подпоручик, дрожа от негодования.

— И это говорит честному человеку тот, кто подделывает векселя! — возмутился Кожехуба.

— Поосторожнее, молодой человек, прикусите-ка язычок, — с высоты своей объективности призвал его к порядку старший Ности. — И не дразните его. Не видите разве, что у него сабля на боку? Раз уж вы натворили дел и не подождали нас, а поступили, как Шейлок, то лучше помогите все распутать. Ну так вот! Вы предъявили полковнику вексель, а как же повел себя господин полковник?

— Господин полковник уплатил по векселю.

— А что он сказал?

— Сказал, что сам его подписал. Отец с сыном удивленно переглянулись.

— Пойдем, — промолвил старик, — здесь нам больше делать нечего.

— Но меня оскорбил этот господин! — злился подпоручик. — За это кровью платят.

— Иди ты к черту, он правду сказал!

Старик силой вытолкал сына из комнаты, и тому, вместо крови, пришлось удовольствоваться гордым презрительным взглядом.

— Да иди ты, наконец, здесь ужасно пахнет краской! Двери в самом деле были заново покрашены, подпоручик прислонился к одной из них, выходя, яростно лягнул ее ногой и тотчас принялся счищать краску с темляка сабли.

— Ей это уже не повредит, — вздохнул старик, — она и без того запачкана. Выйдя за дверь, оба остановились в нерешительности.

— Что ж теперь делать будем, отец? Куда пойдем? Старик пытался собраться с мыслями.

— Полковник, бесспорно, джентльмен. Он поступил прекрасно. Не захотел погубить тебя, спас твою жизнь. Уплатил за это тысячу форинтов. Не пожелал, чтобы свет узнал, кто ты такой, но сам-то он уже знает. Какой же из этого вывод? Что он джентльмен и относится к тебе благожелательно. Военные в большинстве своем добросердечные люди. Их не стоит обижать. Но это уже сюда не относится. Сейчас главное — сделать из конкретного события кардинальные выводы. Они и помогут нам в дальнейших действиях. Первым делом надо прощупать как велика его благожелательность и что можно из нее извлечь. Это во-первых. Ибо если благожелательность его очень велика, то не исключено, что дело можно загладить окончательно. Но я ведь констатировал, не правда ли, еще и другое? Что он джентльмен. Это — второе. И тогда опять встает вопрос — настоящий ли он джентльмен или попросту добрый дяденька с барскими замашками. Ибо если он настоящий джентльмен, то не позволит замазать свинство, которое ты совершил, и хоть не убьет тебя, но навсегда избавит от тебя офицерскую корпорацию. А ну, не перебивай! И напрасно скрежещешь зубами. Я твой отец, но не хочу быть ослом и размышляю трезво. Стало быть, исходя из всего этого, задача моя ясна. А ты ступай сейчас к сестренке в гостиницу и утешь ее. Закажите и мне обед, я же немедленно отправлюсь к полковнику, поблагодарю его, верну ему деньги и заберу твой вексель. Одним словом, сделаю все, что могу сделать ради тебя. Ты покажи только, где он живет.

И старик Ности пошел направо, а подпоручик налево. Встретились они только за обедом, когда у стола их сидел уже Коперецкий. Козел лежал возле него, и барон грел ноги в его пышной шерсти, говоря, что в осеннюю пору, когда еще не топят и легко простудиться, козел служит ему грелкой для ног. Но особенно незаменим он во время зимней охоты.

— Прелестная Вильма, положите и вы на него свои ножки! Хитрец хотел таким образом полюбоваться обольстительными ее щиколотками.

По лицу старика нельзя было ничего прочесть, черты его были точно стальные. Он с аппетитом ел, непринужденно болтал с Коперецким. Подпоручик счел это добрым знаком, однако сомнения не переставали мучить его. Он терпел, терпел, потом не выдержал и, многозначительно взглянув на отца, спросил:

— Так как же с ним, батюшка?

— Он настоящий джентльмен, — абсолютно равнодушно ответил отец. (О, эти политики! Как они умеют владеть собой!) «Чтоб он лопнул!» — подумал подпоручик, опечалившись.

Можно себе представить, как скучно было ему сейчас выслушивать любезности Коперецкого, его мужицкие комплименты, грубоватые шутки и долгие тирады. Коперецкий объяснял как раз, что никогда не слушался своих учителей и всему, что он знает, выучился у животных.

— Быть может, и козел служит у вас за профессора? — подтрунила Вильма.

— Конечно. Он учит меня терпенью, так же как и пчелы на здании ссудо-сберегательной кассы напоминают мне об усердии и бережливости. Я ученик животных и этим горжусь больше всего.

Подпоручик с любопытством разглядывал козла. Хорошо бы научиться у него терпенью. Ведь с каким нетерпением ждет он сейчас конца застолья, чтобы поговорить, наконец, с отцом!

— Что тебе удалось сделать? Старик вынул из кармана брюк разорванный пополам вексель и отдал сыну.

— Это я принес, — сказал он, — честь твою кое-как спас, но мундир потерян.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что о манипуляции с векселем знают двое: полковник, который никогда не проронит об этом ни слова, и Кожехуба, который может и брякнуть что-нибудь, но это сочтут сплетней. Тем не менее, чтоб это был твой последний такой поступок, ибо он и отвратителен, и опасен. А теперь тебе предстоит следующее: поднимись в мой номер и напиши прошение об отставке. Полковник требует, чтобы ты снял мундир и ушел из армии. Потом уложишься и поедешь домой. Если хочешь обставить все прилично, начни кашлять, ибо ты уезжаешь по болезни. Резкий воздух Северной Венгрии оказался вредным для твоих легких.

Так проходила и этим закончилась экскурсия семейства Ности в северные края. Из Тренчена увезли самого красивого подпоручика. Правда, маленький словацкий городок не потерпел особого урона — вместо него приехал другой подпоручик. Розалия Велкович плакала, когда ее никто не видел, а кредиторы — их было уйма — ругались, когда их слышали все. Какое-то время они слали письма вслед то самому Фери, то его отцу, но ответа все не было, и они понемножку отстали, как отстают осы от отцветшего дерева.

О Фери Ности забыли бы совсем, если бы с некоторых пор Коперецкий не зачастил в Будапешт; оттуда он привозил вести о том, что Фери сильно кашляет, потому и военную службу оставил. Затем рассказывал уже, что харкает кровью. («Это наша кровь», — сетовали кредиторы.) Иногда Коперецкий передавал привет от него Розалии Велкович, и бедняжка бледнела и краснела при этом.

Кто хотел, мог строить разные догадки. Впрочем, строить догадки можно было и на том, что Коперецкий, приезжая в Будапешт, всякий раз встречался с Ности. Более того, он и дома не забывал о них, ибо всю форель, что ловили в Ваге, и всех диких козлов, которых стреляли в Крапецком лесу, он отправлял в столицу на адрес Ности.

А подозрительных признаков набиралось чем дальше, тем больше. Весной начали приводить в порядок древнее совиное гнездо — Крапецкий замок — и сад, заросший бурьяном, лебедой и песьим языком. Прокладывали дорожки, сажали декоративный кустарник. Да, да, Коперецкий что-то задумал, вот посмотрите!

А задумал он вот что: полгода спустя явился к старику Ности, у которого, впрочем, с некоторых пор был частым гостем, и заявил, что срок векселя истек, он принес залог и просит вернуть ему две тысячи форинтов. Пал Ности принял все это за шутку.

— И что ты приходишь всегда за тем, чего нет? Подожди, пожалуйста, до осени, пока я смогу сколотить такую сумму. Коперецкий покачал большой головой.

— И дня не буду ждать. Предупредил тебя заранее. Либо плати немедленно, либо увезу оригинал залога.

— Какой оригинал?

— Твою дочь Вильму. Ну что ты на меня глаза выпучил, будто съесть хочешь? Либо деньги, либо дочь твоя — такой был уговор. Лицо Ности стало круглым, будто каравай хлеба.

— Ну что ж, ладно, только не кричи так! Зачем поднимать шум, прислуга, чего доброго, подумает, что мы деремся. А Вильму — ты ее и даром получишь, более того, за счастье почту. Что ж ты раньше не сказал, что любишь ее. Или у вас так принято просить руки девушки?

— Эх, тебе этого не понять! — И барон презрительно махнул рукой. — Знаю я, что делаю. Понимаешь, батенька мой, вернее, тестюшка, мой братец Янош, Янош Девятый, по желанию покойного нашего батюшки, попросил руки девицы Абафи из Липто, — а ведь он даже и не любил ее! Девица Абафи ответила ему отказом. А мой братец Янош был такой же скромный, застенчивый человек, как и я, и так ему стало тут стыдно, что он прыгнул в Ваг и утонул. Папенька очень близко принял это к сердцу и, когда был на смертном одре, заставил меня поклясться, что я никогда не попрошу руки женщиной рожденной девицы. Потому и не женился я до сих пор. Все ждал, авось какая-нибудь сама навяжется мне на шею, как это в романах бывает, да только ни одна чертова кукла на меня не позарилась. Понял ты теперь, почему я требую залог? Ности ласково потряс руку Коперецкого и обнял его.

— Вижу, сынок, вижу, Дваи, что для тебя форма — прежде всего. Это я люблю. С этим в Венгрии ты далеко пойдешь. У тебя есть будущее, Дваи. Я еще такого губернатора сделаю из тебя, что любо-дорого. Но ты вправду любишь мою дочку?

Коперецкий только поморгал и бессильно опустил руки, — так опускает крылья подстреленный сыч.

— А Вильма любит тебя? Коперецкий мечтательно уставился в небеса и сказал, вздохнув:

— Это одному богу известно.

— Тогда пойди и поговори с ней. Коперецкий печально покачал головой.

— Вот этого-то и нельзя. Ведь было бы то же самое, что просить ее руки и сердца. Тут можно и отказ получить. Боже упаси, чтоб я сам заговорил. Да я лучше язык проглочу. Я могу вести себя только пассивно. Я держусь своей клятвы. Я ведь не политик, я ученик животных.

— А говоришь так, будто ученик иезуитов.

— Ты сам улаживай дело, — требовал Коперецкий, — или заплати две тысячи форинтов и получай медальон, а я от несчастной любви кинусь прямо в Дунай, пускай дух моего отца видит с небес, что отказ при сватовстве можно обойти, а воду, где тебе тонуть, — никак.

— Ты не прыгай в Дунай, а ступай лучше в ресторан и приходи вечером, я уж сам постараюсь проложить тебе дорогу.

В таком духе рассказывают о подробностях этого сватовства те, что поязвительней из родни Ности.

Коперецкий якобы явился вечером к Ности. Но депутат был в клубе, Фери в театре. Вильму он застал наедине с ее тетушкой, вдовой Ильванци, урожденной Эржебет Ности, которая вела хозяйство у брата.

С приходом Коперецкого воцарилась гнетущая атмосфера. Беседа завязывалась с трудом, то и дело прерывалась. Дамы склонились над рукодельем, а Коперецкий, казалось, рассматривал фамильные портреты. Стенные часы тикали в этой тишине, словно встревоженное сердце. То тетка, то Вильма безразлично задавали какой-нибудь вопрос, на который Коперецкий отвечал рассеянно. Ему словно язык привязали — он был неловок, застенчив, как школьник, и то и дело подымал на Вильму полные надежды глаза, точно окаменевший рыцарь в сказке, оживить которого может одним колдовским словом лишь королевна со звездой во лбу. Тетушка спросила про козла.

— Вы про козла изволили спросить? Увы, Йошку не хотят пускать в вагон, как собаку, поэтому я не могу брать его с собой. В такое время он пасется в моем крапецком саду.

— А у вас уже распустилось все?

— О да. В моем саду цветут уже и абрикосы и сирень. Казалось, крапецкий сад станет отличным предметом беседы. |

Коперецкий рассказал, что он заново расчистил древний парк и отремонтировал барский дом. Он надеялся открыть этим дорогу Вильме, и она без всякого стеснения проронит наконец многозначительный намек или ласковое слово, если у нее, конечно, найдется для него такое. Но Вильму, вероятно, ничуть не занимали работы в крапецком поместье, хотя она должна была уже знать от отца, что ведутся они ради нее.

Коперецкий помрачнел. Она могла бы спросить, ради чего и кого обновляет он дом, а уже дальше все пошло бы своим чередом.

Теперь в великом смущении он сам стал подбрасывать одну тему за другой, ври этом тревожно поглядывая на часы.

— А дядюшка Пал не сказал вам, когда он вернется?

— Это зависит от «мастеров», знаете, от тех мастеров, которые в конце тарока еще задерживают господ.

— Знаю я этих мастеров.

— Да, они такие же ненадежные, как и вообще венгерские мастеровые.

— Так, может, мне и не ждать дядюшку Пала? — проскулил он в отчаянье.

— Зачем вы торопитесь, ведь мы с таким увлечением беседуем, — едко заметила Вильма. Коперецкий встал и начал медленно натягивать перчатки.

— А ваш батюшка ничего не просил мне передать?

— Нет.

— И ничего не сказал вам про меня? Вильма собрала сегодня всю свою злость, чтобы помучить несчастного барона.

— Сказал, как же! Да, постойте-ка. Что же это он сказал? (Она притворилась, будто забыла.) Ах, да, вспомнила. Он рассказал мне, что вы женитесь. Верно?

— А вы не поверили?

— Конечно, нет. (Она выпятила губки, насмешливо улыбнулась. Три ослепительные ямочки появились на ее прекрасном лице — одна слева, другая справа, а третья, самая ослепительная, на подбородке.) Как же так, ведь вы ученик животных? Это было бы совершенно непоследовательно, животные не ищут себе пары, а живут как придется.

— Вильма! Ну, что ты, Вильма! — журила ее тетка.

— Это не так, с вашего позволения, и у голубки есть пара, и попугаи заключают вечный союз, — охотно вступил в диспут Коперецкий. — Основную идею супружества мы, несомненно, можем найти у животных.

— Ну, слава богу, что все-таки нашли.

— А больше вам батюшка ничего не сказал?

— Как же, сказал, что вы хотите взять меня в жены. Произнесла она это таким безразличным, усталым, почти презрительным тоном, что Коперецкий почувствовал, как у него смертельный холод прошел по спине.

— А вы что ответили? — тупо, умирающим голосом пролепетал Коперецкий. Он даже закрыл глаза, как приговоренный к смерти, которому сейчас должны выстрелить в сердце. Вильма сосредоточенно старалась продеть шелковую нитку в ушко иголки.

— Я сказала, — тихо, протяжно и даже зевнув ответила она, — что согласна.

— Вильма, дорогая Вильма! — воскликнул Коперецкий и, растроганный, бросился к ней. — Я самый счастливый человек на свете!

— Ну, ну, ну, только не свалите меня! Ай-ай-ай, Коперецкий! Пустите! Вы нахал!

— О, Вильма, Вильма! — Он лихорадочно дышал. — Разве так говорят «да»?

Спасаясь от его объятий за спиной у тетки, Вильма ответила, словно из-за бастиона:

— А разве так просят руки?

— Простите меня, но вы же знаете, что я ученик животных.

Вильма, конечно, знала это, но сама-то она была воспитанницей Sacre-coeur[19], где сестра Ансельма внушила ей золотое правило: коли ходишь пешком, так не привередничай и садись в первую же коляску, на которой предложат тебя подвезти.