Река

Течение реки было размеренным. Заключенная между высокими ребристыми скалами, поросшими густым темным ельником, она несла свои воды с востока на запад и обрывалась лишь там, где скрывается колесница огнекудрого Хорса.[1] Берега, покрытые непролазным буреломом, застыли в тревожном безмолвии, а небо над рекой заволокли тяжелые, низко нависшие тучи, насквозь пропитанные дождем. Лес молчал, грозно устремляя ввысь клинообразные вершины деревьев. В воздухе сгущался напряженный томительный сумрак, но это не заботило одинокого безликого странника, равномерно ударявшего веслами по речному зеркалу. Его неопределенного цвета лодка медленно скользила по воде, казавшейся зеленоватой от отражающегося в ней мрачного лесного массива. Странник глядел прямо перед собой, почти не реагируя на окружающий мир, а над его головой кружила огромная серая птица с черной каймой на крыльях, и тень ее постоянно преследовала лодку. Но безмолвному полупризрачному гребцу, уверенно двигавшему веслами, было все равно. Он не знал ни прошлого, ни будущего, а просто плыл вслед за течением времени по этой не нанесенной ни на одну карту речушке, которая и называется человеческой жизнью…

…В глазах рябило от безостановочной переливчатой игры голубых и зеленых лазеров. Толпа похожих на траурных бабочек готов жалась к низенькой сцене, где надрывался надсадным скримом певец с черно-белым гримом на лице. В тени скрывалась целая рота охранников, холодно озиравшихся по сторонам. Дым, мертвенные вспышки света, электронная музыка, от которой сладко вскипает кровь, латексные наряды. Полночный готический сэйшн в выкинутом на самую окраину Города клубе был в полном разгаре.

Сирин полулежал в кожаном кресле на неосвещенном конце зала. От безбашенной амплитуды звуковых волн у него гудело в голове. Выступавшую группу он знал плохо, обряженную в винил и бархат толпу тоже. Хотелось провести сегодняшний день так, как никогда раньше, но это почему-то не получилось. Холодный осенний дождь безжалостно расправлялся даже с самой тусклой искрой счастья в душе смертного. Октябрь установил свои законы, по которым долгими часами обязан был накрапывать липкий дождик, перемешанный с лохмотьями похожего на спустившееся с небес облако тумана. Когда-то радовавшая глаз листва лежала теперь под ногами перегнившим бурым месивом, а болезненное солнце, изредка разрывавшее желтовато-серый эшелон туч, робко сияло тусклым светом сорокаваттной настольной лампы. Идентичные серые рассветы, напоминавшие больше ранний вечер, не приносили радости, только смятение и бесконечную усталость. Называется, пейте больше витаминов…

Никому не нужный, никем не замечаемый, Сирин, схватив свое пальто, вышел на улицу, провожаемый равнодушным взглядом застывших у входа секьюрити. Сырая хмурая беззвездная ночь всосала его в себя, синтезировав с дождем, струйки которого, как слезы, тихонько лизали щеки, и в темноте не было ни единой живой души, лишь припаркованные к обочине дороги автомобили печально подмигивали ему голубыми и алыми светлячками диодов. Погруженному в болезненную дрему Городу глубоко безразлично, что по его угловатым переулкам, часто заканчивающимися тупиками, скитается чья-то одинокая тень, которой никто и никогда не выйдет навстречу. Конечно же, куда проще уничтожить одну пораженную клетку ради блага всего организма. Не лечить, а именно холодно вырезать ее, пусть даже нанеся вред прилегающим к ней.

Сирин медленно шел мимо бесконечного уродливого забора, отгораживающего химзавод от остального мира, через стальной мост над отравленной речушкой, смутно переливавшейся бензинными разводами, по чахлому парку, засаженному колоннами редких низкорослых деревьев. Породивший его Город был таким же, как всегда: в его истерзанном безобразном теле прятались обремененные своими тревогами и заботами индивиды, которых загонял в выстывшие каменные клетки страх перед незримыми ночными чудовищами, выходившими на неизменно удачную охоту, и этот тошнотворно пахнущий хозяйственным мылом дождь, и расточаемое каждой провалившейся во тьму постройкой безысходное всепроникающее тоскливое излучение… И Сирин мерил шагами эту воцарившуюся зыбкую тьму, время от времени теряя невидимую тончайшую нить, соединяющую его с реальностью, и рассеянно растирая пальцами виски, точно не давая своему разуму окончательно впасть в оцепенение.

Он некоторое время постоял в кольце голубоватого света уличного фонаря, потом торопливо отступил обратно в темноту. Ему до сих пор не удалось определить, сам ли Город разрушает сущность своих обывателей, которых интересуют лишь два новых божества со странными именами Деньги и Комфорт, или эти невзрачные люди, появившиеся на свет с серыми сгустками вместо души, могут сами настолько исказить, обезличить то пространство, где они существуют. Да-да, именно существуют, а не живут, не зная самого главного в этом мире и даже не стремясь узнать, в чем заключается это главное. Сирин тоже не знал ответа, но лишь потому, что поиски продолжались в течение слишком малого отрезка времени. Он, сколько помнил себя, всегда держал дистанцию с окружающим миром, потому что в его груди еще обитала душа, обмороженная и обожженная, никого не любящая и никем не любимая, уже немного атрофированная, ко всему безразличная и безропотная, но все же живая человеческая душа, пришедшая из тьмы Космоса и уходящая в нее же. Где он? Что с ним? И как можно жить дальше среди этого духовного вакуума?

Он опустился на холодный поребрик, выискивая в кармане то, что стало для него самым ценным на сегодняшний день — тончайшее бритвенное лезвие, обернутое в клочок газетной бумаги. Слыша женский шепот в шуме дождя, он с нежностью развернул его, маняще поблескивающее. Это была не победа Города, а горькая усмешка ему в лицо, попытка оборвать осень и с последними толчками изливающейся из рассеченных вен крови понять, в чем же заключается та самая искомая неизвестная во всеобщей неразрешимой задаче под названием «Поиск смысла жизни».

Он с медлительным усердием полоснул по обоим запястьям и бесстрастно наблюдал за тем, как почти незаметные белесые нити порезов заполняются рубиновой кровью и она, тонкой щекочущей струйкой стекая на асфальт, растворяется в дожде. Страха не было, одна только жалость к самому себе, потерянному, никем так и не понятому, всегда одетому в черное, с намертво приросшими гвоздиками наушников, заглушающими звуки реального мира.

Одинокий и в жизни и в смерти, он нехотя прикрыл веки и привалился спиной к вымокшему стволу облетевшего дерева, чувствуя поднимающиеся где-то в глубине пищевода волны сладковатой тошноты. Он думал о том, что совсем скоро он вырвется на свободу, раскроет за спиной свои перепончатые крылья и помчится навстречу звездам, которые с мчащимися тысячи лет лучами света посылают Земле холодный привет. Как часто Сирин перешептывался с ними по ночам, привалившись лбом к ледяному оконному стеклу… Освободившись и получив прощение, он совсем скоро будет ступать по пушистой лунной поверхности и своими глазами сможет увидеть ее обратную сторону, где, возможно, дремлют запыленные руины древних городов, красивых и просторных, всегда обращенных лицом к звездам и совсем не похожих на этот унылый многомиллионный мегаполис, бывший страстным любовником всех сущих грехов.

А кровь все бежала, нежно лаская кисти его рук, проливаясь на мокрый асфальт, смешиваясь с дождевой водой в лужах. Сирина клонило в сон, и, свернувшись клубком, он улегся на размокшую, пахнущую кислым землю, почти незаметный за переплетением света и тени. Переставшая сопротивляться жизнь медленно выливалась из перерезанных запястий, и он лишь неторопливо ожидал того момента, когда смерть сотрет в его глазах картину мира реального, и они под руку направятся в то самое мифическое чистилище, а там… Все мироздание раскроет объятия ему навстречу.

Сирину казалось, словно он погружается в глубокий тягостный сон. Окружающие предметы расплывались в его глазах, сливая воедино краски, то приближаясь, страшно нависая над ним, то неожиданно отскакивая на огромное расстояние, как будто бы он балансировал на невидимой изломанной линии, что разделяет жизнь и смерть, передавая себя во власть то одной, то другой. Постепенно эта игра сошла на нет. Он, как в трясину, проваливался внутрь самого себя. Но та самая первородная тьма вдруг разлетелась калейдоскопом разноцветных искр, постепенно сложившихся в четкую и странную картину: серый мглистый вечер, ливень, взволнованная ветром река и густой еловый лес, обступавший крутые берега. Холодный дождь хлестал по лицу, застилая все вокруг мутной вуалью, а между деревьев курился, перетекая на реку, седой леденящий туман, в глубине которого барахталась человеческая фигурка, из последних сил стискивавшая в руках какой-то предмет. Задохнувшись от отчаянья, он почти кубарем скатился с отвесного берега в воду и, борясь с обрушивающимися на него волнами, поплыл на помощь тонущему, совсем забыв о себе и о своем теле, что исходило кровью в осеннем омертвевшем парке. Человек тот, заметив подплывающего Сирина, пронзительно закричал что-то, но обезумевший ветер подхватил этот крик и унес в сторону без остатка поглотившего его леса. Вокруг него носились по реке обломки деревянного челнока. С неимоверным усилием воли Сирин грубо ухватил его, зачем-то нелепо сжимавшего обеими руками весло, и потащил на мелководье. Тот доверительно прижался к нему, с хрипотцой вдыхая перемешанный с дождем воздух. Плыть вдвоем стало гораздо тяжелее. Сирин кое-как дотащился до пологого берега, тяжело уронив незнакомца, испуганно взиравшего на своего спасителя сквозь прорези в намокшей тряпичной маске, на землю.

«Лодка, лодка», — он невнятно бормотал это слово, то заходясь надрывным кашлем, то затихая, почти теряя сознание. Рассудок Сирина мутился от пережитого волнения, но в этом измученном, лежащем ничком у его ног существе ему неожиданно почудилось что-то неуловимо родное, прекрасное. Он присел рядом и осторожно снял с его лица повязку. Перед ним был темноволосый парнишка с огромными фиалкового цвета глазами. Точно такой же, как Сирин. Похожие до неестественности, они жадно впивались взглядами в лица друг друга, находя все новые и новые едва заметные черточки, роднившие их: лоснящийся шрам на подбородке, прямая неисчезающая морщинка между бровей, колечко в левом ухе… Тысячи раз Сирин видел это лицо в зеркале и на фотографиях, считая, что оно принадлежит ему одному, и никогда не замечая его просветленной правильной красоты, даже не задумываясь об этом.

— Кто ты такой?

— Я твое астральное эго, — и он снова зашелся надсадным приступом булькающего кашля, у него изо рта и из носа хлынули потоки воды, а Сирин встревожено сжимал его тонкую изящную руку, почему-то с суеверным замиранием думая о том, что рука эта — дубликат его руки, в ее клетках таятся такие же спирали ДНК, как и у него самого. Тот тем временем затих, приподнялся, сел на крупную гальку, усыпавшую берег, понуро глянув на Сирина:

— Мы с тобой не должны оставаться на одном месте, нужно все время двигаться. Пойдем скорее!

Ни о чем больше не говоря, они поднялись и, поддерживая друг друга, побрели по воде. Небо швыряло им в лица пригоршни воды, а озлобленный насмешливый ветер вздымал неукротимые злобно шипящие волны, яростно подхлестывающие их сзади, заставляя ускорять шаг. Сирин едва замечал это. Рядом с ним, затравленно озираясь и почему-то до сих пор сжимая это никому не нужное весло, шел самый близкий, самый дорогой, самый преданный его друг, знавший о нем все до мелочей: куплеты любимой песни и привычку лениво покусывать кончик карандаша, немного странную первую влюбленность и слова, с которых он всегда начинал молитву на сон грядущий… Это был второй Сирин, который, с самого своего появления на свет, неутомимо направлял хрупкую ладью его жизни по судьбоносной реке, днем и ночью, зимой и летом, на плесе и на перекате удерживая взятый курс. События двух миров, где в обоих он есть главный действующий персонаж, постоянно переплетались, неумолимо влияя друг на друга и находя свое отражение в совершенно разных пространствах.

— Почему мы так спешим?

— Здесь течет река, а в твоем мире уходит время. Нам нужно поторапливаться, ведь если мы остановимся, твое сердце перестанет биться. И наворотил же ты, брат, делов… Когда погибну я, погибнешь и ты. И наоборот. Понимаешь? Чтобы ты спокойно жил там, я должен аккуратно грести здесь…

— Но почему именно ты очутился в этом мире, а я — в том?

— Спроси у Всевышнего, мне кажется, что только он может заниматься подобными делами. Может, в других параллелях бродят сотни наших с тобой фантомов, ничего не знающих друг о друге. О, проклятый дождь, — он споткнулся и полетел в воду. Ласково усмехаясь, Сирин поставил самого себя на ноги.

— Ну, давай-давай, а то твоему телу на Земле придется худо.

И они снова заторопились куда-то среди этой непроглядной дождливой мглы.

А если я не хочу возвращаться в Город? Зачем мне это? Опять изображать дитя индиго, опять только и делать, что заниматься интроспекцией[2] в нерушимом одиночестве?

— Если родился, значит, для чего-то нужен. Не обязательно знать о своем великом предназначении.

— А будет ли оно таковым?

— Тебе стоит только захотеть, а мне — усерднее поработать веслами, потому что берега станут шире, а пейзажи — живописнее. Ты должен вернуться, потому что наше плаванье не окончено. До западной границы еще очень далеко, — и он лукаво сощурился, легонько ткнув его локтем в ребра. — Твоя жизнь все равно больше не будет такой, как раньше.

— А ты обещаешь?

— Да, ведь моя прежняя лодка разбилась. Придется строить что-то новое.

…Дождь смолкал, оставляя на ветвях деревьев гирлянды сверкающих капель. Среди туч появлялись голубые заплаты, взволновавшаяся река успокаивалась, усмиряя свои просветлевшие воды. Два близнеца бодро шагали вдоль берега. Им не о чем было говорить, потому что все помыслы и секреты их делились на двоих. Сирин с дружеской теплотой, к которой примешивалась капелька грешного эгоизма: «Ведь это же я! Я с макушки до пяток!», взирал на своего собрата. Смотреть на себя со стороны было интересно до необычайного. Всегда критичный к себе, он находил в идущем рядом все новые и новые притягательные черты, на которые никогда не обратил бы внимания в себе самом. Белоснежное крылатое счастье владело им, будто бы никогда и не было гнетущего темного Города, парка и вездесущей смерти, нетерпеливо обхаживающей его умирающую плоть в другом измерении.

— Я же не умру?

— Нет, дождь закончился, значит, опасность миновала. Можем даже ненадолго присесть.

Потрепанные после отчаянного противостояния со штормом, они разлеглись на мокрых, покрытых зеленоватой слизью камнях, которые загромождали берега.

— Не знаю, как быть с лодкой…

— Это точно… Может, попытаться построить плот?

— Им так сложно управлять…

— Зато надежнее!

Перекинувшись быстрыми улыбками, они замолчали. Над их головами застыло в лазурном небе похожее на пушистого белого котенка облако. Сирин, тот, что пришел из Города, лениво указал на него рукой:

— Смотри, вот бы искупаться в таком! Как в сугробе!

— Ты любишь снег?

— Ну да… Особенно когда просыпаешься, а все вокруг за одну ночь становится белым…

Тот покачал головой:

— А я не очень…

— Не может быть! — Сирин приподнялся на локтях. В глазах его чуть тлела тревога. — Значит, мы все-таки отличаемся друг от друга?

— Это мелочи, главное в другом. Я умирать не хочу. Как знать, может, там, впереди, ели сменятся пальмами?

— Не думаю… Во всем виноват этот трижды клятый Город. И эти антропоморфные клоны…

— Ты думаешь? Я постараюсь помочь тебе навсегда уйти из этого пространства. Обещай только, что не будешь ничему удивляться. А пока останься со мной. Одному здесь тоже бывает грустно.

— Мне правда будет гораздо легче существовать там, зная, что где-то, пусть даже очень далеко, у меня есть ты.

— Да нет же, совсем близко, у тебя в груди. Только не устраивай мне больше таких штормов, как был… — Вот если бы у меня и в Городе оставался кто-то настолько родной!

Небо совсем очистилось, и вода сверкала под лучами солнца, как рыбья чешуя. В сочной и едва примятой траве, окаймлявшей границу леса, блестели стразики дождевых капель. Где-то посреди золотистого сумрака чащи нежно перекликались невидимые птицы. Река, лес, лучезарное небо — все пробуждалось, оживало, выползало на свет из укромных норок и начинало задорную возню под сенью деревьев. Дождь принес радостное обновление, а ядовитая тоска захлебнулась и растаяла под его упругими чистыми струями.

— Глядя на тебя, мне снова хочется жить. Ты — мой ангел-хранитель.

Тот лишь спрятал счастливую улыбку:

— Ну что, строим плот и отчаливаем? Не беспокойся, для этого достаточно одного только нашего желания.

Они поднялись, встали друг напротив друга, сплетая воедино пальцы рук.

— Нужно просто очень сильно захотеть… Представь его: несколько бревен, связанных между собой веревкой. Можешь добавить мачту с парусом, тогда попутный ветер станет помогать нам. Давай!

Они крепко сжали руки, ощущая покалывающее напряжение в области мозжечка. Наконец Сирин разжал веки:

— Гляди! Получилось!

Новенький плот колыхался у берега. Очищенные от коры бревна еще хранили в себе свежий смолистый запах. На краю его ждал своего часа отесанный шест.

— Бросай весло, чтобы оно не связывало нас с прошлым!

Они разом вскочили на плот, чуть не перевернув его, и с хохотом соскользнули на мелководье, распугав клевавших что-то на каменистом дне мальков.

— Так ничего не выйдет, надо по очереди!

Сирин сам оттолкнул неповоротливый плот от берега. Дальше течение само понесло его вдоль раскидистого зеленеющего леса. Среди елок забелели теперь березовые стволы. Мальчишки, полубонявшись, лежали рядом и разговаривали:

— Так ты не хочешь возвращаться обратно в Город?

— Хочу, но только не в прежний. Представь только: закат, приземистые каменные домики, мощенная булыжником мостовая, экипажи и крошечные автомобили, похожие на божьих коровок. Горожане в нарядных и светлых одеждах, стайки шустрых смешливых ребятишек. А я бы поселился в мансарде под крышей, и каждый вечер стал зажигать множество свечей, и в их окружении писал или читал что-нибудь. А еще у меня был бы доверчивый лохматый песик по имени Чебурашка.

Второй Сирин лежал, чуть прикрыв глаза:

— Я бы добавил чудный резной балкончик, увитый плющом и богатейшую домашнюю библиотеку.

— И больше никаких заводов и железных дорог с бесконечными грязными составами…

— Прощайся с этим. В твоем Городе Солнце никогда не зайдет окончательно.

— А ты, незримый, всегда будешь рядом…

— И даже в один прекрасный вечер зайду к тебе попить кофе. Обещаю!

В душе Сирина разливалось предчувствие близкого счастья. Он как наяву видел озаренные теплым светом хитро переплетенные узенькие улочки, цветущие кусты роз перед каждым домом, аккуратные заборчики, по которым поднимается густой вьюн… Тишина, одиночество и безмолвный покой в одном флаконе. Новая жизнь манила его, звала поскорее влиться в себя.

— Видишь, у тебя все получилось. Ты победил Город, и он покорен тебе. Теперь можешь идти. На миг во взгляде Сирина отразился страх перед разлукой:

— Так быстро! А как же ты?

— А я буду плыть вниз по реке долгие годы… Ну же, Сирин, поторапливайся.

Тот непонимающе воззрился на него, и он, перехватив этот взгляд, ответил:

— Ныряй в реку. И ничего не бойся. Давай скорее прощаться…

Они крепко обнялись, словно желая слиться в единое целое, коим, по сути своей, они и являлись, будучи наделены одной чистой мечтательной душой, справедливо разделенной на них двоих.

— Иди, не оставляй свою плоть без присмотра. Там тебя ждет очень много сюрпризов.

Сирин покорно соскользнул с плота в воду, с нежностью принявшую в себя его тело. Глубоко вдохнув, он погрузился на наполненную зябкой прохладой глубину, ожидая задеть руками речное дно, но, ничего не почувствовав, рванулся вперед, не ощущая более давления толщи воды. Распахнув глаза, он увидел окружавшую его тьму, которая, однако, начала медленно наливаться красками, приобретая очертания окружающих предметов. Потом пришла свинцовая тяжесть и режущая боль в обоих запястьях. Он как бы со стороны увидел себя лежащим навзничь на покрытой цветными простынями с корабликами больничной койке. Рядом на тумбочке — кружка, букетик мелких хризантем, толстая растрепанная книга с многочисленными закладками. Сквозь окно в комнату вливался солнечный свет, от которого толстая снежная шапка на подоконнике лучилась радужным семицветием. По стеклу крался ажурный ледяной узор. Приглядевшись, Сирин угадал в нем очертания белых лилий. К локтевому сгибу тянулась прозрачная змейка капельницы, по которой сбегал вниз частые слезинки лекарства. В палате было чисто и свежо. Он легко вздохнул и расслабился.

Прошло минут десять. Дверь чуть-чуть приоткрылась, и в палату скользнула темноволосая девушка с фиалковыми радужками, на вид двумя или тремя годами моложе Сирина. Столкнувшись с его встревоженным взглядом, она ласково и несколько смущенно улыбнулась:

— Хорошо, что ты очнулся. Сейчас позову доктора.

— Подожди! Ты-то кто такая?

Та изумленно вскинула подрисованные бровки:

— Твоя младшая сестренка, Жива. А ты тронулся окончательно и бесповоротно…

— Утро сейчас? — он слабой рукой указал на окно.

— На рассвете тебя, едва живого, обнаружили в парке.

— Скоро меня выпишут?

— Вот уж не знаю… Хочется домой, в мансарду?

«Потрясающе!» — Сирин откинулся на подушку и утомленно закрыл глаза. Он видел широкое речное русло с темнеющим посередке пятнышком плота, который держал курс по убегавшей вдаль граненой солнечной дорожке, и от зрелища этого ему делалось невыразимо спокойно и чуточку печально. Человек внизу торопливо помахал ему рукой и снова взялся за шест, чтобы долгие десятилетия не выпускать его из рук.