"Заговор Важных" - читать интересную книгу автора (д'Айон Жан)

2 8 декабря 1642 года, после полудня

Луи Фронсак жил на улице Блан-Манто. Две комнаты его маленькой квартирки занимали весь второй этаж дома, ютившегося в отходившем от улицы крохотном тупичке, каковых в те времена насчитывалось предостаточно. Дома в Париже строились без всякого плана вдоль мощеных дорог и то залезали на проезжую часть, то, наоборот, тонули где-то в глубине, образуя коротенькие тупики. Благодаря им в дома проникало немного больше света, а кроме того, они служили своего рода противопожарной полосой.

Тупик, где жил Луи, не был замощен, тем не менее жители поддерживали его в чистоте, и в нем никогда не бывало такого количества отбросов, какое постоянно чавкало под ногами на улице Блан-Манто, однако в дождливые дни подступы к дому Луи превращались в настоящее болото. Сбежав вниз по узкой лестнице и выскочив на улицу, Луи невольно остановился, вдохнув обжигающе холодного воздуха и завороженный зрелищем, которое предстало его глазам. Блестящие градины щедро устилали землю, словно неловкий ювелир рассыпал весь свой неисчислимый запас бриллиантов.

К счастью, из-за мороза градины не сразу растают и превратятся в грязь, подумал Луи, дрожа от холода и плотнее заворачиваясь в плащ. В его доме не было ни двора, ни конюшни, и ему приходилось оставлять коня в стойле ближайшей гостиницы, расположившейся на улице Блан-Манто под загадочной вывеской «Толстуха-монахиня, что подковала гусака». Идти по хрустевшим и вонзавшимся в подошвы ледяным алмазам не слишком удобно, так что молодой нотариус с трудом доковылял до места.

Рабочий кабинет комиссара Гастона де Тийи находился в Гран-Шатле; сейчас, когда улицы сплошь покрывала ледяная корка и конь Луи с большой осторожностью переставлял ноги, дорога обещала быть долгой. Избрав путь по улице Тампль, Луи не спеша добрался до улицы Сент-Антуан. Несмотря на понедельник, из-за холодов Париж опустел; большую часть товаров доставляли в город по реке, а та замерзла почти на всем протяжении, и торговля замерла.

С улицы Сент-Антуан Луи направился в сторону Ратуши и быстро пересек Гревскую площадь, не желая разглядывать сооруженную на ней виселицу, где недавно палач мэтр Гийом вздернул нескольких преступников, приговоренных судом парижского превотства. Тела повешенных тихо шевелились, и Луи понадеялся, что причиной тому исключительно ветер.

Над крышами показались башни Гран-Шатле. Но чтобы попасть в зловещий замок, молодому человеку пришлось основательно попетлять по лабиринту крошечных улочек, старательно уворачиваясь от помоев, которые жители этих улочек выплескивали прямо из окон. К несчастью, ему уже не раз доводилось принимать грязевой душ.

Наконец он выехал на небольшую площадь, куда выходили главные ворота Гран-Шатле, крепостного замка, где заседал уголовный суд Парижа. Здесь находились резиденции главного гражданского судьи и судьи уголовного, а в подвалах, в сырых и лишенных воздуха камерах, частенько затопляемых водами Сены, держали преступников, пойманных на месте преступления, и бедняков, задержанных за попрошайничество.

Чувствуя себя в Шатле как рыба в воде, Гастон занял небольшой кабинет, от которого все отказались, так как другие комиссары предпочитали работать дома. В этом темном закутке он вел расследования уголовных дел квартала Сен-Жермен-л'Оксеруа и принимал жалобщиков.

Подъехав к главному входу, откуда можно было попасть как в зал суда, так и в тюремные камеры, Луи в очередной раз задался вопросом, как его друг ухитряется проводить целые дни в этом ужасном зловонном здании. Ступая под своды портика, Луи бросил беглый взгляд на почерневший за века каменный фасад, а затем перевел его на левую башню — мрачную, с редкими окнами, построенную во времена Филиппа Августа, — в третьем этаже которой находился кабинет Гастона.

Вход в крепостной замок Гран-Шатле, построенный при Карле Лысом, представлял собой высокую сводчатую арку, продолжением которой служила сумрачная галерея, выходившая на улицу Сен-Лефруа. Эта улица вела к временному деревянному мосту через Сену, сооруженному рядом с мостом Менял, где уже завершались работы по реконструкции моста.

Вдоль стен этого мрачного прохода обычно устраивались торговцы съестным, раскладывавшие на лотках и старых бочках отталкивающего вида снедь. Но сегодня из-за мороза галерея обезлюдела.

В глубине портика слева виднелась железная решетка с узкой дверью: вход во внутренний дворик и дальше в камеры; проход справа выводил на большой двор, окруженный конскими сараями.

Луи прошел на большой двор, оставил там коня и двинулся дальше, стараясь не думать о находящихся у него под ногами подземных камерах. Однако ему все время казалось, что он слышит стоны и жалобы несчастных, страдающих от пыток, холода и дурного обращения. Впрочем, возможно, он и в самом деле что-то слышал, ибо на уровне вымощенного плитами двора виднелось несколько окошек, точнее, зарешеченных отдушин верхнего тюремного этажа.

Однажды он присутствовал на допросе в такой темнице, а Гастон не раз описывал ему ужасные подземелья, многие из которых даже имели собственные названия: «Цепная», «Мясная лавка», «Страна варваров». А в камере, прозванной «Мокрыми штанами», на полу всегда стояла вода, и узник не мог ни сесть, ни лечь спать. Хуже всех приходилось заключенным в камере «Конец блаженства», наполненной отбросами, нечистотами и отвратительными тварями, с наслаждением терзавшими их тела.

Отвернувшись, чтобы не видеть ужасных отдушин, Луи оставил коня на попечении сонного караульного и по широкому крыльцу прошел в помещение, занимаемое секретарями суда, миновал кордегардию со сводчатым потолком, где толпилась охрана тюремного замка, и поднялся на второй этаж. Несмотря на многочисленные канделябры, повсюду царил полумрак, а из-за жуткого холода караульных не наблюдалось вовсе. Впрочем, Луи уже не раз бывал здесь, успел примелькаться, и его пропускали беспрепятственно. Пройдя по узкому коридору большого донжона, он вышел к винтовой лестнице и поднялся на третий этаж, где работал Гастон де Тийи.

Войдя в холодный и темный кабинет, Луи в полумраке увидел Гастона. Друг его стоял возле узкого окна, пропускавшего чахлый луч света, и методично комкал и рвал бумаги, разбросанные по придвинутому к стене столу. Вскоре бумаги кончились, и Гастон приступил к уничтожению лежавших на столе мелких предметов. Встретив сопротивление со стороны маленькой итальянской даги, служившей для разрезания страниц, он со злостью отшвырнул ее в угол и хищным взором уставился на стул, видимо прикидывая, заслуживает ли тот столь же плачевной участи.

Луи надоело ждать, когда комиссар обратит на него внимание, и он громко кашлянул. Обернувшись, Гастон одарил его таким свирепым взором, что любой другой посетитель немедленно ретировался бы не только из кабинета, но и из Шатле. Но Фронсак еще со времен коллежа привык к вспышкам гнева своего приятеля и знал, что проходят они как летняя гроза — столь же быстро и бесследно. Поэтому он спокойно уселся на стул, помешав таким образом Гастону обрушить свое негодование на сей предмет мебели, и как ни в чем не бывало спросил:

— Что-то случилось? Быть может, погода…

Словно желая напугать его, Гастон, выругавшись, гневно заорал:

— Какого черта ты явился? Оставь меня в покое! Получил свое дворянство и будь доволен. Какого черта ты явился мешать мне?

— Лучше расскажи, отчего ты так расстроен, а потом я скажу тебе, зачем пришел.

— Ты что, не знаешь, чем приходится заниматься комиссару полиции? Мне тащат жалобы и доносы, а я обязан принимать меры. Но все эти бумажки — сплошные кляузы, и если все их проверять, я никогда не вылезу из местных притонов, а толку все равно не добьюсь! Впрочем, меня там быстро прикончат… А еще я обязан готовить дела для судебных слушаний и писать обвинения, после чего подсудимый чаще всего прямым ходом идет в руки палача! Так что ты поймешь, если я скажу тебе, что подумываю подать в отставку… В армии, — добавил он хриплым голосом, — я чувствовал себя гораздо свободнее…

Схватив со стола папку с бумагами, он замер, видимо раздумывая, не стоит ли уничтожить и ее, но потом, совладав наконец со своим гневом, отложил ее в сторону и сел.

В армии Гастон на протяжении нескольких месяцев исполнял обязанности офицера и командовал отрядом, состоявшим, по его мнению, сплошь из насильников и грабителей, и с тех пор Луи был уверен, что никакая сила не заставит приятеля вновь принять офицерский патент.

Воцарилась тишина. Четыре свечи в стоявшем на столе подсвечнике не позволяли друзьям разглядеть лиц друг друга. Узкое окно, напоминавшее скорее бойницу, с трудом пропускало свет, но в этот декабрьский послеполуденный час небо снова затянули черные тучи, и с улицы в комнатушку вползал исключительно мрак.

Наконец комиссар схватил лежащий перед ним лист бумаг и перебросил его другу:

— Тут все написано! Принесли, пока я терял время у тебя! Голос его прозвучал глухо и даже жалобно, от былой ярости не осталось и следа, только отчаяние и бесконечное разочарование. Встревоженный Луи поднес документ к пламени свечи и принялся разбирать текст. Завершив чтение, он поднял глаза и спросил:

— Если я правильно понял, это показания против жены, отравившей своего мужа?

— Понимай как хочешь, — уныло произнес Гастон. — Да, Марсель Гюоши отравила сурьмой своего почтенного супруга. Но надо тебе сказать, супруг этот избивал до крови ее и ее детей каждый Божий день. На бедняжку донесли, и ее доставили сюда. Я только что допросил ее. Жизнь этой женщины была настоящим адом, и она заявила мне, что ни о чем не жалеет. Но она не знает, какой ад уготован ей после суда…

Луи молчал, прекрасно понимая, куда приведут рассуждения его друга. Повернувшись к нему спиной, Гастон встал у окна, загородив слабый свет, ухитрявшийся проникать в кабинет.

— Ее подвергнут предварительному допросу, — невыразительным голосом вещал Гастон, — применят пытку водой, а после вынесения приговора отведут на Гревскую площадь, где палач станет бить ее кнутом, поставит на ее теле клеймо, ножницами отрежет губы или уши, а если захочет, то и проткнет раскаленным железом язык. А после всех пыток ее повесят или отрубят голову — в зависимости от настроения судей. Так казнят отравителей — чтобы другим было неповадно. Но когда муж бил ее, никто не пришел к ней на помощь! А теперь я должен отправить ее на смерть, мучительную смерть! Но ведь я целиком на ее стороне и полностью одобряю ее поступок! А кто позаботится о ее детях? Они кончат свои дни на улице или в притоне у какой-нибудь сводни.

И он замкнулся в мрачном молчании. Комната, казалось, стала еще темнее и печальней. И это впечатление только усиливали мерцающие огоньки свечей.

Первым заговорил Луи:

— Ты ни в чем не виноват, ты не судья и не палач. К тому же есть надежда, что приговор не будет слишком строг. Я знаю судей, они более снисходительны и разумны, нежели тебе кажется… — И, подождав, пока сказанное дойдет до сознания Гастона, он продолжил: — Если хочешь, мы с ними поговорим… А у меня возникли кое-какие идеи по поводу смерти Бабена дю Фонтене…

Гастон обернулся и, скрестив руки, воззрился на друга. Забавная вертикальная морщинка — от замешательства или от любопытства? — пересекла его лоб.

— Возможно, ты сочтешь мою гипотезу невероятной и даже бессмысленной, — начал Луи.

— Да нет, что ты, продолжай… с тобой я ко всему готов.

— Ты, наверное, помнишь знаменитый духовой мушкет, изготовленный для Ришелье отцом Дюроном из монастыря минимитов?[9] Он стрелял свинцовыми пулями с такой же силой, как и огнестрельное оружие, только совершенно бесшумно.

— Прекрасно помню, но еще раз повторяю: я не нашел в комнате Бабена дю Фонтене ни одной пули.

— Согласен. Но представим себе, что вместо свинцовой пули преступник использовал иной заряд… Кстати, ты обратил внимание на сегодняшний град?

Гастон с тревогой взглянул на Луи. Неужели Фронсак впал в слабоумие? Лекарь из Шатле уверял его, что резкий, без видимых причин переход с одного предмета беседы на другой является тревожным знаком и свидетельствует о нарушении умственного здоровья собеседника. И Гастон еще раз внимательно оглядел друга.

Между тем Луи продолжал:

— Так вот, я видел этот град, а несколько крупных градин даже разбили у меня окно, понимаешь? И не только окно, но и кувшин! Градины были вот такие… — Он сделал эффектную паузу и с помощью большого и указательного пальцев показал, какого размера достигали кусочки льда. — Вот такая градина вполне может заменить пулю, а в хорошо натопленной комнате ледяной снаряд быстро растает… испарится буквально за несколько секунд…

Он умолк, а Гастон, раскрыв от изумления рот, в молчании уставился на друга. В комнате слышалось только легкое потрескивание чадящих свечей. Наконец комиссар нарушил молчание:

— Ты хочешь меня убедить, что кто-то воспользовался бесшумным духовым мушкетом, чтобы выпустить из него ледяную пулю? — Скептически поджав губы, Гастон покачал головой. — Нет, ты явно не в себе! Да ни один преступник ни чего подобного не придумает! И потом, где он возьмет такой мушкет? Как сделать из льда пулю? Нет, все это полнейшая чушь, и ты только отрываешь меня от дела.

И, снова разозлившись, Гастон яростно зашагал по комнатушке.

— Жаль, что ты мне не веришь, — произнес Луи, поднимаясь со стула. — А ведь моя гипотеза объясняет, почему никто не слышал выстрела и вы не нашли пулю. Более того, сделать ледяную пулю при нынешнем морозе труда не составит. Конечно, остается вопрос, где взять мушкет… так вот, я предлагаю совершить небольшую прогулку в монастырь минимитов, дабы выяснить, хранится ли знаменитый мушкет по-прежнему в монастыре или же отправился гулять по Парижу…

С этими словами Луи взял шляпу и направился к двери.

Гастон смотрел на друга, и на лице его сомнение сменялось тревогой, а тревога — растерянностью.

Что, если Луи прав? А прогулка по свежему воздуху пойдет им обоим только на пользу. И, обогнув стол, он схватил шляпу и плащ.

— Согласен! Я провожу тебя, но только для того, чтобы ты убедился в полной бессмысленности своих выводов, — назидательным тоном проговорил Гастон.

Фронсак незаметно улыбнулся. Сейчас он, как никогда, был уверен в правильности своих догадок, но, обидевшись на приятеля, не стал более убеждать его: пусть наконец сам во всем разберется.

Друзья молча спустились во двор. Гастон, сознавая неуместность своего гнева и желая загладить вину, пробурчал:

— Давай возьмем мою карету, так мы меньше замерзнем, а я велю стражнику отвести твоего коня в гостиницу. А на обратном пути завезу тебя домой.

Пока Гастон отдавал распоряжения касательно лошади своего гостя, заложили карету. Едва ее подали, Луи немедленно забрался внутрь и придвинулся поближе к жаровне с горячими угольями, установленной там по случаю холодной погоды, чтобы пассажиры могли немного согреться; Гастон тем временем обсуждал с кучером дорогу.

Монастырь минимитов стоял позади площади Рояль, построенной три года назад губернатором Парижа Эркюлем де Роган-Монбазоном, и подступы к ней все еще загромождал строительный мусор, поэтому кучер предложил ехать вдоль Сены.

— Сейчас подморозило, и мы легко проедем там, где в теплую погоду колеса вязнут в грязи, — объяснил он. — К тому же в такой холод на реке никто не работает, и мы за несколько минут домчим до Арсенала…

Гастон не заставил себя упрашивать и, согласившись с кучером, поспешил занять место в карете. Все еще сердитые, друзья хранили молчание.

Выехав за ворота Шатле, карета покатила по направлению к Сене.

Луи редко посещал здешние места, а потому, увидев, что там, где еще год назад во время дождя разливалось болото, теперь тянется облицованная камнем набережная, вдоль которой выстроились доходные дома, он, позабыв о дурном настроении друга, поделился с ним своими впечатлениями.

— Ты прав, — поддержал разговор Гастон, радуясь, что ссоре пришел конец, — город меняется. Совсем недавно король уступил маркизу де Жевр, командующему армией в Шампани, большой участок берега между мостом Менял и мостом Нотр-Дам… — И, указав пальцем в сторону реки, добавил: — Набирая наемников и выплачивая им жалованье из собственного кармана, Жевр изрядно поиздержался на службе у его величества, и Людовик, не имея возможности возместить генералу затраченные средства, пожаловал ему эту прибрежную полосу, с правом построить там две улицы с доходными домами, а потом продать их… Королевскую дарственную зарегистрировали еще в августе, но работы начались совсем недавно. Чтобы дело шло быстрее, маркиз оставил армию и теперь сам руководит стройкой. Что ни говори, а строительство — один из самых надежных способов обогащения, и Кристоф Мари[10] с успехом это доказал, построив свой мост и продавая участки под застройку на острове Сен-Луи.

И с некоторым раздражением комиссар заключил:

— Эти финансисты сначала всего понастроят, а потом приберут к рукам весь город.

— Не только финансисты, но и дворяне, — уточнил Луи. — Не забывай, наш добрый король Генрих первым стал продавать участки на площади Рояль под постройку доходных домов!

— Ты прав, королям тоже нужны деньги, — философски за метил Гастон. — Я неправильно выбрал себе ремесло…

Луи вспомнил комедию Корнеля, прочитанную два месяца назад во дворце Рамбуйе, где один из персонажей упоминал «город дивный, словно чудный куст, возросший из сухой канавы». Слова эти вполне подходили к нынешнему Парижу, где повсюду, будто яркие цветы из неприметных канав, вырастали новые дома и дворцы.

Миновав Сенной мост, у которого обычно выгружали фураж, и мост Мари, они добрались до здания Арсенала, где недавно разместились тюрьма и чрезвычайный суд, созывавшийся для ведения политических процессов. Свернув на улицу Сен-Поль, кучер неожиданно врезался в толпу и, пролагая дорогу карете, принялся хлестать кнутом направо и налево, осыпая бранью всех, кто попадался ему на пути.

Тем временем Гастон решил спросить друга, почему ему в голову пришла столь нелепая идея по поводу убийства Бабена дю Фонтене.

— Послушай, Гастон, — отвечал Луи, — полагаю, ты согласишься, если я скажу, что убийство комиссара полиции не является обычным преступлением? Следовательно, тот, кто его совершил, имел для этого очень серьезные причины, а значит, и способ убийства он вполне мог выбрать самый необычный. Ты исключил все вероятные гипотезы, и мне ничего не оставалось, как выдвинуть гипотезу невероятную.

— Ерунда. Впрочем, скоро мы все узнаем. Но если ты окажешься прав, значит, мне предстоит расследование, результаты которого предсказать практически невозможно. Никто мне не поверит! А как обстоят твои дела?

— Если ты намекаешь на замок, владельцем коего я стал совсем недавно, скажу коротко: это развалины, для восстановления которых потребуется сто тысяч ливров, и таких денег у меня нет. А если ты спрашиваешь о моей женитьбе на Жюли де Вивон, то о ней не может идти даже речи, пока у меня не будет прочного положения. Возможно, мне самому придется стать финансистом, — мрачно добавил он.

— Готов ссудить тебя деньгами: я очень удачно продал свой патент лейтенанта, — предложил Гастон. — Завтра мне принесут десять тысяч ливров, я просто не знаю, куда их девать…

— Спасибо, но я должен найти выход сам. Весной я думаю поехать в Мерси, чтобы составить собственное представление о своих владениях. Послушай, мы уже подъезжаем, так что давай-ка поговорим о другом… Я хочу объяснить тебе, куда мы едем.

В эту минуту они пересекали улицу Сент-Антуан, в конце которой высился мрачный массивный силуэт Бастилии, где все еще томились враги Ришелье, и в частности, маршал де Бассомпьер.

— Что ты знаешь о монастыре, куда мы сейчас направляемся?

Гастон смутился. Для него все монастыри были одинаковы. Впрочем, он не отрицал, что обитель миноритов изрядно отличалась от прочих известных ему монастырей.

— Ну, там много ученых, математиков, философов, но ведь они — прежде всего люди Церкви, а потом уж ученые. Они не раз противостояли королю, и мы внимательно следим за тесными связями, которые они поддерживают с Испанией и Римом. Впрочем, несмотря на их загадочную деятельность, ни в чем определенном мы их упрекнуть не можем. По край ней мере пока…

Луи покачал головой.

— Совершенно верно. У Венсана Вуатюра с ними множество разногласий, а двадцать лет назад у Теофиля де Вио[11] их было и того больше. В то время они предложили ввести святую инквизицию, как в Испании, и тогда ее суду подлежали бы люди свободомыслящие, вроде Вио или Геза де Бальзака.[12] Но какими бы фанатиками они ни были, ученые среди них есть воистину блестящие. Знаешь ли ты, что пятнадцать лет назад Декарт поселился в монастыре миноритов только для того, чтобы иметь возможность поработать с отцом Мерсенном,[13] которого считают самым крупным математиком Европы?

Тем временем карета, въехав в ворота монастыря, обогнула церковь, окруженную строительными лесами.

Едва они ступили на монастырский двор, как к ним метнулся монах-привратник с пронзительным взглядом и военной выправкой.

Предупреждая его вопросы, Гастон надменно заявил:

— Я — комиссар полиции Гастон де Тийи и хочу поговорить с кем-нибудь из высших начальников по делу чрезвычайной важности и не терпящему отлагательства.

На лице привратника мелькнула тень неудовольствия, вызванного напористостью гостя, но он, как положено монаху, смиренно поклонился, а затем, сделав прибывшим знак следовать за ним, провел их в длинный узкий зал, соседствовавший с двором. Там он, извинившись, попросил их немного подождать и, еще раз поклонившись, исчез.

Стены зала, где ждали наши друзья, были расписаны сельскими пейзажами и крупными цветами, выделявшимися на необычном алом фоне. Рисунки покрывали все четыре стены сплошь, без единого просвета, создавая удивительное впечатление — угнетающее и расслабляющее одновременно. Разглядывая непривычную роспись, Гастон ощущал, как бесконечные картинки на алом фоне буквально подавляют его. Не выдержав, он произнес:

— Интересно, откуда такая страсть к цветам? У меня создается впечатление, что они…

— Странные, не так ли?

Слова принадлежали высокому монаху с аскетической внешностью. Как долго он стоял у них за спиной? На его высохшем лице с заострившимися чертами выделялась тонкая полоска усов, переходящая в короткую седую бородку. На лице Луи отразилось изумление: такую бороду носили обычно военные, а не монахи, и точно такая же была у Ришелье! Бросив взгляд на руки монаха, Фронсак увидел тонкую белую кисть с длинными пальцами: рука человека, привыкшего к перу, или дворянина, привыкшего держать шпагу.

Экзамен, молчаливо учиненный ему Луи, не ускользнул от монаха, и он с улыбкой произнес:

— Я настоятель этого монастыря. Что вам угодно, господа?

Гастон выступил вперед:

— Мое имя Гастон де Тийи, я комиссар квартала Сен-Жермен-л'Оксеруа, а это шевалье де Мерси, помогающий мне расследовать уголовное преступление, — заявил он со своей обычной резкостью. — Нам нужны сведения о духовом оружии, созданном в вашем монастыре отцом Дироном для кардинала Ришелье…

— Отец Дирон сейчас в Риме, — монах на мгновение запнулся, — но если вы желаете, я могу проводить вас к отцу Нисрону,[14] работавшему вместе с отцом Дироном.

— Хорошо, — ответил полицейский, в упор глядя на собеседника.

Не моргнув глазом настоятель сделал гостям знак следовать за ним. Они молча прошли по лабиринту коридоров и лестниц и наконец очутились под самой крышей. На просторном монастырском чердаке стояли странные механизмы, вокруг которых хлопотали несколько послушников. Работами руководил молодой монах, худой, бледный, с тонким лицом, обрамленным узкой полоской угольно-черной бородки, и живыми черными глазами. Обеими руками он поддерживал какого-то человека, раненного или страждущего, а помогавший ему монах ощупывал тело несчастного.

Заметив пришельцев, молодой монах выпустил из рук раненого, и тот с металлическим звоном упал на пол. Брови Гастона поползли вверх, он весь напрягся. Несчастная жертва не шевелилась; похоже, травма была серьезной. Не обращая внимания на упавшего, монах, усмехаясь, направился навстречу непрошеным гостям. Когда он подошел, Луи обнаружил, что тот не так уж и молод, как кажется, и, скорее всего, ему уже давно за сорок.

— Удивлены, что я бросил своего пациента? — насмешливо спросил он.

Гастон и Луи не понимали, в чем причина его усмешки и саркастического тона. Оглядевшись, они заметили, что другие монахи также с трудом сдерживают смех. Откуда такое жестокосердие у служителей Господа? Луи с изумлением отметил, что это неподобающее поведение вызывает смех даже у отца настоятеля.

— Подойдите поближе, господа, — произнес без тени смущения бесстыжий монах.

Приглашение тем не менее прозвучало на удивление дружелюбно, и друзья повиновались. Наклонившись к лежащему на полу раненому, служитель Господа задрал ему рубаху, и на месте живота все увидели железную крышку! С помощью маленьких крючков монах открыл ее.

Внутри механизм состоял из множества ремешков и колесиков.

— Это всего лишь автомат, — произнес он, выпрямляясь. — Не пройдет и нескольких дней, как он у нас будет ходить.

Гастон и Луи застыли от удивления. Они слышали о таких аппаратах, но никогда их не видели. Не зная, что сказать, они молчали, и отцу настоятелю пришлось напомнить о цели их визита:

— Отвлекитесь от ваших игрушек, отец Нисрон, это комиссар полиции, и он желает знать, что стало с духовыми мушкетами отца Дирона. Мы не обязаны отвечать, ибо на нас их юрисдикция не распространяется, но скрывать нам нечего. Вы можете откровенно разговаривать с ними в моем присутствии.

Нисрон с очевидным изумлением разглядывал гостей, а потом, скривившись, не мигая, произнес:

— Я плохо разбираюсь в чудесном оружии отца Дирона, но готов сообщить все, что знаю. Что вы хотите узнать?

Луи заговорил первым:

— Нам известно, что Ришелье получил от отца Дирона духовой мушкет, и я знаю, что он был совсем небольшим. Нас интересует, существует ли еще одно, более мощное ружье, способное выстрелить пулей большего размера.

Сверкнув глазами в сторону настоятеля и заметив ответный кивок, позволявший ему говорить, черноглазый монах начал:

— Отец Дирон действительно сконструировал огромный мушкет, способный стрелять пулями более дюйма в диаметре.

— Не могли бы мы осмотреть этот мушкет?

Снова обмен взглядами, но на этот раз в глазах монахов мелькнула тревога. Ответа не последовало.

— Должен ли я сделать вывод, что у вас его больше нет? Вопрос, заданный Гастоном, прозвучал сухо и неприятно. Отец настоятель отвел гостей в угол комнаты, где помощники отца Нисрона не могли их услышать.

— Мы его одолжили, — с наигранной улыбкой произнес он.

— Одолжили?

— Мы смиренные служители Церкви, и у нас есть свои власти, — извиняющимся тоном произнес настоятель. — К нам пришли и велели отдать мушкет, подкрепив слова приказом инквизиции. И мы его отдали.

И он снова улыбнулся, подчеркивая свою непричастность к исчезновению мушкета.

— Кто к вам приходил?

Нисрон замялся.

— Дворянин, представитель одной из знатнейших семей Лангедока, маркиз де Фонтрай.

Если бы в эту минуту лежавший на полу автомат вскочил и принялся отплясывать жигу, удивление друзей было бы меньшим, нежели теперь, когда они услышали ответ на свой вопрос.

Луи д'Астарак, маркиз де Фонтрай, участник заговора Сен-Мара! Человек, не раз пытавшийся убить Великого Сатрапа! Уродливый и злобный горбун, которому кардинал де Ришелье сказал однажды: «Отойдите в сторону и не показывайтесь! У нас не любят уродов!»

Урод? С этим никто не спорил. Урод, начисто лишенный совести, друг Принца, брата короля и возможного наследника трона Франции!

— Но маркиз де Фонтрай в бегах! — удивленно воскликнул Луи. — Его разыскивают со времен заговора Сен-Мара, и если он приходил сюда, вы обязаны были сообщить об этом!

— Мы не вмешиваемся в дела мирские, — лицемерно прервал его отец настоятель, опуская глаза. — Для нас он всего лишь посланец святой инквизиции.

— Ох, — в сердцах воскликнул Гастон, — у Фонтрая всегда были связи с Испанией! И когда он к вам приезжал?

— Примерно неделю назад, — потупившись, ответил Нисрон, став похожим на школяра, пойманного за кражей варенья.

Воцарилась тишина. Гастон пытался соединить воедино полученные сведения, Луи сурово взирал на обоих священнослужителей. Монах-изобретатель больше не смеялся, отец настоятель помрачнел. Искренность может обойтись им очень дорого, но сокрыть истину — еще хуже, и не столько потому, что они отдали мушкет, сколько потому, что не донесли на беглого преступника Луи д'Астарака. Укрывательство преступника могло обернуться ссылкой, закрытием монастыря или еще чем-нибудь похуже. Отец настоятель поднял глаза и, видимо, прочитав мысли Луи, произнес:

— Мы сказали вам правду, и сказали добровольно. Теперь ответьте нам: обязаны ли вы передать полученные от нас сведения вашему начальству?

Гастон чуть не поперхнулся от возмущения. Они еще и отпущение хотят получить! Он приготовился дать монахам достойную отповедь, но Луи опередил его:

— Можете рассчитывать на нашу скромность, отец мой.

Де Тийи в растерянности взглянул на друга. Что еще задумал этот сумасшедший? Гастон открыл рот, и Луи вновь опередил его:

— У меня есть еще один небольшой вопрос: как вы думаете, к этому мушкету подходят любые пули?

— Какие угодно! — с прежним оптимизмом ответил Нисрон. — Отец Дирон использовал деревянные пули, а когда я зимой рассказал об этом Фонтраю, он попытался сделать пули из льда! И, представьте себе, они оказались не менее опасными, чем из металла! Тогда я объяснил маркизу, что ледяные снаряды быстро тают и не оставляют после себя никаких следов.

Гастон в изумлении смотрел на Луи. Так, значит, эту гнусную идею Фонтраю подали монахи! Фронсак продолжал вежливо улыбаться, а комиссар чуть не поперхнулся с досады: ну почему он с самого начала не поверил другу? За столько лет он имел возможность убедиться, что Луи всегда прав!

— Полагаю, мы узнали довольно много, — задумчиво произнес Фронсак, — но, возможно, нам придется вернуться для уточнения кое-каких деталей. Разумеется, если мушкет вернут… или же господин де Фонтрай… словом, вы нас известите.

— Отец Нисрон проводит вас, — облегченно вздохнул настоятель, явно довольный завершением беседы и возможностью не давать никаких обещаний.

Помолчав, он добавил, обращаясь исключительно к Фронсаку:

— Спасибо, шевалье. Я признателен вам за вашу скромность и остаюсь вашим должником.

И, не дожидаясь ответа, скрылся в углу за маленькой, едва заметной дверью.

Отец Нисрон сделал гостям знак следовать за ним, и они вновь пустились в путь по коридорам, только теперь в обратном направлении; лабиринт казался бесконечным, и Луи задался вопросом, не пытается ли монах специально запутать их.

Неожиданно они вынырнули в коридор, где каждая стена была расписана по-своему: справа рыдала в пещере Мария Магдалина, слева орел вился над скалами Патмоса, где стоял святой Иоанн.

По мере того как друзья приближались к фрескам, персонажи постепенно исчезали, и они поняли, что пришли в ту самую длинную залу, расписанную пейзажами, где их встретил отец настоятель.

Что за наваждение!

Друзья переглянулись, а Гастон прошептал:

— Черт возьми! Если бы не монастырские стены, я бы сказал, что тут не обошлось без дьявола.

Нисрон открыто забавлялся их недоумением, и в глазах его прыгали лукавые искорки.

— Вы только что увидели мои работы, выполненные в необычной перспективе. Попробуйте теперь отойти немного назад.

Друзья послушались.

Каким-то таинственным образом перед ними вновь появились парящий над скалистыми вершинами орел и Мария Магдалина. Итак, если смотреть вблизи, видны были только пейзажи и цветы, а при взгляде издалека и под небольшим углом пейзажи исчезали, уступив место человеческим фигурам.

— Понял! — воскликнул Луи. — Изображение, создающее иллюзию реальности!

— Не совсем, — покачал головой Нисрон. — Речь идет об анаморфозе, то есть о фигурах, которые кажутся правильными при соответствующем расположении глаз, и видны, только когда смотришь на них под определенным углом.[15] Обе фигуры еще не завершены:[16] я пока не сумел выразить то, что мне хотелось. Многие явления можно рассматривать с точки зрения анаморфозы. Идемте, я покажу вам еще кое-что любопытное.

Открыв дверь, расположенную по левую руку от него, он ввел друзей в комнату, где стояло огромное колесо, подобное тем, что можно видеть на мельницах. На барабане висели портреты французских принцев.

— Станьте здесь, — приказал монах, указывая место в небольшой нише, расположенной напротив барабана, — и смотрите в это окошко.

Он указал им на отверстие, откуда был виден загадочный механизм.

Резким движением он разогнал барабан, тот завертелся с ужасающей скоростью, и неожиданно оба друга увидели, как в центре барабана появляется совершенно иное изображение — портрет нового, неведомого короля.

Друзья растерялись. Что означало это очередное чудо? А Нисрон, видя их растерянность, только усмехался.

— Тут нет никакого чуда, — заявил он, — всего лишь наука, именуемая катоптрикой, или наукой о сферических зеркалах.

Я спроектировал несколько подобных аппаратов, в том числе и аппарат, способный проецировать движущиеся картины на белую стену; получается что-то вроде театра, только двигаются в нем нелюди, а изображения. Правда, отец настоятель сказал, что это изобретение не имеет никакой практической ценности![17]

Анаморфоза, катоптрика, и никакого чародейства, всего лишь обман зрения. Приходите ко мне, когда у вас будет больше времени, я вам покажу не только эти, но и многие другие чудеса.

Отец Нисрон вновь привел их в комнату с расписными стенами. Теперь Луи понимал, что речь шла о вытянутых живописных изображениях, обретавших свои формы в зависимости от угла зрения смотревшего.

— Помните: реальность — та же анаморфоза, — произнес на прощание отец Нисрон. — Под каким углом ты на нее смотришь, такое объяснение она и получит.

И с этими загадочными словами он развернулся и пошел прочь.

Потрясенные увиденным, друзья вышли во двор и направились к своей карете.

— Да, не ожидал я от этой поездки ничего подобного, — проворчал Гастон. — Если бы мне кто-нибудь рассказал о том, что мы сейчас увидели, я бы ему не поверил!

— Еще более удивительна любезность отцов минимитов. Ведь если говорить честно, они могли не отвечать нам.

Ну, это я могу тебе объяснить. На самом деле у настоятеля не было выбора: во время заговора Сен-Мара многие служители Церкви сильно скомпрометировали себя. Не забывай: деньги заговорщики получали из Испании! С тех пор полиция следит за монастырями и прочими местами, где могут вновь взойти семена смуты.

Настоятель об этом прекрасно знает и не хочет рисковать. Представь себе: если бы он нам соврал или отказался отвечать на вопросы, я бы написал рапорт Лафема, и через неделю наши приятели уже брели бы по дороге в Рим или Мадрид. А так вся вина их заключается в том, что они, встретившись с маркизом де Фонтраем, не сообщили об этом в полицию. Словом, правда обошлась им дешевле лжи, а настоятель отвел от монастыря неприятности и заработал очки на будущее.

Луи изучающим взглядом посмотрел на друга:

— Цинично, но ты прав. Во всяком случае, теперь у тебя есть след. Если Фонтрай убил комиссара полиции, значит, комиссар что-то узнал или нашел, и тебе предстоит разобраться в делах, которые он вел. Именно из них должен забить ключ истины.

Приподняв кожаную шторку, закрывавшую окно, Луи обнаружил, что на улице почти стемнело: они долго пробыли в монастыре. Тем не менее он разглядел, что они едут по улице Катр-Фис, где находилась нотариальная контора Пьера Фронсака.

— У меня к тебе предложение, Гастон. Сегодня я обедаю у отца, а он пригласил Бутье, королевского прокурора, и тот наверняка расскажет последние придворные сплетни. Идем со мной, быть может, услышишь что-нибудь интересное. Отсюда до дома отца минут десять, не больше. Твой кучер поест вместе со слугами, а ты после обеда вернешься к себе. Впрочем, при таком холоде и надвигающейся темноте ты вряд ли сегодня успеешь сделать что-либо полезное.

— Согласен, — ответил Гастон после минутного колебания. — Я с удовольствием повидаюсь с твоими родителями и охотно послушаю сплетни Бутье. От него всегда можно узнать что-то новенькое. Тем более, мне кажется, что в этом преступлении замешаны такие люди, которых и не заподозришь.