"Оле в альбом" - читать интересную книгу автора (Козловский Евгений Антонович)

Е. А. Козловский ОЛЕ В АЛЬБОМ Четвертая книга стихов

Не разомкнуть над листом уста не измарать листа… Так же вот ночь без тебя пуста. Так же, спросишь, чиста? Я от тебя еще не отвык. Синяя дверь — капкан, и поворачивает грузовик прямо на Абакан. Ты покачнулась на вираже, стоп-сигнал не погас, но задувает мне встречь уже глупый, пыльный хакас, дует, заносит твой городок мертвою, серой золой… Русые волосы, взгляд как вздох, профиль на людях злой… Милая, где мне найти слова, как мне тебя назвать? Переполняется глаз синева горечью тайных свадьб. Как проволочится ночь твоя в душном купе «Саян»? Милая, милая, ми-ла-я!.. Дверца купе — капкан. Я ни о чем не хочу гадать: Омск, Красноярск, Москва… Время ведь тать, и пространство — тать… Где мне найти слова? Только я знаю одно, одно: ночь без тебя пуста. Заледенело напрочь окно. Не разомкнуть уста.

Бессонницей измученные ночи. Безделием отравленные дни, которые, хоть кажутся короче, чем ночи, но длиннее, чем они. Мучительное царство несвободы, снаружи царство, изнутри — тюрьма. Аэропортов входы и входы, посадок, регистраций кутерьма. А где-то там царевна Несмеяна живет и вяжет свитер в уголке. Я изнываю в медленной тоске, но… не беру билет до Абакана.

Оленька свет Васильевна, девочка моя милая, пленница птицы Сирина зверя железнокрылого из Минусинской впадины только во сны несущего, только в пределы памяти, ах! — не в пределы сущего. Оленька, дорогая моя, как в нас с тобой поместится встреча, отодвигаемая днями, неделями, месяцами? Видимо, стану я не я, если сумею долее жить в плену расстояния между собой и Олею. Оленька, моя девочка! Как одолеть бессилие? Верить почти и не во что… Разве вот — в птицу Сирина.

Оля, роди мне сына! Оля, земля — зола! Оля, душа застыла на перекрестках зла. Оля, подходят сроки, смерть разлеглась, сопя. Русый и синеокий, пусть он будет в тебя, умный, добрый, красивый, лучше будет, чем мы… Оля, роди мне сына: изнемогаю от тьмы. Оленька, Ольга, Оля, латочка на груди, для утоленья боли хоть укради — роди! По морю, как по тверди, чудо мне соверши для попрания смерти, для спасенья души.

Я сегодня ходил на К-9. Ничего от тебя. Ни-че-го. Что же делать, мой друг, что же делать? не случается, знать, волшебство. Я тебя понимаю, конечно: ждешь письма, мол, и почта — дерьмо… Как ничтожно оно, как кромешно, минусинское это МГИМО! Как легко в политичных извивах придавить слишком хрупкую суть… Ну, привет, дорогая. Счастливо. Перетопчемся как-нибудь.

Эти строчки, как птичья стая, разлетаются по листу, словно где-то снега, растая, присушили к себе весну, словно эти слова сбесились и порхать пошли, и летать, вместо нормы своей: бессилья, благодать неся, благодать. И под солнечный щебет строчек я читаю, как волшебство, каждый знак твой и каждый росчерк, даже точечку вместо «о». Только капельку… ну, вот столько… меньше щепочки от креста я печалюсь, что слово «Ольга» не стоит на краю листа. В магазине сравнений шаря, прихожу к убежденью я: это слово — певческий шарик в узком горлышке соловья, это камень во рту Демосфена на морском берегу крутом, а у ног Демосфена — пена: Афродиты родильный дом, это Древняя Русь, варяги, это Лыбидь, Щек и Хорив, это Олины русые пряди, это я, в них лицо зарыв… Но щебечут, щебечут птицы, по листу бумаги мечась… Да слетит на твои ресницы добрый сон. Добрый миг. Добрый час.

Водка с корнем. Ананас. Ветер. Время где-то между псом и волком. А на нас никакой почти одежды лишь внакидочку пиджак. А за пазухою, будто два огромные грейпфрута, груди спелые лежат.

Уходи, ради Бога! совсем уходи! Уходи, если хочешь… Но ты ведь не хочешь. Ты сама посуди: не уходят средь ночи ж, если страсть загрубила соски на груди, не уходят: персты напряженнее струн, не уходят: совсем не зажаты колени, не уходят: ведь время погрязнет во тлене, а на улице, Боже! такой колотун… А на улице дует хакас и пылит и в глаза норовит, обезумевший, вгрызться… В одеяло — с тобой — с головою — укрыться!.. Тише! Слышишь? Уже ничего не болит. Всё в порядке. Всё будет нормально у нас. Улыбнись виновато, а хочешь — сердито, только нет! — никогда за окно не гляди ты: за окном темнота, колотун и хакас.

Телефонная связь через 3-91 32 — и потом… и потом набираю твой номер. В аппарате мерцает тревожный, прерывистый зуммер, и в кабине с тобою стою я один на один. Я добился ответа. Но что ж не идет разговор? Между нами возникла какая-то вроде препона. По моей ли вине? По твоей? По вине ль телефона? Кто такой он, контакт между нами похитивший вор? В каталажку его! Под расстрел! Электрический стул подвести под него! Или просто в мешок да и в воду! Так и надо ему, негодяю, мерзавцу, уроду!.. Он, положим, наказан. А я… до утра не заснул.

10.

Жизнь ты моя цыганская, всё ж в тебе что-то есть… Улица Абаканская, дом 66. Там гостевала девочка лет двадцати двух. Взглянешь на эту девочку, и забирает дух. Вспомнишь про эту девочку, и полетит душа бабочкой-однодневочкой, кувыркаясь, спеша. Вспомнишь глаза ее синие, и поди-назови девочку не княгинею, не богиней любви! Волосы вспомнишь русые, сыплющиеся на лоб, кисти, до боли узкие, и колотит озноб, словно опять в обнимочку на неметеный пол, словно разлучной немочи час опять подошел… Прямо вина шампанского выпить — слова прочесть: Улица Абаканская, дом 66.

11.

Я тоже вяжу тебе вещь: она из рифмованных строчек. Пусть где-то рукав покороче, неровная линия плеч, но ты бесконечно добра, простишь мне иной недостаток: ведь лет эдак целый десяток я спиц этих в руки не брал. Мне некому было вязать, я думал: уже и не будет, но спицы то ночью разбудят: кольнут, и попробуй-ка спать, то — днем: в магазине, в метро… И вяжется, вяжется свитер. Слова улетают на ветер, а вещь остаётся. Хитро!.. И мне ее не распустить, поскольку я слишком поспешно, возможно, — но искренне, нежно спешу по частям опустить твою неготовую вещь в почтовый огербленный ящик… Такие дела в настоящем. А в будущем?.. Ах, не предречь!

12.

У тебя неполадки на линии. Я билет покупаю, лечу, потому что глаза твои синие я до боли увидеть хочу, потому что хочу догадаться я, получить безусловный ответ (телефонная врет интонация!) как ты — любишь меня или нет? Ну, положим, что да. Что же далее? На ответ возникает вопрос. Мы ж с тобою, мой друг, не в Италии, не в краю апельсинов и роз. Всё кругом задубело от холода, каждый жест до смешного нелеп, и молчанье давно уж не золото, а насущный — с половою — хлеб. Ну, положим что да. И куда же нам? Звякнет, с пальца спадая, кольцо. Нарумянено, ах, напомажено стерегущее смерти лицо. Вероятно, нести нам положено этот крест до скончания лет… Я уныло, понуро, стреноженно покупаю обратный билет, и опять неполадки на линии, и опять не пробиться к тебе, и глаза твои синие-синие близоруким укором судьбе.

13.

Мне б хотелось, скажу я, такую вот точно жену. Ты ответишь: да ну? Дождалась. Ни фига — предложеньице! Тут я передразню невозможное это «да ну», а потом улыбнусь и спрошу: может, правда, поженимся? Почему бы и нет? Но ведь ты — бесконечно горда, ты стояла уже под венцом, да оттуда и бегала. Выходить за меня, за почти каторжанина беглого?! Неужели же да? Ах, какая, мой друг, ерунда! Ну а ты? Что же ты? Тут и ты улыбнешься в ответ и качнешь головой, и улыбка покажется тройственной, на часы поглядишь: ах, палатка же скоро закроется! Одевайся, беги: мы останемся без сигарет…

14.

Когда бы я писал тебе сонеты, то вот как раз бы завершил венок, самодовольно положил у ног твоих и ждал награды бы за это. И все равно я был бы одинок, как одиноки в мире все поэты. Ты вроде здесь, но объясни мне: где ты? Я здесь! кричишь ты, но какой мне прок? Да будь ты в преисподней, на луне иль даже дальше: скажем, хоть в Париже и то была б неизмеримо ближе. В уютной кабинетной тишине я с образом твоим наедине вострил бы в сторону бессмертья лыжи.

15.

Голову чуть пониже, чуть безмятежней взгляд!.. Двое в зеркальной нише сами в себя глядят. Может быть, дело драмой кончится, может — нет. Красного шпона рамой выкадрирован портрет. Замерли без движенья. Словно в книгу судьбы смотрятся в отраженье. И в напряженьи лбы. На друга друг похожи, взглядом ведут они по волосам, по коже, словно считают дни: время, что им осталось. И проступают вдруг беззащитность, усталость, перед судьбой испуг. Рама слегка побита, лак облетел с углов, ломаная орбита встретившихся миров. Гаснут миры. Огни же долго еще летят. Двое в зеркальной нише сами в себя глядят.

16.

Мы не виделись сорок дней. Я приеду, как на поминки: на поминки-сороковинки предпоследней любви моей. А последней любви пора, вероятно, тогда настанет, когда жизнь моя перестанет: гроб, и свечи, et cetera…

17.

Будешь ли ты мне рада, если увидишь вдруг, или шепнешь: не надо! в сплеске невольном рук, или шепнешь: зачем ты? и напружинишь зло раннего кватроченто мраморное чело? Ветра холодной ванной голову остужу и, как оно ни странно, я тебя не осужу: право же, пошловато, глупо, в конце концов, требовать, чтоб ждала ты призраков-мертвецов. Раз уж зарыв в могилу, отгоревав-отвыв, ты отошла к немилым пусть — но зато к живым. Лазарь, вставший из гроба, вряд ли желанен был (мы догадались оба) тем, кто его любил.

18.

Ну вот: «люблю» сказал и в аэровокзал. Ну вот: сказал «хочу» и глядь — уже лечу. А что же ты в ответ? Ах, неужели — «нет»?

19.

Мы шагаем по морозу в поликлинику за «липой», чтоб хотя бы полнедели безразлучно провести. Бруцеллеза и цирроза, менингита, тифа, гриппа нет у нас на самом деле. Ты нас, Господи, прости. Головы посыплем пылью для почтительности вящей. Не карай нас слишком строго за невинный сей подлог. Мы, конечно, не забыли: Ты и Мстящий, и Казнящий, но припомни, ради Бога Ты и Милосердный Бог. Вырос рай под Абаканом: арфы всяческие, лютни… что положено, короче, райской этой c’est la vie. Мы вошли сюда обманом, но простятся наши плутни мы рассчитываем очень) по протекции Любви.

20.

Три дня и четыре ночи. Такие пошли дела. И пусть Минусинск — не Сочи: погода жарка была, и пусть, что февраль — не лето, и пусть я — последний враль, но месяца жарче нету, чем этот самый февраль. Три дня и четыре лета: счастливая сумма семь. И пусть говорят, что это не складывается совсем и пусть что угодно скажут, но я-то сам испытал, что суммою этой нажит значительный капитал. Три дня, и излета века тощающий календарь. И пусть говорят: аптека, мол, улица и фонарь, а я затыкаю уши, была, ору, не была! Четыре клочочка суши в сплошном океане зла, четыре плюс три. Да Тверди стальные глаза без век. Четыре плюс три, у смерти украденные навек.

21.

…Трехлитровая банка сока на окне стояла, и нас, если горло вдруг пересохло, утоляла. Десятки раз. И не прежде, чем дворник с шарком за ночной принимался снег, удавалось дыханьем жарким сну дотронуться наших век.

22.

Сказку китайскую вспомнил я в нашей с тобой постели: женщиною притворилась змея. Мыслимо ль, в самом деле? А почему бы, скажи, и нет? женщиною притворилась: щедр на диковинки белый свет! Дальше — она влюбилась. Так как была хороша собой, тут же и замуж вышла. Очень следила она за собой: как бы чего не вышло! Время летело. Расслабясь чуть, выпив вина к тому же, женщина вдруг проявила суть, проявила при муже. Ах, и всего-то на вздох, на миг змейкой она предстала. Мужа, однако, не стало в живых, мужу мига достало: Знать, впечатлителен слишком был, видел светло и ясно, видимо, сильно ее любил. (Сильно любить — опасно). Вот так история! скажешь ты. Ну а при чем тут я-то? Сколько, мой друг, в тебе недоброты, злобности сколько, яда! Что ты, родная, отвечу я и задохнусь от ласки. Женщиною притворилась змея это же было в сказке, это ж в Китае, давным-давно, это ж не в самом деле… и погляжу с тоской за окно с нашей с тобой постели, и погляжу за окно. А там солнце, и снег искрится, да по разбавленным небесам чёрная чертит птица.

23.

Поговорили с мамою: только что ты ушла… Девочка моя самая, что ж не подождала? Вживе вчера лишь слышанный, был бы безмерно нов телефоном пониженный голос без обертонов, телефоном обкраденный, но — бесконечно твой, из Минусинской впадины, ласковый, ножевой. Библиотеку балуешь допуском к голоску, мне ж оставляешь маму лишь, да по тебе тоску.

24.

Оленька, где ты там? Стукнулись в стену лбы. Гулко гремит там-там глупой моей судьбы. Дышится тяжело. Стали жрецы в кружок. Смотрит за мною зло чернопузый божок. Пляшет язык костра, радуется огонь… Оленька, будь добра, на голову ладонь нежно мне положи: ты ведь чиста, ясна, голову освежи переменою сна. Оленька, мне конец! Глухо гудит костер. Самый верховный жрец руки ко мне простер. Дым: не видать ни зги. Гулко гремит там-там. Оленька, помоги! Милая, где ты там?!

25.

Разве взгляда, касанья мало? Поцелуй разве трын-трава? Я так жарко его ласкала, так зачем же ему слова? Я так нежно в глаза глядела, что плыла его голова… Разве слово дороже дела? Так зачем же ему слова? Я словам не довольно верю: я прислушалась как-то к ним, и они принесли потерю, и они превратились в дым, и с те пор я боюсь, как будто стоит произнести ответ и на утро, уже на утро слово да обернется нет. Слова нет не хочу, не надо! Страх подспуден, необъясним. Разве мало? — я просто рада, просто счастлива рядом с ним. Разве это ему не ясно? я жива-то едва-едва. И молчу я совсем не назло, а не зная, зачем слова.

26.

Я тебе строю дом крепче огня и слова. Только чтоб в доме том ни островка былого, чтобы свежей свежа мебель, постель и стены, мысль чтобы не пришла старые тронуть темы. Я тебя в дом введу по скатертям ковровым… Только имей в виду: дом этот будет новым, дом этот будет наш, больше ничей! — да сына нашего: ты мне дашь сына и дашь мне силы выдюжить, выжить. Жить станем с тобой счастливо: ты — вечерами шить, я — за бутылкой пива рукопись править. Дом позже увидит, как мы оба с тобой умрем, вычерпав жизнь до капли, как полетим над ним, светлы манимы раем: так вот тончайший дым ветром перебираем. Божьим влеком перстом, Змея топча пятою, я тебе строю дом. Дом я тебе построю.

27.

Говорят, что в Минусинске продают везде сосиски, говорят, что колбаса вовсе там не чудеса, что прилавки там порою красной полнятся икрою, винограду круглый год, говорят, невпроворот… Мне б и верилось, да только говорят: княгиня Ольга там кого-то верно ждет.

28.

Мы так любили, что куда там сутрам, любили, как распахивали новь. На два часа мы забывались утром, и пили сок, и снова за любовь. Но седина коснется перламутром твоих волос, и загустеет кровь. Я стану тучным и комично мудрым, мы будем есть по вечерам морковь протертую, конечно: вряд ли нам простой продукт придётся по зубам (вот разве что — хорошие протезы). Что заплутал, я чувствую и сам, но не найду пути из антитезы к синтезы гармоничным берегам.

29.

Я не то что бы забыл, никогда я и не ведал: нет ни в Библии, ни в Ведах слова странного «Амыл». За окошком свет зачах, обрываются обои, навзничь мы лежим с тобою только что не при свечах. Город медленно затих, время — жирным шелкопрядом, мы лежим с тобою рядом, и подушка — на двоих, привкус будущей судьбы, запах розового мыла… От гостиницы «Амыла» две минуточки ходьбы.

30.

Я позабыл тебя напрочь, мой ласковый друг: как бы ни тщился, мне даже лица не припомнить, а в пустоте переполненных мебелью комнат зеркало в зеркале: мячик пространства упруг. Времени бита нацелена точно: она не промахнется. Удар будет гулким и сильным. В комнатах эховых, затканных сумраком синим, мячик взорвется. Но дело мое — сторона. Дело мое сторона, и уж как ни суди я непричастен к такому нелепому миру. Мне уже тошно глядеть на пустую квартиру и безразлично, что будет со мной впереди. Времени бита нацелена — это пускай, мячик пространства взорвется — и это неважно. Я позабыл тебя: вот что, любимая, страшно. Я же просил, я молил тебя: не отпускай!

31.

Вероятно, птица Сирин Ту-154. Алюминиев и надмирен, он летает в нашем мире. До Тагарки от Таганки донести меня он может. Не курить, но кур останки по пути еще предложит. От Москвы до Абакана семь часов — и ваших нету. Лишь хватило бы кармана: птица Сирин жрет монету. Что монета? — сор бренчащий, перебьемся — груз посилен. Только ты летай почаще, птица Сирин!

32.

Берегись, мол: женщину во мне разбудил ты! — ты предупредила. Если б знал ты, что это за сила, ты бы осторожен был втройне. «Берегись»? Тревожно станет мне, но с улыбкой я скажу: беречься? Ведь беречься — можно не обжечься. А какой же толк тогда в огне?

33.

Непрочитанный «Вечеръ у Клэръ». Неразгаданность Гайто Газданова. Но за это — восторг новозданного и отсутствия рамок и мер, но за это — счастливый покой, что обычно рифмуется с волею, но за это — молчание с Олею вперемежку с пустой болтовней. Череда полузначащих слов в закутке, от людей отгороженном. Болтовня, что гораздо дороже нам всех написанных в мире томов.

34.

Лишь в пятницу расстались. Нынче — вторник, а я уже завзятый беспризорник, и где он, потерявший совесть дворник, который нас под утро разбудил? Где Домниковой дом, улыбка Вали? где водка, что мы вместе выпивали? и уж поверю, видимо, едва ли, что где-то есть гостиница «Амыл». Лишь в пятницу расстались. Срок недавний, а я уже пишу всё неисправней, и ветер непременно б хлопал ставней, когда бы хоть одна в Москве была. И как в картинку к школьной теореме, я вглядываюсь пристально во время, в глазах круги, поламывает темя и мысль моя калится добела. Лишь в пятницу расстались. Что же дальше? Одно я знаю точно: чтоб без фальши. Ведь счастью, вероятно, будет край же и вот тогда — не подведи нас вкус! Я, в сущности, антирелигиозен, но вот прогноз неимоверно грозен. Конечно, мы погибнем. Но попросим, чтоб нас простил распятый Иисус.

35.

Мысль, до слезы комическая: жизнь проживать в кредит. Аэродинамическая гулко труба гудит. Аэродинамическая грозно гудит труба. Белое вижу личико я — это моя судьба. Стекла в окошке названивают, ветер гудит сквозной. Видимо, что и названия нет сделанному со мной. Чем же потом расплачиваться? Счастье, конечно, но девочка вдруг расплачется, я стану глядеть в окно. Будущее предрекаемо ли, коль уже сделан шаг? Бога для пустяка не моли, кто мы Ему? — пустяк. В туши ресниц твоих выпачкал я нос, а мы оба — лбы. Аэродинамическая злая труба судьбы.

36.

О льняное полотно стерты локти и коленки, и уже с тобой по стенке ходим мы давным-давно, как старуха и старик: чтоб не дай Бог не свалиться. Ну а лица, наши лица! всё написано на них: эти черные круги под счастливыми глазами… Вы не пробовали сами? Вот же, право, дураки!

37.

Я никак не могу отвязаться от привкуса тлена в поцелуе твоих удивительно ласковых уст… Дикий ужас проклятия: не до седьмого колена, но до пор, пока мир этот станет безлюден и пуст. В беспрерывном бурчаньи земли ненасытной утроба, в беспрерывном бурчаньи, бросающем в пот и в озноб. У постели твоей на коленях стою, как у гроба, и целую тебя, как целуют покойников: в лоб. Всё мне чудится в воздухе свеч похоронных мерцанье, всё от запаха ладана кругом идет голова… Столкновение с вечностью делает нас мертвецами, и одной только смертью, возможно, любовь и жива.

38.

Промозглая сырость, и сеется снег над серой Москвою. Кончается день, завершается век грязцой снеговою. Идёшь, и не в силах поднять головы, и жизнь незначительнее трын-травы, а люди, что рядом шагают, — увы, подобны коновою. Шаг влево, шаг вправо — и крут разговор, но прост до предела. И кто-то прощально кричит «Nevermore», и валится тело, и девочка, волю давая слезам, грозит кулачком неживым небесам, и все понимают по синим глазам: она не хотела. Она не хотела, никто не хотел, но, веку в угоду, развязку придумал дурной драмодел, не знающий броду. Кончается век, не кончается снег, и вряд ли найдется еще человек, который пойдет на подобный побег в такую погоду.

39.

Словарь любви невелик. Особенно грустной, поздней. Сегодня куда морозней вчерашнего, но привык к тому я, что так и есть, что тем холодней, чем дальше. Вблизи всё замерзло. Даль же туманна, и не прочесть ни строчки в ней из того нетолстого фолианта, где два… ну — три варианта судьба нам дала всего.

40.

Сымпровизируй, пожалуйста, утренний чай на двоих. Только давай уж не жаловаться на пустоту кладовых. Флаги салфеток крахмальные в кольца тугие продень. Кончилась ночь, моя маленькая, и начинается день. Кончилась ночь, моя миленькая, скоро на службу пора. Хлопает дверь холодильника. День начинают с утра.

41.

Помнишь пластинку Брубека: «Пять четвртей»?.. Всё мы никак не врубимся — ловим чертей, всё убегаем заполночь в сети подруг в ступе дурного сна толочь встреченность рук. Помнишь, как Пола Дезмонда пел саксофон — словно в ночи над бездною сдавленный стон? Ежели помнишь — стало быть помнишь и то, как просто надевала ты в полночь пальто, только всего и дела-то: ветер, стынь… Право, и не припомню я ночи лютей: выстуженная комната. «Пять четвертей».

42.

К сонету я готовлюсь, точно к смерти: с шампунем ванна, чистое бельё, смиренный взор… А, впрочем, вы не верьте, поскольку я немножечко выё… Не может быть! А как же холод Тверди, сухое горло, в лёгких колотьё, а как sforzando Requem’а Верди? А вот никак! и дело — не моё! Хотите, поделюсь секретом с вами? Я попросту шагаю за словами, топча тропинок пыльное быльё, и ничего не знаю. Знаю только, что в Минусинске ждет княгиня Ольга, и не было б стихов, не будь ее.

43.

Осталось семь стихотворений, и книга всё, завершена. Не слишком толстая она, но есть в ней пара озарений, нестёртых рифм пяток-другой, игра понятьями, словами, но главное — беседа с Вами, единственный читатель мой, единственный мой адресат в том городке периферийном, который счастье подарил нам и этим — вечно будет свят.

44.

Минорное трезвучие мажорного верней. Зачем себя я мучаю так много-много дней, зачем томлюсь надеждою на сбыточность чудес, зачем болтаюсь между я помойки и небес? Для голосоведения мой голос слишком тощ. Минует ночь и день, и я, как тать, уйду во нощь и там, во мгле мучительной, среди козлиных морд, услышу заключительный прощальный септаккорд. И не… печалиться: знать, где-то сам наврал, коль жизнь не превращается в торжественный хорал, коль так непросто дышится и, коль наперекор судьбе, никак не слышится спасительный мажор.

45.

Минутка… копеек на 40 всего разговор потянул, но сразу рассеялся морок, а город, который тонул в почти символическом мраке как будто бы ожил, и в нем дорожные пестрые знаки зажглись разноцветным огнём. И девочка, словно из дыма, но в автомобильной броде легко и неостановимо под знаками мчится ко мне.

46.

Как сложно описать словами шар, особенно — в присутствии ГАИ, но можно загребать руками жар и в случае, когда они свои. Весьма тревожно выглядит пожар, весьма неложно свищут соловьи, но тошно под созвездием Стожар признаться в негорячей нелюбви. Во Франции словечко есть: clochard, которые — плохие женихи… Как гнусно разлагаются стихи мои…

47.

Разлука питает чувство, но может и истощить. Касательно же искусства имею я сообщить: питает ли, не питает — тут черт один разберет… Но сахар, известно, тает, когда его сунешь в рот. Свобода ассоциаций, бессонницы дурнота заставят не прикасаться во всяком случае — рта: орального аппарата. Ну надо ж придумать так! Видать, постарался, мата чурающийся мудак. Разлука и есть разлука — немилая сторона. Отчасти разлука - скука, отчасти она - луна, которую равно видно со всех уголков земли. Не слишком веселый вид, но попробуй развесели себя ли, тебя ль, когда мы за несколько тысяч верст… И образ Прекрасной Дамы прикрыл половину звезд.

48.

Далеко Енисей, далеко Нева. У окошка сидит Оля Конева, у окошка сидит да на белый свет всё глядит-глядит. Только света — нет. Ой ты Олечка свет Васильевна, моя звездочка негасимая, улыбнись светлей, разгони тоску, приезжай скорей в стольный град Москву. Я тебя по кольцу по Садовому поведу-понесу к дому новому, где одно окно на полгорницы и всегда оно светом полнится. Усажу тебя ко тому окну и в глазах твоих потону-усну.

49.

Тревожит меня твой кот, как будто, его любя, ты в руки даешь мне код к познанью самой себя. Пророчит кот, ворожит над сальной колодой карт: она от тебя сбежит, едва лишь настанет март.

50.

Оркестр играет вальс. Унылую аллею Листва покрыла сплошь в предчувствии зимы. Я больше ни о чем уже не пожалею, Когда бы и зачем ни повстречались мы. Оркестр играет вальс. Тарелки, словно блюдца, Названивают в такт. А в воздух густом, Едва продравшись сквозь, густые звуки льются, Вливаются в меня… Но это всё — потом.[1] А будет ли потом? А длится ли сегодня? Мне времени темна невнятная игра, И нет опорных вех, небес и преисподней, Но только: час назад, вчера, позавчера… Уходит бытие сквозь сжатые ладони, Снижая высоту поставленных задач, И нету двух людей на свете посторонней Нас, милая, с тобой, и тут уж плачь — не плачь. Ссыпается листва. Оркестр играет. Тени Каких-то двух людей упали на колени.

26.12.84 — 17.02.85, Омск, Минусинск, Москва