"Воин" - читать интересную книгу автора (Колосов Дмитрий)

1. Пелопоннес. Спарта

Знаменитая черная похлебка спартиатов была весьма несложна в приготовлении. Сварить ее мог любой миллирен[39]. Вода, смешанная со свежей свиной кровью и уксусом, немного жирной свинины, горсть соли. Перед тем, как снять котел с огня, в варево кидали куски ячменного хлеба.

Изнеженные в еде соседи вздрагивали от одного упоминания об этом блюде, а спартиаты со скрытым самодовольством вспоминали превратившуюся в анекдот быль о том, как один из понтийских[40] царьков, возжелав закалиться телом и духом, подобно лаконцу, велел сварить себе черную похлебку. Повара не смогли выполнить этот приказ, так как не ведали секрета ее приготовления. Царек не постоял за расходами и выписал себе ресторатора-периэка[41]. Едва тот успел прибыть, как тут же получил заказ на черную похлебку. Периэк немало удивился этой странной просьбе, но исполнил ее. Рассчитывавший получить истинное наслаждение понтиец смог проглотить лишь одну ложку. Затем миска с похлебкой полетела в голову ожидавшего похвалы повара, а царь раз и навсегда потерял охоту к спартанскому образу жизни.

Столь же нелестного мнения были об этом блюде и афиняне, и фиванцы, не говоря уже о изнеженных мидянах. Однако спартиаты ели свою похлебку с удовольствием, которое посторонним казалось показным или, в лучшем случае, привычкой. Может быть, так оно и было, а скорее спартиатам приходилось нередко довольствоваться куда менее изысканным обедом.

У дверей в царский дом в этот день стоял Креофил. Еврит хорошо знал его. Некогда Креофил был иреном[42] в агеле[43], в которой состоял мальчик Еврит. Уже тогда они недолюбливали друг друга. Креофил завидовал силе своего подопечного. Сила эта была врожденной и Еврит, не утомляя себя изнурительными тренировками, побивал в состязании любого мальчика. Да что там мальчика — не каждый взрослый отважился бы вступить в борцовский поединок с подростком Евритом! Креофил был невысок и тщедушен. И от этого его неприязнь к Евриту лишь усиливалась. Правда, Креофил был храбрым и умелым воином. Недаром царь приглашал его на свои фидитии[44].

Еврит сдержанно поздоровался. Креофил не ответил на приветствие, а лишь косо посмотрел на юношу и пробормотал:

— За эту дверь не должно выйти ни одно слово.

Эта фраза была данью традиции. Еврит молча кивнул и вошел в дом. Спиной он почувствовал неприязненный взгляд, брошенный ему вслед. Прошло немало лет, но бывший наставник по-прежнему ненавидел Везунчика Еврита.

Везунчик… И впрямь — Везунчик. Недаром ему дали такую кличку. Еще не достиг брачного возраста, а уже успел отличиться в двух походах и стал другом самого царя Леонида. А уж о силе Еврита слагали легенды.

Он пришел одним из последних. Вокруг длинного дубового стола уже сидели человек тридцать спартиатов. Все как один они были безбороды и безусы, волосы на голове, напротив, были длинны и тщательно ухожены, одежда отличалась простотой и состояла из короткого хитона[45] и гиматиона[46]. Эфор[47] Гилипп, в бытность свою педон[48] Еврита, заметил:

— Молодые ноги, а бегают хуже старых.

Юноша не замедлил с ответом.

— Старый волк всегда выбирает краткую дорогу.

Слова эти понравились Гилиппу, Он благосклонно кивнул, указывая на место рядом с собой. Прежде здесь сидел Артион, но этим утром он отбыл в качестве Феора[49] в Коринф.

По мнению Еврита место Артиона следовало занять кому-нибудь из голеев[50], но воля эфора — закон для спартиата. Скрывая приятное смущение, юноша сел рядом с Гилиппом.

Чашник уже смешивал в кратере[51] вино, когда вошли царь Леонид и его племянник Павсаний. Последний был кроме того эфором и пользовался немалым влиянием в Спарте.

Сравнивая их, нельзя было не отметить, как важно человеку следить за своим телом. Леонид был лет на пятнадцать старше своего родственника, но не зная об этом можно было решить наоборот. Павсаний был весьма грузен, его массивные мышцы покрывал слой дикого мяса, которое замедляет быстроту движений, а двойной подбородок свидетельствовал о том, что эфор не привык ограничивать себя черной похлебкой.

Леонид же, несмотря на более солидный возраст, был могуч и строен. Его мощный торс не был обременен ни единой каплей жира, а под кожей перекатывались тугие бугры мышц. Он единственный мог соперничать с Евритом в борьбе на руках, а во владении мечом ему не было равных.

При появлении царя спартиаты дружно встали со своих скамей. Лишь эфоры Гилипп и Прокон остались неподвижны. Это была их привилегия — сидеть в присутствии царя.

Леонид занял место во главе стола. Павсаний сел по правую руку от него. Вооруженный киафом[52] виночерпий начал наполнять чаши разбавленным вином.

Лакедемоняне, как и прочие эллины, пили вино, смешанное с водой, используя сей напиток прежде всего как средство для утоления жажды. Употребление чистого вина порицалось. Именно эта дурная привычка привела к гибели царя Клеомена. Упившись разбавленным вином, он сошел с ума и изрезал себе ноги, отчего и умер. Судьба Клеомена научила спартиатов осторожно относиться к подарку Диониса.

Дождавшись, когда все килики будут наполнены, царь поднял вверх руку.

— За погибших братьев!

Спартиаты осушили чаши до дна. Слуга внес большой котел с похлебкой и разлил ее в глубокие глиняные миски.

На фидитиях не принято есть молча, но и не каждый полезет вперед со своим словом. Первыми должны заговорить царь или эфоры, а уж затем можно вступить в разговор и остальным.

Тишину нарушил Прокон, слывший любителем поговорить.

— Год должно быть будет урожайным.

Леонид тщательно разжевал крепкими зубами кусок мяса и лишь затем ответил:

— Если удастся убрать урожай.

— Дела так плохи?

— Да. Орды мидян[53] со дня на день двинутся на Элладу.

Эфор рассеянно поковырялся ложкой в своей миске. Ему было далеко за шестьдесят. Покрытые белесоватыми старческими пятнышками руки слегка подрагивали.

— Это будет нелегкое испытание. Но сыны Спарты встретят варваров таким ударом, что поражение под Марафоном покажется им легкой пощечиной.

Царь не возразил Прокону, но заметил:

— Нас восемь тысяч, а их в сто раз больше. И немалая часть полисов преклонит перед мидянами колена.

Прокону нечего было на это ответить. Как и все присутствующие, он был осведомлен о настроениях македонцев, беотийцев и многих других эллинов, свобода для которых значила менее, чем спокойная жизнь и туго набитая мошна.

Тем временем с черной похлебкой было покончено. Периэк заменил опустевший котел на огромное железное блюдо, полное вареных овощей. Чашник налил еще вина.

Переложив овощи в ополоснутые водой миски, спартиаты продолжили трапезу. Все три эфора отказались от второго блюда. Прокон и Гилипп — по старости, а Павсаний из прихотливости. Зато Еврит ел с охотой. Его могучий организм требовал много пищи.

— Если дела обстоят столь плохо, не стоит ли предпринять предупредительные меры? — предложил Гилипп, обращаясь к царю.

— Поясни.

— Укрепить перешеек. Разослать посольства в полисы Эллады и Великой Греции.

— Послы в Афины и Коринф уже отправлены. Великую Грецию мало волнуют наши проблемы. Подобно мидянам, сиракузцы и тарентийцы погрязли в роскоши и думают лишь о наживе. Насчет криптии — дельно, но об этом мы позаботимся, когда убедимся, что война неизбежна.

— Это ясно и сейчас, — мрачно заметил голей, сидевший напротив Еврита. Его звали Булис и он славился необузданным нравом.

— Достаточно об этом, — велел Леонид. — Пусть лучше Гилипп расскажет о дионисиях.

Гилипп некогда, прежде чем стал эфором, был феором в Афинах и видел там дионисии — разнузданные празднества, посвященные богу вина и веселья Дионису, которому афиняне воздавали великие почести. Вернувшись домой, он со смаком описывал похабные сцены переросшего в оргию шествия. Его рассказы стали популярны и спартиаты не раз просили повторить их — себе на забаву, а молодым для науки. Им было приятно слушать байки о том, как заносчивые афиняне в пьяном угаре совокуплялись прямо на улицах, пачкаясь в испражнениях и блевотине. До подобного скотского состояния в Спарте могли снизойти лишь илоты[54].

Пока Гилипп рассказывал, Еврит, уже не раз слышавший эту историю, искоса рассматривал Павсания. В глубине души он недолюбливал этого эфора, хотя и сам толком не знал почему.

Павсаний был сыном Клеомброта, брата Леонида, известного тем, что некогда помог Клеомену низложить царя Демарата. Поговаривали, что именно Клеомброт, заметая следы, тайно удавил прорицательницу Периаллу, объявившую по наущению заговорщиков, что царь Демарат будто бы жаждет тиранической власти. На деле все было куда проще. Демарат и Клеомен не поделили власти над войском во время похода на Афины. Представ перед судом геронтов[55], Демарат не смог опровергнуть обвинений, был низложен и бежал, а его место занял покорный Клеомену Леотихид. Однако Клеомброту не пришлось стать царем после кончины Клеомена. Апелла[56] отдала предпочтение молодому и популярному Леониду, женатому на дочери Клеомена Горго. С того времени Клеомброт возненавидел брата. Его чувства вполне разделял и Павсаний, который однако был достаточно разумен, чтобы не выказывать их явно.

Проиграв в борьбе за престол, Клеомброт заметно помрачнел и стал реже появляться на людях. Сказываясь больным, он предпочитал обедать дома. Из уважения к Леониду геронты позволили царскому брату не присутствовать на фидитиях. Зато Павсаний был всегда рядом с царем и со временем сделался незаменимым советником. Вел он себя безукоризненно, но Еврит не раз замечал неприязненные взгляды, которые Павсаний бросал на более удачливого родича, преградившего ему путь к царскому трону. Поговаривали и о любви Павсания к ярким безделушкам. Сын Клеомброта единственный оставил у себя золотой перстень, подаренный ему в числе прочих знатных спартиатов сиракузскими послами три года назад. Геронты и эфоры все как один бросили грязные безделушки в Грязный колодец, Павсаний же потихоньку спрятал свой перстень в крепиду[57]. Этого никто не заметил, кроме Еврита, который был вынужден промолчать, так как герусия вряд ли бы прислушалась к обвинению ирена против эфора и царского родственника. Но предубеждение юноши против Павсания стало еще сильнее. Человек, тянущийся к золоту, не остановится ни перед чем, даже перед предательством. Еврит был уверен в этом.

Внезапно Павсаний, почувствовавший пристальный взгляд, перевел взор на юношу. Безопасней было отвернуться, но Еврит упорно смотрел в глаза эфору, словно желая заглянуть ему в душу. И тот не выдержал этой борьбы и первый отворотил голову в сторону.

Слушавшие рассказ Гилиппа спартиаты не обратили внимания на этот безмолвный поединок. Лишь Креофил успел заметить, как Везунчик привел в смущение самого Павсания. Он запомнил это и отложил в уме — когда-нибудь пригодится.

Рассказ Гилиппа, прерываемый короткими взрывами смеха, подходил к финалу, когда в залу вошел невысокий смуглый человек с властным выражением лица. Это был Леотихид, царь из рода Гераклидов. Гераклиды издавна недолюбливали Агиадов, к коим принадлежал и Леонид, и Павсаний. Должно было произойти действительно нечто очень тревожное, чтобы Леотихид пришел в дом царя-соперника. Предчувствуя беду, Леонид привстал со своего места.

— Мидяне?

— Да. Сторожа донесли, что их посольство миновало Скирос.

И спартиаты поняли — грядет война.

Не столь часто приходилось Евриту скакать на лошади. В спартанском войске всадников мало — место спартиата в фаланге. Лишь триста голеев, чьи ноги были изранены в схватках и уже не столь уверенно, как прежде, попирали землю, составляли небольшой корпус всадников-агатоергов[58]. Вспомогательные отряды конницы набирали из периэков-скириатов[59]. Именно скириаты обычно гарцуют на конях, вызывая неумную зависть миллиренов.

Еврит еще раз убедился во мнении, что лошадь не самое удобное средство передвижения. Впрочем, как и корабль. Гоплиту куда привычнее полагаться на собственные ноги. Копыта коней не отмерили и трех оргий[60], а в животе спартиата уже клокотало. Кроме этого, он здорово намял зад. Поэтому Еврит с завистью смотрел на скачущего неподалеку Леонида. Царь держался в седле так, словно родился скифом. Его мощное тело колыхалось в такт движениям коня, волна русых волос развевалась под ударами потоков ветра, а ноги время от времени врезались в бока скакуна, заставляя его умерить гордый нрав. Дикий необъезженный жеребец из Никейской долины косил на всадника бархатистым глазом, с розовых губ, перехваченных удилами, слетала пена. Отдаваясь всецело страсти скачки, царь ударил пятками в конские бока и умчался вперед.

Мерно трусящий на смирной кобыле Еврит лишь вздохнул. Ему бы научиться всем этим премудростям хотя бы вполовину так хорошо, как это делает Леонид.

Кавалькада всадников двигалась по дороге на север — навстречу мидийскому посольству. Вскоре отряд должен будет разделиться. Одна часть во главе с эфором Гилиппом организует торжественную встречу посольства. Леонид и Павсаний продолжат путь к Истму. Через два дня они будут в Афинах.

Известие о приезде послов застало Спарту врасплох. Дабы не терять время, Леонид не стал собирать агатоергов, а посадил на коней спартиатов, что обедали в его доме. Таким образом в число встречающих посольство невольно попал и Еврит.

Пестро разодетых всадников спартиаты заметили издалека. Повинуясь приказу царя кавалькада застыла на месте. Леонид коротко пошептался с Гилиппом и направил своего коня в лощину меж холмами. Павсаний и четверо телохранителей последовали за ним. Дождавшись, когда они исчезнут из виду, Гилипп скомандовал:

— Вперед!

Расстояние, отделявшее их от послов, спартиаты пролетели в считанные мгновения. Сдерживая разгоряченных лошадей, они окружили непрошенных гостей. Еврит впервые получил возможность разглядеть мидян, о которых немало слышал прежде.

Послов было двое. Они выделялись среди прочих всадников особо пышной одеждой. На них были ярко-синие, украшенные дорогой вышивкой хламиды, золотые пояса, красные сафьяновые сапожки. Внешне послы сильно различались между собой. Физиономия одного, того, что потолще, была сытой и глуповатой. Судя по всему, этот мидянин любил поесть-попить и не отличался остротой ума. Второй был настоящий воин. Небольшая рыжая борода не могла скрыть его волевого подбородка; проницательные глаза стремительно обежали спартиатов, словно прикидывая, чего они стоят. На поясе у этого посла висела сабля в золоченых, но порядком потертых ножнах. В отличие от парадного, украшенного бирюзой кинжала толстяка, это было прекрасное боевое оружие и, судя по всему, мидянин не раз пускал его в ход.

Рядом с послами суетился обеспокоенный столь бурной встречей переводчик-эллин, а сзади застыли в тревожном ожидании слуги и воины, вооруженные копьями, мечами и луками. Несмотря на численное превосходство спартиатов, мидяне были готовы постоять за себя и своих хозяев.

Когда улеглась пыль, поднятая конскими копытами, от отряда спартиатов отделился Гилипп. В тот же миг к нему подскочил толмач. Перебросившись несколькими фразами, они подъехали к послам. Гилипп представился:

— Я Гилипп, эфор Лаконии.

Скупые слова, бесстрастное выражение лица, мускулистая фигура, мощь которой не мог скрыть тонкий хитон, произвели на послов должное впечатление. Толстяк поклонился и произнес длинную тираду. Толмач, судя по выговору фиванец, перевел ее, безуспешно стараясь сделать как можно более краткой.

— Посол великого и могущественного, сияющего подобно солнцу, царя царей, владыки Востока Ксеркса Абрадат выражает свою искреннюю радость по поводу встречи с храбрым слугой спартанского царя, слава о великодушии и мудрости которого, дошла до стен Парсы, и желает узнать, благоденствует ли он.

Сжав губы, эфор покачал головой. Он, как и прочие спартиаты, не привык к подобным пышным речам. Согласно традициям Лакедемона изъясняться нужно было кратко и четко или, как позднее стали говорить, лаконично. Болтунов, если даже они говорили по делу, не уважали. Царь Клеомен некогда дал такой ответ говорливому беглецу с Самоса, долго и убедительно доказывавшему спартиату, что лаконцам необходимо свергнуть тирана Поликрата: «Начало твоей речи я не запомнил, поэтому середины не понял, конец я не одобряю». Выражать свои мысли кратко спартиатов учили еще в детстве, вырабатывая у юношей стиль речи, подобный четкому приказу. Лакедемонян можно было смело считать величайшими молчальниками Эллады, но воистину — краткость сестра таланта! Одной фразой они могли выразить больше, чем чужеземный оратор целой речью. Спартиаты редко общались с говорливыми иноземцами, поэтому длинная вычурная речь вызывала у них раздражение. Гилипп, ошарашенный несвязной фразой мидянина, не сразу нашелся, что ответить. После неприлично долгой паузы он наконец произнес:

— Благодарю. Благоденствую. Благоденствуют. У наших царей нет слуг, ибо они цари прежде всего на поле брани. Прошу гостей следовать за мной.

Не дожидаясь, пока толмач переведет его слова, вызвавшие изумление мидян, Гилипп дернул поводья и повернул коня к городу. Он соблюдал законы гостеприимства и позволил послам ехать рядом с ним, но всю дорогу упорно молчал, невзирая на все попытки толмача разговорить его.

Когда всадники подъехали к Спарте толстяк удивленно забормотал, указывая рукой на город. Толмач перевел:

— Он интересуется, где городские стены.

И Гилипп ответил, указывая рукой на скачущих рядом Еврита и Креофила:

— Вот наши стены!

Толстяк не понял его слов или не захотел понять, так как не верил, что человек может сравниться в крепости с камнем.

Когда же спустились сумерки, покой засыпающей Спарты нарушил дробный стук копыт. Десяток всадников вихрем промчались по направлению к центру города. Изумленные часовые признали в первом из них царя Леонида.

Закон был нарушен. Герусия[61] впервые собралась ночью. Подобного не случалось ни разу со времен Ликурга. Но обстоятельства были таковы, что требовалось принять решение, поэтому геронты не прекословя собрались в храме Аполлона. Не самое лучшее место для заседания, но в каменном доме герусии разместили послов и их свиту. Леотихид приказал на всякий случай окружить это здание стражей, сказав толмачу:

— У нас по ночам небезопасно. Илоты.

Послы похоже поверили. А если и нет, спартиатов это мало волновало.

Храм Аполлона, воздвигнутый двадцать лет назад великим Батиклом, был выдержан в строгом стиле, отличавшем быт и нравы спартиатов. Это было относительно небольшое, но величественное сооружение, сложенное из гранита и дикого камня. Стены, покатая крыша, беломраморные колонны — все было сделано без излишеств, присущих коринфянам или ионийцам. Именно такой ордер предпочитали заселившие Пелопоннес светловолосые дорийцы, недаром он был назван дорическим.

Столь же строгим было и внутреннее убранство храма. Ни ваз, ни рельефов, ни мозаичных фресок. Лишь алтарь, увенчанный статуей Аполлона. Бог выглядел чрезмерно мускулистым и держал в руке не лук, а меч. Ведь это был Аполлон спартиатов!

Собравшихся было человек сорок, а если быть точным — тридцать девять. Здесь были оба царя, двадцать восемь геронтов, пять эфоров, три посланца из Афин, которых Леонид и Павсаний повстречали в нескольких оргиях от соседней со Спартой Селассией, а также прибывший вместе с афинянами феор Артион.

Из афинских послов спартанцам был известен лишь один — Тирпен. Он был одним из десяти стратегов, некогда разгромивших союзных лаконцам беотян. Эта победа положила начало колониальной экспансии Афин. С тех пор прошло уже тридцать лет. Тирпен стал слишком стар для того, чтобы командовать войсками и охотно брался за исполнение всякого рода дипломатических поручений. Он не раз прежде бывал в Спарте, улаживая взаимные обиды. Спартиаты считали его достойным человеком. Именно поэтому коллегия афинских архонтов поручила Тирпену возглавить посольство.

Утомительная скачка совершенно измотала старика-афинянина. Принимая во внимание его возраст и заслуги, эфоры велели принести для него кресло. Остальные слушали стоя.

Говорил Леотихид как старший из царей.

— Мы рады видеть достойнейшего из афинян. — Он отвесил легкий поклон, адресованный Тирпену. — С какой вестью ты прибыл к нам?

Тирпен откашлялся и начал говорить. Осанисто восседающий в кресле, он был похож на пророка, дающего заветы своим ученикам. Это впечатление усиливалось из-за большой белой бороды, придававшей облику Тирпена особое величие.

— Мой славный город прислал меня к вам, львосердные лакедемоняне с грозным известием. Три дня назад в Афины прибыли послы златолюбивого Ксеркса, чей разум помутнен стремлением к власти и наживе. Мы приняли их с почетом, хотя догадывались, о чем пойдет речь. Какое дело могут иметь парсы к народу, сокрушившему их воинство у Марафона. Наши опасения подтвердились. Надменные мидяне потребовали землю и воду. Я спрашиваю вас: как должны были поступить мы, афиняне, чей гордый и свободолюбивый нрав известен всей Элладе? Решение демоса было единым — нет! И, чтобы не допустить колебаний и отбить у партии миролюбцев охоту договариваться с мидийским царем — ведь все мы знаем, что любые уступки есть первое звено цепи, которая скует руки эллинскому народу, — мы сбросили послов со скалы, отрезав тем самым путь к примирению. Я знаю, подобные посольства отправлены и в другие эллинские города и многие из полисов намерены покориться мидянам, променяв свободу на безопасный хлеб раба. Как думаете поступить вы, спартиаты? Не скрою, граждане Афин питают великую надежду, что бесстрашные лакедемоняне не оставят их в одиночестве перед лицом мидийских полчищ.

Посол замолчал и выжидающе посмотрел на окружавших его спартиатов.

— Спасибо за добрые слова, Тирпен, хоть ты и принес нам недобрую весть, — медленно проговорил Леотихид. — Ты и твои спутники успели вовремя. Мидяне лишь не намного опередили вас.

— Мы спешили изо всех сил, царь, загоняя лошадей и покупая новых.

— Я знаю. Полагаю, Афины не забудут подвига своих посланцев. — Прислушиваясь к мерному потрескиванию освещающих храм факелов, царь обратился к спартиатам. — Какой ответ следует дать заносчивым мидянам? Напоминаю вам: перед тем, как принять решение, хорошо обдумайте его, ибо выбор, который мы сделаем, может дорого стоить лакедемонянам. Может быть, даже жизни.

— Но не свободы! — воскликнул Леонид.

Леотихид искоса взглянул на него и провозгласил.

— Пусть скажут свое слово эфоры!

Четверо из пяти эфоров, в том числе и Павсаний, высказались за войну с мидянами. Лишь старый Прокон, терпеливо дожидавшийся, когда освободится место в герусии, предложил попробовать договориться. Голоса геронтов разделились почти поровну. Тринадцать выступили даже против самой мысли, чтобы рассматривать предложения мидян, предлагая вспороть им животы, пятнадцать хотели мира. В их «нет» войне явственно слышалось недоверие к афинянам и желание отомстить им за старые обиды.

Семнадцать на шестнадцать. Афинские посланники заволновались. Тирпен не преувеличивал — они уже сожгли свои мосты, им не было пути назад. Но победить гигантскую мидийскую армию без спартиатов было невозможно. Кроме того, если лаконцы решат договориться с Парсой, большинство полисов, которые сейчас подумывают о сопротивлении, немедленно покорятся.

Настало время объявить свою волю царям. Первым должен был говорить Леотихид. От собравшихся не укрылось, что Гераклид сильно взволнован. Известный своей расчетливостью он и сейчас колебался, боясь прослыть трусом или поставить Спарту на грань гибели.

Опуская глаза под направленными на него взорами, Леотихид сказал:

— Власть мидян не столь обременительна. Возможно они даже не поставят сатрапа над Лаконией или этим сатрапом будет Демарат. Думаю, он не таит обиды на родной город, а если она и осталась в его сердце, то этот гнев обрушится на нас, а не простых спартиатов. Война же принесет гибель Лакедемону, разорит наши клеры и поднимет на восстание илотов, которые только и ждут, чтобы ударить нам в спину. Я выступаю против войны.

Голоса разделились поровну. Теперь все зависело от Леонида. Он обвел присутствующих взором, задержавшись на Тирпене.

— Так значит вы сбросили послов со скалы, дав им землю?

От этого вопроса, не требовавшего ответа, у старика задергалась щека. Он решил, что Леонид, злорадствуя, осудит афинян на гибель. Слишком много свар лежало между двумя великими эллинскими городами.

Леонид не торопился с решением, продолжая пытку, становившуюся все более невыносимой.

— Павсаний, друг, ответь мне, цел ли колодец, в который эфоры бросали сиракузские побрякушки?

— Цел, — запинаясь сказал Павсаний, не понимая, куда клонит царь.

— Я полагаю, златолюбивые мидяне не откажутся выбрать себе украшения по вкусу. — Леонид улыбнулся старику афинянину. — Вы дали им землю, а мы дадим воду. Вот мое слово!

Агиады были слишком взволнованы происшедшим, чтобы спать этой ночью. Покинув храм Аполлона, они направились в дом Леонида.

Леотихид не солгал, объявив послам, что их дом окружен стражей по соображениям безопасности. Ночью в Спарте было действительно небезопасно, особенно во времена, когда Лакедемону грозило нападение извне. В эти дни поднимали голову илоты — обращенные в рабство коренные жители Лаконики и Мессении. Спартиаты держали их в страшном угнетении, безжалостно истребляя самых сильных и непокорных во время криптий[62].

Илоты платили своим господам лютой ненавистью, самые отчаянные из них по ночам подстерегали на дорогах одиноких лакедемонян, а то и пробирались в Спарту в надежде прикончить из-за угла припозднившегося гуляку.

Спартиаты отвечали на подобные вылазки жестокими репрессиями, но не пытались искоренить их вообще. Постоянное напряжение сил в борьбе против илотов поддерживало в лакедемонянах боевой дух и приучало их к чувству опасности. По той же причине герусия запрещала ходить по ночным улицам с факелом.

Улица была извилистой и очень неровной. Спартиаты посчитали, что нет необходимости выкладывать ее камнем или хотя бы выровнять. Почти на каждом шагу встречались рытвины. Павсаний то и дело оступался и яростно высказывал все, что он думает о прячущейся в эту ночь Селене[63]. Леонид лишь посмеивался. Он обладал кошачьим зрением и видел ночью не хуже, чем днем.

Наконец они дошли. Царь несколько раз стукнул кулаком в дверь.

— Кто? — послышался голос Горго. Беспокоясь о муже, она не ложилась спать.

— Я и Павсаний.

Мягко звякнул крепкий запор — тоже не лишняя предосторожность. Бывали случаи, когда илоты забирались прямо в дом. Леонид пропустил гостя, а уж потом зашел сам. Горго зажгла свечу.

— Ужинать будете?

— Пожалуй. — Леонид вопросительно взглянул на племянника.

— Не откажусь.

Если царь был голоден потому, что не имел возможности поужинать, то Павсаний был ко всему прочему большой любитель поесть. Злые языки поговаривали, что сразу после фидитии он отправляется домой, где съедает полтуши барана. Так это или не так, царь поручиться не мог, но был лично свидетелем того, как на пиру Павсаний съел три свиных окорока, каждым из которых могли насытиться по крайней мере три спартиата.

Горго знала об аппетите ночного гостя и подала на стол целый котел тушеных с мясом овощей. Не тратя время на церемонии, Агиады уселись за стол. На какое-то время установилась тишина, прерываемая лишь чавканьем и хрустом хрящей. Первым отодвинулся от стола Леонид. Налив себе вина, он окропил им съеденную пищу. Спустя несколько мгновений, устал и Павсаний.

— Уф! — фыркнул он и оба спартиата рассмеялись.

— Значит завтра точить мечи!

— Точно подтвердил Леонид.

Павсаний поковырял пальцем во рту, извлек застрявший в зубе кусочек мяса и проглотил его.

— А не сделал ли ты ошибку, отказавшись от мира с мидянами?

— Странно… — протянул Леонид, удивленно глядя на родственника. — Ты ведь и сам высказался против. К тому же ничего еще не решено. Апелла может отвергнуть наше решение.

Павсаний пренебрежительно махнул рукой.

— Апелла сделает так, как решила герусия.

Затем он бросил на собеседника быстрый взгляд и спросил:

— Почему ты настоял, чтобы голосовали и эфоры? Знал, что геронты будут колебаться?

— Догадывался.

— Хитрый маневр. — Павсаний рассеянно коснулся деревянной ложкой края миски. — Послушай, Леонид, ты никогда не задумывался над тем, чтобы стать полновластным повелителем Лакедемона? Ведь предложи ты подобную сделку парсам, думаю, они согласились бы поддержать тебя. Да что там Лакедемон! Они отдали бы тебе всю Элладу!

Могучие мышцы на руках царя заиграли, словно он собирался ударить Павсания. Лишь усилием воли Леонид успокоил себя.

— Считай, что я этого не слышал.

— Понял.

Леонид бросил взгляд в сторону узкого окна, из которого сочились блеклые полосы рассвета.

— Уже утро. Тебя проводить до дома?

— Спасибо. Дойду сам. — В голосе эфора слышалась едва сдерживаемая злоба.

Когда Павсаний покидал дом царя, солнце уже вставало. Ведь кончался май и дни становились все длиннее.

То было впечатляющее зрелище. Восемь тысяч спартиатов плечом к плечу стояли на площади перед зданием герусии. Отсутствовали лишь несколько сот человек, несших постовую службу, да отправленных феорами в дружественные державы. Прочие, заблаговременно предупрежденные о созыве апеллы, пришли на площадь. Восемь тысяч мужественных обветренных лиц, восемь тысяч мощных загорелых тел, облаченных в одинаково грубые гиматионы, восемь тысяч отточенных коротких мечей у пояса. Поставь рядом царя и едва наскребшего плату за фидитии воина и не сразу угадаешь, кто есть кто. Все они были царями своей судьбы и все они были воинами — так эта судьба решила.

Скрестив на груди мускулистые руки, они ожидали объявления эфоров. А те в свою очередь ждали, когда появятся мидяне.

Наконец послы вышли на окруженный вооруженными воинами пятачок перед зданием герусии. Очевидно толстяк Абрадат рассчитывал произвести впечатление на лаконцев. Для этого он облачился в еще более роскошный халат, чем накануне, тщательно завил бороду и волосы и навесил на себя массу украшений. Одних колец на его пухлых руках было не менее десятка. Спартиаты взирали на эту разряженную куклу со сдержанным неодобрением. Товарищ Абрадата выглядел куда скромнее, золото на нем вообще отсутствовало, если не считать золоченого эфеса сабли. Рядом с ними стоял толмач. Он знал суровые нравы спартиатов, поэтому был бледен и трясся мелкой дрожью. За спиной этой троицы выстроилась шеренга мидийских воинов.

Роль глашатая была доверена Павсанию.

— Лакедемоняне! — воззвал он, дождавшись, когда стихнут последние отголоски разговоров. — Мидийский царь Ксеркс желает объявить нам свое слово. Для этого он прислал сюда вот этих мидян. Эфоры предлагают вам выслушать гостей и выразить свою волю.

Устрашенный грозным видом толпы, Абрадат сделал нерешительный шаг вперед. Его голос взлетел вверх подобно петушиному крику, вызвав смешки спартиатов. Посол говорил столь быстро, что толмач едва успевал за ним.

— Великие цари Лакедемона и вы, бесстрашные подданные великих царей. Великий царь, царь царей, царь Востока Ксеркс передает вам свое приветствие и свою волю. В течение долгих лет мой мудрый повелитель следил за жизнью Лакедемона и без устали восхищался доблестью его воинов, невзирая на то, что они некогда осмелились оскорбить великого царя Дария неповиновением, убив людей, посланных с его словами. Великий царь, царь царей, покоритель сотен народов и городов моими устами возвещает вам свою волю. Лакедемоняне, я буду счастлив видеть вас в числе моих детей и эвергетов. Дайте мне землю и волю, иначе несметное воинство мое обрушится на плодородные равнины Пелопоннеса и не будет спасения ни воину, ни старцу, ни женщине, ни младенцу…

Посол еще пытался говорить, но реакция слушателей была очевидна. Спартиаты переглядывались, слышались возмущенные реплики, кое-кто пробовал, хорошо ли выходит из ножен меч.

Афиняне напрасно волновались относительно выбора Спарты. Если бы даже герусия и высказалась за то, чтобы прислушаться к предложению мидян, то возмущенные бесцеремонной речью Абрадата лакедемоняне вряд ли вняли совету своих вождей.

Мидянин покушался на самое ценное, что было у спартиатов. Не на жизнь, ею здесь дорожили не очень, а на свободу и на честь. Сдаться без боя? О какой чести после этого могла идти речь!

Над толпою взлетели мечи. Полемархи[64] с трудом удерживали разъяренных воинов. Посол струсил, воины-мидяне невольно схватились за рукоятки сабель. Немного растерялся и Павсаний, который подобно прочим спартиатам, не был хорошим оратором и невольно спасовал перед разбушевавшейся толпой.

— Тише! Тише, сограждане! — безуспешно пытался он урезонить потерявших традиционное хладнокровие лакедемонян. Но толпа не успокаивалась, а, напротив, зверела все более. Теперь и до самых тугодумов дошел смысл нанесенного спартиатам оскорбления.

И тогда над площадью прокатился зычный голос царя Леонида. То был голос, от которого приседают лошади и рушатся горы. Голос перекрыл шум толпы и заставил ее замолчать.

Отодвинув рукой Павсания, Леонид занял его место.

— К чему эти вопли, граждане Лакедемона?! Не уподобляйтесь сварливым бабам, сводящим счеты на рынке. Посол сказал нам свое слово и теперь мы должны ответить на него. Принять его предложение…

— Нет! Нет! — воскликнули сразу несколько голосов. Леонид сделал краткую паузу.

— Или отклонить его как сделали афиняне, сбросив мидийских послов со скалы.

— Убить их! В пропасть!

Толпа вновь стала подступать к послам. Парсийская стража обнажила клинки, но тут же была атакована отрядом спартиатов, отряженных предусмотрительными эфорами специально для этой цели. Один из мидян рухнул, пронзенный мечом в бок, остальных обезоружили и скрутили.

— Не трогать послов! — крикнул Леонид. — Мы не вправе растерзать их словно дикие звери. Мы должны вынести им приговор именем лакедемонского народа.

— Голосуем! — заорал стоявший в первом ряду коротышка-спартиат.

Перекрывая рев толпы, Леонид закричал:

— Кто желает дать землю и воду мидянам?!

Толпа мгновенно затихла. Лишь какой-то глуховатый буян, не расслышавший слов царя, было загорланил, но тут же получил по уху и затих.

— Кто за то, чтобы отклонить эту волю и сбросить послов в Грязный колодец?

Спартиаты издали рев, долетевший, похоже, до Истма.

— А-а-а!!!

Их воля была в этом крике. Именно так голосовала Спарта, выплескивая на площадь все свои эмоции.

Это был приговор, отменить который не решился бы никто. Не дожидаясь приказа, спартиаты схватили послов. Те не сопротивлялись, позволив снять с себя оружие. Толстяк Абрадат рухнул на колени, умоляя о пощаде. Его товарищ вел себя достойно.

Дабы показать царю Ксерксу, что это было не убийство, а ответ на его предложение, выраженный в форме смертного приговора царским посланцам, Леонид распорядился не трогать мидийских воинов и толмача. Их тут же отвели в здание герусии и посадили под крепкую стражу. Подхватив осужденных на смерть под руки, лакедемоняне повлекли их к Грязному колодцу — подземному провалу, в который бросали нечистоты, трупы павших животных, разного рода хлам, незаконно ввезенный в Спарту.

Невиданное шествие пересекло город, распугав женщин и периэков, а заодно разнеся вдребезги с десяток полусгнивших заборов. Достигнув места казни, толпа обтекла его, окружив кольцом колодец и обреченных на смерть мидян.

Абрадат еще надеялся на чудесное спасение. Взывая о милости, он вновь пал на колени, срывал с себя украшения и совал их спартиатам, но те брезгливо отмахивались от них, словно опасаясь коснуться чего-то пакостного, и со смехом указывали на замаранный трусливыми испражнениями подол богатой хламиды посла.

Тот, что был воином, держался стойко. Внезапно вырвавшись из рук спартиатов, он резко ударил своего товарища по лицу и гортанно выкрикнул. Абрадат испуганно замолчал, но с колен не поднялся.

— Что он сказал? — полюбопытствовал Леонид у белого, как мел, толмача.

Запинаясь, тот ответил:

— Трус! Ты знал на что идем!

— Хорошо сказано! — одобрил царь и махнул рукой. — Кончайте с ним.

Два дюжих спартиата подхватили Абрадата под руки и швырнули его в черный провал, до половины заполненный зловонной жижей. Было почти невозможно утонуть в этой грязи, столь плотна она была. Человек погибал здесь, задыхаясь гнилостными миазмами.

Второго толкнуть не успели. Крикнув что-то Леониду, он раскинул руки и бросился, словно птица, в клубящуюся вонючим туманом пропасть.

— Переведи! — велел царь Фиванду.

— Он выкрикнул свое имя — Бауран — и… — толмач замялся.

— Что и?

— Проклятье. Это лето будет для тебя последним.

Царь усмехнулся.

— Последнее лето. Ну что ж. Жизнь когда-нибудь должна закончиться.

Взяв у стоявшего рядом спартиата саблю Баурана, Леонид швырнул ее в пропасть.

— Он был храбрым воином. Пусть в ином мире ему будет чем постоять за свою честь. А кинжал толстяка отдайте мидянам с наказом вернуть его своему царю. Лакедемонянам не нужно мягкое золото.

Это случилось на двадцать второй день месяца фаргелиона или тридцать первого мая четыреста восьмидесятого года до рождества Иисуса, которого распнут на кресте. То был последний день весны. Завтра наступало лето. Последнее лето.