"zhurnal_Yunost_Zhurnal_Yunost_1973-1" - читать интересную книгу автора (Журнал «Юность»)

13

По вечерам Берчак заглядывал в вагончик к девчатам, но долго не засиживался, не находил разговора. Однажды, на второй или третий день, принес бутылку, предложил выпить за свой несостоявшийся отъезд, а заодно и «новенькую обмыть». Но Раиса так глянула на него, что он тут же, запрятав в карман бутылку, удалился и долго не показывался с тех пор.

Сама Раиса ходила странно тихая, задумчивая, с соседкой своей была ровна. Но что-то тяготило её.

Похоже, она сожалела, что в то утро, изменив себе, была так откровенна с Варей, открылась перед ней, душу свою изливать стала. Такого до сих пор не было, а тут вдруг потянуло. Могла бы и больше наговорить, да удержалась, спрятала за привычной грубостью душу свою. И девчонку пожалела: молодая ещё. Пусть лучше книжки читает, в кино ходит. Там все, как надо, там если и неправда, но похоже, как в жизни. В жизни другой раз не сообразишь, как и что, — в кино там все ясно. Где хорошо, а где плохо: учитесь, как жить, граждане.

Однажды она попробовала, как это в жизни… Больше не хочет. Молодая была, глупая, в техникуме училась. На вечера ходила, танцы любила страсть.

Ну, и кино, конечно. Особенно про любовь. И всё загадывала себе, как у самой все это будет. Все, наверное, это загадывают, и все хотят, чтобы у них было не просто, а как-нибудь по-особенному, красиво.

Так и было. Он появился на вечере, высокий, красивый, неизвестно кто, неизвестно откуда. Как уж там получилось, Раиса и сама не поняла. Словно по тайному сговору, отдавая Раисе первенство за её красоту, девчонки одна за другой подбегали к ней и, возбужденные, шептали заговорщицки: «Ой, Райка, гляди-ка! Ну, Райка, держись! Пропала наша Раиска!»

Они сразу нашли друг друга в этой шумной толпе. Он пригласил её танцевать, но во время первого танца не успел сказать ни слова — так быстро кончилась музыка. В ожидании следующего танца они стояли рядом у окна, и он так и не выпустил её руки из своей, и Раисе вовсе не было неловко от этого перед подругами, которые отовсюду обстреливали их взглядами.

Они ещё танцевали, а потом он сказал, что спешит на поезд, что очень сожалеет, но нужно уезжать. Он инженер, москвич, недавно окончил институт, и в этот город у него была командировка, теперь она кончилась. Приятель затащил его на час в техникум и вот…

Рае захотелось его проводить, она сказала ему об этом. Он обрадовался.

Потом они стояли на вокзале возле вагона, и, так же, как там, на вечере после танца, он держал в своей руке её руку, и ей не хотелось, чтобы он её отпускал.

Он писал ей письма. Дай бог каждой, даже самой любимой невесте получать от жениха такие письма, какие он писал ей тогда. А скоро они поженились.

Бросив техникум, оставив одинокую мать, она поспешила перебраться к нему в Москву. Жили в трехкомнатной квартире; родители Олега, люди обеспеченные и добрые, отдали им лучшую комнату с видом на университет. Она решила, что осенью опять поступит в техникум, будет дальше учиться.

Потом было лето, их первое лето, которое они собирались провести на море. Родители уехали в санаторий, они хозяйничали вдвоем. И вдруг — письмо от Раисиной матери: «Приезжай, нездоровится». Поехала, пообещала вернуться через три дня. А вернулась даже раньше: с матерью ничего особенного, просто соскучилась и напугала дочку. Ключ у Раисы был свой. Она открыла дверь, вошла в комнату. Цветы из своего сада привезла. Сирень. Вошла, а он не один, с женщиной…

Она положила цветы на стол и пошла прочь. Вышла в коридор, словно проплыла в вязком тумане, остановилась, вспомнила про сирень, подумала, не вернуться ли, не забрать ли её. Почему-то не хотелось оставлять её там, рядом с ними. Но не вернулась.

Он искал её, приезжал туда, в её город, приставал с расспросами к матери, был уверен, что она знает, где Раиса. А мать и сама не знала. Лишь через год, опомнившись, Раиса сказала себе: «Дура я, дура! А мать-то здесь при чем?» Написала ей письмо, все рассказала, просила не сообщать адреса Олегу, потому что с ним все кончено.

С тех пор вот и ездит на поездах, мотается по стройкам. Другие ездят, что-то ищут, получше устроиться хотят, а зачем ей это «получше»… Ей этого «получше» вот так хватило, дальше ехать некуда. Всё, всё кругом обман. И любовь — обман и счастливая семейная жизнь тоже. И мужики — все до одного паразиты… Повидала она за эти годы ихнего брата, узнала, чего они стоят. Помани пальцем, и пойдет.

Один сразу, другой с оглядкой, как бы не увидели, но и этот пойдет, она знает. Правда, сама-то она никого не манит, этого не хватало. Так идут. Зато как зло расправлялась она с ними! Другой весь наизнанку вывернется, прикажи, колесом начнет ходить, и все ради одного… А она знает себя: наглядится на мерзкую рожу и — от ворот поворот. Иди, мол, голубь, поостынь, больно ты горячий. И пойдет, голубчик, поджав хвост, а ей того и надо. С мстительной, злой радостью думает она в эти минуты о человеке, которого любила когда-то, а теперь так ненавидит.

Об одном до сих пор жалеет, что сирень, тот букет, из дома привезённый, она там, на столе оставила. И не может спокойно смотреть на сирень.

Горько.

Берчак был не из тех, на ком ей хотелось бы выместить злость свою и досаду. Он был не как другие, кого узнала Раиса за эти годы. В первый день их знакомства, с полгода назад, он заявился под вечер к ней в вагончик и сказал: «У нас, слышь, в детдоме такое правило было — заревел, скажи, чего ревёшь. Успокоят. Так и осталось. С горя, с радости или, слышь, так, с тоски, на поезд и едем один к другому, к кому поближе. Без писем, слышь, без всяких там телеграмм. Как к родственнику. Потоскуем, порадуемся, и лады. Можно жить дальше. Так что, слышь, я к тебе тоже без телеграммы…»

«Без телеграммы-то ладно, — ответила Раиса, — но ты бы хоть постучал, а то ввалился… детдомовский. А с чего ко мне-то, я ж не из детдома, и вообще с какой такой радости?»

«А до наших отсюда далеко, а ты, слышь, близко. Вот я и пришёл».

Она хотела тут же выставить его, но решила, что это никогда не поздно. Да и парень какой-то чудной. Она смеялась, слушая его болтовню, и чувствовала себя с ним легко и непринужденно. Подумала, что если он хитёр, то и она не так уж проста.

Так они сидели в тот вечер, она на постели, он напротив, у стола, на табуретке, курили, беседовали.

Он про детдом свой рассказывал, про то, как долго искал свою сестру, но так и не нашел, может, и теперь где-нибудь живёт она и не знает, что есть у неё родной брат. Тогда он, смеясь, сказал ей: «Слышь, а может, ты и есть моя сестра, бывают же такие случаи. Было б здорово!»

Она рассмеялась, сказала, что такого быть не может, потому что у неё не было брата, а есть мать и отец был, недавно умер. Он согласился, натурально пожалел, а потом вдруг обрадовался, как ребенок: «И лучше, слышь, что ты не моя сестра, сестра совсем другое дело… Ты мне нравишься совсем не как сестра, слышь, а по-другому».

Раиса ничего не ответила ему, а про себя опять подумала: «То ли прикидывается дурачком, то ли и в самом деле большой ребенок».

Потом он стал часто к ней приходить, почти каждый вечер, а однажды ночевать остался, и она не выгнала его.

Раз он заикнулся: хочу, мол, перебраться к тебе совсем, отчего бы и нет. Она наотрез отказалась. Той любви, какая была когда-то у неё теперь не было и вряд ли будет, а просто так жить с человеком, пусть даже и с неплохим, нет, этого она не хотела. Не хотела и не могла.

Другие ухажеры, те, что прежде к ней 'приставали, угомонились, и уже за это она была благодарна Николаю — за спокойствие своё, за то, что могла пожить без горьких воспоминаний о себе самой, о жизни своей незадачливой.

Но иногда все же срывалась: ругаться начнет, и тут к Райке не подступись.

Именно в такое время Берчак и пришел к ней сказать, что уезжает, что может и её с собой взять, если она захочет… Комендант Бобров, явившись за ним следом устраивать на жительство новенькую, угодил под конец их разговора и отчасти помог Берчаку — на себя удар принял.

Но не это тяготило теперь Раису, ни перед кем из них, ни перед Бобровым, ни перед Берчаком, она не чувствовала никаких неловкостей. Велика честь!

Но вот девчонка эта, чудачка! Откуда свалилась она на её голову? Что принесло её сюда? Не от беды ли какой прибежала? Нет, вряд ли, молодая ещё, моложе, чем она сама была тогда, когда с ней приключилось это… До настоящей беды, от которой очертя голову бежать хочется куда глаза глядят, от которой весь белый свет не мил, до такой беды у неё, видать, не дошло. Рановато. Да и добренькая она, душа нараспашку — верный признак, что не ошпарилась ещё. Так, по молодости сорвалась, романтики захотела. Ох, и хлебнет она этой романтиОна думала так и тут же ругала себя: «Ну, и я тоже хороша, напустилась на девку, до слез запугала, гадостей всяких наплела, за Николая зачем-то грозилась… Господи, нашла соперницу! А она вон как утром разбежалась. Догоню, доставлю тебе его в лучшем виде, бери, мол, мне не надо… Ей-богу, как в кино! А я её — страстями разными. Сама позабыла, как добренькой быть, и её на свой аршин».

Однако отказаться от себя, от того привычного, к чему приучило её растревоженное, горько обиженное и обозлённое сердце, отказаться так сразу она не могла и потому говорила себе: «А может, так и надо? Может, лучше, если всегда вот так жить, ощетинившись, не нараспашку. Не торопиться, как я когда-то. Жизнь — это жизнь, а кино — это кино. Там плёнка, она всё выдержит, а на своей шкуре попробуй…»

Но что-то, Раиса и сама это заметила, словно бы стало оттаивать в ней. Началось это дождливой ночью, с той минуты, когда она, вдруг сорвавшись с постели, вырываясь из полусна, не сознавая, к кому и зачем несет её, метнулась на близкий плач, устремилась к нему, как к собственному горю, как будто со стороны услышала плач своего сердца и понеслась к нему на помощь. Она вернулась в себя, когда рука её уловила в темноте худенькое, вздрагивающее плечо, и сразу вспомнила всё. И больше машинально, чем сознательно, желая успокоить девчонку, она гладила её волосы, трясла за плечо. Но уже в следующую минуту, когда на ум пришли какие-то утешительные слова и она стала говорить их, Раиса почувствовала странное: ей были желанны эти чужие слезы, ей хотелось, чтобы кто-то, горько обиженный, нуждался в её помощи, чтобы кому-то были нужны её слова, и она могла говорить и говорить их, и гладить рукой по голове, и усмирять чужую боль, чужую обиду.

Когда-то, несколько лет назад, как ей самой хотелось, чтобы кто-то добрый и сильный пришел и утешил её и поделился с ней тем, что так скоро, в один день, ушло от неё — и верой своей и надеждой! И добротой. И вот теперь таким человеком — не для себя, а для другого — становилась она сама.

Нет, будто бы ничего не изменилось с той ночи. И сама себе Раиса казалась прежней, и другие, кто знал её, не видели особых в ней перемен. Но то, что слабым угольком затеплилось в ней в ту ночь, ещё невидимо для других и еле ощутимо для неё самой, все распалялось и распалялось, отогревая и душу и сердце. И первой, кому досталось это тепло, была Варя. Знай она Раису другой, она бы почувствовала эту перемену, но в том-то и дело, что, сама не ведая того, Варя сумела вызвать это тепло и приняла его как должное. Ведь на добро люди всегда отвечают тем же. Так мать её учила. Так все должны жить. И неважно, кто первый это добро сделал — ты ей или она тебе. Сегодня ты ей, а завтра она…

Но скоро и другие приметили: что-то случилось с Раисой. Прежде злоязыкая, она приутихла. Сроду, кажется, песни не пела, а тут вдруг первая заводить стала. Была общая радость в бригаде — траншею довели, домой на дрезине возвращались, настроение у всех соответственное, песни только и не хватало. Раиса и начала. И песню-то какую, самую подходящую — «Забота у нас такая, забота наша простая»… Да так запела! Девчонки переглянулись и грянули все в один голос.

Вот только с Николаем у неё происходит что-то непонятное. Не разберёшь, чья тут вина, по чьей причине дело расстроилось. Впрочем, было ли чему расстраиваться? Она и раньше думала об этом, а теперь начинала понимать, что настоящее чувство и не связывало их. Он не хуже других, а может, и лучше многих… Встретились два одиноких — и вся любовь…

Правда, был момент, подумалось вдруг: а что, может, и не будет лучшего, бери, что есть. Даже пожалела на минуту, что отказалась и не поехала, когда он собирался и звал её. А теперь нет, не жалеет. Да и он, видать, тоже. Жила одна в вагончике, удобно было — ходил, когда вздумается, а теперь…

Но теперь она не чувствовала себя одинокой и не так тоскливо было ей по вечерам: Варька скучать не давала. Тащила в кино и даже на танцы один раз заманила в поселок. Всем вагончиком пошли — и Вера, и Надя, и Варя. Ну, и её затащили. Танцевать не танцевали, так поглазели со стороны. Своих почти не было, все поселковые.

…Как-то вечером Раиса пропала. Варя уж волноваться начала. И вдруг явилась. Варя ждала её, чай пить собиралась. Сразу поняла: что-то случилось у Раисы.

— Ну, вот что, — отрезала Раиса с порога, — пошутковали мы с тобой, посекретничали — хватит. Не жить нам, Варюха, под одной крышей. Ты как хочешь, а не жить. Или ты отсюда, или я… Лучше ты…

Варя глядела на Раису растерянно и не узнавала её: та, прежняя, злая и решительная, готовая обидеть кого угодно, говорить злые слова, опять стояла перед ней. Тот же холод в глазах.

— Я уйду, — тихо сказала Варя. Она и так не раз задумывалась об этом, считала, что так будет лучше Раисе и Берчаку — поженятся, будут жить вместе. Но почему эта злость, эта холодность? Почему так сердится Раиса? Варя тут же полезла за чемоданом, готовая собрать свои вещи и идти к Боброву, просить, чтобы он переселил её в другой вагончик. — Я уйду, ты, пожалуйста, не беспокойся. И не сердись.

— Да погоди ты, куда на ночь-то. — Раиса как будто опомнилась, взяла себя в руки. — Я вообще говорю, нельзя нам жить с тобой под одной крышей. Для тебя же, чудачка…

Варя продолжала укладывать вещи в чемодан. Ей не хотелось уходить, но она твердо решила — уйдет. И не завтра, а сейчас, сию минуту. Но что-то насторожило её в последних словах Раисы, чего-то она не понимала.

Раиса заметила Варино замешательство. Скомандовала:

— Садись. Сядь и слушай. — Сама села на свою постель, для Вари выдвинула из-под стола табуретку. — Вот так. Сегодня тебя не было, пришел ко мне этот, детдомовский, знаешь, о ком говорю… Поговорить, видишь ли, ему надо. Поговорили. — Она похлопала себя по бокам — нет ли сигарет в карманах, но сигарет не оказалось, и Раиса досадливо махнула рукой, скорее сожалея не о том, что нечего закурить, а о том, что разговор этот затеяла. — В общем, не может он, видишь ли, со мной, как прежде, что он не такой, что ему надо о чём-то подумать. В общем, городил что-то, паразит, оправдывался… Господи, ребенок малый! Раньше, видишь ли, мог, а теперь… Подумать захотел. А чего тут думать? Будто я не вижу, как он на тебя глядит.

Крутит, вертит, а сказать не может. В общем, из-за тебя он затеял эту канитель. А признаться боится. Как же, сумей поди: к другой через тот же порог…

Варя, потерянно опустив голову, сидела перед ней и ушам не верила. Не хотела верить. Что-то не так было в словах Раисы, что-то Раиса, может быть, и сама не понимала. Говорила, как подумалось, сгоряча.

— Ну, слушай дальше. — Раиса успокаивалась и говорила с Варей, как старшая сестра. — Слушай и не обижайся, я тебе зла не хочу. Нет у меня зла ни на тебя, ни на него, паразита. Я его не держу. И никого никогда не держала. Сам пришел, сам и ушел. Но он же был у меня, понимаешь, был! Вот здесь, в этом вагончике, на этот самом месте… И как же ты будешь здесь? Теперь-то уразумела?

Теперь Варя поняла…

Она поднялась с табуретки, взяла с постели свой чемодан, захлопнула его и швырнула на пол, туда, где он прежде лежал.

— Никуда я от тебя не пойду. И никто мне больше не нужен. Понимаешь, никто!

Всё это она говорила спокойно, удивляясь, откуда выдержка такая взялась, а самой хотелось броситься на постель или бежать, бежать куда-нибудь, заливаясь слезами, — так стыдно ей стало, так горько оттого, что, сама того не ведая и не желая, оказалась виновницей чьего-то разлада. Нет, что бы там ни было, она не оставит Раису, она останется с ней, и никто-никто ей не нужен. А если и нужен, то такой, которого ещё нет, может быть, на целом свете.

— Гляди, — предупредила Раиса, — как знаешь.

Гнать я тебя не могу и не хочу. Но не зарекайся. — И вдруг лихо махнула рукой. — А, чёрт бы их всех побрал, давай лучше чай пить. Завари покрепче, нашего. Со слоном.