"zhurnal_Yunost_Zhurnal_Yunost_1973-1" - читать интересную книгу автора (Журнал «Юность»)

16

Октябрь стоял ровный, не дождливый. Недолгое осеннее солнце торопливо пригревало землю, будто спешило отдать ей последнее своё тепло, сбереженное от ненастных летних дней.

На работу выходили в стеганках, но к полудню так распекало, что женщины одна за другой снимали теплые одёжки, работали налегке, по-летнему, часто прерывались, чтобы утереть пот с лица, а то и без всякой причины, просто так постоять немного, перевести дух да поглядеть на осеннюю красоту: на пёстрый лоскуток недальнего леса, на ясную даль да синее небо, по которому, свисая кисеей до земли, плывут и плывут серебристые нити-паутинки.

Однажды Варя остановилась вот так, взглянула в небо и увидела журавлей. Они летели над головой, летели молча, и потому, наверное, никто из девчат не успел их заметить. Какой-то миг Варя стояла как окаменелая, словно боясь спугнуть этих птиц, а вместе с ними и то странное, незнакомое ощущение неведомой, но близкой утраты, которое явилось вдруг к ней. Оно потревожило её своей необычностью, новизной, и, видно, как раз от этого ей захотелось удержать его в себе, удержать и понять, откуда пришли они — и эта тревога и неведомая светлая грусть? Неужели от них, от этих молчаливо пролетающих птиц? Но ведь и раньше много-много раз, и осенью и по весне, ей приходилось видеть журавлей. Сколько их пролетало над её родным селом! Но не было у неё чувства, что с кем-то или с чем-то расстается она, будто что-то близкое, кровное безвозвратно улетает от неё на легких птичьих крыльях. Была просто радость: летят журавли! И то, что она первая увидела их, тоже была радость. И она кричала на все село: «Смотрите, смотрите, журавли!» Люди останавливались и глядели в небо. Глядели по-разному, каждый думая о своем, но ей-то было всё равно, кто и как глядел на журавлей.

Ей было радостно. Гурьбой, мальчишки и девчонки, они бежали на край села, на высокий угор, размахивали руками, что-то кричали птицам вслед и долго стояли там, до боли в глазах сверлили остылое осеннее небо и обманчиво уверяли друг друга, что ещё видят журавлей.

Ей и теперь захотелось крикнуть; какой-то миг, короткий, тайный, она удерживала это желание в себе, пережила возникшее чувство одна, наедине с неясной своей утратой, которая тихой грустью коснулась её сердца, и лишь после этого она вскрикнула с прежним ребячьим удивлением:

— Смотрите, смотрите, журавли!

И все, кто был рядом, и тетя Лена, и Раиса, и Вера с Надеждой, и другие женщины, подняли головы, стали торопливо шарить глазами по небу.

— Да вон же они, вон! — Варя нетерпеливо показывала рукой в сторону улетающего косяка. Чёрная прерывистая лента то выгибалась дугой, то, снова выравниваясь, плыла над станцией, над лесом.

— Ой и правда. Вижу, — отозвалась Надежда. — Да как низко, не боятся.

— А чего им бояться? — сказала Вера. — Мы ж не с ружьями, а с лопатами. Соображают.

— К теплу потянулись, — промолвила тетя Лена. — Зиму почуяли. На зиму всех к теплу тянет, птиц к солнышку, человека к печке. Нам тоже вот новые вагончики обещали не то к Новому году, не то раньше.

Одна Раиса стояла молча. Красивая, с выбившейся из-под платка пышной прядью рыжих волос, стеганка нараспашку, она стояла, опершись на лопату. В глазах, задумчивых и непривычно печальных, вдруг привиделась Варе знакомая, но ещё не разгаданная собственная грусть. И вот эта грусть снова коснулась её, но на этот раз пришла не от неё самой, не изнутри, а как бы со стороны, от чужой печали, которую она безошибочно угадала в глазах подруги. Но теперь и все, словно объединившись уединенным молчанием, стояли в задумчивости и глядели на улетающих журавлей.

Потом, когда косяк скрылся из виду, когда уже не на что было глядеть, Раиса сказала:

— Ну вот, и ещё одних проводила… Будто сама себя. Так, видно, и пролетят оставшиеся годочки один за другим. — Она снова взглянула в опустевшее небо, туда, где растаяли журавли. — Вон их уже и след простыл. Так-то…

— Да будет тебе! — Это тетя Лена рассердилась на Раису. — Развела панихиду. Тебе бы жить да радоваться, с твоей-то красотой… Полюбить бы по-настоящему да замуж, а ты… А, Варюш?

— Не родись красивой, — Раиса грустно усмехнулась, кинула лопату на плечо, — а родись…

— А счастье, Раиса, это, знаешь, по-моему, что? — Тетя Лена помолчала задумчиво. — Это когда другим от тебя не печаль, а радость. И красота тут не помощь и не помеха. Каждый человек красив по-своему… Если, конечно, сумел сберечь свою красоту. Один душой, другой светлым разумом, третий внешностью… Говорят: чем богаты, тем и рады. Значит, чем богат, тем и делись с людьми. Вот и тебе со своей красотой…. Жить бы да радовать. Раз ты такая уродилась.

Варя слушала и вдруг поймала себя на том, что и теперь и в тот короткий миг, когда при виде журавлей в неясной тоске загорюнилось её сердце, не об этом ли и сама думала — не о своей ли жизни.

Верно, не так горестно, как Раиса, но тоже с печалью, что с чем-то приходится разлучаться… ещё один год уходит, целый год жизни! Разве мало!

Разве не было в нем того, с чем ей не хотелось бы расставаться? Было, конечно, было! Была школа, девчонки и мальчишки — одноклассники, учителя, был вечер выпускной и она, Варя, в новом светло-зелёном платье… И ещё была ночь, последняя перед отъездом в институт… Тогда она возвращалась домой, шла одна мимо кладбища, одолевая свой страх, — что-то утверждала в себе, чудачка, что-то доказать себе хотела… И ещё кому-то и что-то хотела она доказать, но это уже потом, в городе, в институте.

Это когда Тамарка, соседка по общежитию, обидела её. И не её одну — всех девчонок. Всех, кто поступал вместе с ней в институт. Выходит, не только за себя — за всех обиженных злым Тамаркиным подозрением должна была она вступиться. Тогда сгоряча Варя не нашлась, как ответить на обиду. Думала, что своим отъездом сюда, на стройку, сумела что-то доказать. Ну, а теперь, повторив все сначала, смогла бы и объяснить, ради чего она, Варя, так поступила— взяла и уехала на стройку.

Тамарка тогда чуть ли не за дурочку её посчитала. Может, и теперь нет-нет да и вспоминает, ухмыляясь при этом ехидненько: давай, мол, доказывай, что ты не верблюд, а мне и так давно всё ясно. Но ничего-то ей не ясно, ничего! Потому что не видит, не хочет она видеть дальше своего носа.

Скажи ей: «Летят журавли!», — а она ответит: «Ну и что? И пусть летят, подумаешь, невидаль». И даже не оглянется в их сторону, а если и взглянет, то так, не заволнуясь сердцем нисколечко. Бедная она, эта Тамарка, бедная душой, вот и все. Нет у неё того, что есть теперь у Вари: вот этих девчонок нет, Верки с Надей, Раисы нет, её верной подруги, и тёти Лены с её неземной любовью и с Сашкой — нет никого, о ком бы она могла думать и знать, что нужна этим людям так же, как и они ей. А Варя это знает. И она любит их всех, и ей горько, что у тёти Лены неважно со здоровьем, что комендант Бобров вчера опять ходил небритый и смурной и никого не замечал… И ещё есть на стройке один человек, Коля Берчак, о котором Варя сказать сейчас ни вслух, ни про себя ничего не может. Знает одно: трудно представить стройку без того огромного крана, который с утра до вечера чертит по небу длинной стрелой. Нельзя на стройке без крана, а значит, и без крановщика.

Варя думает так не первый раз. Бывает, совсем о другом начнет, вот как теперь — о журавлях, о странной и необычной тети-Лениной любви, о себе самой, о том, что было с ней и что ещё будет, но где-то и споткнется мысль о запретный порог, за который ступить и хочется и колется.

Сегодня у Вариных мыслей был тот же привычный ход, и вдруг, на тебе, взяла и споткнулась на розном месте. А дальше попробуй, разберись. Какой уж день вот так, вспомниз о Берчаке, она говорила себе: «А зачем мне это, для чего? Вбила в голову, ненормальная… Все жду чего-то. А чего?» Она и верно жила каким-то ожиданием. Вечером ждала какого-то часа, какой-то минуты, думая, что именно в этот час, в эту минуту что-то должно в её жизни случиться такое, необыкновенное, чего она и ждет. И она жила в пугливом ожидании, прислушиваясь к каждому звуку, к чьим-то голосам за окном вагончика, к стуку чьих-то сапог на ступеньках, но, не дождавшись вечером, откладывала своё ожидание до утра. А утром, едва проснувшись, говорила себе: ну вот сегодня-то обязательно… Именно сегодня. И волновалась, и таила от Раисы свои грешно-невинные глаза, и боялась потом нуть за порог, как будто то, чего ждет она, стоит и поджидает её возле вагончика…

Потом она загадывала новый час и новое место, где это должно было случиться: или возле конторы, или на участке, где знакомый кран развозил по небу железобетонные плиты, или в поселковой столовой, куда после смены Варина бригада ходила «поужинать на обед или пообедать на ужин».

На днях Раиса сказала ей, так, между прочим, что Коля Берчак уехал по распоряжению Паршина в Москву оформлять документы на новый кран, с большей грузоподъемностью. И усмехнулась при этом как-то непонятно: человек, мол, в люди пошел, к чему бы это. Варя пожала плечами, опустила глаза, застеснялась Раисы, а про себя подумала: вот почему я не вижу его какой уже день.

А тут в столовой вышел случай. Сидели за столом, обедали, человек шесть было, и Раиса тоже. Вдруг Юрка, Колин напарник, заявляется. Варя увидела его и почему-то закраснелась, хотя Юрка тут был вовсе ни при чем. Опустила глаза, уставилась в тарелку, а тот, как нарочно, разлыбился, к их столу подошел и говорит вроде как всем, но сам на неё, на Варю, глаз косит. «Имею, — говорит, — сообщить, что лучший крановщик СМП-218, а также и всей дороги Николай Берчак в настоящий момент отбыл из столицы нашей Родины и велел всем кланяться и готовиться к торжественной встрече… Желательно без спиртных напитков, поскольку он завязал с некоторых пор. Всё».

Вот такую он речь на днях произнес, кося глазом на Варю. За столом, конечно, хихикали, хоть и не поняли Юркиных намеков. А Раиса — эта, конечно, заметила и быстрый Варин румянец и Юркин хитрый глаз, но сделала вид, что ничего не поняла.

— Шут ты гороховый, вот ты кто, — сказала она Юрке. — Тебе бы не в СМП, а в КВН. Имел бы успех.

И все опять засмеялись. А Юрке только этого и надо — повеселил народ.

И вот снова ожидание. На этот раз — поезда, который должен прийти из Москвы. Их было два. Один московский, другой южный, следующий через Москву. Варя знала, когда какой приходит, но для верности сбегала на станцию — как будто в киоск за конвертами— и ещё раз посмотрела расписание. Оно не изменилось. Московский, тот самый, с которым приехала она, прибывал на станцию в семь часов пятнадцать минут, а другой, южный, — в одиннадцать пятьдесят. И тот и другой подходили ко второй платформе и останавливались как раз против участка, где в эти дни работала Варина бригада.

Ей нравилось глядеть на эти поезда. Они привозили с собой далекое и дорогое напоминание о родном селе, о доме. Всякий раз, встречая их, она старательно вглядывалась в окна проплывающих мимо вагонов, всматривалась в лица пассажиров, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо, может, кого-нибудь ИЗ СВОИХ, НИКОЛЬСКИХ.

Другой интерес вызывал у неё южный поезд. Пыльный, с серыми окнами, он весь, казалось, был переполнен ещё не растраченным южным солнцем, шумом далекого моря, запахами фруктов и нездешних цветов. В окнах и дверях вагонов мелькали загорелые лица и руки, яркие курортные халаты и пестрые пижамы, тельняшки и гимнастерки, а на перроне в короткие минуты стоянки делалось шумно, суматошно, мужчины метались вдоль вагонов в поисках буфета, женщины, нервничая, высовывались из окон и дверей, тревожно скликали своих непоседливых мужей.

Все это напоминало яркий, веселый праздник или цирковое представление. Отставив лопаты, женщины с интересом наблюдали за суматохой на перроне, изредка перебрасывались короткими замечаниями, посмеивались над зазевавшимся и бегущим вслед за вагонами пассажиром и втихомолку думали о тех неблизких краях, откуда пришёл этот поезд, — о солнце, о море, о цветах, о людях, нарядных и загорелых, которые едут в этих вагонах.

Почему-то и прежде этот поезд настраивал Варю не ожидание чего-то необычного. Ей казалось, что у неё, как когда-то у Раисы, может случиться такое: кто-то выйдет к ней из вагона поезда, от него будет пахнуть солнцем, морем и дальней дорогой, выйдет и позовет её с собой. Вот только б знать, когда, в какой день это случится. Она бы сбросила с себя свои бгахилы, фуфайку и рабочие брюки, надела бы своё новое платье и пришла бы на станцию. А может, и так, как есть, — в брюках, в бахилах и в спецовке, чтоб сразу видел, с кем дело имеет. Извините, мол, не артистка и не студентка ещё, извините. Хороший поймет, а дураку — зеленый свет и скатертью дорога!

Но тот, кого она ждет, конечно, поймет всё так, как надо, и ему будет все равно, в чём она встретит его. Разве дело в одежде?

С московским поездом никто не приехал. Оставался последний, южный. Он показался в тот момент, когда Варя украдкой от девчат уже в который раз взглянула на часы: поезд опаздывал на десять минут. Отфыркиваясь сизым паром, как будто уставший от дальней дороги, проплыл паровоз. На этот рвз не Раиса, а Верка Большая созорничала.

— Эй, чумазый, — крикнула она машинисту, — опозданьице запишем!

Машинист улыбнулся, согласно и устало кивнул головой: записывай, мол, что ж поделаешь.

Потом поплыли вагоны, в окнах замелькали притомившиеся лица пассажиров. Женщины повтыкали в землю лопаты, приготовились поглазеть. Варя пробежала глазами по вагонам, по одному, второму, третьему… По радио в это время объявили, что ввиду опоздания стоянка поезда сокращена. Но самые непоседливые и рисковые, отмахиваясь от проводниц, уже выскакивали на платформу, обгоняя друг друга, неслись к станционному буфету, безошибочно определяя, где он находится.

Прошло минуты две, паровоз загудел. Пассажиры бросились к вагонам. Перрон быстро пустел, последние разбегались, исчезали в вагонах, как пчелы в ульях. И только один человек остался на перроне. Высокий, в коротком светлом плаще, с чемоданом в руке, он стоял у дальнего края платформы, там, где остановились первые вагоны, и махал кому-то рукой. Нет, не рукой — цветами. Потом он повернулся и широко, уверенно, как будто не впервой ступил на этот маленький перрон, зашагал по направлению к станции.

— Эн, пожаловал кто-то, — сказала Надя Маленькая, приметив оставшегося пассажира. — Не начальство ли принесло?

Теперь и остальные с любопытством глядели в ту сторону, гадая, кто бы это мог быть. Ни на кого из своих человек тот вроде не был похож. И Варе он теже не показался знакомым.

И вдруг…

— Девки, так это ж, знаете, кто? Ой, не могу! — Верка, смеясь, хлопала себя по бокам. — Это ж наш Колька! Колька Берчак. Вот те крест он.

Тут и все разглядели наконец пассажира. Сомнений не было: по платформе шел Коля Берчак. Новый плащ и шляпа с короткими полями изменили его до неузнаваемости И ещё цветы. Он нес перед собой несколько роз, как будто не цветы это были, а факел, полыхающий огнем, и он боялся подпалить этим огнем свою новую шляпу.

— Коля ты ли это? — воскликнула Надежда. — Ой, и розы никак! А шляпа-то, шляпа!

Улыбающийся, смущенный, он подошёл к женщинам.

— А что — шляпа? — Он поставил чемодан и свободной рукой приподнял шляпу—Месяц не пил и шляпу купил. Привет могильщикам мирового капитализма!

Но теперь все глядели не на шляпу, а на цветы, которые Коля держал в руке.

— Красота! — тихо, вздохнув, сказала Вера.

— Красота, да с шипами, — осторожно напомнила Надежда. — И все так: кому цветочки, а кому шипы…

— Все равно красиво. Где ты их, Коль, взял-то?

— Да, морячок тут один. — Коля оживился, стряхнул с себя смущение. — Отличный, слышь, кореш, с с юга сам едет, в одном купе мы с ним… Невесте, слышь, говорит, везу. А потом разоткровенничался и признался, что никакой невесты у него нет: домой на побывку едет… На побывку, слышь, едет молодой моряк… Ну, и стал цветы раздавать дамам. А я у него, слышь, несколько цветков взял, тоже для дам, говорю… Он мне с превеликим… Хороший парень.

— Чего ж ты его самого-то не захватил? — смеясь, спросила Недежда. — Мы б его живо к делу приспособили.

— Да я звал, слышь, уговаривал, хотел его вам показать… Ему ещё год плавать. Вот, говорит, отплаваю, тогда, слышь, погляжу, может, и пришвартуюсь к вашему поезду.

— Ну, а дамы-то твои кто, — не унималась Надежда, — кому букет предназначен?

Видно, женщин интересовал теперь именно этот вопрос, а кто-то, может, и без того уже успел кой о чем догадаться или предположить, чо помалкивал, выжидал, чем дело кончится. Варя же, онемевшая, стояла ни жива, ни мертва, и одного лишь желала: чтобы никто не глядел на неё и не видел её испуганного пица и растерянных глаз…

— А вам всем и предназначен, — сказал Николай, — вашей, слышь, мужественной бригаде, которая в короткие сроки… Тетка Елена, получай!

Похоже, никто не ожидал такого, и тетка Лена, конечно, тоже. Она растерялась, даже порозовела лицом.

— Да бог с тобой, Коля! — Она всплеснула руками. — Мне-то за что? Мне ж есть от кого получать, ты бы кому помоложе, вон Варюшке нашей, к примеру…

— Тетя Елена! — В голосе Вари послышалась не просьба — мольба. — Ну, зачем ты? Раз всей бригаде цветы, а ты у нас бригадир…

— Все верно, — сказала Раиса, молчавшая до сих пор. — Нечего тебе… Ты у нас старшая — тебе и букет. Счастье всегда к счастью идёт. Варьке успеется, её цветы впереди. А нам понюхать — и ладно.

Все засмеялись, и тетя Лена взяла у Николая розы и, как невеста, пошла обносить их по кругу, останавливаясь перед каждой. И все склонялись к цветам, нюхали, зажмурив глаза, охали и ахали и приговаривали на все лады: «Ну, Коля, ну, человек, это ж надо!»

И до Вари очередь дошла.

Она склонилась к цветам и тоже понюхала их. У них был какой-то нездешний запах. Так, пожалуй, пахнет на юге, у моря, где на каждой улице, возле каждого дома, наверное, растут вот такие прекрасные цветы. Ей было радостно вдыхать этот запах и думать о том, что есть, существует на свете что-то огромное и прекрасное, ещё неведомое, как далекое море, которого она не видела ни разу; думать и верить, что оно будет, непременно будет у неё, и надо только набраться терпения и ждать.

И оно придёт.