"zhurnal_Yunost_Zhurnal_Yunost_1973-1" - читать интересную книгу автора (Журнал «Юность»)

20

И снова бежали дни. И приближался тот, которого ждали. Уже было известно число, на которое назначался приезд государственной комиссии. Был май, вторая половина. По зеленеющим крутым откосам вдоль дороги вроссыпь разбегались желтые одуванчики, а поверху, над откосом, в редких перелесках то там, то здесь белели облака черёмухи.

Утром в воскресенье Варя достала своё светло-зелёное платье — последний раз она надевала его на вечер в день Восьмого марта, — надела выходные туфли и пошла на почту отправлять телеграмму Раисе. По дороге зашла к Елене Георгиевне.

Та наказала ей:

— Ты и нас с Костей не забудь, припиши в телеграмме. Пусть ото всех…

— Ладно! — откликнулась Варя. — Ворочусь, обед будем стряпать.

И пошла короткой дорогой — по путям. Шла, легко перепрыгивая через рельсы, семеня по шпалам. Давненько не видела она себя такой — в новом платье, в легких туфлях. Все сапоги да бркжи…

Ей хотелось поскорее добежать до станции, пройтись мимо широких окон и поглядеть на своё отражение — какая она во весь рост, — а потом как бы между прочим завернуть в буфет, где есть большое зеркало, и тоже поглядеть на себя.

Какая-то легкокрылая радость вселилась в неё с утра — хотелось снять с ног туфли и пуститься без оглядки босиком, добежать до зеленого откоса, побегать по свеженькой травке, наломать черемухи… Вдруг ясно вспомнился похожий день. Это было год назад. Они писали сочинение, шесть часов сидели в школе без передыху… Варя выбрала свободную тему — о счастье, о том, как она его понимает.

Теперь уж и не вспомнить всего, о чем она там понаписала, но всё как будто получилось складно; она написала так, как думала тогда. Счастье — это когда есть у тебя любимое дело… Помнится, в этом месте сна хотела признаться, что для себя она определила такое дело, но написала о другом — о покойном фельдшере Илье Савельевиче, который всю жизнь отдал любимому делу. Прожил он больше восьми десятков и до последнего дня нужен был людям. Поэтому люди и помнят его, ещё она написала про дядю Федора, их председателя, — что она не представляет колхоза без него, а его без колхоза…

Потом, когда сдали тетрадки, они, уставшие, как будто сено сгребали, вышли из темного коридора на школьное крыльцо и замерли, ослепленные весенним веселым солнышком. Высокое, ясное, оно залило своим светом все вокруг, будто лихое половодье: и дома, и огороды, и березовую рощицу возле школы, и свежую луговину в приречной низине, и лес, синеющий вдали. Тогда она сказала себе: «Да вот же оно, счастье… И это тоже!» И пожалела, что не сумела об этом написать. Там, в классе, в сумраке помещения, в торжественной и сосредоточенной тишине, как-то не думалось о том, что творится за окном… А здесь — вон оно что! Жизнь, солнце! Это и есть счастье. Счастье, что можно жить, и видеть все это, и радоваться тому, что живешь и видишь эту земную красоту. Но разве об этом напишешь, разве найдешь такие слова?!

В тот день она с девчонками, не забегая домой, скинув туфли, помчалась прямо от школьного порога к прибрежным зарослям, туда, где было душно и бело от черемухи, Какое это было счастье!

И теперь, припомнив тот день, Варя поняла, откуда в ней эта радость: от того же, от чего и тогда — от солнца, оттого, что снова пришла весна и забелела черёмуха в перелесках. И ещё оттого, что на ней красивое, почти новое платье…

Но что же ещё она знает о счастье? Кто-то, помнится, сулил ей его. Но кто же? И вдруг вспомнила: дождливое утро, мокрая платформа, тетка-проводница с заспанным лицом… Что-то она говорила о счастье: мол, если куда в дождь приезжаешь, то жди, будет твоё счастье. Да, так и было, хлебнула она теткиного счастья и ничего, не размокла, а наоборот— теперь никакой дождь, ни мороз не страшен. Выходит, и тетка по-своему права: за дождем-то всегда бывает солнце. Не так ли и у неё? Всё, всё у неё было: и та первая неприютная ночь, и мокрая от слёз подушка, и неожиданное успокоение от прикосновения теплой Раисиной руки, и журавли, которых проводила она прошлой осенью, и тихий голос тети Лены, её слова про добрый колодец, про родниковую воду, и песни, которые пела она, Варя, вместе с девчонками, когда, смертельно усталые, возвращались они домой на дрезине, и комендант Боброз, её земляк, и девчонки-соседки, и начальник поезда Паршин со своей огромной чайной кружкой, и это майское утро, наконец, эта радость, от которой хочется петь или прыгать по траве…

Вот о чём не написала она в своем сочинении, хоть, кажется, и всё верно написала. Просто не было таких слов, а теперь появились. И ещё о чём бы написала она теперь — о том, что в день Восьмого марта Петр Владимирович Паршин с трибуны сказал:

«Вот дотянем дорогу, — сказал он, — и мы вас, дорогие наши женщины, самолично на руках обратно понесём. Вот так возьмём и понесём».

Это было до того, как у Вари состоялось объяснение с Берчаком, и ей ещё ничто не мешало в тот момент представить, как он, Коля Берчак, возьмёт её на руки и понесёт, и ей хотелось, чтобы он нёс её не прямиком, не по шпалам, а лесом, по траве, по цветам…

И ещё сказал Паршин, что, будь он членом правительства, он издал бы такой указ, по которому всем женщинам-дорожницам за их мозоли да натруженные спины выдавали бы пожизненно билеты на все поезда, чтобы они могли бесплатно ездить куда им вздумается по всем направлениям. Варя тогда же решила, что первым делом поедет на юг, посмотрит, какое оно, море.

Она уже подходила к станции, и в это время за её спиной загрохотало, мелкой дрожью отдалось под ногами. Варя оглянулась, привычно сошла с путей. Чёрный, с ярко-оранжевыми поперечными полосами, по второму пути шёл маневровый паровоз, знакомый машинист глядел на Варю из окна и, кажется, не узнавал её: привык видеть в брюках да сапогах, а тут — в платье…

— Привет, чумазый! — весело крикнула Варя. — Когда коптить-то кончишь?

— Чего? — не расслышал машинист.

— Отъездил, говорю, на своей печке…

— А-а-а. — Парень, видно, признав Варю, согласно закивал головой, крикнул громко: — Это точно! Завтра спускаю пары… На переучку посылают, переводят на электровоз.

Потом Варя обошла платформу, поднялась на неё по бетонным ступенькам. Текст телеграммы она уже сочинила в уме, всего несколько слов: «Пуск двадцать пятого ждем тетя Лена дядя Костя Варя». Придя на почту, она написала телеграмму, подошла к окошку. Подумала: а не послать ли домой? Но решила, что лучше внезапно нагрянет. И тут словно что-то кольнуло в груди: неужели и все? Неужели через неделю меня здесь не будет? Все будут, а меня нет!

Она расплатилась за телеграмму и пошла. Проходя по платформе, вспомнила про зеркало в буфете, в которое хотела заглянуть, но махнула рукой: ладно, и так сойдет. И, задумавшись, неторопливо пошла вдоль перрона. Она все ещё жила этим майским днем, и ей хотелось, чтобы он никогда не кончался. Но мысль о скором отъезде не давала покоя.