"Все началось с велосипеда" - читать интересную книгу автора (Алексин Анатолий Георгиевич)

Я РЫДАЮ

Дядю Симу все называли глубоко интеллигентным человеком. Он был глубоко интеллигентным весь, буквально с ног до головы: интеллигентной была его лысина, интеллигентными были роговые очки с толстыми стёклами, интеллигентным был его невысокий рост. (Мне вообще казалось, что высокие люди спортивного вида выглядят не так интеллигентно, как невысокие и щупленькие, вроде нашего Веника.)

Дядя Сима был до того интеллигентным, что даже называл меня на «вы». И вообще разговаривал со мной как с абсолютно взрослым человеком. («Вы меня, мой дорогой друг, очень обяжете, если и в следующий раз тоже сообщите очередной ход вашего дедушки. Наша партия обещает быть весьма любопытной…») Он так прямо и называл меня: «Мой дорогой друг!» Или сокращённо: «Друг мой!»

«А для дорогих друзей полагается, между прочим, делать всё, чего они только не пожелают! — рассуждал я. — Особенно если они, как почтальоны, таскают вам письма с шахматными ходами. Но, к сожалению, иметь дело с неинтеллигентными людьми гораздо проще и легче, чем с такими интеллигентными, как дядя Сима: он ведь ни за что не захочет, просто не сможет хоть чуточку схитрить. И даже для своего «дорогого друга», то есть для меня. Значит, нельзя рассказывать ему всю правду. Значит, нужно сперва немножко обхитрить его самого, чтоб уж он потом, сам того не замечая, немножко обхитрил моих родителей…»

С таким решением я и явился к другу своего дедушки. Но сейчас уж не дедушка, а я сам должен был делать разные умные ходы, чтобы обыграть, или, как говорят у нас в шахматном кружке, «обставить», дядю Симу. И я начал…

— Дядя Сима, я должен открыть вам одну тайну!

Дядя Сима снял очки, словно для того, чтобы я мог получше разглядеть его глаза. А глаза эти говорили: «Ваша тайна, мой дорогой друг, умрёт со мною. Ни под какой, даже самой жестокой пыткой я не выдам её!»

— Знаете ли, дядя Сима, я очень плохо переношу жару…

— Вам кажется, друг мой, что здесь жарко? Это потому, что вы волнуетесь. Потому что хотите рассказать мне нечто важное…

— Я уже всё рассказал!

— Как? Это и есть ваша тайна?

— Да.

— То, что вы плохо переносите жару?

— Вот именно!

— Но от кого же это надо скрывать? И почему?

— От моих родителей… От мамы и папы! Ведь я должен ехать в санаторий, на юг, а если они узнают, что я так плохо… так тяжело переношу жару, они меня туда не пустят! А я очень хочу поехать. Это — моя заветная мечта с самых, как говорится, младенческих лет!

Дядя Сима вернул очки на нос. И задумчиво потёр пальцами свою блестящую, словно отполированную, лысину:

— Но ведь со здоровьем, друг мой, шутки плохи. У вас, видимо, шалят нервы.

— Шалят, дядя Сима!

— И в чём это конкретно выражается?

Я очень хорошо знал, как шалят ребята у нас в классе или во дворе, и мог бы описать это во всех подробностях, но как именно шалят нервы — этого я не знал. И тогда добрый дядя Сима поспешил мне на помощь:

— Не чувствуете ли вы, друг мой, быстрой утомляемости? Повышенной сонливости?

— Да, я очень быстро утомляюсь. И всё время испытываю повышенную сонливость. Вот, например, на уроках я даже иногда покалываю себя перышком, чтобы не уснуть…

— А не бывает ли у вас по ночам тяжёлых сновидений? Не кричите ли вы во сне?

— Кричу! Не так уж часто, но кричу… И даже очень громко! Только мама с папой не слышат, потому что они спят в другой комнате, а бабушка — потому что она у нас глуховата.

— Ну а как дела с аппетитом?

Дела с аппетитом обстояли у меня прекрасно, но я тихо и грустно ответил:

— Пища вызывает у меня, дядя Сима, физическое отвращение. Но я ем! Через силу!.. И иногда даже прошу добавки, чтобы не огорчать родителей. И чтобы не обижать бабушку: ведь она целый день возится на кухне.

— Та-ак… Это мы поправим. А не потеют ли у вас руки?

— Потеют. Ещё как потеют!..

— Покажите, пожалуйста… Нет, сейчас у вас абсолютно сухие ладони.

— Это потому, что я недавно вытер их носовым платком. А вообще-то я всегда хожу такой потный, что даже противно делается.

— Ничего, это мы исправим. — (Дядя Сима не только меня называл на «вы», но и о себе самом иногда говорил — «мы».) — Ну, а не замечали ли вы за собой также повышенной слезливости? Этакой беспричинной плаксивости?

— Стыдно сказать, дядя Сима, но… я очень часто плачу. Даже в детском саду, помню, меня дразнили плаксой-ваксой.

— Ну-у, это было давно…

— Но продолжается и до сих пор! Я стараюсь скрыть эти свои… беспричинные слезы от окружающих. И поэтому очень часто смеюсь… Чтобы не заплакать! Понимаете?

— Понимаю. Сейчас мы кое-что проверим. Правда, у меня дома нет всех необходимых инструментов. Но кое-что…

Дядя Сима достал серебристый молоточек с чёрной резиновой головкой и предложил мне сесть на стул, положив ногу на ногу. Когда же он слегка стукнул меня этим молоточком по коленке, я так дёрнул ногой, что бедный дядя Сима чуть не отлетел в сторону.

— Какая повышенная возбудимость! И так называемый «тик» у вас, — по-докторски задумчиво, как бы про себя, тихо проговорил он. — И часто вы так дергаетесь?

— К сожалению, очень часто.

— И дома? У родителей на глазах?

— Чтобы не волновать их, я ухожу на кухню или прячусь в туалете — и там дергаюсь. Когда надергаюсь, возвращаюсь в комнату.

Он приказал мне с закрытыми глазами вытягивать руки прямо перед собой, широко растопыривая при этом пальцы. Но я так стремительно раскинул руки в стороны, что снова чуть не сшиб с ног интеллигентного дядю Симу.

— Простите, пожалуйста, — тихо извинился я.

— Вас нужно не прощать — вас нужно лечить! И мы займёмся этим делом… Что же касается юга в разгар летней жары, то это категорически исключено! Не знаю только, как же вам удалось пройти медкомиссию.

— А я, знаете ли… целый месяц перед этим тренировался: ногу к ноге прижимал, даже верёвкой привязывал, а ребята меня, значит, по коленке чем попало колотили. И руки перед собой каждый день, как по команде, вытягивал. А сейчас вот немного времени прошло — и разучился.

— Та-ак… Понятно. Но я-то обманывать ваших родителей не собираюсь. Завтра же вечером зайду к ним: вы не должны ехать на юг ни в коем случае.

— Я вас прошу… Ведь это — моя заветная мечта с самых младенческих лет…

Я опустил голову. А сам в этот момент решил, что до завтрашнего вечера я должен дома как можно быстрей утомляться, дергаться, не уходя в туалет, как можно сильней раздражаться, плакать безо всякой причины, потеть и обязательно орать во сне… С этими мыслями я и вернулся домой.

Когда бабушка усадила меня обедать, я через силу проглотил несколько ложек борща — и со вздохом отодвинул тарелку. Это было настолько неожиданно, что бабушка даже пощупала мой лоб, который был абсолютно холодным. Тогда она успокоилась и решительно потребовала:

— Ешь! Не буду же я тебя, как маленького, уговаривать: «За маму, за папу, за бабушку!..»

— Нет, не уговаривайте меня! Не упрашивайте! И не принуждайте!.. — громко воскликнул я. И разрыдался…

Я плакал очень шумно, но без слез, и это как-то особенно испугало бабушку. Она принесла мне стакан холодной воды, и я несколько раз с глухим звоном укусил зубами стекло, как это делала красивая артистка в одном заграничном фильме, который дикторша по телевидению не рекомендовала мне смотреть.

А вечером я вдруг совершенно неожиданно уснул у телевизора, когда шла весёлая передача, которую мне как раз смотреть рекомендовали.

— Что-то с ним происходит, — услышал я взволнованный шёпот бабушки. — Днём не захотел обедать… Разрыдался безо всякой причины. Сейчас вдруг заснул… У телевизора!

Тут я встрепенулся и, громко зевая во весь рот, сказал:

— Какая-то у меня стала повышенная сонливость. Я пойду лягу…

— Совсем? — удивилась мама, которая всегда с величайшим трудом загоняла меня в постель.

— Да, совсем…

Я хотел лечь в этот день пораньше: я знал, что ночью мне нужно будет проснуться и немного покричать во сне.

Но ночью я покричать не сумел, потому что проспал, и завопил уже под самое утро. Папа, который в это время бесшумно занимался своей утренней зарядкой, прямо в трусах и майке влетел ко мне в комнату:

— Тише ты! Маму с бабушкой разбудишь!

— Я же не виноват: это помимо моей воли. Это же во сне…

— Брось валять дурака! — махнул рукой папа, который пока ещё относился к моему здоровью не так внимательно, как добрый и глубоко интеллигентный дядя Сима. Да, «пока ещё» — потому что он не знал об угрожающем состоянии моей нервной системы. Это стало известно ему только вечером, когда к нам явился старый дедушкин друг.

Мама, пошептавшись с ним, чересчур весёлым голосом предложила мне пойти погулять. Папа, который всегда был против секретов и вообще считал, что я уже взрослый парень и со мной можно обо всём говорить напрямую, постарался удержать меня:

— Ничего! Пусть посидит вместе с нами. Послушает!

Мама несколько раз очень выразительно взглянула на него. А я, хотя в подобных случаях мне всегда очень не хотелось уходить во двор, сделал вид, что ничего не понимаю, и послушался маминого совета.

Через час меня вызвали обратно… Все четверо — мама, папа, бабушка и дядя Сима — сидели за столом. У мамы на щеках были красные пятна, и мне её стало очень жалко. А папа сердито уткнулся в газету, словно предстоящий разговор его совершенно не интересовал. Мама начала издалека подготавливать меня к удару:

— Неужели ты не соскучился по своим прошлогодним летним друзьям: по Саше, по Липучке? По дедушке?..

— Соскучился…

— Вот видишь! И вообще, этот чудесный городок, где прошло моё детство, моя юность… Разве есть на земле место очаровательнее?

Папа вдруг отбросил газету в сторону:

— На земле есть места очаровательнее! Гораздо очаровательнее, чем городок, где прошло твоё детство. Открыли вечер воспоминаний! Да что он, девчонка, что ли? Сделали из него неженку, неврастеника. Надо с ним прямо разговаривать, по-мужски. И прямо ему заявить, что на юг ехать нельзя. По временному состоянию здоровья. Ещё успеет! Я в его годы тоже не катался по южным курортам. А в Белогорске будет прекрасно: река, лес, свежий воздух. Вот и всё.

— Постоянное наблюдение опытнейшего врача… родного дедушки, Петра Алексеевича, — тихо вставил интеллигентный дядя Сима.

— Не нужно ему никакого «постоянного наблюдения»! — загремел папа. — Пусть хронические больные находятся под «постоянным наблюдением». А он абсолютно здоровый парень. Ну, переутомился немного за зиму. Ну, нельзя ему на юге поджариваться — это я понимаю. Вот пусть в Белогорске на свежем воздухе и окрепнет!

— Как — в Белогорске?! — тихо и испуганно, словно только что придя в себя и ещё не веря своим ушам, проговорил я. — В каком Белогорске? Ведь я же поеду на юг… к морю…

— Не поедешь! — отрезал папа.

— Но ведь я так мечтал!..

В носу у меня вдруг всерьез защекотало. В эту минуту мне и в самом деле стало нестерпимо жалко расставаться с. разноцветной путёвкой, на которой были голубые кипарисы, и голубой дворец с колоннами, и чья-то зелёная подпись, и лиловая печать… Когда-то мне ещё достанут такую?! Но отступать уже было поздно.

— Не волнуйся, не волнуйся, миленький… Тебе нельзя нервничать! — Мама подскочила ко мне, обняла и стала поглаживать по голове.

— Вот-вот! От такого воспитания не только во сне — наяву заорёшь на всю квартиру! — возмутился папа.

— И как ты всегда непедагогично, в лоб, без всякой подготовки! — ответила мама, обнимая меня и словно защищая своими руками от папиной «непедагогичности».

— Он — мужчина! И должен понять… — ответил прямолинейный папа, вызывая укоризненные покачивания головы даже у глубоко интеллигентного дяди Симы.

Одним словом, через два дня я выехал в Белогорск.