"Утро. Ветер. Дороги" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)

Глава двадцать первая ДАНИИЛ ДОБИН И ЕРМАК

Я все-таки подала на заочное, так как уходить с завода не собиралась. Сижу занимаюсь. Папа лепит макет. Окна раскрыты настежь — конец апреля, — и в них плывут запахи и шумы весенней Москвы.

Звонок. Не пожар ли — так звонят? Я кинулась отпирать. Кто бы вы думали? Даниил Добин собственной персоной!

— Владька!

Я очутилась в его объятиях, и он целовал меня, пока не заметил в дверях папу. Тогда он кинулся обнимать его. А потом мы с отцом удивленно разглядывали Даниила. Тот, кто на него смотрел, несомненно получал огромное эстетическое удовольствие. Даниил еще вырос, раздался в плечах, возмужал и похорошел неимоверно. Только, наверно, в открытом океане можно так похорошеть — на соленых брызгах, на морских ветрах. До чего же красивый моряк стоял, смеясь, перед нами! Румянец, пробивавшийся через бронзовый загар, яркие, дерзкие серые глаза, тонкие темные брови, крепкая высокая шея, густые блестящие волосы…

Я сразу тогда подумала, что его наружность сначала поможет ему в театре, а потом будет мешать.

Чаю он не хотел, мать его накормила и напоила на радостях (видимо, и винца припасла). Даня жаждал наговориться с нами. Мне было приятно, что он так явно соскучился по нас.

— Значит, решил с морской профессией расстаться? — не совсем одобрительно спросил отец. Он был в домашней куртке, старых лыжных брюках. На ногах шлепанцы.

Я все-таки подала чай. И мы все трое сели у стола.

— Я люблю море и все морские специальности, начиная с капитана и кончая матросом, — просто и серьезно ответил Даня, — но без театра я не могу жить.

— Сколько ты времени потерял! — крякнул отец.

— Не терял я времени, — решительно возразил Дан, — плавание в Атлантике и даже учеба в высшем морском училище — все это мне пригодится как актеру.

— Что же ты решил… сдавать в театральное училище?

— Еще не знаю. Пока надо поступить на работу в театр… кем возьмут, хоть рабочим сцены.

— Вот проконсультируйся у нее, — лукаво кивнул в кою сторону отец.

Я коротко рассказала о своем хождении по режиссерам. К моему удивлению, Даню это нисколько не заинтересовало. Он надеялся на самого себя. А в гениальность Шуры просто не поверил. Я рассказала Дане все наши новости — печальные нерадостные. Зину Рябинину он очень хорошо помнил и сказал, что всегда почему-то думал, что она тем кончит: пырнет кто-либо из «своих» ножом. Зато он очень порадовался за Геленку, что она получила первую премию на. международном конкурсе, и решил, что непременно завтра же навестит ее.

— Конечно, сходи к ней… — сказала я рассеянно и задумалась.

Дело в том, что я никак не могла заставить себя встретиться с Геленкой… Она это понимала и огорчалась ужасно. Мы говорили только по телефону.

— Конечно, я виновата в ее гибели, — сказала Геленка упавшим голосом. — Ты больше не хочешь меня знать, Владя?

— Что ты, Геля!

Я заверила ее, что нисколько не считаю ее виноватой. Виновата я сама, что не пыталась всеми силами отвлечь Зину от морлоков. Но встретиться теперь с Геленкой не могу… Потом, позже.

— Я… понимаю, — медленно сказала она и положила трубку.

Мне было очень жаль. Дружбой с Геленкой я гордилась. Но я ничего не могла с собой поделать. Слишком уж несправедливо разной была их судьба. Одной — все, и — на тебе еще, еще и еще! У другой — все отнято и — даже самая жизнь.

— Идем пройдемся, Владя, — позвал Даня, — а то голова болит.

Я надела пальто, расчесала перед зеркалом волосы. Папа как-то озабоченно посмотрел мне вслед.

Мы сбежали, держась за руки, по лестнице, и Даня уволок меня в беседку во дворе, которая оказалась пустой — обычно ее занимают парочки. Только мы сели, как Даня ринулся меня целовать.

— Не целуй меня больше, Даня, — сказала я не без внутреннего сожаления, но твердо.

— Это почему?

— Я люблю другого.

— Не выдумывай, пожалуйста!

— Я не выдумываю. Я действительно люблю одного человека.

— Но я же решил, что мы с тобой поженимся. Я писал тебе об этом. Правда, сейчас я еще не устроен…

— При чем здесь — не устроен? Ты через несколько лет будешь известным артистом. Но я люблю другого, Даня.

— Это серьезно? — недоверчиво переспросил он.

— Очень серьезно. Я люблю его ровно год и буду любить…

— Всю жизнь! — упавшим голосом договорил Даня. — Но это же невозможно, Владя! — закричал он. — Ты мне нужна. Владька моя! Ты же всегда была в меня влюблена! Ты с третьего класса глаза на меня пялила. Разве нет?

— Ты незаурядная личность, Дан. Это меня всегда привлекало в тебе, в людях. Но полюбила я другого.

— Кто он?

— Инспектор угрозыска.

— О боги! Он что, так красив?

— Нет, Даня. Зачем сотруднику угрозыска красота? Хватит ума и сердца. Вот ты очень красив. Поклонниц у тебя будут тысячи. Учти, что это будет тебе очень мешать в великом твоем труде.

Дан даже не огрызнулся. Он, кажется, приуныл.

— И когда свадьба?

— Понятия не имею. Он еще в меня не влюбился. Не объяснялся мне в любви… Может, в одно прекрасное время сообщит, как и ты, что решил жениться на мне, а может, женится на какой-нибудь нахальной, противной девчонке. Откуда я знаю…

— Значит, между вами ничего нет? Я только вздохнула.

— И даже не целовались?

— Он мой друг.

— Он дурак! — безапелляционно изрек Даня.

Он заметно повеселел. И даже попытался на радостях снова заключить меня в объятия.

Самое удивительное во всем этом то, что Даниил мне очень нравился, поцелуи его кружили голову, были «слаще меда и вина», и я даже пожалела чуть-чуть, что люблю Ермака, а не Дана.

Даниил, конечно, станет актером, и мне завидовали бы все московские девчонки. Черт побери!

Ермак по сравнению с Даном был неказист, невысок, профессия отнюдь не выигрышная, но… что поделаешь, я его любила. Может, без взаимности. Будет у меня неразделенная любовь. Почему именно его я любила! Тайна сия велика есть. Так говорится в Евангелии, которого я еще не читала. Выписала из какого-то романа. Как хорошо сказано: тайна сия велика есть! Да. Великая тайна — любовь человеческая.

— Владенька, но ты не порвешь нашей дружбы? — спросил Даниил не без тревоги.

— Нет, конечно.

Он окончательно успокоился, решив, что время покажет. Все равно ему сейчас не до женитьбы.

— В какой театр ты думаешь идти? — спросила я.

— В какой надо, в такой и пойду. Когда устроюсь, скажу.

— Даня, иди к режиссеру Гамон-Гамана. Отзывчивый и честный человек. Он сразу поймет…

— Он устарел…

— Ничего не устарел. Устареть может только бездарность. Талант всегда немного впереди своего времени. Даня, у меня легкая рука. Может, проводить тебя…

— Еще чего! Обойдемся без сопливых.

И это в первый день приезда! Так он мне говорил, когда я училась еще в пятом классе и осмеливалась советовать ему. Я встала со скамейки.

— Я пойду, Даня. И ты иди домой. Мама твоя ведь соскучилась по тебе.

— Владя! Как я по тебе скучал, такой дурехе. Как мечтал о тебе… Владька ты, Владька!

Я не успела убежать, и Даня целовал меня еще около часа.

— Больше не пойду с тобой в эту беседку! — сказала я, рассвирепев, и, рванувшись, вышла на пустынный наш двор.

— В следующий раз пойдем на ту скамеечку… Она еще цела? На которой сидели год назад.

— Никуда я с тобой не пойду.

Когда я вернулась, отец покачал головой.

— Моряк времени не теряет, — заметил он.

Я скорее проскользнула в свою комнату. В зеркале мелькнуло круглое пунцовое лицо с сияющими глазами. И чему я, собственно, радуюсь?

— И в кого ты такая уродилась? — с искренним изумлением сказал отец.

Не знаю, сколько театров обошел Даниил, пока его приняли. Сообщил он мне об этом в середине мая. Каково же было мое удивление, когда я узнала, что его взял тот самый режиссер, который побросал Шурины фотографии на пол.

Беседуя с Даней первый раз, режиссер воскликнул: «Какой бы Ричард Даджен из него вышел, будь к такой внешности еще и талант. А какой Петруччио!!! Просто боюсь прослушивать!»

— Прочесть из «Ученика дьявола»? — спросил Даня.

Он и сам знал, что Дик из него получился бы отменный. Он прочел несколько сцен из Бернарда Шоу. Затем стихи, басни, монологи.

Режиссер хотя и нашел, что Даня читает не так, то есть не по его, но в общем-то остался доволен и зачислил Даню в труппу… На самые маленькие роли. По существу, статистом. Но главное было зацепиться, а там уже все зависело от самого Дани, от того, есть ли у него талант.

Забегая вперед, скажу, что в этом театре Дан потерял время. Потому что этот режиссер не терпел ярко выраженной индивидуальности в актере. Короче, это был не театр актера, а театр режиссера, где только одна личность определяла своеобразие спектакля — личность главного режиссера. Сколько Дану пришлось пережить, пока он понял это и ушел! Сколько потерянного времени!

Познакомились Даниил и Ермак в конце мая. У нас. Случайно пришли оба в одно время — в ясный, летний вечер.

Ермак был знаком со многими моими товарищами и подругами. Он знал Алика Терехова, Мишу Дорохова (Миша уже работал в ботаническом саду) и многих других. Он так их и воспринимал: Владины друзья.

Но в данном случае Ермак сразу почувствовал что-то иное… Странно, почему?

Я держалась, как всегда. Даня, поняв, кто это, тоже отнюдь не собирался вызывать ревность. Он понимал, что это могло как раз ускорить кое-какие события, чего он не хотел. Даня держал себя с Ермаком спокойно, доброжелательно, заинтересованно. Ко мне относился как к подруге детства. И все же Ермак понял… Может, не совсем, но как в детской игре: холодно, тепло, горячо, совсем горячо!

Папы не было дома, уехал к Шуре. Они уже подали заявление в загс. В июне должна быть их свадьба.

Я накрыла на стол. Пока в кухне готовила чай, они дружелюбно беседовали. Потом пили чай и разговаривали. Но разговор наш оставлял все более тяжелый осадок двойственности. Мы говорили о театре, заводе, трудных подростках, международных событиях и даже о погоде, но в то же самое время кто-то внутри нас вел предельно искренний разговор совсем о другом…

И к моей великой досаде, оба они были неверно информированы этим голосом. Карты смешали самоуверенность одного и чрезмерную скромность другого.

Даниил думал так: «Вот, оказывается, какой у меня «соперник». Никогда не отдам ему Владьку. И чего я, дурак, переживал?»

Ермак думал в унисон: «Так вот каков этот Даниил Добин! Обаятелен, талантлив — такие нравятся женщинам. Конечно, Владя любит его. И в этом нет ничего удивительного. Каждый бы удивился, избери она из нас двоих меня. Так в жизни не бывает!»

Я видела их обоих насквозь. Непонятно, почему они не видели меня. Мало того, Ермак вдруг решил, что он нам мешает. Ни с того ни с сего он поднялся, поблагодарил за чай и, не глядя на меня, сказал, что ему пора в угрозыск, там его ждет срочная работа.

Я стала уговаривать остаться — куда там, он решительно прощался: Дане пожал руку, мне — кивнул. Он направился к двери… Даниил принимал это как должное.

В передней я просто взмолилась: «Не уходи, Ермак!» Но он, поникший, подавленный, расстроенный, тыкался в дверь и никак не мог ее отпереть. И радость-то во мне нарастала (значит, все-таки любит!), и зло брало (мокрая курица, а еще в угрозыске работает!).

Наконец он нащупал английский замок и отпер дверь. Я выскочила за ним на площадку и защелкнула за собой дверь,.

— Ермак, не уходи, — зашептала я ему в ухо, — не оставляй меня с ним. Пусть он уйдет, а не ты…

— Почему? — глупо спросил Ермак, все еще не глядя на меня. На носу его выступили капельки пота. Он был очень бледен.

— Потому что я его не люблю. Я тебя люблю. Но ты же не объясняешься? Мне, что ли, первой было объясняться в любви. И вот пришлось… Ждала-ждала…

Мне так стало жалко себя, его и Дана, который там сидел один и (дурной!) преждевременно радовался…

— Владя! Ты что… Это правда?

— Надо быть совсем слепым…

— Владя!

Он прижал меня к себе, потом отстранил, держа обеими руками за щеки, и заглянул мне в глаза…

— Владя! — задохнулся он, прочтя в них, что и было— мою любовь к нему.

Когда Даня, потеряв терпение, открыл дверь, мы целовались, сидя на соседкином сундуке. Мы оба сконфуженно вскочили.

Даня долго рассматривал нас, широко расставив ноги, уткнув для опоры руки в бока. Он уже снял морскую форму. На нем были обычные мосторговские брюки и шведка.

— Значит, это мне надо попрощаться, — сказал он растерянно. И стал спускаться по лестнице.

— Жалко его, такой замечательный парень! — великодушно заметил Ермак.

Мы вернулись обратно в квартиру и до прихода отца говорили о нашей любви. Держа меня за руки, Ермак рассказал, что он полюбил меня с того самого дня, когда мы с ним ходили на лыжах среди сосен и елей.

— Ну почему, почему ты столько времени не говорил… если это правда, что ты меня любишь? — спросила я.

Ермак сжал мои руки.

— Я никак не ожидал, что и ты…

— Почему не ожидал? Тебе бы немножко уверенности подзанять у Дана.

— Я не так запрограммирован, — пошутил Ермак, привлекая меня к себе.

Когда пришел отец, Ермак очень смутился, но не стал откладывать на завтра объяснение и прямо сказал отцу, что мы хотим пожениться.

Папа сразу разволновался, поздравил нас и поцеловал обоих.

— А я уже стал побаиваться, что Данька уведет ее у тебя из-под носа, — сказал папа Ермаку вроде в шутку.

— Этого не могло быть, — возразила я.

У папы имелась в заначке бутылка шампанского, и он открыл ее. Мы выпили, стоя у стола, за наше будущее. Все трое были взволнованы до предела. У меня перед глазами радужный туман стоял, Я подумала, что этих двоих, самых близких людей, я люблю больше всех на свете.

— Когда же вы думаете играть свадьбу? — спросил отец у Ермака.

— Когда у Влади пройдут экзамены и все выяснится с университетом, — ответил Ермак.

Он не выпускал моей руки. Отец, улыбаясь, смотрел на нас. Я знала, что он не очень-то одобрял мое раннее замужество. Опасался, как бы оно не помешало мне учиться. Радовался он лишь одному, что моим мужем будет Ермак, а не Даня. Он не видел Даню таким, каким тот был на самом деле, — смотрел на него поверхностно. Меня это как-то возмутило, Я вдруг решила рассказать Ермаку (и папе будет полезно послушать), каков Даня на самом деле. А истоки личности Дани в его детстве. К тому же у меня, что называется, болело сердце: мне было жаль Даню, который в этот самый час переживает где-то там, в одиночку, свое «мужское унижение». И я даже не могу, как прежде, побежать его утешить, потому что единственное утешение, которое было бы действительным, я не могла ему принести. Хоть бы он поскорее додумался, что есть много девушек куда лучше меня, хотя бы та же Геленка?

— Ермак, какое у тебя сложилось мнение о Дане? — спросила я.

Папа на меня покосился. Не вовремя затевала я этот разговор.

— Я ведь только раз его видел… — нерешительно протянул Ермак.

— Но все же кроме внешних данных, прельстивших его режиссера, ты что-нибудь в нем заметил?

— Мне было трудно видеть глубоко. Я подумал, что ты его любишь, и у меня все время какая-то пелена держалась перед глазами.

— Но почему ты подумал, что я его люблю… Только потому, что он красив?

Ермак медленно покачал головой.

— Дело не в этом. Зомби красивее Дана, однако я никогда не подумал бы, что ты можешь его полюбить. Даже если бы он не был вором, а работал по своей специальности. В Дане чувствуется личность — то, что тебя привлекает в людях больше всего. А вообще он хороший парень. Я уверен, что он талантлив, и талант в конечном счете определит его поведение в жизни. И… на твоем месте, я выбрал бы все же его. Кстати, никогда не поздно… переиграть.

— Дождалась! — буркнул неодобрительно отец.

— Даню я знаю с третьего класса, — невозмутимо сказала я. — И рассказала, как у пего погиб в море отец, спасая унесенного за борт матроса.

— Этого детского потрясения Даня не забыл, — продолжала я, строго глядя на Ермака, — вот откуда эта ранимость, которую ты верно подметил. Женщину Даня скоро найдет — они сами найдут его, такого интересного парня, но ему всегда будут нужны друзья, которые его понимают и любят как человека.

— Я понял, Владя, и чувствую себя последним подонком, — с искренним раскаянием проговорил Ермак. — Я никогда не буду против вашей дружбы… А если Дан пожелает, он в нас обоих найдет друзей.

Он поднялся уходить. Вид у него был счастливый, но усталый.

— Владя, Сергей Ефимович, приходите в субботу ко мне ужинать, часиков в восемь. И пожалуйста, Сергей Ефимович, с супругой. Передайте Александре Прокофьевне, что я очень прошу ее быть у меня. Как это ни странно — ни вы, ни Владя у меня еще не были.

Мы обещали прийти.

Уснула я, кажется, за час до того, как затрещал будильник. Мысли, чувства, ощущения наплывали, как волны в море. Я как будто лежала на дне, и они перекатывались через меня.

Меня смущало, почему я не чувствую «безумного» счастья… Как-то все получилось экспромтом… Даня сыграл роль катализатора. (Помните, в химии: вещество, ускоряющее реакцию?) В сущности, Ермака спровоцировали на это предложение «руки и сердца». Он же не собирался сегодня предлагать мне быть его женой. Даже объяснялась в любви я сама, первая. Он, бедняга, может, и не собирался жениться в ближайшие годы, и вот — на тебе! Папа спросил, когда мы думаем пожениться, не мог же Ермак сказать: «через три года». Пришлось сказать: «после экзаменов».

Ох, как нехорошо получилось! Брата моего небось не заставишь жениться… А Ермак мягкий, деликатный, совестливый, вот его и «заарканили»… все равно как Пьера Безухова Элен, Вот несчастье! Может, Ермак и не очень уж любит меня? Ведь говорил: превыше всего работа с трудными подростками.

Что же делать? Отложить свадьбу на год-два? Зачем, собственно, так торопиться… Надо дать ему время все обдумать. Я-то буду любить его всю жизнь, сама не знаю почему.

К утру я окончательно решила отложить свадьбу на год и лишь после этого уснула.

В субботу мы отправились к Ермаку. Он жил на Воробьевском шоссе, в доме с низкими потолками, на четвертом этаже Я пришла на час раньше. Папа отправился за Шурой.

Дверь, как и все двери, как будто не жил за нею лучший человек на свете — мой Ермак!

Я позвонила. Отпер Ермак и сразу прижал меня к себе.

— Не целуй на пороге, семь лет разлуки! — рассмеялась я.

Инспектор угрозыска оказался суеверен и поскорее захлопнул дверь. В комнату он внес меня на руках и, осторожно поставив на стул, отошел полюбоваться, словно какой красавицей.

Он выглядел еще более счастливым, чем Шура, когда ее вызвали телеграммой на Мосфильм. Как хорошо, что Ермак жил как раз против Мосфильма: Шура будет забегать к нам с работы. Мне стало стыдно, что я усомнилась в Ермаке. Но все-таки надо будет поговорить с ним откровенно — по душам.

— Зашла пораньше, чтоб помочь тебе, — сказала я, спрыгивая со стула.

— Все уже готово, — кивнул он на сервированный стол, где вперемешку с охапками сирени искрились бутылки с вином и аппетитно пахла закуска. — Но как славно, что ты пришла раньше.

Я заметила, что Ермак теперь целовал меня более уверенно, пылко и смело.

— Хочу не торопясь посмотреть, как ты живешь, — пояснила я.

Комната человека, если у него есть отдельная комната, всегда носит на себе отпечаток его духовного мира и характера. Поэтому мне было так интересно жилье Ермака. Бросилась в глаза ослепительная чистота комнаты, вещей, стекол. Правда, он ждал гостей (надо будет нагрянуть внезапно). Впоследствии я и нагрянула: у него всегда так чисто. Он гораздо чистоплотнее меня. У нас в квартире — как когда.

Комната у него угловая, просторная. Самая большая стена и половина другой стены — буквой «Г» — были целиком, с полу до потолка, заняты стеллажами с книгами. Тахта, накрытая пледом, стояла торцом к стене. Возле нее — столик с телефоном. У окна светлый письменный стол. Перед окнами и балконом целая коллекция редких кактусов.

Я подошла к стеллажам. Ермак присел на письменый стол и, заложив руки в карманы, с довольной улыбкой наблюдал за мной.

Одну секцию стеллажа занимали чисто юридические книги — я только мельком взглянула на корешки. Потом шли толстенные тома всяких педагогов: Ушинского, Песталоцци, Макаренко, — книги по психологии, философии, биологии, истории. Художественной литературы было меньше. Русские классики: Достоевский, Толстой, Тургенев, Леонов, Пришвин, Паустовский. Много стихов, журналов…

Мы целовались, когда начались звонки. Первыми пришли папа с Шурой. Папа в новом костюме и летней полосатой шведка, помолодевший, интересный. Он был похож на космонавта, или конструктора, или… наладчика. Шура ни на кого не походила. На земном шаре она пребывала в единственном числе — неповторимая Александра Скоморохова, взбирающаяся по крутой горе, без тропинок, к своей будущей славе.

Шура была одета со вкусом, чувствовалось уже, что она работает на Мосфильме. И руки у нее стали уже не огрубелые, а мягкие. Папа бросил удивленный взгляд на раскладной стол, уставленный закусками и винами.

— Как на Маланьину свадьбу, — заметил он Ермаку. — И куда столько вина… или ждешь еще кого?

— Жду своих друзей. Сейчас будут.

— Владьку показать?.

„— А как же, обязательно. Они мне как родные…

Друзья пришли все вместе, все в формах и при орденах — неужели из-за меня? Ермак, покраснев, представил нам своих друзей, друзьям — невесту и ее родителей.

Кроме его начальника Ефима Ивановича Бурлакова, с которым я уже познакомилась в угрозыске, было еще четверо молодых сотрудников. По счастью, того грубияна, который меня допрашивал, не было. А эти мне все понравились. Главным образом за то, что они любили Ермака, — это бросалось в глаза. И даже слишком бросалось. Начать с того, что они принялись меня изучать: достойна ли я их дорогого Ермака.

Ермак поспешил усадить всех за стол, разлил вино, про возгласил тост, чокнулись, выпили — они все равно сосредоточили все внимание на мне. Папа посмеивался «в усы», Шура по-сестрински волновалась за меня, понравлюсь ли…

Я начала не то что злиться, но мною овладело то чувство противоречия, которое приходит ко мне столь часто.

Взглянула на Ермака… Глаза его смотрели напряженно, на носу, как всегда, когда он нервничает, выступили капельки лота. Как ему сейчас хочется, чтоб я понравилась его друзьям! И внутренне я одернула себя.

— Почему же вы избрали именно психологический факультет? — продолжали меня «прощупывать» Ермаковы друзья.

Ермак поспешил провозгласить тост за дружбу. Чокнулись, выпили, но, закусывая, повторили вопрос.

Ефим Иванович тоже, видимо, с интересом ждал моего ответа.

— В двух словах ведь не скажешь, — уклончиво произнесла я, допивая бокал.

— Зачем же в двух!

— А нам некуда торопиться.

— Уж очень интересно.

— А вы подробно…

— А все-таки…

Они были все разные, и выражение глаз совсем разное, и все же чем-то походили друг на друга. И не потому, что все в форме, аккуратно подстрижены, чисто выбриты, но одна общая работа, напряженная, нервная и подчас опасная, придавала им что-то общее. Эти люди стоили, чтобы я поделилась с ними своей мечтой.

— Я полюбила свой завод (он удивительный!) и не хочу уходить. Останусь… — начала я тихо.

— Тогда почему не на технический?

— За что именно полюбили?

— При чем тогда психология?

— Да не мешайте вы человеку высказаться! — одернул их Ефим Иванович.

— Не надо ее перебивать! — попросил Ермак.

Они стали слушать молча. Кажется, с наибольшим интересом слушал папа: чем-то я его удивила.

— Я — рабочий. Инженером быть не собираюсь. Завод наш полюбила за то, что уж очень интересные приборы мы делаем, без них не могла бы двигаться наука.

Вот говорят: научно-техническая революция… Наша бригада сейчас работает над сборкой поразительного самонастраивающегося устройства. Под руководством самого конструктора. А потом наша машина пойдет уже в серийное производство. Чтобы собрать и наладить такой станок, надо знать основы высшей математики, механики, программирование.

Вы знаете, в нашей бригаде большинство бывшие хулиганы, лодыри, а теперь они все ринулись учиться в вечерний техникум, потому что поняли: иначе им на этой машине не работать. А им интересно. В прежней папиной бригаде давно учатся.

Я к ним присматриваюсь… Конечно, хорошо, когда передовую рабочую молодежь интересует теория конечных или бесконечных автоматов, программирование. Но вот недавно погибла Зина Рябинина. Ей в двухтысячном году было бы сорок лет. Духовные ее силы достигли бы полного развития. Произошел трагический случай. А братья Рыжовы взялись за ум, поступили в заводской вечерний техникум. В том году им тоже будет по сорок лет. Но пока у них же полная бездуховность, умственная лень, эгоизм, жадность… Сможет ли техническое образование помочь им избавиться от этого?

Когда я стану постарше и овладею мастерством, мне придется учить таких, как вот папа учит. Он же один из лучших наставников на заводе. Он много читает. Это с его полок я взяла первые книги по психологии. Вот я и хочу подготовиться к этой сверхзадаче. Вот для чего мне надо кончить психологический факультет.

Мы живем в особенное время. Нравственность, духовность человека теперь самое главное…

Я смутилась и замолчала. Так трудно, чтобы тебя поняли! Может, я им (и даже папе) показалась нескромной? Люди специально не готовятся к тому, чтоб стать наставниками. Это ж не профессия… А почему, собственно, не быть такой профессии?..

Но все смотрели на меня благожелательно.

— Да, мы живем в особенное время, — медленно проговорил Ефим Иванович. — Время, на которое третье тысячелетие уже бросает свой отблеск…

— Словно солнечные блики на коре дерева, — задумчиво сказал папа.

— Страшно, если человек проживет жизнь, не использовав всех своих сил, ума и способностей! — взволнованно воскликнул Ермак. — Я думал не раз вот о чем: у каждого человека как бы несколько жизней. Та, которой он живет в силу обстоятельств, порой неодолимых, и та, которую он мог бы прожить, если б полностью реализовал свои мечты и способности. Я бы хотел строить корабли…

— А вместо этого имеешь дело со всякими зомби, — вздохнул Ефим Иванович, — и совесть не позволяет тебе уйти. А жену ты себе нашел удачно: будете с ней делать одно и то же дело — пробуждать человека в человеке. Друзья, поднимем бокалы за них обоих: Ермака и Владю! Пожелаем им удачи и счастья!

Это был очень славный вечер. Нам было так хорошо!

Потом Шура нам пела… С этого момента все внимание было переключено на Шуру. Кое-кто из Ермаковых друзей посматривал на папу с явной завистью. Наверное, думал: «Старый уже, дочь взрослая, а подцепил себе такую жену, красавицу, певунью».

Ефима Ивановича, более наблюдательного и умного, поразило другое: бросалось в глаза, что эти двое влюблены друг в друга, но заметно было и то, что Шура любила более пламенно и самоотверженно. Это так и было. Если бы понадобилось, она бы пошла за Сергеем Гусевым на край света, бросив даже радость свою — Мосфильм. Отец же не пожертвовал бы для нее работой, даже мною. Себя бы, впрочем, ради нее не пожалел.

Чудесный был вечер, никогда его не забуду. Засиделись мы допоздна.