"Позывные Зурбагана" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)Глава четырнадцатая, неожиданная СВЕТ И ЦВЕТ (Обретение себя)Вот бы и поставить на этом точку: как я лечу через Байкал на самолете, чтобы стать летчиком, а может, и космонавтом. Такой счастливый, что нашел свое призвание — небо. Летать в самое небо, жадно всматриваться в его краски, чтоб перенести на холст это чудо. Но когда я вспоминал, что из кабины управления современного самолета не увидишь неба, а только сложные приборы, меня передергивало. Я отгонял эти мысли, как мух. В Иркутск мы прибыли рано утром… Утро, как известно, мудренее вечера, но это утро было самое мудрое и… самое холодное. Утро отрезвления, будто меня обливали ледяной водой… А тут еще Виталий… В Иркутске на него напал страх. Он боялся отойти от меня, как маленький, который боится потерять в толпе маму. — Ты меня не бросай, Андрюша, — лепетал этот рослый, красивый парень, — ты меня хоть в самолет посади. Но по дороге на аэродром начал убеждать проводить его до Москвы. — Подумай, Марину свою увидишь! — соблазнял он меня. — А по Москве разве не соскучился? Это же твоя родина… — У меня же послезавтра начало занятий! — Каких еще занятий? — Ты что, с луны свалился? Не знаешь, что я курсант летного училища? — Нет, это ты свалился, откуда уж не знаю. Ни с того ни с сего — летчик! Ты же художник! Ну, посмотри на себя со стороны. Собрался в летное училище. Кто ж так снаряжается в летное? Это мольберт, да? А эта штука для чего? — Тубус это, там этюды, картины… — Ага. А это что — дипломат, что ли? — Этюдник! — заорал я. — Если там умные люди, попрут они сдавать тебя в художественный, понял? Художник ты. В Москву надо. — Иди к черту! Там меня ждут не дождутся, в художественном. Как же!.. И… поздно уже. У меня здесь документы. Приняли меня. Понимаешь, приняли! Назад хода нет. — Ерунда, а если был ошибочный ход? — Ну тебя! Он убеждал меня всю дорогу и так разбередил душу, что хоть плачь. На аэродром мы приехали рано и, позавтракав, устроились в зале ожидания в уютном уголке, где уже сидел красивый сероглазый мужчина лет за шестьдесят, гладко выбритый, в модном, явно зарубежном костюме. Багаж почти как у меня… чемоданчик, правда, подороже, из настоящей кожи, мольберт, тубус, этюдник через плечо. Я сразу уставился на него, раздумывая и не решаясь заговорить. Он, кажется, тоже не прочь был поговорить. Первым осмелился Виталий: — Простите, вы художник? Незнакомец представился: художник Михаил Михайлович Протасов, москвич, но родом из Иркутской области. Регулярно ездит навещать мать и сестру-агронома, а также писать этюды. Сейчас работает над серией портретов: «Сибиряки конца двадцатого века». — Молодой человек тоже художник? — любезно поинтересовался он мною, кивнув на мольберт. Тоже, как вам это понравится! До чего славный! — Я не художник, я курсант летного училища. Еду на занятия. — А это? — снова кивнул он на этюдник и прочее. — Это… просто я уже не могу не писать, вот и взял с собой. Виталий вертелся, будто сидел на раскаленной сковороде, и с ходу выпалил Протасову всю мою биографию, не зажмешь ведь ему рот. Михаил Михайлович посмотрел на часы. — Покажи, пожалуйста, свои работы, — обратился он ко мне. — Да они не закончены… — Ничего, покажи наброски. Что поделаешь, откровенно говоря, мне было любопытно, что скажет этот столичный художник, специалист. Особенно Протасова поразила картина «Байкал священный». Байкал с высоты… Помните, я стоял на краю высоченного обрыва и впервые понял, почему Байкал в народе называли священным. Как я был тогда душевно потрясен, и как мне потом отчаянно хотелось перенести на холст это пронзившее меня ощущение тайны и благоговения. — Ну, парень… — сказал художник. — Да у тебя же талант божьей милостью, как говаривали в старину наши учителя. Думаю, нет, уверен, что твоя встреча с Байкалом была для тебя редкой удачей, которая может обернуться творческим счастьем. А теперь познакомимся вплотную… — Он назвал училище, в котором вел отделение живописи. И заявил, что он меня не отпустит, заберет в Москву, билеты возьмем на ночной рейс. — Но меня приняли в летное… неловко. — Я сам объясню им все и заберу твои документы. И так как я еще мялся в нерешительности, Протасов спокойно и веско сказал: — Искусство требует человека целиком. Ни с кем делить его не любит. И самый большой грех — зарыть свой талант в землю. Пошли, ребята, пора. Так я не стал ни летчиком, ни космонавтом, потому что меня приняли на отделение живописи. Мама ожидала от меня телеграмму из летной школы, вместо того получила из Москвы. Представляю, как она всплескивала руками и кричала: «Это, конечно, очень хорошо, что он будет художником, он же так талантлив, но… так молниеносно принимать решения?! Нет бы сесть, подумать, посоветоваться… Легкость в мыслях необыкновенная. Ну и жук!» Виталий восстановился на третьем курсе. Был я, конечно, у Марины, уже на Кутузовском проспекте: ее родители вернулись из дальнего плавания. Маринка готовится к поступлению в университет на биологический. Хочет стать генетиком. Но у Маринки я был уже потом. Первым долгом я навестил жену своего покойного отца художника Никольского. Жил Никольский на набережной Мориса Тореза, на пятом этаже. Из окон было видно небо, Москву-реку, в которой отражались небо и Кремль — его каменные стены, древние храмы и темно-зеленые деревья. Квартира была двухкомнатной: большую угловую комнату с балконом занимал когда-то Никольский. Все сохранилось, как при нем, — и это была мастерская. — Он здесь и жил и работал? — удивился я. — Дали ему мастерскую, одну на двоих, но напарник мешал ему работать: чересчур говорливый был… Выпьешь кофе? — Спасибо. С удовольствием. — За кофе Мартина Яновна сказала, запинаясь: — Тебе до сих пор не сообщили… Евгений Сергеевич ведь был… твоим отцом. — Я знаю, теперь уже знаю. Жаль, что мне не сказали раньше. А я ведь поступил учиться в художественное… Отделение живописи. Он был бы доволен, мой отец. — Да, он очень бы обрадовался. И я рада. Будет два художника, отец и сын, как два Рериха — Николай Рерих и Святослав Рерих. Если бы ты еще его фамилию взял… как псевдоним. Художники тоже иногда берут псевдонимы, как и артисты. — Подумаю, — сказал я, чтобы не обидеть ее. — Эти все картины твои, Андрюша, все этюды, и краски, и кисти. Все — твое. Я предлагала Ксении Филипповне, но она отказалась наотрез, квартиру, мол, захламлять… — Теперь у мамы большая квартира. Я возьму все, что отец хотел мне оставить. А вы отберите все, что вам дорого. Когда я собрался уходить, Мартина Яновна несмело произнесла: — Ты будешь меня навещать иногда? Я совсем одна осталась. Я тебе много расскажу о твоем отце. — Спасибо. Я буду к вам заходить. Я шел домой по опустевшей Москве — было уже поздно, кончились последние, сеансы в кино — и думал о маме, об Андрее Николаевиче, Алеше, Христине, Тасе, Дроздове, Кузькине, моих приятелях-шоферах, с кем я работал целый год. На первую же практику я поеду в Зурбаган. Протасов обещал мне это твердо. Он сказал: «Каждую практику будешь ездить на Байкал, ты с ним связан духовно». А когда будут осваивать Марс (или Луну) — художники ведь тоже понадобятся. В двадцать первом веке без них никак не обойдутся!.. …Время летит, о как стремительно, словно космический корабль. Уже разменяли последнее десятилетие XX века… Мы живем по-прежнему вдвоем с мамой. Мама уже давно закончила свой документальный фильм. Он выходит на экраны. А сейчас она рвется поставить художественный фильм на тему освоения Сибири. Отец обещал, еще в позапрошлом году, что переедет в Москву вслед за мамой, но… Видимо, не в силах расстаться со своим НИИ «Проблемы Севера», уж очень интересные разворачиваются там работы. А я заканчиваю институт… С отличием. Моя дипломная работа «Утро Зурбагана» вместе с двумя картинами (как ни странно, ведь я тогда еще не был художником, среди них моя первая картина «Байкал священный»). Практику я всегда проходил в Зурбагане. В этот вечер Марина была у нас. Я угостил ее вкусными пончиками собственного изготовления (научился у Алеши). Утром мы с Мариной отнесли заявление в загс и теперь с азартом строили планы на будущее. Мама, красивая, элегантная, молодая, не без грусти смотрела на нас. Все-таки я не пойму, где вы собираетесь работать? — спросила мама. — Марина — в НИИ «Проблемы Севера», генетиком в отделе Христины Даль, а я хочу написать серию картин о Забайкалье. — Но это не оплачивается, насколько мне известно. Конечно, мы всегда согласны тебе помочь материально, но при твоей гордыне… — Понимаю, мама, тебя беспокоит мой денежный заработок. Конечно, над этой серией я могу работать и два, и три года. Ни на чьем иждивении я жить не собираюсь. Могу работать художником в театре, учителем рисования, дизайнером. В тот вечер мы еще не знали, что ректорат института добьется мне заказа на серию картин о Байкале. Марина с тревогой смотрела на меня, ей очень хотелось сказать: «Подумаешь, в случае чего проживем на мою зарплату», но она не посмела. С детства я привык читать ее мысли по глазам как по книге. — Андрей, — спросила Марина, — а где та запись на кассете — «Позывные Зурбагана»? Я давно ее не слушала. — Она в секретере. Вот. — Поставь, пожалуйста. Я поставил кассету, включил магнитофон и сел возле мамы. Марина стояла у магнитофона, хрупкая, тоненькая, с огромными синими, необычайно светлыми глазами, как у ее матери и дяди. Вот она эта потрясающая мелодия… Одна музыкальная фраза и так много вместила в себя: щемящую грусть, ликование радости, торжественность и торжество. Воистину Байкал Священный. Мы долго молчали. — О чем ты думаешь? — тихо спросила Марина. — О своем родном отце… Пора упаковывать картины, утром отравлять на выставку. Я положил их на письменный стол, взял одну из них, это была «Река Ыйдыга». Подошла мама. Нагнулась и прочла подпись в углу картины: А. Болдырев-Никольский. Она пристально посмотрела на меня и перевела взгляд на другие картины. — Так! — произнесла она гневно, — значит, ты теперь Никольский. Взял его фамилию. — Отцу это было бы приятно, — смущенно ответил я. Мама задохнулась от негодования, но больше ничего не сказала. Мы с Мариной быстро упаковали холсты и вышли на балкон. Было прохладно. Я сбегал за маминой шалью и укутал Марину. Мы стояли обнявшись и смотрели на спокойную Москву-реку. На черной глади отражались звезды, изредка плыли какие-то баржи, катера. По набережной с шуршанием пробегали автомобили. Шум города доносился все тише, ночью Москва затихала. Как я люблю Москву, мой родной город, горячо и преданно. Но отчего же позывные Зурбагана звучат для меня так громко, так призывно, не давая покоя моей душе. |
||||||
|