Глава шестая АЛЕШИН ХЛЕБ

Пекарня находилась на берегу Ыйдыги — своенравной таежной реки, впадающей в Байкал. Мы спустились к ней по крутой тропе (мальчишки показали, где поближе пройти). Это был старый бревенчатый дом с надстройкой над серединой дома и крытой галереей вокруг надстройки.

Рядом лепились по сопке такие же бревенчатые дома, потемневшие от времени, почти черные. Старый город, серый, обомшелый Сен-Мар, — не таким быть Зурбагану!

Под пекарню, видимо, отвели один из таких сибирских домов прошлого столетия.

— Дверь открыла крепкая чернобровая женщина лет сорока, в цветастом платке. Алеша представился.

— Наконец-то! — воскликнула она обрадованно. — Сижу на вещах, жду нового пекаря. Вышла замуж и никак не могу уехать к мужу — уж он осерчал на меня. Да что ж я, проходите, пожалуйста.

Мы прошли просторные сени с прорезанным в наружной стене маленьким окошком — через него, наверно, отгружали хлеб — и очутились в самой пекарне. Узенькая лесенка в глубине вела в мезонин. Дверь налево в две жилые комнаты с видом на реку. Хозяйка провела нас в первую, проходную комнату, и мы с облегчением поставили там тяжелые вещи (книги!).

— Меня звать Васса Григорьевна. Я сегодня в ночь и уеду. Чемоданы давно собраны. Вещи эти не мои — казенные, вам останутся, — она показала на большой квадратный стол, деревянный диван, испорченную фисгармонию, стулья. В соседней комнате еще были деревянные кровати, полки для книг, старомодная стеклянная горка для посуды, на тумбочке возле двери стоял телефон.

— Мне уж звонили насчет вас, — сказала бывшая завпекарней Алеше. — В этих комнатах будете жить. Вы, механик Женя и подручный, если возьмете его из общежития либо из палатки. А верхнюю светелку для приезжей врачихи определили. Научный работник она, что ли. В институте будет работать, как его — «Проблемы Севера».

— Христина! — вскричал в полном восторге Алеша. Женя быстро взглянул на него — грустно и неодобрительно.

— Вот-вот, Христина. Фамилия у нее какая-то чудная — Даль, но она из здешних, не то что мы, понаехали бог знает откуда. Вы ее знаете?

— Знаем! — весело ответил Алеша, а Женя смотрел на него сочувственно, чуть нахмурив тонкие темные брови.

— Мне уж в горсовете наказывали, чтоб никого не пускала в мезонин-то. Для начальника орса берегли. Он третий месяц в гостинице проживает. В командировке сейчас. Проездил комнату, сердешный.

— Покажите, пожалуйста, пекарню, — попросил Алеша. И мы вернулись в пекарню.

— Вот, конечно, печь. В отличном состоянии теперь, — начала Васса Григорьевна, — а уж помучилась я с ней, не приведи господи! Сверху хлеб печется, снизу — сырой. Спасибо, в отпуск на родину хороший печник приезжал, так потрудился для людей и сделал. Вот тестомешалка. Опять же шефы помогли из мостоотряда. А то ведь одни бабы работали, просто без рук оставались. Теперь же чудо, а не тестомешалка! Уж так довольна! — Васса Григорьевна подвела нас к неуклюжему, безобразному сооружению, на которое она взирала с восхищением.

— Вы только взгляните, круглая квашня! Может на колесиках передвигаться, тесто месится трехлапчатым рычагом, ну словно три руки, правда? Содержать в чистоте гораздо легче, чем эти дежи.

— А чем нагревается печь? — озабоченно спросил Алеша.

— Дровами. Уже заготовлены на зиму. Под полом сложены. Прежде ведь дом-то на сваях стоял. А мы отгородили их, получился внизу дровяник. И дрова сухие, и брать их легче зимой.

— Сколько дней пекарня простаивает?

— Как одна осталась — четвертый день.

— А как же?..

— В Сен-Маре ведь две пекарни. — Она посмотрела на часы.—

Скоро машина за мной придет. Дай-ка я пока самовар вздую да напою вас, ребятки, чайком. Время еще есть.

За чаем словоохотливая Васса Григорьевна рассказала нам жуткую историю.

Дом этот когда-то принадлежал зверолову и золотоискателю. Он жил в нем с женой, матерью и тремя маленькими детьми. И вот в ноябрьскую ночь 1929 года бандиты вырезали всю семью, перерыли все вещи, видно, золото искали…

— И детей?! — ахнул я.

— И деток. Родных у них не было, и дом отошел в горсовет. Жить в нем никто не захотел. Отвели под пекарню.

— Привидения не водятся? — в шутку поинтересовался Женя.

— При нас не бывало. А при вас не знамо, как будет. Может, и черти появятся…

Васса Григорьевна фыркнула. Скоро за ней пришла машина, мы погрузили чемоданы, узлы, подсадили ее в кабину, пожелали семейного счастья и остались одни.

Медленно вошли в дом. Почему-то вздохнули. Надо было разбирать вещи. Устраиваться. Хорошо, хоть везде было выскоблено, чисто. Бывшая завпекарней сдала все в образцовом порядке.

— Ну что же, давай, Алеша, устраиваться, — сказал Женя. Но Алеша уперся.

— Сначала мы должны навестить Виталия. Уступчивый, кроткий Алеша если упрется, то уж все… Мы с Женей переглянулись и отправились вслед за Алешей в больницу. Мы еще застали палатного врача, полную седую женщину, обратились к ней с расспросами.

— Значит, вы его друзья?

Мы с Женей с возмущением переглянулись, но смолчали.

— Друзья, — подтвердил Алеша спокойно.

Врач пытливо и внимательно разглядывала нас. Разговаривали мы в вестибюле больницы.

— Что у него, собственно? — спросил я, отнюдь не питая к этому подонку нежных чувств.

— Давайте сядем и поговорим, — предложила врач и завела нас в какую-то приемную, пустую в этот час.

— У больного Виталия Сикорского сильнейший стресс, юношеская гипертония, неврастения. Он потрясен гибелью товарищей, но главное, у него непереносимый страх перед жизнью вообще, и это, по-моему, накапливалось у него давно. Я осторожно расспросила его о прошлом. Он единственный сын военного. Отец держал его в строгости, мать необузданно баловала. Родители — оба — погибли в автомобильной катастрофе. Виталий тогда учился на третьем курсе факультета вычислительной математики и кибернетики. Но после смерти отца, который заставлял его заниматься, мальчика отчислили за неуспеваемость.

Врач вздохнула.

— Как я понимаю, решающим обстоятельством послужило то, что инфантильный, слабовольный юноша оказался хозяином отдельной квартиры. Он поменял родительские четыре комнаты на однокомнатную (видимо, с доплатой). Все, кому не лень, шли к нему с бутылкой. Собирались компаниями. Ни на одной работе он дольше испытательного срока не удерживался. Жил на то, что продавал отцовы вещи, мебель, книги… Кончилось плачевно: видимо, его выселили из Москвы. Не узнала, был ли он выслан или сам забрался в наши края. И что именно он здесь пережил? Молчит об этом, только трясется. О погибших товарищах без ужаса не может вспоминать. Он их боялся, но не хватало воли уйти. Как я понимаю, вы его случайные попутчики?.. В больнице он чувствует себя хорошо. При одной мысли о выписке у него поднимается давление. Трудный больной. Даже не знаю, как его спасать… Вы помягче с ним… Кстати, у него сегодня день рождения. Всего доброго.

Врач ушла, а мы, надев белые халаты, стали искать Виталика.

Он лежал довольный, успокоенный (пока не выписывают, а докторша жалеет по-матерински) и читал. Нам не очень-то обрадовался, скорее, испугался. Смотрел настороженно. Мы передали ему яблоки, конфеты, банку меда (взяли по пути в магазине) и присели возле кровати на табуретки.

— Как себя чувствуешь? — спросил Женя. Виталий страдальчески скривился.

— Плохо. Не знаю, что буду делать, когда выйду из больницы. Пропал я!.. Из милиции приходили… Спасибо докторше… пока не пустила ко мне.

Я поздравил его с днем рождения.

— Есть с чем поздравлять, — остановил он меня. — И почему я не погиб вместе с родителями!

— Ну, зачем же так! — укоризненно попенял ему Алеша.

— Жить не хочется, — уныло пояснил Виталий. — Отвращение к жизни у меня. Тэдиум витэ по-латыни.

— Может, работать не хочется? — добродушно предположил Женя.

— Да нет, отчего же… смотря какая работа.

— Профессия у тебя есть?

— Нет никакой профессии.

— Но что-то умеешь делать?

— Ничего не умею.

— У отца была машина?

— Была, конечно.

— И не научился ее водить?

— Это я умею. У меня даже водительские права есть.

— Вот чудак человек, так поступай на автобазу. Шофера знаешь как нужны.

На лице Виталия выразился неподдельный ужас.

— Да ты что, друг! Зимой трасса проходит прямо по Байкалу — по льду.

— Ну и что?

— А то, приберет меня Байкал, раз уж нацелился.

— Ну, это, брат, — мистика! — усмехнулся Женя.

— То говоришь — жить не хочется, а то боишься утонуть, — удивился я.

— Жить не хочется, но тонуть в ледяной воде тоже что-то не поманывает…

— А где бы ты хотел работать? — сочувственно спросил Алеша.

— Сам не знаю. Все равно, какая работа, никуда от нее не денешься… В тепле чтоб, и народа поменьше. Не надо об этом говорить. Успею еще… когда выпишут из больницы. Чего заранее расстраиваться. Вы сами-то где устроились?

Мы рассказали. У несчастного парня вдруг заблестели потускневшие глаза. Он с завистью уставился на Алешу.

— Вот бы мне в пекарню. Тихий уголок. Хлебом пахнет. Помощник тебе не нужен?

Алеша внимательно посмотрел на него.

— Нужен. Как раз мне нужен помощник. Но… работа не легкая. Тяжелая, прямо скажу, работа. Если ты будешь отлынивать, одному мне не справиться. Никак.

— А жить где?

— При пекарне две комнатки. Там и будем жить. Вот и Женя с нами.

Виталик аж задохнулся от волнения.

— Ребята! Возьмите меня к себе! — взмолился он. — Честное слово, не буду отлынивать!

Очень ему захотелось работать в теплой пекарне. Да и мы все, видно, не внушали ему больше страха. Он прямо-таки уцепился за эту мысль.

— Придется тебе тогда завтра выписываться из больницы, — строго сказал Женя. — Один Алеша не справится. Я бы помог, но еду на станцию за машиной. А как получу, меня сразу пошлют на ней куда-нибудь.

— Выпишусь, что же делать. Завтра попрошу меня выписать, — заверил нас разволновавшийся Виталий.

Алеша пробовал его разубедить, все же парню не мешало хоть недельку полечиться после всех его испытаний, но Виталий только мотал головой. Он действительно панически боялся жизни, а пекарня представлялась ему, видимо, кельей, где он укроется от жестоких людей, Байкала, непогоды, напастей и страха. Он чуть не заплакал, умоляя Алешу укрыть его в пекарне.

И мне вдруг стало жалко этого несуразного парня. С детства мне было присуще одно свойство: я почему-то легко ставил себя на место другого человека, даже совсем не похожего на меня, проникаясь его настроением и ощущениями.

— Вот что мы сделаем, — предложил я. — Ты, Алеша, оформляй его с завтрашнего дня на работу, а я за него неделю поработаю, пусть он лежит в больнице. Я пока свободен, занятия на курсах начнутся недели через две-три.

Виталий сначала даже не поверил, а когда понял, что я это всерьез, умилился до слез. На этом мы распрощались — куда теплее, чем встретились.

На высоком крыльце пекарни нас ждала с вещами Христина. Она была в восторге, что мы опять все вместе. Мы внесли в мансарду ее тяжелые чемоданы и отправились за моими вещами. Отец вроде бы даже огорчился, пытался уговорить меня остаться, но я решительно ушел: чувствовал, что мешаю ему, да и Алешу не мог оставить. Затем Алеша послал меня в больницу за документами Виталия.

Посоветовался и с лечащим врачом, она не возражала…

Через неделю Виталий был уже в пекарне. Устроились мы отлично. В меньшей угловой комнате — Алеша и я, в большой проходной — Женя и Виталий. Очень даже уютно!

Для Алеши начались страдные дни. От волнения он даже похудел, будто перенес тяжелую болезнь. Никогда не думал, что выпечка хлеба — такое канительное дело.

Опару Алеша готовил сам, будто священнодействовал (на 100 килограммов муки — 80 литров воды, нагретой до 42 градусов Цельсия, 1,25 килограмма дрожжей).

Когда смесь была готова, Алеша включал электромотор, и «руки» деловито месили опару ровно восемь минут. Расстойка — три часа десять минут, потом тесту бродить еще целых два часа. Потом перебивка и так далее — утро, день, вечер… Семь часов на сон. По существу, работали две смены подряд — это, конечно, черт знает что!

Я не успел выразить возмущение, как Алеша заранее попросил меня не жаловаться отцу.

— Все придет в свое время, — пояснил он, — мы несколько расширили ассортимент изделий, а навыков еще не приобрели. И просить подмоги с первых дней неловко. Понял?

Я понял и дал слово пока помалкивать. Но я отвлекся. При всем этом надо было следить, чтоб не было непромеса (комочки муки), закала (прослойки сплошной массы без пор). Забота о накоплении в хлебе ароматических веществ и еще множество всяких важных «мелочей». Например, если хлеб сразу подвергается действию слишком высокой температуры, стремительно расширяющиеся газы могут разорвать корку или испортить мякиш, образуя в нем толстостенные пещеры, а то и совсем оторвать корку от мякиша.

На московском хлебозаводе, где Алеша работал бригадиром смены (мастер-пекарь), он отвечал лишь за свой участок; за работу тридцати человек, за каждый килограмм хлеба из сорока тонн, выпекаемых за смену, и все же это был лишь один участок. Здесь он отвечал за все.

Виталий просто очумел от работы, но командовать он мог лишь своими руками и ногами. Полы он мыл по-матросски: выливал несколько ведер воды и тер шваброй. Надо было просеять соль, развести ее в воде. Опрятно держать инвентарь и посуду. И топка печи — дело далеко не простое — целое искусство.

Учитывая, что парень все же преждевременно выписался из больницы, а у Алеши и так дел по горло, я заявлялся в пекарню ежедневно, как на работу, благо жил в соседней комнате. У меня даже появились свои личные обязанности: каждое утро я промывал кипятком бак для заварки, дежи, всякие мелкие принадлежности для хлебопечения — лопаты, кисти из щетины, деревянные веселки для размешивания муки с водой, сито для просеивания муки. И уж совсем неожиданностью для всех оказалось то, как я наловчился плести халы, чуть ли не быстрее, чем Алеша.

За этим делом и застал меня отец. Он стоял в дверях и, улыбаясь, смотрел, как ловко и споро формую я на столе халы. Хватаю кусок теста, расплющиваю в лепешку, растягиваю, приминаю, превращаю лепешку в батончик, раскатываю его ладонями (концы полученных жгутиков должны быть гораздо тоньше, чем середина). Шесть готовых жгутиков заплетаются, словно коса, оставшиеся кончики сводятся вместе и сплющиваются пальцами. Вот!.. Готовую халу кладу на доски, посыпанные мукой. Перед посадкой в печь халы смазываются яйцом.

— Помогает? — кивнул на меня отец.

— Золотые руки у Андрея, — серьезно сказал Алеша. — Проходите, Андрей Николаевич, в комнату и раздевайтесь. Сейчас посадим халы в печь и освободимся минут на сорок пять.

На верху лестницы показалась Христина в платье лимонного цвета из тонкой шерсти. Чудеса, только что видел ее во фланелевом халатике.

— Андрей Николаевич! — радостно воскликнула она и сбежала вниз. Большие глаза ее сияли, как обрызганные росой фиалки. Волосы, которые она носила подобранными, чтоб не мешали, она успела распустить — цветущая рожь!..

Христина даже не скрывала свою радость — зачем? — она любила моего отца и готова была отстаивать свою любовь перед целым светом. Не знаю (тогда не знал), любил ли он ее, но, во всяком случае, восхищался ею. А кто не восхищался?

Христина провела отца в комнату ребят, первую, проходную, где они отдыхали, коротали свободное время, там же стоял телевизор.

Отец с Христиной присели у стола и оживленно заговорили. Я невольно взглянул на Алешу. Он старательно подгребал жар печи наперед, готовя печь для посадки хал. Широкое, добродушное лицо его раскраснелось, глаза смотрели грустно. Бедный друг мой…

Покончив с последней халой, я включил электрический чайник и стал накрывать на стол.

— Подождите горячую булку, — посоветовал Виталий, присоединяясь к нам. За ним скоро вошел Алеша и устало опустился на стул у окна.

Христина еще вчера рассказала, что директор института «Проблемы Севера», то есть мой отец, достал для нее автобус, так, маленький фургончик зеленого цвета. Но сама она водить не умеет, а постоянного шофера ей предоставить не могли, так как фургончик будет простаивать то здесь, в Зурбагане, то на участках, куда она будет выезжать на несколько дней для медицинских обследований.

— Мне бы такого шофера, чтоб он и за лаборанта или даже медбрата при необходимости сошел. Я б его обучила всему, что требуется, — сказала она, взглянув на меня.

— Трудное дело подыскать такого, — усмехнулся отец. — Разве вот наш Андрейка… Когда освободится от пекарни. Кстати, тебе, Алеша, выделили второго помощника — только ищи его сам. Ребята помогут.

Христина слегка покраснела.

— А я ведь и подговаривалась насчет Андрея… Ты согласен, Андрюша?

Черт побери, кажется, я в Зурбагане нарасхват!..

— Я-то согласен, раз в пекарню дают человека, но сначала надо экзамен на водителя сдать. Прав-то у меня нет, хотя машину водить умею — легковую. А вообще, говори с Кузькиным. Я поступлю к нему на автобазу.

— Это можно ускорить, — сказал отец, — но временно, учтите. В Зурбагане требуется тренер по фигурному катанию. Родители требуют.

— Не хочу, — мрачно отозвался я. — Не хочу быть тренером. Разве после работы… Немножко.

— Нужно, Андрей, понимаешь? А. где Женя? В рейсе? — спросил отец о своем любимце.

— Сейчас придет, — отозвался Алеша. — Да вот и он.

Женя уже приветствовал всех. Умывшись и наскоро переодевшись, он присел к столу, заявив, что есть не хочет — пообедал, но чаю с горячей халой выпьет с удовольствием.

После чая мы все по приглашению Христины поднялись к ней наверх. У нее было уютно и как-то светлее. Комната уже приняла что-то от ее индивидуальности. Книги пока лежали на столе, на подоконниках и на полу. На стеллаже во всю стену, который ей смастерил Алеша (в армии в стройбате он научился плотничать), еще не просохла краска.

— Завтра покрою лаком, просохнет, и можешь раскладывать свои книги, — сказал Алеша.

— Спасибо тебе, Алеша! — поблагодарила Христина и взглянула на отца: — Андрей Николаевич, почитайте стихи. Помните, как вы читали нам у костра в экспедиции?

Отец не ломался.

— Что же прочесть?

— Что вам самому хочется. Из ваших любимых поэтов.

Мы уселись поудобнее. Я возле Христины, на ее тахте, ребята на стульях у стола, отец в единственное кресло. Он читал для всех, но смотрел на Христину. Читал он стихи хорошо, как читают сами поэты. И был очень красив и молод. Никогда не дашь ему сорока лет. Он читал Вознесенского.

Когда он дошел до этих слов, у меня мурашки побежали по спине — так выразителен и звучен был его голос.

Отец еще долго читал стихи Блока, Цветаевой, Тарковского, Ахмадулиной. А я смотрел на него и думал о том, как я люблю своего отца! Видно, каждому мальчишке, каждому парню необходим отец… быть может, больше, чем мать. Хотел бы я стать таким, как он: добрым, умным, терпеливым и мужественным. У него не было ноги, но разве вызывал он жалость? И в голову бы не пришло никому жалеть его. Он был сильным человеком, мой отец, и я гордился им.

Внезапно он бросил читать стихи и попросил Женю спеть что-нибудь свое.

— Мое? После… Блока и Вознесенского?

— Каждая собака лает своим голосом, — напомнил отец слова Чехова.

— Я принесу гитару, — вызвался Виталий.

Женя охотно спел новую свою песню, сочиненную им за последний рейс.

Песенка нам всем понравилась. Вот она, переписанная целиком:

И мотив нам понравился, лирический и с грустинкой.

Чудесная мелодия!.. Особенно понравилась песня отцу.

— Надо спеть ее нашим работягам, — сказал он. — А зимой пошлем тебя на фестиваль самодеятельной песни. Подготовь еще несколько своих песен.

— А где будет фестиваль? — спросил польщенный Женя.

— В Тынде. Продлится три дня. Будут делегации Москвы, Ленинграда, Куйбышева и других городов, но с такими гитаристами и песенниками, как ты, и мы не ударим в грязь лицом.

— А ведь Виталий тоже поет, — вдруг сказал Алеша. — Спой, — попросил он.

Виталий сначала отказался наотрез, пришлось его довольно долго уговаривать. Затем он заявил, что аккомпанирует он себе сам, но лишь на рояле.

Рояля в пекарне не было, но мы так разохотились, что решили немедля отыскать рояль. Отец позвонил в Дом культуры, но там сегодня была лекция о международном положении, и все давно разошлись — долгие гудки свидетельствовали, что ни одного человека в Доме культуры не осталось. Тогда папа стал названивать поочередно — в театр, в НИИ, всем знакомым и, наконец, какому-то Кириллу Дроздову, который оказался дома.

Узнав, в чем дело, Дроздов пригласил нас всех к себе домой завтра вечером, предупредив только, что у него не рояль, а пианино.

— Пианино устраивает? — спросил отец у Виталия. Тот кивнул головой: «Вполне».

Вскоре отец собрался уходить и пригласил нас утром — или днем, когда сможем, — к нему в НИИ, который ему очень хотелось нам показать.

Он терпеливо ждал, пока мы договорились (дело было в Жене и Алеше, Христина ведь работала в этом институте), и, попрощавшись, ушел.

Институт произвел на меня (на ребят тоже) огромное впечатление, хотя мама вдосталь потаскала меня по всяким НИИ. (Уверен, что в душе ей страстно хотелось, чтоб я стал научным работником.)

Бросалось в глаза, что этот научный институт далекого городка Восточной Сибири был оснащен новейшей техникой. Лаборатории просто ослепляли сложнейшей аппаратурой, приборами. Я сказал об этом.

— Филиал Сибирского отделения Академии наук1 — усмехнулся отец. — А теперь, ребята, я познакомлю вас с весьма интересным человеком. Математический гений. Ему еще и тридцати не исполнилось, а уже доктор наук. Автор потрясающих открытий. Вот так-то, ребята!..

Он постучал в дверь, и мы вошли, немножко стесняясь.

Из-за письменного стола, заваленного бумагами и рукописями, поднялся навстречу нам высокий сутуловатый молодой человек. Прямые белокурые волосы, зачесанные со лба назад, падали до плеч. Темные, почти черные глаза на бледном лице смотрели иронично и дерзко.

— Садитесь, товарищи, Андрей Николаевич, садитесь… — Кирилл пододвинул кресло отцу, мы присели на стулья. Стало очень тихо. Кирилл молча смотрел на нас.

— Может, расскажете ребятам о своей работе… — нерешительно попросил отец.

Кирилл пожал плечами.

— Не обижайтесь, но… ведь никто из вас ничего не поймет? Вы мне представьте их, Андрей Николаевич. Кто из них ваш сын?

— Пожалуй, не поймем. Мне в Новосибирском академгородке рассказывали, что, когда Кирилл Дроздов защищал кандидатскую, один академик сказал, что в этом переполненном учеными конференц-зале, кроме самого Кирилла и этого академика, может, только трое-четверо ион я л и, о чем говорил Кирилл. Что-то совсем новое, непохожее — в алгебре. Бо-ольшой шаг вперед в науке. А когда его диссертация космонавтике послужила, получил и Ленинскую премию.

— Да что говорить, характер у него…

— Ложь насчет характера, — серьезно опроверг Кирилл, — был на зимовках — не конфликтовал. А здесь? Со всеми отличные отношения. Так кто из троих ваш сын?

— Угадайте.

— Этот?

Кирилл, к моему великому возмущению, указал на Женю. Все рассмеялись. Отец представил нас, подчеркнув, что Женя — выдающийся автомобилист-гонщик, а я мастер фигурного катания.

Об Алеше добродушно сообщил, что он хороший пекарь. Виталий был дома — готовил опару. И хорошо, что его не было: как его представлять? Не подонок же? Бывший студент? Уголовник?

— То-то мне знакомо твое лицо, — сказал Кирилл, — я видел тебя по телевидению. Конечно же, Андрей Болдырев… В паре с девочкой. Марина…

— Марина Шалая.

— Да. Помню. Чудесная девчушка. И как это ты смог бросить спорт после такого-то успеха? Ну, а математикой никогда не увлекался?

— Н-нет, учился по математике на одни четверки. Вот кто у нас математикой увлекается — Алеша.

— Да, это у Алеши хобби! — подтвердил Женя.

— Да бросьте, ребята! — смутился Алеша.

— Помолчи, все равно скажу. — Он — прирожденный математик, может, гений, которому не дали проявиться. Вам дали, а ему не дали, понимаете?

— Нет.

— Андрюша!

— Алеша, помолчи! Он занимается математикой наедине, как пишут стихи. Ведь я просто преклоняюсь перед ним. Прежде всего за то, что он — личность. Он же умеет противостоять любому плохому влиянию. Когда он был маленький и жил с родителями, окружение могло влиять только плохо… Нелегко учиться, когда у тебя болит голова от побоев, когда ты голоден, когда не хватает просто ласки, душевного тепла. Каждый вечер пьянка, брань, побои… И в таких условиях сохранить душу. Алеша привык стесняться людей, которые его всегда недооценивали, вот он и молчит при них. Но при мне он не молчит. И сколько же глубоких мыслей я от него слышал. Вот он сидит с нами, стесняясь: «всего лишь пекарь»! Всего лишь, хотя без хлеба никто из нас жить не сможет. Не знаю, в чем проявится талант Алеши — в математике или в чем другом, может, и в хлебопечении или доброте, но Алексей найдет себя. Вот так-то!

Я наконец выдохся и умолк, чтоб перевести дыхание. Алеша не знал, куда деваться от смущения, но Кирилл вдруг протянул мне через стол руку.

— Спасибо, Андрей! — сказал он, и было видно, что это от всей души. И добавил просто: —Ты хороший парень. Я бы тоже хотел иметь такого друга, как ты или Алеша.

Все повеселели.

— Значит, ты, Алеша, изучаешь по ночам "математику, — удовлетворенно заметил Кирилл, — на чем остановился теперь?

Алеша смущенно взглянул на Кирилла.

— Так ведь самоучкой. Я теперь по профессии…

— Знаю. Но мне хотелось бы знать, что именно ты одолеваешь сейчас. Тебе ведь трудно. Может, я помогу. Посоветую…

Алеша так и просиял от удовольствия.

— Спасибо, Кирилл Георгиевич. Конечно, вы могли бы дать мне совет. Может, я не с того боку захожу. Я сейчас учусь интегрировать, решать в квадратурах обыкновенные дифференциальные уравнения. Начал было изучать векторный анализ и тензорную алгебру, но… умение оперировать с тензорными индексами мне не очень-то дается. Взялся за основы теории функций комплексного переменного, но ничего совсем не понял… Ни в теории группы, ни в методе Лапласа. Рано еще браться за это мне.

Кирилл изумленно переглянулся с отцом и стал расспрашивать Алешу о деталях, потом, поговорив, снабдил его какими-то толстыми трудами по математике. На этом мы распростились до вечера.

У Кирилла Дроздова была такая же просторная однокомнатная квартира, как и у отца, но, отражая индивидуальность хозяина, совершенно не походила на отцову. Общее лишь одно: много книг. Но и книги совсем разные. Я постоял возле стеллажей: физика, математика, космография, кибернетика, воздухоплавание, физиология, психология и театр. На нижних полках журналы: «Квант», «Физиология человека», «Театр» — за много лет, — солидные исследования, монографии, воспоминания артистов и режиссеров.

На свободной от книг стене портреты Эйнштейна, Ландау, Вавилова (но не физика, а Николая Вавилова, генетика), Смоктуновского и поэта Павла Антокольского. И всего один пейзаж, мастерски сделанный, — утро на неведомой планете.

А на одной из полок я увидел в пластмассовой рамочке портрет красивой женщины… Это была фотография моей матери.

…Час от часу не легче, я, что называется, просто обомлел. Все уже расселись — Виталий у пианино, ребята — рядком на тахте, папа в кресле, Кирилл и Христина приготовили кофе и принесли его, а я все стоял, как пень, и смотрел на фотографию матери. Как она здесь очутилась?

— Что, понравилась? — добродушно спросил Кирилл. — Садись пить кофе. Тебе со сливками?

— Все равно. Откуда у вас фотография?

Он уловил в моем голосе возмущение и усмехнулся.

— Ты что, ее знаешь?

— Это мамина фотография, — буркнул я.

— Воистину тесен мир! Выходит, это ваша жена, Андрей Николаевич? — обратился он к отцу. Голос его теперь звучал напряженно.

— Бывшая жена, — просто ответил отец, мельком взглянув на фотографию.

— А-а, вот оно что!.. Интересный человек. Жаль, что мы с ней откровенно разговорились лишь накануне моего отъезда в Новосибирск. Фотографию она прислала в письме… по моей просьбе. Там славная надпись на обороте, прочти, Андрей.

Он протянул мне карточку, и я, поколебавшись, взял ее и прочел вслух: «Личность определяется тем, что у нее можно отнять. Никогда у Вас не отнимешь свободы мысли, нравственного максимализма, принципиальности и мужества. Как Вы блистательно доказали, что и один в поле воин!

Дорогой Кирилл Георгиевич, если взгрустнется, если понадобится друг — позовите. Откликнусь. Ксения Болдырева».

Я повернул открытку, даты почему-то не было. Все смотрели на меня.

— Откликнулась? — насмешливо как-то поинтересовался Виталий.

У меня сжались кулаки. Не любил я этого парня!..

— Ты пришел петь, пианино перед тобой, — резко напомнил ему Женя.

Виталий налил кофе и стал медленно цедить — именно не пить, а цедить.

— Если не секрет, что это за история насчет и «один в поле воин»? — добродушно поинтересовался отец.

— Никаких секретов, Андрей Николаевич, хотя сама работа и прошла под грифом «секретно». Могу коротенько рассказать. Я работал тогда в научно-исследовательском институте (он назвал известный в Москве институт), был младшим научным сотрудником, только что защитился — ожидалась для меня вакансия. Но я увлекся одной интереснейшей идеей где-то на стыке физики и физиологии. Сумел увлечь ею товарищей по лаборатории. Однако начальство нас не только не поддержало, а навязало совсем другую тематику. Директор любил для своих сотрудников что-нибудь попроще: надежнее и скорее. Мелкотемье ужасное, там и работы-то, если взяться, недель на шесть, а отнюдь не на год. Товарищи уговорили меня не связываться, а посвятить плановой работе понедельник, остальные дни недели — нашей идее. «Твоей идее», как говорили они. Так вот, моя идея оказалась очень трудной в реализации. Крайне трудной. Скоро нас осталось трое… Остальные под благовидными предлогами уклонились. Мы работали и вечерами, без выходных. Директор как-то дознался насчет «понедельника», устроил нам бучу: «Вечера меня не касаются, но на работе будете делать лишь запланированную тему».

Пришлось работать еще и ночами… Один из моих товарищей заболел — язва желудка. Не желал ложиться в больницу, пока не закончим работу. Не прощу себе никогда, что не настоял. Его увезла «скорая помощь», когда наша работа была закончена. Он умер на операционном столе… мой лучший друг. А затем началась клоунада. Вы понимаете, в чем дело? Работу сделали младшие научные сотрудники. Представить нашу работу пошел старший научный сотрудник. На ученом совете — уже заведующий лабораторией. В министерство поехал докладывать… директор НИИ. Наши фамилии вообще «забыли» поставить на титульном листе. Там стояло имя директора, ученого секретаря, завлабораторией и еще с полдесятка фамилий, не имеющих к этой работе ни малейшего отношения.

Работой заинтересовались ученые, работающие в области космографии, просто космонавты… Она была выдвинута на соискание Государственной премии.

Тогда я взял отпуск и посвятил его хождению по инстанциям. Я поставил своей целью, чтоб возможно большее число людей узнало об этой истории. Обошел редакции газет, побывал в министерстве, Академии наук. Даже Аркадию Райкину рассказал. И космонавтам рассказал. В общем, развил такую энергию… Представляете, какая поднялась заваруха? Я добился того, чего хотел: авторами были указаны лишь мы трое. Мы получили премию. Гриша посмертно. Директора сняли.

Между прочим, потом меня спрашивали, почему я поехал в Ленинград к Райкину, как в высшую инстанцию. Я сказал, что смех действительно «высшая инстанция». Я опасался, как бы дело не ограничилось взысканием или выговором, главное — оно должно выйти за пределы НИИ. В то время как аналогичные факты происходят и в других учреждениях. Для этого я и ходил по редакциям газет, и к Райкину ездил.

Ну, мне, как лауреату с беспокойным характером, предложили заведование лабораторией в Новосибирске. Я согласился. Там я защитил и докторскую.

— А как вы оказались в Зурбагане? — полюбопытствовал Женя.

— Институт ведь организовывал я. Именно по моему настоянию в Зурбагане, где же лучше изучать проблемы Севера, как не на самом Севере? Когда мне предложили возглавить лабораторию здесь, я с радостью согласился. Кстати, мои предки ведь из этих мест. Вот Христина знает. Наши отцы учились вместе.

— Вы сибиряк? — почему-то удивился я.

— Отец коренной. С Байкала. Родился в Сен-Маре. Потом пробился в столицу. Я родился в столице, вернулся на Байкал. Отец женился на москвичке. Я женюсь только на сибирячке.

— Хватит, Андрюша! — остановил меня отец, видя, что у меня наготове еще несколько вопросов.

— Разрешите последний вопрос, и будем слушать Виталия. Можно, Кирилл?

— Пожалуйста.

— Какая тема в науке вас интересует теперь более всего?

— Человек в экстремальных условиях. Пишу специальное исследование на эту тему. Отнюдь не популярное — сплошные формулы.

— О-о-о! — я так и подскочил. Христина пояснила ему, что я очень увлекся этой темой. Кирилл взглянул на меня благожелательно.

— Ну что же, если так, поступай к нам в институт лаборантом. Христине Даль положен лаборант, но мы не торопились, ждали подходящего.

— Спасибо, — сказал я, покраснев, — но я хочу поработать шофером.

Виталий поднял крышку пианино.

Ни поэтического, ни композиторского дара у него не было, но чужие песни он исполнял неплохо. И голос оказался приятным — чистым, выразительным, не то лирический баритон, не то драматический тенор (я их путаю всегда). Он спел несколько песен Таривердиева, Андрея Петрова, Евгения Птичкина, что-то из репертуара Булата Окуджавы и вдруг запел песню Высоцкого «Кони привередливые».

Мне приходилось слышать эту песню, записанную на диске, и, признаться, не понравилось: уж очень «утробно» басит там артист, и поэтому до меня не дошла сама душа песни. А теперь дошло полностью. Весь ее ярчайший драматизм.

Заблудившийся в жизни человек, охваченный страхом неминуемой смерти. Как он молит коней судьбы постоять хоть немного еще на краю. До какого отчаяния надо дойти, чтоб вот так сказать: «Ангелы поют такими злыми голосами».

— Виталий, ты же большой артист! — сказал я вслух, когда он допел песню.

Но Виталий не слышал. Он горько-прегорько плакал! Мы бросились к нему, но он вдруг, устыдившись своих слез, кинулся в переднюю, схватил в охапку свою одежду и исчез.

— Талантлив. Но манера исполнения типично блатная, — задумчиво сказал отец. — Почему?

Мы долго говорили о нем.

— Надо парню помочь, — решил отец. — Есть артистичность. Конечно, работа в пекарне его не удовлетворяет. Может, его возьмут в театр? Труппа далеко не укомплектована. Думаю, найдется ему место.

— Может, еще прославится как артист? — предположил я. — Только понравится ли он? Мы сами его за уголовника приняли.

— Что-нибудь придумаем. А поет он хорошо… В наших местах безусловно прославится.

Кирилл на своей машине отвез нас в пекарню. Виталий уже был там и подготавливал тесто для нового замеса. Глаза его были заплаканы.

Но, как ни странно, первым в Зурбагане прославился Алеша.

После долгой и тщательной подготовки он наконец выпек флотский хлеб. Я был у них, когда из печи вынули первые хлебы.

Алеша выбрал буханку поаппетитнее, положил на полотенце и понес его в подарок Христине. Она была очень тронута, так как знала, чем является для Алеши этот хлеб.

И хотя хлеб этот пошел в продажу под названием «флотский», он уже через неделю стал известен как «Алешин хлеб». Я сам слышал, как соседка кричала с балкона дочке: «Хлеб бери только «Алешин»! Слышишь? Если «Алешин хлеб» еще не привезли, то подожди».

А еще через недельку Алеша нашел себе второго помощника. Вернее, тот сам нашел Алешу. Случилось это так. Мы шли с моим другом по набережной Космонавтов, а за нами бежал какой-то парень и вопил:

— Косолапов! Косолапое!

Мы остановились, и парень с размаха бросился обнимать Алешу.

— Косолапов! Леша!

— Попов! Миша! Они расцеловались.

— Вместе учились, — пояснил мне Алеша.

— Ты не знаешь, какой он — Леша Косолапов, — заявил мне Миша проникновенно. — Мы его больше учителей слушались. Больше всех его любили. За то, что он добрый, умный. Ласковый, как родной брат. Всегда поможет товарищу. Я после школы больше не учился, на мебельной фабрике работал. Хорошо работал. Меня в пример ставили.

— Как ты сюда попал, Миша? — спросил Алеша, ласково положив ему руку на плечо.

Лицо Попова омрачилось.

— Да вот на БАМ приехал, но с работой не получается, не знаю, кому теперь жаловаться… куда идти, как быть.

— А зачем жаловаться? Ты работу ищешь? Тебе пока все равно какую?

— Ну да…

— Иди ко мне в пекарню. Будешь моим помощником.

— Твоим… помощником?! Ура!

От радости Попов сорвал с головы кепку и подбросил ее в воздух.

Я представил, как будет реагировать на нового жильца Женя, и невольно улыбнулся. Но, к моему удивлению, Попов в жилье не нуждался.

— Квартира у меня уже есть, — гордо сообщил он. — Нашел одну старушку. То есть она меня нашла. Сама предложила квартиру, согласилась подождать с оплатой, пока я устроюсь на работу. Хорошая старушка. У нее здесь собственный домик и немая внучка. Такая хорошая девушка, — только молчит и улыбается. Добрая, отзывчивая.

Алеша тут же повел Попова оформляться на работу в пекарню.

Виталий отчаянно боялся, что его будут «тягать» в милицию, но все оказалось не так страшно. Повестку явиться в районный отдел внутренних дел получили все, кто был свидетелем гибели товарищей Виталия на «Ча-ча-ча», даже отец и капитан «Баклана».

Все мы рассказали, кто что видел. Тела парней не нашли, остатков лодки тоже, хотя водолазы тщательно прощупали дно и берега того залива. Байкал впервые показал нам свое коварство.

— Куда подевались трупы? — поражался молодой следователь, допрашивающий нас.

Вызывали и в городскую прокуратуру, но на том дело и кончилось.

Байкальские ветры, особенно такие, как горная, ежегодно уносят десятки людей, и никто не знает, где их искать. К зиме вызовы в милицию прекратились: дело закрыли. Виталий спасся, что называется, чудом и теперь боялся Байкала панически.