"Мотылек" - читать интересную книгу автора (Щепанский Ян Юзеф)

III

Михал качнулся, инстинктивно ища ногой опору на влажной соломе. Спугнутая им лошадь била копытом в стойле. «Заснул, черт побери». Он быстро вскочил с цимбалины, одернул шинель.

— Стой, дурачок, — сказал он Эмиру, который храпел и звенел недоуздком.

Беспокойство коня передалось другим лошадям, и по конюшне пробежал нервный топот копыт и звяканье цепочек.

— Но-но! Спокойно!

Михал вышел в мощеный проход, посмотрел налево, потом направо. Ни души. Слабый свет лампочек, висящих под кровлей, стекал по отполированным лукам седел и ремням сбруи. Воздух был густой от теплых паров аммиака.

Левой рукой придерживая шашку, Михал неторопливо двинулся вдоль стойл. Под подбородком он ощущал давление ремешка. Некоторые лошади лежали, поджав ноги. И хвосты их разметались по соломе, как волосы спящих женщин. Другие стояли в задумчивости, низко опустив морды. Внезапная дрожь пробегала по их гривам. Сивые и гнедые, каштановые и вороные крупы. Он шел мимо спящих животных, по временам издающих глухие стоны. Едва слышно позвякивали шпоры — стеклянное эхо одиночества.

«Наверно, спят», — подумал он с обидой о ездовых. Он прошел всю конюшню и вернулся. Помещения взводов были разделены темными и сырыми сенями. Там стояли большие лари с фуражом. Он заглянул в сени. Оба ездовых сидели на ларе. В темноте светились красные точки сигарет.

— Вынести навоз, — сказал он в сторону съежившихся теней.

Он, собственно, хотел поговорить с ними, но когда увидел их перед собой, то опешил от их враждебности и не нашел ничего лучшего, как отдать приказ. Они неохотно задвигались, но с ларя не слезли. Он расценил это как неуважение.

— Вы слышали? — повторил, он повысив голос. — Вынести навоз.

Они молчали, презрительно и враждебно, как ему казалось, а он ждал, подавленный собственным бессилием. «Я должен «взяться» за них, сказать им что-нибудь о их матерях, пригрозить рапортом», — подумал он и устыдился. Ведь он хотел только по-приятельски поговорить с ними.

— Ща, — отозвался наконец ворчливый крестьянский голос. — Вот докурим.

Михал буркнул что-то и возвратился во взвод. Цимбалина возле Эмира еще слегка покачивалась. Он грустно посмотрел на коня. Веки воспалились, чесались. Было только около двух. Теперь он не мог даже присесть. Ездовые окончательно перестали бы с ним считаться.

Они не видели его со своего ларя, но он все время чувствовал их присутствие. Он ходил взад и вперед, все больше расстраиваясь. Ездовые уже давно должны были докурить свои сигареты. Что же делать? Вернуться и обругать? А если не послушаются?

«Это не только неуважение, — думал он. — Это ненависть. Они ненавидят меня за бело-красные шнурки аксельбантов и за то, что я имею право им приказывать, хотя и вдвое меньше служу в армии. Но ведь я тоже убирал Навоз в конюшне и выносил его. Да, но я это делал, только «проходя науку», а они будут всегда возиться в навозе. Даже когда вернутся в свои деревни. Они ненавидят меня за легкую судьбу и презирают за мягкотелость».

Михал ходил тяжелыми неторопливыми шагами, звеня шпорами, сжимая в руке скользкие ножны шашки. Ряженый. Вся эта бодрость ненастоящая.

Борута не спал. Он переминался с ноги на ногу, грыз ясли и икал, глотая воздух.

— Ну, Борута, успокойся!

Михал вошел в стойло, тыльной стороной ладони потрепал коня по шее, погрозил ему кулаком, когда тот, подняв верхнюю губу, потянулся к нему желтыми зубами.

— Я тебе покажу, негодяй.

Выходя, он оперся о костлявый зад, чтобы конь не ударил его копытом.

В конце прохода под стеной стояли носилки с навозом.

Он опять направился в сени, повторяя про себя слова, которые он сейчас скажет ездовым из учебной батареи. Он не будет на них кричать. Он обратится к ним спокойно и холодно. «Может быть, вы потому меня не слушаете, — скажет он, — что я не ору на вас? Не запрещаю вам курить? Но когда придет дежурный офицер, он взгреет меня, а не вас. — А под конец добавит резко, но не повышая голоса: — Ну, давайте, берите носилки».

Михал заглянул в сени. Ездовых не было. Он ощутил разочарование, смешанное с чувством облегчения. Наверно, ушли трепаться в другой взвод. Плохо освещенный проход во второй половине конюшни казался пустым. Матово-блестящие крупы, седла, вороха упряжи на крючьях. Ни души. С возмущением, не лишенным зависти, он подумал, что солдаты залезли, наверно, в какое-нибудь стойло и дремлют.

Скрипнули ворота. Повеяло сырым тающим снегом. Ездовые, с шумом поставив в угол лопаты, топали, хлопали рукавицами по бокам.

Михал не подумал об этом. Ездовые очищали поилки от снега. Они действовали без приказа, может быть, наперекор ему, чтобы доказать, что не нуждаются ни в чьей указке. Они могли очистить их позже, но, видимо, хотели подчеркнуть свою независимость.

Он ничего им не сказал и вернулся назад в конюшню еще более расстроенный. «А может быть, это я их ненавижу, — подумал он. — За их трудную судьбу, за их твердость».

Он перестал считаться с условностями.

— Эмир, подвинься!

Он толкнул сивый круп, сел на цимбалину. Конь повернул голову и посмотрел на него влажным коричневым глазом.

— Чего уставился? Спи!

Цепи, на которых висела цимбалина, тихо поскрипывали. Запах конюшни действовал одуряюще, ел глаза. Время, погрузившись в сон животных, стояло на месте. Когда Михал открывал глаза, он видел все тот же нереальный мир. Сивый бок Эмира, рядом на крюке седло с подтянутым на луке стременем и свисающей подпругой, а с другой стороны прохода — лежащие на соломе конские крупы. Ему казалось, что он бодрствует, что улавливает ухом каждый шорох и готов вскочить на звон шпор дежурного офицера, но топот тяжелых ботинок, покашливание и сонные ворчливые голоса захватили его врасплох.

— Недоносок, — говорил один.

— Антихрист, браток, — говорил другой.

Ездовые несли носилки. Он замер на своей цимбалине. Пройдя два стойла, они остановились, опустили носилки на землю. Он видел над лошадиными хребтами их головы в мятых фуражках. Один из них, с красной рябой рожей, закашлялся.

— А Чепелю, брат, взяли в санитарный барак, — сказал второй, с усиками и острым носом, как у крысы. — Вся его болезнь — чирей на заднице.

Рябой снова закашлялся, на этот раз как-то демонстративно.

— Уже ощипали, — сказал он.

Кряхтя, они подняли носилки и пошли дальше. Даже не посмотрев в его сторону.

Михал облегченно вздохнул. Они говорили о гарнизонном враче. Его же не удостоили даже ругательством.

Когда они вышли в сени, он встал и продолжил свою скучную прогулку. Делая очередной поворот, он заметил у входа фигурку в длинной шинели и конфедератке. Это был Ошацкий, из соседнего взвода. Он потягивался и зевал.

— Ну, как дела, старик? — спросил он, заикаясь от зевоты.

— Дьявольская скука, — ответил Михал. — И спать хочется.

— Я выспался, — сказал Ошацкий. — Часа два покемарил в яслях. У меня мировые ангелы-хранители. Я дал им по пачке махорочных, и они ходят как по струнке. Ничего им не надо говорить. Если придет поверка — вовремя разбудят.

Он протер глаза кулаками в перчатках, на его веснушчатом детском лице сияла улыбка.

— К тому же, брат, — добавил он, — сегодня опасаться нечего. Дежурство по дивизиону несет майор Гетт. Я слышал, как на манеже он договаривался с капитаном сыграть в бридж. Теперь он заявится только к раздаче кормов.

— А где же твои ангелы-хранители? — спросил Михал с раздражением. — Что-то их не видно.

— Сейчас они спят, а я отдуваюсь. Для чего всем мучаться?

— Если бы тебя накрыли, губа обеспечена.

Ошацкий рассмеялся.

— Э, брат! Губа тоже для людей, — он отряхнул с шинели остатки сена и ушел к себе.

«Ошацкий прав, — думал Михал. — Прав, черт побери!» Некоторое время он раздумывал, не пойти ли к ездовым и не сказать, чтобы поспали. Пожалуй, уже поздно. Подумают, что подлизывается. Ну что ж, надо заканчивать так, как начал. До раздачи кормов еще два с половиной часа. Он расхаживал все медленнее, распираемый зевками и тревогой. Кости, словно плохо подогнанные, давили на мышцы. Посмотрел на часы. Ему показалось, что они стоят. Приложил часы к уху и услышал настойчивое тиканье.

Он опять сел на цимбалину возле Эмира. «Только на минутку», — подумал он, позволяя векам сомкнуться.

— Пан подхорунжий…

Михал вскочил. Перед ним стоял тот рябой с красной рожей, ездовой Петрас, и забавно моргал белесыми ресницами.

— Не вставайте, пан подхорунжий. Я к вам с просьбой. Вы не рассердитесь?

— Что вам угодно?

Солдат кротко улыбнулся, полез в карман шинели и что-то с шуршанием извлек из него.

— Я письмо получил. Из дому. От брата. Вы мне не прочитаете?

— Давайте.

Михал подвинулся, освобождая место рядом с собой. Письмо было написано на вырванном из тетради листке. Аккуратные круглые буквы со старательно выведенными завитками, маленькие фиолетовые пятнышки разбрызганных чернил.

— Всё, — сказал Михал.

Ездовой несколько раз кашлянул, потом отхаркался.

— Вот здесь этот крестик. — Михал, показав пальцем, протянул ездовому письмо.

Тот взял его в красные потрескавшиеся руки, прикрыл крестик грязным большим пальцем. Оба смущенно молчали.

Через некоторое время Петрас заерзал, спрятал письмо в карман, достал смятую пачку сигарет и робко тронул Михала за локоть.

— Здесь нельзя, — сказал Михал и сейчас же пожалел о сказанном. «Что я за чертов службист?» — Если хотите, курите в сенях, — уступил он.

Но Петрас спрятал пачку в карман.

— На ксендза будет учиться, — сказал он.

— Кто?

— Брат. Он умный, все понимает.

— Ага.

— Пан подхорунжий…

— Да?

— Почему все о войне говорят? Будет война?

— Не знаю. Это, наверно, в связи с аншлюсом.

— А это кто такой?

— Кто?

— Этот Айшлюс, о котором вы говорили.

— Нет, это не фамилия. Это значит «присоединение». Гитлер силой присоединил Австрию к Германии. Вы должны были об этом слышать. Отсюда и это беспокойство.

— И через это должна быть война?

— Нет, не должна. Я думаю, что не будет.

Петрас вздохнул, опустил голову, уйдя в свои думы.

— А далеко эта Австрия? — спросил он через минуту.

— Порядочно.

— За морем?

— Нет. За третьей границей. Сначала Чехословакия, потом Венгрия, а потом Австрия.

— Спасибо, пан подхорунжий.

— Не за что.

Михал с грустью подумал, что сейчас канонир уйдет и опять вернется одиночество среди спящих коней. Но Петрас продолжал сидеть на цимбалине, почесывая голову. Его что-то беспокоило.

— Пан подхорунжий, — сказал он, немного помолчав, — объясните мне, пожалуйста, я ведь неученый… Как там с этими странами?

— Ну что, например?

— Ну, граница. Это что, ров такой выкопали или плетень поставили, чтобы человек не перелез?

— Нет. Эхо такая линия на местности. Иногда государства разделяют горы, иногда реки, а иногда ничего. Линия такая, она идет через поля, леса. Ее охраняют заставы.

— А там, с другой стороны, уже другие люди?

— Такие же самые. У них другой язык, другие законы. Но не всегда.

— И у них тоже хозяйства есть? В поле работают? В костел ходят?

— Да.

Петрас улыбнулся, заморгал белыми ресницами.

— Так, значит, войны не будет?

— Думаю, что нет.

— Спасибо, пан подхорунжий.

— Что вы, не за что.

— Послушайте, — добавил Михал, видя, что Петрас собирается уходить, — кто вам напишет ответ?

— Да я еще не знаю. Может, капрал Брыла. За сигареты.

— Если хотите, я могу написать. Приходите вечером на пятую батарею.

— Благодарю.

— Пустяки.

Петрас тяжело поднялся с цимбалины.

— Пан подхорунжий…

— Да?

— Старший унтер-офицер говорил, что если будет война, то все, что пропадет, с человека не взыщут. Что это будто бы идет в убытки.

— Не знаю. Может быть, это каптенармусы ловчат. Ездовой неуклюже переминался с ноги на ногу.

— А то я простыню порезал. На портянки. Портянки у меня украли, ироды, так я взял простыню и порезал.

Михал развел руками.

Петрас, опершись о круп Эмира, на минуту задумался о чем-то, — может быть, о выгоде и убытках войны, наконец пожал плечами.

— Покличу Гавдзёха, выберем из-под лошадок.

Он удалился, покашливая и тяжело стуча сапогами.

Михал вышел из стойла. Дышалось как будто немного легче. Маленькие окошечки над яслями посерели. Что-то вверху прошелестело. Под сводами конюшни прошмыгнул воробей. Михал направился в сени, толкнул ворота. За коновязью на бесцветном холодном небе вырисовывались голые ветки тополей. Он глубоко вздохнул и помотал головой, отряхивая густой чад ночи.