Глава тридцать девятая

Бародашундори довольно часто приглашала к себе приятельниц-брахмаисток. Иногда они собирались на плоской крыше, на которую выходила комната Хоримохини. В таких случаях Хоримохини по простоте душевной тоже радушно встречала гостей; те же даже не пытались скрывать своего пренебрежения. Если Бародашундори позволяла себе пройтись в ее присутствии насчет нравов и обычаев правоверных индуистов, то кто-нибудь обязательно ей поддакивал, остальные же ограничивались тем, что выразительно косились на Хоримохини.

Шучорите, проводившей у Хоримохини все время, приходилось сносить все это молча. Ей оставалось только всячески показывать своим поведением, что подобные разговоры задевают и ее, так как она разделяет взгляды тетки. Когда подавали угощение, Шучорита от всего отказывалась, говоря:

— Спасибо, я этого не ем.

— Что такое? Ты хочешь сказать, что не можешь есть с нами?

И когда Шучорита подтверждала, что действительно предпочла бы не есть, Бародашундори, переходя на саркастический тон, поясняла подругам:

— А вы знаете, наша Шучорита скоро будет такой правоверной, что ей к нам и прикоснуться будет нельзя.

— Что? Шучорита сделалась правоверной?! Бывают же чудеса на свете! — дружно откликались гостьи.

Тогда огорченная Хоримохини начинала уговаривать девушку:

— Нет, Радхарани, так нельзя, милая, пойди лучше поешь.

Ей тяжело было, что из-за нее Шучорите приходится выслушивать такие колкости. Но Шучорита оставалась непоколебимой.

Как-то раз одна из этих брахмаисток, любопытства ради, собралась было войти в комнату Хоримохини, не снимая туфель, но Шучорита преградила ей дорогу со словами:

— Не входите сюда, пожалуйста.

— В чем дело? Почему?

— В этой комнате обитает бог семейного очага моей тети.

— Ах, идол! Так вы, значит, поклоняетесь идолам?

— Конечно, милая, а как же иначе? — ответила Хоримохини.

— Неужели вы верите в идолов?

— Верю ли? Где же такой недостойной взять веру? Будь у меня вера, она спасла бы меня.

Лолита, которая оказалась поблизости, вспыхнув, резко обратилась к спрашивавшей:

— А вы верите в того, кому молитесь?

— Что за глупый вопрос! Конечно, верю.

Лолита презрительно тряхнула головой.

— Вы не только не верите, — сказала она, — но даже не отдаете себе отчета в своем неверии.

Так произошло окончательное отчуждение Шучориты от тех, кто прежде был ей близок, несмотря на все старания Хоримохини удержать ее от поступков, которые могли бы раздражить Бародашундори.

Прежде Харан и Бародашундори не очень-то долюбливали друг друга, теперь они пришли к полному взаимопониманию и объединились против всех остальных.

— Как бы там ни говорили, — не без удовольствия отмечала Бародашундори, — но если кто-то еще старается сохранить в чистоте идеалы «Брахмо Самаджа», так это Пану-бабу.

Харан же, в свою очередь, всех и каждого оповещал о том, что Бародашундори являет собой блистательный пример брахмаистки, самозабвенно и неустанно пекущейся о доброй славе общины. В этих славословиях безошибочно угадывался камешек в огород Пореша-бабу.

Однажды Харан в присутствии Пореша-бабу спросил Шучориту:

— Говорят, что ты теперь ешь только остатки жертвоприношений идолу,[49] якобы ниспосланные тебе его милостью? Это правда?

Шучорита вспыхнула, но сделала вид, что пропустила вопрос мимо ушей, и усердно занялась чернильницей и перьями, лежавшими на столе. Пореш-бабу, бросив сочувственный взгляд в ее сторону, ответил Харану:

— Все, что бы мы ни ели, Папу-бабу, ниспослано божьей милостью.

— Но Шучорита, кажется, решила отказаться от нашего бога! — воскликнул Харан-бабу.

— Если даже допустить, что это так, едва ли следует приставать к ней с этим.

— Неужели, видя, как человека уносит потоком, не стоит попытаться вытащить его на берег? — удивился Харан.

— Забрасывать комьями глины или вытаскивать на берег — это отнюдь не одно и то же. Но беспокоиться, Папу-бабу, вам не о чем. Я знаю Шучориту с малых лет, и если бы она сорвалась в воду, я первый заметил бы это и, поверьте, не остался бы равнодушным.

— Поскольку Шучорита здесь, то пусть ответит нам сама. Я слышал, что она отказывается есть со всеми. Спросите ее, так это или не так?

Шучорита оставила в покое чернильницу, на которой без нужды сосредоточила все свое внимание, и сказала:

— Отцу известно, что я действительно перестала принимать пищу, к которой прикасается неизвестно кто. И если он согласен мириться с этим, с меня достаточно. Если же кто-то из вас недоволен, что ж, можете называть меня как угодно, но зачем надоедать отцу. Разве вы не знаете, как снисходителен он ко всем нам? Почему бы не платить ему той же монетой?

Харан растерялся от такой речи. «Шучорита научилась огрызаться!» — подумал он не без удивления.

Пореш-бабу был человек миролюбивый. Он не любил пересудов — ни в отношении себя, ни в отношении других. Он прожил жизнь тихо, не добиваясь высоких постов в «Брахмо Самадже». Харан объяснял это равнодушным отношением к делу и даже не раз корил его за это. Но в ответ Пореш-бабу говорил только:

— Бог создал два типа людей: активных и пассивных. Я отношусь ко второй категории. Но и такие, как я, нужны богу и служат ему, выполняя посильный труд. И надо ли браться за то, что делать мы не в состоянии? Кому и что это даст? Лет мне немало, и на что я способен — установлено давным-давно. Лучше бросьте понукать меня — ничего вы этим не добьетесь.

Однако Харан льстил себе мыслью, что он может разжечь и вдохновить даже самых неподатливых. Он был твердо убежден, что обладает неотразимой силой побуждать к действиям инертных и к раскаянию падших, — одним словом, что никому долго не устоять перед его несокрушимой, твердолобой целеустремленностью. Он пришел к заключению, что все изменения в лучшую сторону, которые ему приходилось замечать в отдельных членах «Брахмо Самаджа», следует относить преимущественно на его счет.

Он ни на минуту не сомневался, что его благотворное влияние незаметно распространяется на окружающих, и, если при нем кто-нибудь начинал особенно хвалить Шучориту, он просто сиял от самодовольства. Он полагал, что своим примером и дружескими советами сформирует характер Шучориты, и начинал уже надеяться, что вся ее жизнь станет одним из величайших его достижений, делающих ему большую честь.

Его горделивая вера в себя не пошатнулась даже теперь, после того как Шучорита так некстати ударилась в правоверие, поскольку всю ответственность за это плачевное событие он возложил на Пореша-бабу.

Харан и раньше не мог чистосердечно примкнуть к общему хору, славящему достоинства Пореша-бабу; сейчас он начинал подумывать, что недалек тот день, когда и остальные оценят его проницательность, и в душе поздравлял себя с этим.

Харан-бабу мог простить людям все или почти все, но если кто-то из тех, кого он наставлял на путь истинный, выказывал желание идти своим путем, руководствуясь своими взглядами, он считал такое поведение непростительным. Выпустить свою жертву без боя он просто не мог, и чем очевиднее становилось, что его советы не действуют, тем упорнее наседал он на отступника. Как механизм, у которого еще не кончился завод, он не мог остановиться и продолжал назойливо жужжать одно и то же, не замечая, что его не хотят слушать, не видя, что игра уже проиграна.

Эта его особенность доставляла Шучорите немало неприятных минут, — не из-за себя, а из-за Пореша-бабу. Пореш-бабу сделался предметом обсуждения в «Брахмо Самадже» — нужно было найти способ пресечь это.

Не менее трудным был вопрос с Хоримохини. С каждым днем делалось очевиднее, что, несмотря на все ее старания держаться как можно незаметнее, она все чаще становится причиной раздоров в семье. Обиды, выпадавшие на долю Хоримохини, очень тревожили Шучориту. Она просто не видела выхода из создавшегося положения.

Ко всему этому Бародашундори не переставала надоедать Порешу-бабу, чтобы он поторапливался с замужеством Шучориты.

— Раз уж она решила своевольничать, мы не можем больше брать на себя ответственность за нее, — настаивала Барода. — И если ее свадьба будет опять отложена, я заберу с собой девочек и уеду куда-нибудь, — совершенно ни к чему им иметь все время перед глазами дурной пример. Ты еще пожалеешь, что так ее распустил, помяни мое слово! Посмотри на Лолиту — разве она была такой раньше? А теперь она делает все, что ей вздумается. И не слушает никого. Как по-твоему — чья это работа? Возьми хотя бы эту последнюю историю, когда я чуть не умерла со стыда. Может, по-твоему, Шучорита и здесь ни при чем? Я прежде никогда не жаловалась, хоть и знала, что ты любил ее больше своих дочерей, но имей в виду — дальше так продолжаться не может!

Не поведение Шучориты, а разлад в семье заставил призадуматься Пореша-бабу. Он нисколько не сомневался в том, что если Бародашундори вбила себе что-то в голову, то она гору свернет, а своего добьется. Увидев же, что ее старания не дают желаемых результатов, она просто-напросто удвоит их. Он считал, что при сложившихся обстоятельствах для самой Шучориты, пожалуй, лучше будет насколько возможно ускорить свадьбу. Поэтому он сказал Бародашундори:

— Если Папу-бабу сумеет уговорить Шучориту назначить определенный день, то я, со своей стороны, никаких препятствий чинить не стану.

— В конце концов, сколько раз можно спрашивать ее согласия! — воскликнула Бародашундори. — Ты просто удивляешь меня! Что еще за церемонии! Интересно, где она найдет другого такого жениха? Ты можешь на меня сердиться сколько угодно, но я все равно скажу, что твоя Шучорита недостойна Пану-бабу!

— Для меня не совсем ясно, как Шучорита относится к Пану-бабу, — заметил Пореш, — поэтому, пока они сами этот вопрос между собой не уладят, вмешиваться я не буду.

— Ах, тебе не совсем ясно! — снова налетела на него Бародашундори. — Наконец-то ты сознался в этом! Не так-то легко раскусить эту девчонку! Она совсем не такая, какой кажется. За это я ручаюсь.

Сразу после этого разговора Бародашундори послала за Хараном-бабу.

И вот в газете появилась статья об оскудении веры в «Брахмо Самадже». Намек на семью Пореша-бабу был так прозрачен, что, хотя имен в статье не упоминалось, всем было очевидно, о ком идет речь. По стилю нетрудно было догадаться и о том, кто ее автор.

Шучорита с трудом заставила себя дочитать статью до конца и была теперь занята тем, что рвала газету на мелкие кусочки.

Судя по тому, как тщательно она это делала, можно было подумать, что она не успокоится, пока не расчленит ее на атомы. Как раз в это время в комнату вошел Харан и, придвинув кресло, сел рядом с ней. Но Шучорита даже не взглянула на него, так поглощена была она своим занятием.

— Шучорита, — начал Харан, — мне надо серьезно с тобой поговорить. Так что выслушай меня внимательно.

Но Шучорита по-прежнему изничтожала газету. Когда рвать руками стало невозможно, она взяла ножницы и начала стричь ими остающиеся кусочки. Она еще не кончила свое занятие, как вошла Лолита. Харан повернулся к ней.

— Лолита, — сказал он, — мне нужно кое о чем поговорить с Шучоритой.

Девушка направилась было к двери, но Шучорита поймала ее за край сари.

— Но ведь Пану-бабу хочет сказать тебе что-то важное, — запротестовала Лолита.

Шучорита, не обращая внимания на ее протесты, усадила Лолиту рядом с собой.

Что касается Харана, то он органически был не способен понимать намеки и потому, не тратя времени по-пустому, сразу же перешел к делу.

— Я считаю, что нашу свадьбу откладывать больше нельзя. Я уже переговорил с Порешем-бабу, и он сказал, что, как только ты дашь свое согласие, можно будет назначить день. Поэтому я решил, что через воскресенье…

Но Шучорита, даже не дав Харану договорить начатую фразу, сказала: «Нет!»

Это «нет» прозвучало так выразительно и категорично, что Харан растерялся. Он всегда считал Шучориту образцом послушания и потому даже представить себе не мог, что она способна одним словом оборвать его еще не высказанное предложение.

— Нет?! — сердито переспросил он. — То есть что значит «нет»? Ты хочешь опять отложить свадьбу?

— Нет! — только и ответила Шучорита.

— Так о чем же ты? — Харан даже задохнулся.

— Я не согласна выходить за вас замуж, — сказала Шучорита, низко опустив голову.

— Ты не согласна? То есть как это не согласна? — повторил он в совершенном недоумении.

— Пану-бабу, вероятно, разучился понимать бенгальский язык, — колко заметила Лолита.

Харан бросил на нее уничтожающий взгляд.

— Мне легче согласиться с тем, что я перестал понимать родной язык, — сказал он, — чем признаться, что я, оказывается, все время неправильно понимал слова той, которая никогда не видела от меня ничего, кроме уважения.

— Чтобы понять человека, нужно время, — заметила Лолита, — возможно, это относится и к вам.

— От начала и до конца, — сказал Харан, — слова у меня не расходились с делом, и я считаю себя вправе заявить, что неправильно истолковывать свои слова я не давал повода никому. Пусть Шучорита сама скажет, так это или не так?

Лолита хотела было что-то ответить, но Шучорита остановила ее:

— Вы совершенно правы, Харан-бабу, я не виню вас ни в чем.

— Если ты не винишь меня, — воскликнул Харан, — тогда почему же ты так низко поступаешь со мной?

— Вы имеете полное право называть мое поведение низким, — твердо сказала Шучорита, — но поступить иначе я не могла, потому что…

За дверью послышался голос:

— Диди, можно войти?

На лице Шучориты отразилось невероятное облегчение, и она сразу же отозвалась:

— Ах, это вы, Биной-бабу? Входите, входите, пожалуйста!

— Вы ошиблись, диди, это не Биной-бабу, а всего лишь Биной. Не смущайте меня таким официальным обращением. — С этими словами Биной вошел в комнату. Увидев Харана и заметив неудовольствие на его лице, он шутливым тоном добавил: — Ага, я вижу, вы недовольны мной, потому что я так давно не заходил.

Харан сделал попытку ответить в том же шутливом тоне.

— Вообще-то, конечно, это достаточный повод для недовольства, — начал он, но тут же сорвался: —Однако боюсь, что сейчас вы пришли несколько некстати, — у нас с Шучоритой серьезный разговор.

— Вот ведь! — сказал Биной, поспешно вскакивая. — Никогда не угадаешь подходящего момента. Собственно, потому-то так и трудно бывает отважиться зайти.

Он уже собрался уходить, но тут вмешалась Шучорита.

— И не думайте уходить, Биной-бабу! — воскликнула она. — Наш разговор уже окончен. Садитесь.

Биною было очевидно, что своим приходом он вызволил Шучориту из какого-то затруднительного положения. Поэтому он снова сел с беспечным видом и сказал:

— Не умею отказываться от любезных приглашений. Раз предлагают сесть, я тотчас же соглашаюсь — уж таков мой характер. Потому прошу вас, диди: будьте осторожны, когда говорите со мной — помните, что я все принимаю за чистую монету.

Харану волей-неволей пришлось замолчать. Но вид его красноречивее слов говорил, что он отнюдь не считает разговор законченным и что не такой он человек, чтобы уйти, прежде чем заставит выслушать себя до конца.

Лишь только Лолита услышала за дверью голос Биноя, ее охватило страшное волнение, и как она ни старалась сохранить спокойствие, это ей не удалось. В результате, когда Биной вошел в комнату, заговорить с ним непринужденно, как со старым знакомым, она просто не смогла, поскольку все ее внимание было сосредоточено на том, куда ей следует смотреть и куда девать руки. Она, пожалуй, вышла бы из комнаты, но Шучорита все еще удерживала ее за край сари.

Биной, со своей стороны, тоже старался делать вид, что его слова относятся только к Шучорите, так как при всей своей находчивости он не решался обратиться прямо к Лолите. Свое смущение он пытался замаскировать излишней болтливостью.

Однако вновь обретенная робость Лолиты и Биноя не укрылась от Харана. Видя, что Лолита, которая только что так дерзила ему, с появлением Биноя вдруг удивительно поскромнела, он вспыхнул от досады. Его возмущение против Пореша-бабу только возросло при виде нового доказательства тех зол, которые он навлек на свою семью, разрешая дочерям заводить знакомства вне «Брахмо Самаджа». Мысль, что когда-нибудь Пореш-бабу еще горько пожалеет о своем легкомыслии, всецело завладела им.

Когда стало очевидно, что Харан уходить не собирается, Шучорита, повернувшись к Биною, сказала:

— Вы давно не виделись с тетей, она о вас часто спрашивает. Не хотите ли пройти к ней?

— Только, пожалуйста, не думайте, что я не вспомнил бы о тете без вашего напоминания, — проговорил Биной, поднимаясь с кресла, — я как раз хотел о ней спросить.

Когда Шучорита с Биноем ушли, Лолита тоже поднялась и сказала:

— Полагаю, Пану-бабу, что мне вы ничего особенного сказать не имеете?

— Нет, — ответил Харан, — поскольку ты, кажется, нужнее не здесь, то я тебя задерживать не стану.

Лолита поняла, на что он намекает, и, желая показать, как мало она задета его замечанием, сказала:

— Биной-бабу так давно не был у нас, что я действительно должна пойти поболтать с ним. А пока что, если у вас есть желание почитать свое произведение… Ах да, я забыла, что диди только что изорвала вашу газету на мелкие кусочки… тем не менее, если вы в состоянии читать что-нибудь помимо своих статей, то можете посмотреть вот это. — И с этими словами девушка достала из стола бережно сложенные статьи Горы и, положив их перед Хараном, быстро вышла из комнаты.

Хоримохини была очень рада приходу Биноя, и не только потому, что сразу прониклась симпатией к юноше, а потому, что он был совсем не похож на остальных посетителей, с которыми ей приходилось встречаться в доме Пореша-бабу и которые нисколько не скрывали, что видят в ней существо совсем иного порядка. Это все были коренные калькуттцы, получившие английское и бенгальское образование и, следовательно, стоявшие неизмеримо выше ее и подавлявшие ее своим высокомерием, так что в их присутствии Хоримохини невольно съеживалась и замыкалась в себе. В Биное же она чувствовала поддержку. Правда, и Биной был калькуттец; слышала она и о том, что он немало преуспел в науках, и тем не менее он ни разу не был непочтителен с ней; напротив, ничего, кроме любви и уважения, она от него не видала. Именно поэтому она так быстро привязалась к нему, словно к родному. Ей казалось, что Биной, как щит, прикроет ее от людской злобы. В этом доме она была беззащитна и невольно тянулась к дружески расположенному человеку.

Лолита ни за что не решилась бы пойти к Хоримохини сразу вслед за Биноем, если бы Харан своей неуместной шуткой не задел ее самолюбия. Теперь же она не только пошла к Хоримохини, но, придя, не задумываясь вступила с Биноем в непринужденный разговор — настолько непринужденный, что обрывки их смеха долетали до сидевшего внизу всеми покинутого Харана и изрядно действовали ему на нервы.

Скоро Харану надоело сидеть в одиночестве, и он решил подлечить свои душевные раны беседой с Бародашундори. Когда он разыскал ее и поведал, что Шучорита отказывается выходить за него замуж, негодование Бародашундори перешло все границы.

— Будет вам церемониться с ней, Пану-бабу, — заявила она. — Эта девчонка уже не раз и не два давала вам свое согласие. Собственно, все в «Брахмо Самадже» считают, что эта свадьба — вопрос решенный. А сегодня она вдруг головой мотнула, и все идет кувырком. Нет, этого ни в коем случае нельзя допускать. Не отступайтесь, Пану-бабу, стойте твердо на своем, и тогда посмотрим, что она сможет сделать.

Призывать Харана-бабу к твердости не было нужды. Он и так все время упорно повторял про себя:

«Из принципа я должен довести до конца дело. Может, мне лично не так уж и трудно отказаться от Шучориты, но нельзя забывать, что речь идет о чести «Брахмо Самаджа».

Биной, чтобы окончательно закрепить дружбу с Хоримохини, попросил, чтобы она угостила его. Хоримохини радостно встрепенулась, тотчас захлопотала и вскоре осторожно поставила перед Биноем поднос, на котором разместились: моченый горошек, творог, масло, сахар, банан и чашка молока.

— Я думал, что застану тетушку врасплох, попросив есть в столь неурочное время, — рассмеялся Биной, — но, оказывается, не тут-то было! — Он уже собирался с преувеличенным аппетитом приняться за еду, когда неожиданно в комнату вошла Бародашундори. При ее появлении Биной склонился в приветственном поклоне, насколько позволила ему стоявшая перед ним тарелка, и сказал:

— Как это я не видел вас внизу? Я ведь там тоже был.

Оставив без внимания как его слова, так и поклон, Бародашундори обратилась к Шучорите:

— Ах, так вот вы где, милейшая! Я так и знала. Бедный Харан-бабу ждет ее все утро, как какой-нибудь проситель, а она здесь веселится. Я воспитывала всех вас с детских лет и не думала никогда, что вы окажетесь на это способной! Хотелось бы мне знать, кто ее подучивает! И подумать только, что все это происходит в нашей семье! Какими глазами мы теперь будем смотреть на наших друзей в «Брахмо Самадже»! Все, чему учили вас столько лет, в одно мгновенье полетело вверх тормашками. Что же это такое, в самом деле?!

Хоримохини страшно разволновалась.

— А я и не знала, Шучи, что тебя ждут внизу. Не нужно было мне тебя задерживать! Ступай туда скорее, дорогая. И как же это я сама не догадалась, — говорила она Шучорите.

Лолита собралась было возразить, что Хоримохини тут ни при чем, но Шучорита, крепко сжав ей руку, сделала знак, чтобы она молчала, и, не говоря ни слова, вышла из комнаты.

Мы уже рассказывали, как Биной проложил себе путь к сердцу Бародашундори. Она была уверена, что недалек тот день, когда под благотворным влиянием их семьи он вступит в «Брахмо Самадж». И мысль, что он будет творением ее рук, наполняла Бароду особой гордостью. Сказать правду, она даже хвасталась — и не раз — этим подвигом перед своими приятельницами. Тем горше было ей увидеть, как этот самый Биной прочно обосновался в стане врага, да еще в союзе с ее родной дочерью Лолитой, которая тоже стала проявлять явные признаки неповиновения.

— Лолита, — резко сказала она, — тебе здесь что-нибудь нужно?

— Да, Биной-бабу пришел, поэтому я…

— Пусть Биноя-бабу занимают те, к кому он пришел, а ты ступай вниз и займись делом, — перебила ее Бародашундори.

Лолита тотчас же решила, что Харан позволил себе недопустимые намеки насчет нее и Биноя, и от этого настроение у нее сразу же стало воинственным; поэтому фразу, начатую столь робко, она закончила с излишним жаром:

— Биной-бабу давно не был у нас, я поговорю с ним, а потом приду.

По ее тону Бародашундори поняла, что Лолита отказывается подчиняться, и, опасаясь, что еще, не дай бог, в присутствии Хоримохини придется расписываться в поражении, она, не говоря больше ни слова, вышла из комнаты, сделав вид, что не заметила Биноя.

Матери-то Лолита объявила о своем намерении поговорить с Биноем, но как только Барода ушла, намерение это так и осталось намерением. Некоторое время все напряженно молчали, затем Лолита ушла в свою комнату и там заперлась.

Биной прекрасно понимал положение Хоримохини в этом доме. Умело направляя разговор, он скоро узнал всю историю жизни этой женщины.

— Милый мой, — заключила Хоримохини, — сам посуди, разве место таким несчастным, как я, в миру? Лучше бы мне отправиться в какую-нибудь святую обитель и посвятить себя служению богу. Денег у меня немного осталось, я бы на них и жила пока что, а потом, даже если бы и зажилась на этом свете, можно было бы пойти в кухарки к кому-нибудь. В Бенаресе многие так устраиваются. Но я, великая грешница, никак не могу решиться на это. Стоит мне остаться одной, как все мое горе снова встает передо мной и не дает мне думать даже о боге. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Радхарани и Шотиш для меня словно плот для утопающего. Одна мысль, что придется покинуть их, душит меня. День и ночь живу я в страхе, что должна буду уйти от них. Зачем тогда, всех потеряв, я смогла так скоро привязаться к ним? Я не стыжусь признаться тебе, что только с тех пор, как нашла их, я могу от всего сердца молиться богу. Уйдут они из моей жизни, и не останется у меня бога — только каменный идол, и больше ничего. — И она утерла слезы краем сари.