"Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы." - читать интересную книгу автора (Сабо Магда)

3

Чан, который Янка приспособила для крашения одежды в черный цвет, был маловат, вещи приходилось окунать по одной. Напоследок осталось платье Жужанны, и Янка сунула его в чан. Ручкой деревянной ложки для варенья Янка тыкала в кипящую жижу, время от временя вынимая когда-то красное шерстяное платье, чтобы глянуть, взяла ли его краска. Пусть покипит еще несколько минут, а потом она отожмет платье, чуть просушит и примется гладить. Хоть бы уж Ласло пришел поскорее, Янку не отпускает страх, вдруг да принесет кого-нибудь из дальних родственников или знакомых, и ей придется занимать гостей разговорами, и тогда уж точно до похорон с делом не управиться. Янка вечно ничего не успевала, хотя никогда не откладывала работу, просто ей не хватало проворности и сноровки: не кончив одного дела, она бралась за другое. Вот и теперь, как стало известно о смерти Мамочки, Янка каждый день красила и гладила по одной вещи, сама не зная, почему делает именно так. А надо бы сразу за один присест выкрасить все необходимое. Правда, чан был маловат и к тому же она понадеялась, что Жужанне, может, не так уж обязательно носить траур, достаточно будет какое-то время походить в темно-синей матроске, в которую она переодела Жужанну, как только стало известно о смерти Мамочки. Ласло отмахнулся, когда она заговорила об этом, но Папа так и взвился от ярости — пришлось перекрашивать и красное платьице. Бедняжка Сусу с ее светлым лобиком в этом траурном платье будет как вороной жеребенок с белой отметиной! Янка питала к дочке такую безудержную страсть, на какую никто из окружающих не счел бы ее способной. Эта странная, необузданная любовь впервые проснулась в ней, когда Жужанны еще не было на свете, но Янка знала, что через несколько недель у нее родится дитя.

С тех пор, как Аннушка уехала, а старого Анжу выгнали из дому, никто в семье с Янкой особенно не разговаривал. Но то ощущение страшной душевной пустоты, которое делало ее еще более беспомощной и неловкой, несколько отпустило ее с момента рождения Жужанны. Нельзя сказать, чтобы Сусу походила на Аннушку. Аннушка была темноволосая, шумная, постоянно кричала, требовала чего-то, рассердившись, топала ножонками, заливисто смеялась и носилась по дому, как угорелая; Жужанна и плакать-то почти не плакала, по характеру была молчальница, уродилась светловолосая, в мать. И все-таки чем-то она походила на Аннушку, такое же дитя, как Аннушка, которую Янка пеленала и обихаживала с самого дня рождения, и даже кормила ее тоже Янка, из соски чужим молоком, и поила разбавленным чаем, точно выхаживала слабосильного поросенка, потому что Аннушка не знала материнской груди: Мамочка заболела, произведя ее на свет.

Из прошлого в памяти Янки одинаково неизгладимы два момента: первый — день рождения Аннушки, а второй — тот рассветный час, когда родилась Жужанна. Аннушка появилась на свет в полдень и совершенно неожиданно; позднее Янка узнала, что рождения ребенка ожидали через три недели, Мамочка неверно рассчитала сроки, а в последние месяцы она, не поддаваясь ни на просьбы, ни на угрозы, не позволяла доктору Гураи осмотреть себя. Папа в то время находился в Женеве как посланник церковного округа на конгрессе Всемирной реформатской федерации, и его возвращения ждали не раньше, чем через десять дней. В жизни Папы то была пора великих чаяний. Перспектива стать епископом и надежда, что ожидаемый младенец окажется сыном, приспели в одно время — двадцать девять лет назад, — и обе надежды угасли одна за другой потому что вместо сына, Иштвана-младшего, на свет появилась девочка, а у Мамочки после родов развилась душевная болезнь.

Ну и денек тогда выдался! Даже сквозь перебивающий все остальные запахи влажный запах краски от мокнувшего в чане платья Янка точно въявь ощутила аромат роз. Тот день пришелся на семнадцатое июня, и во дворе было полным-полно цветущих розовых кустов. Янке той весной сравнялось десять, робкая, необщительная девчушка-подросток, она осталась тогда дома наедине с Мамочкой. Анжу и тетушка Кати спозаранку отправились на виноградник, Мамочка на веранде прокатывала отстиранное белье, а она, Янка, маленькими грабельками рыхлила землю вокруг розовых кустов. Она росла замкнутым, молчаливым ребенком, потому что из дома ее никуда не пускали, у тети Францишки, их единственной родственницы, детей не было, а Мамочка, если не считать распоряжений по хозяйству, почти никогда не заговаривала с ней. С прислугой девочке не о чем было говорить, книжки читать она не любила, правда, сложа руки Янка никогда не сидела, рукодельничала всем на загляденье с самых малых лет, но вот разговорчивой так и не стала за все эти годы. В школе она потянулась было к своей соседке по парте Хедвиг Сабо, но дружбы между ними не могло завязаться: Хедвиг была католичкой, что и притягивало к ней, но и отталкивало в равной мере. Сама Мамочка выходила из дому, лишь когда посещала кружок святой Марты, когда отправлялась на рынок или когда проводила занятия в воскресной школе, а все остальное время возилась на кухне или, просиживая за швейной машинкой, чинила прохудившееся белье.

Вспоминая те годы, Янка порой диву давалась, как это она вообще научилась говорить, если с ней никто и никогда не заговаривал. И в тот достопамятный день, семнадцатого июня, она вспыхнула так, что даже шея у нее покраснела, до того она перепугалась, заслышав мамин голос. Когда кто-нибудь из домашних вот так, неожиданно, окликал ее, она тотчас же начинала прикидывать в уме, что бы это такое могло разбиться и вообще, в чем она провинилась. Янка жила в вечном страхе, лишь бы что не разбить, потому что за каждую разбитую тарелку ее нещадно били. И подлинным облегчением для нее было услышать, что ей всего лишь велят сбегать по соседству за дядей Гураи. Когда она вернулась с врачом, Мамочка уже находилась в спальне, и Янка еще какое-то время покопалась в саду, а потом вернулись Анжу и тетушка Кати, и Янку увели к тете Францишке, сунув в руки корзиночку, где лежали ее ночная рубашка и зубная щетка.

Тетушка Кати, когда Янка ждала ребенка, ближе к концу срока рассказала ей, что Мамочка мучилась родами двое суток, но не проронила ни звука, только глаза ее неотрывно смотрели в потолок да пальцы судорожно рвали полотенце. Сама-то Янка, конечно, кричала что было мочи все время, пока ее терзали схватки, но позабыла все свои мучения в тот самый момент, как ей показали младенца: крохотную красную головку и ручонки, снующие поверх одеяльца. Сусу росла некрасивым младенцем и лишь к годику начала выравниваться и хорошеть; Аннушка же и в младенчестве была чудо как хороша. У Янки часто-часто заколотилось сердце, когда она впервые увидела свою младшую сестренку. Аннушка тогда спала, прижав к головке стиснутые кулачки. Тетушка Кати под собственные всхлипывания подогревала на керосинке какую-то кашицу для малышки и тут же шепотом поведала Янке, что Мамочка очень больна и что ей, Янке, теперь придется самой заботиться о сестричке и ухаживать за ней. Какой счастливейший это был день! Ей доверили нечто хрупкое и живое впервые в жизни! Прежде ведь опасались дать даже стакан или тарелку, потому что она от природы неловкая и вечно все валилось у нее из рук. Но младенца ей разрешалось брать на руки, пеленать и баюкать. Правда, Анжу всегда оказывался рядом. Когда родилась Сусу, руки Янки еще помнили те привычные движения, какими она сотни раз пеленала Аннушку! Господи, до чего же обожала она Жужанну! Не меньше обожала она и маленькую Аннушку; за этой нужен был глаз да глаз, она беспрестанно заходилась от надрывного крика, требовала, чтобы ее кормили, вытягивала зараз по три рожка молока, срыгивала лишнее и, довольная, засыпала. Впрочем, тогда ее еще и не звали Аннушкой.

Все часы, пока Янку терзали родовые муки, в памяти ее бились те фразы, что в свое время, много лет спустя после рождения Аннушки, шепнула ей на ухо тетушка Кати. Будто бы Мамочка, когда доктор Гураи поднес к ней только что выкупанную и завернутую в полотенце Аннушку, широко раскрыла глаза и вцепилась в лицо младенца всели своими ногтями. «Последствие трудных родов… — объяснил потом доктор Гураи. — Она долго страдала и очень измучена, но со временем это пройдет». Однако Янка склонна была больше верить Анжу, который говорил, что Мамочка и всегда была малость не в себе, ну а от этих чуть ли не двое суток длившихся непрерывных мучений и вконец повредилась в уме; несчастный, помраченный рассудок роженицы всю вину за пережитые страдания целиком перенес на младенца. Янка, лежа в родильной палате, все время дрожала от страха, а вдруг и она, обезумев, как Мамочка, вцепится в лицо своему дитяти. Но вот наконец все муки остались позади, Сусу положили рядом с ней на подушку, и Янка точно поднялась из глубин своей многолетней бесприютности, впервые в жизни почувствовав, что она теперь не одинока.

У нее было очень много молока, и все месяцы, пока она кормила Сусу, она постоянно вспоминала Аннушку, которая так и протянула на соске; Мамочка ни разу не допустила младенца к груди. Капелланом тогда еще был Антал Гал, ему самолично и пришлось наведаться в метрический отдел, чтобы зарегистрировать новорожденную. Ждали, правда, рождения Иштвана, но Папочка на всякий случай подобрал имя и для девочки. Янка и поныне хранит у себя в шкатулке для писем ту записку, что Папа накануне отъезда в Женеву оставил у капеллана: «Д-р теологии Иштван Матэ, реформ, священник, 41 года, Эдит Дечи, вероисп. реформ., 30 лет, младенец реформ. крещения. Мальчик — Иштван, девочка — Жужанна». Когда Антал Гал собрался идти в метрический отдел, он через тетушку Кати уведомил о своем намерении Мамочку, и тут Мамочка каким-то высоким, звенящим голосом, какого никто у нее дотоле не слышал, крикнула, чтобы капеллан передал ей через Янку эту записку, Вскоре Янка вернула ему обратно ту памятную записку, и Антал Гал в замешательстве долго крутил и вертел листок, потому что имя «Жужанна» теперь было перечеркнуто, а вместо него вытянутым неровным почерком Мамочки вписано: «Коринна», Гал не решился постучать в дверь спальной, а только переспросил через открытое окно, нет ли тут какой ошибки, ответом на что были возмущенные крики: Мамочка велела, чтобы он немедля отправлялся по делу и не приставал к ней с расспросами; Антал Гал, бедняга, подумал, что, возможно, в последний момент они оба, вместе с Папой решили изменить имя девочки. Так Аннушка стала Коринной, а ее малышку нарекли Жужанной, потому что Папа не отступился от своей воли иметь среди близких Жужанну, а Ласло было совершенно безразлично, как бы ни назвали его дочь.

Кто мог бы проследить мамин ход мысли? Откуда взяла она, где вычитала, из какой книги давно забытого детства подхватила это имя и какого рода злой умысел взбаламутил ее замутненный разум? Может быть, имя это было задумано ею как месть, как страшное проклятие, которое одновременно поразит и мужа, и самое дитя — без малого пятикилограммовую толстушку, довольно жмурившуюся на солнце и беспрерывно требующую кормежки? Папа, во всяком случае, обратился в соляной столб, когда Антал Гал, который раньше телеграммой уведомил его только о самом факте рождения дочери, запинаясь, сказал, что достопочтимая госпожа распорядилась дать новорожденной иное имя. Янка думала, он опрокинет люльку в беседке, где спала Аннушка. Затем доктор Гураи о чем-то долго шептался с Папой, и, кроме того, требовалось спешно назначить день крестин, потому что младенец рос некрещеным, и тогда Анжу, впервые в жизни Аннушки пришел ей на выручку и спас положение. Выйдя из дровяного сарая, он поднял малышку из люльки, протянул ее Папе на огромных, пропахших опилками ладонях и произнес: «Эвона, какая славная наша Аннушка!» Папа, хоть и был сердит, не выдержал, рассмеялся, а Анжу глядел на него невинно, точно младенец. «Коринна» — в этом имени не было никакого смысла ни для Анжу, ни для кого другого из членов семьи. Оно вызывало в памяти ту пору, когда все в их жизни пошло наперекосяк: Мамочка воспротивилась желанию Папы и, как позднее выразилась тетя Францишка, «осквернила закон природы, отринув родное дитя». Последней осмысленной фразой Мамочки была именно та, когда она попросила у Антала Гала папину записку, чтобы изменить в ней имя, а затем, едва она оправилась после родов, ее пришлось поместить в больницу. Знакомым было сказано: «в клинику для нервнобольных», но тем не менее весь город знал, что ее держат в закрытом отделении и минут просветления у нее почти не бывает. Папа призвал к себе Янку, торжественно вручил ей ключи от дома и, поскольку никогда не упускал случая поупражняться в ораторском искусстве, произнес очередную проповедь, из которой явствовало, каковы будут отныне ее обязанности. А Янке едва только исполнилось десять, и они даже вместе с Кати не тянули на взрослого человека. На самом же деле все заботы по хозяйству легли на плечи Анжу, и Аннушку они обихаживали тоже вместе с Анжу: Аннушка росла горластой, целыми днями ревела, требуя еды, громко и заливисто смеялась; она была необыкновенно хороша собой, и на всю жизнь пристало к ней имя, которым наградил ее Анжу. С епископством, конечно, ничего не вышло. Хорош был бы епископ, у которого жена сумасшедшая!.. Тогда-то Папа и пристрастился к вину.

В школе Янка никогда не была отличницей, из класса в класс она переходила с тройками и четверками. В тот год, когда Мамочку забрали в больницу, Янка впервые пошла в гимназию и жила в постоянном страхе перед множеством разных преподавателей. Она приносила домой табели с отметками все хуже и хуже и поразительным образом ухитрялась плохо ответить, даже выучив уроки назубок. После четвертого класса, к счастью, настал конец ее школьным мучениям; было очевидно, что она не создана для наук, зато вести домашнее хозяйство умеет. Для нее был счастливейший день, когда она узнала, что ей не придется дальше учиться! Аннушка же, в противоположность ей, отвечала без запинки даже в тех случаях, если и вовсе не открывала учебник. Аннушка фантазировала отвечая, она способна была сочинить что угодно, вплоть до математических выводов. Янка всякий раз поражалась, когда пыталась проверить, выучены ли у нее уроки, и Аннушка с загоревшимися глазами добрых четверть часа трещала без умолку, живописуя какой-либо захватывающий эпизод из жизни Яноша Хуняди, хотя в учебнике на этот счет и намека не было. Жужанна растет совсем иной, не похожей ни на одну из них: ее отличают серьезность и основательность. Она не выдумывает лишнего, не дает воли фантазии, но умеет логически развить любую тему и все сказанное облекает в четкую форму. Это свойство Жужанна унаследовала явно от отца, не от нее же: в ее передаче все становится бессвязным, даже связный текст молитвы. В Жужанне, как ни странно говорить такое о восьмилетней девочке, есть что-то от монахини. Впрочем, чему тут удивляться! Разве могла она стать иной в этом доме?

С крашением Янка покончила и осторожно, чтобы не выпачкать руки, деревянной ложкой выудила платье из черной жижи. Ей все косточки перемоют, стоит только людям на похоронах Мамочки заметить по ее рукам, что с утра она еще работала. Янка окунула платье в кадку с холодной водой. Вымыла руки. Платье немного полежит в холодной воде, потом она выполощет его, выгладит и делу конец. Янка вытирала руки, когда вошла Жужанна и попросила есть.

Янка намазала сметаной кусок хлеба. Странная все-таки девочка, точно бы никогда и не бывает голодна, как все дети, а уж если случится, что за столом сидит гость, то и вовсе к еде не притронется, а только внимательно смотрит да слушает. Сегодня утром вот так же пристально она разглядывала прабабку, и насилу удалось ее упросить, чтобы выпила хотя бы чашку кофе. Аннушка, та всегда первой рвалась к съестному и плакала, если гостю перепадал облюбованный ею лакомый кусочек. Сколько раз за это наказывали маленькую Аннушку, сколько раз выгоняли ее из-за стола! Неужели и впрямь в девочке говорила зависть, как это объясняли Папа и Ласло Кун? Однажды она подхватила с тарелки у тети Францишки блинчик, и убежала со своей добычей в сад. Папа тогда запер ее в подвал, но Аннушка и не собиралась просить прощения, она вовсю распевала разудалые солдатские песни, да таким дурным голосом, что пришлось ее выпустить на свободу. Тогда, помнится, Анжу попало за то, что учит ребенка охальным песням.

Сусу по характеру совсем другая. Она тотчас попросит прощения у любого, если почувствует, что провинилась. Аннушка, та ни при каких обстоятельствах не желала признавать свою вину, только горазда была реветь и знай себе размазывала по щекам слезы. Жужанна всегда норовит подладиться к каждому. «Сусу», — с нежностью повторила про себя Янка, глядя, как дочка ест, аккуратно, понемногу откусывая. Ужасно, что нельзя приласкать собственного ребенка — только когда они вдвоем. Нельзя говорить друг другу «ты», нельзя называть дочку ласкательным именем. При посторонних она называет Сусу Жужанной, а та ее «матушкой». Аннушка, всегда и ко всем подряд обращалась на «ты», будь перед нею хоть сам епископ, и, здороваясь, с размаху хлопала своей детской пятерней в ладонь. От Папы ей постоянно доставались тумаки, но Аннушка, визжа, закрывала попку и ругалась, пока сил хватало. Аннушка!.. Неужели они сегодня увидятся вновь?

— Мамуся, пропала «История в картинках»! — сказала Жужанна и вытерла рот салфеткой, перехваченной костяным кольцом. — Знаешь, какая? Та, по которой я училась читать.

Янка похолодела. Несколько месяцев назад она впервые обнаружила, что книги из дома куда-то потихоньку исчезают, но не решилась никому сказать о своем открытии. Уж так повелось, что за каждый недосмотр спрашивают с нее либо с тетушки Кати, и пропади там одна книга, или двадцать, или целых сто — ради этого не стоит нарушать то относительное спокойствие, которое поддерживается в доме. Ласло умеет быть таким страшным и отталкивающе чужим… Ну и пусть пропадают книги, не к добру даже задумываться над тем, кто прибирает их к рукам. Да, пусть пропадают любые книги, но только не эта — «История в картинках»! И опять воспоминания ее раздвоились, одна линия повела глубже в прошлое, к Аннушке; и опять возникло неотступное сравнение с Жужанной.

Аннушке тогда было годика два; стоило ей увидеть картинку, как малышка принималась восторженно вопить, размахивать ручонками, рвать в клочки и комкать бумагу. Детских книг с картинками в доме не было, и Янка развлекала сестренку, листая Брема или «Историю Венгрии в иллюстрациях». Аннушка с восторженным воплем хлопала кулачком по странице, где красовался строгий, четкий профиль Карла Роберта Анжуйского с диадемой из лилий, венчавшей чело. Папочка был погружен в чтение и раздраженно вскинул голову, когда Аннушка, вертясь и колотя ножонками на коленях у Янки, в двадцатый раз задала излюбленный свой вопрос: «А это чего это?» — «Карой Анью, — также в двадцатый раз покорно пояснила Янка, — правил с 1308 года по 1342-й». «А это чего это?» — снова вырвалось у маленькой Аннушки, как будто она и не слышала ответа. Тут Папа вскочил, резко свернул газету и в сердцах прикрикнул на Аннушку: «Ты что, глухая? Анжу!» Папа произнес это имя не так, как Янка, а правильно, отчетливо выговаривая звонкое «ж», и Аннушка, точно завороженная, умолкла на мгновение, а потом радостно замахала пухлыми ручонками, завидя Михая Йоо, который как раз в этот момент протиснулся в приотворенную Папой дверь и свалил у печки охапку пахучих поленьев акации. «Анжу, — восторженно вопила Аннушка при виде Михая Йоо, — Анжу!»

По этой же книге Сусу училась читать. Когда они оставались наедине, Жужанна с таинственным видом перелистывала страницы «Истории» и тыкала пальцем в корону из лилий на лбу Карла Анжуйского, тогда мать и дочь целовали друг друга и смеялись, раскрасневшиеся и взволнованные, словно два заговорщика, потому как шестилетней Сусу было известно, что ни в коем случае нельзя кого бы то ни было расспрашивать об Аннушке и вообще догадываться о ее существовании. У матери с дочкой было много подобных малых секретов. Так Ласло Кун потребовал закопать в землю новорожденных котят; по его мнению, великодушнее было погубить их, нежели держать впроголодь или отдать в плохие руки. Сусу знала, где укрывает своих малышей внучка старой Ирен, кошка по кличке Пеструшка (с тех пор как Аннушка ушла из дому, никто уже не решался наделять животных христианскими именами), а от дочери, конечно, и Янка узнала о потайном месте, но ни одна из них никому не проговорилась об этом. Иногда по ночам, когда до нее доносилось посапывание дочери, Янка улыбалась: так сладостно было сознавать, что у них есть своя тайна. Через какое-то время, когда Пеструшка спустилась с чердака, а за ней следом — пятеро котят с тонюсенькими хвостиками, Сусу поначалу залилась краской, потом побледнела, и Янке казалось, что она глазом видит, как неистово колотится под платьишком детское сердечко.

Что же до книг… Да хоть бы их все потаскали, но чтобы именно эту… Она отжала платье и закинула его на сушилку. Янке пришлось встать на цыпочки, чтобы расправить его на планке. И она чуть не сдернула платье с перепугу, когда услышала вопрос дочери:

— Как ты думаешь, ее тоже дядя Арпад стащил?

Янка очень медленно обернулась, вытирая руки намокшим передником. Жужанна смотрела на нее без тени волнения; ясно было, что она не придавала своему вопросу никакого значения, просто поинтересовалась, как интересуются, скоро ли будет готов обед. Янка растерянно смотрела на дочь. Что в таких случаях положено отвечать матери? Приемыш как-никак их сводный брат, Сусу он приходится вроде бы дядей, и хотя Янка знает, что Приемыш всегда был не чист на руку, все же о таких вещах вслух говорить не принято… Сусу присела на корточки перед лоханью, помешивая деревянной ложкой красильный раствор. Может, и не придется отвечать Жужанне, во всяком случае не сейчас, а когда-нибудь в другой раз, если она снова вспомнит об этом. А до тех пор можно и отыскать книгу, а то и прямо спросить у Приемыша. При этом Янка прекрасно знала, что она никогда не решится задать Приемышу подобный вопрос, да и искать книгу не станет.

— Тетя Кати говорила, что он сбывает книги на барахолке, — сказала Сусу, глядя на мать поверх лохани. — Тетя Розика выставляет их на продажу каждую среду.

Янка в замешательстве опустилась на скамеечку. Прежде чем протянуть Жужанне кусок хлеба, она со всех сторон срезала корки, потому что Сусу их терпеть не могла, 0на ела только мякиш, и, если не было лишних глаз, Янка никогда не неволила дочку есть корки. Янка надкусила блестящую, узкую хлебную корочку. Тетушка Розика — сестра Кати, она ходит в папиных любимицах. Как и Анжу, она тоже из квартала Смоковой рощи, но, даром что «из бедных», не такая безбожница и нехристь, а слывет почтенной прихожанкой. Тетушка Рози обычно забирает у них остатки еды, хлебные корки, объедки, — все, что может сгодиться для скотины, каждый вторник появляется на дворе ее маленькая тележка. А по средам — базарный день на барахолке. Почему же тетушка Кати ни словом не намекнула ей? Но тут же Янка почувствовала, что благодарна ей за это: ну, а что бы ей, Янке, оставалось делать, если тетушка Кати ненароком обмолвилась бы? Ведь она ни за что не решилась бы оговорить Приемыша. Интересно, а серебряная ложечка, та самая, с которой она в детстве кормила Сусу, тоже уплыла из дома через их руки? С прошлого вторника ложечки как не бывало. Возвратила бы ее тетушка Рози, если бы Янка набралась смелости и предложила выкупить ложечку? Она так дорога ей, эта ложечка, Аннушка постоянно грызла ее, когда у нее резались зубки, и до того любила свою ложечку, что, если ее пытались кормить какой-нибудь другой, кашица моментально выплевывалась в лицо кормящему.

Янка набросила на кухонный стол одеяло для глажки, помогла ей расправить простыню, которая стелилась поверх одеяла, потом Янка достала из кухонного шкафа электрический утюг, Каждый раз она чувствовала себя растроганной, когда поднимала крышку картонной коробки и видела блестящие никелированные грани утюга. Это был первый и единственный подарок, который она получила от Ласло; на прошлое рождество минуло шесть лет. Янка включила утюг и принялась отглаживать платьишко Сусу.

Жужанна больше ни словом не обмолвилась, но фраза ее о воровстве Приемыша без ответа повисла в воздухе, и Янка, несмотря на полное замешательство, сознавала, что так вот — молча, трусливо — она по сути сказала Жужанне «да». Самая ужасная черта в ее характере, что она никогда и ни о чем не решается высказаться определенно — твердо ответить «да» или «нет», — поэтому-то домашние и считают ее недалекой. А ведь она при желании всегда нашлась бы, что ответить, но Мамочка никогда не позволяла ей вступать в разговор, а пока она соберется с духом, говорить уже поздно. По этой причине Папа считал ее дурой, Ласло — глуповатой, а кроме того, в доме была Аннушка, у которой всегда и на все был готов ответ. Сусу теперь уверится в том, что Арпад — жулик, а она не осмелилась доказать дочери, что это не так.

Скоро двадцать лет, как Приемыш попал в их дом; недавно в самом низу коридорного шкафа Янка наткнулась на черную соломенную шляпу; эта шляпа была у Приемыша на голове, когда Папа на руках вынес мальчика из коляски и, донеся до столовой, поставил его на пол перед ними. На Арпаде тогда были большущие, на вырост, башмаки на толстой подошве, черная трикотажная рубаха и синие штаны, а на голове — черная широкополая соломенная шляпа. Аннушка какое-то время пристально разглядывала новичка, даже обошла вокруг него — будто любопытный зверек. Еще до того дня, как он водворился в доме, они знали, что он должен приехать, и ждали его, потому что тетя Гизелла, вдова папиного младшего брата, утонула в Тисе, а сына ее, их двоюродного братца, Папочка привезет к ним домой. «На время!» — пояснил Антал Гал, который тогда отбывал у них последний год своей службы. Аннушке в ту пору исполнилось девять, ей самой — почти двадцать, Арпаду шел пятый годик. Папа сказал, что она, Янка, должна заменить Арпаду мать, и Янка тотчас бросилась на поиски съестного, чтобы покормить мальчика, так как ничего более путного не пришло ей в голову, Аннушка же снова уселась за свой столик, за которым она готовила уроки, и не проронила ни слова. Арпад поел сладких галушек — она помнит даже, что именно готовила в тот день; вот ведь удивительно, сама она не большая охотница до еды, но кушанья всегда помнит досконально, — затем, когда Папа оставил их одних, Приемыш подошел к Аннушке. Аннушка на него не взглянула, она писала. Арпад схватил у нее учебник, но там не было картинок, и он бросил книгу. Янка подняла хрестоматию с пола и вытерла. Тут Арпад потянулся за карандашом, и Аннушка оторвала глаза от тетради: карандаши были ее самым большим сокровищем, она никому не позволяла притрагиваться к своему пеналу. Арпад попытался открыть пенал, Аннушка хлопнула его по руке. Арпад заревел, вбежал Папа, и Аннушка схлопотала затрещину; Папа сказал, что для такой жадной и бессердечной девочки, как она, самым подходящим наказанием послужит отдать насовсем все свои карандаши бедному сиротке. Арпад перестал хныкать, не сводя круглых, зареванных глаз с пенала. Аннушка прижала карандаши к груди и заявила: «Не дам». Боже, какой это был ужасный вечер! Аннушка брыкалась и царапалась, когда Папа отнимал у нее пенал. Тогда ее отодрали по-настоящему, дело уже не могло обойтись лишней затрещиной. Ужин проходил при общем молчании, Аннушку в наказание отправили ужинать на кухню, а Приемыш сидел на аннушкином месте и ел, поразительно много и поразительно неряшливо. Поглощая куски, он чавкал, и Папа тихо заметил Янке, чтобы та попробовала отучить Приемыша от дурной привычки. Ночевать его уложили вместе с ними в спальне, они с Аннушкой спали на двух больших кроватях, а Приемышу постелили на диване. Карандаши он на ночь засунул под диван, Аннушка же в тот вечер не пожелала прочесть молитву, она сразу ткнулась ничком, зарывшись лицом в подушку.

Янка с робким удовлетворением припомнила, что она первая в доме заметила, что Арпад ворует. Не при каждой возможности, боже упаси! Лишь в тех случаях, если ему не удавалось подольститься и выпросить желаемое, он брал тайком, самовольно. Сколько раз приходилось ей сгорать со стыда, если кто-то неожиданно заглядывал в дом и Янка решала попотчевать гостя домашним компотом. В кладовой она залезала на самую верхнюю полку, вровень с постоянно открытым оконцем, чтобы достать оттуда ореховую палинку или засахаренные фрукты, и вот тут ей предстояло воочию убедиться, что бутыль из-под палинки стоит пустехонька, да и банки с компотами остались нетронутыми только в первом ряду, а задвинутые вглубь горшки и пузатые кринки зияют пустотой. Гораздо проще было сразу давать Арпаду все, что тот ни попросит; ей казалось, что эта мера отвратит Приемыша от дурных наклонностей. Как она могла убедиться, Папа прибегал к этому же способу воспитания. Когда выяснилось, что Арпад никому из родни не нужен, а реформатский церковный приют и мог бы его принять, но на паству подобный шаг произвел бы неблагоприятное впечатление, согласись он отдать в приют Арпада, тогда Папа безропотно принял на себя все бремя заботы о Приемыше. Янка или Аннушка вольны были ходить в заплатанных башмаках, но Арпаду покупались новые. «Сирота», — кратко изрекал Папа, сводя воедино все доводы. «Сирота», — звучало в оправдание, если Приемыш разбивал оконное стекло, если раскрывался очередной его обман, если он проваливался по-латыни. Бедный сиротка! Наказывать Арпада? Сиротку, приемыша? Кличка прижилась и осталась за Арпадом; Аннушка, та за все годы ни разу не назвала Приемыша по имени, и даже она, Янка, которая терпеть не могла прозвища, ловила себя на том, что про себя и за глаза зовет Арпада только так: «Приемыш».

Отгладить платье было нелегким делом, Янка задыхалась от тяжелого, влажного запаха краски, исходившего от распаренной ткани. Дочку она отогнала от стола из боязни, как бы этот удушливый запах не повредил ее легким. Время летит — не успеешь оглянуться, пора уже подавать обед. Счастье еще, что в день похорон не положено стряпать полный обед, иначе ей бы и вовсе не управиться. Сегодня она приготовит суп из цветной капусты, потушит картофель и поджарит побольше лука к нему; свежего мяса в доме нет. Бабушке, конечно, такая еда не по вкусу, но что поделаешь, если забой бывает только по субботам, да и то за мясом приходится отстаивать очередь.

Бедная Бабушка, в доме она никому не в тягость, но она здесь совсем чужая, а Янка, сколько себя помнит, всегда сторонилась чужих. Ей очень неловко, что на ночь Бабушку пришлось пристроить на раскладушке Кати, но как тут быть, если, кроме кухни, в доме не сыскать другого места! Сейчас, наверное, следовало бы как-то занять ее, уделить ей внимание; со вчерашнего вечера, с тех пор как Бабушка приехала, она, Янка, едва улучила минуту перемолвиться с ней словом, и разговор с Бабушкой поддерживал Ласло. Он всегда знает, как следует поступить. Аннушка тоже знала, хотя Аннушка наверняка не стала бы вступать в беседы с Бабушкой. «Да что же это за бабушка такая? — помнится, кричала над ухом у Янки десятилетняя Аннушка. — У других бабушки шлют внучкам подарки, а эта даже письма никогда не напишет, вместо того мы же посылаем ей деньги, а от нее и спасибо не дождешься». Вот разве что Жужанна выручит… Сусу согласилась выйти к Бабушке в сад. Янка поправила бант на фартуке дочери, сунула ей в руки куклу. Сусу не спеша направилась к выходу, но на пороге кухни остановилась.

— Сегодня среда, — сказала Сусу. — Если ты разрешишь мне разбить копилку, я возьму оттуда деньги, и на обратном пути, после похорон, мы могли бы выкупить книгу у тети Розики.

Янка низко опустила голову над клубами пара от траурного платья. Личико Сусу стало мудрым и всепонимающим, как у маленькой старушки. «Ты права, говорил взгляд девочки, будь у нас деньги, все равно не удалось бы нам обеим выйти из машины и отлучиться в такой день на барахолку!» Девочка подошла к матери и поцеловала ее. Янка прижала ее к себе, почувствовала теплоту родного, сладко пахнущего тельца. «Не бойся, только веруй!» — сказал ей Ласло много лет назад, за чаепитием в Женском обществе, когда уже в общем-то было решено, что Янка выйдет за него замуж. «Я есмь путь и истина и жизнь…»

Сусу вышла в сад, через окно долетал ее приглушенный расстоянием серьезный, как у взрослой, голосок: девочка заговорила с прабабкой. Продолжая гладить, Янка выдернула шнур из розетки, так как утюг слишком перегрелся. Странно устроен человек, она, к примеру, точно помнит целые фразы, но отдельно взятые слова для нее не имеют смысла. Ну что значит «путь и истина и жизнь»? Конечно, Папа мог бы растолковать ей, но из его объяснений Янка никогда ничего не понимает. Ласло и сам мог бы прояснить смысл фразы, но он сразу же сбивается на менторский тон, будто читает лекцию студентам. «Не бойся, только веруй». А Янка страшно всего боится и, сколько помнит себя, всегда боялась, словно ее денно и нощно подкарауливает неведомое чудовище. Всю свою жизнь она боялась, и страх отпускал ее, лишь когда Аннушка была рядом. Хорошо бы ей верить в бога, но папин бог как две капли воды похож на самого Папу, а Папу она боится, и у Ласло бог в точности такой же, как он сам, а она и перед Ласло испытывает только трепет. Арпад украл «Историю», тетушка Рози разбазаривает на толкучке их библиотеку, и эти неприглядные истины выпало обнаружить именно Жужанне… Куда могла запропаститься аннушкина серебряная ложка? «Не бойся, только веруй». Какое там «не бойся», ей, видно, до конца дней своих не изжить страха. Сусу… Может статься, именно в Сусу и заключен смысл таинственных речений: «путь и истина»? Потому что только Сусу она не боится и ей одной верит.